Читать книгу Все прекрасное началось потом - Саймон Ван Бой - Страница 7

Следующий день был воскресенье. Проснувшись, Ребекка приняла душ. И принялась убираться у себя в мастерской. Приведя все в порядок, она вдруг почувствовала, что ее как будто тянет из дома, и решила пройтись по узким рядам блошиного рынка Монастираки. Она достала пару одноцветных белых брюк, достаточно просторных, чтобы не слышать зазывных рявкающих окликов жидковолосых рыночных торговцев. Она уже вышла из того возраста, когда хочется привлекать к себе внимание мужчин, даже несимпатичных.

Блошиный рынок манил самую разношерстную публику. Обездоленных работяг, выискивающих безделушки, чтобы потом перепродать подороже. Цыган (в основном неместных), падких на все пестрое, в том числе туристов, обвешанных всевозможными сувенирами, включая армейские бинокли, сделанные в бывшем Советском Союзе (с голограммой в виде серпа и молота на окулярах). Был там и вездесущий преступный элемент, который проникает на все массовые уличные мероприятия в Афинах и, проявляя особый интерес к толпе, высматривает в ней лица, способные удовлетворить его порочные фантазии.

Для Ребекки самым важным членом блошино-рыночной общины был шарманщик с музыкальной шкатулкой на колесах из 1850-х годов. Обычно он катал свою тележку из угла в угол, останавливался и, крутанув ручку шарманки, затягивал песню. Голос у него был дряхлый, надтреснутый, как и музыка, изливавшаяся из его инструмента. Он казался Ребекке сказочным героем из других времен. В ее глазах он выглядел красавцем, хотя в его песнопениях она не понимала ни слова.

В жару в афинском метро было опасно. Старушки обмахивались свернутыми газетами. Пассажиры, прилипнув к деревянным сиденьям, глядели друг на друга, словно сотрапезники за столом в ожидании блюд, которые им никто не собирался приносить.

На завтрак она съела пару круассанов, подогретых на солнце у нее во внутреннем дворике. Потом, босая, выпила ледяного козьего молока из чашки, глядя, как машины объезжают дохлую псину.

Она вышла из метро на улицу, миновав двух чумазых подростков, которые явно приняли наркотики. В Мона-стираки яблоку негде было упасть – в основном от туристов, нахлынувших из Плаки[4]. Рыскали там и стайки воров-карманников – эти выискивали отбившихся от групп американских и немецких туристов.

На узких улочках Монастираки было темно и душно. Торговцы развешивали товары во всех уголках, где только можно. Небольшие проходы вели на лестницы, упиравшиеся в ниши с французской столовой посудой, фарфоровыми куклами и семейными фотографиями, а в каком-то закутке даже посверкивала серебристая фара, тайком свинченная с «Роллс-Ройса Силвер гост»[5], оставленного на стоянке у подножия Акрополя в 1937 году. У одного торговца имелась целая стопка фашистских касок с буквами «SS», выведенных сбоку готическим шрифтом, фашистские же серебряные значки, кружки с пулями, ножи, наручники и старые мышеловки, ржавые и сломанные.

Там же можно было приобрести и медицинские инструменты образца 1930-х годов, игральные карты из гостиниц Южной Франции, хирургические маски, венецианские маски и столовые ножи с монограммами.

Ее взгляд скользил по грудам всякой рухляди, громоздившимся на одеялах рядом с беженками – у каждой голова была покрыта платком. И все они обливались потом. А кое-где, в закутках, на газовых горелках жарилось жилистое мясо.

Вдруг в глаза ей бросилось лицо. Темноволосого, черноглазого небритого мужчины. Ребекка пригляделась получше – мужчина показался ей знакомым.

Затаив дыхание, она пригнулась пониже, силясь отыскать зазор в толпе, чтобы получше его разглядеть. Но тут какая-то женщина прикрикнула на нее по-русски, приняв ее за воровку. Ребекка выпрямилась и быстро ушла прочь.

Через час, разглядывая выставленные на продажу товары (все еще злясь на себя за давешнюю промашку), Ребекка заприметила редкую книгу в бумажной обложке.

В тот самый миг, когда она интуитивно потянулась вперед, чтобы достать книгу из-под связанных в клубок лохмотьев, в верхнюю часть ее корешка вцепилась чья-то чужая рука. Не отдернув своей руки, Ребекка подняла глаза и увидела лицо мужчины, схватившегося за книгу. На нем лежала печать строгой привлекательности, какой в свое время было помечено лицо ее деда. Черные глаза пригвоздили ее к месту. Он улыбнулся, но хватку не ослабил.

Она отпустила книгу и так и осталась стоять. Мужчина не сводил с нее глаз, продолжая держаться за книгу.

– Я же первая заметила ее, – невольно проговорила она.

– А может, я уже заплатил за нее, почем вы знаете? – бесстрастно парировал мужчина.

Ребекка попыталась заглянуть в глаза беженки, продававшей книгу, но та уже отвлеклась на другое – грозила кулаками мальчишке, который мочился на стену у нее за спиной.

Мужчина раскрыл книгу – Ребекка наблюдала за ним. То было первое издание Колетт[6] с неразрезанными страницами. Причем вторая его половина состояла из пустых страниц. Он протянул ей книгу.

– Похоже, они забыли отпечатать другую половину, – заметила она.

Беженка потребовала за книгу несколько пенсов. Мужчина отсчитал ей десять английских фунтов.

– Лихо, – сказала Ребекка.

– Судьба, – сказал он.

И, не сговариваясь, они направились из Монастираки в сторону Древней Агоры[7], невольно соприкасаясь руками, поскольку им приходилось протискиваться сквозь толпы народа по старинным узким улочкам.

По дороге он вдруг остановился и представился как Генри, а когда Ребекка назвала свое имя, он повторил его несколько раз, словно смакуя и наслаждаясь каким-то новым вкусом.

– По этим самым улицам когда-то ходил Платон, – сказал Генри, поведав Ребекке в двух словах о роде своих занятий, а занимался он археологией, и специальностью его были человеческие останки.

– Платон жил после Сократа, но до Аристотеля? – сказала она.

– И у них у всех были большущие бороды.

– Бороды? – спросила она, улыбаясь.

– Как у Санта Клауса или французского Деда Мороза. – И что он говорил? – полюбопытствовала Ребекка. – Э, дайте-ка вспомнить… может, «Хо-хо-хо»?

Она рассмеялась.

– Я имела в виду – так о чем же писал Сократ?

– Честно признаться, не знаю, – ответил Генри.

– Нет, знаете, – сказала она.

– Ладно, он ничего не писал – только говорил.

– Как мы, – заметила она.

У ворот на Древнюю Агору лежали вповалку отощалые псы. Над головой у них кружили мухи.

– Это старая рыночная площадь, – сказал Генри. – Сюда приходил со своими учениками Зенон[8].

– Ясно, – сказала Ребекка.

Она понятия не имела, кто такой Зенон, но почему-то представила себе человека в маске, с мечом и в болотных сапогах. Тут Генри остановился и обратился к развалившейся под кустом псине:

– Всякий человек обретает истинную свободу, если только отрекается от мирских страстей.

Псина села и тяжело задышала.

Ребекка улыбнулась.

– Ей бы сейчас попить.

Древняя Агора раскинулась перед ними в виде заплат, сложенных из полуразрушенного мрамора. Каждый холмик был отгорожен. Дорожки были покрыты желтой пылью. Вокруг памятников вздымалась сорная трава, скрывавшая их основание. Между ними неспешно бродили редкие туристы, не знавшие точно, стоит ли брести дальше или, может, лучше вернуться к себе в гостиницу и упасть в койку.

Тут и там на скамейках под оливковыми ветвями посиживали парочки, уделявшие больше внимания друг дружке, нежели окружавшим их развалинам.

И тут Ребекка повела себя несколько странно.

Когда Генри взял ее за руку и потянул через площадь, она не только не сопротивлялась, а, напротив, послушно последовала за ним. И, конечно же, не потому, что он вел себя учтиво, а во многом потому, что каждое мгновение рядом с ним, каждое его слово и жест приводили ее в восхищение: он как будто очаровывал ее – и одно лишь его общество наполняло ее несказанной радостью, беспричинной и безусловной.

Генри объяснял происхождение той или иной груды камней. И все больше говорил о своей работе – как самолично находил разнообразные кости.

Они прогуливались взад и вперед по Панафинейскому пути[9] – главной и самой древней улице Афин.

Генри рассказывал о статуях так, словно они были ему родные.

Ребекка заметила, что развалины выглядят какими-то обгрызенными – как будто перемолотыми гигантскими челюстями. Генри объяснил, что большую часть изначальных построек разрушили религиозные фанатики, войны и куда более могучая сила – пренебрежение.

Они сели в единственно тенистом месте – в стое Ат-тала[10], под длинным крытым мраморным портиком при входе в музей. Ребекка скинула босоножки и положила ноги на прохладный камень. Возле них, на подиуме, помещался небольшой каменный обломок, а на нем громоздилась цельная восстановленная модель всего сооружения. Рядом виднелось несколько оригинальных следов ног, сохранившихся глубочайшей милостью столетий приходящих и уходящих. Проходившие мимо люди больше походили на теней. Генри объяснил, что стоящие перед ними статуи в свое время сочли непригодными для главных музеев, зато вполне годными для продажи частным лицам.

Ребекка подумала, что от этого они не стали менее красивыми. Но вслух не сказала. Она обвела взглядом роскошные торсы Одиссея и Ахилла. И решила сказать хоть что-нибудь. В конце концов, она живущая в Афинах художница, а не какая-нибудь горемычная девчонка из французской деревни, чьей матери не было до нее никакого дела.

– А вот эти мне очень даже нравятся, – проговорила она, указывая на стоявшие перед ними скульптуры.

– Почему? – с явным любопытством спросил Генри.

– Потому что они несовершенны.

– Неужели в них есть что-то особенное?

– Они более реалистичные.

Генри пригляделся к ним внимательнее.

– Ты это верно подметила, – сказал он. – Сам я об этом никогда бы даже не подумал.

Ребекка мало что понимала в классическом искусстве. Ее образование заключалось в том, что она слушала немолодых, строгих учителей, зачитывающих вслух учебники в похожих на зияющие пещеры мрачных классах с покосившимися щелястыми окнами. Вдалеке – обдуваемые ветрами поля всевозможных оттенков коричневого… долгая дорога до школы в колготках, от которых вечно зудят ноги… в животе еще теплится завтрак… по полю медленно ползет трактор, а за ним шлейфом вьются крохотные птицы.

Ребекка пошевелила ногами – они начали затекать.

Генри что-то говорил, а она мысленно видела только руку своего старого учителя, выводящую что-то на классной доске.

Скоро домой.

Она уже вдыхала аромат дедовского жаркого.

Тусклый день, вторник.

Легендарная Франция была для Ребекки чем-то неведомым. Страной, совсем незнакомой современному молодому поколению. Она никогда не была в центре Парижа – в музеях. Невзирая на желание стать художницей, она боялась повстречаться там со своей матерью и бесповоротно спугнуть ее или, хуже того, не узнать. Впрочем, Эйфелеву башню она все же как-то раз видела – по телевизору в канун Нового года.

Музей Древней Агоры представлял собой длинный желтый коридор с высокими стеклянными стендами и женщинами-охранницами, которые явно не жаловали посетителей.

Генри повел Ребекку к стенду, казавшемуся, на первый взгляд, пустым.

Однако внутри помещался неглубокий ящик с насыпанными холмиками сухой земли, откуда торчали явные костные фрагменты. Генри показал на полоску челюстной кости, хрупкую бедренную кость и несколько древних зубов.

– Это могила маленькой девочки, – сказал он. – Она умерла, когда ей было года три. Видишь вон те браслеты?

Ребекка кивнула.

– Так вот, в них ее и похоронили: они были у нее на запястьях, когда ее положили в гроб, и так на них и остались.

– А когда она умерла?

– Около трех тысяч лет назад.

Ребекка долго не отрывала глаз от останков девочки. Вокруг нее прохаживались люди.

– Отчего мне стало так грустно? – обратилась она к Генри. – Ведь она умерла давным-давно.

Генри кивнул, но с места не тронулся, ожидая, когда она будет готова идти дальше.

Скользя ногами по полу, они медленно прошли мимо стендов с маленькими каменными фигурками, горшками, чашами, детским стульчиком и украшениями. Задержались у стенда с черепушками, на которых виднелись какие-то надписи.

– Остраконы, – пояснил Генри. – С именами людей, которых ссылали по воле граждан.

– За что?

– Не знаю – может, за то, что они были мерзавцы.

Генри прочел имена мерзавцев:

ОНОМАСТ

ПЕРИКЛ

АРИСТИД

КАЛЛИЙ

КАЛЛИКСЕН

ГИППАРХ

ФЕМИСТОКЛ

БУТАЛИОН

– Достаточному числу людей довольно было написать одно и то же имя, и этого человека просили покинуть город на десять лет, – объяснил Генри.

– Интересно, что с ними потом было, – задумчиво проговорила Ребекка.

– А что обычно бывает с ссыльными – в конце концов они обретают свободу.

– Занятная история, – сказала Ребекка.

– Правда?

– Да, потому что она про нас.

Генри усмехнулся.

– Мы что, тоже в ссылке?

Ребекка кивнула.

– И свободны от обязательств перед судьбой.

Генри улыбнулся.

– Прекрасная мысль.

Затем они прошли мимо витрины с артефактами, поднятыми со дна какого-то колодца. Это были масляные лампы – их, заметил Генри, должно быть, обронили туда ночью: они стояли на самом краешке, пока кто-то опускал и поднимал бадью. Там же лежали осколки чаш, блюда для запекания, с которыми кто-то, кто жил рядом с колодцем, ходил за водой. Лежала там и ваза в форме младенца – наверно, очень дорогая по тем временам. Ребекка сказала Генри, что это ее самый любимый экспонат.

– Потому, – объяснила она, – что это так и останется тайной, зачем люди выбрасывают ценные вещи.

– Что верно, то верно, так оно и есть, – тихо проговорил Генри, задумавшись над ее словами. – Давайте пойдем куда-нибудь и поразмышляем на эту тему.

Выйдя из музея, они увидели пустую мраморную скамейку.

Генри раскрыл покрытый пылью кожаный портфель, который носил с собой. Внутри лежали бутылка воды, какая-то тонкая книжица и пригоршня занятных камней, которые он где-то подобрал.

Он открыл бутылку и сперва предложил ей. Но тут, повинуясь безотчетному порыву, Ребекка достала у него из портфеля блокнот, раскрыла его и прочла одну строчку.

– И это все?

– Разве это не самая любопытная штука, о которых ты когда-либо слыхала? – спросил Генри.

Ребекка ухмыльнулась.

– Да уж… это ты написал?

– Нет, – сказал Генри. – Я только переписал, но в этом что-то есть, – прибавил он, передавая ей бутылку с водой.

Когда она пригубила, две-три капли, сорвавшись с губ, упали ей на грудь и растеклись, оставляя дорожки на коже, пропитанной пóтом вперемешку с пылью.

Она перехватила взгляд Генри – их глаза на мгновение встретились – в них читалось взаимопонимание.

Рыночную площадь кругом озаряло клонившееся к закату солнце, и узкие улочки Монастираки заполнил проголодавшийся люд.