Читать книгу Розовый дельфин (сборник) - Роман Коробенков - Страница 3

Ночь со временем стала длиннее дня. Казалось, эта пропорция нарушалась с каждым годом. Все протяжнее становилось сажное полотно тьмы, все быстротечнее иссякала живая вода света. Казалось, жизнь и солнце надумали навсегда оставить Землю.

Мы спали все реже, словно, странный мир подстраивался под наши желания, в которых сон фигурировал все меньше – настолько, насколько меньше оставалось в его рамках естественных возвышенностей и чем менее в безопасности мы чувствовали себя. Спать по очереди нам не приходило в голову, что-то кощунственное виделось в подобных решениях. Поэтому, когда мы не были уверены в своей безопасности, мы просто не спали.

В один совершенно безмолвный день, когда вокруг нас за целые сутки не пошевелился даже камень, случайно попавший под флегматичную поступь, я и Алиса, к удовольствию собственных глаз и разума, обнаружили рыжеватый кусок стены, непомерным треугольником торчащий из бездыханного камня. Почти одновременно в наши головы пришла метафора о зубе мира, который мы только что обнаружили и на котором недолго могли отдохнуть. Несомненно, это каменное величие было осколком того, что когда-то называлось Великой Китайской.

Не без труда мы забрались на этот обломок великолепия, почти слыша шепот голосов великих людей, которые строили его своими руками.

Я был одет в штаны, сшитые из множества прочих джинсов и брюк, разложившихся на нашем длинном пути, при тяжелой паре военных ботинок, стоптанных, но, как оказалось, вечных. К жилистому телу моему длительное время прилипала некогда белая майка, также спаянная теперь из множества разных материй, некогда живших своими отдельными жизнями. На Алисе трепыхалась короткая зеленая юбка, которая когда-то слыла длинным платьем, но постепенно стала короткой настолько, что если бы кому было заметить, я заволновался бы. Тело ее вмещалось в бутылочного цвета сетчатую материю крупного звена, стянутую руками хозяйки в несколько слоев на вкусной стройности в тугую накидку, сквозь которую местами проступала нежная белизна кожи. От высокого колена вниз к стопам Алисы бежала серебристая ткань, накрест перехватываемая жесткой проволокой, также наложенной на худые икры в несколько слоев.

Это наша последняя одежда, и не лишним будет заметить, что некоторое количество ее составляющих тканей было промышленного назначения.

– Как высоко… – восхитилась Алиса, когда мы забрались наверх и даже будто оформилось подобие ветра.

Сложнее всего оказалось затащить наверх детскую прогулочную коляску на четырех больших колесах в тонкую частую спицу, очень древнюю версию которой мы обнаружили в одном разрушенном, но еще не проутюженном городе. В ней мы хранили большую часть предметов старого мира, от которых не могли отказаться, несмотря на бесполезность отдельных экземпляров. Ее серые от времени бока топорщились, удерживая в себе разнообразное неодушевленное множество.

– Мы сможем поспать… – Мои восхищения проявлялись попроще, когда я наконец заволок коляску наверх. – Много и долго поспать, потому что сюда не заберется никто, кроме человека.

– Можем остаться тут, – воскликнула моя женщина, распахнув глаза на большую часть овального лица. – Я давно не вижу смысла в этих странствиях… и эти собаки…

– Мы устанем, – добродушно возразил я, поглаживая ее пальцы в своей ладони, – просто сидеть на месте…

– Мне хочется какой-нибудь дом, – печально поведала Алиса с легким упрямством в глазах. – Любой дом.

Мы попытались уснуть, расстелив матрас шахматной расцветки, извлеченный из сетки коляски, укрепленной между колесами, там же имелись старые как мир клетчатые пледы и куски материй для столь драгоценных заплаток. Несмотря на долгое отсутствие сна внутри наших голов и кажущееся утомление, морок пришел к нам не сразу. Прежде мы долго и шумно моргали в далекие звезды, иногда прослеживая их острое отражение в дружелюбных стеклах ионизаторов и любопытных очах друг друга.

Когда меняешь место жительства, перемещаешь вместе с собой целую реальность, планету собственных вещей, атмосферу, которую создавал и которой жил. Свой фон, свои краски, галактику мелочей и нюансов, которыми страшным образом пронизано нервное облако любого существования. Прошлый мир всегда оставался динамичен недолго, он быстро привыкал к новым точкам на оси координат и опять костенел, а наше нынешнее мироздание мы были вынуждены тянуть во вместительной коляске из-под уже большого малыша. А в двух тощих рюкзаках были уложены кое-какие подробности наших предметных вселенных. Общий мир и мир каждого в отдельности.

Перемещая вселенную-себя, мы растворялись в ее бесконечной громаде и всей этой исключительной массивностью двигались из ниоткуда в никуда. Собранные предметы, казалось, давали ощущение жизни, присутствия на положенном им месте, одновременно служа и развлечением, и удобством, и чем угодно.

Грустно размышляя на подобные темы, двигаясь взглядом от звезды к звезде, неожиданно я переместился в совершенно другое место. То проявилась равнина, исполненная не растрескавшегося бетона, а самой настоящей рыжей бугристой, прекрасной внутренней красотой земли. Впереди на горизонте возвышались дымные силуэты гор, незнакомое сизое солнце низко висело будто не на своем месте.

Зуб исчез, пропали звезды и Алисы рядом не оказалось, а у меня дрогнуло в области сердца, несмотря на давно переставший прощупываться там перестук. Коляска обнаружилась за спиной, я повернулся к ней, обрадованный знакомым предметом. Я протянул было руку, но коляска с лошадиной прытью отскочила в сторону, подняв волнистый шлейф золотистой пыли. Еще один шаг за ней, и проклятая опять отпрыгнула, успешно справляясь колесами с рыхловатой почвой.

Я осознал, что странный шум, незаметно сменивший прозрачную тишину, зловеще реален и исходит из-за моего левого плеча. Полнясь нехорошими предчувствиями, которые принялись размножаться в моем разуме с неистовой скоростью, я поспешно крутанулся вокруг своей оси. Темная низкая волна, вздымая пылевое облако, сумрачно близилась в мою сторону, издавая лязгающий шум и хаос. Я невольно попятился, с ужасом разобрав в дьявольском клубке множество тощих собачьих туш, несущихся в зверином вожделении друг по другу и нацеленных демоническим множеством глаз на мой бледный силуэт. Количество их виделось невыносимое, я осмыслил абсолютную бесполезность своего древнего оружия и, отшвырнув прут, бросился за коляской, пустившись с невозможной прытью. Внутри коляски, среди прочего барахла, как то: ярко-желтого зонта с именем некоего отеля; Алисиных инструментов, красок и лаков, с помощью которых она упражнялась на собственных ногтях; моего теннисного мяча; зеркала; нескольких сменных тряпиц для тела; нескольких острых бритв; старинного шприца; клубка отличной веревки; нескольких книг; ручки и блокнота, исписанного донельзя, – призывно подпрыгивал под шахматной доской и перчатками замечательный пистолет. Заряженный двумя пулями, но достаточно современный, чтобы избавить от необходимости метиться, и догонявший любого врага, набравшего самую большую скорость не важно в какую сторону. Подле него еще имелись колода карт и большая бутылка виски выдержкой примерно лет триста.

Жуткий ор нарастал. Казалось, холодные руки забрались на мои раскаленные плечи и маниакально массировали их, убеждая отдаться неминуемому. Ноги то наливались адреналиновой силой, то, напротив, отчаянно слабели, словно готовясь подкоситься. Проклятая коляска двигалась быстрее меня, она предательски уменьшалась в размерах, взращивая за своей скрипучей сущностью протяжную пылевую стену, непривычную ласку которой я принимал на грудь и в мелодичное стекло ионизатора.

«Алиса… Где же ты?..» – мелькнула в голове пронзительная мысль под хруст песка на стекле.

Ионизатор запотел толстым слоем, жирные капли деловито стекали снаружи и внутри. Вместе с пылью они принялись лишать меня столь необходимого мне сейчас зрения.

Имя моей женщины зажгло изнутри энергию, посредством которой я смог бежать адским темпом еще некоторое время, финалом чего стало липкое пришествие темноты, когда солнце равнодушно утекло за фантомный горизонт. Коляска тоже пропала из виду. Казалось, я остался один на один с приближающейся к моим пяткам собачьей сворой, и лишь едкое пылевое тело, штопором вьющееся по земле, так или иначе определяло направление моего бега. Силы почти оставили меня, в злобном автоматизме я продолжал уносить ноги, в голове уже проиграв поединок. Словно мантры, нашептывал я имя ее внутри себя, дабы не упасть или не споткнуться.

Тьма густела, будто насмехаясь надо мной.

Вскоре предметы вокруг перестали быть явными. Пыль я уже больше чувствовал стеклом, нежели видел. Неожиданно и доверительно задрожал вдали оранжевый огонек, мистический на фоне всеядной смолы. Как к последней надежде, я припустил к нему, собирая в ладони и ловя между пальцев ошметки собственных сил, толкая себя в спину отрывистыми ругательствами, начав тонко и глубоко завывать от возведенной в степень усталости.

Огонь приближался, из всего, что окружало меня в изнурительной мизансцене, он оказался самым честным, маня и даваясь, будто отвечая на приложенные мною усилия к его достижению. В предельной близости от его языческого танца, подрагивая на собственной сволочной сути множеством крупных теней, рожденных от голодной и пространной ярости, к моему несметному удивлению и восторгу, обнаружилась совершенно неживая коляска. Она печально бросилась мне под ноги, и в тот же миг была сметена измученным телом, что, покатившись по земле, героически сумело выдернуть из тканых узостей беглянки холодный для горячих рук пистолет. Мгновение – и я стоял уже лицом к псам. Пистолет нервно раскачивался по заданной амплитуде, поздновато проявившись, как бесполезный икс в многочленном уравнении, а ноги самовольно пятились. Псы тоже сбавили темп и, смазывая друг друга рядами, волной окатили дрожащий полукруг, отбрасываемый высоким в стройности огнем. Количество их было так велико, что собачья волна почти в минуту омыла окружность жаркого света, сотканного из деревянной смерти исполинских стволов, жадно обгладываемых самым яростным в своей величине костром, который я когда-либо видел. Он протяжно шумел, скоро извиваясь в тысячах оранжевых рук, и трещал так, что душа содрогалась, а жар от его титанической фигуры был настолько невыносим, что я припал к земле, наблюдая, как собаки мечутся по кругу, страшась приблизиться к жарящей третьей силе слишком близко.

Недолго я отдохнул, переведя дыхание и собравшись с мыслями. Раздразненная психика рисовала тощие оскаленные силуэты, ползущие ко мне, но пистолет, взлетая в ладони, так и не обнаружил ни одного дерзкого зверя слишком близко. Псы затихли, сбившись в тысячеглазое чудовище в нескольких десятках метров от меня.

Спустя короткое время, стараясь вжаться как можно глубже в землю, я пополз вокруг колоссального пламени, от которого в минуту превратились в пепел скромные ткани на моем теле.

После энного количества усилий с другой стороны оранжевой ярости мне привиделась Алиса. Она сидела на раскаленной земле в позе лотоса, пристально глядя во всеядный костер, в глазах ее дрожали темнота, алые брызги и слезы, а волосы демонически развевались, горя на кончиках тревожными искорками. Пепельные клочки ее короткой зеленой туники печально тлели остатками на плечах и коленях. Она не реагировала на мое появление, продолжая таинственный диалог с огнем.

– Алиса!.. – позвал я ее и тут же начал чихать от жгучего воздуха внутри ионизатора. – Али… са!..

Я подкрался ближе и потянул к ней руки, желая отодвинуть ее алое тело чуть в сторону.

В тот момент самым настоящим образом затряслась земля. В испуге я перекатился на спину, перекидывая раскаленный пистолет из руки в руку и целясь в непомерную фигуру, что отчетливо прорисовалась на сажных пергаментах земли и неба.

Алиса словно ожила, отпрянув от огнедышащего пламени и подкатившись ко мне под левый бок. Она удобно примостилась там и спрятала горячую голову у меня на груди. Я заметил, как уменьшились во вкусной длине ее черные волосы, продолжая пылать на кончиках будто живыми искрами.

Обширная тень на секунду замерла над нашими крохотными телами, затем сделала еще несколько резких движений и, сминая под своим нечеловеческим размахом армию собак, в уже красноватом зареве проявилась грандиозной женской фигурой. Наши головы синхронно приподнялись, старательно вглядываясь в феерично красивую статую, что грозно и широко улыбалась нам бледно-розовым ртом, уверенно попирая землю двумя безмерными в длине белыми ногами. Мрамор ее колен завораживал, электричество мускулов, казалось, металось по телу, оформляя изящные даже при такой величине движения. Пепельные волосы точно живыми волнистыми локонами не спеша шевелились по откровенно лилейному телу, спрятанному в известных местах в символические кусочки материи, достигая в своей протяженности ягодиц и пупка. Большие руки слегка дрожали длинными пальцами, в прозрачных ногтях на ногах плясали языки пламени, являя каббалистический педикюр. Хищный нос женщины вздрагивал морщинками, чьи искусственные волны вызывались беззвучным смехом, который потряхивал эксклюзивное тело и озарял крупный пламенный глаз.

– Меня зовут Аномалияяяяя! – вскричала звонким, но чудовищно сильным голосом громадная красавица, которую в собственной голове я мог бы назвать совершенной. – Запомните это имяяяя! – Даже большой костер трусовато вздрогнул.

Мы остолбенело молчали, благоразумно не веря в свои возможности достучаться до неземного создания.

Женщина недолго дрожала массивом форм над нашими головами, закрыв все глубокой тенью, сквозь которую едва прослеживался докучливый огонь. Она сделала еще шаг к нам, загнав покорную человеческую малость практически себе под ноги. Тут мы разглядели другую занятную особенность: необъятные стопы неведомой дивы во всей своей белоснежности и возвышенности подъемов оказались аккуратно упакованы в самодельные открытые туфли. Тряпичные, цвета пергамента, они, начинаясь от рыжей земли, круто вздымались на высокие каблуки, роль которых исполняли две безудержно крепкие мужские фигуры. Мужчины выглядели более рослыми, нежели я, с рельефами и выступами мышц, на чьей мощи и обширности и покоились великолепные пятки могучей незнакомки. При каждом шаге атлетические тела подкаблучников, вначале высоко подлетев, при падении терпели чудовищный излом, мышечная масса выпирала, грозя лопнуть, плечи почти вминались в колени, и лишь свирепое усилие и долгая тренировка, казалось, позволяли им устоять, не будучи втертыми в пыль.

– Что тебе нужно? – остро и храбро вскрикнула Алиса, взмахом головы отбросив с лица обожженную челку, за которую раньше будто пыталась прятаться.

– Мнееее?! – гневно переспросила Аномалия, двинув роскошными бровями и покачиваясь над нами. Мы трепетно вжались друг в друга. – Яяяяя – богиняяяяя! Мнееее нужно все…

Лица ее атлетов были смазаны, на чугунных лбах не читалось мыслей, и лишь на бронзовых шеях первыми привычными фрагментами проступали массивные кадыки. Казалось, большей мыслью семафорили колени богини, ее ногти, ямки на изгибах рук и ног, динамика самостоятельных волос.

– Что вам нужно от нас?! – закричал я, пытаясь понять ее отношение к нам и пряча между мной и Алисой горячий пистолет, молчащий столько времени.

– Вы должны отдать мне кое-что, – бритвенно улыбаясь, ответила Аномалия, чуть наклонив в нашу сторону прекрасное лицо, украшенное идеально круглой родинкой над сильной верх ней г у бой. Тела подкаблучников за дрожали, борясь с перепадами давлений, но выстояли.

– Что именно? – вопросил я, разглядывая ее с мужской жадностью и крепче прижимая к себе Алису.

Аномалия не ответила, ее опять сотряс беззвучный смех. Она выпрямилась, смяв почти по щиколотки бедных атлетов, отбросила руки назад, подъяв грудную клетку, полную гипертрофированной женской красоты, после чего так же резко успокоилась и острым пальцем указала на коляску.

Мы с Алисой переглянулись.

Едва ли среди нашего смешного человеческого скарба, который и путешествовал-то при нас лишь как воспоминание о том, кто мы есть и что когда-то все было иначе, могло быть нечто, интересующее эту неместную жизнь в ее величине и величии. Одновременно, но с разных концов мы пролистали в уме нехитрый каталог вещей, что занимали своей немногочисленностью тканый прямоугольник коляски, но так и не подобрали правдоподобного ответа.

– Заберите… – открыл было я рот, предполагая, что особенно бороться не за что и проще отдать все, не разбираясь в деталях.

– Богиня чего ты? – перебила меня Алиса, смело глядя в бескрайние глазные озера Аномалии, чей цвет был кислым единением розового, оранжевого и черного.

Та не ответила, но, сосредоточившись на моей женщине, сказала:

– Ты тоже богиня. – Она выдержала паузу, таращась на нас. – Не такая, как яяяяяя… но все же… Ты осталась одна тут, разве это не красотааааа?

Она повернулась вокруг своей оси и зашагала прочь, сметая при каждом шаге очередную порцию собак и едва не роняя на колени злосчастных атлетов. Ветер очнулся от летаргического сна, ведомый взмахами ее лопаток, кистей и бедер, вздрогнуло задорное полотно древнейшего, и большая женщина померкла, оставив за собой гигантскую вопросительность.

Мы проводили ее взглядами, отмечая глубоко в душе, что тыл незнакомки столь же нестерпимо красив и размашист, сколь и прочее, представившееся нашему взору. Темнота поглотила шаги ее так же быстро, как выплеснула.

Опять стало чудовищно жарко, и мы, чуть было распрямившиеся, опять откинулись на спины.

На небе снова прояснились звезды.

– Мне приснился странный сон, – сказала Алиса чужим голосом, глаза ее были слишком томными. Я пригляделся и понял, что они смотрят сквозь меня и сон в них отсутствует. Я приподнялся на локтях: мы лежали на нашем милом матрасе, на старом добром зубе мира, вокруг плескалась густая ночь с индифферентными звездами – и никаких костров и собак. Но было жарковато.

– Я тоже его видел, – у меня не было сомнений, что мы говорим об одном и том же сне.

– Тебе снилась женщина? – будто ревниво спросила Алиса. – Большая женщина?

– Да, – признался я, уверенный, что ей снилось то же.

– Сон – отражение подсознания, – резонно заметила Алиса. – Я не знаю эту особу, значит, ее знаешь ты… – Она недобро посмотрела на меня.

Я ласково улыбнулся:

– Любовь моя, в мире, где мы не видели никого почти сто лет, твоя ревность, конечно, мне льстит. Но хочу тебе напомнить – сны не снятся двоим одновременно. Это знак…

Алиса тщательно обдумывала то, что я сказал. Эти процессы искрились в любимых глазах. Я залюбовался ею. Моя женщина была удивительно стройной. Она будто состояла из огромных кругов под глазами, острых скул, вздернутого носа и едва прослеживаемых плеч и длинных тонких ног. При этом она была исполнена некой потусторонней красоты, от которой меня обожгло собственное дыхание.

– Я хочу, чтобы ты сделал меня счастливой. – Она правильно поняла бесконечное тепло моего взгляда, и голос ее показался патокой. – Я уверена в своих силах и хочу сделать счастливым тебя… В любых условиях…

Я достал из коляски старинный виски, набрал небольшое количество старинным шприцем, запустил алкоголь в кровь. Нам стало тепло и радостно. Мы провалялись до рассвета, крепко держась друг за друга.

Небо в тот день проявилось нежно-синим, набухло совсем мало тревожных туч. Последние триста лет можно коротко охарактеризовать как время многокилометровых прогулок, поэтому просто полежать и послушать гул в теле было очень привлекательно. Мы решили задержаться на зубе несколько дней, Алиса принялась искать здесь места своим находкам, задумчиво вынимая их по очереди из надоевшей коляски. Справившись с этой задачей, она принялась за мои вещи.

Клетчатые пледы легли на чуть примятое дно вершины каменного дома, шахматная доска раскрылась на одном из выступов, а зонт распахнулся над уголком, где невольной женской мыслью был запланирован будуар. Я с улыбкой следил за изменениями, не вмешиваясь в происходящее, так как не ждал от них удовольствия, которое видел в Алисе.

Через несколько дней, с рассветом, на подступах к каменному зубу мудрости, молчаливо освоенному нами в качестве долгой стоянки, появилось скверное наблюдение.

– Посмотри! – ахнула Алиса, поднявшись на ноги и утонув глазами в каменистой бесконечности вокруг.

Я подскочил и, следуя ее взгляду, увидел в том направлении еще один зуб – металлический и мерно гудящий, приглашающий не замечать его, но при этом явный до скрежета других зубов. Много времени прошло, прежде чем мы разгадали секрет этого прибора в его таинственной работе. Тем не менее лет двести назад это произошло, и сейчас каждый из нас катал желваки (я и не подозревал, что Алиса умеет это делать).

– Как я ненавижу их… – едва слышно сказала Алиса.

За ее спиной вздохнули предметы, которые она заботливо выложила, им не хотелось возвращаться в коляску.

Через несколько дней зуб пошел трещинами, их становилось все больше. Затем крупный кусок нашего дома отвалился и, упав, разбился на камни, которые еще через несколько дней превратились в пыль. Наше убежище осыпалось и мельчало до тех пор, пока забираться на него стало совсем просто.

Вскоре мы паковали вещи.

– Проклятый камертон, – процедил я, наблюдая за незаметной работой скромного прибора. В руках моих нашлась пачка с двумя последними сигаретами, найденная когда-то в одном из старых городов. Глаза отчаянно полировали их убийцу. Я заботливо уложил курево в коляску, предполагая, что когда-нибудь с удовольствием вспомню бессмысленность, для которой они были нужны. В моем положении даже мысль на подобную тему имела философское наполнение.

Потом появился утюг, так мы обозвали машину, которая утюжила камень, обращая его в материал асфальтовой и бетонной пустыни.

– Он пришел, чтобы отутюжить наш зуб, – тихо констатировала Алиса, с безнадежной ненавистью глядя на замерший неподалеку аппарат. – Мы ничего не можем сделать?

– Ничего, – покачал я головой. – Мы уже пытались…

– Иногда мне кажется, что мы в какой-то мере их глаза, – продолжила Алиса в той же непримиримой тональности. – Этот камень лежал сотню лет, и никто его не тронул. Думаешь, это совпадение?

– Кого – их? – переспросил я, ловя себя на мысли, что пытаюсь искать в ней ответы на свои вопросы.

– Иногда мне кажется, что мы не стареем только потому, что должны в конце концов узнать, в чем причинность произошедшего… и происходящего, – медленно, с расстановкой произнесла Алиса в темноте, навевая мистику серьезностью голоса и матовой глубиной грустных глаз. – Ведь кто-то творит на этой мертвой планете свое зловещее действо… – Она скрипнула зубами. – И рано или поздно мы его увидим.

Я поежился от таких слов и взял Алису за самую теплую и живую в мире ладонь.

– Я рад, что выжил, и не один, а с тобой, – попытался я отвлечь ее тем, что некогда называлось романтикой. – Мне кажется, все это не просто так. А ведь все могло быть иначе…

– Не могло, – покачала головой Алиса.

В наше время слово «романтика» переоформилось в своеобразную ипостась, чьи одухотворенные лица мы видели на бритвенных кончиках наших клинков, в солнечных бликах спасительных ионизаторов и девственной силе молодых губ, не знавших прикосновений себе подобных несколько сотен лет. Чуть раньше романтика выглядела иначе, настолько, что для нее хотелось придумать иное слово, чтобы не равнять содержимое одного времени с другим. И в ту пору не было ничего прекраснее, когда кисти рук освобождались от корпоративных браслетов, чтобы стяжать свободу прикосновений, сплетая пальцы и образовывая диалектическое целое двух начал. И сегодня мы касались кончиками пальцев друг друга, и тела наши сотрясало электричество.

– Верно… – очень тихо согласилась Алиса потом. – Но ведь так, стоит нам дойти до самой сути, в тот же миг мы обратимся в прах, лишь на секунду осознав, какую гигантскую жизнь прожили и как эпохально мы стары. – Определенно, у нее сегодня было философское настроение.

Я запутался в диалоге и ничего не ответил.

Вдруг со всей яростью красок, на которые только иногда бывает способна память, на меня детально набросились картинки времени, когда человеческое засилье было всесторонним и вытесняющим. В первый раз за невозможное количество лет я вспомнил самый последний день, после которого мир словно поставили на сплетение мириадов рельс, и каждые рванули свой кусочек реальности в свою сторону, разодрав человеческую упорядоченность на клочки и частицы.

Перед тем днем мы решили выбраться куда-либо, что отдаленно могло напомнить другое измерение, так как наше собственное уже хрустело песком на молодых зубах. Общие друзья очень долго везли нас по заброшенной проселочной дороге, которая выползала из-под фар подле самого капота, утопив все прочее в глухой бездне местечковой безлюдности.

То был крохотный кусочек иной реальности, не исполненный асфальта и неона, эдакий оазис андеграунда, далеко у подошвы бетонных исполинов, прозванных городами, в который можно было не опуститься ни разу за жизнь свою, если порой намеренно в такие места не стремиться.

На то время смолкли даже оживленные диалоги, разбившиеся вдребезги о непроглядно фиолетовую ночь.

Мы искали во тьме большой, но заброшенный дом.

За нетрезвой оградой, с наглухо заколоченными окнами, стоял полумертвый трехэтажный особняк, совершенно одинокий в лесной низине и подернутый вечным туманом. Он напоминал рисунок углем. Необычная тишина разверзлась вокруг, дерево было темным, всюду сладко посапывало запустение.

Машины местный люд попрятал кто где, мы оказались вторым авто, что явно через третьи руки вплотную прибилось к этой гавани электронного безумия.

В доме кроме всего прочего имелись звуконепроницаемые стены, а ветхая дверь изнутри дублировалась почти сейфовым люком. С десяток камер, разбросанных на деревьях, изучали любую личность еще на подступе.

Людей тем не менее оказалось предостаточно. Стоило нам, назвав двойной пароль, переступить порог, как мощный порыв агрессивной музыки за плечи потащил нас вперед сквозь сканеры, за широкие спины охраны и ледяной худобы администратора местного бала.

Стены оказались обиты тканью цвета вишни, обиты неряшливо, кое-где виднелись прожилки кирпичной кладки. Пол выглядел скользким, золотым, паркетным и лакированным.

Большая часть первого этажа представляла собой коридорный лабиринт, в котором неутомимо сновали люди обоих полов, кривляясь в азартном полутанце и незаметно разглядывая себя во множестве зеркал всех форм, разнообразно развешанных повсюду. Ветвистые черные люстры, обглоданные ржавчиной, малыми пятнами бледно подсвечивали узкий, но высокий потолок.

Алый полумрак съедал части лиц и тел, персонажи темного веселья смотрелись мрачно. Из ниоткуда росла красивая женская нога в сетчатых чулках и на каблуке, молодой человек заливисто смеялся частью челюсти, широко сверкал его единственный глаз.

Я посмотрел на Алису и улыбнулся – она тоже угадывалась лишь частично, мерцая фрагментом широкой загадочной улыбки, в которой я по буквам читал и озорство, и интригу, и вожделение. Короткое черное платье, точно выращенное на ее фигуре, наотмашь открывало очень живую спину, мимики и улыбок в ней было больше, чем во всем этом человеческом чуде. Черные волосы острыми прядями секли пространство времени, неподражаемые ноги в черной прозрачности, каждая будто сама по себе, уверенно семенили за мной на хищных каблуках.

По стенам в некоторых местах мы заметили хаотично раскиданные рамки, содержащие в своем сердце семейные фотографии: папа с дочкой и собачкой на коленях; мама что-то режет; папа спрятался в газету, а чьи-то крошечные пальцы краешками обнимают объектив, отчего навсегда остаются на снимке; чей-то маленький глаз и большой, и аккуратная точка родинки под каждым из них.

Второй этаж соединялся с первым просторной лестницей-спиралью, запрятанной в одной из комнат по соседству с широкой кроватью и огромными библиотечными шкафами, разбухшими от уважаемой литературы. В этой комнате лежал толстый ковер с изображением огромного мохнатого красного паука на черном фоне, стоял гордый пурпурный рояль, заставленный бутылками и стеклянной посудой. Два высоких портрета красивых женщин в полный рост, одетых, как полагалось несколько веков назад, казалось, жили в ритме местного хаоса своей масляной жизнью. Несколько стройных фигур с растянутыми улыбками весело галдели в шустрых движениях, успевая ловить позвоночной розой звуковые флюиды, выпивать и бурно полемизировать.

– Послушайте! – скатился по лестнице один из наших друзей, опередивший собственную тень, что сбежала вслед за ним так, словно за ней гнались. – Просто чародейскую музыку играет этот маньяк. Что-то упоительное, я не могу там долго находиться… – Музыка рушилась вниз по лестнице со стремительной яростью водопада и уверенностью фортепиано. Электронный ритм вился в сальсе с басом, сопрягая прошлое с будущим, осколочными нотками постреливая в уши благодарных ценителей, что кичливо ловили музыкальное блюдо на полную восторга грудь.

– Этот диджей сжег себе мозжечок наркотиком, – вставил я громко подслушанную где-то легенду. – Он не может ходить, ему нужна помощь, но он великолепно чувствует слушателей.

– Да уж, – горя пламенем в глазах, поддержала Алиса. – Тут ему помощь явно не требуется. – Свет здесь рассыпался ярче, черная люстра была побольше, и я мог совокупно оценить роскошь моей спутницы, заглянуть в курносый профиль, пройтись кончиком пальца по гипнотическому слалому юной спины.

Нас понесло наверх, где в грозной темноте, с парой обязательных спален дружно существовала огромная зала, с двумя барами по ее периметру, вяло подсвеченными мистическим ультрафиолетом, глубокими и высокими диванами, где, казалось, никого не было, но каждый сантиметр кишел людьми. В одном из углов, опоясавшись дымным шлейфом, расположился диджей, выводящий свистящий мотив с провалом в режущую трель, от которой в середине помещения, на огромной шкуре белого медведя конвульсивно вились несколько десятков парочек, ослепнув и обезумев в нескончаемом экстазе. Россыпи лунных цветков в соседстве с синими кляксами внахлест покрывали бесшабашную комнату, расплескиваясь по большеглазым лицам людей, тычась в наглухо запертые кирпичом окна.

Незаметно мы влились в электронное таинство. Завертелась круговерть произвольных лиц с крупными улыбками и атлетической верой в познаваемость иллюзии.

Лицо диджея виделось слегка сонным, иногда он начинал клониться на пульт, тогда чьи-то одинокие руки из темноты возвращали его на место. Красная кепка на маленькой голове будто перевешивала его очень худое тело, но его же сильные пальцы цепко ползали по приборам, выворачивая несчастную музыку наизнанку. Фигура его оказалась закованной в тяжелое старомодное твидовое пальто цвета осенней листвы. Лицо исчезало и ненадолго появлялось.