Читать книгу В погоне за призраком - Питер Марвел - Страница 1

Глава 1
Начало пути

Оглавление

Плимут. Атлантический океан


Уильям Харт никогда не представлял себе, что его может так тошнить.

Уже полдня он болтался на баке по правому борту, перегнувшись через отполированный руками планшир, и перед глазами его то ухало вниз, то вздымалось вверх маслянистое тело океана. Солнечные блики яростно плясали в слезящихся глазах, в висках ломило от нестерпимой боли, словно некий сапожник с остервенением тыкал туда тупым шилом.

Самым отвратительным в его положении было то, что он, всю свою восемнадцатилетнюю жизнь мечтавший о море, совершенно не мог представить себе морской качки. А уж начало путешествия виделось ему совсем по-иному.

– Ну, пока все нутро не вывернет, не успокоится, – услышал он сказанную тоном знатока фразу и понял, что она относится к нему.

Харт хотел повернуть голову и достойно ответить, но новый мучительный приступ скрутил его невыносимой резью, так что он только успел краем глаза отметить коренастую фигуру, увенчанную похожей на котел головой, повязанной красным платком.

– Только зеленые юнцы, в первый раз ступившие на палубу, блюют с наветренной стороны, – отозвался кто-то рядом, и Харт покраснел от унижения, узнав надтреснутое карканье своего капитана.

Ему очень хотелось сказать в ответ что-нибудь из разряда «не вашего ума дело», но вместо этого, настигнутый новыми спазмами, он опять перегнулся через планшир. А когда ему полегчало, оказалось, что он снова остался в одиночестве. Больше всего на свете он желал лечь прямо на палубу, но гордость не позволяла ему пасть так низко в глазах простых матросов. Когда он наконец добрался до своей каюты, схожей размерами с матросским сундуком, то обессиленно повалился на жесткую крышку рундука[1], покрытую набитым соломой тюфяком. Поскольку закрыть глаза было решительно невозможно из-за приступов головокружения, он повернулся носом к дощатой переборке и, зацепившись взглядом за сучок, предался воспоминаниям…

* * *

– Согласитесь, этот парусник просто великолепен – настоящий красавец! Глядя на него, думаешь о совершенстве, которого способно достичь мастерство человека, не так ли? Глядя на изящные линии бортов, на великолепно украшенную корму, понимаешь, что рукой плотника водила десница Господня… Вы согласны со мной, сэр?

Этот короткий панегирик с большим воодушевлением был произнесен на торговой пристани Плимута господином не первой молодости, но чрезвычайно живым и подвижным для своих лет, одетым в костюм из черного голландского сукна, покрой которого выдавал в нем особу влиятельную, хотя и не благородных кровей. Обращался он при этом к человеку чрезвычайно рослому, завидного телосложения и, несомненно, дворянину, на что указывала большая отделанная серебром шпага, висевшая на перевязи у бедра этого краснолицего, с военной выправкой, мужчины.

Но спутник пожилого господина, похоже, имел свое, особое, мнение о задранной, как утиная гузка, корме и заваленных внутрь бортах, а также о чересчур узкой для стодвадцатифутового корабля палубе.

– Мне кажется, – просипел он, трубно сморкаясь и отнимая от лица платок со следами табака, – мастера скорее вдохновил размер пошлин, взимаемых зундской таможней. Разве этот корабль не ходил на север? Он не выглядит жеребцом-шестилеткой перед скачками в Ньюмаркете. Я бы даже сказал, сударь, что Кингс Плэйт[2] этот флейт точно бы не взял, если можно так выразиться.

Пожилой господин метнул острый, как дротик, взгляд на своего собеседника и тут же прикрыл глаза тяжелыми веками, оставив замечание капитана без ответа.

Капитан[3], а дворянин с военной выправкой был именно капитаном, неторопливо засунул платок в карман темно-синего, украшенного золотым галуном кафтана и с неуловимой насмешкой посмотрел сверху вниз на своего нанимателя:

– Господин Абрабанель, вы зафрахтовали судно для своих целей, не поставив меня в известность заранее, но поскольку интересы Британской короны на данный момент совпадают с вашими, а я должен вести эту лохань и в ней вас через Атлантику, я могу лишь согласиться со всем тем, что вы мне скажете.

Сэр Джон Ивлин, а именно так звали капитана, был подданным Великой Британии. В последнюю войну он весьма успешно сражался против тех самых голландцев, на одного из которых теперь по воле случая столь же благополучно работал. Более насчет достоинств и недостатков флейта под названием «Голова Медузы» капитан и его патрон не распространялись, так как капитан умел молчать и не обсуждать приказы, что немало способствует продвижению по служебной лестнице. А потом, Абрабанель платил такие деньги сверху, что они были куда весомее любого мнения.

При этом Джон Ивлин отнюдь не собирался во всем соглашаться с этим парвеню[4] – он был все-таки истым джентльменом: упрямым, педантичным и очень себе на уме.

Как уже было сказано, флейт имел обычную для этих кораблей длину около ста двадцати футов, ширину около двадцати футов и осадку около двенадцати футов. Созданный как торговое судно, он мог нести до 350–400 тонн груза, а на пушечной палубе и носу корабля недавно установили двадцать восьмифунтовых пушек. Экипаж судна, исключая пассажиров, благодаря усовершенствованиям рангоута и парусов составлял всего шестьдесят человек. Что бы там ни говорил капитан, «Голова Медузы» отличалась неплохими мореходными качествами, делала до девяти узлов и была оборудована штурвалом – новшеством, заменившим румпель и значительно облегчавшим управление рулем.

Что касается ее парусного вооружения, то оно состояло из трех мачт, из которых фок– и грот-мачта несли по три ряда прямых парусов, а бизаньмачта – латинский парус и выше его крюйсель, а на бушприте кроме блинда был установлен еще и бом-блинд.

Сэр Джон Ивлин, насмехаясь над начальником кампании, конечно же, знал, что и непропорционально длинный по отношению к ширине корпус, и увеличение мачт за счет стеньг только повышали ходкость судна и упрощали его ремонт, но уж больно хотелось ему прищучить этого купчишку из Сити.

Давид Малатеста Абрабанель, а так звали хозяина флейта, также неуловимо усмехнулся в ответ.

Он прекрасно уловил ту едва заметную волну презрения, которая исходила от британского подданного, дворянина и морского офицера, в сторону ростовщика и ювелира из купеческого сословия. Только его самого собственная родословная нисколько не смущала.

Те времена, когда знатность рода определяла судьбу человека от колыбели до смертного одра, невозвратно уходили в прошлое, и только глупец мог этого не заметить. Гордые аристократы с пышными гербами и раскидистыми генеалогическими кущами могли быть воинами, вельможами, пэрами, джентри[5] и прочая, и прочая, и прочая.

Они могли все, кроме одного: они не были способны составить капитал и приумножить его – умели только тратить. Давид Малатеста Абрабанель на этом поприще мог дать сто очков вперед любому лорду, хоть в Старом, хоть в Новом Свете. Приумножать богатства он умел и любил. Хвала Создателю, Голландские Генеральные штаты, с которыми невзирая на внешнюю политику Англии у некоторых купцов и ювелиров Лондона были более чем тесные отношения, являлись той страной, где люди, чьи отцы и деды блюли шаббат, могли полностью реализовать свои таланты.

Нидерланды уже несколько столетий не чинясь давали приют еврейским общинам, и там они чувствовали себя как дома. Да, это вам не Англия, где любой захудалый сквайр корчит из себя потомка Ричарда Львиное Сердце и джентльмена, даже если в карманах у него пусто, а кишки жалобно бурчат в ожидании жесткой бараньей отбивной. И отец Давида Абрабанеля был ювелиром и ростовщиком, и дед им был, и, кажется, все предки до седьмого колена имели дело с золотом, но зато теперь он, Давид Малатеста Абрабанель, ювелир из Сити и хоть совсем не официальный, но вполне полномочный коадъютор[6] голландской Вест-Индской компании, мог рассчитывать на безусловное уважение не только собратьев по цеху, но также и многих особ, которые получили свои привилегии благодаря происхождению, то есть безотносительно своим способностям и уму.

После того как Нидерланды обрели независимость, многие мараны, или крещеные евреи, из Португалии и Испании присоединились к своим собратьям в Амстердаме и Антверпене, где вернулись к вере своих предков – Талмуду и Торе. Они также продолжали поддерживать и укреплять связи с купечеством Гамбурга, превратившегося в оживленный центр еврейской жизни. Кроме того, некоторые проникли в Данию – между прочим, по приглашению самого короля.

Еще во времена Елизаветы Тюдор к Амстердаму уже намертво приклеилось прозвище «голландского Иерусалима», ставшего не просто крупным центром европейского еврейства, но и своеобразной столицей ювелиров, купцов и ростовщиков. Именно этими видами деятельности еще с эпохи Средневековья ведали евреи.

Кромвель, чей религиозный пыл вошел в поговорки, тем не менее крайне нуждался в средствах, и среди купцов и ювелиров Сити стали появляться представители этого презираемого племени, которые скупали просроченные векселя, открывали неограниченные кредиты, ссужали деньгами знать, организовывали торговые экспедиции в обе Индии. Самое главное, у них были собственные отличные корабли, построенные на голландских верфях – лучших в то время.

Представители английского купечества роптали, но поделать ничего не могли.

Сам Абрабанель перебрался в Англию недавно и временно обосновался у своего дальнего родственника, такого же голландского сефарда[7], в Сити, где многие сыны их племени еще со времен Карла Первого держали ювелирные лавки и торговые конторы. Он принялся давать займы и скупать долговые расписки, особенно интересуясь теми заемщиками, у кого есть связи или владения в Вест-Индских колониях. И наконец он нашел то, что ему было нужно.


Впрочем, те двое англичан, которые сопровождали сейчас Абрабанеля, особенно не стремились подчеркивать свое родовое превосходство и внешне держались достаточно уважительно, что было и немудрено, так как оба они волей случая находились у него в подчинении, хотя и по разным причинам.

Второй англичанин выглядел куда моложе и неопытнее капитана. Был он хорошо сложен, высок и белокур. В умении держать себя и в осанке его с первого взгляда угадывалось врожденное благородство, дополненное воспитанием где-нибудь в Оксфорде или Кембридже.

Одет он был небогато, но с той особой тщательностью, которая свойственна молодости, сознающей свою привлекательность и свое происхождение. Простой, без отделки, кафтан табачного цвета был скорее английского, чем французского, покроя, а шпага, висевшая на не лишенной изящества перевязи, выглядела скорее семейной реликвией, чем боеспособным оружием. Выглядывающий из-под кафтана камзол черной тафты и узкие кюлоты, обтягивающие стройные ноги юноши, еще более подчеркивали изящество его фигуры, придавая облику некоторую меланхоличность, на деле вовсе ему не свойственную. Казалось, он сам это осознает, и, чтобы хоть как-то придать себе воинственности, он глубоко надвинул на лоб черную шляпу с низкой тульей и загнутыми спереди и с боков полями.

Но и из-под шляпы голубые глаза юноши сияли простодушным восторгом и нетерпением. Вот ему-то совершенно искренне нравились и флейт, на котором в скором времени им всем предстояло отправиться в путешествие, и острова, очертания которых он выучил наизусть по картам, хранящимся в университетской библиотеке, и моряки, суетившиеся в доках и на палубах кораблей, и отвратительная вонь протухшей рыбы и полной нечистот воды, и юркие баркасы, ловко шныряющие между громадами судов, и скрип талей, с помощью которых в трюмы опускались или подымались из них грузы. В тюках и ящиках ему грезились сокровища, привезенные из-за океана: золотые украшения, серебряные слитки, жемчуга величиной с кулак, редкие пряности и еще много всего, чего юный Уильям Харт даже и представить себе не мог…

* * *

Воспоминания прервал сильный толчок, благодаря которому Харт сначала ткнулся носом в ту самую перегородку, украшенную сучком, а затем шлепнулся прямо на пол. Как называется пол на корабле, Харт не знал, что только усилило его тоску.

Тотчас вслед за падением в каюту, или, вернее, в закуток между каютами, который занимал Харт, постучали, и внутрь вошел Якоб Хансен, которому скорее пристало бы зваться Иаковом. Харт еще в порту поименовал его жидом, и с тех пор внутренняя неприязнь его к старшему клерку[8] и помощнику Абрабанеля только усилилась. На лице Хансена в полной мере отразились все достоинства и недостатки его племени. У него были глубокие черные глаза с поволокой, отливающий синевой мягкий женский подбородок и профиль какого-нибудь Навина, поразившего филистимлян к своему собственному удивлению.

Но в его глубоких глазах, в этом тонком лице, в этих поджатых губах таилось столько хитрости и жизненной силы, что Харту в его присутствии становилось не по себе, как будто он оказался в обществе шулера или фальшивомонетчика. Впрочем, Харт был настолько неискушен в людях, что охотно объяснял свое мнение предвзятостью, свойственной европейцам при общении с этим бездомным народом.

– Хватит валяться, Харт. Иди проветрись на верхнюю палубу. Склянки уже били половину шестого, скоро будет обед.

Харт поднялся с пола и, оправив изрядно помятый камзол, потянулся за своим единственным кафтаном.

– Пожалуй, я попрошу слугу вычистить твою одежду, – Якоб насмешливо оглядел Харта. – Мне кажется, мы с тобой одного роста, так что тебе должно подойти, – он швырнул на койку одежду.

– Что это?

– Скажи спасибо господину Абрабанелю. Ты обедаешь вместе с нами, и ему не хотелось бы пугать мисс Элейну твоими нарядами. Так что приведи себя в порядок – и милости просим к столу.

Харт слышал издевку в тоне Якоба, но предпочел ее не заметить. «Только низким людям доставляет удовольствие смеяться над несчастьем и неловким положением ближних, – подумал Уильям, – вот я бы ни за что не стал потешаться над человеком, попавшим в затруднительные обстоятельства. Это не по-мужски. Когда я получу деньги за службу, я сумею вернуть долг». Но больше всего Уильяма его бедность тяготила в присутствии дочери Абрабанеля. Она ведь совсем не такая, как… И тут фантазия Харта понеслась галопом, словно возмещая вынужденное бездействие во время носовой качки.

* * *

Вообще, Уильям Харт был большой мастер давать волю фантазии. Еще будучи совсем ребенком, он жадно ловил рассказы бывалых людей о морских путешествиях, о далеких райских островах, где круглый год лето и где золото валяется прямо под ногами. Эти рассказы будоражили душу Уильяма и звали его в дорогу. И хотя родители прочили ему поприще священнослужителя, поскольку он был третьим сыном в семье, Уильям в мечтах видел себя морским бродягой, отважным искателем приключений.

Богословствование в сельской глуши представлялось ему чем-то вроде пожизненного тюремного заключения.

Последней каплей, переполнившей чашу нетерпения юного мечтателя, было кратковременное появление на его жизненном пути некоего родственника, троюродного дяди, сэра Роберта Гладстона, который с юных лет связал свою судьбу с морем и плавал офицером на многих судах и под многими флагами. Он гостил в усадьбе Хартов на Рождество не более недели, но рассказанного им за это время хватило бы на две жизни. По некоторым намекам можно было догадаться, что ему доводилось ходить и под флагом морского разбойника Моргана, заслужившего, впрочем, офицерский патент у Его королевского Величества. Эта догадка наполняла душу Уильяма сладким ужасом. Но с особенным жаром дядя прославлял почему-то мореплавательские успехи и корабли голландцев. Может быть, поэтому впоследствии Уильям решился остановить свой выбор именно на голландских судах.

Впрочем, связно объяснить свои желания Уильям не смог бы даже самому себе. Им овладела страсть, своего рода лихорадка, подчинившая все его действия и желания единственной цели, и в один прекрасный день, написав батюшке с матушкой трогательное письмо с извинениями и обещанием в скором времени разбогатеть и сделаться знаменитым, Уильям тайно покинул родной дом и с тощим кошельком бесстрашно пустился в первое свое путешествие, оказавшись в итоге в доках Плимута, где так заманчиво пахло морем, дегтем и пряностями.

Несмотря на то что реальная жизнь несколько отличалась от его восторженных фантазий, Уильям даже не успел в них разочароваться. В Плимуте ему повезло повстречаться с милейшим человеком по имени Давид Абрабанель, который принял живейшее участие в судьбе незнакомого ему юноши и был так великодушен, что сразу же взял его на службу, предложив место клерка, приличное жалованье и вояж в британские колонии на Карибах, куда сам Абрабанель отбывал как поверенный Вест-Индской компании.

Нужно ли говорить, что все эти предложения были приняты Уильямом с восторгом и благодарностью? Он опять воспрял духом и предался мечтаниям. Обстоятельства для этого были самые благоприятные. К удивлению Уильяма, его новая должность не накладывала на него пока никаких обязательств, и он был практически совершенно свободен. Целыми днями Уильям слонялся по городу, неизменно оказываясь в порту, где он с замиранием сердца встречал и провожал корабли. Он грезил наяву и представлял самого себя то на капитанском мостике великолепного галеона, то у штурвала грозного фрегата, то, на худой конец, с пистолетом за поясом несущим вахту на шканцах какого-нибудь брига.

Купец на это время как будто забыл о своем работнике. Новые обязанности по-прежнему оставались для Уильяма тайной за семью печатями. Испытывая некоторые угрызения совести, он разыскал Абрабанеля и попытался вызвать того на разговор, но торговец просто отмахнулся от него и предложил юноше развлечься чем-нибудь, ссудив ему на это даже некоторую толику денег. Уильям решил, что Провидение послало ему вместо работодателя настоящего ангела и что о лучшем патроне даже и мечтать невозможно.

По правде говоря, Давид Абрабанель совершенно не заслуживал столь лестной оценки и уж ни в коей мере даже внешне не походил на ангела. Да и как мог быть похож на бестелесного духа коротышка с раздавшейся филейной частью и выдающимся брюшком, коего не могли скрыть никакие ухищрения портного, с лицом, на котором кривым бушпритом торчал хищный нос, и с голосом тихим и вкрадчивым, как шелест ценных бумаг? Только пронзительные глаза, выражение которых ничего не говорило об истинных намерениях их обладателя, выдавали, безо всякого сомнения, незаурядного человека. К своим прочим качествам Абрабанель, оправдывая свою принадлежность к ювелирам, обладал слабостью к драгоценным камням, и его маленькие, аккуратные, почти женские руки были унизаны множеством перстней искусной работы.

Трудно было представить себе такого человека среди бушующей морской стихии, но Абрабанель уже не первый раз отправлялся в Новый Свет – более того, он был облечен при этом высокой миссией не только компанией, но и Британским казначейством, и Уильяму оставалось только восхищаться его деловитостью.

* * *

Погрузившись в размышления о своем нанимателе, Харт, тем не менее, успел переодеться и привести в порядок свои волосы. Парик он не носил по причине скудости средств и наличия собственной густой шевелюры.

Притворив дверь в каюту, Харт легко взбежал по узкому трапу на палубу, где размещались каюты капитана, господина Абрабанеля и его дочери.

Когда он вошел в кают-компанию, как раз подали первую перемену: куриный суп с горошком и огурцами и говяжье жаркое с маринадом.

Принеся извинения за опоздание, Харт занял свое место в конце стола, как раз по диагонали от мисс Элейны, которая одарила его ласковым взглядом. Взгляд этот был ловко перехвачен Хансеном и Абрабанелем, не вызвав восторга ни у одного, ни у другого.

Впрочем, мысли представителя Вест-Индской компании витали сейчас в совсем иных сферах, хотя Давид Малатеста Абрабанель отнюдь не был прекраснодушным мечтателем и увидеть в нем ангела мог только самый неискушенный человек. Уильям Харт был как раз из таких, и посему у дальновидного коадъютора имелись на него кое-какие виды. По складу характера тот терпеть не мог сумасбродов, скитающихся по миру в поисках сомнительных приключений. Уильям Харт в его глазах был одним из таких вертопрахов, не заслуживающих ни малейшего снисхождения, и лишь собственные тайные планы заставляли Абрабанеля разыгрывать перед юношей роль щедрого покровителя.

Это было вполне в его духе – лицемерить, изображая чувства, которых не было и в помине. То же самое действо, призванное скрыть истинные намерения коадъютора, он продолжал разыгрывать теперь и перед капитаном.

Джона Ивлина обмануть было труднее, но это и не было обязательным условием – капитану было достаточно сделать вид, будто он обманут: это означало бы, что он принимает правила игры. А правила были не совсем обычные и нуждались в уточнениях, давать которые Абрабанель никому не собирался.

– Заранее прошу прощения за убожество наших обедов. Мы в походных условиях, количество провианта ограничено, посему наше меню не будет отличаться особой изысканностью, к которой, безусловно, все присутствующие привыкли в обычное время, – произнося это, Абарабанель по очереди поглядел на присутствующих, надеясь, что они по достоинству оценили его юмор.

Но удовольствие ему доставила только физиономия Харта, чьи скулы залил бледный румянец, а желваки напряглись. Еще бы! Харт уж точно в своей жизни не ел ничего лучше черничного пудинга, бобового супа и жесткой, как ботфорт мушкетера, баранины.

Элейна в ответ на тираду отца посмотрела на него с грустным упреком.

Хансен рассмеялся, обнажив ряд великолепных зубов, и подлил себе еще из супницы.

Джон Ивлин же сидел за обедом по левую руку от Абрабанеля. Его лицо по обыкновению было угрюмым, и по нему невозможно было разгадать истинное настроение капитана. Но Джон Ивлин, равнодушно поглощая суп, на самом деле думал о том, что напрасно этот пройдоха радуется, воображая себе, будто провел его. Ему, так же как и капитану, понятно, что пускаться на подобной посудине через океан несколько рискованно, особенно с государственной миссией. Но выбор судна компания оставила за собой, и в итоге мы имеем, что имеем.

Джон Ивлин не счел необходимым проявлять упорство в данном случае. Идти через Атлантику на трехмачтовом флейте, оснащенном двумя десятками легких пушек, было, по меньшей мере, неосмотрительно. Правда, сезон ураганов уже кончился и вероятность попасть в бурю была не слишком велика, но вот нарваться на жестокого испанца или на пирата-англичанина, который не обращает внимание на то, что болтается у вас на флагштоке, было вполне реально.

Словно в ответ на его мысли, Абрабанель, отложив ложку и поглядывая то на Харта, то на Ивлина, воскликнул:

– Право, я доволен, очень доволен этим судном. «Голова Медузы» прекрасно идет, ей и носовая качка нипочем. Правда, Харт?

– М-м-да, – ответил Харт, едва проглотив суп. – Мне кажется, она прекрасно держится.

– А что думаете вы, капитан?

– Корабль и в самом деле неплох, сэр, – сдержанно заявил тот, хмуря при этом брови. – Командой я тоже доволен. Даст Бог, доберемся до Барбадоса в срок и без приключений. Но по нынешним временам я бы все-таки предпочел плыть на линейном корабле флота Его Величества. Тогда моя душа была бы перед вами чиста, сэр.

– Не беспокойтесь о своей душе, капитан! – посмеиваясь и потирая руки, Абрабанель сам подлил себе немного вина. – Иногда скромный вид приносит большую выгоду, нежели непобедимая армада. Во всяком случае, внимания он привлекает куда меньше…

– Нет, я решительно уверен, что наше плавание будет благополучным. Страны наши заключили теперь мир, испанцы, кажется, угомонились, и даже ужасный Морган, говорят, перешел на службу к Его Величеству. Чего же нам бояться?

– Не бояться, сэр! – капитан звякнул приборами, приступая к жаркому в маринаде. – Но опасаться на воде необходимо! Только глупцы выходят в море без опаски. Надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать?

Давид Абрабанель опять засмеялся, и его прищуренные глазки остановили свой взгляд на лице Уильяма Харта, лицо которого приняло мечтательное выражение.

– Кажется, наш молодой друг именно таков, капитан! – игриво заметил Абрабанель. – Нет-нет, я отнюдь не хочу назвать вас глупцом, дорогой Уильям! Но ваша жажда приключений написана у вас на лице. Еще недавно вам хотелось поскорее услышать плеск волн, скрип мачт и крики чаек, не правда ли? Сказать «прощай» родимому берегу и пуститься в неизведанное очертя голову и без сожалений, не так ли? О, я вас отлично понимаю! Эта прекрасная пора безрассудных надежд и предвкушений! Увы, ее уже не вернуть! А теперь вы, видно, мечтаете о неизведанных островах… Как я вам завидую, мой юный друг! Ведь у нас, стариков, уже ничего не осталось, кроме забот, и мы смотрим на мир совсем другими глазами.

Уильям невольно вспыхнул под внимательным смеющимся взглядом Абрабанеля. Ему хотелось ответить банкиру с достоинством зрелого, видавшего виды человека, но, как назло, в голову ему ничего достойного не приходило и он был вынужден промолчать, как бы полностью соглашаясь с характеристикой, которую косвенно выдал ему работодатель.

– Мне кажется, отец, и вам не чужда некая авантюрная жилка, в противном случае вы сами ни за что не пустились бы в столь опасное предприятие, – голос у Элейны был мягкий и бархатистый, совсем не свойственный грубым голландкам.

Уильям горячим взглядом поблагодарил свою неожиданную заступницу.

К счастью, капитан в этот момент перевел разговор в другое русло.

– Простите, сэр! – сказал он, утирая губы салфеткой. – Мне придется немедленно вас покинуть. Я уже похвалил команду, но боюсь, что эти мошенники могут расслабиться на ветерке. Я должен проверить курс.

– Конечно, – кивнул Абрабанель. – Это прекрасный пример того, что я называю верностью своему долгу, дорогой Уильям! Как раз это я и подразумевал, когда говорил о заботах, связывающих нас, точно путы на ногах лошади, пасущейся на зеленом лугу! Вокруг нее сочная трава, нежнейшие цветы и вообще благодать Божья, но она не может никуда ускакать, потому что стреножена… Гм, однако я также должен вас покинуть. Под приглядом такого ответственного человека, как наш бравый капитан, дела на судне идут как нельзя лучше, а у меня еще бумаги…

– Десерт, господа, – возгласил матрос, выполняющий на судне обязанности стюарда. На серебряном подносе возвышалась горка засахаренных фруктов, чаша веницианского стекла с компотом из жареных персиков, абрикосов и слив и серебряное же блюдо с шоколадным печеньем.

– О, какое искушение! Приятного аппетита, господа. Ешьте десерт без меня – в мои годы сладкое только вредит. – Абрабанель с трудом поднялся с кривоногого креслица, как раз недавно введенного в моду Людовиком XIV.

Как только за патроном закрылась дверь, Хансен с преувеличенной любезностью обернулся к юной мисс Абрабанель.

Но та, откинувшись в кресле, перебирала зеркальце и другие безделушки, висевшие у нее на поясе.

– Скажите, господин Харт, отчего вы нанялись к моему отцу? – вдруг спросила она, подняв на юношу миндалевидные глаза.

– О сударыня, все очень просто. Как угадал ваш батюшка, мне и вправду с младенчества хотелось посмотреть свет, побывать в тех удивительных краях, из которых нам привозят чудесных птиц, ароматные пряности и необыкновенной красоты драгоценности. Я столько слышал об этом из рассказов, а мой дядюшка однажды подарил мне удивительную деревянную маску с далеких берегов Черного континента. Он даже обогнул мыс Горн и рассказывал мне о Летучем Голландце, который уже сто лет не может миновать это страшное место и вернуться домой.

– Знаете, я тоже упросила батюшку взять меня с собой. Матушка умерла четыре года назад, и я больше не хотела оставаться одна в большом доме и ждать отца. Рассказы о красотах Нового Света совсем вскружили мне голову. Отец сначала и слушать не хотел, а потом передумал. Даже странно.

– Мне кажется, он погорячился, хотя благодаря его сговорчивости мы обрели вас, – Хансен попытался поднести руку девушки к губам, но та ловко увернулась и снова взялась за зеркальце.

Харт почувствовал, что ему будет лучше откланяться.

Носовая качка прекратилась, судно больше не металось вверх-вниз, как загарпуненный кит, а равномерно покачивалось на зеленоватых волнах океана. Все начало путешествия Уильям провел в каюте, страдая от морской болезни, поэтому он пропустил выход из пролива Ла-Манш и впервые поднялся на палубу, когда судно находилось уже в открытом океане.

Поскольку молодой англичанин еще не курил трубку, то не мог убивать послеобеденное время, предаваясь этому морскому пороку. Посему единственным его развлечением было наблюдение за океаном и восхищение бескрайним окоемом, раскинувшимся перед глазами. Он поднял голову навстречу соленому ветру и снова погрузился в воспоминания…

* * *

– Не забывайте, мой юный друг, завтра – 5 июля и с рассветом мы отправляемся. Сон молодого человека так сладок – долго ли проспать все на свете… Прикажите, чтобы вас хорошенько будили утром!

Но опасения ростовщика были напрасны. В эту ночь Уильям ни на секунду не сомкнул глаз, несмотря на то что он пробыл в доках до позднего вечера, а отужинал в портовой таверне, за обе щеки уписывая тушеные бобы с жареной камбалой и жадно вслушиваясь в разговоры, которые гудели вокруг него. В таверне пили, ели, играли в кости и драли глотки моряки с разных кораблей со всех концов земли, обветренные, загорелые, покрытые шрамами, видевшие своими глазами морских чудовищ и волны высотой с Тауэр; леса, населенные кровожадными дикарями и диковинными животными, и топкие болота, зараженные лихорадкой; рубившиеся врукопашную с пиратами и блуждавшие по непроходимым гилеям в поисках легендарной страны Эльдорадо, где золотые слитки валяются прямо под ногами…

Басра, Магриб, Эдо, Мансур, Картахена, Эспаньола… Названия далеких портов и стран звучали как музыка органа; плавающие в крепком сизом дыму имена кораблей и знаменитых капитанов обретали плоть и жизнь – Харт буквально пробовал их на вкус, шепотом повторяя за матросами незнакомые слова… За стенами таверны до рассвета шумел и чадил огромный порт, и разве мог Уильям заснуть в эту ночь?!

Проснувшись от воплей хозяйского петуха, умывшись из лохани и кое-как почистив башмаки, совершенно не выспавшийся, но полный надежд, что, явившись на причал ранее прочих, он тем самым выкажет свою пунктуальность и рвение, Уильям побежал в доки.

Едва забрезжил серый рассвет. В тусклом небе легкий ветерок перегонял темные, длинные, как водоросли, тучи. С неба сыпалась изморось, отчего вся одежда юноши моментально пропиталась влагой. Тяжелая, пахнущая рыбой и водорослями вода лениво билась о камни причалов. Поскрипывали снасти, недовольно кричали разбуженные чайки. Звуки тонули и искажались в стоящем низко над водой тумане, таком плотном, что, казалось, его можно было резать ножом.

Несмотря на ранний час, на «Голове Медузы» уже кипела работа. Команда готовилась к отплытию. За приготовлениями, скрестив на груди руки, наблюдал капитан Ивлин, прямой как оглобля, суровый и, по своему обычаю, немногословный.

Что команда не спит, конечно, не было для Уильяма неожиданностью, но вот то, что среди пассажиров он окажется отнюдь не первым, неприятно поразило его. Поднявшись с маленьким, обитым свиной кожей сундучком на палубу, он обнаружил на борту корабля своего работодателя в центре небольшого общества.

Банкир, во вчерашнем кафтане, украшенном белым воротником из голландских кружев, в суконной круглой шляпе с одиноким пером цапли, был необыкновенно оживлен и даже весел. Трудно было поверить, но, кажется, этот меркант не меньше Уильяма был возбужден предстоящим путешествием. Вертя по сторонам головой и бурно жестикулируя, он болтал о чем-то со своими спутниками, и даже издалека было заметно, что тема беседы была далека от прибыли и процентов. Серьезные вопросы Абрабанель, судя по всему, перенес на другое время.

Общество, окружавшее банкира, было совсем небольшим, но разнообразным: уверенно державшийся широкоплечий мужчина лет тридцати, в светлом парике, резко контрастировавшем с его загорелым лицом путешественника, и две леди, одна из которых, молодая брюнетка, держалась скромно и, видимо, присутствовала здесь в качестве компаньонки или прислуги, а другая была юна и очаровательна.

* * *

Харт остановился на шканцах, не зная, удобно ли ему будет нарушить уединение этого почти семейного кружка, так как, скорее всего, эта юная незнакомка была дочерью Абрабанеля, о которой тот вскользь упоминал.

Банкир заметил нерешительность Харта и подозвал его жестом поближе.

– Весьма сожалею, что прежде не выпало такого случая, но лучше поздно, чем никогда! – провозгласил он, добродушно похлопывая Уильяма по спине и при этом из-за незначительности своего роста едва доставая ему до лопаток. – Позвольте вам представить моего славного молодого друга и нашего нового помощника в делах – сэр Уильям Харт, к вашим услугам! Он любезно согласился принять участие в нашем предприятии. Приятно, когда молодой человек не сидит на месте, а ищет возможность употребить свои способности на пользу себе и своим близким… Элейна, этот молодой джентльмен – мой новый помощник, дворянин сэр Уильям Харт. Некоторые обстоятельства заставили его искать счастья за океаном, и я надеюсь, что его надежды оправдаются.

Харт наклоном головы поприветствовал девушку, в ответ сделавшую легкий реверанс.

– Сэр Уильям, рад представить вам мою дочь Элейну. Вот моя дочь, моя Элейна, мой нежный цветок, который дарит мне надежду, мой свет в темной ночи, который поддерживает меня на одиноком и опасном пути… Надо сказать, что, несмотря на скромный вид, она весьма своенравна.

Абрабанель рассмеялся, и Харт подумал, что свонравность девицы была отцу весьма по сердцу.

– А это наш торговый агент Якоб Хансен. Он ведет дела с Барбадосом и, воспользовавшись случаем, решил осмотреть все сам. Доверяй, но проверяй, так сказать. Рекомендую, Якоб Хансен – замечательный человек, надежный и крепкий, точно кремень! Именно он станет теперь вашим наставником и пастырем, так сказать. Надеюсь, вы подружитесь, тем более что вы почти коллеги…

На вид поверенному в делах было лет тридцать пять – сорок, и он был отнесен Хартом к старшему поколению. Они обменялись легкими полупоклонами, причем Харт отметил, что, судя по манерам, двери высшего общества были для агента если и не закрыты вовсе, то приотворены лишь слегка.

Еще одну девушку, стоящую поодаль и небогато одетую, Харту не представили, из чего он сделал вывод, что его первоначальные предположения относительно ее места в этом кругу были верны. Кэтрин была камеристкой Элейны, и это сразу убивало всю миловидность кареглазой брюнетки со смеющимися глазами и пухлыми губками, приоткрытыми в усмешке. У противоположного борта дремал верхом на дорожных сундуках слуга Абрабанеля.

Когда церемония знакомства завершилась, разговор возобновился, но Уильям предпочел слушать, дабы не показаться нескромным. Украдкой он разглядывал единственный достойный внимания объект – мисс Элейну.

Семнадцатилетняя дочь ростовщика и в самом деле была то, что французы называют charmant. Уильяма сразу поразило ее прелестное личико, обрамленное пышными золотистыми волосами, выбивающимися из-под серого капюшона и крупными локонами ниспадающими на шею и плечи. Парика она не носила, но причиной тому явились не законы против роскоши – просто было бы сущим преступлением прятать такую красоту. Правильные черты лица, матовая, немного смугловатая на изысканный вкус кожа, печальные темные глаза и задумчивое выражение придавали ей сходство с Мельпоменой.

Изящное платье, выглядывающее из-под распахнутого дорожного плаща, было скроено на французский манер и не скрывало совершенства ее фигуры: расшитый голубым шелком жемчужно-серый заостренный лиф подчеркивал тонкую талию, которую, казалось, можно было обхватить соединенными пальцами рук; такого же цвета роба с намеком на шлейф, открывавшая нижнее платье из голубого шелка, расшитого крупными розовато-серыми цветами, оттеняла хрупкость и невинность девушки, а широкое низкое декольте, отделанное алансонскими кружевами, обнажало безупречные плечи и высокую грудь.

Юная мисс казалась слишком серьезной для своих лет и положения. Даже в шутливом разговоре сквозь ее улыбку сквозила задумчивость, да и за репликами беседующих она следила нехотя, словно недовольная той чепухой, которой те обменивались по обычаю праздных путешественников.

– Ну, и что я говорил! – торжествующе вскричал меркант, замечая Уильяма, одиноко стоящего на палубе. – Так и есть! Наш молодой друг не выспался, не завтракал, бежал сломя голову и теперь совершенно не в духе! Выше голову, юноша! Мы отдаем паруса!

Последнее утверждение не было совсем уж точным, потому что до того момента, как опытный лоцман должен был вывести «Голову Медузы» в открытое море, был поднят лишь блинд на бушприте корабля, но все-таки путешествие начиналось, и этот факт вновь заставил Уильяма оживиться и забыть обо всем на свете. С трепетом в душе он внезапно понял, что они отчалили, покинув сушу, и вскоре должны будут отдаться на волю самой капризной из стихий.

Впрочем, углубиться в душевные переживания ему помешал старший клерк.

– Впервые выходите в море, сэр? – подчеркнуто вежливо, но с едва уловимой насмешкой произнес он.

– Если не считать небольшого плавания через Ла-Манш, сэр, – с вежливой улыбкой ответил Уильям. – Надеюсь, что путешествие на «Голове Медузы» даст мне необходимый опыт.

– Кстати, насчет опыта: давно занимаетесь торговлей? – не умеряя иронии, поинтересовался агент.

В ответ Уильям поднял и задумчиво оглядел свои ухоженные руки с тонкими аристократическими пальцами, чем несколько уязвил Якоба, напомнив ему о разнице в их происхождении:

– До сей поры ни у меня, ни у моих предков не было нужды в этом ремесле, впрочем, как и ни в каком другом, – произнеся это, он улыбнулся и оглядел клерка с таким видом, с каким завзятый петиметр взирает на дурно скроенный кафтан.

Под этим взглядом поверенный Абрабанеля вспыхнул и уже готов был наговорить дерзостей, как Уильям произнес:

– Знаете, в чем кроется разница между нами? Нет, не в происхождении и не в обладании вещами – в воспитании.

О, это таинственное воспитание! Благодаря ему люди одного круга безошибочно узнают друг друга в толпе и благодаря ему двери гостиных захлопываются перед не посвященными в его секреты навсегда. Суть его – в обучении светским приличиям, а объяснить на бумаге, что это такое, невозможно. Теория заставит вас совершить множество нелепостей; практика же лучше, чем все наставления, в течение нескольких месяцев выучит находить выход из любого положения и научит разбираться, какие отношения царят в том или ином обществе между находящимимся в нем персонами и окружающими их предметами. Иными словами, основная тонкость светского поведения заключается в том, чтобы всегда находиться в нужное время в нужном месте, произнося при этом нужные слова, – это цеховой секрет высшего класса, за обладание которым они будут биться до последнего.

Итак, непринужденная беседа клерка с дворянином грозила перейти в ссору, но Абрабанель поспешил убить ее в зародыше.

– Опыт – дело наживное! – заявил он. – Уильям потому и находится сейчас с нами, что стремится приобрести необходимый опыт. Когда-то мы все начинали с нуля… И вообще, о делах мы еще успеем поговорить. Сначала нужно определить молодого человека на место… Якоб, прошу тебя, покажи нашему помощнику его каюту! Пусть устраивается поудобнее, ведь впереди у нас долгий путь!

Крепкая осанка Хансена, его уверенная манера держаться, его богатое платье лишний раз говорили Уильяму, что наглость – второе счастье. Откровенно говоря, в душе он несколько свысока смотрел на эту человеческую породу, полагая, что знатное происхождение и блестящее образование позволят ему быстро освоиться на новом поприще и даже добиться немалых успехов. Глубоко он об этом не задумывался, потому что приключения были для него важнее успеха и денег – и то и другое, как он полагал, должны были неминуемо прийти ко всякому, имеющему смелость и мужество их взять.

В действительности все оказывалось совсем не так, как представлялось в мечтах. Те самые презренные торгаши, которые должны были только обеспечить восхождение Уильяма к славе, выглядели людьми совсем не униженными и, более того, посматривали на юношу покровительственно, не торопились делиться с ним своими секретами и постоянно указывали на его молодость и неопытность. Да что там, до сих пор его даже не поставили в известность о том, в чем заключаются его прямые обязанности! Он не имел ни малейшего представления о целях экспедиции! Наверняка даже последний юнга на корабле был осведомлен об этом лучше, чем Уильям!

Однако все эти неприятные соображения не могли до конца испортить ту радость, что подогревалась в душе Уильяма простой мыслью: они плывут! Пусть пока только в водах Ла-Манша и с черепашьей скоростью, но ведь это только начало долгого пути, который завершится в теплых морях Нового Света!

Этот факт примирил Уильяма с действительностью, и он с большим нетерпением дожидался, пока Якоб Хансен покажет ему на корабле его каюту. Вслед за торговым агентом Уильям прошел на корму, нырнул в грот-люк, протопал по узкой и душной галерее и оказался в крошечном помещении, обшитом досками, где не было ничего, кроме деревянного ящика с плоской крышкой. Свет проникал в эту камеру через узкое окошко – даже не окошко, а скорее орудийный порт, бойницу. Пожалуй, для скромного сундучка в этой мышеловке место еще бы нашлось, но сверх того здесь не поместилась бы даже шкатулка с курительными принадлежностями.

– Итак, отныне эта каюта и есть ваша обитель, друг Уильям! – с легкой улыбкой сказал торговый агент. – Немного похожа на гроб, не правда ли? Не сомневаюсь, что человек вашего происхождения вправе рассчитывать на что-то большее, но ведь вы сами выбрали свой путь, как я слышал? Помощник купца из Сити, да к тому же голландца по происхождению? Довольно скромно для юноши из благородной английской семьи, не так ли? Прошу извинить меня за назойливость, но что заставило вас, Уильям, пуститься на край света? Любопытство, извинительное для молодого человека? Или были какие-то особенные причины?

– Полагаю, что ваш вопрос продиктован не одним только праздным любопытством, – спокойно сказал Уильям. – Потому что вмешательства в свои дела не потерплю даже от человека, которому подчинен в силу обстоятельств.

Хансен чуть улыбнулся.

– Ради Бога, не обижайтесь! – добродушно заметил он. – Если даже я немного и любопытен, то это не со зла, уверяю вас! И прошу вас не упоминать больше ни о каком подчинении! Скажу вам по секрету, эта старая лиса Абрабанель время от времени придумывает что-нибудь необычное, а потом смотрит, как воспринимают это окружающие его люди. Он или таким образом шутит, или осуществляет какие-то свои тайные замыслы. Проникнуть в его мысли чрезвычайно трудно.

– Что вы хотите этим сказать? – с подозрением спросил Уильям.

– Ради Бога, не выдавайте меня, а то мне несдобровать! – рассмеялся Хансен. – Дело в том, что до сих пор я великолепно обходился без помощников. Да и сам Абрабанель измыслил эту синекуру, только когда вы попались ему на глаза. Он объяснил мне, что решил таким образом поддержать энергичного и честного молодого человека, дать ему шанс. Вам то есть.

Уильям немного растерялся.

– Вы хотите сказать, что я тут совершенно не нужен?

– Нет-нет, если наш коадъютор что-то решил, то это не пустые слова! – заверил Хансен. – У него непременно на вас какие-то виды. Думаю, когда мы прибудем на Барбадос, работа найдется для всех. Вы не представляете, эти острова просто рай на земле!

У Харта невольно загорелись глаза.

– Вы имеете в виду таинственную страну Эльдорадо? – воскликнул он. – Там, где золотые слитки валяются под ногами, как простые булыжники?!

Улыбка опять тронула тонкие губы Хансена.

– Признаться, я ни разу не видел этой таинственной страны, – сказал он спокойно. – Даже не знаю, как туда добраться. Полагаю, что это вообще выдумки. Однако в тех краях и без Эльдорадо человек с головой может сколотить состояние. Но мы поговорим об этом позже, а сейчас лучше выбраться на палубу. Не слишком приятно сидеть в деревянном ящике, правда? А через неделю это будет просто невыносимо. Но деваться некуда. У меня тоже скромная каюта, – он постучал кулаком в деревянную стенку. – Там, за переборкой. А с другой стороны – винный погреб нашего капитана. Неплохо, да? Почти Эльдорадо. Хотя для нас столь же недостижима. Выдам вам еще один секрет. С вашим земляком, капитаном Джоном Ивлином, мне довелось встречаться и раньше, и скажу вам, что такого педанта и скрягу еще поискать! В том, что касается дисциплины, он сущее чудовище. Особенно он не любит пьяных на корабле. И женщин. Присутствие очаровательной Элейны на борту для него настоящее испытание. Только золото ее папаши и интересы карьеры заставляют этого достойного мужа нарушить свои же правила. Видите, мы опять с вами заговорили о золоте! Скажите-ка лучше, как вам дочка?

– Мисс Элейна очень красива и получила воспитание, достойное настоящей леди, – сдержанно ответил Уильям.

К разговорчивому потомку Сима он не чувствовал никакой симпатии и вовсе не собирался делиться с ним самым сокровенным.

В ответ старший клерк и торговый агент по совместительству внимательно посмотрел на него и серьезно сказал:

– Вижу, что девушка произвела на вас впечатление! Да, у нее немало достоинств, это правда. Только настоящее чудо – это ее огромное приданое, предназначенное тому везунчику, который станет ее мужем. Но еще большим чудом будет, если старик решится отдать это приданое постороннему человеку. Понимаете меня? Ни вы, ни я претендовать на руку этой леди не сможем, потому что банкир готовит ее для такого же денежного мешка, как и он сам. Увы, так принято в этих кругах, дорогой Уильям! Романтические порывы здесь не в почете. Однако довольно! На воздух! Скорее на воздух!

* * *

Уильяму было над чем поразмышлять, когда, облокотившись о планшир и подставив лицо сырому с терпким запахом ветру, он смотрел на уплывающие в утренний туман верфи Плимута. К тому же он уже слишком заждался этой минуты – минуты, когда перед ним откроется необъятный простор без конца и без края. Ему казалось, что это будет похоже на второе рождение. Но теперь не только это волновало его. Слова Хансена все еще звучали в его ушах.

Значит, судьба очаровательной дочери Абрабанеля давно предопределена и расписана как по нотам и даже робкие мечтания, смутившие душу Уильяма, оказывались с самого начала бесплодными, как выжженная солнцем земля Аравийской пустыни. Его непоседливый дядя Роберт бывал в тех краях и с большим чувством описывал их суровую красоту – Уильям представлял себе все так ясно, будто видел своими глазами.

Нежное лицо Элейны он мог увидеть еще яснее – стоило только повернуть немного голову. Она также с большим любопытством наблюдала за тем, как растворяются за кормой судна холмистые берега.

Легкую печаль прощания помогал Элейне развеять ее соотечественник. Якоб Хансен тоже был здесь и своими отвлеченными речами скрашивал дочери Абрабанеля разлуку с землей. Уильяму вряд ли удалось бы сделать это так же естественно и убедительно: он и посмотреть-то лишний раз на девушку не решался, хотя все основания для этого у него были. Ни отца красавицы, ни ее служанки рядом не было. Давид Малатеста Абрабанель, давно пресытившийся путешествиями, занимался делами в своей каюте. Кэтрин также была занята. Уильям уже знал, что семейство банкира располагалось в довольно уютных помещениях, находившихся рядом с каютой капитана, – его пока туда даже не приглашали.

– Ставить паруса!

Повинуясь капитану, засуетились матросы, шкотами притягивая к нокам марсели на фок– и грот-мачтах. Один за другим паруса наполнялись ветром. «Голова Медузы» направилась в открытый океан.

– Круче держать!

Притянув нижние паруса к бортам, матросы брасами разворачивали реи, чтобы судно легло на нужный галс.

И, будто нарочно, в тот же самый момент из‑за горизонта вынырнуло солнце. Пожалуй, еще ни разу в жизни Уильям не был участником столь величественного действа: бескрайнее, играющее золотыми брызгами море, белые чайки, парящие над сапфирово-синей водой, упругие крылья парусов над головой, несущие корабль, словно по воздуху, вслед за свежим утренним ветром, покачивающаяся под ногами палуба, брызги от врезающихся в корпус волн, и, словно ожившая, наводящая трепет резная фигура на носу флейта – Медуза Горгона с развевающимися золочеными змеями вместо волос, со сверкающими на солнце стеклянными глазами.

– Проводите меня в каюту, Якоб! – вдруг негромко сказала Элейна, поднося свои тонкие бледные пальцы к груди. – У меня кружится голова!

– Это с непривычки, – сочувственно заметил Хансен. – Позвольте предложить вам руку, судырыня! Обопритесь о нее и дышите глубже – вам будет легче.

Уильям оторвался от зрелища океана и с тоской проследил, как удаляются на корму его спутники. С этого момента он начал завидовать Хансену черной завистью. Тот, несмотря на собственное предупреждение, кажется, был всерьез настроен играть при девушке роль верного оруженосца, а возможно, и рассчитывал при этом на нечто большее. Уильям, который с каждой минутой все яснее видел в Элейне единственную родственную душу, начинал терзаться муками ревности, без малейшего, впрочем, повода, потому что дочь банкира почти не обращала на него внимания. Уильям терзался этим, но одновременно со свойственным всем влюбленным безрассудством находил удобные для себя объяснения такому поведению. Он вспомнил и про скромность девушки, и про легкое недомогание, которое, безусловно, помешало ей оценить нового знакомого по достоинству.

Между прочим, очень скоро, к своему стыду, Уильям обнаружил, что и сам в большой степени подвержен приступам морской болезни. И по мере того как они уходили все дальше в открытый океан, а качка делалась все ощутимее, Уильям чувствовал себя все хуже, так что в конце концов, совершенно обессилевший, был вынужден слечь в своей келье. Он был так плох, что не имел сил укорить себя за тот неверный шаг, который совершил, покинув холмы родного Корнуэлла. Он даже толком и не попрощался с берегами Альбиона, когда корабль проплывал мимо них: было не до этого. Уильяму казалось, что «Голова Медузы» влечет его прямиком в царство мертвых, откуда не будет возврата.

* * *

Так прошла первая неделя плавания, и, когда Уильям окончательно решил распрощаться с бренным миром, вдруг оказалось, что морская болезнь прошла и он чувствует себя превосходно, как будто заново родился. Он еще ощущал слабость, но у него появился зверский аппетит и в нем опять проснулась жажда жизни.

Более того, на почве общего недомогания ему удалось довольно быстро сблизиться с Элейной, и между ними стали завязываться продолжительные беседы, касавшиеся не только головокружения и сердцебиений, но и более приятных тем. Как выяснилось, она тоже никогда не бывала в далеких краях и ждала от путешествия очень многого. Душа у нее была чувствительная и романтическая, но все же кровь многих поколений ростовщиков давала о себе знать. Элейне в путешествии представлялись приятными не только яркие впечатления, но и возможная выгода. Девушка рассуждала о торговых операциях и процентах прибыли с убежденностью и азартом знатока.

Уильяму трудно было с ней в этом тягаться, и он обычно старался направить разговор в более сентиментальное русло. Однако купеческая стихия постепенно захватывала и его. Он стал прислушиваться к разговорам, которые вели между собой Абрабанель, капитан и Хансен.

Порой эти разговоры были очень поучительны. Но, по правде сказать, несмотря на все старания и благое намерение поднабраться опыта, Уильяму быстро наскучивали рассуждения о цене перца и преимуществах крупных торговых экспедиций и он опять искал общества прекрасной Элейны. С каждым днем их беседы становились все свободнее, ведь очень малой степени надежды на взаимность достаточно, чтобы вызвать любовь.

Прошло две недели. В тот день Уильям, как обычно, присоединился к Абрабанелю и Хансену, которые с важным видом прохаживались вдоль правого фальшборта и о чем-то спорили. Над Атлантикой ослепительно сверкало солнце. Было так жарко, что даже близость огромной массы воды не могла смягчить палящий зной. Из-под черного парика на лоб Абрабанеля скатывались крупные капли пота. Он не обращал на них никакого внимания и, грозно покачивая пальцем перед носом у Хансена, убеждал его:

– Поверьте мне, дорогой Якоб, я знаю, что говорю! Торговля – дело несложное, но без должной смекалки не обойтись. И нужен твердый характер. Если бы не два этих условия, торговать мог бы даже ребенок. Другое дело – капитал. Чтобы приумножить его, одной торговлей не обойтись. В делах важна политика. Вы должны видеть все на пять шагов раньше конкурента. Должны использовать любой, даже самый незначительный, шанс, чтобы ослабить соперника и подняться самому!

Это, конечно, талант, Якоб, но многое приходит с возрастом… Увы, мы платим за мудрость самыми недолговечными и приятными вещами: надеждами, мечтами… Но оно того стоит! – убежденно воскликнул он, заметив приближающегося к ним Уильяма. – А вот и наш молодой друг! Кажется, он готов оспорить мои выводы, и, черт меня побери, он будет по-своему прав! Как почивали, Уильям? Снилась ли вам прекрасная старая Англия?

Уильям поздоровался и признался, что не помнит своих снов.

– Простите, сэр, – тут же решился задать он давно волновавший его вопрос. – Но вы много раз повторяли, что крупные торговые экспедиции выгоднее одиночного плавания, подобного нашему. Но тогда почему…

– Вы хотите спросить, почему у нас теперь такой скучный рейс, почему мы одиноко болтаемся на этой скорлупке посреди океана и какая нам, черт побери, будет от этого выгода? – живо спросил его патрон. – Действительно, если бы мы снарядили флотилию и отправились к берегам Гвинеи за черными рабами, то это было бы весьма выгодное и поучительное предприятие.

Если бы у меня в распоряжении были хотя бы три быстрые шхуны, оснащенные даже кулевринами, то мы могли бы провести время с большой пользой, занимаясь каперством в тех краях, куда мы сейчас направляемся, и попробовать разжиться испанским серебром. Мы могли бы на обратном пути взять полные трюмы сахара и табака. Все это верно. Но бывают обстоятельства, когда имеет значение не сиюминутная выгода. Я уже говорил об этом нашему капитану и повторю это вам. Сейчас мы направляемся в Новый Свет с особенной миссией. О сути ее вы узнаете позже, потому что так уж устроил наш мир Всевышний: истина открывается нам не сразу, а в результате долгих и упорных трудов… В аптечных дозах, так сказать.

Уильям не успел хорошенько вдуматься в значение туманных изречений своего благодетеля, как вдруг произошло событие, которое вытеснило из его головы все прежние мысли.

Уже более месяца не видели они в океане ни единой живой души, кроме акул, чьи спинные плавники то и дело разрезали воду, и резвящихся на волнах дельфинов. Такое обстоятельство очень не нравилось молодому поколению – Уильяму и Элейне, которым хотелось новых впечатлений, и очень радовало капитана, да и старика-банкира тоже. Джон Ивлин выразился по этому поводу, что будет счастливейшим человеком в мире, если они дойдут до места, не увидев чужой парус на расстоянии ближе пяти миль.

До сих пор его надежды, кажется, сбывались. Но сегодня, около пяти часов пополудни, они были сокрушены хриплым криком марсового с грот-мачты:

– Человек за бортом!!

И сейчас же последовала команда капитана:

– Спустить шлюпку на воду!

1

Рундук – встроенный ящик в каюте для хранения вещей: большой ларь и одновременно скамья. В тесных помещениях зачастую исполнял роль койки. (Здесь и далее примечания выполнены с учетом того значения слов, в котором они употреблялись ранее, в XVII–XVIII веках. – примеч. ред.)

2

Кингс Плэйт (англ.) – Королевская Чашка; первоначальное название приза на скачках, который нынче мы называем Кубком.

3

Капитан – глава и единоличный управитель экипажа судна, доверенное лицо судовладельца, представитель грузовладельца, главный судоводитель. Не путать с командиром корабля – человеком, возглавляющим кампанию и знающим о цели плавания. Зачастую капитан мог даже не знать конечной цели путешествия.

4

Парвеню (фр.) – выскочка; человек низкого происхождения, пробивающийся в аристократическое общество и подражающий аристократам.

5

Джентри – мелкопоместное дворянство в Англии XVI–XVII веках.

6

Коадъютор (ново-лат.) – помощник, наместник по должности, представитель.

7

Сефарды (от топонима Сфарад, Испания) – потомки евреев, изгнанных в 1490-х годах с Пиренейского полуострова или покинувших его впоследствии, в XVI–XVIII веках; этнокультурная общность, считающая себя элитарной частью еврейского народа.

8

Клерк (фр.) – приказчик в голландской Вест-Индской компании.

В погоне за призраком

Подняться наверх