Читать книгу Цзунцзы, дроны, Гуань Юй - Ольга Виноградова - Страница 7

…Ранее утро, рассвело ещё не очень. Ты сидишь у меня на кухне, мы одеты в одинаковые длинные холщовые рубахи и едим какие-то незнакомые зеленые вяжущие ягоды. В окно моей кухни видно улицу Xixi, и на улице ещё закрыты пыльные рольставни магазинчиков и кафе, и их хозяева ещё не повылезали стирать и чистить зубы – прямо тут, на дороге, и готовить что-то в кипящем вонючем масле, и играть в карты, и препираться, и ещё не ездят ни мусорщики на своих велосипедах с прицепами, ни горожане на мопедах, ещё даже горят фонари… Из двух вагончиков, брошенных посреди улицы будто случайно, ещё не высыпались как горох маленькие рабочие с папиросками и не полезли на леса – ремонтировать фасады к Саммиту Большой восьмерки… Ты говоришь о чём-то и вдруг обрываешься на полуслове – я поворачиваю голову и вижу, что твоё лицо в полумраке кухни стало совершенно белым. И ты киваешь на окно и что-то шепчешь помертвевшими губами… И опрокидывается миска с ягодами… Я оборачиваюсь к окну – на нашем большом дереве сидит и раскачивается ОНА.

…Где-то было на днях… о том, что у русских депрессии бывают реже, чем, например, у американцев – ПОТОМУ ЧТО ОНИ НИКОГДА НЕ ЖДУТ НИЧЕГО ХОРОШЕГО. Соответственно, мы всегда наготове, и плохое нас никуда не ввергает. А вот хорошего – его действительно надо бояться. Потому что нас от него колбасит – и мы после никак не можем обрести свой привычный размеренный пессимизм. И – ведь да. Ведь точно. Случись с нами что-нибудь прекрасное – и мы не можем успокоиться. В общем-то и наслаждаться хорошим мы по-настоящему не умеем, нам больно от красоты и от счастья, они разъедают душу… день и ночь мы ждем подвоха… Так легче. Так устроен наш механизм адаптации.

…Однако, мы движемся дальше. Сегодня в семь, как всегда, как каждое почти утро с прошлого сентября, а в общем-то как было извечно – мы отъезжаем на университетском автобусе от Xixi-кампуса, и я сижу рядом с Михаэлем. Эта горластая как ворона китаянка на переднем сидении, девчушки в коротких юбках с айфонами – тоже уже преподаватели… Пакистанец в ослепительно белых штанах окончательно уравнивающих китайский серый с областью небытия, Грег, Иэн, беседующие с расстановкой через проход, и мы с немцем шепчемся – и каждый раз об одном и том же. И ТУТ Я ВСПОМИНАЮ… свой сегодняшний сон и рассказываю ему – и спрашиваю: а я не это – не того? – Ну что ты, отвечает он с серьезной мордой. Ты не того. Мм… Ведь я же… тоже там был, в твоём сне. И смеется своим детским дурацким смехом. Гы-гы-гы… А потом спокойным и немного поучающим тоном объясняет мне глубокую психическую подоплеку моего сна.

И тут я вспоминаю, что этот сон уже снился мне, вчера или позавчера, а, может быть, и вчера, и позавчера, и поза-позавчера. Так же рассветало, возможно, и кто-то близкий был рядом, и покачивались фонари и только ЕЁ ещё не было. Дочка сказала мне, что это очень нормально – видеть один и тот же сон. Очень экономно. Но в то же время этот сон настолько не сон, не сон как отдых и не сон как обещание нового, или как ужас иного… Он лишь как стекло, как толстое стекло, через которое просвечиваешь ты сам…

И я рассказываю Михаэлю в автобусе свой сон – в котором уже проросли семена разлуки, – а ОНА была птицей-сирином из детской сказки, с лицом моей завкафедрой, нахмуренным и странно ярким, птицей с лапами кошки, и сама размером с очень большую кошку. И она сначала сидела на дереве и манила меня крылом, а потом перелетела на мой подоконник и стала скрести лапами по стеклу. Она выглядела требовательной и в то же время несчастной, и внутри неё было… железо?… лёд?… забвение?… смерть в ней была? стыд унижения?

Я вот этих твоих последних слов не расслышала, а точнее – недопоняла, английский-то нам обоим неродной. Но ты прав, она была и мной тоже, и слезы у неё на ресницах были мои, и шумное её дыхание через стекло было моё. Но возможно ведь, что и ты – это тоже я, как тебе, а? И нет никакого города Ханчжоу в утренней дымке, никаких подмерзших сливовых деревьев в цвету, никаких холмов, никакого озера Сиху, университета с русской кафедрой, дороги, чада непроходимой стройки повсюду, никакого автобуса, никакого тебя – а есть только моя тоска по любви и дружбе, по радости и озарению, только боль с лицом прекрасной и жуткой женщины, которая держит кисть и тушечницу и рисует своими волшебными руками всех нас.

И она мастерски нарисовала, чёрт возьми, мне повезло.

А когда закончится тушь у неё в чернильнице – улетит страшная птица прочь, закроет пестрыми крыльями месяц – месяц тут, на юге Китая, лежачий, как блюдечко – облака непроходимого тумана накроют провинцию Чжэцзян, ты останешься здесь один, без меня, ходить по нашим местам, ресторанчикам и кофейням (особенно ты будешь тосковать в той, нашей маленькой), если ты ещё существуешь, конечно… там, внутри облаков. А я – знаете, ведь они не продлевают ваш контракт… – я заберу её с собой, мою мастерицу, и она вновь нарисует, вышьет, вырежет по яичной скорлупе, сложит мне из рисовой бумаги, наколдует – меня, тебя, новые горы, озера, каналы с мостиками, ворота с драконами, автобусы, новые старые улицы с вагончиками и овощными лавками… Но ты приедешь навестить меня в России, а я тебя в Германии, мир стал такой небольшой… И я на новом месте найду себе нового дотошного немца… А здесь вместо меня окажется кто-то другой, какая-то новая я будет ходить с тобой нашими тропинками… И хватит, полно, как говорили классики. Перестань. Тебя же не существует. Тебя можно стереть, смыть, переработать на бумажной фабрике, обновить и написать заново…

…И вот уже наш Цзыдинган-кампус, и мы идем за кофе, и река велосипедов, скутеров и автобусов постепенно заливает проезд, мальчики и девочки в очках бубнят домашнее задание здесь и там, на лавочках и в галереях, а старые лотосы на заливе дали зеленые побеги, а эта вишенка не замерзла вчера ночью, цветет пуще прежнего…

– Пойдешь сегодня обедать?

– Да, встретимся после второй пары здесь.