Читать книгу Кайфуй, гном - Павел Желтов - Страница 5

Вот придём мы с тобой домой, Микула, и сразу пожрём. Так беседовал сам с собой колошничий, пробираясь по топкой грязи в свою избу. Так он называл четырёхстенный сруб с покосившимися сенями, в котором ночевал и ел. Дело было давно да не близко. Хотя, это, конечно, откуда смотреть, откуда считать. Дело это было на берегу правого притока Туры – Тагила. Десяток лет назад «ад на земле» да «геена-домна» дали первый настоящий чугун. Железоделательный завод. Вон он – за спиной, озаряет чёрное небо багровыми сполохами из колош. Если отвлечься от чавкающей грязи под ногами, от счёта шагов, то можно насчитать два литейных двора. Вон – один, вон, рядышком – другой. Только кому оно надо, оборачиваться, считать. Что нового ты там насчитаешь, колошничий? Считай лучше шаги. Тоже не новое занятие, но хоть интереснее. Не два, а две тысячи. И каждый надо пройти. Летом – по твёрдому, весной и осенью – вот по такой топи. Зимой тоже хорошо ходится, когда снег утопчут. Почти так же легко, как летом. А летом, может, и скользко – если дождь пройдёт. Стало быть, сколько? Тысяча триста шестьдесят? Или сорок? Опять замечтался, со счёта сбился. А пока досадовал, совсем позабыл, успев прочавкать по лужам десятка три шагов. Хоть назад возвращайся. Да есть больно хочется. И спать.

Лицо горит, будто за целый день вобрало кожей адов жар от печки. Глаза тоже горят. Даже когда смотреть не на что, кругом тьма и мрак, а всё равно горят. И если прикрыть – горят. Будто расплата за грех… грех чего? За то, что подглядел в ад. Целый день подглядывал. Другим тоже достаётся. Ну, а что делать? Весной хоть можно думать о скором лете. И сразу не так тошно. Всё равно, конечно, тошно, но не так. Не как осенью. Летом домой идёшь – и ещё светло. А в остальные времена года – всегда в потёмках. Но летом другая беда. Гнус и комары. Очень много гнуса и огромные комары. Троекратно больше, чем наши, тульские. А гнуса – тьма. Как ещё только светло остаётся – тучи же. И всё норовят – в глаза, в уши, в ноздри. Рот откроешь – и в рот полезут. Тьфу!

Вогулы научили ветошь дёгтем мазать и на себя мотать. Только вонь от дёгтя – не знаешь, что лучше. Или хуже. Да всё дрянь – как ни крути. Хотя, если привыкнуть, то дёготь не слишком большая дрянь. И гнус – дрянь та ещё. И комары эти. Укусит в бровь, распухнет полхари.

Слухом Микула почуял, что пришёл. Протянул руку – она. Знакомая коряга вместо ручки. Потянул, вошёл, притворил. Будто под воду нырнул – тише стало. Собаки брешут, да не так отчётливо, соседи на той стороне улицы переругиваются, да не разобрать, что кричат. Снова отворил, вошёл, притворил. Пахнуло холодным дымом. Два шага вперёд, присесть, скинуть на пол рукавицы. В руках теперь сварожек – маленький чугунок с дырками по кругу. Снять крышку, вытряхнуть в очаг угли, сверху немного хворосту. И дуть… потихоньку, а не как домнины меха. Там ад, его не задуешь. А тут живой огонь, с ним надо ласково, а то убьёшь ненароком. Наконец занялось. Колошничий положил рядом с пламенем колотую дровину. Еще три положил поперёк, образовав крышу над огнём. В избе стало виднее. А скоро и теплее будет, подумал колошничий.

Встал, пошёл к стене. На гвоздь тулуп, туда же шапку. Развязал шнуры лаптей, лапти в угол, обмотки – на отдельный гвоздь. Босые ноги – в другие лапти. Домашние. Узнал бы кто – поднял бы на смех. Наверное. Ну да плевать. Прошёл к кадке с водой, зачерпнул, поставил на стол.

Сел сам – лицом к огню. Достал из-за пазухи бумажный кулёк – хлеб да маленькая луковица. Соль уже на столе.

Колошничий – это значит, работает на колошнике. Это из всех адов железоделательного завода – самый что ни на есть лютый ад. Ты туда – уголь да руду, а оттуда тебе в ответ – жар да пламя.

Если бы не копоть, то Микула был бы тёмно-русым. А так – поди разбери. Шевелюра и борода на концах пошли мелкими колечками и время от времени осыпались вонючим прахом – если вовремя не отпрянуть от жерла колоши. Брови у Микулы то были, а то и не были. С ресницами – такая же история. Когда их не было – становилось хуже. Чтобы пот не ел глаза, приходилось вязать на лоб, под шапку, тряпицу. Тогда уже жжение начиналось под ней. Но если потерпеть, это было лучше, чем вмиг ослепнуть от едкого пота и свалиться в колошу.

А руки – белее лица. От сажи и угля их защищают рукавицы из чёртовой кожи. Кожа эта, подумал Микула, за год стала почти своей. По крайней мере, второй своей. Такими руками можно, не боясь греха, и хлеб брать. Точнее, правой рукой, где пять пальцев. А левой, где три – наверное, грех. Хотя не только потому что три пальца. А потому что, говорят, нечистая она, от беса. А почему нечистая, если я их одинаково мою?

Микула родился в Тульской губернии 19 лет назад. Родился трёхпалым – это только про левую руку. В остальном – был здоров. Деревенские мальчишки даже и не дразнили особо за такой некомплект. Хватал он тремя пальцами так же крепко, как и пятью. А бил, наверное, даже ещё крепче. Да и управлялся левой ловчее, чем правой. Ножичком ли вырезать, удочку ли снарядить.

Микула был крепостной. И прошлой весной его, как ещё пять десятков молодых крепостных, привезли сюда, на берег Тагила, делать железо. Иных уж нет. Кто быстро истаял, не выдюжив работы на колоше. Кто сгинул в лесу, кто на понос изошёл. Один даже в колошу свалился – оступился, переворачивая в огненное жерло короб с углём. Так там даже доставать бессмысленно.

А Микула – вот. Всё шаги считает, когда идёт с завода в избу. А когда обратно идёт – не считает. Знает, что и без этого придёт туда слишком быстро. Хотя мог бы и считать. Лишь потому что умел. Ведь из крепостных, приехавших сюда за последние пять лет, он был единственный, кто знал счёт и грамоту. Но эти его знания были никому не нужны. А нужно было, чтобы он целый день раскладывал на колоше руду, уголь и известняк, а потом, по команде мастера-уставщика, сбрасывал всё в жерло. И, разумеется, не умер бы раньше времени. Микула и не собирался.

Малый достал из-за пазухи нож в кожаном чехле, обнажил, ловко взял его тремя пальцами левой руки и очистил луковицу. Потом одним движением лезвия разделил её пополам. Запахло свежестью – аромат пробился в засыпанные копотью ноздри и даже вышиб слезу. Парень экономно посыпал срезы солью, откусил от одной половинки, потом от куска хлеба, стал жевать. Когда решил, что пожевал достаточно, добавил в рот воды, сделал ещё три движения челюстями и, поморщившись, проглотил.

Так повторял, пока не закончились хлеб и лук. Это случилось не слишком быстро – колотые дровишки успели прогореть, распасться на угольки и погаснуть. Уже в полной тьме Микула заткнул в крыше дыру над очагом, развернул тюк из нескольких одеял, влез куда-то в середину и уснул, повернувшись спиной к очагу.