Читать книгу Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга первая - Сен Сейно Весто - Страница 7

***

…Некоторое оживление в народе и сонном стане мух вызвал какой-то совсем посторонний мрачный субъект в сильно подусохшем и умятом пиджачке. Скорбно поджав губы, ни на кого не глядя и, более того, словно никого тут вокруг не видя, мужчина протиснулся вначале мимо на целую минуту притихшего собрания, затем мимо снулого мздоимца возле самого Порога и дальше, в едва скрипнувшую за ним створку Косяка. Толпа загудела с новой силой.

В выражениях больше не стеснялись.

Дверь закрылась, и мрачный субъект остался за порогом видимости.

Мздоимца у Косяка качнуло в очередной раз, он без видимой охоты переместил скучающий взгляд на людское скопление перед собой, но сразу же возвернулся к посиневшим небесам, как бы оберегая зрение, как бы боясь испачкать. Он сосредоточился, всмотрелся во что-то пристальнее и, скуласто напрягшись, страстно зевнул, ненадолго отделяя поясницу от Косяка, освобождая карман от руки и деликатно прикрывая губы пальцами. Под сенью развесистых крон уже кто-то стоял, исходя соками всезнания, отведя в сторону мизинец, держа перед собой на весу граненый стакан. «А что, отцы, – осведомился богохульный силуэт, проницательно вглядываясь в молчаливые невнятные лица, – здоровее будем?..

Костюмчик очередного абитуриента оказался не столь вызывающе скромен, как у его предшественника, однако его обладатель оказался еще более мрачен и снизошел в круг света с той же стороны. Создавалось впечатление, Дверь вообще способна была работать лишь в одном направлении и на каких-то одних заранее оговоренных условиях.

Что-то не все слава богу было с пропускным режимом и здравым смыслом. Передние ряды со всевозрастающим беспокойством проводили посетителя взглядами до самых створок Косяка и в нехороших предчувствиях все вместе развернули головы к странному исходу вновь в ожидании, что произойдет что-то еще. И там, в самом деле, уже шуршала трава и проглядывал неуместный отсвет бледной луны сквозь черные плетья деревьев. Но только смотрели они все туда зря, нечего им было туда пялиться, поскольку вынужден был маячить и шуршать травой там уже я, шепча, тихо ругаясь и путаясь во влажной от росы траве. Мне как раз сейчас меньше всего было до них, до их поджатых губ и осуждающих взглядов, некогда – да и далеко было, слишком далеко.

Если бы не этот вереск и не увлажненный росой порог, я и представить бы не смог, чем все кончится. Еще бы вот только чужие ненормально длинные тени иных звездных скоплений не лезли под ноги, торопясь улечься и все усложнить.

Толпа со злобным ожиданием ревниво следила, как я выбираюсь под открытое небо, с предписанными в такого рода делах непроницаемостью и мрачным выражением миную болванов Пасхи и трилиты сооружений Стоунхендж, как миную низко вбитые в траву колышки с натянутыми волчьими зубчиками, как пробираюсь мимо собравшихся, мимо Двери и, в рабочем порядке откашлявшись в кулак и поправив чуть приспущенный узкий галстук, пристраиваюсь неподалеку от невзрачного мужичка, задремавшего прямо в сени древних дерев, пристраиваюсь тоже – посмотреть. Смотреть было на что.

Господин на пороге закрытых Дверей, ностальгически морщась, постоял так с минуту, неопределенно озираясь и перекатываясь с пятки на носок и обратно, утомясь, окинул всепонимающим проницательным взором аудиторию еще раз, убрал руки за спину и, то и дело привставая на цыпочки и надсаживаясь, закатывая глаза и употребляя челюсть в качестве указателя, принялся делать сообщение; он, казалось, стремился донести наконец до сознания слушателей некое обстоятельство, очевидно, представлявшееся ему как нечто само собой разумеющееся, которое же, однако, присутствие по какой-то не вполне понятной еще причине упорно не желало принимать во внимание. Докладчик, по всей видимости, являлся уже народу не впервые, прежний опыт оказался малоутешительным, и он сам уже не очень верил в благоприятный исход предприятия. Что он говорил – разобрать было отсюда трудно, только вскоре толпе, видимо, надоело стоять на одном месте, она угрюмо зашевелилась, неохотно загалдела и предприняла попытку сбиться плотнее. Поступило сдержанное расстоянием предложение слезать с бочки.

Народ все также неинтересно глядел, чесал подбородки, апатично темнея штандартами и коченея лицами религиозного содержания. Поначалу я даже немножко удивлялся про себя, отчего это толпа сама на себя не похожа. Толпа была на редкость смирная. Дружелюбна и как-то тиха, покладисто выглядывая из-за плеч, шаркая, благосклонно посматривая на пару разбитых лиц из числа ближайшего окружения. Но потом быстро стало ясно, что дело было во мздоимце у перекошенного Косяка.

Когда в крайнем ряду, устав, видимо, уже нависать и хрипло орать над редкими заградительными флажочками, кто-то, наконец, плюнул, прервавшись, чтобы сейчас же самым решительным образом начать перебираться через завесь волчьих зубчиков, мздоимец с перекинутым через плечо ремешком, ни на секунду не утратив скучающего вида, опустился глазами на простертое перед ним поле голов, как-то не очень понятно подвигал губами и мышцами лица, не то переживая в этот момент неудобство в полости носа, не то доставая что-то меж зубов, и уперся рукой себе в пояс, выставляя на свет хорошо, по всему, уже знакомый тут всем малогабаритный инструмент, приосанясь с ответным недвусмысленным намерением воспользоваться правами. В инструменте я с удивлением узнал крайне компактный, почти карманный очень специальный автоматик-«кофемолку» при длиннющей коробке боезапаса и чудовищном, едва ли не втрое большем против остальных размеров, табельном цилиндре глушителя. Вороненый гладкий инструмент бодро поблескивал на свету, не оставляя никаких сомнений в отношении своей боеспособности.

Измятый мужчина подо мной – под деревом, в смысле, внезапно обеспокоился, задышал глубже, елозя лопатками и устраиваясь удобнее, я тронул его за рукав, теряясь в догадках и строя предположения: заметно было, что он только со сна и снилось ему не совсем то, что ему хотелось бы. «Грабли…» – утершись узловатой крепкой пятерней, сумрачно обронил он в пространство, не поднимая глаз. Отстранившись от цеплявшейся сзади коры, он поддернув рубашку. Теперь его измученный сном взор был прикован к собравшимся за моей спиной. «Н-ну, чего, мужик… – недовольно произнес он, сильно налегая на подтекст согласных, недобро раздувая ноздри и упорно пряча глаза в сторону. – Эта… грабли, говорю, убери, значит, если дороги…»

Тут его внимание отвлекло что-то, да так, что даже немножко приподнялись густые кустики бровей, он снова умолк, невольным движением отослав руку к пиджаку, лежавшему рядом. Присутствие на подступах к лесному покрытому вереском пригорку вполголоса гудела. Отчетливо попросили перестать хихикать и дать выйти. «Уже все, – сказал я, насколько получилось, дружелюбно. – Не стоит волноваться. Надолго тут эта пандемия?»

В глазах собеседника что-то такое дрогнуло непонятное, он утерся повторно, переместился взглядом на воротничок моей белой выходной чистенькой рубашки с откровенно приспущенным узким галстуком, оглядел – сверху вниз, без интереса, не мигая и не встречаясь глазами, однако, вместе с тем, словно бы не без тени легкого недоумения по поводу открытых рук, коротких рукавов и отсутствия какого бы то ни было намека на наличие поблизости пиджака, снятого и брошенного до времени, – после чего поднялся и, шатаясь, тихо ругаясь, на ходу нашаривая и теряя ладонью рукав пиджака, пошел прочь, минуя Дверь, пригорок, толпу и дальше – во вне…»

Сидя на холодном полу опостылевшего коридора, с локтями на коленях, прижав уставший затылок к стене и закрыв глаза, я старался ни о чем не думать, сидел, просто слушая тишину, пытаясь ненадолго хотя бы уйти на дно теплой темной трясины, безмолвной звездной ночи моего сознания. Эта часть пространственно-временного континуума была необитаемой.

В глубокой полутьме, где-то возле створок лифта горел, ожидая, красный немигающий глаз, но туда сейчас не хотелось. Лифты здесь обнаруживали склонность либо бездействовать, либо действовали по каким-то своим, подчас небезопасным для постороннего и недоступным пониманию непосвященного, апокрифическим программам. Череда незаконченных проемов в стене, уверенная в себе и моей глупости длинная шеренга навсегда застывших во времени распахнутых в пустоту кабин выглядела так, словно тут не ступала нога человека. Стены и каменные плиты пола их дополняли, вгоняя в депрессию. В гулком полумраке где-то дальше, в нехорошей тишине возник, захлебываясь от дурных предчувствий, и пошел гулять и гукать чей-то неживой, далекий взволнованный голос: «Кто здесь?.. Кто здесь?..» Не было никакого желания разбираться в этом хитросплетении каменных полов и кабинетов, лестниц и коридоров, в этом будничном нагромождении времен, совершенно диких этажей и отживающих свой век, одетых в дорогую кожу, временных, пугающих, прозрачных, порочных, будящих холодную ненависть, фешенебельных, заплеванных, беспризорных, пользующихся плохой репутацией и сумасшедшей популярностью, не от мира cего, безвестных, бесстыдных, в чем-то излишне скромных, крикливых и неприступных, с высоким рейтингом покупаемости и надменных, нездоровых, исполненных естественного презрения ко всему, пуленепробиваемых, многообещающих, обещающих даже слишком много и ничего взамен не отдающих, подавленных, приватных, проклятых и подавляющих волю, предлагающих выпить и переспать, обходительных и чуть высокомерных, праздных, благородных, явно эпикурействующих, безликих, увечных, грязных, анизотропного действия, со следами обуви на беззащитном лике, безупречно охраняемых, капризных, прошмондовствующих, непоправимо страшных, безвольных, четко разбирающихся в людях, самоироничных, настырных в своих начинаниях, оскопленных, расхлябанных, расхлюстанных, самодовольных, предупреждающих и предупредительных, запрещающих, непроходимо деревянных, аскетичных, негостеприимных и выпотрошенных, не раз сжигаемых, но так до конца и не сожженных, продажных, еще чистых, но уже купленных, потайных, тайных, ютящихся по темным углам и поджидающих за углом, неизменно расходящихся во мнениях, одноразового действия, странствующих, непревзойденных, забрызганных росой, хороших и плохих, бросающих по сторонам задумчиво-похотливые взгляды и одинаковых, как спички, но всегда разных – стройных рядов дверей, исчезавших в бесконечности.