Читать книгу Повесть провальная. Рассказы, повесть - Сергей Чевгун - Страница 5

За дверью

Оглавление

Тогда как умные люди сбивались в партии, группы и стаи, филолог Б. полюбил отрешенность и одиночество. Перед людьми открывались залы, офисы или камеры, филолог Б. аккуратно запирал свою дверь на ключ.

В Горбатом переулке у него была скверная комната в «коммуналке», доставшаяся от бабушки, и унылый быт, воздвигнутый на копеечных заработках. А нормальной (денежной) работы он никогда не имел. Разве можно считать профессией специальность филолога? Плюнуть и растереть. Не жалко! К тому же диплом (со вкладышем) он однажды залил чем-то сладким, и с тех пор стеснялся показывать липкие корочки даже самому себе.

Да и особой нужды в этом не было. Уже года два как филолог менял академические знания на специфические умения торговца с книжного развала. И весьма в этом преуспел. С полгода тень Бахтина еще преследовала бедного филолога, караулила в торговых рядах, а потом махнула рукой и отстала.

Двойной щелчок – и четыре стены принимали филолога как родного. Он ставил на пол хозяйственную сумку с книгами и падал в кресло – отдышаться. Холостяцкая жизнь отдавалась частым покалыванием в правом подреберье (явный признак малокровия) и неистребимым желанием почитать что-нибудь из «Декамерона». А то и сочинить стихи.

Впрочем, ямбами филолог не баловался, хореями – тоже. Хватало и того, что сосед – старик Драморецкий – высоким слогом грешил.

– Пожарил рыбу я, рыбу я, рыбу я,

И буду кушать, буду кушать эту рыбу я!


– на известный мотив пел старик Драморецкий, двигаясь со сковородкой в руках по замусоренному с лета коридору. У комнаты филолога старик останавливался и вопрошал фальшивым голосом:

– А что, Боренька, вас рыбкой не угостить? С пылу, с жару… фамильный рецепт! И от склероза помогает. Пальчики оближете!

– Спасибо, я их только что в «Кулинарии» облизал, – неизменно доносилось из-за двери.

– Ну, как хотите. Мое дело – предложить, – философски замечал Драморецкий, и скрывался на своих 16 кв. м. – смаковать белки, жиры и углеводы. Судя по тому, что запах жареной рыбы в квартире не переводился, до полной победы над склерозом было ещё далеко.

А филолог, переодевшись в костюм саратовской фирмы «Adidas» с протёртыми коленками, отправлялся в кухню – ставить чайник на газ. Потом долго пил кофе со сливками у себя в комнате и читал на сон грядущий что-нибудь непритязательное, вроде «Улисс» Дж. Джойса. А сам ничего не сочинял, хотя нынче многие филологи по ночам романы пишут.

«А есть ли смысл? – размышлял филолог над потоком чужого сознания (в изложении кружка переводчиков под руководством И. Кашкина). – Творчество это прежде всего страдание! Переживание и терзания. Вертер, Мышкин… опять же, Глафира Павловна. А у меня ничего такого и близко нет…»

Увы! Судьба у филолога складывалась до обидного просто, и это ему мешало написать хороший роман. Да и спать он ложился рано, поскольку был убеждён: утро вечера мудреней, а уж ночи – тем более. Особенно если с вечера не переедать.

Сны приходили редко, и все почему-то чёрно-белые. Обычно снилась какая-то дребедень, о которой и вспоминать-то не хочется. Но были и приятные исключения. Однажды явился во сне босой классик в рубахе, подпоясанный ремешком, попросил денег на ботинки. «В Москву собираюсь ехать, к Швыдкому, – говорил классик хмуро. – Собрание сочинений решил издать. К юбилею. Давненько в руках собрание не держал!». Получил отказ и ушёл, ругаясь в бороду.

А утром филолог не досчитался в кармане ста рублей. Что ж, бывает…

Много чего интересного можно было бы рассказать о филологе, тем более под настроение. А можно и не рассказывать. Все равно ведь пропавших денег не вернёшь! Впрочем, филолог этот случай давно забыл, да и классик ему больше не снился. Вот как подался в Москву, насчет своих сочинений хлопотать, так с тех пор и не возвращался. Не ясно, купил он себе ботинки, не купил…


Сегодняшний день мало чем отличался от вчерашнего: двойной щелчок, сумка с книгами и «Adidas» с коленками. Вот только старика Драморецкого почему-то не было слышно, и жареной рыбой не пахло. Филолог выпил какао с булочкой, почитал «Город Солнца» Т. Кампанеллы и лег спать, чтобы с первыми трамваями снова впрячься в нелёгкую торговую лямку.

А назавтра в квартире по-прежнему было тихо. Никто по коридору не шастал и сливной бачок не тревожил. Так и пришлось отправляться на книжный развал, не поздоровавшись.

По развалу бродили герои забытых романов и новомодных историй, приценивались, торговались. Показалось: мелькнул Достоевский… а может, и Драморецкий, но тут же пропал среди чужих сумок и спин. Хотя что ему, спрашивается, здесь делать?

«Пенсию задержали, вот он без рыбы и сидит, – размышлял филолог, нахохлясь в ожидании покупателей. – Или масло кончилось. Не до песен! А Брэма надо бы поближе переложить: непременно сопрут.» Переложил и снова принялся думать о Драморецком.

Октябрь выдался зябким, промозглым, и думалось скверно. А тут как раз появился покупатель, и жареная рыба отошла на второй план.

– За сто отдадите? – спросил покупатель, запуская худые пальцы в томик мадам Блаватской.

– Отдам за триста, – несколько нервно отвечал продавец. Покупатель скривился и оставил мадам в покое. – «Нану» возьмете? Прекрасный роман. И недорого.

– «Нану»? Нет. Мне бы что-нибудь из Ренессанса… или китайской поэзии, – продолжал кривиться покупатель. – Ли Бо есть?

– Китайского не держу, – отвечал продавец с достоинством. – Может, Анакреонт заинтересует? Могу уступить.

Ценитель луны в Эмэйшаньских горах еще потоптался у столика и удалился, недовольный. А знаток Эллады поглядел на древнего грека и пожалел, что в свое время не поменял его хотя бы на Лопе де Вегу. Сейчас бы этот де Вега только так со стола ушел!

Впрочем, кое-что в этот день филолог все же продал. Так, по мелочам: трехтомник Шекспира, прижизненное издание Гомера и журнал «Красная бурда», случайно завалявшийся между Молоховец и Кальдероном. Сдал столик на хранение в ближайший пивной ларек и потащился с полной сумкой книг домой. Лопе де Вегу филолог киоскерам не доверял: могли ведь ради смеха и пивом этого Лопе напоить! От них ведь всего ожидать можно…

А дома все повторилось: двойной щелчок, «Adidas», кофе и Кампанелла. И опять ни рыбы, ни Драморецкого! Вот здесь-то филолога и проняло. Показалось ему, что он один-одинешенек в квартире. Вдруг потянуло из коридора такой суровой действительностью, что защипало в носу и запершило в горле. Слышно стало, как жалобно капает в кухне вода из крана и в вентиляции мелкой сволочью посвистывает сквознячок.

«Неужели умер? – подумал филолог, разом ощутив всю бренность чужого бытия в отдельно взятой коммунальной квартире. – А почему бы и нет, в его-то годы? Хлоп! – и вот он, инфаркт. Или даже инсульт. Да запросто!»

Сколько лет Драморецкому, филолог, признаться, не знал, да и знать не хотел. Но это и не важно. Главное, жил старик, а нынче взял – и умер. Лежит теперь в своей комнате и не поет. Жареную рыбу не ест. Грязную сковородку в раковину не бросает.

На душе у филолога стало холодно, как на осеннем базаре. Он представил себе Драморецкого на неряшливой стариковской кровати, и разом простил ему все, что накопилось в душе за восемь лет проживания под коммунальной крышей. А именно: дурацкое пение, хронически занятый туалет и полы, которые старик не подметал даже по большим праздникам. Впрочем, подумав немного, филолог решил пение не прощать. Ладно, голос бы у Драморецкого был, или хотя бы на флейте старик играл. А то ведь, так… Ни флейты, ни голоса.

Филолог отложил Кампанеллу и вышел из комнаты. Постоял в унылом коридоре, прислушиваясь к водопроводному крану. Подумал и робко крикнул в сторону соседней двери:

– Иван Кузьмич, вы мою кастрюлю не брали?

Отчужденно светила лампочка под высоким лепным потолком. Вяло капала вода из крана. Филолог ждал. А Драморецкий валял дурака и насчет кастрюли не сознавался.

Стариковское упрямство раздражало. И тогда филолог решился. Он подошел к соседней двери и вежливо в нее постучал:

– Иван Кузьмич, вы дома?

Вздохнул. Шумно выдохнул. Толкнул облупившуюся дверь – и вошёл…

Да лучше бы он в коридоре оставался!


Однажды такое с филологом уже было. Это когда еще бабушка не померла. То есть это он думал, что жива. А она еще накануне помереть успела.

В тот день заглянул он к бабушке – немного денег до стипендии перехватить. Жил он тогда в студентах, доучивался по филологии и обретался в общежитии, на четвертом этаже. Впрочем, денег все равно не хватало. Бабушка их тоже по ночам не печатала, зато пенсию ей приносили исправно. А пожилому человеку много ли надо? Лишь бы только почтальон не обманул. А остальное – приложится: бакалея, гастрономия, немножко кондитерских изделий… Да, и сорок копеек продавщице отдать не забыть. Опять же, яичко к Христову дню, да не одно. А уж облупить его желающие всегда найдутся.

Да вот же, Бореньку взять: чем не помощник? Вежливый, обходительный. И бабушку навещать не забывает. Вот как такого не приветить? Правда, мягкий он какой-то, как баранка в чае, и старинные романы читать ужас как любит. Оттого-то, наверное, и не женится.

Помогать-то бабушка помогала, а жить в комнате внуку все равно не разрешала. Хотя и был он прописан на законных бабушкиных метрах. «Вот когда я помру, тогда и перейдешь сюда жить», – говорила бабушка. Правда, дату предстоящего новоселья постоянно откладывала. То вдруг по весне закружится у нее голова, прямо невмоготу, а к осени опять все пройдет. Или зимой заноют суставы, да так, что ложись и помирай, а к лету, глядишь, помирать-то и не хочется. А у Бореньки в общежитии не то чтобы Вольтера почитать – шпаргалку к зачету, и ту не напишешь, настолько тесно ему и шумно. Однако же, внук терпел и занавески на окна раньше времени в магазине не присматривал. И правильно делал: интерьер – дело тонкое! На глазок занавески не берут – не в размерах, так в расцветке запросто ошибиться можно.

В тот день внук заглянул за деньгами в Горбатый переулок. Долго тревожил квартиру, пока звонок не осип и не вылетел соколом из-за двери старик Драморецкий.

– Что трезвонишь?

– Я к бабушке…

– Спит твоя бабушка! Не открывает. Зачем будить?

И пошел, и пошел выговаривать. Высказал все, что думал. В квартиру, однако, пустил и подался на кухню – сковородкой греметь. Другой бы обиделся, а Боренька сдержался, поскольку сильно уж с бабушкой хотел повидаться (денег даже на обратную дорогу не было). Постучался в знакомую двери, потом толкнул ее. Вот как сейчас. Только что вздыхать не стал. И совершенно напрасно!

Вздохнул он позже, уже после того, как вернулся с кладбища. А до этого все нервничал и с наехавшими родственниками по ритуальным услугам ходил. Похороны не запомнил: очень уж за свое будущее переживал. Если что и прилипло к памяти, так это квитанция: «Гроб деревянный оббитый – 1 шт., крест деревянный лакированный – 1 шт…» Кажется, бабушку все-таки похоронили, иначе бы не переехал внук на освободившуюся площадь прямо с четвертого этажа. Ну, здесь родственники ему помогли: все что могли, увезли, а комнату в поезд не возьмешь, вот ее и оставили.

Но это было давно, когда старик Драморецкий еще сковородкой гремел. И вот опять то же самое… нет, гораздо хуже! Тогда хоть двое их было в квартире, а теперь он один. Если что, валерьянки накапать, и то некому.


Итак, филолог постучался в дверь. Потом ее толкнул. Дверь оказалась незапертой – всхлипнула и начала медленно отворяться. Филолог напрягся и приготовился к самому худшему. Проснулось воображение, и тут же принялось шустрить и баловаться.

Воображение нарисовало все, что положено, и даже больше: бездыханное тело на кровати, короткая записка на полу и ружье со спущенным курком. Или даже вытертый до белизны револьвер в холодных стариковских пальцах. Был и еще вариант: Драморецкий сидит за столом и читает «Октябрь». То есть это со стороны так кажется. А на самом деле, старик давно помер. Стал читать что-то очень умное про арт-хаус как мэйнстрим, разволновался – и готово дело. Так и застыл, с остекленелым мэйнстримом в глазах. И вот уже третий день пребывает в местах, где журналы даже грешники не читают. Потому что нет там ни грешников, ни журналов, вообще ничего нет, и арт-хауса, в том числе. А есть лишь дивный зеленый сад, гектаров этак на пятьдесят, и стая ангелов в райских кущах.

Дверь отворилась – настолько, чтобы смогла пролезть голова. Филолог так и сделал: просунул голову в щель и повел скорбным взглядом по голым стенам. Прямо перед собой увидел стол на тонких ножках. Был и журнал – серебрился обложкой на рыжей скатерти. Вот только старика Драморецкого за столом не было. На полу старик почему-то тоже не лежал. Да, и самое главное: порохом в комнате не пахло.

Старомодный платяной шкаф отгораживал часть комнаты (виднелся край не заправленной постели). «Значит, во сне старик умер», – мелькнула здравая мысль. Филолог двинул пухлым плечом вперед, протиснулся в комнату. Сделал пару шагов и осторожно заглянул за шкаф, готовясь к самому худшему.

Тогда он тоже за шкаф заглядывал. А что толку? Бабушки и за шкафом не было. Сидела она в мягком кресле, с недовязанным носком в руках. Всего-то пара петель оставалась, и на тебе – не довязала. Обидно. Потом старик Драморецкий говорил, что ради него бабушка старалась в тот вечер старалась. И долго еще после этого в недовязанном носке ходил. А потом то ли протерся он, то ли старик его потерял. С тех пор столько лет прошло, а надо же – вспомнилось…

Вот он, шкаф. Вот кровать. Филолог глядел на нее и не мог остановиться. Не было старика на кровати! Не валялось на полу ружье! Да и, кажется, не было у старика ружья, а то бы он еще в 91-м застрелился.

«Как же так? – думал филолог, мучительно долго глядя на неприбранную кровать. – Этого не может быть!» Зачем-то погладил ладонью холодный шкаф – и сразу же все понял. Шкаф старинный, высокий. Объемный. Серебряный век! Не иначе как при Бальмонте его изготовили.

У бабушки тоже был шкаф, но дешевый – времен «холодной войны». И захочешь, а не поместишься. А этот шкаф прямо как Мавзолей – хоть вдоль в него ложись, хоть поперек. А иначе зачем этот шкаф? Для антуража?

Филолог представил себе старика Драморецкого в шкафу, и ему стало не по себе. Оставалось лишь всхлипнуть. Филолог так и сделал. Теперь можно было заглядывать в шкаф. «Бедный, бедный старик!»

Филолог вытер лицо рукавом. И потянул на себя дверцу шкафа…

Какими словами описать все то, что открылось филологу в шкафу? Где найти нужные эпитеты и точные деепричастные обороты? Пришел на память Бальзак, но постоял – и ушел, так ничего и не описав. А Флобер даже пробовать не стал. И Стендаль отказался.

Так что будем считать, ничего в шкафу не висело. И не лежало никого. А просто все там было в большом беспорядке, как это у стариков обычно и бывает. «Как же так?» – вновь подумал филолог, упираясь мягкой спиной в раритетный шкаф. И огляделся по сторонам. Комната маленькая, даже если и захочешь, а не спрячешься.

И куда? Под диван? Не пролезешь. За телевизор? Не поместишься. За картину И. Шишкина «Три медведя»? Ноги будут из-за рамы выглядывать. «Значит, нет никого в этой комнате, – решил филолог. – Значит, жив этот скверный старик. Значит, не умирал Драморецкий?»

– Ну, конечно! Он жив. А с чего ему умирать? – громко спросил филолог у самого себя. – Сидит сейчас в туалете да надо мной посмеивается. А мог бы и отозваться… или под краном пофыркать… Полы в коридоре подмести!

Филолог повернулся и двинулся прочь из комнаты.

Все оказалось бессмысленным, мелким, ничтожным: все эти страхи, сомнения… Опять же, напоминание о якобы взятой кастрюле и робкий давешний стук в чужую дверь. Можно было бы и не стучаться. И к Драморецкому не заходить. А главное, не вспоминать ни о чем. Не беспокоиться. Не терзаться.

Оказавшись у себя в комнате, филолог взялся было за Кампанеллу, но передумал. Пошел на кухню – ставить чайник на газ. Опять передумал. Возвращаясь, сердито торкнулся в туалет. Неужели свободно? И все равно передумал. Так и ушел на свои квадратные метры, забыв прикрыть в туалете дверь.

В комнате филолог рухнул ничком на кровать. Долго лежал, уткнувшись лицом в подушку. Вспомнил классика. Не того, что с ботинками, а другого – помельче, но тоже с бородой. Ведь умели же раньше страдать! Хоть рассказ пиши, хоть роман, страниц на пятьсот. А здесь и на единый абзац страданий не хватит…

Филолог тяжко вздохнул. С трудом перевернулся на спину. Закрыл глаза. Жизнь казалась бессмысленной, как томик Ли Бо без перевода.

Потом он лежал, глядя в высокий потолок.

Потом закрыл глаза.

Полежал так еще с полчаса. И, кажется, умер.


А назавтра пришел из гостей старик Драморецкий. Повел носом на дверь в туалет, сердито ее прикрыл. Покосился на комнату соседа. И рассердился еще больше.

Но сдержался. Подался на кухню – рыбу жарить, сковородкой греметь.

Отменный получился минтай!

Сделать соседу замечание, чтобы дверь не забывал закрывать, старик решил чуть позже – когда сковородку вымоет.

Повесть провальная. Рассказы, повесть

Подняться наверх