Читать книгу Мой воздушный шар - Павел Александрович - Страница 1

Синий лёд

Оглавление


Пусть течет Река Времен – и впадает в Море-Вечность,

У меня родится сын – станет самым сильным воином.

Вырезаю оберег – в Рыбу-Кровь вдыхаю жизнь,

У меня родится дочь – и отдам ей свое сердце.

Рай-Рай!


Русские карты были хороши в гальюне, а больше ни на что не годились. Наш капитан в ярости разорвал их в клочья, которые мы быстро растащили, а к командиру еще несколько дней не подходили без особой надобности, боясь испробовать на себе силу его гнева. Тем временем, мы вошли в Берингов пролив. Два дня мы видели то Азию по левому борту, то Америку по правому, и это стало, пожалуй, одним из самых удивительных зрелищ, хотя уж на что другое – а на зрелища наше плавание было богато. Рекорд, конечно, потом поставил сам капитан, когда его внутренности принесли нам в корзинке из-под фруктов – жаль, он этого не увидел. Ну а пока он был еще жив, то мы взяли курс на северо-восток, идя через шквалистый ветер и туманы, из-за которых старались держаться подальше от берега. Мы были похожи на гладиаторов с завязанными глазами, потому что не знали, какая тварь сейчас на нас может выскочить, а наши палаши были давно не точены. Мы смело бороздили южные моря. О северных морях мы представления не имели никакого, и вот тогда мы впервые почувствовали – лёд.

Точно, лёд мы сначала почувствовали – затылками, кончиками пальцев, дыханием. О борта шлюпа бились льдины и становились все крупнее, превращаясь в торосы: скоро между ними приходилось лавировать. Впередсмотрящий надорвал горло и не успевал закалять его ромом, а ветер крепчал. То палубу заливал холодный дождь, то на нас сыпал снег, то град. А потом мы его увидели: сначала сияющее зарево, а на следующее утро – буквально уткнулись носом в сплошную ледяную стену, высотой футов в двенадцать. Капитан снова неистовствовал. Когда нематерное слово встречалось в его брани – мы крестились. Все понимали, что Северный проход есть, и цена ему была уже назначена – двадцать тысяч фунтов стерлингов – но он для нас был закрыт. Да и какого дьявола было сюда идти, если даже Исландия в эти годы была заперта льдами. Жаль, что мы это поняли только сейчас. Семьдесят градусов и сорок четыре минуты северной широты – и ни минутой выше.

Впрочем, мы убедились, что пролив между Азией и Америкой действительно существует и это не выдумка русских – а от них можно было ожидать и не такого. Во-вторых, мы составили неплохие карты, а значит – через несколько лет по ним сюда можно будет вернуться и снова попытаться обогнуть Америку с севера. Но для капитана это было самое большое фиаско в его жизни. Он понимал, что десять лет в море не пройдут даром и четвертого похода для него уже может не состояться. Так, впрочем, и вышло, хотя и по другим причинам.

Становилось холоднее, нестерпимо холодно, особенно по утрам. Среди нас праведников не было – мы все собирались однажды гореть в аду за то, что успели натворить и, если удастся – натворим еще. Но мы теперь поняли, что для тех, кому кипящей смолы покажется мало, у дьявола приготовлено еще одно развлечение – и это Арктика. И тогда мы взяли строго на запад. Держа в поле зрения ледяное поле по правому борту, мы думали отыскать хоть небольшую лазейку – но через десять дней уткнулись в голые утесы Чукотки. Путь был закрыт наглухо, чего и следовало ожидать. Запасы провианта убывали, и даже проклятая всеми моряками квашеная капуста, которая должна была уберечь нас от цинги – заканчивалась, а течь в трюме становилась сильнее, поэтому ничего не оставалось, как повернуть на юго-восток и тем же путем вернуться в теплые моря зализывать раны.

Вот в таком настроении пребывала команда, когда в последний день августа перед «Резолюшн» возник этот остров. Голая гряда пологих скал – как отпечаток подошвы сатаны – таким я увидел его впервые. Мы стали обходить остров слева, когда Кук вдруг решил бросить якорь. Высаживаться на незнакомый азиатский берег он тогда не решался, памятуя рассказы эскимосов о воинственных дикарях по ту сторону пролива, и, видимо, ломал голову, как ему теперь поступить, когда заметил остров и лежбище моржей на нем. Их там были сотни, и капитану пришла в голову прекрасная мысль добыть их, чтобы накормить команду свежим мясом. По его разумению, это должно было придать нам новых сил. Мы же считали по-другому, но возражать не осмелились. Поэтому пока в Европе бароны и графы охотились на благородных оленей – на другом конце света, на краю холодного моря мы кололи моржей, перемазавшись в их крови, потому что коку было запрещено выдавать нам хоть какую-то еду, пока каждый из команды не осилит свою порцию тошнотворной похлебки.

Тогда я и ступил на этот остров. Матросы следовавшего за нами второго шлюпа, «Дискавери», нагуливая аппетит, уже стаскивали смердящие туши в кучу, чтобы поднять их на камбуз. Ну а команду флагмана в это время отправили крошить топорами лёд, чтобы потом растопить его. Запасы пресной воды старались беречь и правильно делали. Этим мы и были заняты, когда что-то блеснуло во льду под моими ногами. В толще синего, пресного льда я заметил золотые кристаллы и, честно признаюсь, в первые минуты поверил, что нашел золото. «Не может быть! Не может быть! – подумал я. – Неужели!» Я обернулся – не заметил ли меня кто-то – а потом быстро отколол кусочек и сунул в карман.

Отойдя в сторону, я дрожащими руками стал растапливать льдинку, чтобы убедиться, что сорвал главный куш в этом походе, но скоро, дьявольски матерясь, понял, что это не золото, но все равно не мог оторвать глаз от волшебной находки. Я крутил лёд в руках, пока мне не взбрело в голову попробовать его на вкус. Он был холодным и немного сладким. Я удивился и лизнул еще, а потом положил весь кусочек в рот и вернулся на свое место, как вдруг почувствовал, что хочу пить – нестерпимо хочу пить. И я отколол себе еще, а потом еще, а что потом было – мне описать сложно. Я помню, что я бросился на льдину и начал грызть ее, царапая ее ногтями и ломая об нее зубы. Я зарычал, как зверь, и я вполне верю рассказам своих товарищей, что меня трудно было оттащить от этого места. Меня сочли заболевшим и поспешили вернуть на судно. А я и вправду заболел – но не человеческой болезнью.

Поэтому я не видел, как взбунтовались матросы и как первый лейтенант Барни пошел к Куку, чтобы уговорить его не испытывать терпение команды, а Кук под дулом ружья заставил беднягу при всех съесть сразу две порции моржового мяса, а потом назвал остров его именем – островом Барни – и приказал обоим парусникам отчаливать. Когда я смог выйти на палубу, мой остров уже давно скрылся за кормой.

Капитан Клерк, командовавший «Дискавери», в это же время вышел из каюты Кука. Он был одним из немногих, кто мог хоть как-то еще на него повлиять. Вышагивая в задумчивости по палубе «Резолюшн», заложив руки за спину, кэп вдруг увидел меня и сразу подошел.

– А, вот ты где, – похлопал он меня по плечу, что было с его стороны необычным обращением. – Ты, матрос, напугал нас всех.

– Сам не знаю, что со мной было, сэр.

– Ничего, обошлось.

Клерк помолчал.

– Ну а лёд этот – ты не взял с собой? У тебя еще есть? – его лицо изменилось, и он сжал мое плечо. – Для научных целей – образец?

Я внимательно посмотрел на Клерка, как заблестели его глаза, сузились зрачки, как пробежала гримаса. А он внимательно смотрел на меня и ждал, что я ему отвечу.

И тут я понял.

О, да! Он его пробовал!

Да-да-да! Он тоже его попробовал! Якорь мне – в научных целях. Я увидел лёд в его глазах!

– Нет, сэр, – ответил я и одернул плечо.

– Жаль.

Клерк повернулся и, сгорбившись, пошагал на мостик.


Лавируя «шашками» в потоке машин по извилистым улицам Петропавловска-Камчатского, местная съемочная группа «Второго канала» спускалась к порту.

– Ты что, бухой?! – ругалась Алена Доноваева на своего оператора. – Если ты мне материал запорешь, я тебя высеку, понял? На веслах будешь теплоход догонять, чтобы переснять!

– Руки мастера боятся, – успокаивал коллегу оператор, – доверься.

Когда свернули на набережную, до отправления «Академика Волохова» оставалось не больше десяти минут.

– Подводку потом снимем, – на ходу бросила Алена, проверяя микрофон, – давай сразу с синхронов.

– Подожди, дай мне баланс.

Оператор взял на плечо камеру. Алена вытянула в руке белый листок бумаги.

– Готово, поехали… Нет, не готово, еще минералки дай.

– Саша, блин, за ноги тебя к причалу подвешу!

– За ноги – это фигня…

В порту было шумно – играла музыка, собрались провожающие. Туристы – больше иностранцы, садились на круизный теплоход, который шел к острову Врангеля. Но телевизионщиков интересовало не это. Буквально час назад, как они говорят – «только чтО», им позвонили коллеги из столицы. Откуда-то они узнали, что на «Академика Волохова» садится «а-афигенный» пассажир (конечно же, узнали об этом «только чтО») – единственный оставшийся сегодня в живых «челюскинец». И попросили отснять «рыбу», чтобы потом добавить архивных кадров и сделать хороший сюжет для федеральной сетки. Устав от новостей про бездомных собак и ямы на дорогах, редактор схватился за интересный материал и снарядил группу.

– И где он, этот челюскинец, как его найти? – нервничала Алена, пробиваясь через толпу.

– Ему лет сто должно быть, – не успевал за ней оператор, стараясь отснять попутные перебивки и обливая шею минералкой. – Как мамонту.

– Извините, вы не Алексей Перов? – обратилась журналистка к бодрому деду с седой бородой, догнав его у самого трапа. Одной рукой он опирался на трость, а второй катил истрепанный китайский чемоданчик на колесиках.

– Что вы хотели?

– Это вы? Саша, быстрей!

– Давай, – оператор навел резкость и дал отмашку.

– Алексей Николаевич, с какими чувствами вы сейчас отправляетесь в путешествие? Ведь вы будете проходить мимо тех мест, где затонул «Челюскин»?

– Вы что, охренели? – оторопел «челюскинец».

– Алексей Николаевич, небольшое интервью, пожалуйста, ну пожалуйста, – умоляюще сложила руки перед собой журналистка. – Ведь это же на память!

– У меня одно чувство – быстрей бы все это кончилось, – раздраженно ответил дед.

Увидев в это время почетного гостя, которого он давно поджидал, капитан «Академика Волохова» сбежал по трапу и оттеснил журналистов.

– Здравствуйте, Алексей Николаевич, здравствуйте. Как добрались?

– Спасибо, Дима, хорошо, – пожал ему руку «челюскинец».

Капитан повел гостя на судно. Сообразив, что материал слетает, Доноваева не нашла ничего лучше, как записать хотя бы стенд-ап с видом на «челюскинца», пока тот совсем не ушел, пусть даже и со спины.

– До отправления остались буквально пять минут, – принялась тараторить она, – и вот мы видим, как на борт «Академика Волохова» садится единственный из доживших до наших дней участников знаменитого героического плавания теплохода «Челюскин». И хоть прошло восемьдесят лет, но страна помнит подвиг первопроходцев Северного морского пути, по достоинству награжденных…

Услышав это, зеваки на причале оживились и принялись разглядывать именитого пассажира. Воспользовавшись случаем, менеджер турагенства решил поприветствовать гостя.

– От компании «Пять океанов» разрешите…

– Почему не шесть? – переспросили его.

– …благодаря открытиям «челюскинцев», – наговаривала тем временем на камеру текстовку журналистка, – в те непростые предвоенные годы удалось наладить регулярное снабжение Дальнего Востока, стали расти города…

– Постыдились бы, – обернулся «челюскинец».

Обрадовавшись, что судьба дает второй шанс, Доноваева снова подскочила к своему герою.

– …страна помнит тех смельчаков, благодаря которым началось освоение Чукотки, Камчатки… Скажите, Алексей Николаевич, что вы думаете о том, что вот теперь, на современном судне, вы легко можете пройти там, где еще на вашей памяти морской путь был опасен для жизни? Что благодаря спутниковой связи, из тех мест, где морякам раньше можно было рассчитывать только на себя, вы теперь легко можете сделать телефонный звонок?

– Она что, из больницы сбежала? – спросил «челюскинец» у капитана, а потом обернулся к девушке. – Девочка моя, что ты несешь?

– Что больше всего вы бы хотели увидеть в этом путешествии? Сожалеете ли вы, что новое поколение так мало знает о «челюскинцах», – продолжала журналистка, – и что перед их глазами нет такого примера мужества и стойкости…

– У вашего поколения кисель в голове! – разъярился «челюскинец» и размахнулся тростью на оператора. – Да прекрати же снимать!

– Саша, осторожно! – вскрикнула Доноваева.

– И у тебя, бестолковая, тоже в голове кисель! – продолжал свирепеть дед. – Какие города? Тебя бы – в эти города. Вы ни черта не знаете и не хотите знать! В ваших телефонах, мегафонах одна чушь, и вы ее галдите друг за другом целыми днями, даже не задумываясь! Мне за вас стыдно! Я не верю, что вы – наши дети.

– Все, все, ну откуда им знать, – схватил капитан «челюскинца» в охапку и поспешил быстрей затащить на борт. – Да и молодые они еще. Идемте, я для вас кофе сварил.

– В гальюн вылей свой кофе, – дребезжал дед, – а мне водки налей.

– Конечно же водки. Откуда у меня кофе? Я же шучу. Сюда, сюда.

– Вот бешеный, блин, – выругалась Доноваева. – Подожди, я селфи сделаю.


Этап из прибывших смертников распределяли по баракам. Чтобы никто не догадался, что они смертники, и не отказался раньше времени от работы – всем дали сроки. Кому-то десять, кому – пятнадцать, и – на урановые рудники.

Свежая рабочая сила шла с побережья пешком. Тратить на них драгоценную солярку никто не собирался. И от того, что прибывшие с Большой земли враги народа и вредители здесь увидели – их пробирал озноб. После завшивевших пересылок, после двухмесячного пути в душном трюме теплохода – их встретила тундра. Слепящее июльское солнце Чукотки было холодным, и в его свете, среди высокого чистого неба, шапки тысячелетнего льда на дальних сопках казались саванами, в которые скоро их всех завернут, и это было близко к правде. Скупая северная природа смеялась над человеком, решившим покорить ее: летнюю тундру устилали белые цветы ветреницы, мохнатые сиреневые сережки арктической ивы. И на их фоне видимые издалека горы отработанной руды – пугали. Этот был новый рукотворный ландшафт, который останется теперь здесь навечно, напоминанием для всех потомков о том, как человек уродлив, а все, что он делает – чудовищно, когда он ставит себя на место бога.

Дорога к свободе начиналась с серых каменных бараков, сложенных из добытой здесь же руды, огромных неотесанных камней, надежно скрепленных раствором. Они раскрыли для новых постояльцев, как жерла, свои решетчатые двери. Куда делись их старые жильцы, как и те, кто их строил – догадаться было несложно. Пароход задержался, и шахта простаивала. Теперь же закипела работа: горняки из вольнонаемных шли взрывать породу. Уже завтра бригаде предстояло идти в штольню – через узкий лаз вниз на десятки метров глубины горизонта, чтобы вытаскивать из-под земли расколотую руду на поверхность, складывать ее в мешки и поднимать эти глыбы на своих плечах по сопке вверх к «обогатительному комбинату». Тех, кто ослабнет первыми, но еще будет жив – переведут на работу полегче, в дробильный цех, где радиоактивная пыль стоит, как туман, а кожа начинает сгорать, когда человек еще жив. И только оттуда откроется последняя дверь к свободе – их будут выносить в «лечебную спецзону», пересчитывать по номерам и дожидаться их смерти. Теперь на какое-то время они станут ценными – потому что их будут с нетерпением ждать в анатомической. Изучение последствий облучения было тогда не менее важным, чем сама добыча урана.

Закончив вскрытие, внимательно все осмотрев, взвесив, измерив и записав, люди в белых халатах столкают вынутые внутренности обратно, на краю кладбища взрывотехники подорвут аммоний, и всех скидают в свежую воронку, забросав сверху камнями – и вот теперь невольники станут навечно свободными и предоставленными самим себе. Отечественные ученые хвастались, что им удалось найти способ добывать уран дешевле, чем это делали «капиталисты». Действительно, выходило дешевле, но только по одной причине. Жизнь человека стоила недорого: стопку худого тряпья, да скудный рацион на год – а дольше здесь было не выжить. А смерть человека, по всем ведомостям, не стоила нисколько.

Пройдя через двойной забор с колючей проволокой, бригада вошла в жилую зону и выстроилась на перекличку. Охрана выкатила перед шеренгой старую бочку, на которую поднялся командир взвода. Ему подали списки, и он принялся сипло выкрикивать фамилии. Заключенные должны были окликаться. Дойдя до одной из фамилий, начальник пробормотал: «Прям, как челюскинец». Заключенный отозвался: «Я и есть челюскинец». Взводный поднял глаза и остановил на нем взгляд, а потом безразлично продолжил перекличку.

Заключенных развели по баракам, и они принялись занимать двухэтажные деревянные нары, когда «челюскинца» толкнули в плечо.

– Так это ты, мразь, открыл дорогу сюда.

– Иди ты на ***, – прошипел в ответ «челюскинец». – Мы провели груженое судно, из Мурманска до Чукотки – и все. Составили карты. Ты думаешь, мы что-то знали?

– Груженое? До Чукотки? И ты думал, что чукчам с материка мороженки будут возить? Героем себя считал, да? – заржал сосед по нарам, а потом харкнул «челюскинцу» в лицо. – Ну и сдохни теперь тут.

«Челюскинец» схватил его за грудки и стащил с нар.

– А хочешь, я скажу, почему мы выжили после крушения у Колючина? Хочешь? Потому что принцип был: чтобы ты выжил – должны выжить все. Поэтому я выживу здесь, а ты – сдохнешь.


Тринадцать лет прошло. Четырежды за это время я был в нескольких шагах от своей цели – но каждый раз мне приходилось возвращаться и начинать заново.

Бедный Клерк. Я видел, как с каждым месяцем он безумел. И после смерти Кука, когда он принял командование и все ждали только одного – возвращаться в Англию – Клерк направил оба шлюпа на север. Никто не мог понять, что мы делаем, а капитан худел и бледнел. Все списывали это на начавшуюся чахотку или на то, что он рехнулся, или на то и другое, но я-то знал, что звало его, какая жажда. И когда оба наших корабля снова пошли к Берингову проливу – я прекрасно понимал, куда Клерк ведет их на самом деле и зачем.

Я видел синий лёд с золотым блеском во сне, я видел его перед глазами, даже когда не спал. Сначала я думал, что если мне удастся добраться до этого острова, то я растоплю и унесу с собой как можно больше. Я представлял, какие деньги я смогу выручить за открытие, которое способно сводить людей с ума. Сколько такого льда на этом острове? Можно создать факторию. Но потом я решил, что все, что я найду – я оставлю себе. Да! Себе! И ни с кем делиться не стану.

Могу представить, что видел перед своими глазами Клерк, и полагаю, что ему было гораздо и гораздо хуже меня. Его тоже мучила ничем неутолимая жажда. Он совсем высох и больше походил на ходячего мертвеца – только идиот или последний забулдыга мог бы поверить, что это командир знаменитой британской кругосветной экспедиции. И чем ближе мы были к нашей, теперь общей с Клерком цели – тем сильней тряслись мои руки, тем сильней я сжимал челюсти. Лёд! Лёд! И мне он тоже затмил разум.

Но до пролива мы даже не дошли. Нет, это было уже невозможно. Так, посреди Берингова моря, черти или Господь – кто-то из них прибрал нашего второго кэпа вслед за первым. Командование принял дважды бедолага Барни – и мы повернули домой, к берегам Британии. Но я-то! Я-то был жив! Как я метался по кораблю – словно раненая нерпа. В моей голове рождались тысячи планов – как мне остаться, как мне вернуться, но мы уходили прочь. Я был готов спрыгнуть за борт, и только остатки рассудка меня останавливали.

Но остров меня вскоре сам позвал. Точнее, я слышал, как он звал меня все это время – и зов усиливался! И жажда. Я постоянно хотел пить, но ничем, нигде и никак не мог напиться – чего я только не перепробовал. И как вы думаете – что первое я узнал, вернувшись в Лондон? Вы не поверите – так же, как не поверил я тогда своим ушам. Русский флот набирал опытных английских моряков, чтобы идти к Чукотке! Да! Да! Туда, к Чукотке! А кто бы мог быть еще опытнее, чем тот, кто там уже был?! Ха! Дикий русский князь Потемкин возомнил себя не меньше, чем Георгом Вторым, и русская императрица, подначиваемая им, готова была щедро платить первопроходцам за новые земли. Конечно, мне до них не было никакого дела, потому что меня звал – мой остров. Вот так я стал первым добровольцем в северную экспедицию и больше не мог ни о чем думать. Туда, туда – на мой остров, скорей!

А дальше все пошло, как это и бывает обычно в России. Во всяком случае, мои офицеры говорили мне: «Не расстраивайся, Осип-Осич, обычно у нас все так и бывает», и я им почему-то верил. Да, им не давалось никак мое английское имя, и меня окрестили Иосифом, а уже наутро после первой попойки в Петербурге я стал Осип-Осичем. Не знаю, что это значило, потому что я сначала расценил это как неуважение, потом посмеялся над своим новым именем, а затем и вовсе решил, что сам немало коверкаю русские имена и на меня тоже могли бы обидеться, а потому согласился отныне быть Осип-Осичем. Признаться, под конец многолетнего похода я и сам перестал называть себя мистером Биллингсом, и я вспоминаю теперь об этих временах и о своих бесшабашных товарищах – исключительно с улыбкой.

Началось все с того, что пока мы ехали на Дальний Восток через Сибирь, императрица возжелала себе Крым и началась война с османами. Про нас забыли, а выданные деньги «на первое время» – оказались последними. Тогда мы добрались до Нижне-Колымска, построили там два утлых суденышка (Кук умер бы второй раз, если бы их увидел) и запаслись кое-каким провиантом. Русские офицеры пытались искренне отговорить меня от авантюры, предлагая загулять лучше с проститутками в Иркутске и переждать войну, но я ждать не собирался. Вдобавок, я уже знал, что «переждать войну» в России равнозначно слову «никогда», а проститутки найдутся даже на Крайнем Севере.

Отчаливая вниз по Колыме, я окидывал взглядом почерневшую деревянную крепость, обнесенную палисадом, со смотровыми башнями по углам, и проклинал ее и все на свете, надеясь больше в эти места не вернуться. С нетерпением, с трепетом, с волнением я вглядывался вперед. Смешно, но провожать нас вышла почти половина селения – а это было человек тридцать. Впрочем, по меркам тех пустынных краев – все же немало. Острог, в котором стоял когда-то тысячный гарнизон – заброшен был уже не меньше, чем лет десять, и я был уверен, что больше его не увижу. Но зря. Северные моря сильно отличны от тропических, их нравы суровы. Поэтому путешествие наше оказалось весьма недолгим. Выйдя в Восточно-Сибирское море, мы прошли не больше полсотни морских миль. Худые баркасы, как я и боялся, оказались совсем непригодными для плавания среди льдов, и мы, немного поколебавшись, предпочли остаться в живых и повернуть обратно.

И мы вернулись. Я был готов плакать, но не готов сдаваться. Мы доложили в Петербург, что нам нужны новые шлюпы, совсем другие, чтобы пройти на них Берингов пролив – как это сделали тогда мы с Куком – и зайти в Ледовитый океан с востока. Мы обещали, что императрица после наших открытий станет владычицей Чукотки, Аляски, Тридевятой земли, а мы заарканим и лично доставим ко дворцу Морского Дьявола – чего мы только не пообещали в своих горячих письмах. И корабли за год построили. Не такие, какие были нужны, но – построили, и я ликовал, хотя и непродолжительно, потому что на этом деньги опять закончились, а может – нашу почту в столице читать перестали. Плюнув на все, мы спустили суда на воду, как они были, и вышли в море.

Как и ожидалось, дошли мы опять недалеко – до Петропавловска, где и пришлось остаться на зимовку. Ах, встречный-поперечный, как прекрасна русская зима, особенно на нищей Камчатке. Мы думали собрать там наш непобедимый дальневосточный флот к дальнейшему походу на север, а вместо этого местные жители спрашивали, не привезли ли мы им что-нибудь поесть. Но на следующее лето мы все же вышли и попытались дойти хотя бы до Аляски, а там – как карта ляжет, но и этого нам не удалось, и опять пришлось вернуться и зимовать. И вот тогда моих сил больше не осталось. На пятый раз, в августе одна тысяча семьсот девяносто первого, с небольшим отрядом удальцов и бездельников, на оленьих упряжках я отправился к своей цели по суше – моряк с детства – пошел сушей, и только так я смог добраться до Колючинской губы.

А там я своих спутников бросил – не знаю, что обо мне потом напишут в хрониках. Из стойбища чукчей, которые оказались не такими и злобными, а больше растяпами, я свистнул обтянутую кожей байдарку и легко добрался до своего острова – не больше десяти миль от берега. Я бросился к своему льду – кусал его, лизал его, валялся в нем. Мои лапы закровоточили, потому что я сдирал когти об лёд – они не успевали отрастать. Моя бурая шерсть летела клочьями – но мне было без разницы. А потом я вырыл в мерзлой земле берлогу, заполз в нее и надолго заснул.


Вечером капитан «Академика Волохова» позвал «челюскинца» в свою каюту.

– Расскажи мне, Дима, что там сейчас? Был там? – с порога спросил почетный гость, с трудом переставляя ноги и опираясь на тросточку.

– Был, Алексей Николаевич, был.

– Что? До могилки дошел? – волнуясь, переспросил пассажир.

– Нет, не дошел. Дозиметр стал зашкаливать – не рискнул идти.

– Вот как?! Все еще?

– Да. Издали посмотрел на кладбище, перекрестился, помянул… Бараки стоят, цеха тоже – внутри все разрушено, конечно, но стены каменные стоят, проволока повсюду – только под ноги успевай смотреть. Отвалы, вход в штольню – все осталось.

– Вот ты и прошел путь своего деда. Теперь ты знаешь.

– Прошел… Прошел, – вздохнул капитан и налил «челюскинцу» водки, а себе – чаю. Дед возмутился.

– В былые времена моряки, не выпив рома, даже близко к проливу не рискнули бы подойти. А ты – чаю, чаю.

– Теперь мы через пролив ходим, как таксисты по навигатору, – рассмеялся капитан.

– Во-о! Морские волки, мать вашу. Морские таксисты.

– Алексей Петрович, а как Вы на «Челюскин» попали? Расскажите!

– О-хо-хо, – рассмеялся дед, тряся бородой. – Мне знаешь, сколько было на самом деле? Пятнадцать! А я сказал, что восемнадцать. Тогда же просто с этим было – пришел, назвался, получил документы. Мечта – путешествовать, моря покорять. Книжек начитался – время романтиков было, кругом энтузиасты, первооткрыватели, покорители, герои! Это сейчас – только все деньги, деньги… А мы тогда, наоборот – против денег боролись, чтоб не было всего этого. И все равно этим все закончилось. Ну да… А мы когда из Копенгагена пошли в Мурманск, попали в Северном море в шторм – мой первый шторм в жизни, вот так! И нашу баржу ка-ак на-ачало качать, а она еще почти на метр ниже ватерлинии сидела из-за перегруза – как меня выворачивало, извини, пожалуйста. Я в какой-то момент уже передумал моряком быть, ей-богу, я же к такому был не готов – мальчишка!.. А боковая качка на этой посудине была, на самом деле, невыносимой – при ходе поперек волн груз за борт смывало, представляешь?

– И чем вас так перегрузили?

– Ну как? Во-первых, уголь – для себя, для ледоколов, которые нас сопровождать должны были. Потом – мы сборные дома на остров Врангеля везли, чтобы там зимовку оставить, целый поселок, иначе боялись, что американцы остров займут. Да экипажа – сто человек с лишним и провианта для всех на полтора года – вдруг зимовка. Датчане пальцем у виска крутили – куда мы вообще собрались на этой лодке. Еще поломки одна за другой. Никто не верил, что мы дойдем. И мы, в-общем, и не дошли в итоге, да… Так и вышло.

– А в Копенгаген зачем заходили?

– На ремонт и заходили. Залили масло – свое, советское – так подшипники перегреваться стали. Мы на верфь пришли – судились да рядились. Мы говорим: «Подшипники меняйте», они нам отвечают: «Масло нормальное заливайте». А откуда тогда в Союзе нормальному маслу взяться, если жрать нечего было – голод в стране. Но мы же им так не скажем. Поэтому говорим: «Хорошо, зальем другое масло, но вы подшипники поменяйте все-таки». Потом, двигатель так и не вышел на ту мощность, которую нам обещали. Мы снова – в претензию, они нам – так уголь хороший нужен, а нам опять его взять негде – какой уж страна дала. Пусть мелкого, зато много. Из Мурманска вышли – шпангоуты разошлись, вмятины по обоим бортам, течь началась, тьфу…

– А я слышал, что Шмидту тогда телеграфировали в ремонт возвращаться, да? – спросил капитан.

– Да, – подтвердил гость, – я тоже потом об этом узнал. Команда была из Москвы – всем пересесть на ледокол «Красин», а «Челюскина» в ремонт. А Шмидт не сказал никому. Более того, когда в ноябре нас уже затерло и со льдами понесло в Берингов пролив, то к нам предлагали отправить ледорез «Литке», а Шмидт отказался. И нам снова не сказал об этом.

– А почему?

– Я думаю, иначе он героем не стал бы.

– Вот как?

– Вот так. А когда «Челюскин» затонул, Шмидта неслабо, должно быть, потряхивало, потому что его бы расстреляли, если бы с командой что-то случилось. Но мы тогда выжили – и героями вернулись, а Шмидт еще и в Штатах побывал, президенту руку пожал. А может, он это специально устроил – с Чукотки бегом на Аляску, чтобы в Союз международной личностью, как тогда говорили, вернуться, а то бы арестовали – в два счета. И было, за что. А так – знаменитость… Но мы, простые матросы, ведь ничегошеньки не знали, Дима… Понятия не имели, что по Северному пути нас же самих и повезут потом в лагеря…

– А как затонули? Расскажите, – попросил капитан.

– О-о-о! Это тогда надо издалека начать. В конце августа, считай, мы вмерзли и задрейфовали у Колючина. Так? В конце октября, получается, нас со льдами, я уже тебе говорил, понесло в Берингов пролив, а потом обратно – на север, и снова – к Колючину прибило. Такая, мать ее, хохма вышла. Это уже в феврале, значит, тридцать четвертого было. И вот, накануне ночью тронулся лёд – борт не выдержал, пошла трещина, льдины в каюты поперли. Ну и все, тогда и поняли, что скоро хана. Стали все из трюмов на палубу поднимать, чтобы быстро на лёд потом выгрузить. То есть, в принципе, мы уже понимали, что нам крышка. И на следующий день – я своими глазами видел – пошел прямо на нас ледяной вал, метров под тридцать – такая махина. Команда: «Все на лёд!». Стали быстро-быстро собираться, на лёд все выкидывать, сами спрыгивать, а тут и левый борт разорвало, вода в трюм – мы по льду бегом подальше. И все, корма – вверх, а потом – вниз, и столб пыли угольной из трюмов – ша! – и нету «Челюскина». Стоим мы на льду – снег, ветер, минус тридцать, посреди Чукотского моря. Герои, перемать!

– Я думаю, не нужно преуменьшать. Это действительно был героический поход.

– Не знаю, Дима, не знаю. Не было никакой необходимости его делать героическим, ради славы – рисковать сотней жизней. Не знаю, не знаю… Это мы так спокойно говорим сейчас, потому что все обошлось и я перед тобой сижу, буквально чудом живой… Могло бы быть все иначе – и говорили бы сейчас по-другому… Я на старости лет Коран начал читать – из любознательности…

– Ого!

– Да. И там написано: «Избежать ущерба, Дима, предпочтительнее, чем получить выгоду». Вот что.

– Так и написано: «Дима»? – капитан рассмеялся.

– Ну, чтобы не получилось, что я соврал тебе, могу в своем экземпляре приписать: «Дима»… Я из-за этого голоса много стал всего читать.

– Так что за голос, о котором вы мне все сказать пытаетесь? – спросил капитан, подливая еще водки и чаю.

– Сначала нужно сказать, что за амулет, – таинственно понизил голос дед.

– А что за амулет?

«Челюскинец» расстегнул рубаху и показал на своей груди красный кожаный амулет в виде рыбы на таком же кожаном шнурке.

– Вот он. Это со льдов Колючина.

– Как?!

– Мы зимовали. Построили лагерь, обжились. И вот пошли мы чистить снег под аэродром – ждали самолеты. Чистим, значит, и вдруг я вижу – что-то во льду. В синем льду, значит – очень старом. Расковырял – а там вот этот амулет. Я его себе и взял.

– Не может быть!

– Да, древний чукотский амулет, Дима. Я не могу себе представить, сколько ему может быть лет и как он там оказался… А потом война, потом лагеря… И вот начал мне сниться сон. Один и тот же. Будто иду я по льду, в пургу, где я – не могу понять, и слышу голос. И он мне говорит что-то – так низко-низко, басом, как будто рычит, а я не могу разобрать, что. И много лет он мне снился, все чаще и чаще…

– Потрясающе!

– Не потрясающе, Дима. Ужасно! И через много лет я разобрал эти слова.

– И какие это были слова, Алексей Петрович?

– «Ты взял не свое, верни».

– Черт меня возьми! – отставил в сторону чашку с чаем капитан. – Дьявол!

– Не чертыхайся. Я теперь стал верующим.

– Извините.

– И эти слова я стал слышать все чаще и чаще. «Ты взял не свое, верни!», «Ты взял не свое, верни!!», «Ты взял не свое, верни!!!». И понял я, что это – голос с Колючина, а вернуть я должен – амулет. И стал его искать. Я перевернул вверх дном полсвета, Дима, полсвета! Это все, чем я был занят в последние годы. И выяснил, что в войну, когда мои родители остались в блокадном Ленинграде, они продали этот амулет – голод есть голод. И я стал искать дальше – куда, кому? Я тридцать лет его искал, Дима, тридцать лет! Ты можешь себе представить, что такое – тридцать лет!

– Так как же вы его нашли, Алексей Павлович, как это могло быть?!

– В Бостоне нашел, в частном музее.

– Это фантастика!

– Нет, Дима, это значит, что нельзя брать чужие вещи. Из Бостона я сразу тебе и позвонил – и быстрей в Петропавловск. Теперь я его верну. И можно будет умереть.

– Не надо так говорить.

– Говорю, как чувствую.

– А кому вы его вернете?

– Не знаю. Этого я еще не знаю. Но думаю, что тот, кто этот амулет ищет – сам найдет меня.


Сорокаметровая двухпалубная «Вега», с забитыми под завязку трюмами и с тридцатью членами экипажа на борту, под паром делала не больше семи узлов, сжигая при этом за четыре часа куб угля с лишним. Копоть стояла такая, что густой черный дым обволакивал всю палубу и расстилался высоко в небо. Капитан Паландер кашлял и недовольно качал головой – под парусами ему удавалось разойтись почти до десяти узлов, и это было больше по душе, да и привычнее. Когда вставал попутный ветер, паровую машину сразу останавливали. Еловая мачта приятно пахла свежей смолой, а работать с крепкими проволочными снастями было одним удовольствием. Ну что же, таков прогресс – пусть медленно, но верно судно могло идти вперед вдоль северных берегов Азии даже в полный штиль, чтобы выполнить главную задачу – обогнуть материк с севера за одну навигацию.

К концу августа корабль вошел в море Лаптевых, и вот там экспедицию встретил сплошной лёд, из-за которого «Веге» пришлось прижаться к берегу и пробираться по узкой полосе свободной воды вдоль суши. На верхней палубе стоял паровой катер – его часто теперь спускали на воду и отправляли вперед на разведку. К середине сентября обстановка ухудшилась – к берегу пришлось прижаться еще ближе. На первое место вышли замеры лотом, потому что местами глубина прохода уменьшалась до шести-семи метров, при осадке «Веги» – в пять. Капитан Паландер нервничал, и его можно было понять. Идти в незнакомом фарватере, среди льдов, имя при этом метр-два запаса под килем – предприятие весьма и весьма рискованное, и для этого нужны были стальные нервы, потому что помощи в случае крушения ждать будет неоткуда.

Успокаивались расчетами, что до восточной оконечности Азии, даже при таком сложном ходе, осталось всего пять или шесть недель. Но появились и причины сомневаться. По вечерам, собравшись в кают-компании на корме, греясь у камина, офицеры корпели над картами. Конечно, профессор Норденшёльд, готовясь к походу, предусмотрел любую перспективу. Трюмы были полны провианта на случай зимовки – консервов, картошки, масла, муки, сухарей. Угля на борту – тоже было предостаточно, но, как бы там ни сталось, провести зиму во льдах у неприютных берегов – желания большого ни у кого не было. И это с учетом того, что зима в этих широтах длится больше полугода.

Особенно не по себе было матросам – экипаж размещался в носу нижней палубы. По ночам стук льдин, бившихся о борт корабля, соединенный с осознанием того, что глубина до дна сейчас – с человеческий рост и может внезапно уменьшиться: все это заставляло нервничать и ворочаться на койках даже самых отчаянных и закаленных шведских моряков. И опасения их не были напрасными. Вечером одного из таких дней «Вега» села-таки на подводный выступ стамухи – застрявшего на мелководье тороса. Просидели всю ночь, а с рассветом, взявшись за топоры и пешни, принялись колоть лёд – и только к вечеру снялись с мели. Но и после этого радоваться было рано – вскоре лот показал двадцать пять сантиметров под килем. Паландер побледнел, но медленно повел корабль вперед. Мелководье удалось пройти, слава Богу – «Веге» была уготована другая судьба.

Дойдя к концу дня двадцать седьмого сентября до Колючинской губы, уже в сумерках судно встало на рейд, чтобы провести утром ледовую разведку, но этого не понадобилось – лёд пришел ночью сам. На всем чукотском побережье ударил такой мороз, что к утру «Вега» не смогла больше сдвинуться с места, вмерзнув накрепко в лёд. Так неожиданно для всех и началась – зимовка в незнакомом месте.


Не могу сказать, сколько я спал. Иногда просыпался, выползал из берлоги – и бросался ко льду. Если рядом были моржи, то обычно они меня сторонились. Иногда я на них охотился. Не столько от голода – своим льдом я был совершенно сыт – сколько из любопытства. Порой клыкастых получалось задрать, хотя чаще всего им удавалось издалека меня почуять и сбежать в море.

Я видел, как проплывали киты, в некоторые годы на острове останавливались птицы. Несколько раз где-то вдалеке я замечал проходящие суда китобоев. За последние десятилетия их стало больше. Впрочем, время измерять мне было трудно. И незачем. А еще – я замечал кочующих вдоль берегов людей со стадами оленей или без них. Но люди мне были не интересны.

Угольный дым «Веги» я заметил издалека. Для меня это было в новинку – я не сразу понял, что идет корабль. Конечно, тогда я понятия не имел – что это за корабль, откуда, для чего он пришел сюда. Пройдя мой остров и миновав губу, судно бросило якорь в нескольких милях от меня и примерно в миле от берега. Выглядывая из берлоги, я видел, что люди на лодках высадились на сушу. Стояла ясная, тихая погода, и я смотрел, как дым от их костра поднимался столбом высоко в звездное небо. Они что, не знают северных примет? Хотят тут остаться на зиму? Впрочем, какое мне дело.

Я заполз в берлогу и попытался заснуть, но крики людей меня разбудили наутро. Недовольный – я выполз. Ну, так и есть – вмерзли. Экипаж суетился, но было уже поздно. Полоса чистой воды мерцала в прямой видимости – они ее тоже видели, но добраться не смогли бы, да и она быстро сужалась, а через пару дней и вовсе исчезла.

Любопытство взяло вверх. Я давно не видел людей, но еще больше меня заинтересовала конструкция нового судна, испускавшего такой столб черного дыма. Я стал часто наблюдать за своими гостями – как они ставили лагерь, как обустраивались на зиму. А потом к ним пришли чукчи – наверное, из такого же любопытства. Откуда они только взялись здесь – я никогда раньше не видел в этих местах такого количества собачьих упряжек. Чукчи что-то меняли у моряков, а те угощали их блюдами с камбуза. Грешным делом, я уже думал подойти поближе, но, рассудив, что они могут сотворить с вышедшим изо льдов на них бурым медведем – не решился. И все равно мое любопытство меня погубило – я оказался на острове не один.

Я сидел на мысу и смотрел на корабль, когда услышал рык за спиной. Обернувшись, я увидел огромного белого медведя. Видимо, по вставшему льду он пришел с севера на мой остров и был намерен здесь рыбачить. Только сейчас я подумал, что полярные медведи, наверное, приходили сюда и в другие годы, но в это время, в отличие от них, я был уже в спячке и никогда их не видел. Вытянув шею, белый медведь оскалился на меня, а потом, встав на задние лапы, набросился. Я почувствовал соленый вкус во рту. Я пытался отбиться, но мой враг был намного крупней и сильнее. И я побежал.

Он гнал меня, хватая клыками, а я бежал прочь – пока он меня не оставил, посчитав, скорее всего, что со мной кончено. Кровавый след стелился по льду. Мои ноги меня не держали, пальцы рук были содраны до костей. Я упал лицом в снег и остался лежать, ничего не чувствуя и не понимая.


Очнулся я от того, что стало тепло. Следующее, что я почувствовал – как все мое тело болит, а потом оно стало гореть, как будто меня принялись жарить на углях. Видимо, я застонал. Надо мной наклонилась женщина и влила мне в рот что-то мерзкое. Ее лицо было покрыто татуировками. Длинные густые черные волосы сплетены в косы. Я уснул.

Еще несколько раз просыпался, пытаясь понять, где я. И кто я. Не смог понять даже – жив я или нет. Кажется, видел эту же женщину. Уснул.

Когда я окончательно вернулся в бренный мир живых и принялся ощупывать тело, то обнаружил себя человеком в вонючих оленьих шкурах – вот это превращение. Дальше я почувствовал невыносимый запах протухшей рыбы. Когда глаза привыкли к полумраку, то я понял, что это коптит светильник на топленом тюленьем сале – ворвани, а я – в чукотской яранге. Видимо, я произвел немало шума, потому что полог, под которым я спал, откинулся – и ко мне заглянул мужчина. Увидев меня проснувшимся, он улыбнулся и что-то сказал. Я улыбнулся в ответ и почему-то подумал, что он спрашивает, почему черти никак не заберут меня. «Смола все не вскипит, – ответил я. – Надо огня добавить». Чукча закивал и тоже что-то ответил. Наверное, сказал, что по его расчетам она должна быть уже вскипеть. «Да, должна была, я тоже удивлен», – ответил я ему. Чукча снова кивнул и скрылся.

Вслед за ним ко мне заглянула женщина. Я сразу узнал ее по татуировкам – это ее я видел, пока бредил. Интересно бы узнать, что за живительной гадостью она меня поила? Хотя нет, лучше не знать.

– Говоришь, проголодался? – спросила она.

Естественно, я не понял ни слова.

– Да, – кивнул я, – самый большой котел в аду занят испанцами. Придется мне пока переждать у вас.

Убедившись, что я оклемался и проголодался, она занесла вареную тюленину и комочек мороженой травы к ней. Голод пересилил отвращение, я встал и принялся за обед. Женщина с улыбкой смотрела, как я ем.

– Кок? – спросила она, когда с первым блюдом было покончено.

– Да, ты отличный кок. Не то, что я.

Женщина вышла, а потом вернулась и протянула мне что-то невообразимое, издали похожее на колбасу. Взяв эту кулинарную поделку в руки, я определил ее как кишку с жиром. Судя по тухлому запаху рыбы – с жиром нерпы. Это и был чукотский «кок». Я вернул «колбасу» хозяйке.

– Кажется, наелся. Спасибо.

– Ром?

Дьявол опять испытывал меня, но мне все же стало интересно, что она принесет под этим словом, и я согласился. Как же я был удивлен, когда она принесла мне – ром в моржовой кишке. Я не поверил глазам. Понюхав, я убедился, что это – действительно ром. Я его выпил большими глотками – это был отличный ром, хоть и отдававший рыбой. Впрочем, как и все вокруг.

– Закуси, – она снова протянула мне «кок».

На этот раз я понял ее правильно.

– А, черт с тобой, давай.

Когда с «коком» было покончено, я растянулся на шкурах и закрыл глаза.

– Будешь отдыхать? – спросила женщина.

Я снова ее понял правильно.

– Да. Кажется, мне нужно поспать. А откуда у тебя взялся ром?

– Ром?

– Да, откуда ром?

– Рома больше нет. Муж уехал к белым людям на огненном корабле, сейчас они приедут за тобой и, может быть, привезут еще плохой воды. Ну и любите же вы ее. И муж у меня полюбил ее. Все на свете готов за нее выменять. Ничего вы нам хорошего не приносите… Ладно, поспи пока, я пойду работать. Я кожаный пояс вышиваю – покажу потом.

– Ни черта я не пойму из твоей болтовни. Но все равно – спасибо.

Женщина вышла, а я заснул.


Судно оказалось шведским. Экспедицией командовал герр средних лет, с белыми усами. Он хорошо говорил по-английски и представился профессором Норденшёльдом. С ним на нартах приехали капитан, несколько офицеров, ученых и врач. Все они разглядывали меня, будто живого мамонта, пока не догадались, наконец, угостить табаком. Мне пришлось сказать, что я китобой и наше судно затонуло, а я спасся. На все остальные вопросы я отвечал, что ничего не помню. Врач осмотрел меня и заключил, что, помимо обморожений, у меня серьезные раны, и это удивительно, что я остался жив после кораблекрушения и схватки с медведем. Он принялся что-то советовать, но я слушал рассеянно. Потом меня снова принялись расспрашивать о том, на каком судне я шел и что с ним случилось. Я сказался совсем больным и обещал рассказать позже.

Оставив меня в покое, они уехали, пообещав вернуться завтра. Отправиться с ними на корабль я наотрез отказался, сославшись на то, что слишком слаб и не доеду. Но это было только первое испытание людьми. После этого набилась полная яранга чукчей. Они что-то городили, галдели, смеялись, пытались со мной о чем-то заговорить, изображали мою схватку с медведем, как они ее себе представляли, пока хозяин их не разогнал к ядреной матери, после чего я, наконец, смог снова заснуть.

Утром меня разбудила моя женщина.

– Рай-рай! Ты что, правда с той лодки, которая проходила с севера, когда огненный корабль замерз? А наши люди ее видели издалека. Так она, значит, утонула? Ты что, все это время шел по льдам? Крепкий ты, должно быть, моряк. Будешь ром?

Услышав слово ром, я встрепенулся. Женщина протянула кишку. Я выпил.

– Какой сейчас год? – спросил я.

– Будешь кушать? Мэм-мэм?

– Позавтракать? Что там у моего кока – опять рыбное? А мясо есть? Мясо. Хрю-хрю? Му-му?

– Му-му?

Она позвала хозяина и принесла колобок из толченой мороженой оленины с жиром. Надо же, поняла. Разделив колобок, мы втроем позавтракали.

– Как тебя зовут? – спросил мужчина. – Я Ауамго. А ты?

– Джозеф, – сообразил я. – Осип-Осич.

– Сип-сип?

– Сип-сип, – кивнул я.

– Ну и имена у вас. А это – моя навлыкай. Она тебя выходила. Так ты с другой земли?

– Навлыкай?

– Да-да, навлыкай. Мы с ней делаем то и другое, скоро нас будет трое, понимаешь? У тебя дети есть?

– Мне как-то было неловко у шведов спросить, какой сейчас год, а все-таки интересно было бы узнать.

Так друг друга и не поняв, мы покончили с первым и последним блюдом, и Ауамго засобирался.

– Я сейчас снова привезу к тебе белых. Они мне обещали за это ром и сахар. Сам знаешь, дело в хозяйстве важное. Скоро вернусь.

Одевшись, он уехал, а Навлыкай (я понял так, что это было ее имя) принялась за шитье.

– Значит, вот так вы и живете? – прервал я неловкое молчание. – А куда муж уехал?

– «Дело в хозяйстве важное», – передразнила она. – Сейчас огненной воды привезет – и все, опять будет рычать медведем. Лучше бы нерпу в ярангу так носил, как ром… А ведь он мне не муж, я тебе неправду сказала. Муж мой утонул на охоте. А это его брат… У вас так не принято, чтобы жены переходили от брата к брату?.. «То и другое» он делает. С кем, интересно, он это делает?.. Ничего ты не понимаешь, да?

– Закурить бы, – не понял я ни слова из сказанного. – Вроде, шведы обещали приехать. Куда пропали? Может, догадаются привезти табака… Ты когда-нибудь слышала про Англию? Ты бы увидела Лондон – ты бы обомлела после своей яранги… Хотя, я бы сейчас тоже, наверное, обомлел.

– Вот возьму нож и зарежу себя, – Навлыкай всхлипнула. Я удивленно посмотрел на нее.

– Не переживай, Навлыкай. Здесь лучше. Зачем тебе Лондон?

– А тебе что здесь нужно? – продолжала причитать женщина. – Своих морей мало? Всех китов забили, лахтаков не стало, даже моржей не сыскать – охотники без добычи возвращаются, дети плачут, голод идет. Не смогли силой нас взять, так решили уморить, да дурной водой споить?

– Вот и я про то же – Лондон не нужен.

– Все, больше не буду. Это злой дух Келе мне говорит.

– Там одни сэры да пэры, каждый важней другого, плюнуть негде, а тут – вольница…

Я поперхнулся, вместо слов из моей глотки вырвался хрип. Я взглянул на свои лапы, а потом увидел глаза Навлыкай, полные ужаса. Я выскочил из яранги. Собаки бросили на меня и залаяли. Я рыкнул на них, те поджали хвосты и заскулили. Из яранги выбежала Навлыкай.

– Умкы? – удивленно смотрела она на меня. – Так ты не зверобой? Ты – умкы?!

Я сделал шаг к ней. Она попятилась. Тогда я опустился на передние лапы и подполз. Она робко погладила меня по голове.

– Какой ты шерстяной. Ты чей-то дух?!

Не зная, как еще сказать ей спасибо, я лизнул ее руку и пошел на свой остров Барни. Она долго глядела мне вслед, а потом прикрикнула на собак и вернулась в ярангу. А я, убедившись, что враг ушел, раскопал под снегом свой лёд и принялся лизать его и грызть. Утолив вечно преследовавшую теперь меня звериную жажду, я зарылся поглубже в берлогу и впал в забытье.


Как идет время? Можно ли измерить его ход? Лечит ли оно нанесенные раны? Нет, не лечит. Затягивает их, отодвигает в глубину памяти, но не лечит. Боль ненадолго может стать тише – но время не исцеляет. Никого.

Меня разбудил знакомый голос.

– У-у-мкы-ы-ы!! – звал он меня. – У-у-мкы-ы-ы!

Я выглянул из берлоги. Началось лето. Стояла тихая ночь. Корабль давно ушел. Я спустился к кромке воды и отправился вплавь к побережью.

– Ум-кы! – обрадовалась Навлыкай, гладя мою сырую, свалявшуюся шерсть. – Ты пришел? Я знала, что ты, бесприютный, спишь на Круглом острове. Посмотри, кто со мной.

Она сняла сверток из оленьей шкуры со спины и приоткрыла его. Там была малышка. Я лизнул ее.

– Посмотри, Умкы, какая ночь. Как течет по небу Песок-река.

Я лег ей в ноги.

– А моего второго мужа убили, умкы… За то, что он бесчестно взял дурную воду, которую оставили люди с огненного корабля. За нее и убили, умкы… Как это может быть? Ведь мы когда-то были воинами. Кем мы стали?.. А потом люди собрали свои яранги и ушли, а меня оставили. Если бы ты стал человеком – как ты думаешь, смог бы ты быть моим новым мужем? Мы бы с тобой жили на Круглом острове… Ты можешь снова стать человеком, умкы?

Моя женщина заплакала. Я прижался к ней.

– Ответь мне… Я ведь пришла попрощаться, умкы. Ты знаешь, что должна сделать женщина народа луораветлан, чтобы спасти себя и своих детей от голода?

Навлыкай раскрыла сверток, бережно развернула одежды из оленьей шкуры и сняла с шеи своей дочери красный кожаный амулет в виде рыбы, а потом размахнулась и бросила его далеко в море. После того достала нож и перерезала им горло дочери.

– Теперь уходи, умкы. Не смотри.

Облака проплывали надо мной. Таяли и снова ложились снега. Великая северная равнина берегла свои тайны и охраняла, сколько могла, свой древний кочевой народ, который жил в единстве с природой и предками, не забывал прошлого и не стремился изменить будущее. Ветер точил пологие скалы моего острова и приносил с материка песни шаманов, но они становились тише. В нетронутый тысячелетний мир врывались дикие люди, жаждавшие шкур и бивней, золота и подземных сокровищ. Дикарями были – мы. Покорители природы! Да мы были всего лишь блохи! Мы шагнули на суровую прародину человечества и даже не поняли, что это она. Лучше бы эта земля оставалась сокрыта от всех вековыми неприступными льдами. Мы разносили заразу, и нас надо было прижечь – еще тогда. Варвары были – мы. Потерявшие свои души – жалкие убогие калеки.

Человеком я больше не был и быть не желал.


«Академик Волохов» встал у Круглого острова – Кувлючьин, который русские по своей привычке все коверкать окрестили Колючиным, а лучше бы оставили старое название – Барни.

Спустившись с теплохода на лодки, туристы отправились на экскурсию. Обойдя по воде горный останец, вытянувшийся на четыре километра в море, они сошли на берег, и их повели к заброшенной метеорологической станции.

С ними не пошел «челюскинец» – больные ноги его не пустили. Да и хотелось побыть одному. Как и говорила журналистка – это было удивительно. За несколько дней неспешного пути теплоход легко доставил его к тому месту, где больше ста человек, когда он был молодым юнгой, чуть не расстались со своими жизнями. И вряд ли они были первыми, кого этот коварный остров «пригвоздил». Здесь сложные течения – наверняка, немало чукотских охотников за тысячи лет хождения по здешним водам нашли в них свое печальное пристанище. И кто здесь побывал еще – Бог весть.

Интуитивно «челюскинец» почувствовал, что за его спиной кто-то есть. Он обернулся, и его сердце чуть не выскочило из груди в море, когда он увидел бурого медведя в нескольких метрах от себя. Его шерсть торчала клочьями, клыков почти не было. Старый медведь глядел на «челюскинца», а потом сделал несколько шагов в его сторону.

И тогда «челюскинец» понял.

– Так это твое?!

Сняв с шеи красный амулет, он положил его на землю. Медведь, хромая, подошел ближе.

– Я вижу, тебя старые ноги совсем не держат? А я еще, дурной, на свои сетую.

Медведь взял амулет в зубы.

– Ну что, мишка, на этом наше с тобой кругосветное плавание заканчивается? Можно и перед Создателем без боязни предстать. Ты готов?

Медведь еще раз посмотрел в глаза своему собрату, медленно развернулся и навсегда ушел.

Мой воздушный шар

Подняться наверх