Читать книгу Интеллигент - Сергей Николаевич Тихорадов - Страница 1

Глава 1. Интеллигент.

Как многие советские дети, я вырос в атмосфере стимпанка. Коммунальная квартира напоминала паровозное депо из старых фильмов про революцию. Тяжелые тучи перегретого пара, сваренные вкрутую простыни на общей кухне, окрики женщин, вечно требующих закрыть дверь в рамках борьбы со сквозняком… Вся моя маленькая детская жизнь протекала между рукотворным паром и естественным сквозняком. Было мокро, громко, и реальность была едва различима сквозь пар. Добавлю еще, что кухня с кипящими выварками напоминала джунгли в сезон дождей, недоставало только лиан и парочки свисавших с высоты анаконд. Бельевые веревки, навешанные поперек всего помещения, вполне могли сойти за лианы, а вопящие женщины напоминали если не анаконд, то уж взбеленившихся… впрочем, именно анаконд. И комнатка наша была крохотная, а кушали мы на поставленной сверху тумбочки широкой доске.

Так, стоп. Неправда это все. Это не мои воспоминания, это батины. Или вообще ничьи, так, просто подумалось. Я иногда утекаю мыслями в придуманное, я чемпион по убеганию в никуда. Я мог бы стать знаменитым, если бы проводились соревнования по убеганию.

Хотя нет, зачем мне быть знаменитым? Я не хочу, чтобы об мое высеченное на тротуаре имя прохожие вытирали ноги, как в Голливуде об имена звезд. Ладно.

Возвращаясь в реальность, я говорю «ладно». Моя фамилия Ладнов, так что мне это слово нравится, оно напоминает мне обо мне. Я хороший современный молодой человек. В моем детстве уже не было коммуналки, оно было славным, я в нем легонько занимался спортом и почитывал древнюю «Стальную крысу» Гарри Гаррисона, стыренную с отцовской полки. Мне уже тогда импонировал космический героизм.

А вот один мой товарищ очень увлекался Востоком. Книжки читал всякие, медитировал, на голове стоял возле стенки. Умный чудак, говорили. Я не считал его чудаком, я его очень уважал. Если бы не уважал, не запомнил бы, как он рассказывал, что если видишь дождь, значит, ты что-то хорошее сделал для Бога. Кое-кто тогда в компании рассмеялся, мол, если всю Россию заливает по осени – и все мы тому свидетели, – значит, много хорошего сделали? Так много, что танки в грязи тонут.

Не стал я тогда смеяться. Я знаю про себя, как тот древний грек Сократ, что ничего не знаю. Я лучше помолчу, когда умный человек говорит что-нибудь непривычное. Умное слово рано или поздно выплывет в жизни, не зря же оно было сказано. А посмеешься, так это слово глупостью своей и погасишь. Оно тогда не выплывет, потонет, как танк.

Жаль, расстались мы с тем чудаком и его книгами, компании просто разошлись, так бывает. Я ушел добровольцем, а у него и тогда было по минус три с половиной на каждый глаз, куда ему воевать. Скажем прямо, он вообще конченный интеллигент был, издалека различимый в толпе.

Впрочем, я тоже не Стальная Крыса, а вполне себе Плюшевая. Мой любимый знак препинания – многоточие, как символ неуверенности в следующем шаге плюс обещание хотя бы чего-нибудь.

Я вспомнил это сейчас, когда дождь прекратился. Похоже, закончилось и наше хорошее: или мало сделали, или Бог не заметил. Он про нас тут вообще забыл. Виталик с Юрой остались наверху, над блиндажом. Понятия не имею, где они сейчас. А мы со Славой и Лешиком скатились в блиндаж, под землю. Вон Слава лежит, живой. Немножко живой, я знаю. Слава и по жизни-то не в адеквате, а сейчас вообще еле живой. Пусть не дышит, но я знаю, что еще живой, не первый месяц на войне. Знаю также, что жить ему с полчаса, от силы. А нам с Лешиком больше, мы часок протянем, а потом всё, достанут нас.

Еще бы дождя напоследок, а, Господи? Не слышишь… Ну и не надо.

– Скулишь, Интеллигент? – услышал я голос Лешика.

Я повернулся к нему. Лешик, в отличие от меня, очень любил позывные. Сейчас он сидел возле земляной стенки, морда белая почему-то, остальное все грязное, смотрел на меня. Зачем он это сказал, я ведь не скулю. Это Лешик как раз сам на себя не похож.

– Небось, мамку вспоминаешь, вольный психолог, жалеешь, что в разведку попал? А, Интеллигент?

– Глупость, – сказал я, – И даже пошлость. Ну-ка, соберись. Всякое бывает. Может, еще и не прирежут.

– Не прирежут, – кивнул Лешик, – Они же не варвары какие-то. Пулю в лоб, интеллигентно, как заказывали.

И кто еще из нас скулит. Но Лешик не унимался:

– Скулишь все-таки. А ты ведь не так хотел, правда? Под фанфары хотел…

– «Везут на пушке труп героя, венки и ленты впереди, и капитанскою рукою приколот орден на груди», – неожиданно продекламировал я, само всплыло.

Всплывет же всякое… Я посмотрел на Лешика. Никогда бы не подумал, что человек может так быстро перемениться. Лешик был белый, стал красным, потом позеленел, потом снова побелел. Потом по нему радуга побежала, засмотришься. У нас такой телевизор был, под занавес Союза, цветной. Он был то цветной – на свои деньги вполне, – то потом вдруг артачиться начинал, деградировал до оттенков серого. А самое забавное, время от времени он запускал радугу, словно раздумывал – достойны мы цветной картинки, аль нет? Отец тогда бил его по кумполу, приговаривая неласково, телевизор дергал физиономией и выдавал цвет. Потом сдох, то ли от усталости металла, то ли батя его забил-таки.

Лешик ржал в голос, до плача.

– Вот су-ка! – хохотал Лешик, – Это ты чего сказал, про венки и ленты? И труп героя, бляха-муха.

– А… это из «Швейка», – сказал я, – Я оттуда много помню, любил в детстве.

– Ну и детство у тебя было, Интеллигент! – не унимался Лешик, – Венки и ленты…

Видать, моя цитата на него подействовала, как батин удар по «ящику». Лешик снова пустился в цвет, белизна улетучилась, щеки покраснели, кончик носа засиял в темноте. Вот же что слово с человеком делает, даже с таким, как Лешик! Во мне таймер остановился, которым я последний оставшийся нам час отсчитывал.

И тут сверху так долбануло, что земля с остатков потолка посыпалась, как в кино про войну. Я сразу понял – это они нас из миномета накрыли. Решили не рисковать, мало ли что, вдруг у нас еще патроны остались, проще уж миной жахнуть.

Говорила мне бабушка:

– Не радуйся всуе! Пожалеешь!

Что, время жалеть пришло, бабушка? Наверное, оно самое. Потому что еще раз долбануло, и тут же, совсем без перерыва, еще. Два миномета у них, что ли? Из Лешикова угла замычало. Что-то там ворочалось, то, что несколько секунд назад было Лешиком, оно еще подавало голос – но как же мне не нравился этот голос! Это не голос был, просто звук, словно воздух выходил, не встречая препятствий, и, чтобы хоть как-то себя обозначить, легонько дрожал. Никогда бы не подумал, что от человека могут остаться только голосовые связки, или чем там мы звучим. Чем только не звучим, даже задницей иногда, а тут вообще непонятно.

– Леха! – заорал я.

Молчать, похоже, смысла особого уже нету.

– Леха!

Я пополз в его сторону, загребая руками почему-то холодную землю. Почему она такая холодная, если вокруг ад? Пока полз, долгие полтора метра, все ждал – снова жахнет, и не доползу. Потом вдруг остановился… где-то здесь должно быть что-то живое. Протянул руки вперед, а на землю опустить боюсь. Что там, под руками, будет? Или еще «кто», а не уже «что». Хорошо бы.

Опустил, все-таки, руки.

Теплое. Шевелится. Нет, не шевелится, но теплое. Я разбежался ладонями в стороны, как пианист. Справа ничего, только теплое длится, длится, нога, что ли… А под левой ладонью вдруг морда на боку. Нос. Губы. Ухо вот. Блин, где второе? Оно же с другой стороны, не рядом, не паникуй. Ты не ворочай, не ворочай голову, пусть лежит.

– Леша, – позвал я в ухо, – ты меня слышишь?

Где-то там еще могла быть душа, она всегда за ушами. Мне отец говорил за обедом: кушай, чтоб за ушами трещало. Я и понял так, что за ушами то самое, ради чего едим. Если оно трещит, значит жрет, насыщается.

– Слышу, – сказал Лешик, – Чего орешь, вольный психолог.

Негромко так сказал, недовольно. Будто он спал, а я, вредина, ему помешал. Сел я на задницу, и сижу. Мне все равно вдруг стало. Лишь бы снова не жахнуло, а то, сдается, они славно так пристрелялись, гады.

– Слава что? – спросил Лешик.

Слава? А где Слава? Я забыл про него, а он ведь живой был еще. Фонарик с головы не упал, хорошо. Я зажег его, осмотрелся. Справа вдали был Слава, должен быть где-то там. Присыпало всех, его тоже, но жив он был, точно жив. Он вообще может молчать, потому что контуженный с первых дней, зависает иногда. Резко оттолкнувшись от Лешика – он недовольно крякнул, – я пополз направо. И тут снова жахнуло. Ох как сильно! Лешику хорошо, у него одно ухо в земле, а у меня-то оба все слышали.

Сверху что-то упало, видать, потолок. Весь и сразу, и мне прямо на голову. Привет от бати с того света. Это я себя телевизором сразу почувствовал, даже смешно стало от безразличия к своей сущности, если от нее еще что осталось. Что, выдать вам радугу?

И вдруг наступила тишина. До того, как она наступила, я и не замечал, как было шумно. А как она наступила, сразу понял, что это она и есть, тишина. Так вот ты какая, мадам. Интересно, ты одна приходишь, или с тобой дама с косой? Надеюсь, одна.

Была моя очередь лежать мордой в грязи, я лежал и молчал, не хотел спорить с тишиной. Раз пришла, так пришла, я тебе мешать не буду. Буду лежать и тебе подмалчивать, я терпеливый. Да и сил не осталось.

А Лешик нет, он нетерпеливый. Нашел откуда-то силы – еще бы, отлежался же, пока я ползал, волновался за него, осла ушастого, – и запищал. Лежит, и пищит, тоненько так. Лешик, подумал я, не губи тишину, пригодится. Заткнись, не пищи.

Хотел вслух сказать, но не смог. А Лешик, мало того, что пищит, он еще свой фонарик врубил. Теперь нас точно погасят, на улице-то темень, одни мы и светимся, как маяк.

– Леша, – попросил я, – свет выруби, ишак.

Но голоса своего не услышал. Сил хватило, чтобы закрыть глаза.

– Дима, – раздался зато Лехин шепот, – Слышь, Интеллигент, ползут… суки… Дима, ты кнопки не видал красной, где-то здесь должна быть?

– Все это вырубить? – странно, что я его сразу понял, – Это не игра, это все по правде.

Леша не ответил, а я прислушался и понял, что это вообще не Леша пищит, это тот, кто нас обнаружил, напевает про себя тихонько. Почти воет, гаденыш. Гранату бы.

И тут я сдался. По мысли, что пришла в пустую башку, понял, что сдался. Потому что захотелось рвануть чеку и мужественно взорвать себя вместе с врагами. Стыдоба-то какая, Господи! Не видать мне никогда Твоего дождя за такие мысли. Это откуда же, из какого кино пришло такое решение? Кто сказал, что мы «приплыли»? Разве нас не учили никогда не сдаваться?

– Я встретил ва-ас… И всё было-ое, – раздалось со стороны бывшего входа в блиндаж.

Пели почему-то по-русски. Это было неожиданно и неприятно, словно кто-то чужой пользуется по праву принадлежащей тебе ценной вещью. Захотелось крикнуть, чтобы заткнулись и вернули чужое: и язык, и песню. Песня эта на слова Федора Тютчева, так что наша по праву. А тот, кто сейчас ее поет…

Как я ни боролся с позывными, они нашли свое место в голове, окопались надежно. Наверное, мне просто до сих пор не нравится «Интеллигент». А тот, кто поет, пусть будет теперь «Федя», ибо до «Фёдора» не дорос. Голос тонковат для «Федора».

Там будто услышали мои мысли, и замолчали, шумно поворочали бревнами из завала, уронили, не удержав, но не выматерились, а снова пропели:

– Я встретил ва-ас… И всё.

И всё. Что, премию тебе дадут за то, что ты нас встретил? Или это нам с Лешиком «всё»?

Но со стороны входа спросили тихонько:

– Мужики, эй, вы живы? Знаю, что живы. Эй!

Я открыл глаза и обнаружил, что вокруг не так уж и темно. Упавшие бревна были вполне различимы, и сверху лился легкий, неяркий такой, свет. Ракету подвесили, что ли? Огляделся, и обнаружил, что в этом свете я стою раком и изучаю оставшееся от блиндажа. Бревнышки разглядываю, землицу… Застывший во льду лесосплав, короче. Потом попробовал развернуться, как крейсер на рейде, но получил пару раз в борта бревнами и остановился. Буксиры нужны кораблю, без них никак.

– Мужики, – сказал тот же голос… ах да, он теперь «Федя», – Вас трое, да?

Меня легонько толкнули очередным бревнышком в корму. Но я застрял, не мог выбраться, винты намотали на себя сети, рули заклинило и лишь тусклый огонек на мостике показывал, что я жив.

– А, вижу, – информировал Федя, – Вижу, трое, живые еще.

Тот древний грек понимал, что ничего не понимал, а я сейчас не понимал даже, что такое «понимать». Потому что от меня осталось одно раздражение, слабо колеблющее пространство. На это колебание и ползли те… которые ползли.

Вот доползли они, и до меня что-то дотронулось. Оно было теплым, но не живым, и тихонько вибрировало, будто внутри него трепетал электромотор. Это самое «оно» обхватило меня сразу в нескольких местах: и за руки, и под брюхо, и за ноги. Так молодую жену несут на кровать в первую брачную ночь. Э, пацаны, надеюсь, здесь другие планируются варианты? Я попробовал было дернуться – но оно меня держало!

– Отпусти его, – раздалась команда, – Он сам сможет. К тому двигай!

Над ухом прожужжало, и я почувствовал свободу. А это нечто прошло, жужжа движком, надо мной в угол, где лежал изрядно засыпанный обвалившимся грунтом Слава, и принялось копать землю! Я его рассмотрел, как мог – это был многоногий подъемный кран, маленькая копия портового крана. И тут я понял, что нас спасли. Вот до этого момента еще не понимал – а сейчас понял. Как увидел спасательного робота, сразу понял, что спасли. Потому как читал, что наши разрабатывают такие штуковины, и экспериментальные образцы уже обкатываются в войсках. На нас, значит, обкатываются. Оказывается, иногда так приятно ощущать себя лабораторной собакой, кто бы мог подумать…

Теперь до меня дотронулся человек. Он дышал мне в ухо, как я не так давно в Лехино. Ничего приятного, скажу вам, нет в этом ощущении. Громко, влажно, а если еще слюни пустит – я ему точно врежу.

– Так, – сказали мне в ухо Фединым голосом, – Этот жив. Как вы?

Вот догадается, что я смогу ответить, если он меня перевернет, тогда и начну ответ с благодарности. А если не догадается перевернуть, пусть считает меня грубияном за то, что молчу.

– Света добавь, – сказал этот Федя.

Какого, чтоб тебя, света! Ты меня перевернешь, или нет?

Но вокруг посветлело, причем заметно. «Сцена тут у вас, или кино снимают», подумал я. Вообще ничего не понимаю. Не понимаю не только, что такое «понимать», но и того, кто я. Побежим от обратного – кто я «не». Точно не осветитель. И не робот, надеюсь.

– Ладно, молчи, – прошептал Федя, – Ты живой. Дай-ка я тебя это… того. Снимем с тебя дерево.

Аккуратно, очень аккуратно, меня стали ворочать. Перевернули на спину. Сняли с меня дерево, ясень, потом еще два дуба, три сосны, и маленькую рощу чего-то лиственного. Березки, что-ли, родимые. Надо же, какая радость. А не пошевелить ли мне членами? Я пошевелил, руки отозвались, и ноги, все обе, уже хорошо.

– О! – радостно сообщили мне, – Ты совсем живой, прямо живчик, головастик настоящий! Теперь другом твоим займемся, вот этим. А ты вставай, головастик.

Я встал на колени, осмотрелся. Руины, как в кино – война и немцы. Бревна, земля, гильзы, бинты, тряпки… Сзади снова зажужжало, и, пока я думал, поворачиваться или нет, робот пронес мимо меня Славку. Железная кровать с ногами, вот что это было, а не подъемный кран. Кровать вежливо обошла меня слева, подсвечивая себе путь и остановилась в паре метров поодаль. Потом задрала все ноги, сколько их там у нее было, штук шесть точно – и осталась висеть в воздухе, вместе со Славиком на себе!

Полежу-ка я еще, решил я, пусть меня тоже кровать покатает. А когда проснусь, всего этого не будет. И попробовал снова упасть мордой в землю.

– Э, – возразили мне, – ты держись, головастик. Вас много, а я один.

Гады, поваляться в грязи не дадут. Так и напишу в объяснительной – проявили бестактность, не дали пасть ниц, когда хотел. Даже не хотел, а нуждался, жаждал, стремился всей физиономией. Зеркалом души, так сказать.

– Помоги лучше, – попросили меня, – Товарищ твой идти не желает.

Это Лешик-то? Ясен пень, не желает. Он же ленивый, как любимая жена султана, ему бы лежать да лежать, хоть здесь, хоть в казарме. Это еще большой вопрос, кто из нас вольный психолог.

Я повернулся направо, поднапрягся и встал во весь рост. Передо мной некто пытался приподнять Леху. Тужился, кряхтел, напрягался, но массо-габаритные характеристики у товарища были не под Лехин центнер.

– Да не встанет он, – сказал я, – Он хитрый. И обидчивый. Вы бы через час приперлись, он бы вообще от вас спрятался, искали бы по шкафам, или под диваном.

Человек оставил Леху, встал и повернулся ко мне. Человек, как человек, но форма не наша, экспериментальная какая-то, я сразу понял. Ни броника сверху, ни каски на голове, ни, тем более, «калаша» через грудь. А вот баллон от акваланга ему подошел бы, как раз к его гладкости, бескарманности и обтекаемости, если так можно выразиться. Но и баллона не наблюдалось.

Ростом он был чуть пониже меня, и плечиками поуже. Видать, из команды разработчиков того робота. Очкарик наверняка, просто в линзах сейчас. Стоит, улыбается, симпатичный очень человек, хороший, только не сильный. И не «Федя». Вот кто угодно, только не «Федя». Я гораздо больше «Интеллигент», чем он «Федя». А если в деле роботы, так пусть он будет «Москва», потому что все разработки у нас там.

Вид у него такой спокойный, умиротворенный, что я даже спросить стесняюсь – а что, вы там очаги подавили, да? По нам не шарахнут? И что за иллюминация такая мощная?

– Давайте вдвоем, – говорит мне Москва, – Вижу, вы уже более-менее. Я без вас не справлюсь.

Однозначно, куда Москве без провинции? Взяли мы Леху за руки, за ноги, и потащили на выход, словно перепившего молодого актера, который на премьере опростоволосился: играл, играл, и вдруг рухнул, а нас, рабочих сцены, позвали его унести от разгневанной публики. Я даже глянул вокруг, вдруг публика тоже имеется? Но публики не было. Блиндажик наш бывший через пять метров тоже закончился, как неудавшийся дебют. Мы поднялись на уровень земли, опустили Леху, чтобы отдышаться.

– Может, сам поскачешь, Цискаридзе? – спросил я у Лехи, но он не ответил.

– Устали? – спросил Москва, – Нам туда. На модуль переберемся, там отдохнем.

Я посмотрел, куда он показал. «Модуль», не «модуль», но какая-то большая машина висела в воздухе неподалеку. Именно висела. И в раскрытый в борту люк медленно вплывала кровать со Славиком. Хлоп, и исчезла внутри. Видно это все было очень хорошо, потому что вокруг разливался, именно так, удивительный непонятный рассвет. Лес, неожиданно оказавшийся теплым, а вовсе не угрюмым, светился зайчиками. То здесь мигнет, то сверкнет поодаль, то вдруг засветится целое дерево, причем не от лампочек, а само по себе. Совершенно психоделический лес, как в кино про хиппи и их злоупотребления веществами. Красивая картинка, ничего не скажешь.

Но что-то было не так с лесом, ой не так… Он не колыхался, как положено лесу, он просто стоял.

Да нет, колыхался, вон ветрище какой. Или не колыхался…

Так, ну-ка давай внимательнее, дружище. Мы стояли возле развалин, и лес возле нас не колыхался точно – а вдали колыхался. Лес вокруг нас будто умер —а чуть дальше будто живой, как и должно быть. Видно вон, мотает дерева справа налево и наоборот, макушки шатаются, как банда знаменитых на весь мир дирижеров: морды друг другу бьют палочками, выясняют, чья очередь дирижировать. В ста шагах ветрище дикий, сумасшедший ветрище. А в двадцати шагах от нас ветра нет: не деревья, а деревянные полицейские, пугала на трассе, фанера. И никакого ветра не ощущается, тепло, как на солнышке.

В ста шагах ветрище – а рядом штиль. Что за хрень, подумал я. Фи, сударь, «хрень», а еще Интеллигент.

Как-то многовато всякой хрени за раз: летающая кровать, лес истукан, «модуль» этот дурацкий, непонятный человек Москва…

– Вперед, – упрямо сказал непонятный человек Москва, и тут же немного смягчился, – Прошу вас, по аппарели, внутрь. И это… простите за «головастика», пожалуйста. Какой же вы головастик, вы герой.

Герой… Сам ты герой. И головастик тоже ты, Москва. Извини. Я обернулся, посмотрел на останки блиндажа. Останки не дымились, ничего там не горело, не светилось. Слабенький какой-то ад, бутафорский. Весьма интересная перемена восприятия, еще несколько минут назад все было не так. А нас вообще было несколько, где-то там еще парни… аппарель, красивое слово…

Бум. Не моя ли это голова стукнулась об аппарель? Какой обидный тупой звук, однако.

– Эх… – послышался огорченный голос, – Теперь одному тащить.