Читать книгу Дело марсианцев - Олег Никитин - Страница 1

Наконец после целой недели разливных дождей наступило бабье лето. Но еще до ненастья успели зерно в закрома упрятать, пока сухо было, а то бы и в этом году, как в прошлом, остались почти без урожаю.

Радуясь этому, а также теплой погоде и прелестям деревенской жизни, граф Тихон Иванович Балиор сочинил подходящую эклогу. Полночи, считай, свечи жег да перо гусиное глодал, подыскивая правильные слова. Полный пузырек свежих чернил, едва приготовленных из ванилина, и песку мелкого полную горсть извел. Стол свой рабочий, в поэтической комнатушке на втором этаже, почти целиком толстенными манускриптами завалил. Только отцову роговую трубку с каменной головкой, обтянутой кожею, не тронул, место ее было свято.

Перво-наперво поэт Василия Кирилловича Тредиаковского с его «Новым и кратким способом к сложению российских стихов» извлек – да он и не прятался далеко, всегда под десницею.

– Не надо ли чего, барин? – крикнула из-за дверей домашняя девушка Марфа, едва только вызвездило.

– Нет, Марфуша, работаю я, – озабоченно отозвался Тихон и второй том с полок потащил, а было то «Краткое руководство к красноречию» самого Михайлы Ломоносова.

Изрядно денег потратил Тихон на приобретение сих знатных трудов, и многих прочих, да только казалось ему в последнее время, что мало они помогают, все эти великие мужи. Право слово, уж лучше бы он своим умом до всего доходил, стихотворством чужим не увлекался. А то мудрые мысли голову посещают, красивые и славные, да на поверку чужие.

Отец Тихона умер от кори полтора года назад, а мать еще того раньше, во время родов. Из предыдущих детей только один Тихон и выжил. И не слаб духом оказался, сумел-таки угодить столичным родственникам по материной линии. В Сухопутном шляхетном кадетском корпусе, что в Санктпетербурге, восемь лет проучился! Совсем недолго уж оставалось ему тянуть ученическую лямку, после которой пойти на службу в пехотный полк, подпоручиком. Увы, помер отец, и влекомый сыновним долгом, принужден был Тихон пресечь свою блистательную карьеру и покинуть соучеников. Недавний Указ о вольности дворянства дал ему полное право отречься от государевой службы.

Тихон окончательно воротился в родовое гнездо Разуваевку, что уже век стояла в самом сердце «Рифейских верхов», по чудесному выражению Ломоносова. От веси до уездной столицы было всего шесть верст.

За время годичного отсутствия юноши в родных пенатах они порядком захирели, а может, такими неказистыми и были всегда, только он не замечал этого. Так или иначе, молодой помещик принялся с жаром понукать все свои сорок с малым взрослых и трудоспособных душ, чтобы и себя прокормить, и людей поддержать.

– Хлеб надобно сеять яровой, то бишь ячмень, ярицу да овес, озимую же пшеницу не след, – втолковывал Тихону дельный управитель. – Коли урожай вчетверо против посеву, так он самолучший, а за ранними морозами и в убытке будем. – Молодой помещик внимал наставлениям, тщась постичь крестьянскую премудрость. – Землю сдабривать следует навозом елико возможно, а под яровой приготавливать пары в мае-июне, пахать два раза и боронить один, весною же как просохнет пахать единожды, а посеяв, боронить дважды…

– Ишь ты!

– Снопы же хлебные свозить в суслоны и выветривать, потом в гумнах клади кучковать, для молочения же в овинах сушить.

– Еще что-нибудь? – стонал граф Балиор.

– Дак ведомо что! Самое только главное и докладываю. В гумнах ужо обмолачивать – молотилами на вертлюгах деревянными, от половы на ветру отсеять…

Вековая премудрость впитываться не хотела. Хорошо еще, что управляющий поместьем оказался слишком хорош в своем качестве, а то бы довел юный хозяйственник свою фамильную вотчину до полной разрухи, вычитав о хлебных новшествах в книжках да пожелав бороться с неурожаями на европейский манер. Однако ж не успел, образумился и доверил важные вопросы ушлому мужику.

Дочь его, Марфа, также при деле очутилась, не дала погрязнуть барину в свинстве.

Отца молодому графу долго еще не хватало. Нередко снился Тихону Иван Иванович Балиор, высокий и полный человек, ценитель старинных пышных париков и камзолов, завзятый курильщик трубки – нередко поэт заставал отца в позе Петра, сидящим на веранде с устремленным вдаль взором. В последний год увлекся старый граф Балиор трактатом француза Сен-Мартена, и оставил повсюду выписки из его капитального труда «О заблуждениях и истине». Тихон порой обнаруживал их в разных неожиданных местах, прочитывал рассуждение о природе и познании и с теплотою прятал листки в шкатулку. В такие минуты он готов бы пожертвовать чем-нибудь весьма важным, да хоть и рукою, лишь бы отец вновь оказался дома и в полном здравии – увы, сказкам в этом мире места не было.

Препоручив имение заботам управляющего, Тихон отдал время возвышенному – поэзии. За время учебы в столице успел он приохотиться к этому благородному занятию, проштудировал массу ученых трудов по стихотворству и несчетное множество поэм со стихами. И сам сочинять пробовал, порой не без успеха. Соученики нередко отмечали его зреющий подспудно дар и просили на пирушках декламировать эротические вирши. Предпочитали, впрочем, творения уже признанных поэтов.

– Просыпайтесь, барин, денницу пропустите! – опять вскричала девушка, на этот раз уже поутру.

Но барин не проснулся, сквозь сон гневно прогнал настырную девицу. А ведь сам же просил разбудить его на заре, дабы полюбоваться ею из окна кабинета и записать, глядишь, две-три вдохновенных строки в тетрадь. Но эклога была благополучно сочинена, и просыпаться нужды не было.

Солнце стояло уже довольно высоко, когда Тихон принудил себя спустить ноги с дивана, на котором прилег после ночных трудов. Вирши, аккуратно перенесенные на чистый лист, ласкали взгляд. Тут же аккуратно лежало еще три листа, размашисто исписанных черновыми заметками и промежуточными строфами. Бесценный материал для изучения дотошными потомками.

– Уж солнечны лучи всю землю оживляли!.. – воскликнул Тихон, распахнув окно. «Нарышкин, сукин сын! – пришла вдогонку досадливая мысль. – Шагу не ступишь, чтобы на чьи-то ямбы с хореями не наступить».

Он подхватил свежую эклогу и спустился в гостиную, где его поджидал скромный деревенский завтрак – куропатка в грушевом соусе, галантин, пирог с яблоками и липец со свежайшим маньчжурским чаем. Но перво-наперво Тихон наведался во двор, а потом с помощью девушки умылся и пригладил ежик волос мокрой рукою.

– Послушай-ка, Марфуша, что я нынче сочинил, – усевшись за стол, проговорил Тихон. – Шумящи желто-красны листьи расстлались всюду по долам… Ну как, нравится? – вопросил он, покончив с эклогой.

И тогда уже с удовольствием накинулся на еду. Девушка же, подперев голову, мечтательно ответила:

– Лепота! Однако ж, барин, мне ваши те стихи, которые срамные, более по нраву. Помните, в запрошлом годе на сеновале мне читывали? Сразу после сочинивши, как мы с вами в первый раз. Без всякой бумаги так душевно читали, я прямо алела как роза… Батюшка ваш чуть не застал нас тогда, в стайку зашел и ну кричать, вызывать к себе. Мы еще в сено закопались!

– То баловство, – осадил Марфу молодой поэт и смутился вслед за девицей. – Ненастоящее оно, потому как не поэзия вовсе, а пустое рифмоплетство. Такое безобразие в журналах не напечатают.

– А все ж забавно.

– Истинная поэзия, Марфуша, проницает вглубь сердец, живописует страсти и наблюдает сокровенное, – принялся Тихон пересказывать чьи-то возвышенные мысли. – Воспламеняет, говоря коротко, добродетели, воспевает доблести! А то что же за стишата, где про неприличное? Какова там добродетель, скажи мне? Похоть одна непотребная, прости Господи. Хорош в нынешнем году липец, однако…

– Так ведь страсти! Куда уж страстнее-то, когда до крайности доходит и подол задираете? Ну, вам-то виднее, барин, – смирилась Марфа, – поелику в столицах обучались. А то вот еще что стряслось, – горячо зашептала она, зачем-то оглядевшись по углам гостиной. – Утром папаша сказывал, ужас-то какой в соседнем селе видали. Вот где страсти-то!

– Да что случилось? Гумно сгорело?

– Какое там! Марсиянцев ночью видали, на воздухолете, – совсем уж съежилась девушка.

– Эка! – расхохотался Тихон. – Прямиком с Марса прибыли, что ли?

– Сосед ваш, Акинфий Панкратьевич, так сказал.

– Так это у него в Облучкове такие ужасы?

– О чем и говорю! Истинно марсиянцы прилетали, чуть кузнеца Прокопа не выкрали к себе в Марсиянию.

– Тогда уж «марсианцы»!

– Я и говорю.

– Да уж, какие только чудеса по осени не случаются, когда урожай собран и мужичье бражку день-деньской хлещет.

– Вот вы не верите, барин, а оно так и было. По-над деревами летели и огоньками по краям воздухолета помаргивали, вот вам крест. Я папаше верю, он лишнего отродясь не брехал.

– Ну, Господь им судья, марсианцам, – отмахнулся Тихон и отставил чай. – Коли не арестовал их и не спалил огнем адовым, когда они мимо него пролетали, значит они добрые существа и ему покорные. И нам зла не сотворят.

На это Марфа не нашла что возразить, и ее повеселевший вид показал барину, что девушка успокоена таким соображением. Ее круглое розовощекое лицо разгладилось, и с сомнительной частушкой на устах она приступила к хлопотам по хозяйству.

Тихон же принялся совершать туалет, ибо наметил нынче посетить губернскую типографию. Начальник ее, полковник в отставке Матвей Степанович Толбукин, с сочувствием относился к поэтическим штудиям молодого помещика. Он благосклонно выслушал жаркие увещевания Тихона учредить при типографии журнал по примеру столичного, где печатались бы современные оды и другие литературные безделки. И название Толбукину понравилось – «Лекарство от скуки и забот». Однако пока отставной полковник не торопился ходатайствовать перед генерал-губернатором, князем Хунуковым, об учреждении развлекательного журнала, поскольку газета «Губернские ведомости» и без того отводила четверть последней страницы под стихотворство.

Оделся Тихон сообразно торжественному случаю. В ход пошли robe de chambre и белые чулки с шерстяными кюлотами, ставшими вдруг маловатыми из-за наступившей внезапно легкой полноты графа Балиора. Поверх рубашки он надел синий шелковый жилет, оставшийся ему от отца – вышитый чудесными узорами, с множеством медных пуговок. По случаю доброй погоды рокелор он не стал надевать, а вместо этого облачился в бархатный кафтан с широкими рукавами. Пусть уже и выходит он из моды, и смешно смотрятся его карманы и обшлага, и вышивка золотыми нитками… «Не в свет еду, а к ретрограду Толбукину», – утешился поэт и повязал на шею белый галстук.

Голову он украсил скромным париком la financière, еще столичным, и обильно напудрил его, а довершил облик простой шляпой anglomane. Уже на выходе Тихон надел любимые тупоносые туфли с медными пряжками, сунул в кармашек часы на серебряной цепочке, пристегнул к поясу шпагу и надел перчатки.

Хорош! Зеркало ничуть не врало. Теперь и в типографию с новым творением явиться не стыдно.

Барбоска резво выскочил ему навстречу из псарни и принялся с лаем кружиться вокруг.

– Рано еще на ловитву! – Граф Балиор потрепал лайку по крупной голове и ненадолго присел рядом с псом, чтобы повозиться с ним и порычать на пару. – Хорошо, ты прав, давно уж пора. Только не сегодня, ладно? Ну все, все, отвяжись!

Конюшему он еще до завтрака приказал запрячь в дрожки двух лошадей, а потому без промедления отправился в славный губернский город Епанчин. Правил он, как обычно, сам, поскольку кучера из экономии не держал.

Через полчаса граф Балиор миновал почтовую заставу. По причине погожего дня праздного люда на улицах было предостаточно, и отвыкший от толчеи Тихон то и дело дергал поводья, опасаясь сбить замечтавшуюся матрону или раздавить малолетнего шалопая, пускающего в луже фрегат. Да еще дорогу старался выбирать получше, чтобы не угодить всеми колесами в преглубокую яму или не напороться на завал из сломанных досок, чуть прикрытых мутной водою. Уж на что за городом не мостят дороги, а там проще ездить…

Когда он прибыл к месту назначения, часы на ратуше уже отбили полдень. В типографии, как обычно, густо пахло краской, и молодой поэт с наслаждением вдохнул дух учености и просвещенья.

Матвей Степанович, по счастью, оказался в своем кабинете и позволил секретарю запустить посетителя.

– Тихон Иванович! – сдержанно обрадовался отставной полковник и приподнял сухопарое тело с кресла. – И вид какой у вас сообразный погоде, сударь! Счастье, истинно счастие на лице написано. Неужто жениться надумали? Пора, пора!

– С чего бы это? – опешил Тихон.

– Знаю, знаю! – лукаво погрозил ему старик. – Все об Манефе грезите! Эх, молодежь, где только ваши глаза? Девушка должна быть простой, а то красота излишняя ослепляет и к беде ведет. Что за нравы! Все на одну девицу глядите, а других не замечаете вовсе.

У Толбукина имелась на выданье дочь двадцати лет отроду, вполне заурядная девушка. Как и многих видных горожан, его раздражало всеобщее преклонение молодых людей перед красноречием и небывалой прелестью Манефы, дочери управителя семнадцати казенных заводов Петра Дидимова – медеплавильных, железоделательных и чугуноплавильных, а также владельца немалых лесных угодий и нескольких деревень.

– Глядишь, и с журналом увеселительным дело бы пошло, – по-солдатски прозрачно намекнул Матвей Степанович. – Уже и Архимандрит мне сочувствие в этом вопросе выказал.

– А вот кстати для журнала и очередное произведение готово, – подхватил Тихон и предъявил начальнику эклогу. – Я сам прочитаю, послушайте.

Не дав времени на возражения, поэт принялся с душою и внятно декламировать плод своих ночных трудов. Не хуже иного столичного актера выступал, помогая себе мимикой, и в минуту он буквально развернул перед слушателем прелестный вид осенней натуры. Окончив вдохновенное чтение, Тихон с надеждой взглянул на отставного полковника.

– Чудесно! – кивнул тот. – Шумящи желто-красны листьи!.. Или красно-желты? Да, это изображение. – Он принялся рыться в завалах на столе и вдруг извлек на свет весьма потрепанный номер столичного журнала «Праздное время», и принялся его перелистывать. – Вот, у генерал-прокурора взял ознакомиться. Надо же ведать, с чем дело иметь будем, коли губернатор «добро» на ваш журнал даст. Истинно, истинно не хуже санктпетербургских пиитов стихотворствуете, сударь. Российский Лафонтен! Где же я видал? А, вот! «Шумящи красно-желты листьи расстлались всюду по тропам…» Неужто ваши тут стихи? А! Так вот же подпись указана.

– Да? – почернел лицом Тихон.

– Тут буквы только, «Г. Д.». Ведь это ваше стихотворение, сударь?

– Нет, – честно признался поэт.

– Ну, слава Богу, а то уж я грешным делом решил, будто вы по два раза продавать свои творения удумали, слова только передвинув.

Тихон не хотел признаваться Матвею Степановичу, что напечатал в «Праздном времени» всего одно эротическое стихотворение о воображаемой девице по примеру той, о какой грезил испанский дон Кихот. Водить шашни в кадетском корпусе было никак невозможно. Откровенно говоря, вдохновила Тихона Марфа, как его первая девушка, но не признаваться же всякому, будто его благородная дама сердца – дворовая крестьянка. Такое даже близким друзьям сообщать не след, хотя они и сами не ангелы. Однако ж посмеются и будут правы.

– Что вы говорите, сударь? – ужаснулся молодой помещик.

После чего в досаде вскочил и придвинул к себе пресловутый столичный журнал с чужими стишатами. Да, так и есть! Проклятые красно-желтые листья шумели-таки на его страницах. Но каков подлец! Тихон искренне негодовал – разумеется, не на безвестного стихоплета, а на самого себя.

– Ну что за напасть такая, Господи, – схватился он за голову. – Стоит лишь мельком прочитать чужие вирши, как западают в память намертво. Не хочу ничего помнить, а не выходит! Думаю, метафоры отыскиваю, слова единственно правильные, и что же? Сказано, спето!

И он чуть не плача постучал себе по макушке кулаком, словно желая всякую память из нее вышибить.

– Охотно верю, сударь, – поддакнул Толбукин. – Однако каков анекдот для салона, признайтесь.

– Я же не нарочно, – побледнел Тихон.

– И в это верю, милый мой вития. Mais quelle anecdote![1] Жалко, право, если я не смогу поделиться им с приятелями.

– Помнится, вы просили меня сочинить поэтические дифирамбы в честь князя Санковича… Я готов. Было бы недостойно меня как подданного Ее Величества пропустить первые в нашей гиштории выборы городского головы и не поддержать отличного человека звонкою рифмою. Благо поводов к тому предостаточно – и милостыни он раздает, и на обучение детей тратится! Вот и храмы украшает с церковными причтами, да и саму церковь новую отстроил.

– Меня уже можете не склонять, Тихон Иванович, я с выбором определился, – хмыкнул Толбукин и подумал с минуту. – Как бы чего снова не отчебучили, сударь. Слишком уж память у вас хороша! Нет, давайте в прозе на этот раз напишем, и есть для того у меня дельный сотрудник, хоть и не поэт… А вот принесите-ка мне, сударь, забавный рассказ для увеселения публики, о марсианцах. Говорят, видели их над окраиной с южной стороны, над дорогою в ваше поместье. Вот об том и напишите как будто судебное расследование, со свидетелями и так далее. Справитесь?

– И вы туда же, – пробормотал Тихон. – Эка всякая глупость быстро по земле бежит, словно пожар в лесу.

– Пусть это будет научная и увеселительная повесть о путешественниках с другой планеты. Как они пробирались через междупланетное пространство на своем воздухолете, и что им может понадобиться в наших весях, – хохотнул Матвей Степанович. – Надо ли их бояться и как оборонить дома от невиданного оружия? Пушки на пару, бьющие на пять верст фузеи, крылатые снаряды… Или послов наших пора в Марсианию снаряжать? Ну да сами сообразите. И что об том Невтон говорил, ежели он вообще такой темы касался – авторитет аглицкий!

Довольный собой и своею военной хитростью, отставной полковник накрутил на палец буклю и откинулся в кресле. Тихон понял, что деваться некуда, и собрался уйти. Вид его был достаточно жалок, однако добрый начальник типографии не рассмеялся – напротив, глянул одобрительно.

– А там и о журнале подумайте, и что для сего благородного дела еще сотворить можете, помимо стихоплетства, – добавил он и поднял палец. – Какой, так сказать, достойный поступок.

– Непременно поразмыслю, Матвей Степанович. Прощайте.

– Да не кручиньтесь вы так, Тихон Иванович! Не в стихах счастие. И должен кстати вам сказать, что иные вирши у вас куда забавнее выходят…

Молодой поэт словно уткнулся носом в стену. Повернувшись от дверей, он холодно уставился на Толбукина и натянул на лицо маску недоумения.

– О чем это вы толкуете, сударь?

– Неужто не ваши? – всплеснул руками начальник. – Врет молва, значит?

– Как есть врет!

– Ну да Бог с ними, с окольными плевами. Ступайте, сударь, и будьте у меня денька через два-три с вашей заметкою о марсианцах. Вот ее непременно в газете пропечатаю. Сегодня же вторник? Вот в пятницу и захаживайте.

«Невтон! Что же напасть с какой-то ерундой! – думал Тихон, понуро минуя секретаря и спускаясь по узкой, затертой лестнице к оставленным у подъезда дрожкам. – Но я-то каков! Положительно, неудачи подстерегают меня на тернистом пути стихотворства». Он уже готов был угодить в оказию с дрожками и ударить покрепче собственную голову, чтобы напрочь лишить ее поэтической памяти.

Нежеланная слава похабного рифмоплета также неприятно угнетала его. Надобно вовсе прекращать такое разнузданное сочинительство, пока слух не стал всеобщим и не повлек серьезные неприятности с духовными властями.

Несолоно хлебавши поехал он обратно, даже в харчевню не завернул, как поначалу намеревался.

– По всей земле пииты днесь плодятся, но редко истинны пииты где родятся; не всех на Геликон судьба возводит нас… – бормотал он себе под нос.

Развилка была в двух верстах от заставы. Ежели верить Толбукину, где-то здесь крестьяне видали воздухолет марсианцев. Интересно, откуда они могли узнать, что это не бес шалит, а междупланетные гости пожаловали? Наверняка кто-то из государевых служащих, послушав их бредни, свою теорию изобрел.

Вокруг простирались безлесные холмы со скошенной травою. Крупные деревья тут давно порубили на дрова и для того, чтобы освободить земли под пастбища и покосы, поэтому спрятаться воздухолету было негде. Приложив ладонь ко лбу, чтобы уберечь глаза от яркого солнца и заодно походить на этакого богатыря на распутье, молодой поэт прямо с облучка обвел родные Рифейские земли пристальным взором. Вплоть до близкого горизонта, куда ни глянь, было пусто. Ни человека, ни коровы, одни только галки да воробьи мельтешат.

На восток, верстах в двадцати, видны были коричневые от старости и приземистые скалы, где в прежние годы добывалось золото. На севере поблескивали маковки городских церквей. На западе только холмы да луга – и узкая дорога, что вела в поместье Тихона. И на юг дорога, а по ней можно быстро доехать до Облучкова, владения Акинфия Маргаринова.

Вот на этом-то «тракте» и возникла из-за кустов телега с пузатым крестьянином. Вез он, судя по всему, зерно на мельницу. При виде барина мужик осадил клячу, спрыгнул на землю и сорвал шапку.

– Маргариновский?

– Точно так, вашсиясь.

– Марсианцев видал?

– А то как же! – обрадовался крестьянин. – Почитай, вся деревня их видала. Собачье как давай заполночь брехать, что всех перебудили. И я в окно глянул, а там марсианцы!

– Да почем ты знаешь, что они? Может, венерианцы или башкиры? Или черти?

– Упаси Бог! – перекрестился очевидец. – Так барин же сказал, Акинфий Панкратьевич, что марсианцы. Чуть Прокопа-кузнеца к себе на воздухолет не уволокли, тати!

– И как он выглядел, этот ваш воздухолет?

– Обыкновенно, как еще. Огоньки по краю мигают, а по бокам и сверху что-то крутится, словно хвосты конские. А большой, страсть!

– И куда полетел?

– Прокопа уволочь, говорю же.

– Тьфу ты! – сплюнул Тихон. – И где вашего Прокопа днесь отыскать? На небесах, в воздухолете?

– Что вы такое говорите, барин? Живой он, в кузне работает поди.

– А потом их видал, после Прокопа?

– Нет, поскорей шторы задернули – и в кровать, под одеяло! Страшно же.

Тихон покачал головой и щелкнул кнутом. Вместо того, чтобы ехать прямиком домой и обедать, он принужден теперь разговаривать с простолюдинами о пустяках. Хотя… Недаром же все тут в один голос твердят о марсианцах? Глядишь, и явились к нам невиданные летуны! И куда только Бог смотрит?

Смирившись с неизбежным, «следователь» повеселел – как-никак, близится время обеда, и будет приятно навестить заодно старого, еще с детства друга и сестру его, Глафиру. Очень приятная девушка, пусть и не такая обворожительная, как Манефа. Опять же, про Невтона лучше всего у Акинфия выспрашивать, он в науках силен, будто академик элоквенции.

Не въезжая в Облучково, Тихон свернул на господскую дорогу и по липовой аллее подкатил к усадьбе Маргариновых. Здесь волнующий дух щей и цыплячьего пирога с яйцами властно поманил его в дом соседа. Быстро миновав сушильню и прачечную, кладовую для скотских уборов и хлебный амбар, он добрался до каретного сарая с конюшнею и сдал лошадей на попечение конюху. Тот как раз случился рядом, подновлял барские сани.

Медный колокольчик возвестил о нежданном прибытии гостя.

Прислуживала в доме одна лишь служанка, и повариха и прачка в одном лице, остальные слуги во флигеле обретались. Она-то и провела без разговоров гостя в столовую, где Акинфий с Глафирой уже поджидали его, словно он уговаривался с ними о визите. Да и то слово, здесь он бывал запросто и мог, пожалуй, даже ночью прибыть, доведись такая оказия.

– Принеси графу куверт, Фетинья, – распорядилась хозяйка и вежливо указала на стул подле себя. – Что же вы редко нас навещаете, Тихон Иванович! Неужто не помните, как в прошлый раз обещались бывать хоть бы раз в неделю?

Глафире в августе исполнилось шестнадцать лет, и девушка вступила в самую пору цветения – смущалась по любому подходящему поводу и поминутно теребила вышитый саморучно платок. Их у нее было великое множество, один прелестнее другого. До Манефиной красы, впрочем, ей было далековато, однако же имелась в ней и собственная прелесть, не видная каждому, этакая потаенная горячность и даже одухотворенность, что позволяли ей с равным интересом внимать как поэтическим экзерсисам Тихона, так и ученым рассуждениям брата. Все это не мешало ей со вниманием относиться к писанине Брюса – его календарь, собственноручно переписанный, служил ей настольной книгою.

Длинные и светлые, будто у чухонки волосы она уложила пышной копною и скрепила серебряными заколками. Одета она была сейчас по-домашнему, negligé – из верхнего белья лишь юбка и распашная кофточка вишневого цвета с широкой баской. Но и для балов в Дворянском Собрании у нее находились наряды пусть и незамысловатые, зато изящные.

– Не то я помню, что потребно, – вздохнул Тихон и приветствовал Акинфия дружеским поклоном. – Прошу простить меня, что врываюсь вот так посередь дня, однако привела меня в ваши веси немалая забота. Пообещал Толбукину, что вызнаю все про марсианцев проклятых с их воздухолетом. Втемяшилось же в голову старику такая блажь!

Он на минутку приложил ладони к печи, покрытой узорчатыми изразцами, чтобы онемевшие на холоде пальцы немного размякли.

– Кому же о том писать, как не пииту, – возразил Акинфий. – «Науки юношей питают»! Верно Михайло Ломоносов изрек.

– Вот тебя они и питают. А мне надобно мяса.

Тут кстати и служанка появилась с оловянными тарелками и прочими столовыми приборами, так что Тихон на деле принялся доказывать свою приверженность физическим усладам, одним из каковых и является здоровое и сытное питание.

– Какой же юноша из меня, братец? Это ты у нас розовощек и млекопитающ.

– Les côtelettes me faites, la côtelette![2] И заморского картофеля поболе.

Еще жареное вымя с солеными огурчиками, и настойка домашняя, малиновая – ничто похвального аппетита Тихона не избегло.

В детстве он не слишком-то знался с начитанным и высокомерным Акинфием, даже отчасти побаивался соседского сына – весьма великой казалась ему разница в возрасте. Десять лет почти, шутка ли. Теперь уже не так, конечно. Можно сказать, что Акинфий Маргаринов, уйдя два года назад в отставку в чине прапорщика из Преображенского полка и поселившись в своем Облучкове, стал ближайшим другом и собеседником Тихона.

А повоевал он славно, до самого Берлина под командой фельдмаршала Салтыкова дошагал. Выйдя в отставку, Акинфий носил исключительно солдатского покроя атласный кафтан и лосины, подпоясывался кожаным поясом, а на ноги обувал заходившие за колена ботфорты. Даже за обедом он был одет торжественно, вот только парик не нахлобучил – жарко, да и без надобности в деревне.

Государеву службу оставил Акинфий потому, что возмечтал отдать себя целиком служению наукам – арифметике, механике и алхимии, а также и всем прочим по мере надобности. И родители его не возражали, только рады были. Проживали они в собственном городском доме, и хозяйский глаз за усадьбой был только кстати.

Вообще, Маргариновы были обеспеченной семьей, более двух тысяч душ у них в четырех деревнях проживало, из них душ семьсот в Облучково. Хотя в самой усадьбе много не держали, только конюха, сторожа, повариху и домоправителя, они же и прочие обязанности исполняли – каретника, портного, истопника, квасника и все остальные по мере надобности. Запросы у Акинфия были скромные.

Глафира приехала навестить брата в августе, да так и осталась. Впрочем, уже через неделю ей предстояло вернуться в родительский дом, чтобы продолжить образование с приходящими учителями.

– Дело марсианцев, значит, расследуешь? – с улыбкой спросил механик.

После великолепного обеда Тихон извлек из кармана кисет, Акинфий же припал к табакерке. К удивлению поэта, Глафира не последовала их примеру – кажется, мода ее не трогала, как в нарядах, так и в пристрастиях. А может, косные родители отчего-то запретили ей нюхать табак до замужества.

Годы воинской службы оставили на Акинфии явственный отпечаток – этот молодой еще человек двадцати восьми лет походил скорее на солдата, чем ученого. Хотя и невелик ростом, был он дюж здоровьем и крепок, и сутками мог мастерить разнообразные физические приборы, забывая о сне и пище. В остальное же время штудировал новейшие ученые писания, которые выписывал в Академии, или учинял экспедиции за минералами.

Из книг сейчас он изучал Невтона и труд некоего Дмитриева-Мамонова «Дворянин-философ», где толковалось устройство Солнечной системы. Аристотеля и других старых авторитетов, понятно, знал он уже почти наизусть.

Порой Акинфий выезжал в свет, на балы, однако танцевал не слишком умело, тайно этого стыдился и полагал себя неотесанным увальнем.

А после того конфуза, когда полгода назад Акинфий сделал предложение Манефе Дидимовой и услыхал громкий и насмешливый отказ, он поклялся страшной клятвой, что ноги его больше в свете не будет, покуда сама помять о «позоре» его не сотрется из памяти людской. Его научное рвение с того дня утроилось. Видимо, решил он обрести всероссийскую славу по примеру великих мужей Ломоносова, Крафта и прочих, чтобы Манефа когда-нибудь, пусть даже будучи дряхлою старухой, раскаялась в своем обидном смехе.

– Ты вот мне что скажи, дружище Акинфий, – молвил расслабленно Тихон. – В междупланетном пространстве есть воздух?

– Что за глупый вопрос! – рассмеялся ученый.

– Нисколько не глупый, – вступилась за поэта Глафира. – Мне тоже, например, интересно. Не всем же в физических науках блистать, некоторые в изящных искусствах знатоки.

– Между планетами воздуха нет. Читайте Ломоносова, друже, и других профессоров. Их натуральные стихотворения сейчас вполне доступны, диссертации же заказывать надо почтой из Санктпетербурга.

– И на Марсе есть люди? – продолжал расследование Тихон.

– Sans doute![3] «Новую астрономию» Кеплера читайте. И Скиапарелли-итальянец о том книгу сочинил, неужто не знаете? Он построил оптическую трубу под названием «телескоп», – с усмешкой вещал Акинфий, потешаясь над невеждами, – и разглядел в нее леса, реки и горы наподобие наших. Единственно, почва там красна из-за железных окислов, а в прочем разницы никакой не наблюдается. То можно считать непреложным фактом, что марсианцы живут на своей планете в пример нам, и на небо в телескопы еженощно глядят.

– И Землю нашу видали?

– Ежели не слепы словно кроты или рыбы глубинные, точно видали.

– Ну, кротам телескопы без надобности… Если в междупланетном пространстве нет никакого воздуха, каким путем марсианцы могли одолеть великую пустошь от Марса до Земли?

– Я думаю так, – ответил Акинфий, поразмыслив. – Они построили большой закрытый корабль из дерева, обитого железными пластинами, и посадили его на Луне. Оттуда уже из пушки выстрелили в нашу сторону другим кораблем, поменьше. Впрочем, могли и вовсе без Луны обойтись, ежели тамошние коротышки им неинтересны.

– Постой-ка! – вскричал Тихон. – Так ты не смеешься, что ли?

– Над чем, дружище?

– Ты веришь, что марсианцы на каком-то мигающем воздухолете прилетели в наши горы и замыслили похитить человека для ознакомления с нашей анатомией?

– Отчего бы и нет? «Там разных множество светов»! Вот как Ломоносов сказывал о разумных обитателях подсолнечного мира. И мы когда-нибудь полетим на Марс, чтобы поздороваться с иными человеками и учредить земное посольство, – убежденно заявил Акинфий.

– И ты такой покойный, будто сфинкс египетский? При твоей жизни случается величайшее событие небывалой мощи, а ты гладишь живот, нюхаешь табак и похрюкиваешь в усы? Да ты потешаешься надо мною!

– И правда, братец, – заметила Глафира укоризненно. – Тихон Иванович расследует такой небывалый случай, а ты будто не чудишься нисколько.

– Совершенно согласен, – кивнул ученый. – Событие века! Ну так я свое утром отволновался, когда Прокоп чуть не седой ко мне прибежал с рассказом. Еще несколько человек в селе видели тот воздухолет. И описания похожие – большой, с огнями и лопастями словно у мельницы, только не наклонными, а плоскими, по горизонту. Да может, пойдем ко мне в кабинет, если тебе это так надобно? Я и рисунок уже набросал.

– Заодно уж и факты для заметки будущей запишу…

Они поднялись на второй этаж дома, где Акинфий учредил лабораторию по наблюдениям за природными чудесами. Глафира же сочла подобающим удалиться в свою комнату с мотком тонкой голландской льняной нити, купленным ею для плетения кружев.

– «Езду в остров любви» читает, – вполголоса поведал ученый. – Отыскала у родителей в шкапу…

Прибираться в лаборатории Фетинье было строжайше запрещено, и оттого в этом храме науки царил подлинный хаос. В одном углу было отгорожено место под алхимические опыты, и там на столе блестели боками сонмы стеклянных сосудов и горелка, лежали глиняная ступка, творило и тому подобные предметы неведомого поэту назначения.

Напротив окна возвышался на треноге настоящий телескоп, собранный Акинфием по картинкам из ученых журналов Академии. Стекла для него он заказывал аж на киевской стекольной мануфактуре по особым чертежам.

В остальных же местах кабинета были разбросаны причудливые конструкции из дерева и металла, громоздились кипы бумаг с таинственными расчетами… Отдельно лежали переводные трактаты по самым разным наукам, в том числе редкие книги Декарта, Тихо Браге и Галилея. Аристотелевых книг и комментариев на них было в избытке, разве только «Поэтики» и «Риторики» тут не валялось – изящные науки механик не жаловал.

Имелось здесь также колесо с рукояткою, которое, по уверениям Акинфия, производило электричество наподобие небесного. Тихон, во всяком случае, однажды лично наблюдал маленькую трескучую молнию, что прыгала промеж двух медных шариков, когда ученый крутил колесо.

Самые масштабные, впрочем, свои сооружения Акинфий мастерил в сарае рядом с домом. Когда-то в этом домишке располагалась то ли пивоварня, то ли солодовня, а вот механик учредил там оплот науки. В мастерскую никто не допускался, даже Тихону не довелось побывать там. Да он и не стремился, хватало виденного в этой лаборатории.

– И в эту трубу ты разглядел марсианцев? – приступил к основательному опросу Тихон, припав к телескопу. В окуляр ровным счетом ничего не было видно, кроме густо-синего кусочка неба.

– Была бы у меня ночезрительная труба! – в досаде отвечал Акинфий. – То я бы, бесспорно, будучи предупрежден об их визите заранее, сумел бы увидеть куда более, чем простолюдины. Но ничего, вот сооружу в сарае подлинный телескоп, для всякой погоды и времени суток пригодный, вот тогда и поглядим. От этой игрушки только студентам безусым польза, что в науках покамест не смыслят. Открытий чудных с нею не совершить.

Тихон пребывал в изрядном смятении. Сосед его и добрый товарищ всегда отличался скептическим взглядом на бытие, читывал древних и современных философов. Наконец, исправно посещал воскресные службы в Свято-Троицком соборе и признавал за человеком пальму верховенства во всяких делах в этом мире.

А тут вдруг воспринял крестьянские бредни за Божественное откровение и готов подписаться под ними! Где его критический ум?

– И что, воздухолет сей приземлялся? Колеса, может, где отпечатались или прочие следы замечены?

– Нет, покружил над кузней и улетел в сторону города, а потом пропал. Три человека его и видело, и все в один голос одинаковое твердят. В размерах только расходятся. У Прокопа он величиною с дом, у прочих и того громаднее.

Акинфий развалился в своем рабочем кресле и предложил другу второе, поскромнее. Затем он потряс кисетом над трубкой, набил ее и не торопясь раскурил, чиркнув спичкой. Все это время Тихон думал, чем бы сбить с ученого его несказанную уверенность в явлении марсианцев на Землю.

– А не могло быть то природное явление? Шаровые молнии, к примеру, о которых ты нам с Глафирой в прошлом месяце поведал? Или огни Святого Эльма, скажем?

После той лекции у Тихона в памяти, разумеется, осело множество терминов и фактов – глядишь, и сгодятся при стихотворстве. Как говаривал Аристотель, «всего важнее быть искусным в метафорах; это признак таланта, только этого нельзя занять у другого, потому что слагать хорошие метафоры – значит подмечать сходство». Вот неизбитые метафоры молодой поэт и надеялся отыскать в науках и разных точных фактах, но пока не очень удачно.

– Нет, – уперся Акинфий. – Человеку всюду место найдется, не только на матушке Земле. О том и великие европейские ученые писали, например Бэкон.

– Est-il possible?[4] Знать бы еще, чем он славен…

Тихон вспомнил, что Толбукин особо указал на подходящие цитаты из Невтона и других знаменитостей. О том и сообщил другу. Тот улыбнулся и снял со стопки бумаг самую свежую, как будто только ждавшую просьбы поэта.

– Вот, с утра к мудрым припал, мысли выписал. Возьми, перепиши в заметку.

– Да ты всю розыскную работу за меня проделал! – натянуто рассмеялся Тихон.

– Пользуйся, дружище. Тут из «Явления Венеры на Солнце» есть, у Вольтера в «Естественном законе» и «Микромегасе» кое-что стянул…

– Наше вам merci! За то упомяну твое имя первым в списке лучших умов современности, что пойдут в посольство марсианское с ликованием. Те прочитают и возьмут тебя на воздухолет заместо неграмотного Прокопа.

– С нашим удовольствием!

Похоже, вопрос возмещения типографского конфуза благополучно решался. Оставалось лишь начисто записать россказни крестьян и подкрепить их авторитетом европейских и доморощенных умов, чтобы заметка вышла развлекательной и поучительной сразу. Что, собственно, и требовалось продувному Матвею Степановичу.

– А не сыграть ли нам в ломбер? – предложил Акинфий. – Прочитал на той неделе выдумку некоего Майкова, «Игрок ломбера», и даже проникся поэзией страстей. Надо порою о высоком забывать, находить удовольствие в быту. Раз уж ты нынче к нам в гости примчался, дам себе отдых от нового телескопа. Да и стемнеет уж скоро.

– Что ж, отчего бы не сыграть?

Тихон нравились беседы с этими людьми, причем с Глафирой даже больше, чем с ее ученым братом. Если Акинфий тяготел к монументальным обобщения, то девушка находила особое удовольствие в противоречии ему со стороны житейской. Или, вернее, общественной: даст ли какое изобретение или знание пользу российским людям и государству, или нет? Ежели нет, то и думать об том не след – таково было ее крепкое убеждение.

Тихон же порой разбавлял их споры виршами. Один раз решился и продекламировал наполовину приличное эротическое стихотворение. «Обнаженны перси», жаркие объятья и так далее. Глафира встретила его стихотворство отчаянным смущением и сердито покинула общество, Акинфий же по-солдатски искренне смеялся.

К вечеру набежали тучи, стало как в сумерках, поэтому Фетинья зажгла на люстре свечи. Началась игра – не на деньги, так, чтобы было чем заниматься в паузах между репликами.

– Вы уже знаете, в чем посетите машкерад, сударь? – осведомилась Глафира.

– Думаю нарядиться Мольером. Парик надену отцовский, «львиную гриву». А ты, Акинфий, чем общество поразишь? Только не говори, что вдругорядь Аристотелем обрядишься, как весной.

– Я вовсе не поеду, – напряженно проговорил ученый.

– Как? – в один голос вскричали Тихон и Глафира.

– Да так. Что я, обязан? Не поеду, и все тут, а вы скажете кому интересно, что я захворал.

– «Вовеки не пленюсь красавицей иной»! – дурашливо пропел поэт. Этим он намекал, что недавнее признание Акинфия в любви Манефе и предложение руки обернулись для друга душевной драмой. – Все уже позабыли о давешнем твоем предложении. Да эта Манефа уже знаешь скольких жестоко отбрила? Причем вслух и прилюдно. Твое-то предложение на фоне прочих давно померкло, можно уже перестать о том думать. Она поклонников меняет как табакерки, почти каждый день!

– Зато я все помню! Для меня это было словно вчера. И кстати, меня среди ее кавалеров пока что не было, не наговаривай на даму.

– Ваши стихи, Тихон? – улыбнулась Глафира. – «Вовеки не пленюсь…» и все прочее. Очень славно, почитайте!

– Господина Ржевского, – помрачнел тот.

– Не дает тебе покою слава Хераскова, – погрозил ему пальцем Акинфий. – А зря, зря ты за великими вслед идешь, у тебя своя дорога прямая. Прочитал бы, что ли, еще какие эротические вирши, не в пример забавные после сумароковских.

– Братец! – рассердилась девушка. – Я немедленно оставлю игру, коли вы оба поносные глупости приметесь оглашать. Ne s'oubliez pas![5]

– Шучу я.

– Никаких куртуазных стишат, – заверил ее Тихон и открыто подмигнул товарищу.

Они дружно рассмеялись и продолжили игру, чтобы дать время Глафире оправиться от смущения.

– Черви, бубны, пики, желуди всех нас разорили и, лишив нас пропитанья, гладом поморили… – довольным тоном пропел Акинфий. Нынче у него ладилось с картами.

– Так ты действительно намерен пропустить карусель? – скоро спросил поэт. – Опомнись! Может, это твой последний способ заполучить непокорную Манефу. Покажешь ей чудное научное устройство и поразишь электричеством в самое сердце.

– Я наметил недельный поход за минералами, меня не будет ни здесь, ни в городе. И так уже затянул с экспедицией, до снега надобно целый пуд разных камней отыскать да приволочь. Нет, дружище, сей раз без меня повеселитесь. К тому же Дидимов меня скорее пристрелит, а дочь все равно не отдаст за бедняка.

– У тебя наследство-то велико, не то что мои три кола, два двора.

– По сравнению с его богатствами ничтожно. И довольно о Манефе, без нее хватает девиц. Кстати, ты у нас графского звания, а я безо всякого.

– Что в наше просвещенное время стоит звание без денег?

Тут Тихон поймал на себе мимолетный взгляд Глафиры, и ему почудилось в нем тайное обожание и даже поклонение, словно он божество с Парнаса. Поэт сморгнул в недоумении, и в следующее мгновение убедился, что девушка глядит на него с обыкновенной улыбкой – доброжелательной и не более.

После скользких разговоров о любви и браке речь вновь зашла о распроклятых марсианцах. Акинфий в очередной раз горячо уверил Тихона, что они в скором времени еще дадут о себе знать. Возможно, даже уволокут к себе на воздухолет важную персону, чтобы обследовать ее и завязать знакомство накоротке.

– Почему «ее»? Ты думаешь, они хотят украсть женщину?

– Я говорю про «персону», а не женщину! А может, мне все мерещится… Но ты все равно предупреди читателей, чтобы остерегались в одиночку по ночам гулять, особенно за городом.

– Хорошо, – пожал плечами Тихон. – Надо же какие-то «научные» предсказания в заметке сделать.

Незаметно подошел вечер, и хлебосольные хозяева предложили молодому поэту остаться на ужин. Отвергнуть жареного бекаса с ломтиками печеного в птичьем соку хлеба Тихон не сумел, также как и отказаться от изюмной наливки домашнего приготовлении. Но переедать не стал, добавок не просил, чтобы сохранить легкость для обратного путешествия домой.

На крыльцо его проводила Глафира.

– Сударь, соблаговолите исполнить крошечную просьбу, – смущаясь, молвила она. – Поскольку братец мой в экспедицию навострился, пособите мне до родительского дома добраться накануне машкерада. Явиться в Собрание одинокой было бы несуразностью.

– Я мог бы стать вашим проводником, – вырвалось у Тихона. Видимо, спиртные пары ударили ему в голову, и вдобавок ее вскружила свежесть юной девицы, что стояла буквально в шаге от него. – Уж во всяком случае, первый полонез нижайше прошу оставить за мною.

– Vous gentil[6], – буркнула Глафира и дотронулась до щеки поэта теплыми губами.

Тотчас, впрочем, зарделась и скользнула в дверь.

Тихон принял повод от конюшего и забрался в дрожки, едва не растянувшись по ходу дела в пыли. Мало что видя вокруг, он направил лошадей прочь от усадьбы, и мечталось ему при этом странное – то Манефа в неглиже, а то вдруг Глафира, вздумавшая затмить собою образ прелестной дочери заводчика Дидимова.

Далеко он не отъехал, буквально саженей двадцать – и уперся в летнюю поварню. Виднелись тут колодец с бассейном для помывки и кирпичный очаг, все под деревянным навесом.

– Тьфу ты, – тихо выругался он и привстал. – Хитрый Бахус, опоил-таки. Как только в ледник не угодил?

Освещенные окна усадьбы подсказали поэту, что он взял влево от дороги, в горячке перетянув повод вместо того, чтобы дать лошадям спокойно трусить в ведомом им направлении. Еще немного левее забрал бы, так и в самом деле выехал прямиком к яме для снега.

Забытые было за картами и ужином сомнения в здравом уме Акинфия, что так легко признал наличие марсианцев, вновь пробудились в Тихоне. «Да не обезумел ли приятель мой со своими науками? – подумалось ему. – Не отравился ли свинцовыми парами? Посмотрю-ка заодно, что он тут за телескоп сооружает».

Он тихо сполз с облучка и наказал лошадям не двигаться, а сам достал из ящика под сиденьем сальную свечу и спички. «Поди не заметят», – решил «следователь» и запалил огонь, и сразу же прикрыл его ладонью от недалекого села.

Тут из дома вышла Фетинья с ведром, и Тихон затаился в тени сарая. По счастью, служанка ничего не заметила и спокойно воротилась от выгребной ямы обратно, с шумом хлопнув дверью. Тихон перевел дух и двинулся вдоль стены сарая. Он искал окно и при этом старался не ступить на что-нибудь опасное вроде крупного сучка, проволоки, грабель и прочих глупостей, шум производящих. Запястья его коснулся толстый крапивный лист, при этом рука Тихона чуть не стиснула огонек свечи – так резко обожгло его растительным ядом.

– Елдак тебе в листья, – прошипел он по адресу крапивы и ужаснулся своим же словам.

Наконец оконце сарая блеснуло в пламени свечи. Поэт почти прижал огонек к стеклу и сам притиснул к нему нос, до рези в глазах таращась во мрак. Под окошком просматривался верстак с наваленным на него столярным инструментом, дальше же ничего видно не было. Если бы можно было забраться внутрь, тогда бы, конечно, картина предстала вполне ясно.

«Что за чушью тут занимаюсь, – в досаде подумал Тихон. – Напился и лучшего друга в помешательстве подозреваю». Он обошел сарай и вернулся к воротам. Уже не скрываясь, поэт осмотрел широкий вход в домишко и тяжелый замок, даже подергал его за дужку – вдруг откроется. Потом он наклонился со свечой и провел ею вдоль земли. Мало ли что тут могли обронить! Гвоздь или ключ, допустим, каковыми можно в замке поковыряться.

От такой крамольной задумки Тихон окончательно протрезвел и сплюнул, угодив прямиком в колею, будто оставленную каретой. Как он смеет только мечтать о взломе чужого сарая, да еще мастерской своего друга при этом? Тать он ночной, что ли? Тихон утешил себя тем, что ничего красть не собирается, и уже хотел вернуться к дрожкам, как обратил внимание на странность.

На земле прямо под воротами в сарай отчетливо видны были не две, а целых три колеи, на расстоянии примерно аршина одна от другой. Как будто из халупы или наоборот, внутрь нее проследовала трехколесная телега!

Тихон провел понизу свечой, не особенно надеясь проследить, куда ведет загадочный след. Ползти по нему на карачках многие версты? Удивительно, кстати, при этом было то, что следов копыт между следами не виднелось. Далеко следовать за колеями поэту не пришлось – буквально в трех саженях от сарайных ворот те внезапно оборвались. Тихон поморгал, избавляясь от остатков хмеля и будто не веря глазам. Что за чертовщина?

Он еще раз вперил взор в следы и тут заметил еще один трехколесный отпечаток. Он был почти занесен пылью и заканчивался примерно там же, где и первый. Оба следа практически совпадали и вели, очевидно, в сарай или из него. Во всяком случае, искать трехколесную телегу следовало в первую очередь там, а потом уже в небесах…

«Бред какой-то», – осадил себя поэт и задул свечу.

Хмель, пока он ползал по земле и высматривал Бог весть что, выветрился из него бесследно. Тихон в гневе на свою бестолковость вспрыгнул в дрожки и тихо тронул поводья, опасаясь потревожить добрых хозяев имения. Вскоре он уже выбрался за ворота, где и подстегнул лошадей. Полумесяц, да еще чутье животных, помогли ему через час-полтора без происшествий приехать домой.