Читать книгу Лютый беспредел - Сергей Майдуков - Страница 3

Майору Карачаю по инструкции полагалось смениться в восемь утра и отбыть домой на заслуженный отдых, но второй участковый, лейтенант Шагутин, опоздал на целый час, а в девять позвонили из приемной областного управления и вызвали на ковер.

Ехать не хотелось. Ничего хорошего в управлении Геннадий Ильич не ждал. Сырые брюки, утратившие стрелки, неприятно холодили ляжки, ботинки чавкали при ходьбе, подкладка плаща тоже не просохла. Дождь сменился отвратительной туманной моросью, в которой призрачно плавали круги света от проезжающих машин.

Геннадий Ильич с трудом отыскал на стоянке место для своей «шкоды», выглядящей здесь, как бедная родственница на светском рауте. Никто не спрашивал у блюстителей закона, где взяли они деньги на приобретение столь дорогих автомобилей. Это подразумевалось само собой.

Недавно отремонтированное управление МВД ни в чем не уступало офису какой-нибудь солидной компании, гоняющей по трубопроводам горючее или сплавляющей за море металлопрокат. Оформляя пропуск и видя себя в зеркальной стене, Геннадий Ильич особенно остро ощутил свою помятость и неприглядность в этих блистательных чертогах. Ботинки его жалобно попискивали, ступая по сверкающему мрамору.

В приемной секретарша окинула его неприветливым взглядом и, не расщедрившись на улыбку, велела ждать. Он опустился на край кожаного дивана величиной с гиппопотама, взял блестящий журнал со столика и притворился, что углубился в чтение статьи о феномене современной селебрити-культуры. Текст был напичкан слэнгом и словосочетаниями, на которых спотыкалось сознание: панегирический байопик, антикапиталистический пафос, жертва абьюза, сюрреалистическое диджейство, прагматические суббренды. Эти и прочие выражения понадобились автору лишь для того, чтобы порадоваться своему превосходству над заурядными персонами, не способными продраться сквозь его словесные дебри.

«Все вы тут умные, – зло подумал Геннадий Ильич, – а я так, погулять вышел».

Он догадывался, зачем его вызвали, хотя скрывал правду от себя, выдумывая всякие неправдоподобные поводы, вроде вручения ко дню рождения ценного подарка, скажем, именных часов или наградного оружия. Его кликнули, как пса, чтобы дать пинка под зад, вот и все дела. Для какой бы еще цели генерал-лейтенант Харламов снизошел до более чем скромной персоны участкового?

Как только Геннадий Ильич позволил себе посмотреть правде в глаза, ему стало легче. Он небрежно положил ногу на ногу и бросил журнал на стол. Пошли вы все на хер, жертвы абьюза!

В приемную вошел высокий мужчина в штатском и произнес уверенным, зычным баритоном:

– Что, Лидочка, шеф занят еще? Ладно, набери, когда освободится. Отличная помада. – Он собрался выйти, когда его взгляд остановился на Геннадии Ильиче. – Гена? Карачай?

Геннадий Ильич понял, что видит перед собой бывшего однокашника, с которым начинал службу. Лешка Лепехин, такой же дембель, как он сам, пришедший в милицию не столько за зарплатой и гособеспечением, сколько за правдой и справедливостью. И вот теперь раздобрел, приоделся, прическу соорудил и дверь к начальству чуть ли не ногой открывает.

– Привет, Алексей, – сказал Геннадий Ильич, вставая, чтобы ответить на рукопожатие.

Его не последовало. Лепехин ограничился сдержанным кивком.

– Точно, Карачай, – произнес он удовлетворенно. – Зрительная память у меня стопроцентная. – Бывай, Карачай.

И вышел.

Геннадий Ильич как стоял, так и сел. Зрительная память у него! А как вместе в общаге ютились, забыл? Как мелочь из карманов выгребали, чтобы скинуться на ужин, заменявший завтрак, обед и полдник с ланчем? Как чуть не сгорели заживо в строительном вагончике, где их заперли, чтобы угостить бутылкой с зажигательной смесью? Далеко пошел Лешка Лепехин, так далеко, что позади уже ничего не видит. Только зрительная память осталась, блин. Для другой места уже нет.

И такая злость охватила майора Карачая, что весь он словно бы заледенел внутри и в генеральский кабинет вошел очень прямой, с высоко поднятой головой и расправленными плечами.

Харламов, как и положено генералу, был мордаст, с крупными чертами лица, широким носом и маленькими глазами. Очки в массивной оправе смотрелись на нем диковато, как если бы их нацепил тракторист или, допустим, мясник, которому нет никакой необходимости портить зрение.

– Присаживайся, майор, – произнес он прокуренным донельзя голосом. – У меня для тебя хорошие новости.

Выходит, Геннадий Ильич все-таки ошибся? Не уволят его, а наградят за годы безупречной службы? Может быть, в звании или в должности повысят? Хорошо бы. Супруга уже запилила совсем, сил нет терпеть.

– Слушаю, товарищ генерал! – воскликнул Геннадий Ильич, вскинувшись со стула.

Харламов помахал рукой:

– Сиди, сиди, майор. Как тебя звать-величать? – Он заглянул в листок бумаги, лежащий перед ним. – Кононов Евгений Русланович…

– Карачай я.

Харламов опустил голову ниже, придерживая очки пальцами.

– Ну да, Карачай. Геннадий Ильич. – Он поднял взгляд, в котором уже не сквозило ничего похожего на благодушие. – Новость вот какая, майор. Отправляешься ты на заслуженный отдых. С сегодняшнего дня, но с сохранением зарплаты за этот месяц. Приказ подписан. Так что сдавай дела, оружие и гуляй. Хобби есть? – Не дожидаясь ответа, генерал закончил напутствие: – Вот и занимайся им, развивай, получай удовольствие. В отделе кадров тебе объяснят, что и как.

– Про хобби?

– Про все. Ступай. Благодарю за службу, майор.

Геннадий Ильич ничего не ответил на это. Его губы были плотно сжаты, глаза прищурены. Он встал и отправился за обходным листом. Настроение было испорчено и не желало улучшаться от поздравлений с днем рождения, то и дело звучавших по телефону. Позвонили родители, несколько родственников разной удаленности, так называемые друзья и знакомые. Когда Геннадий Ильич возвращался из управления, позвонил сын и последним высказался на тему отцовского дня рождения. Слова были правильные, обкатанные, а тон такой, будто Сережу напрягала необходимость произносить их вслух. До недавних пор они были лучшими друзьями. После армии Сережу как подменили. Он стал тяготиться обществом Геннадия Ильича, избегать его. Устроился тренером в спортивный клуб и проводил там все время, обучая народ заниматься на тренажерах. Накачал мышцы, повзрослел, стал целеустремленным… и чужим.

– Спасибо, Сергей, – ответил Геннадий Ильич, выслушав поздравление. – Вечером поужинаем вместе?

– Сегодня не могу, папа, – сказал Сережа. – Дела. Честное слово.

– Как знаешь. Тогда удачи.

– И тебе, папа. Не обижайся.

– Да чего там. Дело молодое. Я понимаю. – Помолчав, Геннадий Ильич добавил: – С сегодняшнего дня я на заслуженном отдыхе. Пенсионер, всем детишкам пример. Как тебе такой оборот?

– Нормально, – сказал Сережа.

– Велели хобби обзавестись. Чудное слово. От «хобота» производное?

– Не знаю. Я это… Тут у меня… В общем, пока, папа.

– Пока.

Ответное прощание упало в пустоту. Сын успел отключиться. Поговорили, в общем. Я играю на гармошке у прохожих на виду.

Люси дома не было, но заготовки для праздника были сделаны впрок: составные для будущих салатов, буженина в фольге, уже почищенная, но не нарезанная селедка, крабовые палочки, намытая зелень. В холодильнике дожидалась своего часа запотевшая бутылка водки, ноль семьдесят пять. Принимать гостей Карачаи обыкновения не имели, так что все это роскошество предстояло поглотить в узком семейном кругу, да еще без Сережиного участия.

«Вот и хорошо, – произнес голос внутри головы Геннадия Ильича. – Нам больше достанется».

Они перестали ходить в гости и приглашать к себе еще в молодости, когда каждое подобное мероприятие заканчивалось каким-нибудь неприятным инцидентом: то чей-то муж оказывался перепачканным чужой помадой, то чью-нибудь жену на кухне тискали, то вообще разгорался спор на повышенных тонах, грозя перейти в ссору и даже потасовку. Карачаи решили, что с них хватит. Они не будут такими, как все. Им и вдвоем хорошо. А втроем, с сынишкой, еще лучше. Так и повелось. И Геннадий Ильич абсолютно не жалел об этом.

На стороне он выпивал редко, так как знал за собой тягу к алкоголю. Три раза в жизни с ним приключался форменный недельный запой, и воспоминания об этом были столь тяжелыми, что Геннадий Ильич дал себе зарок, которому следовал неукоснительно. Первое: никогда не смешивать напитки. Второе: не выпивать в общей сложности больше пол-литра крепкого алкоголя, как бы ни подмывало позволить себе лишнее. Третье: лучше сдохнуть от похмелья, чем похмелиться хотя бы глотком пива.

Люся была в курсе этих трех железных правил мужа, но все равно напрягалась всякий раз, когда он отмечал праздники с сослуживцами или находил повод открыть бутылку дома. За почти двадцать лет ужас от былых пьянок не прошел, и она не чувствовала себя спокойно, пока Геннадий Ильич не отодвигал стакан и не вставал из-за стола. Он не сомневался, что так будет и на сей раз, но относился к причудам супруги с пониманием. Сам виноват.

Таково было еще одно его жизненное кредо. В неудачах своих винить не окружающих, а конкретно себя. Это было по-взрослому. Слишком давно Геннадий Ильич вырос из коротких штанишек, чтобы чувствовать себя никчемным сопляком, за которого все решают и делают другие. Генерал Харламов, конечно, свинья редкостная, но разве он запрещал Геннадию Ильичу поступить в училище или строчить рапорты, добиваясь перевода на новую должность? Сам мирился со своим положением, сам боялся нарушить комфортное равновесие, вот и расхлебывай теперь. Получите и распишитесь, товарищ отставной майор. И про хобби, про хобби не забудьте.

Что ж, увлечений у Геннадия Ильича хватало. Он любил читать и слушать музыку. Но настолько ли сильно, чтобы заполнить огромную брешь, образовавшуюся во времени? Пустота размером в десять-двенадцать часов в день. Это что же получается? Люська будет ходить на работу, а он дома сидеть? Костяшками домино во дворе щелкать? Так ведь нет давно никаких доминошников и шахматистов, повывелись. Придется Геннадию Ильичу в одиночку выкручиваться.

«Найду себе работу, – решил он, переборов искушение открыть бутылку и накапать себе пятьдесят целительных капель. – Все как-то устраиваются. Что, я хуже других? Руки из правильных мест растут, и между ушами кой-какой запасец мозгового вещества имеется. Не пропаду. А хобби свои пусть, вон, генералы наращивают. Им нужнее. Они, небось, и гвоздь самостоятельно в стену загнать не могут. Пусть хоть марочки со значками перебирают. Как говорится, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не какало. Или не плакало? В общем, и то и другое».

Люся пришла с работы всего на полчаса раньше, а не на два, как обещала. Выглядела суетливой, но веселой и какой-то похорошевшей. Глаза так и сияли, как звездочки. Она была на десять лет младше Геннадия Ильича, а сегодня вообще могла сойти за тридцатилетнюю. Свой подарок он получил утром – псевдояпонскую беспроводную бритву и флакон одеколона к ней, – так что на сей раз Люся ограничилась поцелуем.

Это она так думала, что ограничилась.

Все, что пережил сегодня Геннадий Ильич, требовало выхода. Он был как банка со сгущенным молоком, которую поставили вариться на сильный огонь: еще чуть-чуть – и лопнет. Люся успела только протестующе вскрикнуть, когда он сгреб ее в охапку и, словно бы вальсируя, стал теснить в спальню.

После возвращения Сергея из армии это была единственная комната, где могли уединиться супруги Карачаи, поскольку гостиную пришлось отдать в его распоряжение. Раньше спальня выполняла функции детской, а вторую, более просторную комнату занимали родители, но теперь их мальчик вырос и ему было бы тесно в клетушке три на три метра. Там помещалась только кровать, старинный шифоньер и трюмо с треснутым зеркалом. Люся постоянно требовала заменить зеркало, утверждая, что трещина не к добру, но ничего плохого не происходило, а Геннадию Ильичу вечно не хватало времени на поиски мастерской.

Его устраивало зеркало. Его устраивала малюсенькая спальня, где двоим было не развернуться, если только они не лежали. И его во всех отношениях устраивала жена. Грудь у нее была большая, спелая, а талия сохраняла если не девичьи, то близкие к тому параметры. Такую фигуру, как у Люси, Геннадий видел только однажды. В кино. Это был какой-то старый итальянский фильм. Названия он не помнил. Имени киноактрисы тоже. Ему это и не требовалось. Ему было достаточно Люси. Ему не было необходимости представлять себе на ее месте другую. Это всегда была она. И во время секса, и в остальной жизни.

– С ума сошел! – возмущалась она. – Сейчас Сережа придет.

– Не придет, – бормотал он, целуя ее в шею под ухом. – Празднуем вдвоем.

– У меня сумка не разобрана. И не готово ничего.

– Поужинаем любовью, – ответил Геннадий Ильич, бессознательно цитируя какой-то анекдот.

Когда они рухнули на кровать, каждый из них на всякий случай вспомнил, что в изножье днище провалилось и теперь покоится на двух стопках томов детской энциклопедии.

Поскольку Люсины протесты не показались Геннадию Ильичу слишком уж настойчивыми, он все же раздел ее и разделся сам. Она смотрела на него не страстно и не притворно-сердито, а почему-то виновато.

– Мне в ванную нужно, Гена.

Не возражая, он приподнялся.

– Иди.

Она зачем-то собрала все свои вещи и выскользнула из спальни. «Странная она какая-то, – отметил про себя Геннадий Ильич. – И что у нее с сосками? Как будто воспаленные. Натерла, что ли?»

Он хотел спросить, но, когда Люся вернулась, все посторонние мысли вылетели у него из головы. Осталась только одна. Не пролиться в первые же минуты. Это была очень важная и очень непростая задача. Геннадий Ильич и до ста сосчитал, и левую руку изгрыз чуть ли не до крови. Но сдерживался. Ждал, когда жена выйдет на финишную прямую. У нее это всегда сопровождалось покашливанием. Если кашлянула, то вот-вот вскрикнет.

«Ну! – мысленно торопил ее Геннадий Ильич. – Ну? Давай. Давай».

Вместо того чтобы прислушаться к его мысленным призывам, она попросила:

– Сам, Гена. Хорошо? Сам.

– Почему? – не понял он. – Что не так?

– Больно, – пожаловалась Люся.

– Тогда, может, не надо?

Геннадий Ильич сделал движение, чтобы приподняться. Она схватила его за поясницу. Этого хватило, чтобы он позабыл обо всем и взорвался, запульсировал, обмяк в изнеможении.

– Все в порядке? – спросил он, полежав на Люсе меньше обычного.

– Да, – коротко ответила она, вставая.

– Провериться надо. Сходи к специалисту.

– Уже была.

Хмыкнув, Люся исчезла.

Через полчаса они уже сидели за столом, готовясь к пиршеству. Геннадий Ильич разлил водку по рюмкам, отметив про себя, какое пристальное наблюдение ведется за его рукой и бутылочным горлышком. Люся произнесла тост. Они выпили и налегли на еду. У обоих разыгрался аппетит. Лишь утолив первый голод и опрокинув вторую стопку, Геннадий Ильич вспомнил о неприятностях на работе, если это можно назвать неприятностями.

– Меня сегодня поперли, – сообщил он, подставляя тарелку под картошку, накладываемую Люсей.

– Что значит поперли? – нахмурилась она. – За какие такие подвиги?

– Возраст. Начальство решило, что мне на пенсию пора.

Люся села, отставила миску с дымящейся картошкой и помолчала, глядя в стол. Потом подняла взгляд на мужа и поинтересовалась:

– Значит, дома теперь сидеть будешь?

Геннадий Ильич дома сидеть не собирался. Но ему не понравились нотки, которые он услышал в Люсином голосе, чему очень способствовал алкоголь, разошедшийся по жилам. Он налил обоим и пожал плечами:

– Почему нет? Я свое отпахал.

– Да уж, – саркастически произнесла она. – Прям герой труда.

На своей должности администратора кафе «Плакучая ива» Люся зарабатывала в полтора раза больше Геннадия Ильича, не считая левых доходов, которых выходило иногда больше самой зарплаты. Так повелось уже давно, но до сих пор она ни разу не попрекнула его, за исключением разве что легких подтруниваний и безобидных шуточек.

– Вкусная буженина, – сдержанно похвалил он, чтобы сменить пластинку. – Нужно будет на Новый год запечь.

– Кто мясо покупать будет? – поинтересовалась Люся, не пожелавшая погасить свою язвительность. – Знаешь, какие цены перед праздником? Тебе какую пенсию назначили, Гена?

– Пока никакой, – еще более сдержанно ответил он. – Сперва нужно документы собрать и заявление подать.

– Вот и я о том же. Тебя год мурыжить будут: это переделайте, тут дата не та, здесь печать размазана. Так что зубы на полку, Гена. Переходим на мойву.

Большая часть Люсиной зарплаты уходила на ее собственные нужды, она также подбрасывала деньги сыну. За достойный рацион отвечал Геннадий Ильич. Он же оплачивал квартиру, телефон, Интернет и прочие текущие счета. Поэтому реплика жены показалась ему необоснованной и обидной. Тем более что он не собирался сидеть сложа руки.

– Давай не будем, Люся, – проворчал он.

– Почему же не будем? – спросила она, и, заглянув ей в глаза, он запоздало вспомнил, какими несносными становятся женщины, если спиртное ударяет им в голову.

Это был как раз такой случай.

– У меня сегодня юбилей, – напомнил он. – Круглая дата.

– Ты сам круглый, – сказала Люся.

Он смотрел на нее, ожидая, что она улыбнется, придав своим словам шутливый оттенок. Люся этого не сделала.

Геннадий Ильич налил только себе и выпил. Она ничего не сказала и смотрела на него не со злостью, а даже вроде как с жалостью. Как на больного.

– Значится, так? – медленно произнес он. – И что это все значит?

– Я ухожу, – сказала Люся.

– Куда? – опешил Геннадий Ильич. – Ночь же.

– Завтра, – уточнила она. – Когда вещи соберу.

– Какие вещи?

– Свои, – ответила Люся. – На первое время. Остальное позже заберу.

Геннадий Ильич почувствовал, как кровь отливает от лица и от головы. Она, голова, сделалась пустая, как бубен. Он никак не мог взять в толк, о чем толкует жена. Вернее, так: понять-то он понял, а вот признать это был не готов, потому и тупил.

– Что случилось? – спросил он. – Я тебя чем-то обидел?

– Ты у меня молодость забрал, – сказала Люся. – Сначала я глупая была, верила в тебя. Потом надеялась, ты изменишься, добьешься чего-то в жизни. Потом перестала и ждать, и надеяться. Привыкла. Смирилась.

– А теперь что?

Растерянность Геннадия Ильича сменилась холодным, просто-таки ледяным спокойствием. Он задал вопрос и он хотел услышать ответ.

– У меня другой мужчина. На год моложе меня, но очень меня любит. Он видит во мне женщину. – Не замечая того, Люся говорила все быстрее и быстрее, как делают люди, когда оправдываются. – У него свой бизнес.

– А! Бизнес. И много зарабатывает твой бизнесмен?

– Много, – ответила она с вызовом.

– Так вот в чем причина, – кивнул Геннадий Ильич понимающе. – Деньги.

– Не только! – возразила Люся поспешно.

– Да? Что еще?

– Он заботливый. Внимательный. И он меня ценит.

Геннадий Ильич почувствовал давление на уши. Словно кто-то большой, сильный и невидимый обхватил его голову и сжал ладонями. Геннадий Ильич сглотнул и спросил:

– И трахается, наверное, здорово.

– Да! – почти выкрикнула Люся. – Мне с ним хорошо. И ему тоже. Нам не надоедает. У меня с ним не так, как с тобой: раз в неделю или по большим праздникам.

– С этого бы и начинала, – произнес Геннадий помертвевшими, непослушными губами.

Он вдруг вспомнил красные соски жены и их неудачный секс. Холод в висках сменился мгновенным жаром.

– Ты и сегодня с ним была, – сказал он, запрокинул голову и стал вливать в себя водку, не ощущая вкуса.

– И что теперь? – спросила Люся. – Драться полезешь? Учти, я милицию вызову.

– Полицию. Милицию давно переименовали.

Геннадий Ильич посмотрел на стол, ломившийся от угощений, которые теперь не полезли бы ему в глотку. Он собрал воедино углы клеенчатой скатерти, удачно имитирующей настоящую, встряхнул и понес получившийся мешок в кухню. Внутри звякало, дребезжало и булькало. Мешок был слишком велик, чтобы запихнуть его в мусорное ведро.

– Идиот проклятый! – крикнула Люся. – Всю посуду побил!

– Тебе бизнесмен новую купит.

Не глядя на нее, он начал одеваться. Руки удачно попали в рукава, а с ботинками пришлось повозиться. Они до сих пор не просохли с минувшей ночи.

– Я старалась, готовила! – взвизгнула Люся, выскочившая за ним в прихожую.

– Премного благодарен, – сказал Геннадий Ильич с шутовским полупоклоном. – День рождения удался на славу. Век не забуду.

Он прихватил мешок и грюкнул дверью с такой силой, что она чуть из луток не выскочила. Навстречу попался сосед или соседка. Геннадий Ильич не разобрал и не поздоровался. Он сунул узел в мусорный бак, проверил, на месте ли бумажник, и отправился в ближайший магазин покупать горькую.

Ничего другого не удалось придумать. А возможно ли это было в его состоянии?