Читать книгу Via Roma - Роман Лошманов - Страница 26

1.

В зимней церкви, в которой я давно не был, стало, кажется, больше золота. Идёт утренняя служба, я гляжу на мерцающее совместное богатство вокруг некрасивых шапок и верхних одежд, думаю о том, что все тонкие свечи – это умершие люди, о которых ещё помнят. Служительница гасит свечи, сгоревшие на четверть, на треть, бросает их вниз, в ящик, пускает в дальнейший оборот. У дверей, реагируя на входящих, смотрят в окно и болтают, ногами и так, три цыганских подростка. В глубине слева скопление, я обхожу его слева, вижу крепкого священника, который торопливо читает перед людьми – пожилые и старые женщины, четыре-пять мужчин. Закончив, он оборачивается, выговаривает: «Перед причащением надо не есть, не пить, поститься. Вчера вот праздник был, почему не причащались?» – «Работа. Работали. Работа», – нестройно, поодиночке, тихо отвечают люди. – «Работали. А сегодня выходной». Он делает начинающий жест, к нему двигается пожилая женщина в платке, но он сообщает ей, снова жестом, чтобы обождала, и выводит стоящего позади высокого мужчину лет тридцати со сжатым лицом. Мужчина сгибается, становится на колено, священник накрывает его зелёным длинным отрезом ткани и склоняет к нему ухо для исповеди.

Когда-то, ещё не крещёным, читая антирелигиозные стенгазеты в детской поликлинике (о негигиеничности креста, который целуют сотни людей) или в тёмном школьном коридоре (ракета с космонавтом разрывает телефонный провод, соединяющий чернобородого попа в колокольне и белобородого бога на облаках) я думал, что когда умрут старухи, которые только и ходят в церковь, вера в бога исчезнет сама собой. Позднее, в те времена, когда весь город вышел на улицу в радостном ожидании приезда патриарха с мощами Серафима Саровского, когда я читал вперемешку Джека Лондона и репринт имкапрессовского «Закона божьего», я входил в храм с благоговением и со страхом думал о том, что будет, если у меня случится эрекция. Сейчас я стою и вижу, что слишком много золота, что бога в этой зимней церкви нет, что эти люди мне чужи и непонятны.

На остановке «двойки», по дороге на кладбище, встретили женщину, с которой жили в общежитии; лицо мне знакомо. «Ну как же, – говорит она. – Серёжа, мальчик больной». Я понимаю, что она говорит о своём сыне, но я уже не знаю ни сына, ни её. «Помню, ты маленький был, – продолжает она, – играли в коридоре, а мама тебя зовёт: „Рома, домой“, а тебе не хочется, но ты идёшь, всегда с первого раза шёл, не сразу, но шёл». Мы все память друг о друге, и большая часть памяти о других хранится в нас совершенно случайно, по смежности, затерялась, как на внешнем накопителе, не имея для нас значения, но я всегда чувствую себя странно, когда узнаю от другого память о себе, не совпадающую с моей собственной: я сомневаюсь в идентичности самому себе. «Кто этот больной мальчик? – спрашиваю маму. – Этот Сережа Антонов?» – «А жили они почти напротив. Он сейчас всё в автобусах ездит, на поминки ходит, отец с ним всегда здоровается». – «Зачем ездит?» – «Да просто так. Катается». И когда мы приходим на кладбище, я снова спорю внутри с Толстым, который зря обобщал своё. Мне рядом с мёртвыми жалко мёртвых, не себя. Об этом три слова, они тут почти на всех памятниках, они кажутся потерявшими значение, но они главные и точные: «Помним, любим, скорбим».

2.

В ДК «Ритм» заканчивается юбилейный концерт ансамбля пожарных «01». В зеркальном фойе ничего как будто не происходит, но всё-таки происходит. Мужчина ошибается дверью туалета; «Чего хотели?» – поправляет его охранник. Одеваются четыре девушки. Переговариваются две гардеробщицы, идёт время. Выходят люди, всё больше и больше: «Глотки лужёные». – «Молодцы ребята. Молодцы». – «Какая там фанера!» Встречаются и крепко обнимаются двое мужчин; первый словно сейчас расплачется от радости, а второй похож на бобра: «Фёдор Иваныч. Здорово!» – «Здорово, дорогой. Как дела?» – «Нормально». – «Нормально?» – «Нормально. Ты как?» – «Нормально». – «Нормально. Где трудишься?» – «В шиисят четвёртом». – «В шиисят четвёртом?» – «В шиисят четвёртом». Выходит и мама: «Хорошо пели. За пятьдесят рублей целых два часа. Чувствуется мужская сила. Особенно вот в стариках. Ну, они уже полковники, подполковники. Трое молодых было ребят, музыкальное училище закончили».

Продолжается воскресенье. По городу ходят солдаты, получившие увольнительную: курят сигареты, покупают зубную пасту, ходят, сопровождаемые родителями и сёстрами; их зелёные пятнистые фуфайки перетянуты широкими ремнями так туго, что кажется, будто на них надеты пышные толстые мини-юбки.

3.

У вокзальной остановки на втором Арзамасе старуха, торгующая пирожками, громко, как будто боится, отгоняет мужичка, похожего на монаха: «Дурак ёбанай. Уябывай отсюда». Мужичок что-то отвечает, но его не слышно, но он не уходит. Чуть погодя за него вступается небольшая бабёнка, непонятно откуда взявшаяся. Потом они вместе доходят до остановки, и сначала переговариваются как незнакомые, о старухе вообще, но потом как-то становится ясно, что это пара. У мужичка острая бородка, на голове чёрная шапка, на воротнике чёрной телогрейки вышиты ангелы, у его женщины, похожей на цыганку, шуба из коричневого искусственного меха и золотые зубы. Приезжает «единица», они усаживаются, не переставая переговариваться и уже переругиваться. «Мужчина, что у вас за проезд?» – спрашивает кондуктор. «Проездной!» – сначала говорит он. «Один на двоих!» – говорит он потом и медленно набирает мелочь, выводя кондуктора из себя. Его интонацию трудно определить – она кажется и шутливой, и почти безумной: у него хитроватые глаза, но эта хитрость ни на что не направлена. Громко и бесцельно мужичок и бабёнка ругаются всю долгую дорогу, по которой автобус объезжает город, меняются точками зрения, пользуясь языком по инерции, не обращая внимания на пассажиров, которые время от времени пытаются осмыслить и завершить эту речь. Перед моей остановкой они встают перед дверями, передо мной, я выхожу вслед за этой скорбной потерянной женщиной, а её мужчина, стоя в открытых дверях, орёт что есть мочи, до хрипоты: «Куда-а-а-а!!! Куда!!! На следующей!!! Куда-а-а-а!!! Куда пошла-а-а-а!!!» Автобус терпит, а женщина то пройдёт немного, то встанет, то стоит.