Читать книгу PRO ET CONTRA. Вольные рассуждения о русском радикализме - Павел Максименко - Страница 3

Общество, как утверждается, может достичь благополучия и равновесия только в те периоды, когда консервативные силы достаточны, чтобы создавать и поддерживать разумные тенденции человечества.

Непонятно, даёт ли историческая наука какое-либо обоснование для этого утверждения, но что-то похожее на подобную ситуацию характеризует период в русской истории, который начался с подавления декабрьского восстания в 1825 году и завершился смертью Николая I тридцать лет спустя. Царь достиг относительного равновесия, хотя, конечно, не благосостояния, превратив Россию в военную казарму, в которой, по словам юного Сперанского, советника Александра I, было всего два класса, «рабы самодержца и рабы землевладельцев», из которых, по его словам, «первые свободны просто для сравнения». «На самом деле в России нет свободных людей, кроме нищих и философов». Но несмотря на то, что Николай был самый жесткий из автократов, его режим вряд ли можно назвать эффективным. Монолитная система, с её пресловутым террором, не смогла проникнуть с необходимой энергией и постоянством во всю Российскую империю, в её патриархальные и религиозные чувства, реальные или воображаемые русским народом, который был призван на помощь.

Лояльность была так же неадекватна для поддержки социальной структуры, как и официальные проекты и полицейский произвол. Длительные попытки создать порядок прорвались сквозь собственную бюрократическую верхушку, показав в катастрофе Крымской войны политическую и экономическую пустоту системы.

Когда Александр II в 1855 году взошел на трон, ему пришлось столкнуться с кризисом, который требовал фундаментальных изменений и который был призван придать его царствованию решающую роль в русской истории.

Действительно, между Петром I и Лениным не было другого момента – даже в период революционных событий начала XX века – более беременного возможностями развития или более отягощенного напряженностью и обстановкой, чем царствование Александра. Сам царь лишь смутно осознавал ситуацию, не сомневаясь в бюрократических и автократических идеях своего предшественника. Тем не менее, он колебался в своих решениях, и эти сомнения, в частности, подогревались ещё отцовского времени министром образования Уваровым, писавшим, что «политическая религия имеет свои догмы, вечные, как христианство – это самодержавие и крепостничество. Зачем трогать их, когда они дают России такую силу?»

Александр, более по контрасту с предшественником, чем по реальным делам, называется «Царь освободитель» или «Великий реформатор» и эти ярлыки прочно закрепились в исторических текстах. Как человек и государственный муж, он явно не был достаточно экипирован для того, чтобы быть реформатором или освободителем. И всё его автократическое правление прошло под влияем его социального и политического наследия.

Александр был ласковым, снисходительным и даже гуманным. Эти качества благосклонно отделяли его от отца, квадратно-линейного в своих пристрастиях, и, возможно, и от Петра I, так восхваляемого в его официальной биографии. Его нежные чувства выражались не только в публичной плаксивости, (у Александра была привычка плакать на людях), но и в полнейшем безволии и отсутствии понимания своего пути. Были случаи, когда он вмешивался в некие дела, но у него при этом никогда не было действительного желания или решимости сделать вмешательство полноценным и результативным, и этим он показывал свою несостоятельность.

Он демонстрировал замечательную способность отклоняться от обычного провозглашения высоких принципов с помощью различных компромиссов (часто выбирая в советчики министров, точки зрения которых настолько разнились, что нейтрализовали друг друга). В целом, в этом и есть суть обвинения, выдвинутого против него Герценом.

«Преемник Николая», – писал Герцен – «получил обременительное наследие: тщетная и бесславная война, разбитые финансы, всеобщее казнокрадство, недовольство, недоверие и прожектёрство. Он стоял, как в сказке, на развилке трёх дорог: дать реальные права и с их помощью достичь реальных свобод и представить силу правительству; освободить крестьян и открыть новую эру экономического оздоровления; либо ни то ни другое, а продолжать подавлять каждое проявление жизни, пока мышцы не лопнут. Какую дорогу ты выберешь, сказочный принц? Он выбрал все три».

Эта шаткая, неуверенная поза человека, который только наполовину очнулся, стала отличительной чертой нового царствования. Это было нечто безликое, безвольное, неубедительное, с уступками всем и ловушками для всех.

Некоторые из наиболее фанатичных представителей доминирующей реакции (Михаил Катов, митрополит Филарет (Дроздов), Виктор Панин, Константин Победоносцев, Пётр Шувалов, Дмитрий Толстой) считали, что царь терял контроль над страной, бросая вызов традициям, капитулируя перед врагами самодержавия и аристократии, и что его неудачи во многом были вызваны немощью самой цели. Ибо всякий раз, когда Александр шел на уступки большей свободе, он поспешно ретировался, сдаваясь своим советникам. Он боялся уступить дорогу, поставив под угрозу принципы самодержавия и страшась социальных беспорядков. Порождаемое этим чувство незащищённости подрывало всякое доверие между правительством и народом, и навязало последнему двойной стандарт морали. Из этого также вытекает элемент трагедии, которая характеризует личную судьбу Александра. За первым покушением на его жизнь в 1866 году последовало множество других, которые становились все более отчаянными по мере того, как его царствование становилось все более и более обманчивым и деспотичным, пока его курс не был жестоко остановлен его убийством в 1881 году. «Что эти негодяи имеют против меня?» – воскликнул он – «Почему они охотятся на меня, как на дикого зверя?» Александр был склонен принимать линию наименьшего сопротивления с видом курьёзной, патетической, мечтательной и обидчивой отваги. Он верил, что его жизнь и работа находятся в руках Божьих, и что ни одна человеческая организация не может воспользоваться божественной помощью. Он был непоколебимо замкнут в себе, прозаично и зловеще. Всё это свело активность правительства во время правления Александра к простому притворству и игре теней. И не удивительно, что случившееся даёт историку повод для красноречивого описания реальности, скрывающейся за мифом. И хотя историк беспокоится о формальных фактах, он может игнорировать, каковы они были на самом деле в конкретный исторический момент. Священной Римской империи не хватало святости и это привело к её историческому провалу.

Намерение, умышленное или навязанное обстоятельствами, было огнём, который светит, но не греет, не меняя ничего. Всё это послужило катализатором, который коснулся многого и, в целом, при всей сложности, проявил истинное лицо России.

Эффект был равно психологическим, как и политическим и экономическим. Изменение впечатлило характерный дух периода, грубо говоря, между 1856 годом (когда Александр впервые поднял вопрос об отмене крепостного права) и 1866 годом (когда случилось первое покушение на жизнь царя) – шестидесятые годы, в соответствии с мифологией деления исторических периодов, сконцентрировавшие столетия западноевропейского развития, длившегося годы и годы, в один день.

После скучной однородности, навязанной системой Николая I, Русь внезапно начала пульсировать от лжи. Это была своеобразная оттепель, явление в русской истории, после которого всё пропитывается новым морозом. «Кто бы ни жил в России в 1856 году», писал Лев Толстой, «не знал, что такое жизнь». Новая эра была изображена в смутных тонах в романе Тургенева «Накануне» (1860), и у Чернышевского в новелле «Пролог» (1868), где «обветшал Петербург в своей яркой новой весне». Люди начали дышать, говорить, и даже путешествовать свободнее. Действительно, писатели в первые годы правления Александра наслаждались большей свободой, чем когда-либо прежде или после (вплоть до революции 1905 года). Реформы или слухи о реформах стимулировали рост общественного мнения по социальным вопросам, что на некоторое время сделало обсуждение почти необходимым для правительства.

Радикализм, сдерживаемый реакционерами в течение предшествующих тридцати лет, заполонил умы. Писатели, мыслители, журналисты, хотя все еще лишенные головокружения от политической активности, стали выкристаллизовываться в отдельные группы радикальной, либеральной или реакционной лояльности. Несмотря на всё более изменчивую и легковерную цензуру, появилось значительное количество книг, газет и журналов. «Колокол» Герцена, с его девизом «Vivos voco»2, и «Современник» Чернышевского кричали об «освобождении народа», став признанной совестью России. Эти выражения нового настроения совпали с большими экономическими переменами, с появлением новых социальных моделей и даже с изменением социальных привычек, особенно среди тех слоев общества, в которых традиционные ценности износились под давлением новых интересов.