Читать книгу Опоздавшие к смерти. Cобрание сочинений в 30 книгах. Книга 28 - Павел Амнуэль - Страница 5

Павел Амнуэль
Cобрание сочинений в 30 книгах
Книга 28.
ОПОЗДАВШИЕ К СМЕРТИ
ОПОЗДАВШИЕ К СМЕРТИ

Оглавление

Началось с того, что Штерн не нашел свои тапочки. Проснувшись в шесть, он по привычке сделал, лежа в постели, несколько дыхательных упражнений (толка от них не было, но врач настоятельно советовал), а потом, скинув простыню, опустил ноги на пол и…

Тапочек на месте не оказалось, и у Штерна сразу испортилось настроение. Он очень не любил, когда последовательность утренних действий нарушалась каким бы то ни было образом. Все должно идти, как заведено – упражнение-тапочки-ванная-кухня-кофе-газета-звонок на работу. Если из этой цепочки выпадал какой-то элемент, Штерн чувствовал себя так, будто его незаслуженно лишили ежегодной премии, которую все сотрудники следственного отдела получали перед праздником Рош Ашана.

Он заглянул под кровать – тапочек не оказалось и там. Штерн босыми ногами прошлепал в салон, нашел тапочки на ковре и понял, что их ночью, видимо, по ошибке надевала Сара. Небольшое и не такое уж редкое происшествие, но привычный распорядок оказался нарушен, и Штерн сел на кухне пить кофе с ощущением того, что весь день пойдет наперекосяк. К тому же, и в газете, которую он читал, новости были не из лучших. В Южном Ливане погибли два солдата. В палестинском лагере беженцев Шуафат произошли волнения, полиция разогнала демонстрантов. Американцы требуют незамедлительного выполнения условий соглашения Уай. Требуют, естественно, от Израиля, будто палестинцы свою часть договоренностей уже выполнили. То, что это не так, Штерн знал не из газет – по долгу службы он имел дело с печатной продукцией автономии, часто разговаривал с палестинцами, иногда – с довольно высокопоставленными господами, общение бывало приятным, временами даже полезным, полицейское начальство требовало сотрудничества, дело же обычно ограничивалось обменом информацией, да и эту информацию приходилось перепроверять по нескольким каналам, поскольку доверия к собеседникам у Штерна не было никакого.

Он отложил газету, прочитав на пятой странице о внезапной смерти от сердечного приступа известного палестинского правозащитника, адвоката Мухаммеда Аль-Джабара. Это сообщение окончательно испортило Штерну настроение. Аль-Джабара он хорошо знал, несколько месяцев назад адвокат даже приглашал Штерна на свое пятидесятипятилетие. Штерн собрался было пойти – почему нет? – но запретил полковник Хазан, руководитель следственного отдела. «Я понимаю, что у вас отношения, – сказал он, – но лучше пока не создавать прецедента. Следователь израильской полиции на вечеринке у палестинского адвоката… Пойдут разговоры. Вам это надо? К тому же, при ваших-то взглядах…»

Взглядов своих Штерн никогда не скрывал, и хотя он не состоял членом ни одной политической партии, но все знали, что ближе всего ему правое крыло Ликуда. Крайне правое, если говорить точно. Что не мешало следователю полиции дружески общаться со многими палестинцами, иметь среди них осведомителей и даже приглашать некоторых на чай к себе домой, благо жил Штерн в иерусалимском квартале Писгат-Зеев, недалеко от того самого лагеря Шуафат, где, как написано в «Маарив», вчера произошли очередные беспорядки.

Штерн вымыл чашку и стал собираться на работу – не торопился, все равно до восьми часов на четвертой дороге сплошная пробка.

Одеваясь, он подумал о том, что нужно будет позвонить домой к Аль-Джабару, выразить соболезнование. С адвокатом они встречались не очень часто, но – редкий случай – симпатизировали друг другу, абсолютно не разделяя взглядов. Аль-Джабар, будучи израильским гражданином, утверждал, что пока не будет создано государство Фаластын со столицей в Иерусалиме, мир на Ближнем Востоке не настанет. Штерн же был уверен в том, что мир настанет лишь тогда, когда палестинцы поймут, что в еврейском государстве им делать нечего и действительно создадут свое – но, ясное дело, не там, где когда-то иудейские и израильские цари защищали свою землю от греков и римлян, а за Иорданом, где уже живут их единокровные братья.

– Вы, евреи, идеалисты, – сказал однажды Аль-Джабар, когда во время очередной встречи опять зашел разговор о праве евреев на ближневосточную землю. – Идеалисты и ваши правые, и ваши левые. Идея ваших правых – Великий Израиль на арабских землях. А идея левых – братание народов на земле, которая, опять же, принадлежит арабам. И то, и другое недостижимо.

– Время покажет, – пожал плечами Штерн, у которого не было тогда настроения спорить.

– Время уже показало, – поднял палец Аль-Джабар. – Вы отобрали у палестинцев землю до Иордана и подавились ею, как собака костью, теперь приходится понемногу выплевывать. Сделать это сразу вам амбиции не позволяют – как же, лучшая в мире армия, лучшая в мире разведка, лучшие в мире мозги… Все у вас лучшее в мире, а одного вы понять не можете: если народ хочет иметь независимость, он ее будет иметь. И землю тоже, и столицу – какое же государство без столицы? Двадцатый век кончается, а вы держитесь за идеи, которые давно мертвы…

Конечно, у Штерна было что ответить – да и отвечал он уже не раз на постоянные выпады Аль-Джабара, – но времени тогда не было, и он распрощался с адвокатом, как теперь оказалось, навсегда.


В Управлении, как обычно в утренние часы, царила нормальная рабочая суматоха. Штерн опоздал всего на четверть часа и даже успел на быстрое совещание у майора Горенфельда, руководителя оперативного отдела. Ничего особенного за ночь не произошло, и майор скучным голосом перечислял мелкие события, потребовавшие вмешательства патрульных:

– На улице Эстер Амалка двое подростков пристали к девушке, она применила газовый баллончик, все трое уже выписаны из больницы.

– Почему трое? – спросил сидевший в углу Меир Охана.

– А потому, – повернулся к нему майор, – что нужно учить девиц обращению с этим видом оружия. Она, понимаешь, такую струю пустила, что сама пострадала больше, чем парни…

– Ага, – сказал Охана и замолчал – Штерн был уверен, что молчать он будет до конца рабочего дня, потому что больше трех слов за день никто еще от сержанта не слышал.

– В ресторане «Оргиль» подрались два посетителя, оба задержаны, отобраны ножи… В Шуафате вечером пришлось разогнать еще одну демонстрацию. Послабее, чем днем, человек пятьдесят протестовали против применения резиновых пуль. Там днем пятерых ранило, один в довольно тяжелом состоянии…

– А днем почему скандалили? – задал вопрос Штерн. – Прошу прощения, я не в курсе, допоздна вчера возился с делом об угонщиках.

– Днем? – переспросил майор, подняв на следователя тяжелый взгляд. – Да от злости, надо полагать. То, что называется спонтанной демонстрацией. Побузить захотелось.

– Не совсем так, – подал голос Гиль Ваксман, сотрудник следственного отдела, сидевший неподалеку от Штерна. – Позавчера вечером там неизвестная машина сбила мальчишку. У машины был желтый номер, вот они и…

– Знаю я эту версию, – перебил следователя майор. – Полная чепуха. Кто видел машину? Почему к мальчику не вызвали скорую? И почему драку устроили на следующий день? Белыми нитками шито. Это чья, собственно, идея? С подачи палестинцев?

Майор, похоже, рассердился не на шутку, и Штерн был с ним согласен. Демонстрации в Шуафате устраивали, бывало, вообще без всякого повода со стороны израильтян. Выскакивает вдруг на дорогу какой-нибудь чумной подросток и швыряет камень в автобус двадцать пятого маршрута, едущий из центра Иерусалима в Неве-Яаков. Армейский патруль, как водится, бросается вдогонку за парнем, зная наперед, что на узких улицах нет никаких шансов догнать провокатора. Навстречу попадаются люди – бывает, что солдаты на ходу и женщину с ног сбивают. Ну, дальше все по стандарту: на центральной площади собирается толпа, скандируют антиизраильские лозунги, идут в сторону иерусалимского шоссе… Обычная история. Майор прав: между провокацией, кем бы она ни была вызвана, и началом беспорядков всегда проходил час, не больше. И если неизвестная машина вечером сбила подростка, то к утру все бы давно об этом забыли…

– Закончили, – хлопнул ладонью по столу майор Горенфельд, и сотрудники начали с шумом подниматься со стульев.

– Гиль, – позвал Штерн пробиравшегося к двери Ваксмана, – о той машине действительно никаких сведений? У жителей Шуафата машины тоже имеют желтые номера, это ведь не арабы с территорий. И если там уверены, что за рулем сидел еврей, они должны были его видеть. А если еврей действительно заблудился и заехал в центр Шуафата поздно вечером, то эту машину должны были увидеть солдаты пограничного патруля на въезде со стороны Французской горки…

– Длинно рассуждаешь, – пробормотал Ваксман, пропуская Штерна вперед. Приятели вышли в коридор и остановились у большого окна, откуда были хорошо видны пальмы у Шхемских ворот Старого города. – По-моему, вся эта история – плод воображения Джубари. Не сумел разогнать демонстрантов, пока их там было несколько человек, вот теперь и придумывает оправдания, причины и поводы…

Анвар Джубари был начальником полицейского пункта в Шуафате, редкий случай, когда на такую должность назначили палестинца, в свое время Штерн поддержал это назначение, впрочем, его об этом не спрашивали, но в узком кругу он говорил, что само существование израильского полицейского пункта в центре палестинской деревни становится источником напряженности.

– Может быть, – пробормотал Штерн. – Довольно искусственное оправдание, должен сказать.

– А когда Джубари придумывал естественное оправдание? – хохотнул Ваксман. – Он и вообще-то не Бен-Гурион, а когда сидишь на двух стульях…

Ваксман был прав – положению Джубари вряд ли можно было позавидовать. Полицейский участок в Шуафате подчинялся, конечно же, начальнику иерусалимского округа, но, с другой стороны, в дела шуафатской полиции постоянно вмешивался кто-нибудь из высокопоставленных деятелей автономии. Вмешательство это было неофициальным и более того, тщательно скрываемым, поскольку являлось незаконным и могло повлечь осложнения в отношениях с палестинской службой безопасности. Но и Штерн, и Ваксман, и все, кто работал с палестинцами, прекрасно знали, что Раджуб чуть ли не каждую ночь звонит из Рамаллы Анвару Джубари, выслушивает его отчет и дает свои рекомендации, а иногда и прямые приказы, и потом бедняга Джубари ломает свою далеко не гениальную голову над тем, как представить дело так, чтобы израильтяне не догадались, что за спиной начальника шуафатской полиции стоит мрачная и насупленная тень генерала Раджуба.

– Извини, – сказал Ваксман, – я тороплюсь. В десять нужно быть в суде, дело Киссельмана, помнишь?

Конечно, Штерн помнил Марка Киссельмана, задержанного трое суток назад, когда он собирался с помощью детского пистолета заставить служащую банка «Дисконт» в Рамат-Эшколь выдать деньги, лежавшие у нее в кассе. Пистолет был совсем как настоящий, и девушка смертельно перепугалась, тем более, что работала она в банке всего второй месяц и чувствовала себя не очень уверенно. У нее тряслись руки, когда она открывала ящики, Киссельман решил, что она тянет время, и начал кричать, что сейчас выстрелит. Это его и сгубило – он отвлекся, и вошедший в банк мужчина мгновенно сгреб горе-налетчика, отнял «пушку» и продемонстрировал изумленной служащей, что в этой «пукалке» нет даже затвора.

– А что, – спросил Штерн, – его не отпустили под залог? Он же дурачок…

– Сегодня судья решит. Позавчера арест продлили на двое суток, чтобы спокойно допросить свидетелей.

– Ясно, – протянул Штерн. – Желаю успеха.

Он направился в свой кабинет, где уборщица из «русских» только что закончила протирать пыль и, усевшись за стол, вспомнил, что собирался позвонить вдове Аль-Джабара, чтобы выразить ей соболезнование. Он уже протянул руку к телефонной трубке, когда аппарат неожиданно зазвонил.

– Следователь Штерн у телефона, – заученно произнес Ицхак, продолжая подбирать арабские слова для выражения соболезнования.

– Зайди ко мне на минуту, – это был голос Рафи Хазана, руководителя следственного отдела. Хазан был хорошим человеком, Штерн любил с ним поговорить о политике, у обоих были одинаковые взгляды, и они с удовольствием поддакивали друг другу, осуждая левых. Но разговаривать с начальником Штерн предпочитал вне службы. На работе словоохотливость Хазана только мешала – зайти к нему «на минуту» означало потерять не меньше часа, причем чаще всего по совершенно пустячному поводу, о котором можно было поговорить и по телефону.

– Иду, – буркнул Штерн.

В кабинете Хазана оказалось душно – кондиционер был выключен, а окна закрыты, дышать здесь можно было только через респиратор, Штерн знал эту особенность своего начальника – при малейших признаках простуды тот перекрывал все доступы чистого воздуха и обливался потом, посколько его семейный врач, судя по всему, полный дурак, утверждал, что только таким образом и можно избавиться от зловредного вируса.

– Господи, Рафи, – взмолился Штерн, рубашка которого мгновенно стала мокрой, – как ты здесь выдерживаешь? Если сюда сейчас привести серийного убийцу…

– Знаю, он тут же сознается во всех преступлениях, – отозвался полковник. – Сколько можно? Этой так называемой шутке уже сто лет! Садись.

Штерн нехотя примостился на кончике стула, готовый в любое мгновение вскочить и покинуть помещение.

– Ты слышал, что вчера умер адвокат Аль-Джабар? – задал Хазан неожиданный вопрос.

– Конечно, – кивнул Штерн. – Когда ты меня вызвал, я как раз собирался звонить его вдове и выражать соболезнование. Мы ведь были с ним знакомы…

– У тебя будет возможность выразить ей соболезнование лично, – продолжал полковник, разглядывая лежавший перед ним на столе лист бумаги. – Она подала в полицию жалобу на действия службы «Маген Давид адом», оставившей ее мужа без медицинской помощи во время вчерашнего приступа. Когда адвокату стало плохо, она вызвала «скорую», но машина пришла только через два с половиной часа, когда все было кончено. Случай, конечно, возмутительный, нужно разобраться.

– Ты уже звонил на станцию? – спросил Штерн, зная, что первые следственные действия Хазан предпочитал производить сам и только потом передавал дело подчиненным.

– Нет, – отрезал полковник. – У меня и без того забот вот так…

Он показал ладонью уровень своих забот, и Штерн заметил про себя, что уровень этот значительно поднялся со вчерашнего дня, когда Хазан проводил ладонью по грудной клетке.

– Займись немедленно, – потребовал полковник. – Заодно и соболезнование выразишь. Можешь и от моего имени, я тоже знал Аль-Джабара.

Штерн постоял в коридоре, привыкая к прохладе и кондиционированному воздуху. Мокрая рубашка прилипла к телу, так действительно можно было схватить пневмонию. Бумага, которую вручил следователю Хазан, содержала всего лишь информацию о поступившей жалобе и указание о проведении расследования.

Вернувшись к себе, Штерн подумал, что не стоит сейчас звонить вдове Аль-Джабара. Соболезнование, конечно, нужно будет выразить, но сейчас Галия наверняка набросится на него с упреками, которых уж он-то не заслужил ни в коей мере. Для нее все равно – Штерн был евреем и следовательно лично отвечал за все, что творили евреи в их государстве. В том числе и за опоздание парамедиков.

В принципе, Штерн представлял себе, почему опоздала на вызов машина «скорой». Если бы дело происходило в любом другом районе Иерусалима, медикам понадобилось бы максимум четверть часа, чтобы добраться до места. Но в Шуафате были свои порядки, установленные военной полицией и пограничной службой. Машина скорой помощи не имела права въезжать на территорию деревни без сопровождения армейского джипа с солдатами-пограничниками. Поэтому, получив вызов к больному из Шуафата, диспетчер подстанции «Маген Давид адом» немедленно связывался с дежурным патруля на въезде в деревню и сообщал о том, что машина выехала. Врачей должен был встретить джип и сопроводить к дому больного, а потом обратно. Часто случалось, однако, что у пограничников не было ни одной свободной машины, и тогда «скорая» ждала на городском шоссе, пересекавшем Шуафат, пока появятся сопровождающие. Бывало, что ждать приходилось и по полчаса. Больному это, конечно, не прибавляло здоровья, но тут уж что поделаешь – сами палестинцы были виноваты в таком положении вещей. Если бы в деревне израильтян не поджидали неспровоцированные неприятности, разве было бы введено такое жесткое правило? Лет двенадцать назад, до начала интифады, такого не было, но однажды, когда машина въехала на узкую улицу, дорогу перекрыла группа бесчинствовавших парней-палестинцев, водителя выволокли и избили, врачей пожалели, бить не стали, но измывались долго, ругая последними словами, а всю аппаратуру разбили. После того инцидента и было принято решение запретить машинам скорой помощи въезжать на территорию Шуафата без армейского сопровождения.

Штерн набрал номер начальника подстанции «Маген Давид адом», расположенной в районе Французской горки и обслуживавшей северо-восточную часть Иерусалима вплоть до района Писгат-Зеэв.

– Меир, – сказал следователь после взаимных приветствий, – что произошло вчера в Шуафате? Почему машина опоздала на два с половиной часа?

– А что, – проскрипел Меир Бен-Шломо, – кто-то уже нажаловался?

– Вдова Аль-Джабара. Утверждает, что если бы машина прибыла вовремя…

– Ясное дело. Она права.

– Так почему?

– Господи, Ицхак, – раздраженно сказал Бен-Шломо, – ты что, сам не знаешь? Ребята ждали на шоссе, пока подъедет патруль. А те заявились черт знает когда. Они, видишь ли, занимались демонстрантами. У них там вчера кто-то бузил на центральной площади. Кстати, чтоб ты знал, дом, откуда поступил вызов, как раз на этой площади и находится. Могли ребята ехать?

– Вот оно что… – протянул Штерн. – Это меняет дело. Знаешь что? Напиши мне подробный отчет – когда поступил вызов, когда выехала машина, когда прибыла на шоссе, где ее должен был ждать патруль… В общем, полный хронометраж, хорошо?

– Ты лучше надави на пограничников, чтобы они держали там не две машины, а хотя бы четыре, – попросил Бен-Шломо. – У нас же как? Пока что-то не случится, никто не думает. Раньше такого совпадения не было, вот и… Так пусть хотя бы теперь меры примут, а то завтра…

Бен-Шломо начал глотать окончания предложений, и Штерн понял, что Меир не на шутку разволновался.

– Да, конечно, – сказал он. – Когда мне ждать твоего отчета?

– К вечеру, – буркнул Бен-Шломо. – Прислать по факсу?

– Лучше с посыльным, – сказал Штерн. – Мне понадобится оригинал.


Закончив с Бен-Шломо, Штерн позвонил пограничникам. Он хорошо знал майора Авиезера Кахану, который был начальником участка еще несколько недель назад. Кахана работал на этой должности много лет, Штерн не раз сталкивался с ним по службе, когда нужно было получить чьи-нибудь показания, отношения у них сложились доверительные, хотя дистанцию оба соблюдали, для видимости блюдя честь мундира. Но Кахана ушел со службы весной, и зная причину, Штерн жалел старого знакомого: у Каханы обнаружили рак, и все говорили, что он не доживет до осени. С новым руководителем пограничной службы района Штерн еще не имел никаких дел, и начинать знакомство с обвинений не хотелось.

– Полковник Симхони в настоящее время отсутствует, – отрапортовал, будто комара пришлепнул, жесткий баритон – трубку, видимо, поднял адъютант, также Штерну не известный; естественно, новый начальник и обслугу приводит свою. Интересно, куда он дел Наву Бармин, работавшую в приемной много лет – столько, сколько сам Штерн помнил себя на своем посту?

Спрашивать, где полковник в настоящее время присутствует, Штерн не стал – адъютант новый, наверняка неправильно поймет, – и потому попросил:

– Передайте полковнику, что звонил следователь Штерн из управления полиции. Срочное дело. Пусть свяжется со мной, когда вернется. Мой телефон…

Положив трубку, Штерн задумался. Когда позвонит Симхони – неизвестно. Объясняться с вдовой Аль-Джабара, не имея информации от пограничной службы, тоже смысла не было. Женщина, конечно, убита горем, но все-таки достаточно владеет собой, если уже успела подать жалобу на медиков. Значит, разговор явно коснется не только того, каким хорошим человеком был покойный адвокат.

Кстати, что означало это слово – «хороший» – применительно к палестинскому патриоту, мечтавшему дожить до дня, когда на всей территории нынешнего Израиля будет развеваться флаг государства Фаластын? Аль-Джабар был врагом, таким он и воспринимался Штерном в первые месяцы после их знакомства. Столкнулись они, когда Штерн вел дело некоего Саиба Даватше, в доме которого в том же Шуафате был обнаружен целый арсенал – по нынешним временам ничего особенного, но дело было в самом начале интифады, когда пистолет в доме палестинца воспринимался как событие, из ряда вон выходившее. Даватше держал под матрацем три пистолета – две «беретты» и «кольт», – а в сумке его при обыске нашли три коробки патронов, причем хозяин дома даже не успел придумать сколько-нибудь убедительную версию наличия оружия, на которое у него не было и не могло быть разрешения.

Навел Штерна на Даватше личный осведомитель следователя, с которым он время от времени встречался в Старом городе, куда житель Шуафата возил на рынок свои керамические поделки. Адвокат Аль-Джабар, взявшийся вести дело Даватше, пытался сначала тонкими наводящими вопросами выпытать у следователя источник его информации, но с этой проблемой Штерн справился достаточно быстро, сказав:

– Послушайте, адвокат, мы гораздо быстрее найдем общий язык, если не будем пытаться лезть в профессиональные тайны друг друга.

Аль-Джабар перевел разговор и больше к этой теме не возвращался. Было много других тем, достойных обсуждения. Дело Даватше и для Аль-Джабара было совершенно ясным, он не пытался, как это сделал бы другой, менее опытный юрист, обвинить израильтян в том, что оружие в дом его клиента подбросили при обыске. Нет, он упирал на святое право каждого человека обеспечивать собственную безопасность, особенно сейчас, когда на оккупированных Израилем территориях вспыхнуло справедливое народное восстание, которое не могло не отозваться и на жизни в лагерях беженцев, таких, как Шуафат, где стало опасно появляться на улицах – восстание восстанием, но под этой маркой подняли голову и криминальные элементы. Даватше всегда был законопослушным гражданином, но его дважды ограбили по дороге на рынок, что ему оставалось делать? Не идти же на самом деле в израильскую полицию и просить разрешения на хранение оружия? Да его бы и на порог не пустили, верно?

Штерн вынужден был согласиться, что так оно и было бы. Конечно, аргументы Аль-Джабара были логичны, но шиты все же белыми нитками, судья Шохар все это видел, но время тогда было более либеральное, а о том, к чему приведет интифада в ближайшие годы, догадывались немногие. Даватше получил три года плюс два года условно, и после оглашения приговора Штерн неожиданно для себя подошел к Аль-Джабару и сказал:

– Послушайте, адвокат, почему бы нам не пообедать у Ахмеда? У меня к вам есть несколько вопросов.

Ахмедом звали хозяина небольшого ресторанчика, расположенного на въезде в Шуафат, в трех минутах езды от городского суда.

– Почему бы нет? – с некоторым удивлением переспросил Аль-Джабар и сказал после недолгого размышления: – Согласен, тем более, что и мне есть что сказать следователю полиции.

Полчаса спустя немногочисленные посетители ресторана с интересом слушали громкую перепалку между двумя интеллигентного вида мужчинами, обсуждавшими причины и следствия арабо-израильского конфликта. Недели через две, когда Штерн впервые приехал к Аль-Джабару домой (причина была вполне официальной, правда, сейчас следователь уже не помнил, в чем было дело), адвокат сказал ему:

– А вы смелый человек, господин Штерн. Вы так кричали у Ахмеда, что я боялся – вас растерзают на месте. Все-таки, публика там, знаете…

– Ах, знаю, – махнул рукой Штерн. – Был я там сто раз, и моя точка зрения всем постоянным посетителям известна.

– Вот как? – только и сказал адвокат, проникшись, должно быть, к следователю еще большим уважением.

Оба были согласны с тем, что двум народам на одной земле никогда не удастся жить в мире и дружбе. Не было еще такого в истории и никогда не будет. Пример Советского Союза ни Штерна, ни Аль-Джабара не вдохновлял, оба считали, что межнациональная рознь есть и там, не может не быть, наверняка и стычки происходят, а может, и что-то более серьезное, просто коммунисты никогда не допустят, чтобы эти сведения стали известны всему миру. И в свое время именно межнациональные войны развалят империю окончательно. Когда начались события в Карабахе и в Абхазии, а Прибалтика задумала отделяться, Аль-Джабар и Штерн почувствовали себя пророками, что, впрочем, никак не отразилось на их дискуссиях, ставших уже привычными…


Когда зазвонил телефон, Штерн с трудом отогнал нахлынувшие вдруг воспоминания и поднял трубку. Слышимость была довольно плохой, что-то посвистывало, собеседник говорил, видимо, с сотового телефона.

– Полковник Симхони, – услышал Штерн. – Вы меня искали, господин Штерн?

– Да, – сказал следователь. – Давно хотел познакомиться, а тут случай представился. Я имею в виду вчерашние события в Шуафате…

– Не понимаю, – с раздражением отозвался Симхони, – почему следственный отдел полиции интересуется нашими действиями по наведению порядка. Все было в рамках закона. Солдаты использовали резиновые пули только в одном эпизоде, двое раненых, и это все.

– Простите, – перебил Штерн, поняв, что они с Симхони говорят о разных вещах. Как говорится, у кого что болит, тот о том и говорит. – Простите, я неточно сформулировал вопрос. Ни в малейшей степени не ставлю под сомнение профессионализм пограничников. Я говорю о смерти адвоката Аль-Джабара. Его вдова обратилась в полицию с жалобой на действия…

– Ах, это, – облегченно вздохнул Симхони. – Я могу ее понять. Но, господин Штерн, это просто совпадение. У меня в Шуафате четыре патрульных джипа…

– Вот-вот, – сказал Штерн, – я как раз и хотел бы знать, где и когда ваши машины находились, мне ведь придется на жалобу отвечать, и потому, хочешь не хочешь, придется хронометрировать…

– Ну, – Штерн так и видел, как полковник пожал плечами, прижимая к правому плечу трубку сотового телефона, – я не могу вам сказать сходу, нужно посмотреть в журнале дежурства.

– Я и не прошу вас об этом! Когда я смогу получить бумагу с хронометражем?

В трубке послышались чьи-то голоса, Симхони задал кому-то вопрос и, выслушав ответ, сказал Штерну:

– К вечеру вас устроит?

– М-м… – помялся следователь. – Видите ли, полковник, я собираюсь навестить вдову, выразить соболезнование, мы с Аль-Джабаром были знакомы… Так я бы хотел…

– А, понимаю, – сказал Симхони. – Слышал о том, как вы распалялись у Ахмеда. Правда, не понимаю… Ну, это неважно.

– Многие не понимают, – улыбнулся Штерн. – Я сторонник трансфера и всегда таким был, а Аль-Джабар никогда не скрывал своих антиизраильских взглядов… Видите ли, мы оба называем себя интеллигентами. Впрочем, это долго объяснять…

– Когда вы собираетесь посетить вдову адвоката? – спросил Симхони.

– Как только получу вашу бумагу. Я могу заехать к вам, а от вас – в Шуафат.

– Это было бы лучше всего, – согласился полковник. – Я сейчас отдам распоряжение. Давайте через полтора часа, хорошо?

Штерн посмотрел на часы. Полтора часа, да плюс час на нерасторопность адъютанта Симхони, четверть часа от пограничников до Шуафата…

– Хорошо, – сказал он.

«Бумаги, – подумал он, положив трубку. – Что за нелепая ситуация! Ехать к вдове старого знакомого и вместо слов утешения везти ей какие-то бумаги и объяснять, что израильские врачи не виноваты в смерти ее мужа. И пограничники не виноваты тоже. По большому счету даже толпа, собравшаяся на площади, не виновата: толпа не обладает разумом, и винить ее в непродуманных действиях просто бессмысленно. Может, виноват тот, кто эту толпу собрал и зарядил антиеврейским возмущением? Нет, это тоже будет неверным ответом – кто бы ни был зачинщиком акции, ему наверняка в голову не приходило, что тем самым он мог подписать смертный приговор кому-то из своих же соплеменников, которому могло стать плохо во время демонстрации и к которому не смогут проехать врачи скорой помощи. Правильный ответ: так уж получилось, но этот единственно верный ответ не удовлетворит Галию, которой было сейчас наверняка плевать на все сложности арабо-израильских отношений. Она знала одно: если бы врачи прибыли вовремя, ее мужа удалось бы спасти. Может быть, удалось бы. Впрочем, даже «может быть» для Галии сейчас равнозначно твердому убеждению.

Кряхтя и проклиная и былое знакомство с Абу-Джабаром, и собственную службу, Штерн выбрался из-за стола. Он чувствовал себя разбитым – сейчас хорошо бы какое-нибудь убийство, желательно в еврейской части города и не на националистической почве, тогда он встряхнулся бы и принялся за работу с обычным для него усердием, о котором коллеги говорили: «Штерн пошел по следу, значит, нужно готовить камеру».

Конечно, это было преувеличением. Штерн прекрасно знал статистику раскрываемости преступлений, особенно когда речь шла о нем самом: восемьдесят три процента – пять из шести. Прекрасная раскрываемость, как говорил прокурор Вакнин, всем бы такую. Но ведь и преступления… Муж убил жену в пылу ссоры, облил себя бензином и собрался поджечь, соседи вовремя позвонили в полицию. Или вот – два парня-наркомана влезли в магазин радиоаппаратуры, сработала сигнализация, обоих взяли на месте, причем один из них просто не соображал, что делает. Не так уж часто приходилось вести долгие следственные действия и вычислять преступника, а потом идти по следу и присутствовать при задержании под немые возгласы патрульных: «Ай да Штерн, ай да молодец!» Последний случай был полтора месяца назад – он действительно тогда поработал не хуже Холмса или этого американца, как его – Перри Мейсона. Убили художника и на месте преступления практически не было улик. И по знакомствам работать смысла не было – художник жил уединенно, терпеть не мог компаний, друзей не имел, врагов, по-видимому, тоже. И убийство с целью ограбления все это не напоминало. Штерн тогда часами сидел в огромной прокуренной мастерской, где полотна и мольберты были навалены как папки с делами в кабинете самого следователя. Сидел, не обращал внимания на недоуменные взгляды коллег и, в конце концов, вычислил убийцу. И доказательство вычислил – убийца даже слова не смог сказать в свое оправдание.

Но такие дела, где действительно нужны были мозги и опыт, случались не часто. Точнее, слишком редко, чтобы Штерн получал удовлетворение от собственной работы.


Следователь медленно спустился в холл, механически отвечая на приветствия, и спросил у дежурного офицера, есть ли свободная машина. Обычно все машины были в разъездах, и Штерну приходилось ехать на своей, чего он очень не любил в рабочее время – особенно если приходилось углубляться в арабские кварталы. Не то чтобы боялся нападения, но и испытывать хотя бы мимолетное чувство незащищенности тоже не очень хотелось.

К счастью, в гараж только что вернулся Моти, он даже не успел выключить мотор и потому к появлению Штерна отнесся с неудовольствием, хотя и уважал следователя, причем не только за ум, но и за способность рассказывать о преступлениях так, что заурядное убийство из ревности становилось конечным звеном цепи необратимых и страшных действий.

– Куда едем? – спросил Моти, когда Штерн тяжело уселся рядом и пристегнулся.

– Сначала в кафе по твоему выбору, – сказал Штерн, – я с утра не ел и неизвестно когда получится… Потом к пограничникам, а оттуда в Шуафат.

Программа показалась Моти вполне приемлемой, особенно в первой части, и минут через десять мужчины сидели в уютном ресторанчике Марка Толедано в одном из многочисленных переулочков, отходивших от шумной центральной улицы имени давно почившего и мало кому известного английского короля Георга Пятого.

Штерн с удовольствием «оттянулся», как говорили в таких случаях молодые коллеги, а потом заметно повеселевший Моти с ветерком доставил следователя в расположение участка, где держал свою канцелярию полковник Симхони.

Новый начальник пограничной службы иерусалимского округа оказался, в отличие от ожиданий Штерна, мужчиной далеко не богатырского сложения. Он был скорее тщедушен и напоминал итальянского комика, фамилию которого Штерн, естественно, давно запамятовал.

– Мы успели даже раньше, чем было обещано, – энергично сказал Симхони, пожимая руку Штерна. Рукопожатие оказалось крепким, будто ладонь следователя на мгновение охватили столярные тиски. Штерн даже отдернул руку, отчего Симхони пришел в еще более хорошее настроение. – Вот смотрите, господин Штерн…

– Ицхак, если вам удобнее, – пробормотал Штерн, заранее зная, что Симхони немедленно перейдет на иной уровень отношений.

– Смотри, Ицхак, вот полная распечатка. С десяти утра до полудня. Дальше я не требовал. Когда умер Аль-Джабар?

– Незадолго до полудня…

– Ну вот. Смотри: в десять на центральной площади еще было пусто, три джипа с моими ребятами стояли на контрольных точках – вот, вот и вот, а четвертый совершал патрульный объезд от западного въезда в Шуафат через улицу Сулеймана и центральную площадь к северному въезду. В десять двадцать пять на площади начала собираться толпа, и джип, дежуривший у перекрестка Алламеда, переместился вот сюда. Еще через четверть часа на площади было уже не протолкнуться, пришлось снять все машины, которые встали вот здесь и здесь. В десять пятьдесят было вызвано подкрепление, потому что часть митинговавших – человек сто, может, чуть больше – начала двигаться по улице Мардана к городскому шоссе. Их нужно было остановить обязательно, в половине двенадцатого я отдал приказ использовать резиновые пули. Обычно, если есть оперативный простор, толпа рассеивается не сразу, но вчера все происходило на довольно узких улицах, дистанция поражения маленькая, действие пуль близко к убойному… Поэтому столько раненых, есть и тяжелые. Но и эффект был практически мгновенный. В двенадцать на улицах все было спокойно, а на площади – в половине первого.

– Как видишь, Ицхак, – закончил Симхони, – у моих ребят просто физической возможности не было сопровождать врачей. Даже если бы я снял одну машину, как я мог разрешить амбулансу приблизиться к центральной площади? Врачей закидали бы камнями, разве толпа в эти моменты думает о том, что кому-то может быть плохо?

– Понятно, – вздохнул Штерн, забирая у Симхони папку. – Как всегда, виновато общее состояние арабо-израильских отношений. А по большому счету, в смерти Аль-Джабара виноват Аллах, который не позволяет мусульманам дать евреям то, что им было завещано.

– Да ты философ, – со смешком сказал Симхони и еще раз пожал следователю руку, едва не раздавив фаланги пальцев.

Шевеля пальцами, чтобы разогнать кровь, Штерн спустился к машине, бросил папку со схемой на заднее сидение и сказал Моти, читавшему «Маарив»:

– В Шуафат.

– Это вы по вчерашней демонстрации дело ведете? – проявил осведомленность Моти, выведя машину на шоссе Бен-Цви и включив мигалку. Штерн взял газету в руки: на первой полосе была помещена фотография палестинца, замахнувшегося камнем. Заголовок гласил: «Опять беспорядки в Шуафате».

– Нет, – сказал Штерн. – Поедем к дому адвоката Аль-Джабара, это на центральной площади, второй дом от…

– Знаю, – заявил Моти, увеличивая скорость до девяноста в час. – Та еще птичка. Дай таким волю, нас бы тут давно всех перерезали.

– Не уверен, – сухо сказал Штерн и отвернулся к окну. Он и сам, если по большому счету, считал Аль-Джабара врагом Израиля, но все-таки ему почему-то было обидно за покойного приятеля, который наверняка сделал бы все, чтобы не допустить резни, если даже предположить невозможное и представить, что арабы взяли-таки власть в Иерусалиме. Закон и право были для Аль-Джабара превыше всего – кстати, именно израильский закон адвокат знал прекрасно и пользовался всеми лазейками, но не для того, чтобы закон обойти, а для того, чтобы правильно (в интересах своего клиента) им воспользоваться. Аль-Джабар и в палестинских кругах слыл человеком противоречивым: готов был бороться с евреями до их полного изгнания, но требовал от своих соплеменников, чтобы для этого использовались только законные способы. Война, кстати, по мнению Аль-Джабара была способом вполне законным в отличие от террора.

На въезде в Шуафат, за большим мостом, который нависал над дорогой и вел в еврейский район Писгат-Зеэв, стоял джип пограничников, уже предупрежденных о визите следователя полиции. Задерживаться Штерн не стал, помахал сержанту, тот сделал рукой жест, который при желании можно было счесть и за неприличный. Моти, свернув влево, повел машину по узкой улице Ибрагима, где движение было почему-то двусторонним, хотя разминуться со встречным транспортом было абсолютно невозможно.

– Не мог поехать по Мардана? – буркнул Штерн. – А если сейчас из-за угла кто-нибудь выскочит?

– Здесь короче, – отозвался Моти, всем видом показывая, что каждый должен заниматься своим делом и не вмешиваться в функции другого.

Через минуту, не встретив, к счастью, ни одной машины, с которой пришлось бы идти на таран, влетели на центральную площадь, пустынную настолько, что с трудом верилось, что здесь вчера бушевала толпа. Дом адвоката был вторым от южной оконечности площади – красивое двухэтажное строение с навесными балконами и двумя колоннами в византийском стиле. Не самый богатый дом, но и не из бедных. Хотя Шуафат официально считался лагерем палестинских беженцев, здесь можно было увидеть виллы, стоимость которых достигала полумиллиона долларов. Впрочем, трущоб тоже было более чем достаточно, особенно на большом удалении от городского шоссе. В западной части деревни люди жили в удручающей тесноте и грязи, и Штерн часто использовал это обстоятельство в своих спорах с адвокатом.

«Вот вы, Мухаммед, – говорил он, – вы защитник прав человека, и в первую очередь – человека палестинского. Вы что, не видите, как нарушаются эти права в вашем же Шуафате? Все эти трущобы давно можно было снести и людей переселить в нормальные дома. Так нет же, местные власти противятся изо всех сил, потому что вам выгодно до сих пор – полвека спустя! – изображать, как вам плохо под израильской оккупацией, и получать помощь от международных организаций, но только не от иерусалимского муниципалитета! Заставляете людей жить в грязи только для того, чтобы выглядеть мучениками в глазах так называемого мирового общественного мнения».

«Уважаемый Ицхак, – отвечал обычно Аль-Джабар, – вы неправы. Я живу в прекрасном доме, если ваша филиппика относится и ко мне лично, а тысячи моих соплеменников живут в грязи. Это верно. Как верно и то, что я получил образование, а они – нет. У них есть права, но нет возможности эти права осуществить».

«Мы же предлагали переселить всех…»

«Всех? Не смешите меня, Ицхак. Вы хотели построить несколько домов, чисто пропагандистская акция».

– Приехали, – сказал Моти, и Штерн оторвался от воспоминаний. Странное дело: он поймал себя на мысли, что иногда ненавидел Аль-Джабара, хотел видеть его униженным, а дом его, этот замечательный дом – разрушенным, но ни разу не пожелал адвокату смерти. Может, он излишне сентиментален? Ведь наверняка адвокат думал (просто вслух не говорил, будучи человеком образованным и, возможно, даже по-своему интеллигентным) о том, как было бы хорошо, чтобы все евреи, и этот полицейский следователь в их числе, отправились на тот свет, где им самое место.

Впрочем, знал ли это Штерн наверняка? Мысль занимала его, пока он входил через широко раскрытую дверь в сумрачный холл с прикрытыми шторами, где его ждала Галия, вдова умершего адвоката.

Когда-то эта женщина была красавицей, однако годы взяли свое. Галия располнела, а ведь Штерн помнил ее тоненькой, как тростник на берегу Иордана. В тщательно окрашенных волосах не было седины, но именно эта тщательность быстрее, чем наличие седин, выдавала тот непреложный факт, что прошла не только молодость, но и самые хорошие для замужней женщины «бальзаковские» годы. Морщин на лице, было, пожалуй, даже больше, чем того требовал возраст, и Штерн с грустью констатировал, что и взгляд стал другим – если можно о взгляде сказать, что в нем появились старческие морщины, то именно так смотрела сейчас Галия.

Штерна всегда интересовала эта женщина, но он никогда не заговаривал о ней с Аль-Джабаром, сам же адвокат и намеком не давал понять, чем занимается его жена, кроме, конечно, воспитания пятерых детей и приготовления замечательных обедов. Штерн знал, конечно, что Аль-Джабар много лет назад учился в России, в каком-то университете, предназначенном именно для иностранных студентов. Из России он и привез жену – русскую девушку, в которую молодой палестинец влюбился до самозабвения. Штерн познакомился с Аль-Джабаром позже, когда тот уже был довольно известным в палестинских кругах адвокатом и правозащитником – защищал он, естественно, угнетаемых соплеменников от еврейской эксплуатации, хотя и признавал в приватных беседах, что именно присутствие евреев позволяет палестинцам – тем, у кого есть голова на плечах, – жить значительно лучше, чем они могли бы существовать в собственном независимом государстве. Когда началось их знакомство, Галия была уже матерью трех детей – двух дочерей и сына, а вскоре родился и четвертый ребенок – мальчик, любимое дитя по имени Хасан. В отличие от сестры и брата Ахмада, Хасан выглядел как типично русский мальчишка: белокурый, курносый – даже более курносый, чем мать. От отца в нем не было ничего, кроме фамилии. Может, поэтому адвокат не очень любил своего второго сына, в то время как Галия обожала этого ребенка так, что едва не умерла сама, когда года три назад Хасан свалился в люк канализации (в Шуафате почему-то взяли тогда за правило держать люки открытыми – мол, это позволяет проветривать стоки). Мальчик повредил позвоночник, спасли его – по сути, вернули к жизни – врачи в больнице «Адаса», и с тех пор Галия израильских медиков боготворила. Так, во всяком случае, утверждал Аль-Джабар, и у Штерна не было причин ему не верить.

– Садитесь, господин следователь, – тихим голосом предложила Галия, когда Штерн вошел в комнату и пробормотал стандартные слова утешения.

Иврит у Галии был слишком правильным, ей редко приходилось им пользоваться, и Штерн сказал:

– Поговорим по-арабски, хорошо?

Галия благодарно кивнула.

– Да, – сказала она. – Вы пришли по поводу моей жалобы?

– Я пришел, – Штерн кашлянул, – чтобы сказать, что ваш муж был замечательным человеком. Он был очень умен и… У нас, конечно, были разные взгляды на многие проблемы… Я бы даже сказал, диаметрально разные… Но Мухаммед жил, чтобы помогать людям, даже тем, кого считал врагами.

Галия молчала, и Штерн не знал, слушает она или думает о своем. Он сбился и закончил:

– Мне очень жаль… Мухаммед был человеком, это главное.

– Поэтому его убили, – тихо произнесла Галия, и Штерну показалось, что он плохо расслышал.

– Как вы сказали? – растерянно переспросил он.

Галия подняла на Штерна ясный, не замутненный слезами взгляд и четко повторила:

– И потому моего мужа убили.

– Кто? – теряясь еще больше, задал Штерн глупый вопрос. – Если вы обвиняете врачей скорой помощи…

– Их тоже, – сказала Галия, – но в меньшей степени, чем других. Что врачи? Они всего лишь не приехали вовремя.

– Вы подали жалобу на службу «Маген Давид адом»…

– А на кого еще я могу жаловаться? – голос у Галии был сухим, как солома, казалось, что в нем не осталось даже оттенков эмоций, но Штерн знал, что это не так, и поражался выдержке этой женщины. Конечно, в мыслях у нее был сумбур. Она-то прекрасно знала, что ее муж умер от острой сердечной недостаточности, а не от удара ножом, выстрела в затылок или яда, положенного в бокал с шампанским.

– Вы знаете, сколько у него было врагов? – продолжала Галия размеренным голосом без интонаций, будто произносила заранее отрепетированную речь. – С местной властью муж был постоянно на ножах, потому что требовал, чтобы все было по закону. С людьми Арафата он не ладил, потому что считал раиса узурпатором и диктатором. Мухаммед все время находился во взвинченном состоянии, все время спорил, нервничал… Скажите, долго это могло продолжаться? Я ему давно говорила, что он не щадит себя…

«Ах, это…» – с облегчением подумал Штерн. Галия могла бы назвать конкретные фамилии, сказать, что подозревает этих людей… Хотя в чем она могла их подозревать? Конечно, есть такие яды, действие которых имитирует сердечный приступ, но Штерн дал бы скорее отрезать себе правую руку, чем согласиться с тем, что в данном конкретном случае было использовано столь изощренное средство. Эти палестинцы даже заряд взрывчатки толком собрать не умеют, что уж говорить об убийстве, загримированном столь причудливым образом? Ерунда. Конечно, Аль-Джабар себя не щадил – это точно. И врагов у него было достаточно – тоже верно. Если Галия именно это имела в виду, утверждая, что ее мужа убили, то она права – каждого из нас убивают ежедневно и ежечасно наши враги, убивают наши нервные клетки, которые не восстанавливаются, и заставляют сердце работать на износ, а потом оно не выдерживает, и кого же обвинять в этом несчастье, если не наших врагов, сделавших все, чтобы укоротить нам жизнь? Правда, это не уголовное преступление. И не преступление вообще. Французы по этому поводу говорят философски: се ля ви.

– Да, это очень печально, – сказал Штерн, вытаскивая из папки бланк, на котором дежурный по управлению фиксировал поданное по телефону исковое заявление Галии Аль-Джабар. – Если вы продолжаете настаивать на расследовании деятельности службы «Маген Давид адом», вам нужно это подписать, тогда вашему заявлению будет дан ход.

– Господин следователь… Простите, можно я буду звать вас по имени?

– Конечно, – согласился Штерн. – Меня зовут Ицхаком.

– Ицхак, – задумчиво произнесла Галия, и впервые сегодня в ее голосе прозвучало тепло. – Странно… В Москве у нас был сосед, еврей, его тоже звали Ицхак. Ицхак Финкель, может, вы его знаете?

Штерн покачал головой.

– Нет, конечно, – вздохнула Галия. – Когда я была маленькой, он играл со мной в лото. Я пригласила его на свою свадьбу, а он не пришел и сказал: «Я, конечно, понимаю, Галя, любовь и все такое… Но всего месяц назад погибли тысячи еврейских мальчиков в Израиле, потому что их убили родственники твоего жениха. Я не мог пойти и плясать… Извини».

– Месяц назад? – переспросил Штерн.

– Мы поженились с Мухаммедом в июле шестьдесят седьмого, – пояснила Галия. – Он как раз получил диплом…

Штерну было интересно, но рассказ Галии не относился к делу, а времени у него было не настолько много, чтобы сидеть здесь и удовлетворять собственное любопытство.

– Галия, – сказал он. – Подпишите, и я вам обещаю, что в отношении службы «Маген Давид адом» будет проведено самое тщательное расследование. Если в том, что произошло, есть вина врачей…

– Конечно, есть их вина! – воскликнула Галия, сбросив, наконец, маску замороженного горя. – Но разве они на самом деле виноваты?

– Простите…

– Извините, Ицхак, что я вас задерживаю и запутываю… Я очень устала за эти сутки… Очень… Я просто ничего не соображаю…

– Я могу прийти завтра или через неделю.

– Нет! Завтра может быть поздно. Я не знаю… Но мне кажется, что убийство нужно расследовать по горячим следам.

«Господи, – подумал Штерн, – не нужно было мне приходить».

– Мужу стало плохо в десять часов тринадцать минут, – неожиданно спокойным голосом сказала Галия. – Я позвонила в скорую в десять пятнадцать. Я помню, потому что перед моими глазами все время были эти часы…

Она кивнула в сторону больших напольных часов с маятником, стоявших напротив окна. Маятник не двигался, стрелки показывали 11.27 – должно быть, время, когда скончался Аль-Джабар.

– Машина прибыла на контрольный пост в половине одиннадцатого. А здесь была в двенадцать тридцать три.

– В том нет вины медиков, – начал было Штерн, но Галия не слушала.

– Толпа на площади начала собираться примерно в двадцать минут одиннадцатого, – продолжала она, будто по книге читала. – В десять тридцать пять в израильскую патрульную машину, стоявшую напротив наших окон, полетели камни. В десять сорок патруль был вынужден отступить…

– Откуда вам так точно это известно? – поразился Штерн.

– Я все время смотрела в окно! Я дала мужу нитроглицерин и сделала укол, как обычно. Это было все, что я могла. Во время прежних приступов я вызывала скорую, и они ставили капельницу, делали что-то еще… Мухаммед лежал на этом диване, возле него были Саида и Хасан, а я все время подходила к окну и ждала, ждала… И на часы смотрела. В окно и на часы…

– Ну хорошо… Вы сами подтверждаете, что медики никак не могли подъехать к дому, потому что в это время здесь бушевала демонстрация.

– Ицхак! – воскликнула Галия. – Вы что, не хотите видеть? В десять двадцать пять на площади почти никого не было! В десять сорок сюда уже нельзя было проехать! Это совпадение?

– Ну… – протянул Штерн. – Демонстрации в Шуафате не такая уж редкость…

– А когда люди собирались так быстро? Меньше чем за четверть часа? Будто ждали сигнала?

– Вот оно что, – сказал Штерн, поняв, наконец, что хотела сказать вдова Аль-Джабара. – Вы думаете, демонстрацию устроили специально, чтобы медики не смогли проехать к вашему дому?

– Конечно! – сказала Галия убежденно, как человек, много думавший над своими словами.

Штерн растерялся. Все-таки напрасно он шел сюда. Думал, что скажет вдове приличествующие случаю слова утешения, пообещает разобраться с медиками и пограничниками, и даже со всем комплексом арабо-израильских отношений. А потом спокойно отбудет по своим делам. Галия говорила глупости, как любая женщина, потерявшая мужа. Правда, другие женщины в подобной ситуации (Штерн повидал их немало на своем веку) говорили глупости совершенно иные. Вдова погибшего в аварии директора строительной компании утверждала, к примеру, что мужа ее прибрал Сатан, потому что Арик, видите ли, обманывал клиентов, завышая цены, она это знала и одобряла, а потому и ее скоро ждет такая же участь. В общем, чушь.

– Галия, – сказал Штерн, кашлянув, – я, конечно, понимаю, что…

– Ничего вы не понимаете! – воскликнула женщина, и Штерну показалось, что сейчас она заломит руки на манер героинь греческих трагедий и обратится с мольбой к небу, поскольку от евреев правды и помощи все равно не дождаться.

– Вы знаете, как жил муж в последнее время? – продолжала Галия. – Он никогда не говорил со мной о делах, предполагалось, что я в этом ничего не понимаю, ничего не знаю и ничего знать не хочу. Но я не глухая и не слепая. Все годы, что мы жили вместе, я знала, чем живет… жил… Мухаммед. Я не вмешивалась, но я знала. Я привыкла… Неважно. Мухаммеду я бы никогда в этом не призналась, но его нет, и может быть, в этом и я виновата…

«Ну вот, – подумал Штерн, – это уже следующая стадия. От обвинений, направленных в пространство и по сути – ни в кого, перейти к обвинениям в собственный адрес, ровно в такой же степени бессмысленных».

Он кашлянул и бросил взгляд на часы.

– Да, да, – прервала Галия свой монолог. – У вас много дел, вы пришли, чтобы высказать свое соболезнование, и еще потому, что я написала жалобу, которую вы все равно не собираетесь расследовать. Извините…

– Галия, – сказал Штерн. – Допустим, что все было так, как вы говорите. Но это не отменяет того факта, что ваш муж умер от острой сердечной недостаточности. От приступа, который никто не мог предсказать заранее.

Штерн говорил, как ему казалось, вполне убедительно, и вдова кивала головой – медленно, будто слышала не следователя, а голос внутри себя.

– Вы позволите предложить вам чашку чая? – спросила она, прервав Штерна на полуслове. – Я должна была сделать это с самого начала, но мне казалось более важным, чтобы вы поняли, что я хочу сказать. Извините, я только позову Саиду.

– Спасибо. – Отказаться было бы верхом неприличия, но и распивать чай сейчас, когда он, по сути, отказал Галии в проведении расследования, следователю тоже не хотелось.

Галия прошла к двери, приоткрыла створки и произнесла несколько слов по-арабски.

– Вы дважды упомянули, что у Мухаммеда были очень напряженные отношения с кем-то здесь, в Шуафате, – сказал Штерн. – Что вы имели в виду?

– Сейчас Саида принесет чай, – сказала Галия, усаживаясь в покрытое чехлом кресло.

– Вы не хотите меня выслушать, – продолжала она, глядя в пространство мимо Штерна. – Сидите и думаете: у этой женщины горе, она плохо соображает и говорит первое, что приходит ей в голову. Сначала обвинила медиков, потом местные власти… Прежде чем вы отдадите должное приличиям и уйдете, я все-таки хочу сказать то, что, возможно, изменит ваше мнение.

Саида, девушка лет семнадцати, в черном, до пят, платье и черном же, прикрывавшем почти все лицо, платке внесла поднос, на котором стояли две чашки дымящегося ароматного чая и два блюдца со сладостями. Штерн, которому уже доводилось присутствовать в палестинских домах во время траура (как-то это был траур по подростку, убитому резиновой пулей израильского солдата, и Штерн проводил следствие), подумал, что в этом доме не очень соблюдают традиции – не должна вдова принимать гостя единолично и уж тем более пить с ним наедине чай.

Саида молча поставила поднос на низкий угловой столик и вышла, прикрыв за собой дверь.

Ситуация была парадоксальной и, во всяком случае, нестандартной. Никакая палестинская женщина не только не позволила бы себе такую вольность, но ей бы и в голову не пришло признаваться следователю израильской полиции в том, что она шпионила за собственным мужем, а разве не это имела в виду Галия?

Решив, что в данной ситуации лучше дать женщине высказаться и не перебивать, какую бы чепуху она ни говорила, Штерн принял из рук Галии чашку на блюдечке и отхлебнул чай, оказавшийся не просто замечательным, но божественным в истинном понимании этого определения. Чашка Галии осталась на подносе и рядом с тремя шкатулками, стоявшими на угловом столике, выглядела, будто принцесса в окружении прислуживавших ей мавров.

Штерн сделал второй глоток и прикрыл глаза, показывая, что готов слушать.

– Муж, – сказала Галия, – несколько лет конфликтовал с председателем местного совета Джумшудом. Они иногда ругались так, что, я думала, сейчас в ход пойдут ножи. Однажды, это было месяца полтора назад, я слышала, как муж сказал Джумшуду: «Это тебе дорого обойдется». А тот ответил: «Тебе обойдется дороже, если ты будешь болтать».

– Они говорили в вашем присутствии? – удивился Штерн.

– Нет, конечно, и не делайте вид, будто не понимаете, что я имею в виду! – воскликнула Галия. – Конечно, я подслушивала. Я всегда так делала, если представлялась возможность.

– Именно это я хотел узнать, – пробормотал Штерн.

– Я подслушивала, – повторила Галия. – Мухаммед об этом не знал. Он бы убил меня, если… В тот день Джумшуд уходил от мужа в страшном раздражении. Хлопнул дверью так, что задрожали стены. И выходя из кабинета, бросил: «Если ты думаешь, что тебе все позволено…» «Это ты думаешь, что тебе все позволено, – ответил муж. – И имей в виду: я не из пугливых. Ты напустишь на меня своих собак? Или пристрелишь в темном переулке? Так на этот случай я себя защитил».

– Как вы думаете, что он имел в виду? – спросил Штерн, опуская на стол пустую чашку.

– Взятки, – сказала Галия. – Джумшуд берет взятки.

– Э-э… – поморщился Штерн. – Покажите мне того, кто в местной администрации взяток не берет. Вы слышали разговор мужа с Джумшудом и подозреваете его в том, что он… Подсыпал адвокату яд? Галия, вы смотрите мексиканские сериалы?

– Мексиканские сериалы? – не поняла Галия. – Что это?

– Неважно. Знаете ли, я тоже иногда ругаюсь – даже с собственным начальством. И кричим мы так, что, кажется, сейчас обрушатся стены. Бывает, до угроз доходит. Темперамент… Но это не основание для подозрений в убийстве.

– Еще чашечку? – спросила Галия.

– Замечательный чай, – искренне сказал Штерн, – но мне пора, извините. Я обдумаю все, что вы сказали. Мне очень жаль, Галия, что так случилось с вашим мужем… Это ведь у него был не первый приступ?

– Четвертый, – тихо сказала Галия. – Три раза его спасали. А вчера…

– Очень вам сочувствую и обещаю сделать все возможное…

Штерн запнулся, потому что не знал, как закончить фразу. Что он сделает? Все, чтобы наказать врачей, не спасших Аль-Джабару жизнь? Но медики не были виноваты, он это знал, и Галия это знала, Штерн видел, что она понимает это не хуже него, и писала свое заявление не для того, чтобы еврейский следователь наказал еврейских врачей за преступную халатность по отношению к арабскому пациенту. Она была уверена в другом и хотела, чтобы Штерн расследовал совсем другое преступление, но не могла написать об этом и даже сказать вслух не могла. Однако намеки были более чем понятны. Что мог сделать Штерн? Все возможное… Ну, ну.

– Спасибо, – сказала Галия отрешенным голосом. Она тоже поняла колебания Штерна и их причину. Они молча попрощались, Штерн поклонился, Галия кивнула, и следователь с облегчением переступил порог.

Моти открыл правую дверцу, и Штерн уселся на сиденье, продолжая думать над тем, что его, вообще говоря, не касалось.

– Куда? – спросил Моти, включая двигатель.

– В полицейский участок на Сулеймана, – сказал Штерн после непродолжительного молчания.

Что, собственно, он хотел узнать в местном отделении полиции? О вчерашних беспорядках? О том, кем это было организовано и почему именно в нужное время? Что могли сказать об этом местные пинкертоны, умевшие лишь разнимать драчунов и брать взятки? Надо бы иметь в Шуафате нормальный еврейский пункт правопорядка, но статус у лагеря был весьма странным – это вроде и не израильская территория, а потому полиция здесь своя, доморощенная и очень непрофессиональная. А с другой стороны, лагерь подчинялся формально Иерусалимскому городскому совету, отвечавшему за благоустройство и вообще за нормальную жизнь в этом забытом Богом месте.

– Останови, – сказал Штерн водителю, когда до полицейского участка оставался один квартал. – Знаешь, Моти, я передумал. Поедем обратно, в управление.

Это пришлось Моти по душе, обратно ехали с ветерком – когда выбрались из лабиринта улочек на городскую трассу. Оказавшись в своем кабинете, Штерн почувствовал себя лучше: в Шуафате у него возникло ощущение, что мозги сплавились и не желают думать. Сейчас он опять стал самим собой и прежде, чем позвонить знакомому следователю в ШАБАК, все-таки, как делал это всегда, составил план действий. Выглядело это так:

«Машина, сбившая ребенка – демонстрация – сердечный приступ Аль-Джабара – опоздание врачей – смерть. Связь между всеми звеньями или только между некоторыми (вторая часть цепочки)?

Кто организовал демонстрацию?

Почему выбрано время 10.25?

Поговорить с Пинхасом.

Конфликт между Аль-Джабаром и Джумшудом. Взятки?

Действия Аль-Джабара как адвоката и правозащитника. Кто его враги?»

Штерн поймал себя на мысли, что проверяет версию, достаточно нелепую и чрезвычайно маловероятную. В иное время он и думать бы в этом направлении не стал, настолько все выглядело искусственно и совершенно не в арабском стиле. Но этой русской Галии каким-то образом удалось размягчить ему мозги. Демонстрация скорее всего была спонтанной хотя бы потому, что в ШАБАКе о ней не знали и пограничный патруль не был предупрежден.

Обычно палестинцы реагируют мгновенно – заехал, скажем, в лагерь еврейский поселенец в кипе, это для них как красная тряпка. Могут, конечно, и не обратить внимания и даже дорогу показать, но чаще случается иное – машину окружают, водителя осыпают сначала оскорблениями, а потом, если он отвечает тем же, забрасывают камнями. До стрельбы дело доходит редко, но толпа должна дать выход своей отрицательной энергии, и тогда подростки выбегают на шоссе и швыряют камни в автобусы, а взрослые жгут израильские флаги, которых в лагере, видимо, запасено огромное количество.

Иногда демонстрации планируются заранее – даже за несколько дней, если речь идет о традиционных палестинских «праздниках» – Дне земли, например. Практически всегда в таких случаях в службе безопасности знают и время демонстрации, и место, и даже приблизительное число участников. У ШАБАКа в Шуафате, конечно, есть осведомители, Штерн никого из них не знал, не его это было дело. Собственно говоря, если принять версию Галии, то он должен был бы сплавить дело в ШАБАК и успокоиться. Проблема в том и состояла, что дело Штерн хотел оставить за собой и, следовательно, разговаривая с Пинхасом, должен был исхитриться и получить информацию, представив случившееся бытовым происшествием, по которому полиция ведет рутинное расследование по требованию убитой горем вдовы. И ничего больше. А там видно будет…

С Пинхасом Оферманом, следователем ШАБАКа, Штерн знаком был лет тридцать. Он уже и не помнил, познакомились они до Шестидневной войны или после. Кажется, все-таки после, Оферман тогда уже чуть прихрамывал после ранения. Или это всего лишь выверт памяти? Неважно. Штерна и Офермана связывала общность судеб – оба были неплохими следователями и обладали умеренным честолюбием вкупе с неумением (или нежеланием?) занимать командные должности. Штерн давно мог стать руководителем следственного отдела, а Оферман так и вовсе чуть ли не начальником ШАБАКа, но оба чувствовали – это не по ним. Сотрудники думали (это Штерн знал точно), что два приятеля просто не хватают звезд с неба, добросовестны, но не более того, потому их и не продвигают по службе. Есть ведь такие служаки, что до пенсии сидят в одном и том же кресле. Не всем становиться начальниками – это ясно.

К счастью, Пинхас оказался в своем кабинете и был даже относительно свободен – во всяком случае, не вел допроса и не общался с коллегами.

– Если эта информация не для меня, скажи сразу, и я не обижусь, – предупредил Штерн.

– А когда было иначе? – удивился Оферман. – О чем речь идет?

– Вчерашние беспорядки в Шуафате, – сказал Штерн. – Было ли о демонстрации известно заранее? Если да, то за сколько времени? И почему, в таком случае, пограничники не были предупреждены?

– Ицхак, – сказал Оферман с сожалением, – ты сегодня не в порядке. Что-нибудь случилось?

– Нет, – удивился Штерн. – С чего ты взял?

– Но ведь ты сам себе противоречишь! Если пограничники не были предупреждены, значит, не было у нас такой информации. Не станешь же ты утверждать…

– Не стану, – поспешно вставил Штерн, хотя, вообще говоря, утверждать он стал бы: был случай, когда следователь ШАБАКа, получив вовремя информацию от осведомителя о назревавших беспорядках в Шхеме (дело было еще до Норвежских соглашений), забыл передать сведения пограничникам, поскольку спешил на свадьбу племянницы. В результате три солдата получили ранения, хотя инцидента можно было избежать. Так что говорить о безупречности ШАБАКа мог лишь тот, кто был знаком с деятельностью этой организации по бодрым газетным репортажам.

– По какому поводу все-таки бушевали? – спросил Штерн. – Я слышал, что из-за машины, сбившей ребенка.

– Правильно слышал.

– Но это было накануне вечером…

– Да, и потому народ явился на площадь утром в десять часов. Пока ползли слухи, да пока накалялись страсти…

– Ты уверен, что все получилось спонтанно?

– Уверен, что нет! Но между инцидентом и демонстрацией прошло слишком мало времени, ночь не в счет. Мой осведомитель просто не успел… Когда встречусь с ним, возможно, узнаю кое-какие делали.

– Машину нашли?

– С машиной проблема. Было темно, номеров никто не видел, да и цвет известен с точностью от белого до черного. Дорожная полиция выяснила только марку машины – «субару», модель настолько популярная, что искать бессмысленно.

– А что мальчик?

– Отделался испугом.

– Послушай… Я сейчас выскажу мысль, которая покажется тебе идиотской, но ты ее все-таки обдумай и ответь, хорошо?

– Странная преамбула, – буркнул Оферман.

– А что, если машины не было вообще? Что, если кому-то очень нужно было устроить базар на городской площади именно в это время?

– Кому и зачем?

– Это я тебя спрашиваю.

– Я понимаю, что ты спрашиваешь меня, а я тогда спрошу тебя: почему ты заинтересовался вчерашним инцидентом? Не из любопытства ведь?

«Насторожилась старая лиса, – подумал Штерн, – надо быть осторожнее».

– Именно из любопытства, – сказал он. – Я веду дело о смерти адвоката Аль-Джабара.

– А! – сказал Оферман. – Бедняга. Я слышал, что врачи к нему не успели.

– Верно. И вдова подала жалобу. Должен же я как-то отписаться. А у нее идефикс: она считает, что демонстрацию устроили специально, чтобы помешать врачам добраться до больного.

– Ну-ну… Богатое воображение.

– Тебе смешно, а мне писать объяснение… – картинно вздохнул Штерн. – Так ты говоришь, машины могло не быть?

– Я тебе это точно скажу через два часа. Устроит?

На это Штерн даже не рассчитывал. Он сделал вид, что задумался, а потом сказал в трубку не очень довольным голосом:

– Устроит. Я как раз пообедаю, с утра ничего не ел, вдова только чаем угощала.


Перекусил Штерн в кафе, где обычно брал курицу с жареной картошкой. Сегодня он торопился и ограничился булкой с тунцом.

– А цыпленка? – спросила Хана, работавшая в кафе управления с незапамятных времен. – Я его уже разогрела.

– Извини, в следующий раз, – рассеянно сказал Штерн и, на ходу дожевывая булку, спустился в подвальный этаж, где располагался архив.

Компьютеры всегда приводили Штерна в состояние мозговой расслабленности. Сам он пользовался одной-единственной программой, составляя тексты и отчеты; все, что было больше простого набора букв на клавиатуре, представлялось ему чудом, не имевшим объяснений. В свое время, когда архив состоял из тетрадок, гроссбухов и прочей понятной бумажной массы, Штерн чувствовал себя здесь куда более уверенно. Во всяком случае, не нужно было обращаться за помощью к девчонке, единственным преимуществом которой, кроме возраста, было умение извлекать из компьютеров нужную информацию.

– Адвокат Мухаммед Аль-Джабар, – повторила она названное следователем имя. – Ближайшее окружение или полный анализ?

– Начнем с ближайшего, – решил Штерн, – а там видно будет.

– Номер его удостоверения личности?

Штерн назвал номер по памяти, специально выучил, отправляясь в архив, чтобы не таскать с собой папку с делом.

Через минуту (к скорости обработки информации Штерн тоже не мог привыкнуть) из принтера посыпались один из другим листы лазерной распечатки, и вскоре следователь, сидя в своем кресле, читал об Аль-Джабаре вещи, о многих из которых знал, но о некоторых узнавал впервые.

Оказывается, противостояние Аль-Джабара и Джумшуда продолжалось уже четвертый год. Во всяком случае, именно тогда сведения попали в полицейский компьютер. Штерн об этом не подозревал, в их с адвокатом разговорах фамилия Джумшуда ни разу не всплывала. После заключения Норвежских соглашений в Шуафате начали появляться представители Арафата – неофициально, конечно. Приезжали они как гости к своим родственникам, но в службе безопасности знали, что речь идет о налаживании связей. К полиции это отношения не имело, поскольку о нарушении общественного порядка речь не шла. В марте девяносто шестого некий Ибрагим Парсан, журналист, живший в Шуафате и писавший для газеты «Аль-Хайят», арабского издания, выходившего в Лондоне, опубликовал статью о том, как разбазаривается помощь ООН, предоставляемая жителям лагеря беженцев, и сколько денег находится на счетах в израильских банках у руководства палестинской автономии. Формально журналист не связывал эти явления, но читавшему, если он не был клиническим идиотом, было понятно, на что намекал Парсан. Через месяц журналист отправился к родственникам в Раздан, арабскую деревню неподалеку от Шхема. Назад он не вернулся. Его арестовала служба безопасности автономии под каким-то надуманным предлогом, и Парсан оказался в тюрьме.

Судя по материалам, имевшимся в распоряжении израильской полиции, жена Парсана боялась предпринимать какие-то действия – все знали, как обходятся с арестованными в палестинской тюрьме. Начнешь жаловаться, и мужа вообще убьют! Скажут, что погиб при попытке к бегству.

Аль-Джабар предложил Джамиле Парсан свои услуги, поскольку интересовался всеми случаями нарушения прав человека на территории автономии. С известным адвокатом, гражданином Израиля, трудно было обойтись так же, как с журналистом. Аль-Джабар ездил в Рамаллу, беседовал с самим Раджубом, руководителем службы безопасности автономии. Содержание беседы осталось неизвестным, но в аналитическом отделе предполагали, что адвокат пригрозил передать известные ему факты самоуправства людей Раджуба в международные организации, а это нанесет имиджу Арафата значительный ущерб. В общем, речь шла о своеобразном шантаже.

Опоздавшие к смерти. Cобрание сочинений в 30 книгах. Книга 28

Подняться наверх