Читать книгу Константинов крест - Семён Данилюк - Страница 3

1

Декабрь выдался морозным. Старенький автозак1 , в просторечье воронок, въехал в заметенное снегом село Тургиново и, припадая на правый, подношенный амортизатор, захромал по шоссе. В надвигающихся сумерках фары высветили двухэтажное здание правления колхоза с наискось прибитым плакатом «Встретим 1956 год новыми трудовыми достижениями».

За зданием правления автозак свернул с шоссе и притормозил на вымощенной булыжником площади, возле большой церкви, когда-то праздничной, гудящей колоколами, а ныне обшарпанной, с разрушенной кровлей, с заколоченными высокими окнами. Из кабины на снег выскочил укутанный в тулуп сержант с автоматом через плечо.

— Точно здесь? — уточнил он у шофера.

— Сказали — за церковью первый дом, — подтвердил тот. Высунулся следом: — Только поторопись! Слышь, движок сбоит. Глушить не стану, чтоб вовсе не заглох...

От церкви вниз убегала улица. Мгла сгущалась. Но избы стояли темные — электричество экономили. Лишь дым из труб над крышами выдавал присутствие людей. Свет горел в единственной, ближайшей к церкви избе. Как раз в той, что и была нужна.

Сержант распахнул калитку, вошел в незапертую прихожую. Коротко стукнув, толкнул дверь в жилое помещение.

У окна за столом со скупой деревенской снедью сидели несколько хмурых, хмельных человек.

При виде ввалившегося с холода сержанта кто-то поставил на стол недопитую стопку с самогоном. Кто-то, напротив, торопясь, опрокинул в себя.

Сержант, сразу понявший, что пьют здесь не с радости, кашлянул аккуратно.

— Разыскиваю Понизова… — Сержант сверился с листочком в руке. — Константин Александрович...

Со своего места поднялся худощавый, рано поседевший сорокалетний мужчина со щетиной на подбородке: то ли ранняя борода, то ли недельная небритость. Встревоженный взгляд его уперся в автомат за плечом дородного сержанта.

— Я — Понизов, — через силу подтвердил он.

— Главный врач Бурашевской психбольницы? — уточнил для верности сержант.

— Исполняющий обязанности.

Сержант вскинул рукавицу к виску:

— Сопровождаем пациента. Велено передать вам лично.

— Что значит лично? — Понизов насупился:

— Существует приемный покой, дежурный врач. Там примут, оформят. А у меня отгулы. Мать сегодня похоронил...

Он едва заметно повел головой в сторону угрюмого стола.

— Так это... понимаю, — сержант сдернул шапку. — Только — велено непременно главному. И адрес ваш дали. Так что, уж извините, без вас никак... Сказали, чтоб без ошибки...

Он потоптался.

— Я подожду снаружи...

Через короткое время следом за сержантом, натягивая на ходу тулупчик, из дома вышел Понизов.

— Кого хоть везете-то?

— Старикашка какой-то мутный. — Конвоир поправил ремень автомата. — Нам его передали. Этапируется вроде как из Прибалтики. Реальное отбывание заменено на психушку. Обычное дело...

— Да, обычное дело, — согласился привычный ко всему Понизов. Многие сходили с ума, не выдержав тюремного или лагерного режима. Бывало, доставлялись и в здравом состоянии: психбольницы использовались для изоляции неугодных, их содержание в тюрьмах признавалось нежелательным. Но хрупок человеческий

разум: месяц-другой пребывания в судебно-психиатрическом отделении, и разница между больными и здоровыми незаметно стиралась.

Обогнув церковь, Понизов увидел автозак с поднятым капотом. Водитель возился в заглохшем двигателе. Подле, переминаясь на морозе, дожидался второй конвоир.

— Надолго у тебя? — неприязненно обратился сержант к водителю. Из-под капота выглянула измазанная озабоченная физиономия.

— А хрен его!.. Может, час... а может, и вовсе... Все-таки заглохла, кургузая… — водитель выругался. — Говорил же, нельзя на этой колымаге отправляться на большие расстояния!

— Я старичка пока выпустил, — доложил сержанту второй конвоир. — А то фургон выстудился. Как бы не заледенел с концами.

— Не даст деру?

— Куда он на трех ногах? Ковыляет себе...

С противоположной стороны машины доносилось постукивание клюки о булыжник.

— Может, согреемся? — конвоир намекающе пристукнул себя по карману. — Мороз-то крепчает...

— Разливай, — с удовольствием разрешил сержант. — Как, товарищ главврач?

Понизов согласно кивнул.

Выпили. Закурили. Повторили. Опьяневшие на морозе конвоиры свернули разговор на воспоминания о зечках2, отчего их разрумянившиеся лица приняли сальное выражение.

Понизов незаметно отошел к углу, откуда виден был материнский дом. Впрочем, уже не материнский. Спокон веков существует поверье, что душа умершего сорок дней витает рядом с прежним жилищем. Понизов вскинул глаза на морозное звездное небо и усмехнулся: хорош атеист... А может, права была в своих упреках верующая мать? Какой он атеист? Атеист, которому в школе разъяснили, что Бога нет, но не отличающий Библию от Евангелия, — всего лишь малограмотный безбожник.

— Сбежал! — услышал он всполошный крик.

Оплошавшие конвоиры с автоматами в руках бежали в сторону развилки, наперехват.

— Вот тебе и старикашка! — выкрикнул сержант Понизову, отчего-то с укоризной. — С этой сволочью только дай слабину!

— Застрелю паскуду! — дыша перегаром, пообещал второй, чувствующий себя виноватым.

Понизов, заметивший, что дверь в церковь приоткрыта, проводил топочущих конвоиров безразличным взглядом. Стараясь не шуметь, поднялся по ступеням. Тихонько вошел.

Бывшая церковь, превращенная в склад, оказалась забита пиломатериалом и мешками с цементом. Даже на встроенной лестнице, ведущей на второй этаж, громоздились деревянные ящики с гвоздями и скобами. Лишь в отдаленном углу, скупо освещенном сумеречным светом, падающим через щелястую крышу, оставалось пустое пространство. Там истово молился пожилой мужчина, в котором Понизов угадал пропавшего этапируемого.

Стоял он на коленях на цементном полу перед голой стеной — на месте давным-давно соскобленных фресок торчали пунцовые кирпичи. Впрочем, что спрашивать с больного человека?

Понизов неловко переступил. Скрипнула доска.

Богомолец судорожно сжал кулак. Стало ясно, что в руке его крест, видимо, утаенный при обыске. На него-то, оказывается, и молился.

Опершись на убогую самодельную клюку, он с усилием разогнулся.

Перед Понизовым стоял глубокий старик. Лицо, в прошлом — округлое, дородное, ныне — исхудалое, испещренное морщинами, с впалым ртом и обвисшими щеками, производило впечатление гнетущее. Грудь старика с присвистом вздымалась под телогрейкой. Тяжелая облысевшая голова безвольно покачивалась на дряблой шее, будто чахлый бутон на надломленном стебле.

— Я — врач больницы, где вы будете содержаться, — представился Понизов. — Мне сказали, вас везут из Прибалтики.

— Из Ямеяла3. Я — эстонец, — подтвердил без акцента старик, но голосом глухим, в котором хрипы заглушали звуки, будто неслись из неисправного репродуктора.

— Эва! Тогда почему в этой церкви? Ведь вы, знаю, протестанты! — Я из православных эстонцев, — старик отвечал не сразу, после паузы, то ли выравнивая дыхание, то ли из привычки подбирать слова.

Понизов любил, когда удавалось пообщаться с новыми пациентами раньше, чем ознакомиться с материалами дела. Было интересно составить предварительное мнение и после сравнить его с официальным диагнозом.

Здесь случай сам шел в руки.

— У нас есть время познакомиться. За что были осуждены? — спросил он.

— За сотрудничество с Германией, выразившееся в организации фашистских формирований в Эстонии, а также участие в деятельности разведывательных органов Германии против Советского Союза, — привычно отрапортовал старик.

Отвечал он без интонаций, как человек, свыкшийся с лагерной беспрекословной дисциплиной. — Значит, вы воевали на стороне немцев?

— Нет. Воевал я как раз за русских... За это был помещен в немецкий концлагерь.

— И там согласились сотрудничать против нас?

— Напротив, продолжал требовать, чтобы немецкие оккупанты покинули территорию Эстонской Республики. Освобожден из концлагеря после поражения Германии.

Похоже, перед Понизовым стоял один из несчастных, доживших в фашистском плену до заветного освобождения, но вместо свободы перекочевавших из немецких лагерей в советские. И лишившихся рассудка. Сколько же их прошло перед его глазами еще со времен пребывания в должности главного врача фронтового психиатрического госпиталя?! Не сосчитать…

— Так когда именно были арестованы нашими?

— Вместе с семьей был вывезен в глубь России после оккупации Эстонии Советским Союзом в июле 1940 года.

— Опять оккупация! Что это у вас все оккупанты? Я понимаю — немцы. Но как можно освободителей с фашистами на одну доску! Похоже, вы из махровых националистов.

— Так точно, я — националист, — бесстрастно подтвердил старик. — До сорокового года выступал за независимость Эстонии. За это арестовывался и большевиками, и немцами.

— Но позвольте! — спохватился Понизов. — Что-то вы, голубчик, зарапортовались! Если наши арестовали вас в сороковом, за год до войны, как же вы могли воевать с немцами? Напридумывали?

Он принялся приглядываться.

— Никак нет. Воевал. Служил прапорщиком в Ревельской крепости. — В Ревельской… Ревель у нас… И почему прапорщик?! Так это вы о Первой мировой…

Только теперь Понизов разглядел насмешливые морщинки в уголках глаз, упрямый выступающий вперед подбородок. Кажется, Понизов ошибся: старик не походил на душевнобольного и, очевидно, не был сломлен. Потому что сломленные люди к иронии не способны.

Из-под привычной равнодушной покорности проступил вдруг неукрощенный дух.

— Что ж, похоже, вы меня крепко подурачили, — признал Понизов. — И все-таки вернемся в сороковые. В каком качестве вы шпионили в пользу Германии перед арестом?

— В качестве президента.

Понизов озадаченно потеребил мочку уха.

— Ах да! — сообразил он. — Президентом какой-нибудь буржуазной компании?

— Президентом Эстонии.

Понизов огорчился. До того ответы старика выглядели вполне здравыми. Неужели все-таки душевнобольной?

— Да! Президентов у нас еще не было, — признал он. — Ну, и какой же вы по счету президент Эстонии? Первый? Второй? Десятый?

— Единственный!

В хриплом стариковском голосе внезапно прорезались высокомерные нотки. В подслеповатых, слезящихся зрачках блеснул гнев.

«Типичная мания величия, — диагностировал Понизов. — Самое безнадежное для излечения заболевание».

Он попытался все-таки воззвать к логике.

— Если вы президент Эстонии, почему же вас из Эстонии вывозят куда подальше? — съязвил он.

— Как раз потому, что президент! — отчеканил старик, как и всякий душевнобольной, логике неподвластный.

На крыльце забухали валенки.

В церковь ворвались конвоиры, подмороженные, обозленные.

Все еще не протрезвевшие.

— Ты глянь... Мы бегаем бобиками, а он тут... — сержант выругался. — Ухо из-за этой сволочи отморозил...

Второй конвоир, то ли стращая, то ли спьяну всерьез, вскинул автомат:

— А чего с ним?.. Всех делов-то! При попытке к бегству!..

Понизов подметил, как старик сунул руку в карман, куда перед тем спрятал крест, прикрыл глаза. Губы быстро зашевелились.

— Отставить! — коротко приказал Понизов, на всякий случай, заслонив собой больного. — Никакой попытки нет и не было! И вообще — отныне он мой пациент. Так что ступайте! Ждите у машины.

Конвоиры, глухо перебраниваясь, вышли.

Вскинутая в минуту опасности стариковская голова вновь обвисла. Его качнуло, клюка едва не выпала из рук.

— Как же война нас всех ожесточила! — Понизов счел нужным извиниться за конвоиров.

Старик удивленно скосился.

— Война ли?

— Конечно! Я психиатр и знаю: люди по натуре незлобивы. Просто нужно время, чтоб зарубцевались боли и обиды.

Старик озадаченно повел шеей.

— Человек — пластилин, намешанный из добра и зла, — объявил он. — Каков мир вокруг, таким и человек становится. Как полагаете, почему шепелявлю?

— Неправильно выточен зубной протез?

— Был выточен правильно. Сломали в тюрьме, на следствии. Такие же незлобивые люди. Наверное, хотели подправить, улучшить...

Он ткнул клюкою в звездное небо над разрушенным куполом. — Люди подобреют, когда церковь опять станет молельней, а не амбаром. А до тех пор свое отмороженное ухо всегда будет ценней чужой жизни.

— Поповщина-то здесь при чем? — рассердился Понизов. — Я вам о нравственных категориях!

— Так и я о том же: человека Богу вернуть — труд потяжелее будет, чем авгиевы конюшни вычистить. Разрешите идти?

Этапируемый поклонился голой стене. Натянув на облысевшую голову кургузую шапку, вышел на крыльцо.

Понизов еще постоял, сбитый с толку. Странный старик. Говорит темно, но весомо. Не похоже на путаную, сумбурную речь психических больных. Может, симулирует?

И другое ощущение неприятно скребло по самолюбию психиатра: будто не он провел диагностику, а его самого протестировали.

Машина уже стояла под парами. Оба конвоира нетерпеливо топтались у распахнутого фургона.

Мстительно втолкнули старика внутрь так, что загремела о металл отлетевшая клюка. Сами влезли следом, освободив место в кабине для врача.

2

На территорию психиатрической больницы имени Литвинова, что в поселке Бурашево, въехали в темноте. Малоэтажные корпуса, разбросанные по больничной территории, растворились в ночи. Лишь окна приемного отделения освещали автозак, подъехавший к крыльцу.

Пока конвоиры оформляли доставленного, Понизов прошел в соседний, административный, корпус, поднялся в свой кабинет с потускневшей табличкой «И. о. главного врача Понизов К. А.», позвонил в приемный покой, чтобы дежурный врач, приняв пациента, зашел вместе с делом.

Ловко накинул овчинный тулупчик на рогатую вешалку, следом стянул свитер в елочку, достал бритвенные принадлежности. Стоя у зеркала, долго, неприязненно скоблил подбородок. Наконец обтер горячим полотенцем. Вгляделся в желтоватые белки, оттянул вниз нижнее веко, оттопырил уши.

— Рыло! — констатировал он.

— Бывало и получше, — подтвердил голос сзади.

Понизов круто развернулся. В дверях в белом халате стояла Ксения Гусева, при виде которой у Понизова привычно защемило в груди.

Молодая женщина, к тридцати пяти годам прошедшая два года войны и десять лет лагерей (сначала — немецких, потом — своих), ухитрилась сохранить статную осанку и дерзость во взгляде. Разве что рыжая копна волос, за которую на фронте прозвал ее Валькирией, заметно опала и потускнела. Да и кожа на лице, когда-то нежная, теплая, стала на ощупь напоминать наждачную бумагу.

— А вот ты и сейчас та же, что прежде, — громко восхитился он. Ксения горько усмехнулась.

— Будет врать-то… Костя, о твоей маме... Узнала случайно, уже на дежурстве. Прими соболезнования...

Понизов кивнул:

— Вот как вышло! Сколько ссорились... Может, потому редко, недопустимо редко наезжал. И вот ее не стало... Вышел из материнского дома, смотрю на звезды, и жутко сделалось — будто исчезла преграда меж мной и вечностью. Раньше мать своим существованием заслоняла. Понимаешь, пока она была жива, я оставался ребенком, просто сыном... Аж зябко!

— Что? Так плохо? Бедный ты мой! — Такая мальчишеская боль и обида проявились в этом дорогом сорокалетнем человеке, что Ксения, не удержавшись, шагнула, готовая обнять, приласкать, утешить. — Ничего, Костенька. Зато мы опять вместе… Вдвоем все вынесем.

И вдруг замерла, ощутив его внезапный испуг.

— Вместе, да? — с тревогой повторила она. — Или?.. Господи, опять!

— Не смог, — виновато пролепетал Понизов. — Вчера заезжал. Хотел окончательно, за вещами... И... представляешь, беременная она, оказывается. Как мог сказать? Не бросать же малого! Сам без отца вырос... Ну, что молчишь? Все время молчишь. Отматерись, что ли?

— Что уж теперь? Я еще на фронте угадала, что не судьба нам... — Вот как у тебя просто. — Понизов обиженно насупился. — Я после сорок третьего, когда ты в окружении пропала, еще восемь лет тебя ждал. Все надеялся. А как надеяться перестал да женился... Да и женился-то так, от безысходности да жалости. Подумал, пусть хоть кому-то получше будет. Тут-то ты и нашлась. Будто черт язык показал...

— Нашлась — это сильно сказано. Правильней — я тебя нашла. На свою голову. — Губы Ксении задрожали.

— Зачем ты так? Зачем?! — закричал Понизов. — Будто я тебя не искал. Одних запросов сколько исписал!

Он даже потянулся к ящику, где хранил переписку. Но наткнулся на знакомый, прищуренный взгляд.

— Да, обоим досталось… — Ксения жестко усмехнулась. — Вы меня с чем вызывали, Константин Александрович? Чтоб утешила?

Лицо Понизова горело от стыда.

— Во-первых, Ксения Сергеевна, вызывал я не вас, а дежурного врача, которому доставили нового пациента. По службе, так сказать!

— Нет вам сегодня ни в чем удачи, Константин Александрович, — Гусева подхватила предложенный фальшивый тон. — Потому что по службе у вас тоже проблема. В больницу поступил бывший президент Эстонии.

Понизов саркастически улыбнулся. Гусева молча раскрыла перед ним личное дело пациента, заглянув в которое Понизов осел в собственное кресло. В самом деле: Константин Якобович Пятс, президент Эстонии.

— И что? — нелепо спросил Понизов.

— Как положено. Провела собеседование. Он вполне нормален. Насколько вообще можно остаться нормальным при такой биографии, — она кивнула на дело. — По сути, шестнадцатый

год в заключении. Почти все время — без приговора. Страдает от одиночества. И изможден до последнего предела. Я, конечно, назначила, но... лечить можно того, кто хочет вылечиться. А этот — кажется, сам смерть кличет. А когда человек не хочет жить, то… Впрочем, не тебе рассказывать...

Понизов хмуро кивнул.

— Семью разбросали, так что долгое время не имел никакой информации. Недавно узнал, что в заключении погиб сын, в детском доме от голода умер внук. В общем, жуткая депрессия. Просит сообщить родственникам, где содержится. Поскольку Пятс помещен по определению суда, а значит, проходит по линии судебно-психиатрического отделения, я обратилась за согласием к Кайдаловой.

— Отказала?

— А когда было иначе? Как всегда — наотрез. Давай подготовлю письмо за твоей подписью. Ведь ему и впрямь всего ничего осталось. В конце концов сообщать родственникам о пациентах — наша прямая обязанность. Хотя бы будут знать, где похоронен...

Понизов растерялся. Пятс — осужденный, которому реальное наказание заменено на меры медицинского воздействия. Без согласия судебного отдела утечка информации не допускается.

— Я поговорю с Маргаритой Феоктистовной, — попытался он уклониться от прямого обещания.

Но с Гусевой, прямой и резкой, такая тактика не прошла.

— Не юли, Константин Александрович! — потребовала она. — Сам знаешь: уговаривать Кайдалову — пустые хлопоты. У нее даже кличка — Нельзяха. А Пятс — все-таки крупная политическая фигура.

— Именно! Понимать надо масштаб ответственности! Насчет режима — смягчим, конечно, как можем. Выдели палату попристойней. Да хоть с Князем помести, пока того не выпустили.

— Неужели все-таки выпустят? — не поверила Гусева.

— Вот, кстати, и ответ тебе. — Понизов приободрился. — Главное, грамотно подготовить вопрос. С протоколом комиссии пробился к главному психиатру области. Он при мне согласовал и с прокурором, и с судом. Так что со дня на день...

— С чего вдруг? Год за годом отказывали, а тут согласовывают.

— А это и есть умение выждать.

— Выждать! — неприязненно передразнила Ксения. — Мальчишке, родившемуся за границей, рвавшемуся после Победы на Родину, впаяли три года за незаконный переход границы. При наличии-то консульского разрешения! А когда после освобождения принялся разыскивать арестованных вместе с ним родителей, так упекли

в психушку! Это называется умением выждать... Люди ли мы? А если люди, так что такое люди вообще?

— Зато и жду его освобождения, будто отпущения грехов, — признался Понизов.

— Так значит, можно все-таки!.. — Гусева норовила вернуть разговор к Пятсу.

— Можно и нужно делать то, что реально. Одно дело пацаненка-дворянчика вызволить. А здесь… — Понизов положил руку на пухлую папку. — Другого полета птица. Не угадаешь, каким боком чрезмерная забота выйти может! Зря, что ли, его с места на место таскают? Может, именно для того, чтоб концов не найти. В общем, есть те, кто за ним надзирают, они и сообщат, если сочтут нужным. А наше с тобой дело — грамотный уход.

Под сверлящим ее взглядом он сбился. — Костя! Робкий мой Костя! — прошептала Ксюша. — Но ты- то фронтовой врач... Чего сейчас трусишь? Ведь после пятьдесят третьего иные ветры дуют...

— Иные! — угрюмо согласился Понизов. — Но оттуда, откуда и прежде.

— Тогда я сама… от себя напишу! — Гусева развернулась.

— Не вздумай! — с неподдельным испугом выкрикнул Понизов. Перегородил дверь. — Не хотел до времени говорить. Но иначе... Ты ведь психованная, таких дров наломаешь... Короче: как главный врач я отправил ходатайство о твоей реабилитации.

— Это что, вроде отступного? — съязвила она, все еще полная обиды. Лицо Понизова болезненно исказилось.

— Какая ты все-таки… — Он сглотнул. — Рассказываю, чтоб была готова, если вызовут. В ходатайстве указал, что в плен попала, будучи сотрудницей моего фронтового психиатрического госпиталя, потому что не бросила душевнобольных пациентов. Что после освобождения работала в нашей больнице, проявила себя... Прошу, чтоб восстановили в звании и вернули ордена... Ксюша! Я всех, кого мог, подключил, и... пожалуйста! Пожалуйста!

Длинные пальцы его впились в женские плечи, принялись непроизвольно оглаживать.

— Знаешь, скольких потерял? — прижимая ее, страстно бормотал Понизов. — Одна наша с тобой судьба, переломанная, чего стоит! Не хочу больше терять! Лучше перемолчать! Забиться — и перетерпеть. Главное, чтоб без подлости...

Ксюша, задыхающаяся, готовая простить и уступить, вдруг энергично уперлась руками в его грудь.

— Что?! — не понял Понизов.

— Да все то же! По лагерям мордовали меня... А душу будто из тебя вынули!

С усилием освободилась. Выскочила в коридор.

— Видеть тебя, такого, не желаю! — донеслось оттуда.

Понизов тяжко осел в служебное кресло. Достал наощупь валокордин, накапал, выпил, боясь разлить. Отдышался — и потянул к себе дело Константина Пятса.

1 Автоза́к — специальный автомобиль на базе грузового автомобиля, автобуса или микроавтобуса, оборудованный для перевозки подозреваемых и обвиняемых (здесь и далее — прим. ред.).

2 Заключенный (ЗК, ЗеКа, зек, зечка) — лицо, подвергнутое аресту в порядке меры пресечения, человек, лишенный свободы по приговору суда и отбывающий наказание в спец. учреждении — колонии, следств. изоляторе, тюрьме и т.п. Термин «зек» происходят от обозн. з/к, использ. в офиц. сов. докум. в 1920- 1950. Этимологически восходят к сокращению от «заключенный каналоармеец», появившемуся во время строит-ва Беломорско-Балт. канала. В соврем. законодательстве термин соотносится лишь с лицами, заключ. под стражу (подозреваемыми и обвиняемыми). Лица, отбывающие по приговору суда уголовное наказание, являются осужденными.

3 Ямеяла – деревня и центр волости Пярсти уезда Вильяндимаа на границе с г. Вильянди (Эстония). В 1897 в Ямеяла была основана частная психиатрическая больница.