Читать книгу Не думай о секундах свысока - Роберт Рождественский - Страница 4

Не стоит

         от себя бежать,

глаза потупив…

Поступки

надо совершать!

         Одни поступки!

Поступок —

         в трусе разбудить

замах героя.

Поступок —

         жить,

не затвердив

чужие роли.

Поступок —

         быть собой

                   в дыму

и клятве пылкой.

Поступок —

         вопреки всему

молчать под пыткой!

Поступок —

                   много долгих дней

гореть,

а после

порвать поэму,

         если в ней

хоть капля

позы.

Прикажет время зубы сжать —

не протестуйте.

Поступки

         надо совершать!

Одни поступки!

И кровь твоя

         через ничто,

дымясь,

проступит…

Ведь если жизнь – поступок,

то

и смерть —

поступок.

Был ноябрь

         по-январски угрюм и зловещ.

Над горами метель завывала.

Егерей

         из дивизии «Эдельвейс»

наши

сдвинули с перевала…

Командир

         поредевшую роту собрал

и сказал тяжело и спокойно:

«Час назад

         меня вызвал к себе генерал.

Вот, товарищи,

         дело какое:

Там – фашисты.

Позиция немцев ясна.

Укрепились надежно и мощно.

С трех сторон – пулеметы,

         с четвертой – стена.

Влезть на стену

почти невозможно…

Остается надежда

         на это “почти”.

Мы должны —

понимаете, братцы? —

нынче ночью

         на чертову гору

                   вползти.

На зубах —

но до верха добраться!..»

А солдаты глядели на дальний карниз,

и один —

         словно так, между прочим, —

вдруг спросил:

– Командир,

может, вы – альпинист?..

Тот плечами пожал:

– Да не очень…

Я родился и вырос в Рязани,

         а там

горы встанут,

наверно, не скоро…

В детстве

         лазал я лишь по соседским садам.

Вот и вся «альпинистская школа»…

А еще

         (он сказал, как поставил печать!)

там у них —

патрули!

Это значит:

если кто-то сорвется,

         он должен молчать.

До конца.

И никак не иначе…

…Как восходящие капли дождя,

как молчаливый вызов,

лезли,

         наитием находя

трещинку,

выемку,

выступ.

Лезли,

         почти сроднясь со стеной, —

камень

светлел под пальцами.

Пар

         поднимался над каждой спиной

и становился

панцирем.

Молча

         тянули наверх свои

каски,

гранаты,

судьбы.

Только дыхание слышалось

и

стон

сквозь сжатые зубы…

Дышат друзья.

         Терпят друзья.

В гору

ползет молчание.

Охнуть – нельзя.

         Крикнуть – нельзя.

Даже —

         слова прощания.

Даже —

         когда в озноб темноты,

в черную прорву

         ночи,

все понимая,

рушишься ты,

напрочь

         срывая

                   ногти!

Душу твою ослепит на миг

жалость,

что прожил мало…

Крик твой истошный,

неслышный крик

мама услышит.

Мама…

…Лезли

         те,

                   кому повезло.

Мышцы в комок сводило —

лезли!

(Такого

         быть не могло!!

Быть не могло.

Но – было…)

Лезли,

         забыв навсегда слова,

глаза напрягая

         до рези…

Сколько прошло?

Час или два?

Жизнь или две?

Лезли!!

Будто на самую

         крышу войны…

И вот,

почти как виденье,

из пропасти

         на краю стены

молча

         выросли

                   тени.

И так же молча —

сквозь круговерть

и колыханье мрака —

шагнули!

Была

         безмолвной, как смерть,

страшная их атака!..

Через минуту

         растаял чад

и грохот

короткого боя…

Давайте и мы

         иногда

                   молчать,

об их молчании

помня.

Утром

         ярким, как лубок.

Страшным.

Долгим.

Ратным.

Был разбит

         стрелковый полк.

Наш.

В бою

         неравном.

Сколько полегло парней

в том бою —

не знаю.

Засыхало —

без корней —

полковое знамя.

Облака

         печально шли

над затихшей битвой.

И тогда

с родной земли

встал

         солдат

                   убитый.

Помолчал.

Погоревал.

И —

         назло ожогам —

грудь свою

забинтовал

он

багровым шелком.

И подался на восток,

отчим домом

         бредя.

По земле

         большой, как вздох.

Медленной,

         как время.

Полз

пустым березняком.

Шел

лесным овражком.

Он себя

         считал

                   полком

в окруженье

вражьем!

Из него он

         выходил

грозно и устало.

Сам себе

         и командир,

и начальник штаба.

Ждал он

часа своего,

мстил

врагу

кроваво.

Спал он в поле,

и его

знамя

         согревало…

Шли дожди.

Кружилась мгла.

Задыхалась

         буря.

Парня

         пуля

                   не брала —

сплющивалась

пуля!

Ну, а ежели

         брала

в бешенстве напрасном —

незаметной

         кровь была,

красная

на красном…

Шел он долго,

         нелегко.

Шел

         по пояс в росах,

опираясь на древко,

как на вещий

посох.

Как разглядеть за днями след нечеткий?

Хочу приблизить к сердцу этот след…

На батарее

         были сплошь девчонки.

А старшей было

восемнадцать лет.

Лихая челка над прищуром хитрым,

бравурное презрение к войне…

В то утро танки вышли прямо к Химкам.

Те самые.

С крестами на броне…

И старшая,

         действительно старея,

как от кошмара заслонясь рукой,

скомандовала тонко:

– Батарея-а-а!

(Ой, мамочка!..

Ой, ро́дная!..)

Огонь! —

И —

         залп!..

И тут они заголосили,

девчоночки,

запричитали всласть.