Читать книгу Сквозь три строя - Ривка Рабинович - Страница 5

Часть первая
«Весь мир насилья мы разрушим до основанья…»[1]
Глава 3. Под новой властью

Оглавление

На следующий день родители открыли торговый дом, как обычно. Продавщицы стояли группками, перешептывались, некоторые из них смотрели на хозяев с выражением откровенной враждебности. Ни одна не хотела приступать к работе. Магазин был полон покупателей: люди спешили расходовать латвийские деньги, прежде чем они будут аннулированы и советский рубль станет единственной валютой. Папа и мама не могли справиться с наплывом покупателей. Они попросили продавщиц перестать митинговать и помочь обслуживать покупателей. В ответ одна из них, всегда считавшаяся «лидером», сказала:

– Вы больше не будете указывать нам, что делать. Власть теперь наша. Ваше время кончилось!

Несколько дней спустя новая власть издала указ увеличить вдвое зарплату всем работающим по найму. Продавщицы расхаживали по магазину как принцессы, сияли и без конца повторяли строку из «Интернационала»: «Кто был ничем, тот станет всем!»

На следующий день был опубликован новый указ: повысить все розничные цены на 300 процентов. Торжество продавщиц превратилось в недоумение. «Лидер» успокаивала:

– Это временно, до тех пор, пока новая власть наведет порядок! Вы увидите, как хорошо нам будет!

Наш радиоприемник, стоявший долгое время почти без употребления, превратился в самый важный предмет в доме. Он все время передавал сенсационные новости, марши, лозунги и обращения к населению. Власти старались создать праздничную атмосферу.

Время от времени на углах улиц останавливались грузовики, полные солдат и русских девушек. Один солдат играл на гармошке, а остальные подпевали, танцевали и приглашали прохожих присоединиться. Люди толпились вокруг грузовиков, смотрели с любопытством на это неожиданное зрелище. Некоторые присоединялись к пению и танцам.

Прохожие обращали внимание на странную одежду девушек, прибывших, по-видимому, вместе с армией: все они носили ситцевые платья простого покроя, а на ногах – черные хлопчатобумажные чулки, поверх их – носки разных цветов, и очень простую обувь без каблуков. Рижские дамы, которые всегда одевались со вкусом и носили только шелковые чулки, были в шоке. Остряки шутили по этому поводу, но многие выражали тревогу: бедная одежда прибывших свидетельствовала о тяжелой нужде, царящей в Советском Союзе, вопреки пропаганде о счастливой жизни советских граждан. Из уст в уста передавались рассказы о женах офицеров, которые приходят в театр в ночных рубашках с кружевной отделкой, будучи уверенными, что это вечерние платья.

Родители нашли мне учителя русского языка. За два месяца до начала учебного года я мало чему успела научиться, но хотя бы алфавитом овладела.

Моя школа превратилась в обычную городскую школу с преподаванием на русском языке. Мой запас русских слов был близок к нулю. Из вступительной беседы классной руководительницы я почти ничего не поняла. После беседы она начала вносить наши личные данные в классный журнал. Когда очередь дошла до меня, я хотела сказать, что мне еще нет восьми лет, и вместо этого получилось «я еще не родилась». Класс разразился громким хохотом.

В течение последующих месяцев мои познания в русском языке стали расти с головокружительной быстротой. Этот язык, который никак не назовешь легким, «впитался в мою кровь». Через несколько месяцев дети, для которых русский был родным языком, начали списывать у меня во время диктантов и других письменных работ. С русским языком я заключила союз на всю жизнь, я чувствую его со всеми оборотами, идиомами и местными речениями; он стал для меня языком, на котором я думаю, читаю, пишу и говорю во сне. Но, говоря о русском языке, моей любви к нему и владении им, я имею в виду не ультрасовременный новояз, начиненный искаженными американизмами и словами из блатного мира, наподобие «офигизма», «тренда» или «пиара», а «классический» русский язык ХХ века. В противоположность этому немецкий язык, мой родной, остался на уровне языка восьмилетней девочки; я пользовалась им только для разговоров с родителями и с братом.

Новая власть вскоре начала изменять порядки в Латвии. Однажды, недели через две после вторжения, в наш торговый дом пришел представитель властей – «комиссар», как он назвался. Еврей, между прочим. Он объявил, что отныне он руководит этим торговым учреждением. Затем вынул из портфеля заранее заготовленный документ – заявление о том, что владельцы «по собственному желанию передают свою собственность в руки трудящихся», и показал родителям, где поставить подписи. Таким же образом был национализирован дом, который папа купил на паях с его приятелем Бецалелем.

Перед национализацией магазина родители могли вывезти из него большую часть товаров (многие владельцы магазинов поступили именно так), но решили оставить все неизменным, в надежде, что власти оценят их честность и позволят им работать на месте. Надежда оказалась тщетной: комиссар тут же объявил папе и маме, что они уволены. «Вы ведь понимаете, что мы не можем доверять вам», – объяснил он. Затем задал несколько вопросов о величине доходов и расходов фирмы и проводил их к выходу.

В ближайшие дни выяснилось, что вопросы о величине доходов были заданы не только для нужд управления магазином. К нам пришли незваные гости – налоговые агенты. Они обложили родителей астрономической суммой подоходного налога – как будто предприятие остается в их руках и они продолжают получать с него доходы. Папины объяснения, что они теперь безработные и у них вообще нет никаких доходов, не произвели на агентов никакого впечатления. «Вы присвоили за минувшие годы немало народного добра, – сказали они. – Теперь будете возвращать народу награбленное».

Не было никаких шансов на то, чтобы собрать хотя бы треть суммы налога. Как я уже упоминала, папа не имел обыкновения копить деньги и предпочитал вкладывать свободные средства в расширение магазина и в недвижимость. А поскольку собственность (за исключением половины дома в Тель-Авиве, до которого советские власти не могли добраться) была передана «по собственному желанию владельцев в руки трудящихся», наша семья осталась без собственности, без денег, без источников дохода и с огромным долгом налоговому управлению.

Знакомые советовали родителям: «Плюньте на этот долг. Что они могут сделать с вами? Взять с вас уже нечего, все отнято». Они недооценивали изобретательность новой власти: в дальнейшем оказалось, что можно сделать с нами еще многое.

Родители хотели показать, что они порядочные граждане, старающиеся выполнять указания властей. Они начали продавать предметы домашней обстановки. Первой жертвой стал великолепный гарнитур столовой из красного дерева с резьбой и позолотой. Таких гарнитуров было всего два в Риге – самого мастера-краснодеревщика, изготовившего их, и нашей семьи. Он состоял из двух буфетов (один для пасхальной посуды), большого овального стола и двенадцати стульев. Были проданы также почти все ювелирные изделия и мамины меховые пальто.

Я не жалела о вещах, которые выносились из дома, потому что начала ощущать солидарность с новым строем. В разорении нашей семьи я видела некоторую долю справедливости. Почему нам положено пользоваться красивыми вещами, которых нет у других? Но был один предмет, с которым я не могла расстаться без слез – мое пианино. Я любила его, любила играть, даже самые скучные этюды не надоедали мне. Когда пианино выносили, это было расставание навсегда. Больше я никогда не играла.

Сумма, которую удалось набрать путем продажи домашнего имущества, была ничтожно мала по сравнению с суммой налога. И все же после каждой значительной продажи родители передавали вырученные деньги налоговым властям: смотрите, мы делаем все, что в наших силах.

В то время как вещи исчезали из дому одна за другой, в нем появился новый предмет – швейная машина. Папа нашел работу – пошив постельного белья. К нам привезли большие рулоны полотна; папа должен был раскраивать их на простыни и оторачивать их края. По-видимому, мы как-то жили на его заработок. Я, восьмилетняя девочка, не была в курсе денежной стороны нашего существования.

У мамы не было работы, и она большую часть времени проводила дома. Готовить она не умела, так как всю жизнь занималась коммерцией. Наше питание стало очень скудным. Трудно было доставать продукты: многое из того, к чему мы привыкли, исчезло из магазинов.

Мне хорошо запомнился день, когда маму позвали обратно в магазин: это был день моего рождения. Пришли тетки, мы сидели за кухонным столом, мама подала скромное угощение. Настроение было невеселым. Вдруг раздался звонок у двери. На пороге стояла одна из продавщиц. «Г-жа Рабинович, комиссар зовет вас».

Госпожа? Уже вошло в обиход обращение «товарищ», а в случаях, когда хотели продемонстрировать холодность или официальность – «гражданин» или «гражданка».

– Что ему надо? – спросила мама.

– Не знаю. Могу сказать одно: в магазине царит настоящий хаос.

Мама поднялась, чтобы спуститься в магазин. Я расплакалась:

– Мама, не ходи! Он выгнал тебя, а теперь ты пойдешь помогать ему?

Тетки были более реалистичны.

– Теперь не время для демонстраций гордости. Иди, Мэри, послушай, что он хочет сказать.

Мама, женщина гордая и сильная по натуре, кусала губы. Подошла к шкафу, надела одно из немногих оставшихся нарядных платьев, обула туфли на высоких каблуках и надела на палец единственное непроданное украшение – кольцо с большим брильянтом. Элегантная, как когда-то, она спустилась в торговый дом – невысокая ростом, но с гордо поднятой головой.

Комиссар очень нервничал. Ему неприятно было признаться, что он не справился с управлением магазином.

– Черт бы побрал вашу капиталистическую систему, – ворчал он. – В социалистических магазинах товар поступает сериями, у каждой серии свой номер, код, дата и место производства. А что делается здесь? Тысячи изделий, все разные, никаких кодов для опознания. Не понимаю, как можно таким образом вести бухгалтерский учет, заказывать товары, устанавливать цены…

Он предложил маме взять на себя руководство магазином – «временно, до тех пор, когда мы наведем здесь наш социалистический порядок». Но это было еще не все.

– Вы сами понимаете, что невозможно назначить вас директором. Теперь иная ситуация, введены строгие ограничения на принятие капиталистов на работу. Вы будете числиться ученицей, с соответствующей зарплатой.

Мама не сказала ни слова.

На следующее утро она приступила к своей новой работе «ученицы». Не только зарплата – даже халат, который она получила, был соответствующим: серый, из простой ткани, отличавший ее от продавщиц, носивших, как до национализации, черные халаты из блестящего креп-сатина.

В один из первых дней маминой работы в «новой должности» комиссар подошел к ней и сказал:

– Я порекомендовал бы вам не носить здесь дорогое кольцо. Вы ведь понимаете, что оно не соответствует вашему нынешнему общественному положению.

Унижение мамы причиняло мне острую боль, и я умоляла ее оставить работу. Но она не жаловалась. Сказала, что это лучше, чем безработица. Она трудилась не покладая рук – пыталась спасти «учреждение, принадлежащее трудящимся», от полного развала, поддерживать в нем хотя бы относительный порядок. Да и маленькая зарплата, которую она получала, была подспорьем для семьи.

Кое-где власти открыли государственные магазины, отличавшиеся бедным ассортиментом товаров. Магазинов, где продавались бы кошерные продукты, не стало вообще.

В один из дней агенты налогового управления вновь явились к нам: суммы, которые уплатили мои родители после продажи большей части домашнего имущества, их совершенно не устраивали.

Деятели новой власти были убеждены, что бывшие буржуи сидят на мешках с золотом и серебром и ждут удобного момента, чтобы использовать свою экономическую мощь для подрыва нового строя. Чтобы лишить их этой мощи, следует «ликвидировать их как класс» (популярное изречение советской пропаганды), разорять их всеми возможными путями, «раскрыть сокровища, которые они прячут от народа».

Они произвели в квартире основательный обыск и собрали все вещи, имевшие, по их мнению, какую-то ценность: серебряные столовые приборы, сервизы, подсвечники, люстры и т. п. Всю эту «добычу» сложили в одном из углов, накрыли простынями и заявили:

– Это имущество конфисковано, оно вам больше не принадлежит. Не смейте брать что-то из этих вещей, у нас все записано. При первой возможности приедем с грузовиком и увезем все это.

Даже после этих мер в руках «бывших» оставалась одна ценность, которую невозможно увезти на грузовиках – большие квартиры. Вместо слова «квартира» вошло в обиход другое понятие – «жилплощадь». Советские начальники ценили жилплощадь дороже золота. Они ввели нормы: сколько квадратных метров причитается семье, в зависимости от числа душ в ней. В то время прибалтийские республики затоплял мощный поток приезжих из всех областей СССР: служащие, военные, партийные работники и просто граждане, искавшие место для хорошей жизни. В результате этой внутренней иммиграции возникла острая нехватка жилья. Власти, естественно, прибегли к известному источнику – буржуям. С какой стати надо давать им жить просторно? Началась «кампания уплотнения»: обладателей «лишней» жилплощади обязали сдавать комнаты квартирантам, оставляя себе только жилплощадь в соответствии с нормой и зачастую меньше нормы.

Наша квартира была съемной – иначе ее просто национализировали бы. В ней было больше жилплощади, чем нам «причиталось» на семью из пяти человек.

Сотрудники городских властей сказали, что мы обязаны «уплотниться». Ссылки на болезнь дедушки и на то, что ему нужен покой, не помогли. Вскоре в двух смежных комнатах, которые были спальней родителей и детской – моей и брата, – поселилась молодая пара. Родители и я переселились в гостиную, а брату досталась маленькая каморка, где раньше жила кухарка.

Моя кровать стояла на том месте, где прежде стояло пианино. Красивая гостиная, гордость родителей, походила теперь на комнату в общежитии. Обстановка гостиной была продана, остались только кровати и шкаф для одежды. Возле окна стояла швейная машина, на которой работал папа, а вдоль всей стены лежали рулоны ткани и пакеты с готовой продукцией. Мы лишились двух спален, но начальники, ведавшие «кампанией уплотнения», сочли, что этого недостаточно.

Как уже упоминалось, великолепный гарнитур столовой был продан в рамках отчаянных попыток родителей уплатить хотя бы часть налога. Огромная столовая, самая большая комната в квартире, пустовала. Этот факт не ускользнул от зорких глаз чиновников, пришедших проверить, выполнен ли «указ об уплотнении». Посовещавшись насколько минут, они решили, что бывшую столовую тоже можно изъять из рук буржуев и поселить в ней еще одну семью. Мешала лишь одна проблема: это была проходная комната, соединяющая прихожую с внутренней частью квартиры. Творчески мыслящие начальники сразу нашли решение: они приказали соорудить фанерную стенку, которая изолировала бы большую часть бывшей столовой и оставляла узкий коридор, ведущий в остальные комнаты. Затем они привели новых квартирантов – командира Красной армии с женой.

Итак, в результате «кампании уплотнения» у нас фактически остались только бывшая гостиная, где помещались родители и я, и маленькая комната, где лежал больной дедушка. Брат ютился в комнатушке, где, кроме металлической кровати, ничего не помещалось. Прихожей, кухней, ванной и туалетом пользовались все – и мы, и квартиранты. Домашние задания мы с братом выполняли за кухонным столом.

В марте 1941 года умер дедушка – человек благородный, тихий и замкнутый. Он рано овдовел и после смерти жены почти не выходил из дому, разве что в синагогу. Мы, внуки, часто шалили в его комнате; видимо, это ему мешало, но он принимал нас добродушно. Поскольку родители все время были заняты «делом», он был единственным членом семьи, к которому мы всегда могли зайти.

Ничего не помню о его похоронах. По-видимому, родители не взяли меня с собой на кладбище.

Мама опасалась, что нас заставят впустить еще несколько квартирантов в освободившуюся комнату. Этого не произошло – либо ввиду халатности чиновников, не заметивших изменения состава нашей семьи, либо потому, что у властей были другие планы относительно нашей дальнейшей судьбы. Тем временем брат перешел в опустевшую комнату дедушки.

Сквозь три строя

Подняться наверх