Читать книгу Качели (сборник) - Полина Дашкова - Страница 7

Произнесемте: мыслящий тростник.

Не важно, на каком поет болоте.

Продолжимте: зачем же всей природе

Вооружаться, чтобы он затих?

Он слаб, тростник. Довольно пустяка.

Щелчок случайный равен катастрофе.

Месье Паскаль, у вас остынет кофе,

Пока решится участь тростника.

Как вам живется, геометр Блез,

Во Франции семнадцатого века?

Фонарное подрагивает веко,

На свете осень. Холодно до слез.

Как нравится вам, Блез, осенний блюз?

Вот соло самозванца-саксофона,

Вот бас-гитара улыбнулась сонно,

А вот тарелок взбалмошный союз.

Вступает фортепиано. Шаг. Рысца.

Почти кавалергардская осанка.

Но эта тема тает без остатка.

Нам не узнать победного конца.

У месяца стекает по усам

Блюз довоенный, век полувоенный.

Он слаб, тростник. Зачем же всей вселенной,

Когда, месье Паскаль, он может сам?

В карманы руки. Уши в воротник.

Толпа под листопадом ждет трамвая.

Вы говорите – мыслящий тростник?

Я по-французски плохо понимаю.

Забывается все, и песок

Забивает пустые глазницы.

Что, шутиха российской царицы,

Что, уродица, так ли высок

Был твой горб? Так ли ноженьки кривы,

Шутки шуточны, игры игривы,

Рот широк и пискляв голосок?

В полонезе тянула мысок,

Малевала румянами щеки,

Оплеухи, щипки, ахи-охи,

Век протек, прошуршал, как песок.

Рюши, букли, да бант на боку.

Вспыхнет облако. Ветки качнутся.

Кем, шутиха, в котором веку

Суждено тебе будет очнуться?

Стар, но крепок и прям инквизитор.

Под сутаной железный живот.

Верный пытанный раб, раб несытый

У него на пороге живет.

По утрам, подавая цыпленка,

Смотрит раб инквизитору в рот,

Режет хлеб до прозрачности тонко

И псалмы, шепелявя, поет.

Съев цыпленка, спокойно, опрятно,

Тронув мягкой салфеткой губу,

Руку в бежевых старческих пятнах

Подает инквизитор рабу.

Холодна, будто камень, десница,

На мизинце индийский топаз.

Раб целует десницу. Слезится

Умиленьем единственный глаз.

А за городом вереск, крапива,

Глушь селений, дубрав благодать,

Инквизитору тошно, тоскливо,

Хоть не скоро ему умирать.

Черной слякотью вспухла дорога,

Пропадает на слякоти след.

Инквизитор не верует в Бога,

Вот и весь его страшный секрет.

От окраин до окраин,

Вечно молод, вечно пьян,

Ходит-бродит Ванька Каин,

Ненасытный хулиган.

След за ним кровавый стелется,

Продолжается в веках.

Пляшет тихая метелица

Во внимательных зрачках.

Ходит урка романтический,

Все родному по плечу.

То запишется в опричнину,

То подастся к Пугачу,

То в семнадцатом затопчется

У костра. Не прячь лица,

Погляди, как Ваня мочится

В вазы Зимнего дворца.

Ни к чему ему лукавить.

Даст ему любая власть

И порезать, и пограбить,

И попить-покушать всласть.

Он не мучается мыслями,

А когда кого прибьет,

Так всегда за правду-истину,

За Россию, за народ.

Философствует философ,

Пашет пахарь, шьет швея.

От классических вопросов

Нет писателям житья.

Если родина в тумане

И не видно ничего,

Верный путь укажет Ваня.

Вы спросите у него.

Он завтракал в шесть простоквашею,

Шел с книгой на дымчатый пруд,

И ребра заборов некрашеных

Дорогой похлестывал прут.

Башмак энергичный утаптывал

Шелково-прохладную пыль,

Бежала собака лохматая,

Поблескивал влажный ковыль.

Он ел земляничины пресные,

Он с книгой сидел на траве,

И мысли гремели железные

В железной его голове.

Он думал: «Я знаю, я сделаю,

Я сделаю именно так».

Присела капустница белая

На стиснутый красный кулак.

Рассчитано все и разложено,

Понятны ему и ясны

И лето, и век новорожденный,

И жители этой страны.

Все скоро начнется и кончится,

Все сгинет в крови и в дыму,

Но этого вовсе не хочется,

Не хочется лично ему.

Он лишь единица из множества,

Однако за ним легион.

Какое-то вывелось тождество,

Какой-то сомкнулся закон.

Взлетела капустница шалая,

Разжалась рука толстопалая.

Он знал, что рябому Иосифу

По крови идти, аки по суху.

Сумасшедшие наряды,

Золотистые шелка,

Губы цвета шоколада,

В пудре бледная щека.

И вольно же вам, поручик,

Вспоминать в который раз

Тонкий жар прозрачных ручек,

Холодок зеленых глаз…

Ночь течет, как кровь из раны.

Все-то, брат, у вас тоска!

Под мотив кафешантана

Пляшет дуло у виска.

Погодить иль застрелиться?

Звезды в небе – раз, два, три.

Полногруда, круглолица

Ждет невеста вас в Твери.

К ножкам питерской актерки,

Сумасбродной травести,

Ваше сердце, будто с горки,

Вверх тормашками летит.

Вот светает. Тяжко, важно

Ходят тучи над Невой.

Век смыкается над вашей

Бедной юной головой.

Вы, поручик, так красивы.

Все пустое, все пройдет.

Ветра влажные порывы.

Девятьсот десятый год.

Вести бы ей девический дневник

И ставить восклицательные знаки.

Среди романсов, вышивок и книг

Состариться и утонуть во мраке,

Чтобы племянник баловень берег

Крест, образок, да в медальоне прядку,

С чувствительными виршами тетрадку,

Да пару аметистовых серег.

Сиять бы ей потом звездой высокой

Над полночью, над встрепанной осокой,

Стоять бы ей над нищенским крыльцом,

Над маленьким обиженным лицом

Подкидыша в пеленках кружевных.

Он, может быть, останется в живых.

Шуршит осока. Волки воют люто.

На свете ни ответа, ни приюта.

На свете полночь. В темени густой

Пускай звезда горит над сиротой.

Быть докторшей, ткачихой, поварихой,

Быть дамою и дамскою портнихой,

Готовить, мыть полы, стирать белье,

Быть маникюршей, прачкой, стюардессой,

Бухгалтершей, сотрудницей СОБЕСа,

Но только вот не этой, как ее?

О, Господи, и слово-то какое…

Да слово – что? Оставь его в покое.

Глухих согласных влажный шепоток,

Двусмысленный басистый хохоток:

«Ах, девушка, вы пишете стихи?»

И как я не загнулась от тоски

В шестнадцать лет от всяческих ЛИТО,

От мальчиков в клеенчатых пальто,

От прилитературных добрых дядей,

От собственных исписанных тетрадей?

Судьба, Давид Самойлович, судьба.

Вся жизнь – борьба. А женщина слаба.

Зачем вы так жестоко? Право, больно!

Ведь женская поэзия… Довольно!

Скорблю и возмущаюсь каждым фибром.

Продолжу от волнения верлибром.

Так вот, Давид Самойлович, мой свет,

женская поэзия – это след

солдатского сапога

и рука,

летящая вслед

силуэту, съеденному дорогой.

Женская поэзия – это немного

французских духов

на телогрейке студентки Литинститута,

когда она

срезает гниль с капустного кочана

на овощной базе.

А разве

это не школьница в противогазе,

марширующая на уроке НВП?

И еще это жуки в крупе,

и кафельная стена районной родилки.

Это —

объедки, опивки, опилки

от того самого,

еще в Первую мировую

распиленного на дровишки стола,

который стоял на пиру поэзии (мужской).

Там было много званых, мало избранных.

Это —

очередь с ее нелюбовной тоской

и взвизгами:

«Граждане! Кончается мыло

(детские шубки, колготки,

сапоги, мясорубки,

и прочее, тому подобное,

съедобное и несъедобное)!»

В общем, женская поэзия —

это быт,

который убит

ударом утюга по голове

и спрятан в шкаф,

и там истлел, став

тем самым

скелетом в шкафу.

А душа на небе,

маринует райские яблочки

по рецепту,

взятому из книги

«О вкусной и здоровой пище»

1949 года издания,

где в каждом фрукте и овоще,

в каждом куске мяса и хлеба

попадаются волоски

из Священных Усов Генералиссимуса,

такие жесткие,

что пришпиливают язык к нёбу,

до гроба.

Все, Давид Самойлович, пора успокоиться.

Скоро совсем зарыдаю-заплачу.

Тем паче,

голоса вы моего не услышите,

и ничего уж в ответ не напишите.

Так что, пойду, постираю белье.

Боже! Зачем родилась не ткачихой,

и не портнихой, и не поварихой,

а этой самой – ну, как, бишь, ее?

Еще в грозу летят черновики

С его стола под потолок и на пол.

Еще следят тяжелые зрачки

За прихотливым бегом первых капель

По пыльному оконному стеклу.

Еще он попадает в кабалу

Причудливого света грозового,

И вот тогда с пера его весомо,

Как плод созревший, упадает Слово,

И памяти лежалая солома

Так вспыхивает вдруг от пустяка…

Еще тверда, еще легка рука.

Поблескивая близоруким оком,

Еще за шлейф словесности высокой

Он может ухватиться и лететь,

Под пятками почувствовать, как твердь,

Как чернозем, распаханную тучу.

Он столько пережил своих стихов,

Он столько пережил любимых, лучших

Своих друзей! Он стар и бестолков.

Посуды звон, и смех, и запах лука,

И клавиш беготня, и локти внука

В зеленке яркой, и гроза, и миг,

Когда его последний черновик

Кружит, как будто место выбирает,

И падает у ног, и умирает.