Читать книгу Три родины - Сергей Салтыков - Страница 1

Оглавление

Предисловие

Я замкнул наш родовой пассионарный круг. В масштабах всеобщей истории этот поход, наверное, малозначителен и малоинтересен для всех, кроме меня самого. Всего лишь три тысячи километров в пространстве и три поколения во времени. Я не страдаю мистицизмом, не являюсь сторонником метафизического мировоззрения. Стараюсь воспринимать действительность объективно и прагматично. Но я не могу избавиться от ощущения, что мой частный случай является конкретным проявлением мощного и значимого процесса, затрагивающего и меняющего жизни миллионов людей.

Первым из далекого приволжского села на Украину отправился мой дед, тезка Сергей Павлович. Отправился не по своей воле. Это было в июне 1941 года, уже несколько дней шла Великая Отечественная война. Его поход закончился очень быстро. В июле он погиб на берегах Днепра, сдерживая стремительное наступление фашистской орды. До сих пор я не смог установить ни места его гибели, ни места захоронения. В лучшем случае – это одна из многочисленных братских могил, навечно скрывших тайну смерти тысяч безымянных солдат.

Вторым был мой отец – Михаил Сергеевич. Отслужив срочную службу в рядах Советской Армии, он последовал примеру сотен своих земляков и в 1956 году уехал на Донбасс восстанавливать разрушенные войной шахты. Позже перевез туда свою мать, мою бабушку Ольгу Андреевну, и жену Евдокию Александровну. Двадцать пять лет работы в забое дали возможность деревенскому парню реализовать все свои бесхитростные цели и жизненные установки – родить и воспитать троих детей, построить хороший дом, выйти на льготную и обеспеченную пенсию. Он гордился результатами своей, пусть тяжелой и короткой, но правильной и активной жизни. До последних ее дней считал себя гражданином Советского Союза. Любил и уважал свою страну и ее народ.

Я продвинулся еще дальше. И в прямом, и в переносном смысле. Желание жить самостоятельно и независимо от родителей, строить собственную жизнь своими головой и руками, занесло меня, 17 летнего юношу, еще дальше вглубь Украины, в один из областных центров Приднепровья. Выбор этого города был быстрым и почти случайным. В нем у меня не было ни одного знакомого человека. Если не принимать во внимание, что именно в тех местах покоился неопознанный прах моего деда, защищавшего эту землю в трагические дни начала войны.

Я свято чту память об отце и деде, ценю народ и землю, за которую они отдали свои жизни. Но в один прекрасный день, вернее ночь, я отчетливо и ясно понял, что не хочу и не могу больше жить на Украине, тем более – умирать на ней, за нее, или из-за нее. Это произошло в конце 2011 года. Более полувека я прожил на территории страны своего рождения. Не пересекая ее исторических границ, за это время успел стать гражданином трех самостоятельных государств – Советского Союза, независимой Украины и Российской Федерации. При сохранности всех бывших и действующих паспортов, я и сейчас чувствую себя их гражданином. Не новоиспеченным космополитом, коллекционирующим паспорта и зарубежную собственность, а именно гражданином, по естественному и справедливому праву рождения и проживания. Все эти годы меня мучил вопрос – где моя настоящая Родина? После долгих и тяжелых раздумий я пришел к выводу, что Родина не ограничивается тем местом, где ты физически появился на этот свет. Родина-это пространство, где формировался и веками жил твой род. Жизненно необходимая среда, с которой ты связан невидимыми неразрывными узами, питающая тебя живительной энергией от рождения до самой смерти.

После осознания этого вывода, как когда-то мой дед и отец, я отправился в путь. С одной небольшой дорожной сумкой. Но уже с другим жизненным опытом, с другими мыслями и чувствами. И – в обратном направлении. Я возвратился в исходное место. В то далекое приволжское село, где веками жили мои предки. Где еще остались люди, знавшие и помнящие моих прадедов, дедов и родителей, многочисленных дядьев и теток. Я возвратился на Родину.

Все мое близкое и далекое окружение восприняло и оценило мой поступок по-разному. От постыдного бегства, до уникальной прозорливости и предвидения будущего. Естественно, по-разному его и называли. Но все сошлись в том, что для мужчины на шестом десятке лет, это – действительно очень серьезный поступок. Сам я назвал это событие репатриацией, возвращением на Родину, новым ее обретением. Если бы не трагические события на Украине, такое возвращение можно было бы считать неприметным, малозначительным случаем. После них, я обнаружил, что мой частный случай стал составной частью какого-то более мощного и значимого процесса. Этот процесс ощутимым образом изменил привычный для всех фон естественной миграции. Она приобрела совсем другие смыслы и перспективы, грозящие непредвиденными и опасными последствиями. Имеет все шансы перерасти на огромных просторах Евразии в новую волну беспрецедентного пассионарного движения, стать началом нового витка идеологических, политических, социальных и культурных перемен планетарного масштаба. И снова, уже в который раз в истории, главной причиной и основной движущей силой этого процесса, стала Россия, моя истинная и вновь обретенная Родина. После этого моего открытия, на первый план снова вышли извечные русские вопросы: что происходит, кто виноват и что теперь делать? Для меня, как и для всех остальных, давно уже стало понятно, что искать ответы на все три вопроса, необходимо в далеком и не очень далеком прошлом. Своем личном, и нашем общем. Без спокойного и непредвзятого осмысления прошлого, трудно понимать настоящее и невозможно представить будущее.

Глава I. ОТЧИЙ ДОМ

СССР, Донбасс. Начало 60-х

Сегодня на нашей улице праздник. Праздник в нашем доме, в нашей семье. У нас – пополнение. Недавно родилась моя младшая сестра, назвали Светланой. К празднованию события и крестинам, несколько дней готовилась почти вся улица. Для меня и старшей сестры Татьяны праздник обернулся горем и страшной трагедией-с утра мы проревели полдня. Готовя угощения, отец забил много домашней живности. Если поросенка, кур и гусей нам было не жалко, кроля Борю-самого большого и почти ручного, мы простить ему не могли. Даже учитывая повод и радуясь рождению сестренки. Взрослым утешать нас было некогда. Отец с соседом и моим крестным отцом расставляли в саду длинные столы, по ходу сбивая из досок недостающие лавки, мать с соседками и землячками хлопотала на кухне. Наши с сестрой страдания и планы жестокой мести всем взрослым прервали гости, первыми прибывшие из самых отдаленных поселков. В основном, это были земляки из приволжских деревень, переехавшие в Донбасс чуть раньше, или чуть позже родителей. Многих из них мы уже знали, некоторых видели впервые. Кроме подарков и гостинцев, основное наше внимание привлекали их дети. Мы с интересом и любопытством рассматривали друг друга, молча ожидая, пока взрослые вспомнят о нас, закончат свои долгие, эмоциональные приветствия и перезнакомят нас между собой. Позже начали подтягиваться коренные дончане, шахтеры из отцовой бригады. Их семьи бывали у нас дома не так часто, как земляки, но наше детское поколение уже не ощущало никаких территориальных и временных отличий, связанных с особенностями знакомства и взаимоотношений родителей. Мы все ощущали себя равноправными детьми Донбасса. Нас не интересовали и не смущали безобидные прозвища, проскакивающие периодически во взрослых разговорах, связанные с прежними местами жительства друзей и соседей. «Немцы» Торины, высланные в Донбасс из столичного региона еще до войны, никоим образом не ассоциировались в детском сознании с фашистскими оккупантами, хотя о недавней и не забытой войне говорили часто и много. «Бандеры» Нестерчуки и Шевчуки, поселившиеся по соседству одновременно с нашими родителями, были для нас просто западными украинцами из Ровенской области. О самом Степане Бандере и его роли в нашей истории в то время не знали даже большинство взрослых, и искать какую-то взаимосвязь между ним и добрыми, веселыми соседями никому не приходило в голову. «Монгол» Ямпольский, хоть и соответствовал прозвищу лицом, к Монголии не имел никакого отношения, а их семья уже несколько поколений жила в Донбассе и считалась на улице старожилами. Более явный и серьезный водораздел между жителями улицы проходил совсем в другой плоскости. Рядом проживали несколько семей, чьи мужчины в той или иной степени сотрудничали, или проявляли излишнюю лояльность к оккупантам в годы войны. Две таких семьи знали все приезжие. Детей в этих дворах, почему-то не было, старики-затворники нас не интересовали, и мы неосознанно обходили эти дома стороной. Вспоминали о них больше по праздникам. Приняв лишнего, самый непримиримый и отчаянный из соседей, дядя Миша Черноиваненко, скорее всего по каким- то личным мотивам, часто порывался разобраться с предателями. Он хватал ружье и подбегая к высокому забору, громко требовал бывших полицаев выйти на народный суд. Другие соседи, в который раз доказывая, что они уже отсидели свое, больше никому не вредят, силой или хитростью отнимали ружье и уводили пьяного мстителя проспаться. Стрельбы никогда не было.

Встреча гостей представляла собой определенный ритуал. Отец или мать водили их по всем комнатам недавно выстроенного просторного дома, с нескрываемой гордостью показывая все комнаты, новые приобретения мебели, бытовой техники и одежды. Это же касалось и еще недостроенных помещений двора, домашних животных. Мне виделось в этом определенное хвастовство, особенно, когда их внимание касалось нас, и родители гордились детьми, как несмышлеными и беспокойными, но самыми ценными атрибутами общего хозяйства. И лишь позже я понял, что это был необходимый и разумный обмен опытом и информацией между переселенцами, проходящими тяжелый период адаптации в новых условиях. Большинство из них переехали из глухих деревень. Жизнь даже в частных домах, но в черте крупного промышленного города, в окружении соседей, прибывших из всех уголков СССР, требовала существенного пересмотра привычного, не менявшегося поколениями, уклада. Даже если предприятие предлагало жилье в общежитии или в многоквартирном доме, они упорно селились в частном секторе, получая новые жилищные участки, или покупая старые, глинобитные хаты. Такая же хата, постройки начала ХХ века, рядом с новым современным и просторным домом, продолжала стоять и в нашем дворе. В ней жила бабушка Ольга. Низенькая, крытая многократно просмоленной толью, ее крыша утопала в густой зелени старых деревьев и была почти незаметна со стороны улицы. Зато шахматный узор шиферной крыши нового дома ярко выделялся на фоне похожих соседних домов и служил прекрасным ориентиром при рассматривании поселка с вершин окружающих его терриконов. Наш город называли городом 100 терриконов. С вершины любого из них, с высоты птичьего полета, на многие километры вокруг открывалась удивительная по красоте панорама. Группы остроконечных и пологих искусственных гор, разные по высоте и цвету, самые старые из которых уже начали зарастать кустарником и деревьями, соединялись между собой бесчисленными нитями железнодорожных путей с беспрерывно снующими туда – обратно составами. Шахтные постройки, высокие башни стволов, увенчанные огромными вращающимися колесами, опускающими клети с шахтерами в забой, разделялись утопающими в зелени поселками, а далеко на юго-западном направлении маячили силуэты многоэтажного центра города.

Ближе к вечеру застолье постепенно сменялось танцами и песнями. Хотя у отца было 2 электрических патефона, на которые изредка ставили виниловые пластинки с романсами и вальсами, большинство отдавало предпочтение гармони, баяну или аккордеону. Барыни, цыганочки и краковяки неожиданно сменялись гопаком или чардашем. Когда русские затягивали «По диким степям Забайкалья…»или «Из-за острова на стрежень..» – украинцы через мгновенье, сначала робко, в пол голоса, потом все громче и увереннее подхватывали песню, угадывая и на ходу запоминая незнакомые слова. Потом уже они запевали «Нэсэ Галя воду…» или «Ой чий то кинь стоить…» – и подпевать старались все русские. Частушки одновременно звучали и на русском и на украинском языках. Иногда, забыв о путающихся под ногами, или сидящих в сторонке детях, взрослые вплетали в них смущавшие нас острые словца универсального, объединяющего всех матерного языка. Чья-нибудь, вовремя спохватившаяся мамаша, выпроваживала нас со двора на улицу. Мы не сильно сопротивлялись. У нас уже сформировались собственные традиции и любимые способы совместного времяпровождения. Пользуясь отсутствием взрослых, уже соседские дети, на правах маленьких хозяев, приглашали всю нашу компанию к себе домой. Кроме игрушек, велосипедов и домашних животных, всем очень интересны были разнообразные детали украинского, белорусского и татарского быта, отсутствующие в собственных домах и дворах. Ближе к полуночи, веселыми и шумными группами, гости расходились по домам. Уставшие, или далеко живущие – оставались ночевать. В новом доме места хватало всем.

СССР, Горьковская область. Конец 60-х.

Мы уже проехали поездом, как мне показалось, пол страны. От Донецка до Арзамаса. С пересадкой в Москве. Мать везла нас, троих малолетних детей, на лето к дальним родственникам в деревню. Как она говорила – на родину. То ли из-за желания сэкономить, то ли из-за опоздания на рейсовый автобус, последние несколько километров мы тряслись по проселочной дороге в кузове колхозного грузовика, наполовину заполненном молочными бидонами. Трое попутчиков- односельчан, узнав мать, с интересом расспрашивали о городской жизни в Донбассе. При этом удивлялись ее смелости, отправившейся одной, без отца, с таким багажом в дальнюю и трудную поездку. Кроме троих уставших, но до предела возбужденных путешествием детей, мать везла несколько сумок и чемоданов одежды, продуктов, гостинцев и подарков. Я мало уделял внимания их разговорам, так как меня больше беспокоили непрерывно скользящие по металлическому полу кузова ненавистные бидоны, норовящие зашибить ноги, или испачкать новые штаны остатками молока. В добавок, одновременно приходилось защищать от них двух испуганных сестер. Неожиданно поймал себя на ощущении, что меня что-то смешит и веселит до умиления. Без труда определил – это уже знакомый, приятный ушам и сердцу деревенский приволжский говор, на который, незаметно для себя, перешла и мать.

В деревне нас встречает тетка Дуня. Быстро обняв и поцеловав меня, она сразу же переключается на мать и сестер, с громкими, радостными причитаниями, бесконечными поцелуями и объятиями увлекая их в избу. Разгружая багаж, я все время вертел головой, с интересом рассматривая огромные тополя у церковной колокольни, где шумно выясняли отношения грачи и вороны, небольшое стадо свиней, спокойно купавшихся в луже и разгуливавших по главной улице, старые бревенчатые избы с замысловатой резьбой на фасадах крыш и наличниках окон. Это уже третий визит на моей памяти. Многое мне уже знакомо и привычно. Тем не менее, мое детское сердце наполнилось радостью ожидания чего-то нового, доселе неизвестного и необычного.

Лето пролетело стремительно и незаметно. Уже середина августа. Мы успели все. Побывали в гостях у родни в соседних деревнях и поселках, передали многочисленные приветы и гостинцы от уехавших в Донбасс родственников и земляков. Были на пасеке у деда Семена. Я до сих пор не мог сложить о нем однозначного мнения. Высокий и худощавый, с длинными седыми волосами на голове, буденовскими усами и окладистой бородой, при первом знакомстве он напоминал мне Дон Кихота. После непродолжительного общения, я видел в нем уже старца-старообрядника. Расставаясь, был уверен, что видел его портрет на одной из икон в старой бабушкиной хате. Больше всего мне нравилось чаепитие с его участием. Имея большие запасы разных сортов меда, он почему-то считал показателем своего благополучия, наличие на столе не этого вкусного деликатеса, а твердого, кускового сахара. Расколов специальными кусачками грудку сахара на несколько маленьких частей, он неспеша отправлял их в, скрытый густой растительностью, рот и неторопливо запивал несколькими блюдцами чая из старого пузатого самовара. Чаепитие могло растянуться на полтора-два часа. Все это время он разговаривал. Так же спокойно и неторопливо. Иногда трудно было понять, кому из присутствующих предназначались его слова. Порой казалось, что он разговаривает сам с собой. Особо мне запомнился его горький сарказм в отношении сельчан, уезжающих жить в большие города. Он считал, что искать работу и счастье на чужбине – неправильно. Этого всего предостаточно и здесь. Уезжая, теряют более важное и ценное. Что именно – так и не сказал. Думаю, он имел в виду и моего отца.

Если за грибами, земляникой и малиной мы со сверстниками в ближние леса ходили самостоятельно, поездка за черникой в дальний лес превратилась в целое мероприятие, закончившееся интересным приключением. Собралась целая бригада взрослых и детей. Вместо отдыха и приятного времяпровождения, на первый план уже выходила традиционная заготовка припасов на зиму. Кто-то из сельчан ПАЗиком отвез нас в отдаленную деревню, где мы ночевали в незнакомой мне семье. Детей положили на кровати и просторной русской печи, взрослые расположились на матрасах, подстилках и цветных тканых дорожках, прямо на полу. Считая себя уже взрослым, я убедил мать и устроился рядом с ними.

Ранним утром местный лесничий отвел нас на делянку, объяснил главное направление движения, и удалился, пообещав встретить ближе к вечеру. Наверное, все слишком увлеклись разговорами и хорошим урожаем черники. Как позже выяснилось, двигались мы совсем в другом направлении. Когда все ведра были заполнены, а время перевалило за полдень, оказалось, что никто не знает, как выбираться обратно. Долго спорили, поверили самому бывалому, и в итоге, пошли в противоположную сторону. Мать, довольная удачным сбором ягоды, сначала весело подшучивала над подругами, что мол, нам городским простительно, но как могли заблудиться вы – деревенские? После нескольких часов ходьбы ее настроение изменилось и она стала жалеть и переживать за нас с сестрой. Хорошо еще, что меньшую оставили у тетки. На старой и уже почти заросшей просеке я впервые увидел, как над нами открыто смеются белые грибы. На протяжении нескольких десятков метров, как бравые солдаты, лихо задрав свои шляпы, примерно с одинаковым интервалом ,стояли отличные боровики. Брать их было некуда, полные черники ведра и без того отрывали уставшие руки. Вышли к какой-то маленькой станции и потом еще долго ехали электричкой. В деревне женщины пытались обвинить в случившемся лесника, но он только посмеивался и поучал, что к лесу и его загадочному и невидимому хозяину-старичку лесовичку – нужно относиться более серьезно и уважительно.

Обычно, весь день проходил в кругу деревенских мальчишек. Мы пропадали на Кянерге или Кудлейке, ловя щурят и ротанов, что-нибудь мастерили, укрывшись в траве за избами, играли в футбол и лапту. Мне нравилась бесхитростность, открытость и доброта местных ребят. Они казались намного взрослее и разумнее своих более шустрых и агрессивных донбасских сверстников. Несколько дней назад сестра познакомила меня со своей новой подружкой, симпатичной ровесницей Леной. Она с родителями тоже приехала из далекого уральского города в гости к бабушке, живущей напротив. Наше знакомство стремительно переросло в дружбу, а взаимная симпатия – в трудно скрываемую детскую влюбленность. Смекалистые деревенские друзья, быстро вникли в складывающуюся ситуацию, и внесли необходимые изменения в устоявшиеся традиции взаимоотношений мальчукового и девчачьего населения деревни. Стали преобладать совместные с девочками игры и посиделки, дающие нам с Леной возможность больше видеться и общаться. Накануне моего возвращения в Донбасс, мы с ней уже на полном серьезе жалели о том, что наши родители в свое время неосмотрительно покинули родную деревню, разъехавшись на тысячи километров в разные стороны необъятной страны. Обменявшись адресами, клятвенно пообещали часто писать друг другу письма и ежегодно встречаться здесь на каникулах.

Отъезжать запланировали завтра утром. Дни уже заметно сократились, ночами стало прохладно. Тетка весь вечер пекла пироги в дорогу. Она предложила нам спать на еще теплой печи. Сестры тихо посапывали рядом, а я который час, не мог заснуть. Мои чувства будоражили мысли о том, что на этой печи, наверняка, не одну ночь провели мой дед и отец, множество других дальних и близких родичей. Годы и судьба разбросали их далеко за пределы родной деревни. Многих уже нет в живых. Наверное, мне просто не хотелось уезжать.

СССР, Донбасс. Начало 70-х.

Мне надоело неподвижно лежать на жесткой кушетке. Я снова взял костыли и пропрыгал несколько кругов по тесным комнатенкам старой бабушкиной хаты. Вошедшая со двора баба Оля, увидев меня, жалобно запричитала: «Ох, убьет меня Мишка, убьет! Ложись на место, доктора велели тебе лежать! Господи, за что мне такое наказание?!»

Я понимал, что она действительно переживает и боится возвращения отца. Послушно поставил костыли в угол и снова устроился на кушетке. На этот раз результаты наших уличных игр и неосмотрительных шалостей налицо, скрыть их от родителей не удастся. Буквально на следующий день после отъезда отца, матери и младшей сестры в гости к родственникам в Горьковскую область, со мной случилось очередное ЧП. Во время игры в саночный таран, я получил тройной закрытый перелом левой голени. Несколько дней провалялся дома, мужественно крепясь, терпя сильную боль и успокаивая бабушку, что ничего страшного не произошло – всего лишь небольшой ушиб. Но когда нога до безобразия отекла и посинела, она перестала верить моим сказкам и против воли отвезла меня в больницу. Там, наслушавшись упреков за несвоевременное обращение и страшных прогнозов о неминуемых осложнениях, испугалась больше меня и пообещала врачам строго следить за выполнением всех указаний и рекомендаций. Мне наложили гипс и госпитализировали во взрослое травматологическое отделение. Бабушка оставалась на домашнем хозяйстве одна, ей тяжело было ездить ко мне в больницу на другой конец города. Совместными усилиями уговорили врачей выписать меня из стационара досрочно, и возвращения родителей я дожидался уже дома.

Уличные игры, по мере нашего взросления, становились все более жесткими и травмоопасными. Так сложилось, что дети на нашем поселке рождались и росли какими-то своеобразными регулярными волнами. Как будто наши родители заранее договаривались. Возможно, это было связано с периодичностью трудовых наборов на шахты или выделения участков под застройку жилья. Впереди нас,11-12 летних, по поселковой жизни уверенно шла многочисленная и сплоченная группа 15-16 летних старших братьев и сестер, друзей, знакомых и просто соседей. За нами – чуть меньшая по количеству, такая же группа младших 7-8 летних. Именно вертикальные взаимоотношения между этими группами формировали особенности нашей подростковой социализации, конкурентного естественного отбора и, в итоге, определяли реальные перспективы индивидуального личностного роста. Игры внутри группы носили спокойный, безобидный и ни к чему не обязывающий характер. Наоборот, игры, организованные или сопровождающиеся участием подростков из старшей группы, больше походили на проверку моральных и физических качеств, экзамен на устойчивость и соответствие негласным требованиям и законам улицы. Так и в той злополучной игре в зимней балке, старшие подростки, одновременно выполняя роль командиров и боевых коней, таскали нас, младших, на санях по льду самодельного катка. Наша задача бойцов-всадников, заключалась в необходимости вытолкнуть или стащить с приближающихся саней таких же наездников неприятеля. В начале игры упор делался на нашу силу и ловкость. Всадники при приближении хватались за одежду и руки противника, честно мерялись силой и способностями. Часто схватка продолжалась уже на льду, превращалась в яростную борьбу, и на стадии затянувшейся ничьей просто прерывалась старшими командирами. По мере подъема градуса азарта, они незаметно начинали соперничать уже на своем уровне, показывая уже свою силу и дерзость. Мы при этом, просто превращались в неодушевленный таран. Раскручивая сани вокруг себя, они сталкивали их между собой на опасных встречных скоростях. Младшие при этом, как камни их метательных машин, или пушечные ядра, телами вышибали друг друга, разлетались из саней на много метров вокруг. Индивидуальная борьба становилась неактуальной. В одно из таких столкновений, между санями случайно оказалась моя левая нога. Меня, словно настоящего раненого бойца, на этих же санях, как на щите, через некоторое время притащили ко двору. Вопросов о причинах происшедшего и чьей-то виновности никто не задавал, все понимали, что это – просто несчастный случай, неизбежные условия и издержки взросления. В бабушкину хату, превозмогая и скрывая ужасную боль, по их категорическому совету, я зашел на своих двоих.

Еще больше, воспитательная жестокость старших подростков проявлялась при их нежелательном вмешательстве в наши игры в «Войну» и «Казаков-разбойников» Их, как правило, не устраивала и не удовлетворяла наша детская мягкотелость при допросах пойманных «врагов и предателей». Они заставляли нас пытать их не «понарошку и по-дружески», а более изощренно, почти по-настоящему. Даже, если среди плененных оказывался чей-то младший брат. Бедняги часами терпеливо висели на деревьях, подвешенные за связанные за спиной руки, томились запертыми в противных и грязных канализационных и пожарных колодцах, с наглухо задраенными люками, заброшенных сараях и гаражах, терпели ощутимые тумаки и другие, порой болезненные и обидные физические и моральные пытки. Некоторые начинали по- взрослому материться, пытались оказать сопротивление и сбежать от мучителей. Но никто не плакал и не просил прекратить игру, ясно понимая, что в этом случае он станет изгоем с какой-нибудь позорной кличкой. Надолго, если не навсегда. Никто не подозревал старших в садизме и неадекватности, на слово веря, что это нужно всем мужикам и обязательно пригодится в дальнейшей жизни.

Старшие подростки, будучи сильнее и опытнее, служили для нас естественными проводниками и защитниками в освоении новых территорий, сфер познания и мест времяпровождения. Главными из них были окружающие шахты и ставки. Это была нейтральная, межпоселковая территория, и посещение ее без их сопровождения сулило неизбежные неприятности. Их присутствие и недоступные нам по возрасту переговорные и дипломатические навыки, помогали избежать или погасить на месте ненужные конфликты с подобными группами, осваивающими данную территорию со стороны других поселков. Даже на нашей детской памяти, такие почти безобидные стычки подростков 10-12 лет неоднократно заканчивались многомесячным противостоянием соседних поселков, втягивающим в конфликт уже отслуживших армию парней и взрослых, семейных мужчин. Доходило до серьезных массовых избиений, применения холодного и огнестрельного (чаще всего самодельного) оружия, бессмысленных жертв. Но просто так, добровольно, отказаться от посещения этих территорий никто не мог и не хотел. Шахты, со всей прилегающей инфраструктурой, были естественной и неотъемлемой частью поселковой жизни. В забое, на поверхности и железной дороге работало большинство наших родителей. Быт тоже тесно был связан с шахтным хозяйством. Выписать уголь для отопления домов и хат зимой, принести мешок опилок для подстилки домашним животным, несколько досок и брусков для починки забора или сарая, получить помощь на похороны родственника-множество ежедневных забот регулярно приводили сюда десятки людей, не имеющих непосредственного отношения к самому предприятию. Мы же, посещали лесосклады, автохозяйство, шахтерские душевые и другие интересные места намного чаще, и не только с целью поиграть. С территории шахтного гаража мы выкатывали неосмотрительно брошенные без присмотра шины грузовиков. Как муравьи тащили их по пологим склонам на вершины терриконов и укладывали в колонны по несколько штук. С помощью бензина и солярки поджигали. Дождавшись, пока резина хорошо разгорится, длинными палками переворачивали их в вертикальное положение, и сталкивали пылающие круги вниз, уже по противоположному крутому склону. Коньком номера, считалось умение подгадать и рассчитать время таким образом, чтобы пылающий скат, взмывающий в небо на огромной скорости с трамплина железнодорожной насыпи, пересекал рельсы в момент прохождения по ним грузового состава.

Помывшись вместе с поднявшейся из забоя сменой в шахтерской бане, мы по ходу набирали несколько флаконов жидкого мыла, утоляли жажду бесплатной газировкой, и направляясь восвояси, тихонько и незаметно прихватывали парочку коногонок (аккумуляторных фонарей) и спасательных противогазов, брошенных в неположенном месте. Меньшую часть жидкого мыла отдавали младшим по возрасту пацанятам. Они с увлечением выдували из него красивые переливающиеся пузыри. Основную – хранили для использования по прямому назначению. Дело в том, что кроме проведения очередного «дня пожарника» или спускания с терриконов горящих скатов, отмываться от грязи и копоти приходилось еще после некоторых наших шалостей. Естественно, мы не могли обойти вниманием, снующие непрерывно туда-сюда, составы с углем, металлом и крепежным лесом. Скорость их была небольшая, поэтому на многих участках пути мы без особых усилий могли взобраться на подножку вагона, проехать необходимое расстояние и соскочить в нужном месте. Чаще всего, таким образом добирались до ставков в районе Пролетарки, но иногда и просто катались туда – обратно, коротая время. Трагических последствий такого катания было крайне мало, тем не менее, взрослые реагировали на него самым решительным и непримиримым образом. Сцепщики, сопровождающие состав, и родители, убедившиеся в бесполезности запретов и уговоров, договорились действовать солидарно. Пойманные во время катания на вагонах, не наказывались физически на «месте преступления», а просто метились и отпускались с предупреждением. Метка наносилась следующим образом. Сцепщик доставал из буферного отсека колесной пары вагона пучок промасленной пакли и густо вымазывал черной отработкой лицо и шею незадачливого наездника. Отмыться подручными средствами было практически невозможно. Родители легко обнаруживали понятную метку и устраивали неотвратимое наказание уже дома, по своему выбору и усмотрению. Вскоре мы нашли противодействие – нас выручало упомянутое жидкое мыло.

Промасленной пакле мы тоже нашли лучшее применение и временами тащили ее из стоящих вагонов целыми ведрами. Она очень хорошо горела, не затухала от ветра и попадания на огонь воды. Компактные пучки пакли яркими кометами, с пугающим звуком, красиво летели по воздуху при метании их палками. Не гасли при ударе о землю и падении в лужи, поэтому вместе с факелами и многочисленными кострами, становились основными атрибутами регулярно проводимых нами «дней пожарника».

Бабушка Оля в семье была моим самым надежным единомышленником и помощником, иногда – даже спасителем. Возвращаясь с улицы, я сначала незаметно для родителей, пробирался в ее хату. Совместными усилиями мы приводили в порядок мою одежду, пришивая потерянные пуговицы, удаляя предательские пятна и запахи. Часто в подобной обработке нуждалось и мое тело. В этом случае она не только давала мне возможность отмыться дочиста, но и обрабатывала многочисленные ссадины, синяки и порезы. Когда, в конце прошлой зимы, мы с Пашкой Ториным провалились под лед, и я пришел к ней посиневший и окоченевший, еле двигающийся в промокшей и задубевшей на морозе одежде, она несколько часов отогревала, растирала и отпаивала меня горячим чаем с красным вином. Родители в тот раз ничего не заметили и не заподозрили. Я ,как ни странно, даже не простудился. Иногда ее спасительная помощь проявлялась в реальной физической защите. Родители были сторонниками традиционных русских методов воспитания. За проступки и непослушание, чаще, чем словесное внушение, практиковалось физическое наказание. Младшей сестре очень редко доставались символические шлепки, старшей – перепадало и ремнем за неудовлетворительные оценки. Меня же, лупасили часто и по-взрослому. Чаще и больнее – отец, реже и более щадяще – мать. Учился я всегда на хорошо и отлично, наказывали исключительно за поведение. Тяжесть наказания спонтанно возрастала в связи с моим неправильным отношением к самому процессу. Вместо просьб о прощении и обещаний исправиться, я молча старался защититься или увернуться от ремня, вырваться из цепких родительских рук. Если бабушка в этот момент находилась рядом, она просто оттаскивала от меня не реагирующего на слова отца или без страха вклинивалась между нами, по инерции принимая на себя несколько ударов. Отец среагировал на ее слова лишь однажды. Найдя во дворе у Пашки, он за ухо притащил меня домой. Показывая жестом на перепачканную краской мдадшую сестру, за которой я должен был присматривать, но беспечно оставил одну, как мне казалось, всего на минутку, он тут же начал хлестать меня, неизвестно откуда появившимся в руке, ремнем. Мне удалось вырваться из его цепкого захвата, но разворачиваясь для побега, я не удержал равновесие и упал. Отец поймал меня за лодыжку и с новой силой принялся полосовать удобно подставленную спину. Ремень доставал от плеча до противоположной ягодицы, заставляя при каждом ударе извиваться, стонать и кричать, словно пойманный зверек. Бабушка, обрывавшая вишню с высокой крыши сарая, стала невольным свидетелем экзекуции. «Мишка, перестань! Отпусти ребенка!» – ее слова вселили мне надежду, но разгоряченный отец их не слышал. «Перестань, а то я сброшусь с крыши!» Когда удары прекратились, я поднял голову и увидел бабушку, стоящую на краю крыши и, действительно, готовую броситься вниз. Думаю, в этом не сомневался и отец.

Никогда не ругая и не упрекая меня лично, она, тем не менее, считала, что наше поколение «бесится с жиру», пропадает от лени и праздности. Как доказательство, часто приводила примеры из тяжелого детства отца. В 30-х годах в Поволжье разразился самый свирепый голод. Приходилось есть вареную крапиву, желуди и кору деревьев, с риском ареста собирать на полях колоски и откапывать гнилую, мерзлую картошку, оставшуюся после сбора колхозного урожая. Все братья и сестры отца в это время умерли от голода, выжил только он один. В неполных восемь лет лишился отца, и весь тяжелый сельский быт принял на свои неокрепшие детские плечи. В школе учился всего 3 класса, потом детство закончилось навсегда. Хотя я тоже делал по дому все, что приказывали родители (это являлось абсолютным и неоспоримым условием, своеобразным пропуском на улицу) соглашался, что мне живется довольно свободно и вольготно. Никогда не спорил с бабушкой и с удовольствием слушал ее рассказы и поучения. Я уже заметил, что в разговорах со мной она старательно обходит некоторые важные и спорные темы. В первую очередь – отношение к богу и церкви, революции и советской власти. Также, старалась не обсуждать со мной свои сложные отношения с невесткой, моей матерью. Сначала я относил это на свой ранний возраст, потом считал, что ей просто нечего противопоставить моим неоспоримым аргументам отличника, атеиста, активного и убежденного строителя светлого коммунистического будущего. Лишь намного позже до меня дошло, что понимая тоньше и глубже всех в семье мой спорный характер и противоречивое отношение к жизни, она подсознательно защищала мой неокрепший подростковый разум от недоступных ему сложных понятий, оберегая от ошибок в предстоящем выборе дальнейшего жизненного пути.

СССР, Донбасс. Сентябрь 1983 года

«Я не могу понять, зачем для того, чтобы стать ментом, нужно было 6 лет учиться в медицинском институте!?» – отец не скрывал своего недоумения и сарказма. Это можно было сделать быстрее и проще». Несколько минут назад я сообщил родителям о том, что оставил медицину и поступил на службу в милицию. Время для оглашения этой неприятной для них новости я выбрал не совсем подходящее. Отец несколько дней назад вышел на пенсию, находился в явно приподнятом настроении, планируя новый этап жизни. Мать мучили участившиеся гипертонические кризы. Я с трудом подбирал ей адекватную терапию, постоянно привозил новые лекарства, убеждал меньше работать и переживать по пустякам. Отдавая себе отчет в значении этой убийственной новости для ее здоровья, реально опасался самой непредсказуемой реакции. Но дальше скрывать ее было невозможно.

Почему не посоветовался? Ты же знаешь, как у нас относятся к милиции на поселке, в Донбассе, да и по всей стране?» – отец нервно курил, сидя на низенькой табуретке у печки, по привычке выпуская в открытую дверцу клубы едкого дыма, забывая от волнения стряхивать пепел в стоящий под ней угольник. Мать пыталась накрывать на стол, пряча навернувшиеся слезы и предательски дрожащие руки. Видя их состояние, я не стал рассказывать всю предысторию. О том, как 4 года назад по линии комсомола сначала попал в институтский отряд ДНД. Потом – в уникальный в СССР специализированный ОКОД по борьбе с карманными ворами. О том, как все это время моя душа, ум и сердце боролись и упирались против необходимости трудного и решающего выбора. О том, как целый год после него, не только я, но и десятки причастных к нему сторонников и противников, метались по замкнутому порочному кругу – МВД не могло принять меня к себе, потому что МЗ не могло отпустить. Я просто ответил отцу, что решение принял уже давно, а приказ о зачислении на службу вышел месяц назад. К тому же, я – не мент или мусор, а инспектор уголовного розыска, ожидаю присвоения второго специального звания. Лейтенантом медицинской службы я стал год назад, после окончания занятий на военно-медицинской кафедре и принятия присяги на сборах в Крыму. Теперь ждал звездочек лейтенанта милиции. Отвечая, я продолжал внимательно следить за реакцией и состоянием обоих родителей. Отец, будучи законопослушным работягой, с милицией в своей жизни сталкивался редко. В случаях мелкого воровства, хулиганства и драк на поселке, жители разбирались самостоятельно. Не доверяя и не надеясь на милицию, никогда не утруждали себя вызовом наряда. Да и технически, своевременно это сделать было трудно-участкового на поселке не сыщешь днем с огнем, а доступный телефон был только в школе и на шахтах. Домашнее насилие и рукоприкладство, вообще считалось естественным и допустимым проявлением воспитания и семейного быта, вмешивать в него посторонних никому не приходило в голову. С доставкой в вытрезвитель ситуация складывалась по-разному. В зависимости от календарной даты месяца. Степень опьянения стояла на последнем месте. Забирали и доставляли в основном в дни аванса и получки, в остальные дни, когда в карманах перепивших работяг было пусто- патрульные наряды их упорно не замечали. В последние выходные августа, по традиции, ПМГ превращались в такси. На День шахтера действовал негласный мораторий, и милиция на своих машинах развозила их по домам. Почти всегда, бесплатно. В основном, доставали ГАИшники. Отец, как и все шахтеры, сел за руль после сорока. Первые Жигули распределялись на шахтах в порядке поощрения ударников и передовиков производства, поступления машин годами ждали в длинной очереди. Права на вождение покупались в спешке, возможности получить теоретические знания и практические навыки управления дорогой покупкой, не было. Ездили, кто как мог, опыта набирались методом проб и ошибок. ГАИшникам было полное раздолье. Штрафовали когда и кого не лень. Естественно, без квитанций и без последующей сдачи навара в казну.

Мать сталкивалась с правоохранителями еще реже. Относя молоко и старые вещи на базар, она нередко становилась случайным свидетелем поборов с торгующих и администрации, но как и все, считала их неизбежной и неотъемлемой привилегией людей в погонах. Мой личный опыт взаимоотношений с местной милицией так же не имел серьезных негативных последствий. Как говорится, на учете не состоял, не подозревался и не привлекался. Но два конкретных случая навсегда врезались в мою память, и как навязчивое де жавю, постоянно всплывали из ее глубин уже в настоящей моей милицейской практике, осознанно и подсознательно побуждая вести себя предельно осмотрительно, справедливо и достойно. Первый из них случился в далеком детстве, когда мне шел всего лишь пятый год от роду. Вся наша семья, включая бабушку, приехали в гости к кумовьям Истоминым. Их Трубный поселок находился в другом конце города и по сравнению с нашей Постбудкой выглядел настоящим шанхаем, или по –местному, Нахаловкой. Старые маленькие хаты на узких и кривых улочках и переулках со всех сторон были зажаты терриконами и окраиной трубного завода. Новых домов почти не было. Зато было одно явное преимущество – недалеко находился старый парк с хорошим ледовым катком.

Взрослые общались за столом. Только что закончился наш традиционный гладиаторский бой. Сын моего крестного отца, Валерка, был моим ровесником. При каждой такой встрече, наши отцы ставили на кон по рублю и заставляли нас бороться в комнате на полу. До полной и окончательной победы. На этот раз победил я, и два металлических рубля приятно позвякивали в моем кармане. Валерка уговорил родителей отпустить нас погулять в парк на каток. Более шустрый и уверенный, он мигом проскользнул за спиной контроллера на воротах и быстро затерялся в толпе. Меня же, остановили на входе и потребовали билет. Билета, естественно, не было. Призовые деньги я тоже оставил дома у крестного. Пошел вдоль кованой ограды парка, в надежде отыскать Валерку и найти какой-то выход из этой нелепой ситуации. Его нигде не было видно в толпе гуляющих и катающихся людей. Я даже пробовал кричать ему, но громкая музыка и шум толпы заглушали мой голос. Валерка не отзывался. Хотя, наверняка, слышал и видел меня. В ограде, на удивление, не оказалось ни одной подходящей дыры, а перелазить через высокие и острые пики я не рискнул. Примерно через час стемнело, я начал замерзать и, не солоно хлебавши, решил самостоятельно вернуться домой к крестному. В темных и извилистых переулках я быстро заблудился и вышел на совсем незнакомую территорию заводских гаражей. Увидев целующуюся молодую парочку, я подошел к ним и честно признался, что потерялся. Они весело и удивленно выслушав мой рассказ, после нескольких неудачных попыток отыскать Валеркину улицу, отвели меня на опорный пункт и сдали дежурившему там участковому инспектору. Тот, после очередных расспросов доложил в райотдел и вызвал ПМГ. Я хорошо знал и четко называл свою фамилию, возраст, имена родителей и домашний адрес. Не знал лишь точного адреса крестного. Потом уже с настоящим патрульным экипажем, на настоящей патрульной машине с шумной рацией, мы около часа колесили по парку и окрестностям, пытаясь разыскать Валерку или малознакомую мне кривую улочку с неприметной хатой крестного. Милиционеры постоянно расспрашивали меня о родителях, подбадривали, комментировали сообщения, доносившиеся из динамика рации. Посмеиваясь с моих честных, но наивных ответов, звали на службу в милицию и предрекали мне генеральское будущее. Я воспринимал их героями, сильными и надежными спасителями. С ними мне было совсем не страшно. Временами забывал, что потерялся. Когда вспоминал, почему-то переживал не за себя, а за ищущих меня родителей. Утешало, что Валерке, наверняка, влетит, за то, что он бросил меня на катке. Через некоторое время по рации поступил приказ отвести меня домой на Постбудку, по названному мной адресу. Дома свет не горел, все двери были закрыты. Постучав для очистки совести по ставням, патрульные решили передать меня соседям. Было уже около двенадцати часов ночи. На громкий и настойчивый стук, дверь открыла тетя Нюра Нестерчук. Увидев двух патрульных, она опешила и изменилась в лице. Войдя в дом, сразу почувствовали специфический бражно-самогонный запах. Я тоже хорошо его знал, так как мой отец, как и все шахтеры, не праздновал дорогую и разбавленную «казенку». Матери частенько приходилось гнать крепкий напиток в домашних условиях. Я также знал, что гнать самогон – незаконно и опасно, милиция активно боролась с этим распространенным и неискоренимым явлением. В одних «семейных» трусах в комнату вышел заспанный и ничего не понимающий хозяин-дядя Данила. По его лицу я понял, что он испуган не меньше жены. До меня наконец-то дошло, что я навлек серьезные неприятности на уважаемых соседей. После краткой идентификации, старший патруля сдав меня соседям под расписку и обязательство передать родителям, быстро вернулся в машину. Младший задержался, отозвал тетю Нюру в сторонку и что-то прошептал ей на ухо. Потом они удалились на кухню. Через минуту милиционер вышел, громко крякая и закусывая соленым огурцом. Держа под мышкой полную четверть сизоватого самогона, не глядя в мою сторону, молча вышел из дома. Тетя Нюра грустно и смущенно улыбалась. Я понял, что все обошлось.

Второй случай произошел примерно 10-11 лет спустя. Наша дружная компания по привычке тусовалась летним субботним вечером снаружи танцплощадки в поселковом парке. Мы между собой кратко называли его садом. Подбежал запыхавшийся Малый и с ходу выпалил: «Мент на аллее вяжет Лебедя!» Все, не сговариваясь, напролом бросились в указанном направлении. Через несколько шагов, нам навстречу выскочил возбужденный Леха, за ним по пятам бежал участковый. Без фуражки, с оторванным погоном и болтающимся на заколке галстуком. Леха, быстро оценив ситуацию, шмыгнул в нашу спасительную толпу, спрятавшись за спинами самых высоких и крепких парней. Участковый встал, как вкопанный, в трех метрах от нас. Он тоже был местный. Старше всего на несколько лет большинства из нас. Также прошел общую уличную закалку и хорошо понимал, что в данный момент удача не на его стороне. В тени трудно было разобрать, что именно находится в его, явно не пустой, поясной кобуре, к которой периодически непроизвольно тянулась его правая рука. Наверное и он, не видя наших рук, так же отчетливо понимал, что в любой момент в них может оказаться кастет, нож, самодельный, но не менее опасный от этого, самопал. Нам всем были понятны его чувства. Он обоснованно подозревал Лебедя в подрезе молодого парня из соседнего поселка. Служебный долг и здоровое самолюбие призывали его действовать жестко и решительно. Но личный опыт и хорошее знание наших поселковых реалий требовали быть гибким и осмотрительным. Началась словесная перепалка. Мы доказывали, что своих трогать нельзя, и служебные показатели он должен делать на шпане из других районов. Без заявы потерпевшего, он вообще, не имеет права вмешиваться. Участковый парировал, что Леха давно беспредельничает, тюрьмы не избежит. И это для него будет еще не самый плохой финал. Хоть подрезанный и не писал заявления, в РОВД пришло сообщение из больницы, где его потом зашивали. А парень он не простой, за него обязательно подпишутся друзья, и дело пахнет новым витком межпоселкового противостояния. Меня раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, приятно было ощущать себя частицей реальной силы, способной остановить и повлиять на силу местной официальной власти, с другой – не хотелось быть на стороне беспредела и беззакония. Подошедшие на шум авторитетные взрослые, убедили уже остывшего участкового отступить, пообещав решить вопрос с потерпевшим и подозреваемым совсем другим способом.

Наблюдая состояние отца, я пытался определить его истинное, скрытое отношение к моему неожиданному выбору. Он ценил трудные и опасные мужские профессии. Неоднократно подчеркивал, что, несмотря на то, что на шахте уважают труд всех рабочих, элитой признают только ГРОЗ-горнорабочих очистного забоя. Неоднократно обсуждая мое будущее, он как- то пошутил, что ждет меня в забое, будем формировать шахтерскую династию. Но в последние, перед пенсией годы, когда к его силикозу присоединился еще и туберкулез, он больше не вспоминал о своей шутке. Зато часто посмеивался над зятем Валентином, мужем Татьяны. Поддавшись уговорам отца, он, здоровый и крепкий мужик, мастер спорта, выдержал в забое всего несколько смен. Затем, пряча глаза и смущенно бормоча, что он, рожденный и выросший на просторах российских лесов и лугов, страдает клаустрофобией, страшно боится узких штреков и лав, километровой толщи породы над головой. Позже упросил отца подыскать ему «непыльную» работу на поверхности.

Недавно в очередной раз показывали любимый всеми фильм «Место встречи изменить нельзя» с Владимиром Высоцким в главной роли. Я знал, что отец с интересом смотрел его и в этот раз, поэтому надеялся, что он понимает разницу между уголовным розыском и всеми другими милицейскими службами. Это давало мне надежду, что он правильно оценит и, все-таки, примет мой выбор.

С матерью все было намного сложнее. И с медицинской, и с социальной точки зрения. Она давно и тяжело страдала сложной формой гипертонии. Систолические цифры артериального давления зашкаливали далеко за 200, мучили страшные головные боли и множество осложнений. Вся ее надежда была на меня. Я, как мог, лечил и поддерживал ее еще до получения врачебного диплома. Но был еще и второй, не менее важный для нее аспект. Я давно заметил, что она, как бы невзначай, приглашает в дом соседок и знакомых в первый же день моего очередного приезда. После непродолжительного приветствия и дежурных обменов поселковыми новостями, они начинали жаловаться мне на свои многочисленные болячки. Мне, хочешь – не хочешь, приходилось их консультировать и рекомендовать какое-нибудь доступное и эффективное, в поселковых условиях, лечение. Мне это не очень нравилось. А мать, наоборот, радовалась и открыто гордилась мной и собой. Не скрывала удовлетворение от своего нового поселкового статуса- матери многообещающего врача. Она нетерпеливо ждала моего возвращения домой и начала медицинской практики в родном городе. Мое сообщение повергло ее в натуральный шок. Она тихо плакала и молчала. Я упорно заставлял ее через силу принимать успокоительные и гипотензивные лекарства, предусмотрительно привезенные с собой, реально боялся наступления опасных последствий стресса. На мои заверения в том, что их болезни опасны не сами по себе, а из-за отсутствия грамотного и планомерного лечения, которое я им гарантирую обеспечить и в своем областном центре, в комфортабельной, богатой и современной милицейской медсанчасти, родители ничего не ответили.

УКРАИНА, Донбасс. Начало 90-х.

Возвращаемся из очередной командировки. Проезжаем участок Днепропетровской области, значит через пару часов будем дома. Ловлю себя на мысли, что я и так, еду из отчего дома, из Донбасса. В машине тихо и темно, кроме меня и водителя, все заснули. Даже задержанный, наконец-то, успокоился и тихо посапывает, периодически роняя голову мне на плечо. Не удивительно, что все устали. Рабочий день длится уже почти сутки. Выехали в 5 утра, намотали около 700-800 км., за все время перекусили один раз, уже вечером, хотя и с традиционными 100 граммами водочки. Впереди плавно набирает скорость машина ГАИшников, наш «Мерс» посредине, замыкает «девятка» УУР. Солидный кортеж. Мысли, как всегда, легко прыгают с рабочего на личное и обратно. За последние годы я стал своеобразным представителем, полпредом нашей областной милиции в Донбассе. По приказу руководства, или по собственной инициативе, как минимум 4-5 раз в год я бывал в Донбассе в командировках. Это, отчасти, компенсировало пропорциональное уменьшение частных поездок и позволяло чаще видеться с родителями. Если командировка носила более-менее плановый характер и не отягощалась реальной, или мнимой, секретностью, многие следователи и опера, помимо основного задания, чисто на личных отношениях, ухитрялись подбросить мне кусочек и своей собственной работы. Я никому никогда не отказывал. Помогал, иногда даже не ставя в известность и не согласовывая эту помощь со своим непосредственным руководством. Притом, что очень не любил проверять и реализовывать чужую информацию. На личном опыте я уже убедился, что даже собственные, успешно реализованные дела, годами хранят невидимые подводные камни и своеобразные мины замедленного действия, напоминающие о себе, как все отдаленные последствия, в самый неподходящий момент. Вспомнилось, как однажды, перед выездом в подобную командировку в Горловку, глубоко уважаемый мною замначальника следственного отделения Станислав Александрович Рыбальченко, уговорил меня помочь в проведении обыска по одному старому уголовному делу. Мы оба понимали, что данный обыск -простая формальность, предусмотренная уголовным процессом по имущественным делам. Можно было почтой отправить отдельное поручение по территориальности. Как всегда, поджимали сроки, и я согласился помочь исправить, выявленные в последний момент, упущения молодого следователя. Даже не взглянув на постановление, кинул бумаги в папку к другим документам, и поспешил на автовокзал, боясь опоздать на отходящий через несколько минут автобус. Два дня я занимался основным заданием командировки. Совместно с операми колонии строгого режима разрабатывал и «колол» земляка, отбывающего наказание за разбойные нападения. Несколько дней назад от него, неожиданно и беспричинно, поступила явка с повинной о дополнительных эпизодах. Первоначальная проверка показала, что наряду с привязкой к реальным нераскрытыми преступлениям, в ней имелась чужая информация, явно не имеющая к фигуранту никакого отношения, и просто «фонари» – дезинформация о несовершенных преступлениях. До принятия решения о необходимости и целесообразности этапирования осужденного в родной город, предстояло разобраться в истинных мотивах его поступка и, по возможности, установить истинный источник заинтересовавшей нас дополнительной информации. Ночевал я дома у родителей, скучать в гостинице не было резона. Закончив с арестантом, к концу второго дня, обнаружив в папке постановление на обещанный обыск, я приехал в местный отдел и зашел к начальнику розыска. Встретил нормально, выглядел дружелюбно и адекватно. Но когда я попросил выделить машину и людей на обыск, начал традиционную торговлю – людей не хватает, завал по горячим делам, машины в разъездах и ремонте. Дойдя в нашей торговле до установочных данных объекта обыска, я достал из папки постановление и молча передал упрямому коллеге. Фамилия и адрес обыскиваемого произвели на него впечатление. «Так это вы проучили этих негодяев?! Если бы ты знал, как они нас тут достали!!! После неудачных и позорных гастролей в ваш город, над ними смеялась и издевалась вся Горловка. Не только цыгане из других кланов и сотрудники милиции. Это же надо – вернуться с гастролей не только без денег, но и без усов и чубов!!! И это, скажу честно, хоть немного их приструнило» – после этих его слов, я взял из его рук постановление и, наконец-то, сам прочитал его содержание. Воспоминания красноречиво отразились на моем лице, начальник розыска моментально на это среагировал: «Ты что, лично участвовал в этой экзекуции?». Мне не хотелось откровенничать с незнакомым офицером, особенно по такому деликатному вопросу. Но я чувствовал, что от ответа на его вопрос зависит реальность его помощи. Нейтрально признался: «Да, было дело, чего греха таить!» Коллега заулыбался: «Тогда, совсем другое дело! Помогу всем, чем смогу!». Через несколько минут в моем распоряжении был гражданский микроавтобус, опер и участковый в форме. Быстро и лаконично познакомившись на ходу, мчались на окраину Горловки по пыльной и разбитой грунтовой дороге. В связи «с вновь открывшимися обстоятельствами», я спешно прорабатывал возможные варианты развития ситуации и наших ответных действий. Когда мы остановились на окраине непонятного шанхая, мне еще больше стало не по себе. Интересующий нас адрес представлял собой фрагмент африканских, или латиноамериканских трущоб из сюжетов программы «Вокруг света». Небольшая, пыльная площадь во все стороны продолжалась кривыми улочками и переулками жалких лачуг, сбитых из фанерных щитов и деревянных ящиков. Машину сразу же окружила толпа полураздетых и грязных детей. Гражданский водитель наотрез отказался покидать машину, и стал энергично разгонять облепившую ее детвору. Оказалось, что вовремя -одни из них уже начали скручивать колпачки с нипелей на колесах, другие не скрывали интереса к цветным стеклам задних фонарей, третьи нахально пытались проникнуть в салон. В разведку пошли опер и участковый. Я, не желая быть опознанным раньше времени, тоже остался в машине. Вернувшись, сотрудники сообщили, что в интересующей нас хибаре, находится только молоденькая мать с грудным ребенком и старая цыганка, все взрослое мужское население отсутствует. Наличие матери с ребенком меня не успокоило – на одном из похожих обысков в цыганском наркопритоне, такая же скороспелая и обколотая опиатами мамаша, не раздумывая, с расстояния трех метров запустила в меня младенцем. На вид ему было всего лишь несколько недель. Это было не наркотическое безумие, а отработанный до мелочей прием цыганской защиты при облаве. Она прекрасно знала, что я не увернусь и не парирую от себя маленькое тельце. Пока все отвлекались на рефлекторно пойманного мной ребенка, ее сестра пыталась вынести из комнаты пакет с наркотиками.

Узнав об отсутствии мужчин, смело отправились в лачугу. Представившись работником местной милиции, я долго объяснял испуганной старухе и ее внучке цель нашего визита. Но они уже четко и упрямо исполняли собственную заученную роль в регулярно повторявшихся аналогичных ситуациях: «Мы ничего не знаем, обе неграмотные, писать и читать не умеем. Наши мужчины – честные работяги, преступлений не совершают. Живем бедно, ценного в хате ничего нет». Обстановка, действительно поражала несвойственной для цыган бедностью. Вероятно, они и вправду были какой-то самой бедной и отверженной кастой. Потом заныла молодая, начала жаловаться на беспредел милиции из незнакомого ей города. Мол, приехавших на заработки честных людей, задержали ни за что, сильно побили, а напоследок – унизили и оскорбили, обрезав половину усов и чубов. Для цыган – это неслыханное оскорбление и несмываемый позор. Мужчины прилюдно поклялись отомстить обидчикам. «Вот они сейчас должны вернуться, и сами, если вы не верите нам, расскажут об этом» – ее последние слова заставили меня торопливо закончить оформление протокола обыска. Привычно и безразлично проставив корявые крестики на его страницах, видя, что мы ничего не ищем и не собираемся никого задерживать, женщины успокоились. Младшая даже перестала пощипывать носимого на руках ребенка, так как в исполнении его роли в общем спектакле (периодически плакать) необходимость тоже отпала. Уже садясь в трогающуюся машину, я увидел, как с противоположного конца улочки, поднимая пыль, к только что покинутой нами лачуге, быстрым шагом движется шумная толпа. Ленивый участковый, явно уставший от внеплановой работы, пропустив слова цыганок мимо ушей, закрыв глаза, сидел в машине молча. Молодой и любопытный опер, о чем-то догадавшись, пытался расспросить меня об упомянутой экзекуции. Я не хотел признаваться, что только что, чуть было не стал жертвой собственных перегибов и непростительной беспечности. Сухо ответил, что не в курсе рассказанной цыганками истории. На том наш разговор и прекратился.

Мысленно вернувшись к событиям полугодичной давности, я вновь прокрутил в памяти детали этой трагикомичной ситуации. Субботним вечером, возвращаясь с дня рождения наших общих знакомых, мы с Михалычем решили по дороге заехать в один из городских РОВД. Михалыч – мой кум и друг. Наставник и учитель, идущий по жизни на 4 года впереди меня. Временами – мой прямой начальник. В свое время, мы последовательно занимали должность руководителя ОПГ (оперативно-поисковой группы) младших инспекторов УР, одновременно являясь официальными кураторами оперативного комсомольского отряда по борьбе с карманными ворами. Мы часто навещали своих воспитанников и бывших подчиненных. Прибыв на место, поняли, что суббота для них оказалась результативной. Несмотря на вечернее время, работа кипела вовсю. В кабинете ОПГ и в штабе отряда сидело несколько задержанных с поличным цыган. В основном женщины. Как оказалось, многочисленная группа гастролеров прибыла в наш город из Горловки. Продолжался сбор и оформление первичных материалов, дежурный следователь начал допрашивать потерпевших и свидетелей. Все шло как обычно, по хорошо отработанному сценарию. Буквально перед нашим приездом, во дворе РОВД появились несколько мужчин – цыган, из так называемой группы поддержки и быстрого реагирования. Используя свои легальные и законные права мужей и родственников задержанных, они сразу же начали реализацию своей скрытой истинной роли – противодействие разбирательству и следствию. Под предлогом передачи воды и пищи, кормления невесть откуда взявшихся грудных детей, они добивались кратковременных контактов с задержанными женщинами, параллельно ухитряясь передавать им краткие инструкции жестами и непонятными для всех цыганскими словами. Кроме этого, внешним видом, поведением и разговорами со всей цыганской напористостью и бесцеремонностью пытались влиять на потерпевших. Молодые сотрудники и гражданские ОКОДовцы ничего не могли противопоставить наглым и опытным дельцам. Мы с Михалычем появились, как нельзя кстати. Дежурный наряд РОВД, перегруженный субботним наплывом других задержанных и посетителей, помочь не мог, а на обычные предупреждения они не реагировали. Нам пришлось взять решение вопроса на себя. Вычислив самых авторитетных и активных, мы по очереди затаскивали их в пустой актовый зал, и преодолевая отчаянное сопротивление, ножницами отрезали каждому половину усов, чуб и выстригали заметную полосу через всю кудрявую голову. Зная, что именно они являются истинными организаторами и руководителями гастролей, на дорожку предупреждали, что в следующий раз отрежем еще что-нибудь и рекомендовали передать наш привет всем другим цыганским кланам и гастролирующим группам. Через полчаса незваных гостей и след в городе простыл. За исключением, конечно, арестованных по уголовным делам конкретных рядовых исполнителей. Я не рассказал эту историю молодому и любознательному оперу не потому, что не доверял ему и опасался возможной цыганской мести в отношении себя или проживающих неподалеку родственников. Нищая обстановка посещенной лачуги подсказывала, что у данной семьи с коррумпировнными связями в местной милиции дела обстояли не лучшим образом. Конечно, у них, наверняка, имелись более богатые и продвинутые родственники, да и местный цыганский барон, в чью компетенцию входило решение подобных вопросов, тоже был в куре дела. Но копии протокола, как того требовал закон, я им не оставил, идентифицировать меня им будет довольно трудно. Я промолчал по другой причине. Я всегда стремился удерживать молодых коллег от ненужного, а тем более ложного геройства, высокомерия и куража в отношениях с подозреваемыми и задержанными. Работа- работой, настроение –настроением, но чувство собственного достоинства есть даже у самого последнего БОМЖа. С этим нельзя не считаться.

Мне нравились командировки в Донбасс. Кроме непланируемых встреч с родственниками, они имели много других преимуществ и отличий от аналогичных поездок в другие регионы. Они давали мне некое ощущение работы дома, на знакомой, родной территории. А специфика региона, в том числе и в плане криминогенной обстановки, обогащала мой профессиональный и жизненный опыт темпами, немыслимыми не только в тихих и спокойных сельскохозяйственных регионах, но даже в столице и Крыму. Некоторые поездки по своему характеру больше походили на конфиденциальные встречи представителей каких-то негласных и закрытых деловых кругов, чем на официальное, зарегулированное и зарегламентированное до абсурда, взаимодействие соседних территориальных подразделений одного министерства. Многие ситуации легальными, законными методами разрешить было попросту невозможно. Залогом успеха в них выступали личные отношения конкретных оперов и начальников. Когда, пару лет назад меня срочно вызвали в кабинет начальника УБОПа, одного взгляда на лицо Василия Николаевича для меня оказалось достаточно, чтобы понять, что произошло ЧП. Причем, не ежедневное, рядовое, а нечто из ряда вон выходящее. Без долгих вступлений он ввел меня в курс дела: «Ты знаешь Титорчука Диму из оперативно-технического отдела?» Я знал этого паренька лишь номинально, как одного из молодых и невнятных представителей вспомогвтельных служб. Ничего личного. Единственное, вспомнил недавний разговор с знакомым ГАИшником, который одновременно шутя и жалуясь, рассказал мне анекдотическую ситуацию с участием этого самого Димы. Остановив для проверки обыкновенную, ничем не приметную бежевую ВАЗовскую «шестерку» с плотно затонированными боковыми стеклами, видавший виды ГАИшник опешил и открыл от изумления рот. Не от того, что задние и передние госномера автомобиля были совершенно разные. Он остолбенел от борзости молодого водителя, который со старта отчитал его, старожила ГАИ предпенсионного возраста, как провинившегося мальчишку. «Я офицер особого, сверхсекретного отдела УБОП, спешу на спецзадание! За неправомерную остановку и срыв операции ты сегодня же будешь уволен без выходного пособия!!!!» – безапелляционно прокричал он вместо приветствия. Опытный инспектор порекомендовал юноше застегнуть ширинку на штанах, упорядочить оперативные номера прикрытия и, по приезду в управление, доложить о случившемся непосредственному начальнику. Это был Дима. По своей молодости и неопытности он не знал, что бывалые ГАИшники, узнают «в лицо» все наши оперативные машины, какие бы номера на них не вешали. Они часто и неформально общаются с начальниками оперативных подразделений, поэтому не утруждают себя пререканиями с борзыми молодыми сотрудниками на улице. Естественно, позже Дима выполнил только два первых совета бывалого ГАИшнка, ничего не доложив о происшедшем инциденте своему непосредственному начальнику.

Василий Николаевич ввел меня в суть дела. Наш Дима оказался натуральным мажором. Его отец был руководителем солидного муниципального предприятия. В прошлом году он устроил его заочно учиться в Донецкий филиал Киевской Высшей школы милиции. На каждую сессию папаша выделял сынку в личное пользование один из служебных автомобилей своего предприятия, кругленькую сумму денег. Через своих донецких коллег организовывал ему хорошее, дорогое жилье и такие же оценки без регулярного посещения занятий и даже некоторых экзаменов. Но Диме всего этого показалось мало. Ему еще хотелось быть крутым Джеймсом Бондом и Рембо в глазах многочисленных ситуационных, постоянно меняющихся, подружек. На очередную сессию он приехал с несданным в оружейку табельным ПМ, не сильно скрывая его в оперативной кобуре под мышкой. Естественно, через пару загульных дней, в одном из кафе, незнакомые крепкие парни, молча отобрали у Димы пистолет. Отвесив пару оплеух, пинками вытолкали из кафе и порекомендовали, при этом пожаловаться не начальству, а родному папочке. Я понимал, почему юноша не сдал пистолет и увез его в Донецк. Но мое оперативное нутро не могло понять, зачем таким, как Дима, вообще выдавать оружие? Прямой контакт с бандитами и использование его по прямому назначению на его должности абсолютно исключены. Поиграться можно было более интересными и безопасными игрушками. Начальник безнадежным молчаливым жестом прервал мои возмущения. «Нужно срочно выезжать в Донецк. Ребят возьми, сколько посчитаешь нужным. И, у меня к тебе личная просьба – постарайся обойтись без лишнего шума. В министерство я пока не докладывал» – Василий Николаевич был выходцем из службы БХСС. Он не скрывал, что плохо представляет себе, как я смогу найти и вернуть пистолет в чужой области. Как бы извиняясь, предупредил, что пока не хочет включать официальные рычаги на своем уровне, поэтому рассчитывает только на мои личные отношения с УБОПовцами и розыскниками Донбасса. Я ответил, что сделаю все возможное, с собой возьму только машину с водителем-помощником оперуполномоченного, Игорем Гринчуком. Не тратя время на сборы и оформление командировочных документов, через двадцать минут, на такой же неприметной бежевой шестерке мы с Игорем, в который раз, неслись в любимый Донбасс.

На этот раз работа в Донецке оказалась намного легче, чем я предполагал. Основной ее объем, как ни удивительно, выполнили не УБОПовцы, а розыскники. Работали по всем направлениям. Для получения необходимой информации о принадлежности парней, завладевших пистолетом, к конкретной преступной группировке, было проведено несколько массированных облав в сопредельных районах. Параллельно шли активные переговоры с местными лидерами и авторитетами, им делались предложения, от которых они не могли отказаться. Я в этих переговорах активного участия не принимал. Вмешался лишь раз, когда один из авторитетов начал торговаться, намекая оперу, что, мол нечего париться из-за бестолкового мусорка из чужой области. Как аргумент, привел пример неадекватного и несправедливого отношения сотрудников одного из подразделений нашей области по важному для него конкретному и легальному бизнесовому вопросу. Мне пришлось пообещать необходимую помощь. Это тоже повлияло на достижение требуемого уровня взаимопонимания в поиске компромиссного решения. В общем, работа строилась по проверенному временем принципу кнута и пряника. В основном, встречи проходили в тихих безлюдных кафешках, автомобилях, припаркованных в тупиках улиц и на задворках тихих спальных кварталов. Но была и типичная кабинетная рутина. Мне приходилось упрашивать нескольких начальников подразделений, ломая собственные планы и усугубляя и без того критическую нехватку ресурсов, отвлекать сотрудников на работу по нашему делу. Конечно, они от нее получали определенную пользу и для себя, но факт оставался фактом. К тому же, помня просьбу Василия Николаевича, я убеждал их помогать без докладов своему вышестоящему руководству. В процессе одного такого уламывания, один из начальников отделения розыска Донецкого областного управления, мой хороший товарищ, язвительно напомнил мне еще одну «пистолетную» историю, связавшую две наших области. Тогда по-тихому сработать не получилось, и отголоски резонансного события вышли далеко за их пределы. Несколько лет назад, начальником уголовного розыска нашего областного центра был назначен Валерий Иванов. Его перевели из одного небольшого городка Донецкой области. В те далекие времена этот перевод никак не был связан с экспансией «птенцов Януковича». Просто, он доработался до того, что в родной области ему уже не могли найти «достойного» места. С первых же дней работы в нашем городе, он настолько противопоставил себя возглавляемому коллективу, что добром закончиться такое кадровое решение не могло в принципе. Никто не удивился, когда он в один прекрасный день обнаружил пропажу из собственного сейфа своего табельного пистолета. Тихие уговоры вернуть оружие и закончить конфликт миром на личный состав отдела не подействовали. Пряник не сработал. И, как следствие, защелкал кнут. Кроме руководства городского и областного розыска, в дело вмешались инспекция по личному составу и соответствующие службы КГБ. В отделе официально был введен режим ЧП, покидать здание разрешалось только после согласования с начальством и руководством следственной бригады. Неоднократные обыски в сейфах, столах и кабинетах, поминутный хронометраж предшествующих и текущих дней работы, многочасовые допросы, в том числе с добровольно-принудительным использованием гипноза. Поговаривали, что горячий болгарско-еврейский темперамент Феди Мануилова, на двенадцатом часу очередного такого допроса не выдержал, и он после бурного эмоционального протеста даже потерял сознание. КГБэшники параллельно применяли тактику «разделяй и властвуй». Дополнительно к двум имеющимся в отделе и давно вычисленным их агентам, добавились еще двое, активно пытавшихся внести раскол в коллектив и перессорить оперов. Преступление уже брали на себя несколько посторонних посетителей управления – полуинформаторы, полупровокаторы и полуненормальные добровольные помощники, ради собственной выгоды поддавшиеся на уговоры некоторых уставших и беспринципных сотрудников. Работа отдела была парализована, а пистолет не находился. Активность следственной бригады постепенно снижалась, уже можно было в рабочее время покидать здание УВД. Правда, в сопровождении не утруждающего себя конспирацией «хвоста» от службы наружного наблюдения. Кнут тоже не срабатывал. Министерство требовало результата и крови. Под основной удар попадали наши вышестоящие и уважаемые операми руководители. Ситуацию в очередной раз спас мой кум Михалыч. По мизерным, ускользнувшим от всех деталям, он спокойно восстановил картину происшедшего, вычислил и убедил похитителя явиться с повинной и выдать злосчастный пистолет. Им оказался тихоня и интеллигент Валера Богданов, занимавшийся в отделе преступлениями несовершеннолетних. Таким способом бывший педагог решил привлечь внимание руководства и общественности к нездоровой обстановке в отделе и, заодно – избавиться от ненавистного деспотичного начальника. Эти благие намерения не помогли ему избежать увольнения и последующего реального уголовного наказания. Потерпевший Иванов был отправлен восвояси, продолжать плодотворную деятельность на ниве борьбы с донецкой преступностью. Но уже в статусе судьи. Я понял упрек моего донецкого товарища, но возразил ему, что данные пистолетные дела – две, как говорят в Одессе, большие разницы. Больше всего мы опасались, что наш ПМ пойдет по рукам и засветится на каком-то убийстве. Они в эти дни совершались в Донбассе регулярно – шел серьезный передел сфер влияния и бывшей общенародной социалистической собственности. В этом случае не только бестолковому Диме, но и многим из нас, светила реальная перспектива пассивного соучастия. Мы успели. Наши тяжелые труды принесли нужный результат. После звонка безымянного доброжелателя, я с большим удовольствием, покопавшись в вонючем мусорном баке на окраине Донецка, достал обещанный сверток с ПМ. Вернувшись на четвертый день в родное управление и положив пропажу на стол Василия Николаевича, я попросил у него день отдыха. Не столько для уставших мозгов и нервов, сколько – для бедной печени. Для достижения необходимого результата она тоже внесла немалый вклад, переработав немыслимое количество спиртного во время неизбежных дружеских ночных ужинов с хлебосольными земляками. Дальнейшая судьба крутого Димы меня не интересовала. Кажется, ему позволили уволиться даже без привлечения к уголовной ответственности.

Сегодняшняя командировка не понравилась мне с самого начала. Чем больше я осмысливал ее детали и результаты, тем сильнее ощущал какую-то внутреннюю неудовлетворенность. Вроде бы все запланированное, включая лично-семейную ее часть, было выполнено. Но после спокойного и беспристрастного анализа, я приходил к выводу, что ее можно использовать в качестве яркого примера того, как не нужно работать и посещать родственников.

Как обычно, о необходимости срочного выезда, меня уведомили в последний момент, как говорится, по факту. За последние полгода в нашем областном центре было совершено три разбойных нападения на богатые квартиры с использованием милицейской формы. Преступники вели себя нагло и жестоко. На последнем эпизоде, в соседнем дворе, засветилась машина с донецкими номерами. Полного набора цифр и букв свидетель не запомнил. Раскрытием занимались опера районных отделений уголовного розыска. После объединения дел в одно производство, подключилось областное управление. Перспективной, «в цвет», информации по делам не было, работали вслепую. Следователь направил запрос донецким коллегам и получил обширную выборку автомобилей с похожими номерами и фотографиями сотрудников, схожих с изображениями на простеньких фотороботах, и хоть чем-то связанных с нашим регионом. По одной из таких фотографий и был опознан молодой лейтенант из Торезского горотдела. Достоверность таких исходных данных вызывала серьезные сомнения. Но информация уже была доложена «наверх», поставлена министерскими кураторами на контроль, требовала немедленной и тщательной проверки. Руководители УБОП и УУР в данной ситуации вынуждены были временно забыть о нескрываемом соперничестве и подковерных интригах, обуздав гордыню и личную неприязнь, работать сообща. Главную проблему представляла необходимость отработки потенциально подозреваемых сотрудников милиции на их собственной территории, в другой области. По действующим законам и приказам МВД на это требовалась уйма времени, масса согласований и привлечение сотрудников совсем других специфических подразделений. Сделать все по уму, как всегда, мешал дефицит времени и чей-то страх персональной ответственности. Зато, мне выделили аж три служебных машины, три группы сотрудников -УБОПовцев, розыскников и ГАИшников с неплохим набором оперативно-розыскной техники. Высшее руководство наделило меня (правда, как всегда, в устной форме) неограниченными правами и полномочиями импровизировать и решать самостоятельно все вопросы в зависимости от складывающейся оперативной обстановки. С этим наша бригада и отбыла в Донбасс ранним утром следующего дня. Работали одновременно в нескольких городах, компактно расположенных на границе Донецкой и Луганской областей. Для экономии времени и достижения максимально возможной эффективности, еще в дороге, четко распределили направления работы и индивидуальные функции и задачи. Радиосвязь перевели на неиспользуемые местными службами каналы. Я взял на себя отработку руководства подразделений, обеспечение их невмешательства в наши конкретные мероприятия и общую координацию совместных действий. Гаишникам, естественно, поручили розыск необходимого транспорта и получение информации для параллельной отработки водителей операми.

С первых же минут общения, бросилось в глаза нездоровое, намного серьезнее нашего, противостояние начальников территориальных подразделений с УБОПом, представленным в них небольшими автономными группами. Завершая разговор, каждый из них по-дружески рекомендовал мне или вообще не связываться, или быть предельно осторожным в общении с сотрудниками не подконтрольной им новой службы. Мол, неуправляемые, высокомерные и тесно повязанные со всеми преступными группировками региона. Через несколько минут я от этих же УБОПовцев слышал зеркально похожую характеристику начальника – предатель, взяточник и тупица. Держится в кресле только за счет преданности и услужливости вышестоящему руководству. Принимая во внимание удручающую реальность, и с теми, и с другими пришлось работать почти втемную. Перед одними прикидывался олухом, чуть ли не из-под палки, нехотя выполняющим непонятные указания такого же бестолкового следователя. Перед другими – чуть ли не секретным и полномочным представителем министерского главка, одним телефонным звонком способного кардинально изменить карьеру любого местного начальника. Заручившись, в ответ на мою обтекаемую и расплывчатую просьбу пообщаться с опознанным лейтенантом неформально и самостоятельно, таким же неопределенным по смыслу согласием его непосредственного начальника, я решил, просто, вывезти подозреваемого в нашу область и всю необходимую дальнейшую отработку проводить уже там. Дождавшись его после службы у дверей собственного дома, представившись, предложил ему поговорить в салоне нашего «МЕРСа». Он, ничего не подозревая, или, сохраняя отличное самообладание, согласился без лишних вопросов. Наш разговор занял около часа времени. В конце его молодой лейтенант сам предлагал ехать к нам и лично участвовать во всех следственных действиях, необходимых для расследования упомянутых разбоев и доказательства его невиновности. Все формальности, связанные с предполагаемым непродолжительным отсутствием на службе, я пообещал ему легко утрясти через вышестоящее руководство. Все другие, скурпулезно и добросовестно проведенные мероприятия, не дали ни одного железобетонного доказательства, позволяющего подтвердить, или категорично исключить отрабатываемую версию. Засветившаяся машина так же была найдена, отработана и исключена, как не имеющая никакого отношения к расследуемым событиям в нашей области. В итоге, мы имели в активе всего лишь одного заложника. Он не скрывал, что в интересующий нас период действительно находился в нашем городе. По дороге, после сессии в КВШ, однокурсник пригласил в гости к себе домой. Действительно, засветились в нескольких людных местах в милицейской форме. Но никаких разбоев, и вообще преступлений, в своей жизни не совершал. Обещал предоставить алиби. Принимая окончательное решение, я понимал, что руководствоваться только собственной интуицией, в данном случае было легкомысленно и опасно. Никаких зацепок и данных о связях его с криминалом, добыто не было. Вел себя он достаточно естественно. Я склонялся к внутреннему признанию его невиновности, несостоятельности всей версии, основанной на плохо проработанных случайных совпадениях и оценочных заблуждениях. Строить планы дальнейших действий исходя из ненадежного принципа «веришь – не веришь» было опасно еще и потому, что завтра он по любой причине мог отказаться от своего обещания добровольного сотрудничества, обвинив нас в противоправном и насильственном похищении. В этом случае, заложником ситуации становлюсь уже я. Но другого выхода из создавшегося положения, я не видел. Реакцию и ответ высших милицейских руководителей на вопрос подчиненных «Ну, и что теперь будем делать!?» я четко усвоил много лет назад, поэтому даже не собирался им звонить.

Когда на подъезде к Донецку, в периодических радиопереговорах между машинами все чаще стали звучать прямые намеки о необходимости перекусить, после непродолжительного совещания, мы решили разделиться. Розыскники и гаишники, обогнув Донецк по южному объезду, должны были дожидаться нас на западном выезде из него. Я решил не нарушать сложившуюся традицию и хотя бы на несколько минут заехать к родителям. Пленного лейтенанта пересаживать из нашей машины не стал. Опасаясь, что любое неосторожное слово и неосмотрительное действие розыскников может нарушить равновесие хрупкого компромисса, с трудом достигнутого между нами, решил взять его с собой. Всю дорогу в машине, я постоянно разговаривал с ним на разные, порой отвлеченные темы, пытаясь не только глубже изучить и почувствовать его личность, но и незаметно поймать на каких-нибудь противоречиях и нестыковках в ответах на мои вопросы. Перед тем, как войти во двор родительского дома, я кратко проинструктировал его о границах допустимого поведения и на всякий случай предупредил, что если, все-таки я в нем ошибся, и он, воспользовавшись ситуацией, выкинет какой-нибудь нежелательный фортель – пристрелю собственными руками. Он пообещал вести себя адекватно, тем не менее, двое проверенных сотрудников получили задание не отлучаться от него ни на шаг. Михаил Сергеевич встречал нас с нескрываемой радостью. Евдокия Александровна вела себя более сдержанно. Я выполнил свое обещание, организовав ей хороший курс лечения в нашей милицейской медсанчасти. Но она так и не простила меня, хоть и всячески скрывала свою обиду и сожаление по поводу неожиданной и непринятой ею замены сыном клятвы Гиппократа на присягу милиционера. Отец, выросший без собственного отца и братьев, сильно скучал по мне. Мои неожиданные приезды, особенно с друзьями и сослуживцами, были для него настоящим праздником. Их он считал чем- то большим, чем просто моими друзьями и сослуживцами. Не скрывая отеческих чувств, воспринимал их всех моими кровными братьями и своими любимыми сыновьями. Двоих из прибывших гостей он помнил не только в лицо, но и по именам, по их предыдущим визитам. За столом, он сразу обратил внимание на грустного лейтенанта и поинтересовался, почему молодец не весел. Пока, по-юношески растерявшийся лейтенант подыскивал необходимые слова, за него ответил сидящий рядом Игорь: «Да служба, батя, заела! Некогда даже посидеть, выпить и поговорить по-людски». Поняв намек, я разрешил всем выпить «на коня». Скрепя сердце, намекнул, что гости хороши со спины. Напомнил, о ждущих за Донецком коллегах и о том, что нам еще несколько часов добираться по ночной дороге. Родители уговаривали переночевать и выехать уже утром. Через несколько минут, загрузив в багажник сумку с продуктами и угощениями со стола, тепло распрощавшись, мы тронулись дальше. Когда впереди показались огни нашего областного центра, я все-таки понял, что меня беспокоило и тревожило всю дорогу. Все больше склоняясь к невиновности конвоируемого нами лейтенанта, я все отчетливее понимал, какие неприятности и испытания готовит ему завтрашний день. УБОП, по действующим приказам, не может автономно работать по фактовым общеуголовным преступлениям. Завтра наши сотрудники, и я в том числе, будут выведены из состава комплексной оперативно-следственной группы. Потеряют возможность не только влиять на принятие решений, но даже контролировать ход дальнейших событий. Считая себя «зубрами сыска», работающие по делу опера УУР, не имея по нему ничего кроме, привезенного нами лейтенанта, в очередной раз покажут себя во всей красе. Даже высказанное мной особое мнение о его невиновности, подробный и обстоятельный рапорт по результатам командировки не в состоянии изменить ситуацию и остановить безжалостные жернова традиционных уголовно-розыскных методов предстоящего дознания. Более того, именно это мое мнение может стать катализатором для некоторых из них в стремлении «переплюнуть и заткнуть за пояс» мягкотелого и чересчур лояльного УБОПовца, не сумевшего расколоть коварного оборотня. Значит, как всегда, придется действовать скрыто и опосредованно. Вся надежда на Василия Николаевича. Как бывший БХССник, он не может и не станет вникать во все розыскные тонкости и издержки, но как первый заместитель начальника областного УВД, в состоянии урегулировать все вопросы не только в своей собственной области, но и с Донбассом и Киевом.

Россия, Нижегородская область. Лето 2013 года

Наконец-то мы собрались съездить в Кудлей, родное село отца, в котором я не был уже около 40 лет. Второй год я снимаю жилье в Нижнем. До сестры-160 километров. Навещаю ее не чаще, чем раз в месяц. В Кудлей можно добраться только на машине, автобус отменили много лет назад. Кроме нас с сестрой, в машине еще 85-летняя двоюродная тетка отца Прасковья, мы ласково называем ее тетей Паней. За рулем просторной Хонды – моя племянница, старшая дочь Татьяны, Оксана. Проехав Матвеевку, свернули на второстепенную дорогу и привычный ландшафт стал заметно меняться. На давно не ремонтированной дороге не было указателей, зато изобиловали ямы и ухабы, объезжая которые Оксанка сбрасывала газ до нуля и демонстрировала чудеса автослалома. По обеим сторонам дороги набирал силу молодой лес. Слушая Панины комментарии, я понял, что в недалеком прошлом это были колхозные поля. Вспомнились недавние выступления активистов Общероссийского Народного Фронта, бьющих тревогу по поводу несанкционированной вырубки и сокращения площади лесов. А у нас, в отличие от всей матушки России, оказывается, тенденция – противоположная.

Я старался вспомнить, как выглядело отцовское село в годы моих детских посещений и представить, что я увижу сейчас. Это у меня плохо получалось – разрозненные детские воспоминания и недавние рассказы тети Пани о том, что село вымерло и разъехалось, упорно перебивала крепко засевшая в памяти рисованная план- схема из семейной рукописи. Дело в том, что вместе со мной, проделав более чем полувековое путешествие по Донбассу и Украине, на родину вернулся еще один носитель коллективной семейной памяти. Я называл ее летописью. Это была даже не книга, а сшитый из нескольких частей рукописный дневник, по внешнему виду напоминавший видавший виды амбарный журнал. Более века назад его начал вести прадед по бабушкиной линии. Отец в 50-х привез его в Донбасс, я в 80-х увез в Приднепровье, а год назад – возвратил в исходную точку Приволжья. В этой рукописи, кроме истории села, было много конкретных сведений о его жителях и событиях, статистические выкладки о рождаемости и смертности, урожаях и ценах. Была там и нарисованная от руки план- схема, детально отображавшая несколько улиц с сотнями домов, прудом и церковью. Из этой же книги я с удивлением узнал, что за сто лет до моего рождения, один мой прямой предок, чью фамилию я сейчас ношу, спалил избу своему односельчанину по фамилии Утин. Меня удивил не сам факт поджога, хотя конечно и это очень хотелось бы прояснить. Моя бабушка Оля в девичестве тоже была Утиной. Похоже, что именно ее брак с дедом положил конец предшествовавшим фамильным распрям, и мы с сестрой в настоящее время прекрасно общаемся с родственниками Утиными, живущими в том же райцентре. Миновав безжизненную и обшарпанную церковь, я понял, что действительность превосходит все мои тревожные ожидания. Села, как такового, действительно не было. По правому берегу заросшего пруда, беспорядочно и сиротливо ютились несколько почерневших и покосившихся изб. Угадать улицу в их хаотичном расположении было очень трудно. Еще несколько подобных строений было разбросано на другой стороне пруда и на въезде, напротив церкви. Проехав без остановки мимо, прекративших работу над срубом колодца и с нескрываемым интересом рассматривавших незнакомую машину молодых парней, мы остановились возле вышедшего из избы старожила. Дед Иван был почти ровесником тети Пани, хорошо знал ее и моих родителей, помнил всех наших дедов с бабками и тетками. В разговоре он подтвердил, что постоянно в селе живут около десятка семей, еще несколько приезжают на лето, используя бывшее жилье в качестве дач. Сфотографировавшись на память, мы вежливо отклонили приглашение посидеть и отобедать в избе. Пообещали обязательно зайти в следующий приезд, когда у нас будет больше времени. Таня настойчиво тянула нас в церковь. Добраться до нее было непростой задачей, так как для этого нужно было преодолеть несколько десятков метров густых зарослей борщевика. Гуськом, очень осторожно и аккуратно притаптывая двухметровые ядовитые стволы опасного растения, мы как покорители амазонских джунглей, почти час пробивали трудную дорогу к храму. Намочивший нас летний дождь сестра назвала не обычным природным явлением, а божьим знамением, и после входа внутрь, предложила всем помолиться. То, что церковь не действовала с 30-х голов прошлого века, вместо икон на стенах сохранились лишь отдельные фрагменты росписи, а на куполе давно не было креста – ее нисколько не смущало и не останавливало. Она истово верила в силу и святость веками намоленного массивного и, на удивление, хорошо сохранившегося строения. Они с Паней и Оксаной долго и горячо молились вместе, я отошел подальше и тоже, как мог, собственными словами помолился за всех умерших и живых родственников. Потом пошли проведать избу тети Пани. Здесь мне тоже пришлось повоевать с борщевиком, плотной стеной преграждавшим дорогу к покосившемуся крыльцу. Похоже, сюда давно не ступала нога хозяина – перекошенная дверь в сени с трудом поддалась и отворилась лишь с третьей попытки. На шатком и скрипучем полу сеней островерхим шалашом торчали обломки упавших сверху полусгнивших досок, в крыше зияла огромная дыра. В единственной жилой комнате взгляд сразу же остановился на вздыбившихся досках пола и опасно покосившемся дымоходе. Сама печь была заметно меньших, чем обычная деревенская, размеров и располагалась, почему- то в центре комнаты. «Вот, забирай избу и живи-поживай, добра наживай» – шутливым тоном предложила тетя Паня. «Подправишь чуток полы да крышу, и живи на здоровье, сруб-то еще крепкий, сто лет простоит!» Я представил себе, как мои жена и дочки, вместе с фотографиями здешних достопримечательностей, получат от меня предложение поменять квартиры в областном центре и столичном Киеве на покосившуюся избу в глухой деревне. Они однозначно решат, что я совсем утратил разум от большой и безответной любви к малой Родине. Поблагодарив тетю Паню за щедрый подарок, пообещал подумать о ремонте. Уточнил, что переезжать пока не готов – хочу еще пару лет поработать в Нижнем. А использовать избу в качестве дачи – вполне реально.

Подошла соседка – давняя теткина подруга. Удивленная нашим приездом, долго расспрашивала о родителях и родственниках. Согласившись на настойчивые просьбы отобедать в ее избе, женщины отправились накрывать на стол. Я же, запомнив их советы и ориентиры, пошел искать место, где когда-то стояла дедова изба. Если Таня, еще как- то ориентировалась в остатках деревенской улицы, и смогла даже правильно угадать в покосившемся брошенном сарае бывший магазин, мои детские воспоминания улетучились напрочь. Я абсолютно ничего не помнил и не мог сориентироваться на местности, избеганной в далеком детстве вдоль и поперек. Постояв на указанном пустыре несколько минут, тщетно пытаясь отыскать взглядом хоть какие-нибудь признаки былых строений, направился к пруду. Мои надежды на то, что энергия родной земли и детские воспоминания помогут моей уставшей и истосковавшейся душе, хоть на миг, встретиться и пообщаться с душами давно ушедших предков, не оправдывались. Меня переполняла какая-то меланхолическая печаль, плохо осознаваемое ощущение безвозвратной потери чего-то очень важного и значимого. С торчащей из воды коряги нехотя взлетела большая серая цапля, еще больше усиливая впечатление удаленности и изоляции этого оазиса дикой природы от всего остального суетливого и шумного цивилизованного мира. В голову пришла шальная и провокационная мысль. А что, Михалыч, слабо и вправду переехать и поселиться здесь?! Отремонтировать избу, а позже рядом построить добротный каменный дом. Завести крепкое домашнее, а потом и фермерское хозяйство. Организовать прихожан и местные власти на восстановление храма!? Возродить былую красоту и значимость родного села и, наконец-то, свить родовое гнездо! Полет разыгравшейся фантазии безжалостной картечью прервала встречная мысль. Уже поздно! Не хватит ни времени, ни силенок. Даже большой и дружной семье, не то, что бродяге-одиночке. Не беда, что в селе нет ни газа, ни водопровода, ни канализации. Эти неудобства меня не пугали. Другое дело – здоровье. До ближайшей больницы-многие километры. Представь, что тебя прихватила серьезная болячка в морозную и заснеженную зимнюю ночь?! А рядом – никого. Да и в магазин придется ездить в соседнее село. А что, кроме этого, может быть более реальным смыслом и оправданной целью твоего возвращения на родину предков?! Не отказывайся, подумай еще – риск благородное дело! Продолжая мысленно уговаривать себя не расставаться с иллюзорной мечтой, я вернулся в избу к женщинам. После обеда, распрощавшись с гостеприимной хозяйкой, покинули село. Тетя Паня попросила, по пути назад, завезти ее на старое кладбище, проведать могилу матери.

Я очень удивился, когда Оксана остановила машину в трех километрах от села, в чистом поле. Вернее, в чистом лугу. По обе стороны от дороги простиралось бескрайнее море густой и высокой травы, раскрашенное пятнами ярких полевых цветов и одинокими островками кустарников. В полукилометре справа начинался старый темный лес. «Ближе подъехать не могу, придется пройтись пешком» – оправдалась Оксана перед уставшей тетей Паней. Выйдя из машины и осмотревшись вокруг, я еще раз убедился, что никакого кладбища поблизости нет. Тетя Паня уверенно направилась по едва различимой тропинке к лесу, мы гуськом поспешили за ней. У самой кромки, на нашем пути попался торчащий из густой травы старый могильный крест, без портрета и таблички. По едва заметному холмику я догадался, что под ним в забытой и безымянной уже могиле покоится кто-то из бывших сельчан. Видя мое замешательство, она просветила меня, что давным-давно здесь, на сельской окраине, было большое, старое кладбище. По мере уменьшения размеров села и наступления леса, большинство могил оказались в лесной чаще. Хоронить стали на новом, ближнем кладбище. Несколько лет назад она с трудом отыскала затерявшуюся в густых зарослях могилу матери. С помощью добрых людей поставила простенький памятник, новую оградку и навела порядок. Теперь, борясь с напористым и неукротимым лесом, и с собственным преклонным возрастом, старается использовать малейшую возможность, чтобы навестить мать и подправить могилку. Только бы, с божьей помощью, найти ее. В том, что Паня нисколько не преувеличивает насчет коварного леса, мы убедились уже через пол часа. Прочесав цепью и поодиночке несколько гектаров лесной чащи, мы так и не нашли нужную могилу. Попадались едва различимые холмики с покосившимися или упавшими крестами, многие без табличек и оград. Я ,вспомнив украинские реалии, даже предположил, что лихие люди разорили могилу и унесли ограду на металлолом. Но сестра с племянницей, пристыдив меня, заверили, что подобного здесь отродясь не бывало. Мне больно было смотреть на тетю Паню. Молясь и крестясь, она просила господа помочь отыскать заветную могилу и каялась, что недостаточно уделяла времени и внимания матери при жизни и после смерти. Когда расстроенные женщины, окончательно потеряв надежду, решили возвращаться ни с чем, я заупрямился и в очередной раз вернулся в лесную чащу. Решил не сдаваться и во что бы то ни стало, разыскать могилу. Через несколько минут поисков, наконец-то, увидел ЕЕ. Сквозь густую листву я сначала почувствовал, а уже потом, рассмотрел взгляд карих глаз красивого и слегка печального женского лица. Пробравшись ближе, прочитал под эмалированным фотопортретом надпись Ширяева Татьяна Николаевна…Она тоже была моей родственницей, похоже, самой красивой из всех, кого мне удалось увидеть живыми или на фотографиях. Спохватившись, взяв за ориентир самое большое и приметное дерево, я с криком побежал догонять удалявшихся от леса родственниц. Вернувшись к могиле, Паня без остановки плакала и благодарила меня за подаренную в последний момент встречу с матерью. Таня, мельком вспомнив мои навыки сыщика, потом, все-таки, связала мою удачу с притяжением родственных душ. Мне было без разницы, я радовался, что помог тете Пане и познакомился с красивой родственницей. Все вместе прибрали могилу, вырвали траву и молодые кустарники. Сфотографировав по просьбе Пани портрет матери (у нее не сохранилось ни одной удачной и красивой копии), и на всякий случай – приметное в три обхвата, дерево – ориентир, уже совершенно с другим настроением, вернулись к брошенной на дороге машине. То ли из-за усталости, то ли из-за переполнявших чувств и эмоций, оставшийся отрезок дороги ехали молча.

УКРАИНА, Приднепровье. Конец сентября 2014 года

Не знаю, сколько я просидел, тупо и бессмысленно уставившись в экран ноутбука. Пару дней у меня не было времени и возможности пользоваться интернетом, и лишь сегодня, выкроив несколько минут, я зашел в «Одноклассники». В последние месяцы этот канал связи, наряду со Скайпом, стал основным способом общения с семьей и друзьями, оставшимися на Украине. Раньше интернет мы с женой для общения использовали не так уж и часто. Мне удобнее и привычнее было приехать или позвонить, чем писать сообщения и разговаривать через экран компьютера. Помню, когда она зарегистрировалась в качестве друга на моей страничке в «Одноклассниках», да еще используя при этом фотку незнакомой мне женщины, я не удержался и пошутил, что она, наконец-то, повысила и привела в соответствие с реальной действительностью свой статус, перейдя из жены в подругу. Ее сообщение начиналось словами: «Ты, конечно, будешь в шоке…». Она угадала. Если наши с ней отношения в последние годы грубо и упрощенно можно было назвать напряженными и противоречивыми, в последние несколько месяцев они трансформировались в ненормально стрессовые. В нашу семью ворвался разрушительный смерч мировоззренческого, культурного и социально-политического украинско-русского противостояния. Ворвался, безжалостно уничтожая и обесценивая все хорошее и значимое, накопленное за тридцать лет жизни в браке. Полгода назад, используя свои юридические, политические, исторические и географические преимущества, легализовав волю населения результатами референдума, Крым вернулся в состав Российской Федерации. Без жертв и насилия. Родному Донбассу повезло намного меньше. Свое несогласие с февральским государственным переворотом, свободу и человеческое достоинство моим землякам пришлось отстаивать с оружием в руках, платя при этом непомерную цену за чужие ошибки. Из –за повсеместной паники, технических и организационных проблем, общаться с родными и близкими, оставшимися в Донбассе и на подконтрольной Киеву территории Украины, стало очень трудно, порой невозможно. Чтобы быть в курсе событий, я старался использовать все каналы и источники информации. От российских и украинских интернет – ресурсов, телевидения и радио – до живого общения с их очевидцами и участниками. Включая вынужденных переселенцев и беженцев на всех доступных для связи и общения территориях (Крым, Донбасс, Украина, Россия, Европа, Израиль, Канада и т.д.). Хотелось быть объективным, беспристрастным и терпимым в своих выводах и оценках происходящего. То же, примерно, пыталась делать и моя дорогая половина. Но в отличие от моих, ее возможности ограничивались узким кругом украинских родственников, подруг и соответствующего по диапазону интернет – общения. Разница в восприятии и оценках трагических и пугающих событий стремительно росла, взаимопонимание пропорционально таяло, как прошлогодний снег. Меня, хоть немного, поддерживала надежда на то, что весь этот кошмар может повлиять на ее решение сохранить семью и переехать в Россию. Для нее, как оказалось, такого просвета в конце тоннеля, не было изначально. С апреля Украина закрыла въезд на свою территорию гражданам России мужского пола, в возрасте от 18 до 60 лет, лишив меня возможности решать множество старых и новых лично-семейных вопросов самостоятельно, посредством поездок в Приднепровье. Приходилось действовать дистанционно, личное общение ограничилось виртуальной плоскостью. Пытаясь выполнять нашу с женой договоренность, я как мог, старался не выходить в нем за пределы лично-семейных отношений. Но это оказалось невозможным. Любой разговор, начавшийся с безобидной бытовой или семейной темы, неизбежно соскальзывал на оценку текущих событий, выяснение и доказывание правоты одной из сторон. Все чаще я ловил себя на мысли, что мы с ней стали воспринимать и понимать происходящее диаметрально противоположно. Никакие доводы и аргументы, самые объективные, легко доказуемые и проверяемые, не могли убедить ее в моей правоте. Все чаще кто-то из нас, поддавшись эмоциям и отчаянью, прерывал сеанс едва начавшейся виртуальной связи и потом долго не хотел звонить первым. Она не верила, что меня не пускают на Украину. Считая, что я просто избегаю встреч с ней и дочерями, измором принуждая к измене любимой родине и переезду на территорию ненавистной страны – агрессора. В конце мая закончился срок действия моей банковской пенсионной карты, оставленной жене для текущей финансовой поддержки. Оформить новую я не мог. Оценив все плюсы и минусы, решил перевести пенсию в Россию. Начав в июне процедуру дистанционного решения этого вопроса, я разбудил и сдвинул с места лавину неожиданных и серьезных проблем, многие из которых остаются неурегулированными до сих пор. В сентябре, отказав в пересылке моего личного дела в Россию, пенсионный фонд Украины полностью прекратил мне начисление и выплату пенсии. Я попросил жену выполнить для меня несколько несложных поручений в этой связи, написав ей в «Одноклассниках» подробные инструкции. С явной неохотой приступив к их выполнению, она прислала мне пару промежуточных ответов. Меня насторожило ее едва заметное смещение акцентов в сторону необходимости изменения долевых имущественных прав на нашу общую квартиру. Но я не придал этому значения, расценив его, как женское недопонимание сути вопроса, мягко подкорректировал безобидной шуткой. Потом моя жена пропала. Несколько дней я не мог связаться с ней по телефону и Скайпу. Не было сообщений и в «Одноклассниках». Во время последнего сеанса связи по Скайпу я обратил внимание на ее неестественную заторможенность и какую-то отрешенность. Она признала, что украинский интернет пестрит сообщениями о том, что Донецкие террористы при поддержке российских войск начали массированное наступление. В Приазовье и Причерноморье уже видели колонны российских танков и БТРов. Я сначала даже подумал, что она действительно попала под зомбирующее влияние не только украинских средств массовой информации, но и какого-нибудь секретного психотропного облучения, если искренне верит в эту чушь. Но потом понял, что она уже не может совладать с охватившим ее чувством страха и паники. Страха не только за себя, женщину, оставшуюся в тяжелую минуту без мужа. Она больше боялась за детей и своих престарелых родителей.91-летний тесть и 72-летняя теща жили на Азовском побережье и так же неминуемо попадали в предполагаемый украинцами коридор, пробиваемый оккупантами с востока к уже захваченному Крыму. Обе наших дочери также находились в это время вместе с ней. Старшая Екатерина, во время разгула Майдана, сдала свою киевскую квартиру в аренду. Сначала какой-то молодой местной паре, а позже – беженке из Луганска. Вернулась к матери и младшей сестре. Я твердо знал, что никакой агрессии российской армии, никакого наступления ополченцев на юге Украины нет. Списал психоэмоциональное состояние жены на усиливающийся хронический стресс, а ее отсутствие в интернете – на занятость и технические проблемы связи.

Когда я стал приходить в себя и до меня начал доходить полный смысл прочитанного сообщения, я с сожалением понял, что ситуация намного серьезнее, чем мне казалось раньше. В наших с женой отношениях давно происходят скрытые и неконтролируемые мной перемены. Она сообщила, что в связи с тем, что наша, выставленная на продажу два года назад, квартира обесценилась наполовину и не продается, она сдала ее внаем. Взяв с собой минимум необходимого, 30 сентября (то есть, уже вчера) грузовой ГАЗелью они с Катей уехали жить в Чернигов. Младшая, Надежда, прихватив с собой неразлучную Вету (подружку и воспитанницу породы Русский Той-терьер) на любимом Шевроле, переехала жить в Днепропетровск к жениху Александру. Закончив сообщение припиской, что решает проблемы, как может, жена пообещала выйти на связь сразу же, как обустроится на новом месте.

Теперь я, действительно, был в шоке. Несколько минут не мог сосредоточиться, спокойно осмыслить и понять, что из этой неожиданной информации расстраивает меня больше всего. Почему именно Чернигов? Потому, что там живет 90-летний родной брат тестя, дядя Иван? Несколько лет назад он перенес тяжелый инсульт и нуждался в постороннем уходе. Я знал о нем. В свое время помогал перевезти его из Чернигова к тестю, как только стала возможна трудная и опасная транспортировка тяжелого больного. Там, автоматически, для моих решается проблема с новым жильем. У Ивана, бывшего зубного техника, много лет проработавшего с золотом – огромный, правда не совсем достроенный, дом. Жены и детей нет, так что места для моих хватит с избытком. Но почему все так тайно и скрытно? Почему не сообщить заранее и не посоветоваться? Почему молчали дочки, с которыми я неоднократно общался накануне, параллельно с женой? Неужели, она настраивает их против меня, и они таким образом проявляют с ней скрытую солидарность? Может, боялась, что я буду против? Но я – за! Даже по вновь открывшимся обстоятельствам. Поднятая мной волна противостояния с Украинским пенсионным фондом, неизбежные трения с чиновниками и бывшими «товарищами», сочувствующими и поддерживающими Правый Сектор, вполне вероятным рикошетом могли достать и семью. Успокоившиеся было страсти по поводу моего переезда в Россию, в последние дни разгорелись с новой силой. Я был не против того, чтобы они на какое-то время покинули родной город и переждали смутное время в каком-нибудь тихом и спокойном месте. Меня так же не сильно беспокоило, что в моей квартире теперь живет донецкий налоговик с семьей. Его нельзя было назвать беженцем. Если он и убежал – то только от гнева восставшего населения. Судя по всему – он признал и принял новую киевскую власть и продолжал служить ей. Бог ему судья, это – его личное дело. Для меня этот аспект сейчас не особенно важен. Я не жадный и не брезгливый. То, что он сейчас пользуется моей мебелью, читает книги из моей библиотеки, любуется моей, пусть и небольшой и не очень ценной, коллекцией живописи на всех стенах просторной квартиры – меня так же не смущало. Думаю, что моя дорогая, все-таки, догадалась убрать и закрыть в одной из кладовок мои личные вещи, и он не примеряет, под игривое настроение, мою парадную милицейскую форму. Я понял, что меня беспокоит и угнетает совсем другое. Эта квартира была для меня не просто бывшим жильем.

Вспоминая прожитое, я сам удивлялся своей необычной и нестандартной биографии вечного бродяги, квартиранта и временного постояльца. За свою недолгую жизнь я сменил десятки адресов временной регистрации и постоянной прописки. В моем первом, еще СССРовском паспорте нет свободного места от многочисленных штампов. Все свои скитания и переселения я вспоминал не только с легкой грустью, но и с неизбежной, непроизвольной улыбкой. Большинство из них было связано не только с экстренной необходимостью, но и с какими-то приключениями и хохмами.

Первое, после родительского дома, мое съемное жилье, представляло собой комнату в старом частном доме. Мы сняли ее с Дробко Иваном, таким же первокурсником из Кировоградской области. Деканат, учитывая нехватку мест в общежитиях, посчитал, что сын зажиточного шахтера из процветающего Донбасса, может позволить себе и съемное жилье. Чем руководствовались, отказывая в поселении в общагу Ивану, сыну обычных врачей из провинции, я уже не помню. Мы были с ним идеальными квартирантами – не курили и не пили, оба занимались спортом. Вели себя тихо и скромно. Девочек не водили. Тем не менее, отношения с хозяевами, пожилыми одинокими супругами, не складывались. Хозяйка, видимо истосковавшись по отсутствовавшим детям и внукам, доставала и раздражала нас, с виду естественной, но явно избыточной опекой, искусно скрывавшей недоверие и повышенный контроль. Я подозревал, что она в наше отсутствие, под предлогом абсолютно ненужной, дополнительной уборки, регулярно роется в наших личных вещах. Чтобы прекратить это постыдное занятие я спрятал в интересующем ее месте, принесенный для домашних занятий, из институтской анатомки, натуральный человеческий череп. Эффект превзошел даже самые смелые мои ожидания. Правда, послужил главным поводом нашего переселения. Но к тому времени, как «отличники учебы, спортсмены, комсомольские активисты и просто красавцы», мы уже заслужили место в общежитии, и следующие 4 года я в полной мере наслаждался прелестями жизни в студенческих муравейниках. По мере перехода с курса на курс, повышения статуса комсомольского лидера и успевающего студента, я соответственно, повышал и уровень комфорта и престижности занимаемых комнат. Последовательно жил во всех корпусах – от комнат на 4-х в старых пятиэтажках коридорного типа, до отдельных полулюксов в уютных блоках новых многоэтажек. Неизменным оставался только один атрибут – я всегда жил в комнатах с иностранными студентами. Этого требовали негласные правила социалистического общежития, умноженные на идеологические догмы и КГБшную предусмотрительность. Когда к концу пятого курса, за год до окончания института, крепко спаявшись с отрядом и уголовным розыском, мне стало трудно соответствовать этим правилам, я вновь вернулся к городскому съемному жилью. Для того, чтобы поселиться в двухкомнатной квартире на первом этаже, со всеми необходимыми удобствами, мебелью и телефоном, да еще с отсутствующими в городе хозяевами, холостому студенту пришлось поднапрячься и разыграть целый спектакль. В это время, мой будущий кум и начальник Валера Зотов, предварительно пройдя, аналогичные моим, жилищные мытарства, переезжал в новую 2-х комнатную квартиру, полученную от УВД в Бородинском микрорайоне. Он уже был женат, несколько месяцев назад у них с Валентиной родился сын Мишка. Эти два обстоятельства были необходимым условием для новых претендентов на занятие освобождающейся квартиры. На собеседование с прилетевшими из Тюмени хозяевами, со странными именами Август и Марта, я прибыл во всеоружии. Под ручку с одной из институтских подруг, с обручальными кольцами на безымянных пальцах, взятыми на прокат у знакомой семейной пары. Обладатели календарных имен искренне поверили в безупречную легенду и подписали договор, правда, с предоплатой на год вперед. Вселившись, я первым делом, без труда вскрыл отмычкой вторую комнату, в которой хозяева благоразумно заперли недостающую мне мебель. Наведя в ней необходимый порядок, оборудовал ее под спальню. Отведенную по договору найма большую комнату, с прислоненным к стене трельяжным зеркалом и телефонным аппаратом на полу, оставил нетронутой в качестве домашнего спортзала. Два года, втайне от хозяев и соседей, тихая и приличная внешне двушка, пребывала в самых невероятных качествах и статусах, далеких от предусмотренных договором найма. Она одновременно выполняла роль ночлежки для местных друзей, гостиницы для приезжих, удобным и безотказным местом интимных свиданий. Была своеобразным центром связи и передачи срочной информации посредством известного сотням людей телефонного номера. Для избранных, она была так же официальной явочной квартирой уголовного розыска. Забегая наперед и предвидя мой будущий выбор, один из уважаемых мной офицеров городского угро убедил меня помочь ему и общему делу. Он, на свой страх и риск, рассказал мне некоторые подробности секретной оперативно-розыскной деятельности и уговорил обеспечить ему и нескольким другим, знакомым мне офицерам, возможность использования квартиры для негласных встреч с нужными людьми. Я изготовил и раздал им несколько дубликатов ключей. Позже заметил, что самыми нужными из тайных визитеров, оказались довольно симпатичные и сексуальные женщины, внешне мало похожие на информаторш и радисток Кэт. Но это было не мое дело. К тому же, возвращаясь в квартиру утром следующего дня я, голодный после ночного дежурства студент, с удовольствием завтракал непривычными и вкусными деликатесами, оставленными в холодильнике таинственными ночными визитерами. Естественно, что такое активное и многопрофильное использование квартиры, неоднократно отзывалось рикошетом отдаленных последствий для многих причастных к ней людей. Так, приехав через год за получением очередной оплаты из далекой Тюмени, несчастный хозяин Август, ночь провел в «обезьяннике» ближайшего РОВД. Конечно, главную роль в этом сыграла цепь случайностей и неблагоприятное стечение обстоятельств. Приехав вечером к квартире, он с его слов, был уверен, что квартиранты находятся дома. Но когда, после настойчивых звонков и стука в дверь, невнятные звуки за ней прекратились, а никто и не подумал открывать, он забеспокоился и решил забраться внутрь через открытую форточку. Конечно, он в тот момент не мог предвидеть, какую злую шутку сыграют с ним пожилой возраст, выпитые перед этим у друзей несколько рюмок водки и неосмотрительно оставленные у них же документы. В форточке он, естественно, застрял. На шум закономерно среагировали бдительные жильцы. Кто именно, соседи или не желавшие огласки посетители квартиры, мне так и не удалось позже выяснить. Внешний вид, запах спиртного, бессвязные упоминания о прилете из Тюмени и отсутствие каких-либо документов, позволяющих установить личность, сыграли главную роль для принятия решения, на удивление, быстро среагировавшему на вызов наряду милиции. Как на зло, жильцы, привлеченные к опознанию наглого самозваного соседа, переехали в этот дом относительно недавно. Они никогда не видели Августа, уже несколько лет живущего далеко на севере. Мне же сообщили о пленении квартиросдатчика только утром. Но ему еще повезло. Не вмешайся в ситуацию те же, мои знакомые офицеры, сидеть в обезьяннике ему пришлось бы намного дольше. Второй рикошет, серьезно зацепив и ранив жену, попал в меня самого. Приведя, после двух лет холостяцкой жизни, в квартиру свою любимую и ненаглядную в качестве законной жены, я через некоторое время сам испытал на себе последствия бурного предшествовавшего периода ее использования. Возвращаясь поздно вечером домой, я неоднократно заставал ее расстроенной и заплаканной. На мои вопросы по этому поводу она упорно не отвечала. После очередного ночного звонка, заметив, как она нервно и презрительно бросила на аппарат трубку, я все понял. Ежедневно, в мое отсутствие, ее донимали телефонные звонки. Наглые и настойчивые женские голоса высказывали сомнения на ее представление в качестве моей жены и требовали позвать к телефону меня лично. По срочной и неотложной надобности. Мне стоило большого труда успокоить, в доступной и корректной форме убедить ее, что большинство из этих женщин ищут не меня. Еще больше времени и сил занял процесс оповещения всех временных постояльцев о том, что универсальная явка закрыта по форс-мажорным обстоятельствам.

Следующей была квартира старшей сестры жены, Людмилы. Выйдя замуж за талантливого днепропетровского художника Женю Лунева, она освободила бывшую родительскую жилплощадь в пользу своей сестры, ставшей к тому времени матерью. Квартира представляла собой две небольшие комнаты «трамвайчиком» в старом одноэтажном бараке, с маленькими низкими окнами и полами, намного ниже уровня порога. Соседи – старожилы рассказывали, что в Великую Отечественную в них располагались немецкие конюшни. Я уже знал этот двор и эту квартиру. Лет пять назад, навестив по служебным делам ютившегося в торцевой каморке этого же барака бродягу Мальцева Жору, я впервые услышал от него о проживавших в третьей квартире трех сестрах – художницах. Тогда меня это удивило. Три молодых, незамужних художницы, живущих в таком «шанхае», показались мне фантастическим вымыслом. Стометровый отрезок улицы Гоголя, на котором располагался этот барак, с одной стороны упирался в задворки самого старого и большого в городе рынка, с другой – в цыганский поселок с весьма нехорошей репутацией. Это соседство и определяло специфику жизни одного из самых криминальных закоулков областного центра. Все, кто мог, давно выехали отсюда, сдав освободившиеся квартиры и комнаты под склады, мелкие оптовые магазинчики, съемное жилье для приезжих грузчиков и реализаторов. При этом, в каждой квартире оставались прописанными десятки людей, почти половина из которых состояла на учете в качестве ранее судимых, находящихся в розыске, наркоманов, алкоголиков и других представителей асоциального подучетного контингента. Все они ждали сноса и расселения этих трущоб. Местные власти и администрация крупнейшего и богатейшего предприятия, которому по генплану развития города принадлежала данная территория, зная страшную демографическую картину, не спешили с реализацией крайне затратного плана. Ждали, когда ситуация нормализуется естественным путем вымирания оставшихся жителей. Я согласился на этот рискованный переезд не только по экономическим соображениям – с рождением дочки платить за съемную квартиру, даже при двух работающих родителях, было уже накладно. Не менее важным был и другой аспект-до РОВД, в котором я работал заместителем начальника уголовного розыска, было всего 200 метров и 5 минут неторопливой ходьбы.

И с этим жильем было связано немало интересных и запоминающихся моментов. Это был год 70-летия службы уголовного розыска. В наш город из Москвы прибыла съемочная группа Центрального телевидения для работы над местным фрагментом документального фильма о героическом авангарде советской милиции. Как обычно, я узнал об этом в последнюю очередь, одновременно с категоричным приказом высокого начальства. Никакие аргументы о сложной оперативной обстановке и чрезмерной загруженности, о десятках более достойных, фотогеничных и говорливых сотрудников службы, мечтающих о славе и известности, не помогли. Не подействовала даже моя вполне реальная и правдоподобная угроза наговорить москвичам много лишнего, что обязательно не понравится руководителям, «кинувшим меня под танк», даже не спросив согласия. После краткого и язвительного ответа начальника городского отдела УР: «У нас теперь гласность и демократия, перестройка и ускорение. Говори, что считаешь нужным, все равно лишнее вырежут!» – мне было приказано отбыть в распоряжение уже ожидавших в микроавтобусе киношников. Ребята из съемочной группы, в отличие от своих предыдущих коллег, с которыми мне уже приходилось сталкиваться, оказались вполне адекватными, лишенными столичного снобизма и высокомерия, профессионалами и интересными собеседниками. За несколько часов катания по городу, мы успели поговорить не только на злободневные темы в рамках сюжета будущего фильма, но и обменяться мнениями по многим вопросам общественной и частной жизни. И столичной, и провинциальной. Под конец я уже настолько освоился, что практически, не обращал внимание на постоянно работающую камеру. Режиссер предупредил меня, что, естественно, не все записанное войдет в окончательный вариант фильма. У них много материала и по другим городам. Я ответил, что полагаюсь на их профессионализм и никаких предложения и условий выдвигать не собираюсь. Взглянув на часы и удивившись, тому, как быстро пролетело время, я сообщил им, что у меня сегодня тоже небольшой юбилей – три года моей женитьбы. Чтобы сэкономить время, попросил их подъехать к ближайшему цветочному киоску за букетом и завезти меня домой. Они с удовольствием согласились. Распрощавшись у дома, я быстро завернул за угол и позвонил в дверь. Когда открывшая ее жена, мельком взглянув на меня с букетом, округлила от страха и удивления глаза, глядя куда-то через мое плечо – я тоже резко обернулся. Не давая мне опомниться, режиссер и оператор, продолжая съемку, легко втолкнули меня внутрь и бесцеремонно обратились к жене. Сначала с поздравлениями, потом и с множеством других вопросов. Представив себе, что увидят на экране миллионы советских телезрителей, я, наверное, впервые пожалел, что гордился тем, что я – бедный, но честный мент. Режиссер профессионально успокоил жену, разрядив обстановку заверениями, что будущий фильм обязательно поможет быстрее получить собственное достойное жилье. Жена тоже работала журналистом и училась на журфаке МГУ, поэтому через несколько минут они уже мирно и профессионально общались на своей волне. Накануне праздника фильм дважды показали по центральным всесоюзным каналам. Как я и предполагал, критические моменты в нем были сведены к разумному минимуму, а сцена в квартире, наоборот, неоправданно детализирована и растянута. Было много комментариев коллег и знакомых. Новую квартиру после этого, мне, разумеется, никто не дал. Руководство сдержанно пообещало сделать все, что в их силах. Зато, мне стали приходить письма со всех концов нашей необъятной Родины. Ветеран ВОВ и Угро из Литвы, с сожалением и грустью писал мне о том, что даже в самые тяжелые военные и послевоенные годы, власть и милицейское руководство намного внимательнее относились к операм Угро, быстрее и эффективнее решали все их бытовые вопросы.

Из просторной комнаты в полнометражной квартире по улице 40 лет Советской Украины, гостеприимные хозяева с редкой фамилией Блиммель, досрочно выселили мою семью под благовидным предлогом неожиданного приезда их близких родственников. Но я прекрасно понимал, что за ним скрывались другие мотивы и причины. Хозяин явно испытывал ощутимый дискомфорт от моего статуса и образа жизни. Уже после вселения, на всякий случай пробив его по нашим оперучетам, я узнал о его старой судимости и приторговывании самогонкой. Такое соседство напрягало обе стороны. Последней каплей был анекдотический казус с жареной картошкой. Вернувшись с работы под утро, я без задней мысли, по ошибке, опустошил хозяйскую сковородку, оставив квартиросдатчика без завтрака. Я понятия не имел, что наша, очень похожая сковородка, убрана с плиты в холодильник.

Потом была служебная квартира по улице Горького, освобожденная получившим собственное жилье участковым Резо Акакиевичем Вачария. Улучшением жилищных условий очередной переезд назвать было трудно – отдельные новые плюсы в нем с лихвой перекрывались не меньшим количеством минусов. Более современная пятиэтажка располагалась чуть ли не в элитарной части города, но добираться до райотдела, в котором я уже занимал должность начальника розыска, было немного дальше. Больше всего неудобств доставляла мизерная площадь жилой комнаты – на 12 квадратных метрах нам приходилось ютиться уже вчетвером. Вскакивая ночью с постели на плач меньшей Надюшки, жена постоянно ударялась в узком проходе об углы мебели. Ее колени и бедра постоянно украшали заметные синяки и ссадины. Эта квартира запомнилась мне еще одним трагикомичным случаем. В очередной отъезд жены и детей к теще, когда, оставшись один, я заснул беспробудным сном, мне в ухо влез рыжий домашний таракан. Добравшись по слуховому проходу до барабанной перепонки, он начал царапать нежную и сверхчувствительную преграду всеми своими многочисленными конечностями. Я проснулся среди ночи от кошмарного шума и взрывной боли в голове. Только мое медицинское прошлое позволило мне, мгновенно сориентировавшись в ситуации, вызвать Скорую помощь и устранить проблему до развития болевого шока.

Собственную трехкомнатную квартиру государство, в лице родной милиции, предоставило мне на седьмом году службы и на тринадцатом году скитаний по любимому городу. И здесь не обошлось без определенных эксцессов. Сообщение руководства райотдела и УВД о том, что квартира выделяется мне индивидуальным целевым образом по линии службы Угро, проигнорировал другой претендент. Стоящий первым в длинной очереди, в которой я болтался где-то в необозримом хвосте, замначальника ГАИ, уперся и продемонстрировал отчаянный, но законный, протест. Я понимал, что для ветерана предпенсионного возраста, ждавшего более 15 лет улучшения жилищных условий, это был последний шанс. Не препятствовал ему, и был уже готов уступить свалившееся на меня счастье. Ситуацию спасла, невиданная прежде в вопросах распределения жилья, принципиальность и настойчивость руководства. Замначальника областного УВД генерал Поляк и начальник РОВД полковник Вельможко, совершив невозможное, вырвали у администрации города вторую, в течение месяца, трехкомнатную квартиру для одного и того же органа внутренних дел. Мне даже предоставили право выбора между ними. Обе сдавались в одном и том же новом микрорайоне, но в разных домах и в разное время. С учетом двух малолетних дочек, ориентируясь на предполагаемую этажность, я выбрал вторую, сдающуюся несколько позже. Можно представить наше с женой состояние, когда примерно за два месяца до обещанного вселения, имея на руках все необходимые документы, мы около часа под осенним дождем разыскивали необходимый адрес. Строительные адреса не соответствовали почтовым. Мокрые и озябшие, мы молча стояли перед глубоким бесформенным котлованом в намытом острове песка. Дом еще не начинали строить. Я подумал, что мы ошиблись, вычисляя его по строительным номерам. Перепроверили – все правильно! Жена заметно расстроилась, перестав замечать, что мокнет и мерзнет под дождем, пыталась расспрашивать монтажников на соседних стройплощадках. К моему удивлению, они успокоили ее, категорично подтвердив плановые сроки сдачи и ввода объекта в эксплуатацию. Авральное чудо под названием «конец года» реанимировало, чуть было не умершую, надежду. Ключи от первой собственной квартиры я получил за день до наступления Нового 1990 года.

В этой квартире я прожил ровно столько же, сколько и в родительском доме в Донбассе. Стала ли она отчим домом для моих дочерей – мне трудно судить. У них сформировался свой, особенный взгляд и на семейный, и на жилищный вопрос. Старшая, к семнадцати годам, в ультимативной форме поставила нам с женой неожиданное условие. Она обещала учитывать в своей будущей жизни наши родительские наставления и пожелания только в случае переселения ее в собственную отдельную квартиру. Впрочем, неожиданность и затратность ультиматума касалось в основном меня. Я, следуя общепринятым русским традициям, считал, что успешное замужество, в первую очередь, определяется личными качествами невесты, а потом уже – общим статусом родительской семьи. Но никак не количеством и качеством приданого. Жена, руководствуясь украинскими ментальными и культурно-историческими особенностями, была уверена в том, что дочери к моменту замужества, обязательно должны иметь собственное жилье. Уступив женскому большинству, купил Катерине однокомнатную квартиру в многоэтажке, расположенной недалеко от нашего дома. Больше всего я переживал, что дочь пойдет по стопам отца, и превратит собственное жилье в многопрофильный молодежный клуб по интересам. На этом женские прихоти не закончились. Через пару лет, накануне свадьбы, уже самостоятельно, они с женой обменяли ее на двухкомнатную в другом микрорайоне. Притащив меня, после долгих уговоров посмотреть новое приобретение, они приготовили мне еще один, тщательно скрываемый сюрприз. Убедившись, что я остался доволен их выбором, они, как бы ненароком, предложили мне посмотреть свободную квартиру напротив. Площадью в 100 квадратных метров, оригинальной планировки с огромным залом и тремя большими балконами. Пустая, от того казавшаяся намного просторнее любой стандартной трехкомнатной, квартира, конечно же, впечатляла. Когда в три голоса зазвучали фантазии о том, что если закрыть перегородкой вход на площадку, две расположенные напротив квартиры можно считать одним жилищем, я понял их коварный замысел. Тут же последовало, уже конкретное предложение остальным членам семьи переселиться поближе к Кате и жить двумя дружными семьями – соседями. А если потом решить вопрос с расположенной в торце площадки однокомнатной – идеальное семейное гнездышко появится и у меньшей Надежды. Отделенная площадка на этаже станет простым коридором в общем трехквартирном жилище. Поняв, что мне их не остановить и не переубедить, я пообещал подумать. Долгожданная идиллия, как и Катин брак, продолжалась недолго. Уже через три года они с женой, в очередной раз, занимались традиционной забавой-обустройством нового жилья. Теперь уже в Киеве. Старшая дочь решила покорять столицу. Верная своим привычкам, младшая Надежда все это время жила, пусть и в отдельной комнате, но в пределах родительской квартиры.

Теперь я беспощадно распекал себя злой иронией и малоприятным сарказмом: «Дожились! Имея столько комфортного жилья, семья рассыпалась на отдельных БОМЖей и бродяг! Все – в разных местах, все по отдельности снимают чужие углы!». Я допускал в решении жены и существенный материальный фактор, вместе с тем был уверен, что выигрывая в малом, она теряла в большом. Детей она лишала, так необходимого в любом возрасте, ощущения отчего дома. Меня – надежды и возможности возвращаться к семейному очагу. Теперь, даже открыв границу и разрешив въезд, Украина не сможет восстановить эти значимые для меня понятия. Встречаться с женой и детьми на улице, в гостинице или у родственников, было ниже моего достоинства. Аргументы, что это временная мера, что ранее было достигнуто согласие всех заинтересованных сторон на ее продажу, не влияли на общее состояние и не утешали. Теперь, это были уже частности. Вместе с ее бегством в Чернигов, а не в Нижний Новгород, сдвинулось с места, развернулось и, стремительно уменьшаясь, удалялось от меня, в другую сторону, что-то большое и значимое, сохранявшее все эти годы семью семьей и дававшее надежду на совместное будущее.

Глава II. УЧЕНЬЕ-СВЕТ

СССР, Донбасс, середина 60-х

Моя школьная учеба началась, едва мне исполнилось 5 лет. До этого я уже знал несколько букв, но писать и читать не пытался, мне больше нравились картинки. Особенно в журнале «Крокодил», который вместе с газетами регулярно приносила почтальонша, и я первым, до возвращения отца, старался достать его из почтового ящика. Когда к школе начали готовить сестру, и в доме появился первый букварь, всякие азбуки, кубики и картинки с буквами, мой интерес к грамоте резко возрос, я учился читать быстрее ее. Но главным катализатором и мотиватором, вскоре стала моя первая школьная любовь. Она настигла меня не в школьном, а в собственном дворе. После торжественной линейки и первого короткого учебного дня, моя сестра-первоклассница вернулась домой не одна. Она пришла с первой школьной подружкой, Киншовой Ирой, живущей через улицу от нас. Это миниатюрное создание с огромными белыми бантами на коротеньких «хвостиках», в белоснежном крылатом фартуке поверх черного форменного платья, показалось мне волшебной живой куклой. Я был поражен, потерял дар речи. От смущения забрался на густую раскидистую вишню, растущую во дворе, и уже с нее украдкой наблюдал за подружками. Временами они отвлекались от своих разговоров, сравнения содержимого новеньких портфелей и других девчачьих дел, смеясь, обращались ко мне, предлагая спуститься вниз. Но я в ответ еще больше смущался, краснел и продолжал сидеть на спасительном дереве. В этот день мы так и не пообщались. Зато потом, когда Таня и Ира пытались вместе делать уроки у нас дома, я, как нельзя кстати, им пригодился. Сначала они учили меня, потом ситуация быстро изменилась, и помогать им усвоить заданные уроки стал уже я. Это давало возможность находиться рядом с объектом своего обожания практически ежедневно, но требовало от меня ускоренного освоения школьной программы с опережением на два года.

В свой первый класс я пришел подготовленным на уровне третьеклассника, тем не менее, школьная жизнь для меня началась не совсем удачно. На второй день мы серьезно подрались с мальчиком из параллельного класса. Естественно, из-за девочки. Похоже, что он еще не понимал, что к этим прекрасным созданиям нужно относиться по-другому, нежели к мальчикам, способным дать сдачи. И хотя, виноватым в случившемся однозначно был он, демонстративному наказанию подвергли, почему-то, меня. Возможно, из-за того, что на его теле и одежде осталось больше доказательств, что именно он является потерпевшим. Возможно, потому, что понес еще и материальный ущерб-под конец нашей схватки я пару раз огрел его по белобрысой голове его же собственным портфелем, от чего на нем оторвалась слабенькая ручка. В школу вызвали родителей, собрали экстренную линейку. Классные руководители и завуч не жалели красок, осуждая мой кошмарный и недопустимый поступок. Грозили отчислением и переводом в спецшколу для хулиганов, требовали демонстративного покаяния. Я стоял, опустив вниз голову, и упорно молчал, как взятый в плен партизан. Меня не смущало несправедливое показное судилище, я был уверен в своей правоте. Но когда я поднял глаза и увидел лицо расстроенной и виновато оправдывающейся матери, сердце мое дрогнуло. Тихо и коротко пообещал: «Больше не буду!»

Классная руководительница Александра Яковлевна, заметив, что вместо того, чтобы внимательно слушать урок, я скучающим взглядом продолжаю смотреть в окно, сделала мне очередное замечание. Мой хвастливый и самоуверенный ответ, что все это я уже знаю, парировала рифмой: «А я знаю, куда знахарей девают!» Пригрозила выгнать из класса. Узнав о моей хорошей дошкольной подготовке, она вскоре нашла ей полезное применение и стала регулярно пересаживать меня за парты слабо успевающих учеников. Примерно каждые 2-3 недели я кочевал по классу, заново знакомясь и теснее сближаясь с не самыми лучшими его представителями. Моя помощь отстающим, в основном, ограничивалась разрешением списывать и тихими подсказками во время ответов с места. Но и это, по мнению Александры Яковлевны, давало свой положительный эффект. Вместе с хорошей успеваемостью, помощь двоечникам и троечникам стала для меня своеобразной индульгенцией, защищающей от заслуженного наказания за далеко не примерное поведение. Дольше всего я задержался за партой с Фарзалиной Наташей. Этой маленькой цыганской девочке учеба давалась, действительно, очень тяжело. И не из-за каких-то личных качеств. Мне стоило большого труда и времени докопаться до тщательно скрываемой истинной причины. Оказалось, что следуя традициям и убеждениям, основная часть большой цыганской родни вообще была против ее учебы в школе. Дома ей не давали заниматься, загружая массой других дел и обязанностей. Часто приходилось пропускать школу из-за регулярных выездов на гастроли, связанные с гаданием, попрошайничеством и торговлей мелким ширпотребом. Понимая это, я делал исключение и занимался с ней более активно и интенсивно, чем с другими. В благодарность она рассказывала мне интересные и мало известные детали, закрытой для всех других, цыганской жизни, дарила разные интересные безделушки. Через нее я снабжал всю многочисленную уличную компанию дефицитной плотной фольгой, используемой нами при изготовлении самодельных бомбочек и «дымовушек». Основные мои классные друзья и товарищи – Лисунов Сергей, Гнидин Вовка и Кондрашенко Сергей – жили на других улицах поселка, поэтому география нашего внеклассного времяпровождения все время менялась и расширялась. Сложившиеся местные компании плохо принимали новичков с других улиц, поэтому, на радость родителям, мы все больше времени проводили дома друг у друга. Появились новые интересные занятия – мы начали осваивать фотографию, моделирование кораблей и самолетов. Некоторые параллельно ухаживали уже за собственными, а не родительскими аквариумами, кроликами, хомячками и птичками. Недавно Наташа открыла мне еще одну свою тайну. Она очень боялась, что ее накажет Бог. Я, как мог, пытался ее успокоить, убеждая в том, что Бог – не такой уж и страшный, взрослые нас больше им просто пугают. Мне не хотелось признаваться ей, что и сам побаиваюсь его. Еще больше не хотелось признаваться, что я в этом ничего не понимаю. Я видел в углу на кухне, и в старой хате, и в новом доме, иконы, у которых отдельно друг от друга, молились мать и бабушка. Бог на них выглядел по-разному. У матери – он был старым, добрым дедушкой. Но мать постоянно пугала меня тем, что он все видит и обязательно накажет меняя за плохие поступки. Когда я не унимался и спрашивал, как он может все видеть и как будет меня наказывать, мать неуверенно отвечала, что Бог – на небе, потому – то все знает и видит. О плохих поступках он сообщает родителям, а те уже сами выбирают наказание. Я был уверен, что о моих проделках им чаще сообщали сестры и соседи. У бабушки, Бог выглядел не старым, но строгим мужчиной с пронзительным взглядом. Но она, наоборот, объясняла мне, что он – очень добрый и отзывчивый, дает людям, все, что они просят у него. И молились они ему по-разному. Мать – со слезами и страхом постоянно жаловалась и что-то просила. Бабушка – добродушно и откровенно беседовала, как бы убеждая обратить внимание и помочь кому надо. Чаще всего – не себе, а другим. Я был спокоен – Богу не было видно, как я воровал яблоки из соседского сада и конфеты у сестры, из заначки за китайской картиной. А родителям и без него хватало поводов для наказания меня почти ежедневно. Так же я подозревал, что и у Фарзалиных – свой, цыганский Бог. Не такой, как наш. Он разрешает им обворовывать и обманывать всех, кроме своих, цыган. Учителям, в один голос твердившим, что Бога вообще нет, что это-выдумка темных, необразованных людей, я не доверял, хотя и считал их всех очень умными. Чем больше я читал учебники, особенно предстоящих старших классов, которые по-прежнему часто заимствовал у Тани, тем больше разочаровывался. В них были умные, иногда даже интересные и нужные знания, но не было никакой тайны и ответов на самые главные вопросы. Они меня не впечатляли. Другое дело – интересные книжки из отцовой библиотеки. Я почти не видел, чтобы он их читал. Наверное, он делал это раньше, когда мы с сестрами были совсем маленькими. На это указывали наши многочисленные бестолковые калячки-малячки на страницах многих из них. Неужели отец разрешал нам так глупо и безжалостно портить хорошие книги? Наверное, он просто больше не открывал их и не видел наших художеств. Я с удовольствием читал книги о приключениях индейцев, путешественников и разведчиков, русские сказки и былины о богатырях и страшных чудовищах. Малопонятные книги о Китае больше нравились из-за необычных персонажей на фотографиях и иллюстрациях, а короткие, шипяще-звенящие имена и названия, просто смешили. Стихи и баллады средневековых немецких поэтов завораживали каким-то напряженным и тяжелым чувством ожидания опасности и испытаний для бесстрашных и благородных рыцарей. Книг о Боге не было. Лишь однажды, когда я особенно надокучил матери своими неудобными вопросами, она как-то нехотя и кратко объяснила мне, что где-то существует редкая и необычная книга – Святое Писание. В ней все написано – о Боге, о том, что было раньше, и о том, что будет позже. Но ее читали только самые умные люди. Школьные учителя, как я понял, к ним не относились.

СССР, Ростовская область, середина 70-х

Середина сентября. Занятия в школе начались две недели назад. Программа восьмого, выпускного класса нашей поселковой восьмилетки предполагала особо плотный и насыщенный график занятий. Для всех, кроме меня. У меня продолжались каникулы. Уже третью неделю мы живем в палаточном городке в густом плавневом лесу на берегу Тихого Дона. Вокруг – дикая первозданная природа. До ближайшей станицы Семикаракорской – несколько километров. Мы – это я с отцом, и его друг по шахтерской бригаде – Василь Нипотрибный с женой Валентиной. Это стало доброй и неизменной традицией – к началу осеннего клева выезжать на живописные берега Дона большой и дружной шахтерской компанией. В этот сезон компания оказалась не очень многочисленной, зато срок рыбалки небывало затянулся. Виной тому – отличный клев и прекрасная погода. Посовещавшись на месте, решили, что несколько пропущенных учебных дней никак не отразятся на успеваемости отличника, а с руководством школы отец пообещал по возвращению встретиться лично. С первым пунктом решения я был полностью согласен, по второму – сильно сомневался. За все предыдущие годы учебы, отец ни разу не появился в школе, сколько бы его не вызывали. Постоянно ходила мать. Учителя, сделав вывод, что она не в состоянии повлиять на неудовлетворительное поведение сына, несколько раз, прямым текстом в моем дневнике, настойчиво требовали персонального визита отца. Он, не скрывая иронии, считал это неприкрытой педагогической глупостью. В лучшем случае, поинтересовавшись тем, что я натворил в очередной раз, ставил свою роспись рядом с учительской, давая понять им, что разобрался со мной дома. «Скажешь, что проходил практику по природоведению и географии родной страны» – шутливым тоном предлагал он. Я таким же тоном отвечал, что, к его сведению, эти предметы мы давно прошли в начальных классах, а ихтиологию, к сожалению, в школе не изучают вообще. А напрасно. Я мог бы продемонстрировать им по этому предмету свои прекрасные знания. Решили, что сошлемся на карантин. Он действительно вводился в этих местах ежегодно. Только – в отношении вывоза пойманной рыбы. Но эта мелкая проблема решалась нами легко и просто – деньгами или натуроплатой. Сколько я себя помню, рыбалка для нас с отцом была не просто хобби или приятным времяпровождением. Она была непреодолимой страстью и потребностью. С трех-четырех лет он начал брать меня с собой, приобщая к любимому увлечению вопреки мнению матери. Сначала на шахтные ставки, потом ездили автобусом за 30 километров на Нижнюю Крынку. Пару лет назад отцу, как ударнику труда, на шахте предоставили право покупки нового «Жигуленка», и ездить за 300 километров на Дон стало намного быстрее и комфортнее.

Река поражала обилием и разнообразием рыбы. Мы с отцом, считая себя обычными рыбаками, не перебирали и ловили все подряд, что клевало на наши немудреные снасти. В основном это был лещ, подлещики и рыбец. Реже – белый амур и сельдь. Однажды, думая, что подцепил тяжелую корягу, я с большим трудом вытащил донкой рака величиной с дальневосточного омара, с единственной клешней размером с мужской кулак. Все это ловилось с лодки. Здесь я впервые столкнулся с новым способом фиксации ее на довольно сильном течении. Вместо якорей использовался завоз. Стальной трос или крепкий капроновый шнур одним концом крепился к массивному грузу(якорю), завозившемуся на середину реки, ближе к фарватеру. Другим – к крепкому стволу дерева на берегу. Можно было легко выбирать нужную глубину и расстояние от берега, привязанную к завозу лодку не сносило вниз по течению. С берега, с помощью «водяного змея» ловили только чехонь. Эта красивая и вечно голодная хищная рыба, фактически ловилась сама, без нашего участия. Моя роль сводилась лишь к необходимости 3-4 раза в сутки снимать улов с крючков и после этого легким пинком ноги снова сталкивать «змея» в воду. Течение само устанавливало перемет в нужное положение. Лучшей наживкой служил пучок красного шелка, охватывающий цевье крючка пышной юбочкой. Постоянно приходилось жертвовать не только своими, но и Таниными, пионерскими галстуками.

Василь Нипотрибный, будучи в рыбалке намного опытнее нас с отцом, подходил к процессу более творчески и изощреннее. Его не интересовало то, что ловилось легко и просто. Каждый день он устраивал персональную охоту на конкретный вид, даже экземпляр, редкой крупной рыбы. По только ему известным соображениям, как правило, за ужином у костра, он объявлял нам будущую цель: «Завтра с утра иду ловить сома на «квок». Или – ночью пойду на язя. Или – а не пощупать ли нам сазанов?!». Я не помню случая, чтобы он не исполнил задуманное. И все равно, он не переставал нас удивлять. Вчера к обеду он возвращался с охоты на сазана. Я заметил, как он швартует лодку к берегу и отвязывает от нее кукан в метрах 50 от лагеря, выше по течению. Мы с Валентиной отправились ему навстречу. Подойдя ближе – оторопели. Медленно шагая по мелководью, Василь с трудом тащил за собой на кукане небольшое стадо крупных рыбин. Самый большой сазан тянул на среднего поросенка. Валентина не удержалась и, проявив прыть озорной девчонки, уселась на него верхом. Такого улова мы еще не видели. Несколькими днями раньше, ночная охота на крупного язя, чуть было не закончилась для Василя трагедией. Задремав в лодке в ожидании поклевки, он с ужасом проснулся в воде. С трудом избавившись от тянувших на дно сапог и телогрейки, еле выбрался на берег. Тяжелый вертикальный топляк, незаметный с поверхности даже днем, зацепившись за завоз, утопил лодку за считанные секунды. С помощью местных станичников ее потом вытаскивали на берег трактором.

Ближе к полудню клев замирал и мы возвращались на берег. Управившись с приготовленным Валентиной обедом и засолкой утреннего улова, я почти ежедневно, садился за весла и на несколько часов уплывал обследовать окрестности. Места здесь, действительно, были уникальными по своей красоте. В полукилометре вниз по течению начиналась очередная излучина Дона. Левый вогнутый берег, заросший плавневым лесом, возвышался крутым обрывом. Правый, выпуклый, манил к себе широким пляжем нетронутого чистого песка. Я иногда пересекал широкое русло, швартовался и высаживался на нем, как Робинзон на необитаемом острове. На многие километры не было ни души. Только чайки и вороны безбоязненно доклевывали выброшенных на берег рыбин. Здесь я вовсе не понимал местных станичников, постоянно сетовавших на то, что за последние годы реку загрязнили и обезрыбили. Особенно, после строительства Волго-Донского канала. Какая же она тогда была до этого? Неужели могла быть еще красивее и богаче?!

Кроме подобных неформальных занятий по природоведению и биологии, на днях мне так же посчастливилось неожиданно окунуться в историю и этнографию. Во время поездки за закончившимися продуктами на станичный базар, на подъезде к Семикаракорам, мы случайно наткнулись на недавно прикочевавший сюда цыганский табор. Картина, для второй половины ХХ века была, мягко говоря, поразительная. Несколько десятков кибиток, поставленных полукругом, табун лошадей, сотни ярко и непривычно одетых людей разного возраста, шум и гам на непонятном языке – все это моментально переносило на несколько веков назад. Особенно нереально смотрелась древняя, седая старуха на вершине горы из разноцветного тряпья. Не обращая на нас никакого внимания, она как четки перебирала какие-то пестрые лоскуты, монотонно и неторопливо перекладывая их справа налево, а потом наоборт. Глядя на нее, я понимал, с кого списывал свою легендарную старуху Изергиль знаменитый прозаик. Внезапно вспомнилась Наташа Фарзалина. Около двух лет она уже не появлялась в школе, не видели ее все это время и на поселке. Поговаривали, что 12-летнего ребенка без согласия и любви, отдали замуж за представителя иногороднего цыганского клана. В пестрой традиционной одежде, в таких же косынках на голове, с множеством украшений на теле, издалека многие девочки казались мне Наташей. Подходя ближе, я разочарованно понимал, что ошибаюсь. Из машины Василя сигналили клаксоном и жестами, призывая прекратить экскурсию и следовать по первоначальному маршруту. Незлым, тихим словом помянув цыганского бога, пришлось подчиниться.

Вечерами, после ужина и чаепития, я все чаще покидал взрослых и ложился на перекинутую вверх дном резиновую лодку метрах в 5-7 от костра. Не потому, что мне наскучили их разговоры на безразличные или малопонятные темы. Я все сильнее испытывал потребность побыть наедине. Во мне росло и созревало еще смутное и малоосознанное решение. Постепенно захватывая все мои мысли, оно неудержимо превращалось в главную цель и сокровенную мечту. Последние дни я все больше и больше отвлекался на проходящие в нескольких десятках метров от лодки теплоходы , баржи и катера. Отец, замечая пропущенные поклевки на моих донках, сначала окликал меня, или пытался подсекать и вываживать пойманную рыбу сам. Потом решил, что я уже попросту насытился активным клевом и потерял интерес к рыбалке. Ему и в голову не приходило, что я не просто глазею на проходящие мимо суда, а решаю главный жизненный вопрос – быть или не быть?! Груженые баржи, двигаясь против течения, проходили мимо так медленно, и так близко, что я без труда мог рассмотреть не только малейшие детали самого судна, но и действия всей немногочисленной команды. На многих, почему-то, в экипажах были женщины. Я догадывался, что это были жены капитанов, одновременно выполнявшие функции кока. Часто над палубой, вместо праздничных корабельных флажков, на бельевых веревках строем развевались свежевыстиранные тельники и полотенца, создавая ощущение домашнего уюта и плавучего семейного жилья. Порой, не удержавшись, я махал им рукой, получая в ответ такое же добродушное приветствие и вопросы об улове. Более быстроходные круизные теплоходы с шумными, веселыми туристами и проносящиеся на подводных крыльях «Ракеты» и «Метеоры» привлекали намного меньше. Через какое-то время я уже представлял себя на капитанском мостике в строгом кителе и с биноклем в руках. Баржа незаметно превращалась в огромный лайнер, а тихий и уютный Дон – в безграничный океан. Я с удивлением и радостью открыл для себя, что выбор профессии штурмана или капитана дальнего плавания одним махом решает все мои неразрешаемые доселе жизненные проблемы и реализует все самые заветные мечты. Я уже твердо знал, что уеду навсегда из родного шахтерского поселка. Самостоятельно выстрою будущую жизнь, полную приключений и скитаний, утолю свою неуемную тягу к воде и путешествиям. В этот раз я возвращался с Дона, тяжело и надолго заболевший морем.

СССР, Донбасс. Лето 1977 года

Идет третья неделя, как я стал добровольным затворником. Почти не выхожу из дома, с утра до позднего вечера не покидаю светлую и уютную веранду. Стол, кушетка, полы и подоконники завалены учебниками, пособиями и справочниками. Я готовлюсь к вступительным экзаменам в институт. Мое последнее решение по профориентации было спокойным, выверенным и безэмоциональным. Не потому, что я наконец-то повзрослел и поумнел. Я расценивал его, как очередное логичное и закономерное последствие удара, нанесенного мне судьбой два года назад. Оно уже не было лобовой наступательной атакой на важный рубеж будущего, а скорее – тактическим, вынужденным маневром. Все это время я шел к нему методом исключения других вариантов, заново переживая главную неудачу прожитой жизни.

Следуя за своей мечтой, после окончания восьмилетки, я уехал в Херсон поступать в мореходное училище. Как отличнику, мне достаточно было пройти пусть и серьезное, на уровне приличных экзаменов, собеседование и строгую медкомиссию. Я был спокоен и полностью уверен в положительном результате. Можно представить мое состояние, когда при прохождении окулиста, у меня была выявлена скрытая аномалия цветоощущения. О ней я не подозревал ни сном, ни духом. За 15 лет жизни не было ни одного случая, который заставил бы усомниться кого-либо в полноценности моего зрения. Незадолго до этого была успешно пройдена медкомиссия при постановке на допризывной воинский учет. Неожиданное открытие поразило, как гром с ясного неба. Оно безжалостно разбивало мою мечту. Утешая, врачи объясняли, что это – не болезнь, а довольно распространенный вариант цветовосприятия. С ним можно жить обычной жизнью. Нельзя заниматься лишь некоторыми видами профессиональной деятельности. О том, что я приехал не просто учиться и получать профессию, а реализовывать мечту о новой прекрасной жизни, они слушать не хотели. Я был в шоке! Долго не мог понять, что мне делать дальше. Возвращаться домой не хотелось. Пошарив в карманах, с удивлением обнаружил, что мои деньги каким-то непонятным образом незаметно уменьшились в предполагаемой сумме. Я был не в состоянии разбираться, потратил ли я их сам, потерял или у меня их просто украли в кубрике общежития. Несколько ночей подряд, прикалываясь, старшекурсники мореходки поднимали нас, абитуриентов, по ложной тревоге и выводили во двор на потешное построение. Оставшихся денег впритык хватало только на обратный проезд. Попытать счастья в «рыб-тюльке», другой мореходке, готовившей моряков для рыбного флота, и где требования к здоровью абитуриентов были несколько лояльнее, уже не было возможности и желания. Целый день и полночи, трясясь в автобусе маршрута «Херсон-Донецк», голодный и расстроенный, я пытался осмыслить происшедшее и выработать какой-то план на будущее.

Увидев мое кислое лицо, отец иронично пошутил, что кругосветное путешествие закончилось не начавшись, и мою лодку снова прибило к родному берегу. Выслушав причину быстрого и бесславного возвращения, расстроился не меньше моего. Обладая отменной, намного более 100%, остротой зрения, он понятия не имел о каком-то там цветоощущении. После импровизированной собственной проверки на окружающих предметах, пришел к выводу, что я нормально вижу и по остроте, и по цветам, что меня врачи просто «срезали» по своим, корыстным мотивам.

Вернувшись, я попал не только домой, но и в исходную точку собственной биографии. Передо мной снова стал неразрешимый вопрос: «Что делать дальше?». Все уважающие себя путевые уличные пацаны, считали продолжение учебы в 9 и 10 классах глупой тратой времени. ПТУ или техникум, армия и женитьба – традиционная перспектива для большинства не предполагала альтернативы. Даже непланируемая и нежелательная тюрьма для них казалась более естественным и приемлемым ходом событий, чем два лишних класса в школе. Тем более – еще пять лет в ВУЗе. Меня же, такая схема категорически не устраивала. Особенно, тюрьма. Старшая сестра, закончив десятый класс в СШ№29 на Трубном поселке, уехала учиться в кооперативном техникуме в город Арзамас Горьковской области, на родину родителей. Из ее коротких рассказов о десятилетке, о молодежи Трубного поселка, у меня сложились не самые приятные впечатления об этом районе. За неимением лучшего решения, я смирился с мыслью о СШ№95 на Пролетарке. После Херсона у меня не было ни малейшего представления о будущей любимой профессии и абсолютно никаких мыслей и планов на обозримую перспективу. Я, действительно, соглашался с друзьями, что просто подожду два года, авось что-то изменится само собой, и жизнь сама расставит все по местам.

9-В, куда меня и еще нескольких выпускников из параллельных классов нашей восьмилетки определили в сентябре, считался самым сильным классом в новой для меня школе. С уходом малоперспективных учеников, выбравших дальнейшее образование в ПТУ и техникумах, он стал еще сильнее и ярче. Я сразу же заметил интересную особенность. Самые сильные ученики с большей охотой общались и дружили с самыми слабыми по успеваемости, но не менее активными в общественной жизни класса. С шалопаями и двоечниками они проводили времени больше, чем с малочисленной прослойкой серых и пассивных середнячков и хорошистов. Их за глаза называли емким словом «болото». Классная элита приняла меня хорошо, через несколько недель мы уже общались на равных. Стараясь быть максимально объективным в оценках, я отдавал себе отчет, что между новой школой и бывшей поселковой восьмилеткой – значительные отличия не только в уровне преподавания, квалификации учителей, но и в отношении к учебе самих старшеклассников. Большинство из них были нацелены на продолжение учебы в институтах и университетах, получение престижных профессий и специальностей, о которых мои поселковые сверстники даже не мечтали. Конечно, это в первую очередь, было связано с новым возрастным этапом самих школьников. Но трудно было не обратить внимание и на целенаправленное влияние учителей и родителей. Понимая кратковременность и вынужденность пребывания в новом коллективе, я не сильно стремился к сближению с новыми одноклассниками, а тем более – с учителями. Больше внимания уделял восполнению относительного недостатка знаний и повышению своего культурного уровня. Но мой пассивный нейтралитет продержался недолго. К концу осени на одной из перемен я был приглашен за глухой школьный угол, где группа местных школьных авторитетов во главе с Тимчишиным Славкой стала доходчиво объяснять мне о недопустимости неравнодушного отношения к некоторым самым красивым старшеклассницам. Я понял, что это – только формальный повод прощупать меня на «слабо», но обострять ситуацию не стал. Сообщил, что у меня есть постоянная девушка на своем поселке, что знаю и свято чту законы территориальности и не собираюсь лезть в чужой сад за запретными яблоками, и в чужой монастырь – со своим уставом. Возможно, манера моего общения с ними мало походила на поведение отличника, и они почувствовали мое уличное воспитание, но обошлось без серьезной драки и в дальнейшем подобных недоразумений не возникало. По линии комсомола мне доверили возглавлять трудовой сектор, что позволило существенно активизировать и без того насыщенное внешкольное общение с большинством одноклассников. Металлолом, макулатура, уборка урожая в подшефном совхозе, сближали быстрее и крепче, чем сидение за общей партой. В классе было много учеников с хорошими музыкальными данными и соответствующим образованием. На школьных праздниках, вечеринках и днях рождения им не было равных. Моя мать оторопела от ужаса, когда я сообщил ей, что грядущее 8 –е марта и, одновременно, мой день рождения, класс будет отмечать у нас дома. Я долго объяснял ей, что в новой школе подобные вечеринки являются обычным и регулярным делом, что мы уже выросли и поумнели, гарантировал достойное поведение всей чесной компании и сохранность домашнего имущества. Мать с трудом согласилась, вечеринка удалась на славу. Валера Докукин виртуозно играл и аккомпанировал на аккордеоне, Саша Колесниченко подыгрывал на гитаре, Алла Филипенко, Лена Пивненко, Люда Бушмакина и все другие девчонки красиво и талантливо пели. Костя Чуриков до колик в животе смешил бесконечными приколами. При минимуме спиртного компания веселилась до глубокой ночи. На удивление, не было свойственной возрасту сексуальной озабоченности, преобладали чистые и открытые дружеские отношения. Класс очень отличался от моей уличной компании и учеников бывшей восьмилетки. Отсутствием агрессии, здоровым стремлением к совершенству, осознанным планированием будущего. Меня это различие удивляло и беспокоило. Между двумя школами было всего два километра расстояния. Большинство новых одноклассников жили в казенных многоквартирных домах, но были и представители частного сектора. Родители тоже не сильно отличались от наших, поселковых. Большинство из них были коренными горожанами, некоторые относили себя к интеллигенции, занимали руководящие и управленческие должности. Но были и простые работяги, и приезжие. Такое разнообразие вселяло надежду, что два года не пройдут для меня даром, помогут преодолеть традиционную поселковую планку и положительно скажутся в будущей жизни.

Примерно за полгода до выпускных экзаменов меня вызвали в кабинет завуча. Я, как ни старался, не мог определить причину вызова. В новой школе к моему поведению не было претензий. По старой памяти приготовился к худшему. Добродушная улыбка Надежды Ивановны, ее заговорщицкий тон, быстро рассеяли все мои опасения. Она сообщила, что по разнарядке обкома партии на область выделили две вакансии для поступления в Московский университет дружбы народов им. Патриса Лумумбы. Одну из них распределили целевым образом на нашу школу. У педсовета есть мнение рекомендовать меня. Специальность связана с дипломатией. Видя мое замешательство, она добавила, что такая система отбора дает хорошие шансы на успех в поступлении. На первом месте стоит биография и характеристика кандидатов. Но учитывая серьезность предложения, школа, как можно раньше, должна приступить к моей персональной подготовке. На раздумья и советы с родителями отводилось только два дня.

Я не стал тратить это время на разговоры с родителями. Я вообще не сказал им ни слова. Я потратил их на сбор информации о загадочном ВУЗе и борьбу с непосильным искушением. Нужной информации было очень мало. Конечно, возможность учиться в одном из престижнейших столичных ВУЗов – уже большая честь и причина для согласия. Но были и подводные камни. Я узнал, что дипломатия – официальное, легальное прикрытие. На самом деле, университет готовит кадры для внешней разведки. А значит, опять велика возможность серьезной медкомиссии и повторения трагедии двухлетней давности. Этого допустить я не мог. Кроме того, меня мучило ощущение скрытого подтекста в таком заманчивом предложении. Почему остановились именно на мне? Два года класс звучал в области и занимал первые места по трудовому воспитанию школьников. Я как руководитель трудового сектора имел к этому непосредственное отношение. Но, вряд ли, причина в этом. В школе много достойных претендентов. Скорее, дело в другом. За два года я не мог стать для руководства и учителей лучше и ближе собственных любимых учеников, которых они вели к такому шансу долгих десять лет. Даже, если все они давно определились с будущей профессией и конкретным ВУЗом, нашелся бы хоть один, готовый поменять планы и рискнуть. Значит, партийные рекомендации, по мнению педсовета, не дают полной гарантии поступления. Возможно, кандидатов с периферии привлекают в качестве статистов для оформления видимости честного и справедливого набора в университет. Понимая, что за пять лет университета, любого можно научить всему, даже обезьяну – играть на гармошке, я все равно не представлял себя дипломатом – разведчиком. Через два дня, зайдя в кабинет к Надежде Ивановне, я отказался от заманчивого предложения. Причина? Мать категорически против. Она видит меня только врачом. Я, как всегда, говорил правду.

Вопрос о моей будущей профессии все чаще и чаще обсуждался в семье. У меня был запасной вариант реализации романтической мечты о море. Яценко Сергей, мой товарищ с соседней улицы, два года назад поступил учиться на факультет ихтиологии Астраханского рыбВТУЗа. Мы поддерживали с ним постоянную связь, встречались на каникулах, регулярно переписывались. Но в прошлом году произошла трагедия – он пропал без вести. Перед этим вернулся в общежитие после работы в студенческом стройотряде с крупной суммой денег. Видно, они и стоили ему жизни. Активный розыск не дал результатов. Почти год о его судьбе не было никакой информации. Хотя труп не был обнаружен, никто не сомневался в том, что его уже нет в живых. Мои родители, узнав обстоятельства исчезновения Сергея, категорически запретили мне даже заикаться по поводу учебы в Астрахани.

Выбирая будущую профессию, я действовал методом исключения того, что считал абсолютно неприемлемым. В первую очередь-все технические и творческие специальности, торговлю, учительство и сферу услуг. Наученный горьким опытом, вычеркнул, как недоступные, все военные и приравниваемые к ним службы. В итоге, оставалась только медицина. Этого сильно хотела и добивалась мать. С каждым годом состояние ее здоровья серьезно ухудшалось, выучиться на врача она считала моим сыновьим долгом и естественной обязанностью. Отец в мой выбор не вмешивался, предоставляя мне полную свободу действий, и возможность, как он выражался, «в очередной раз наломать дров». Исподволь, всплывала и другая проблема. Кроме пропавшего Сергея, у меня не было ни одного близкого знакомого, товарища или родственника, уже преодолевшего барьер поступления и обучения в ВУЗе. В разговорах с одноклассниками проскакивало, что они связывают свой успех в этом нелегком деле с конкретным опытом друзей, возможностями родственников и знакомых. Все чаще звучало мнение, что одних знаний для поступления может оказаться недостаточно. Не помешали бы еще связи и блат. Если с первой составляющей у меня дела обстояли более-менее нормально, со второй – хуже не придумаешь. Приходилось надеяться только на себя. Не добавляли оптимизма участившиеся слухи и скандалы, связанные с золотыми медалистами, получавшими вместе с медалью право льготного поступления в ВУЗы на большинство престижных специальностей. Только в нашем классе на такие медали могли претендовать 4-5 отличников, включая и меня. Видимо, для большей объективности и предотвращения подобных скандалов, школьное руководство, за месяц до выпускных, объявило нам о намерении провести промежуточные, неофициальные экзамены. Причем, не прошедшим эти испытания, предстояло распрощаться не только с мечтой о медали, но и с аттестатом «круглого отличника». Посовещавшись, элита класса решила не осложнять ситуацию ненужной конкуренцией и отказалась от предлагаемой борьбы за «золото» в пользу самой достойной из нас отличницы, активистки, талантливой и красивой любимицы всего класса – Лены Пивненко. Она оправдала наше доверие и стала заслуженной обладательницей золотой медали. Все остальные – отличных аттестатов. Такой аттестат, вместе с дипломами и грамотами победителя областных олимпиад по биологии и химии, представлялись мне даже более надежными и проходными козырями. Наши учителя были уверены в нас, одобряли и поддерживали непростой выбор, охватывавший по географии пол страны. Валера Докукин выбрал Московский энергетический институт, Лена Пивненко – Витебский легкой промышленности. Саша Колесниченко – Киевский институт инженеров гражданской авиации. Неразлучные подружки Алла Филипенко и Таня Кочубей, как обычно, вместе – Харьковский институт коммунального строительства. Саша Гетьман – высшее военное училище в Поволжье. Несколько человек, выбрав педагогические, горные и транспортные специальности, не пожелав никуда уезжать, остались в родном Донбассе.

Уступив матери с медициной, я сохранил право на вторую часть мечты – уехать на учебу в другой город. Конкретной привязки к ВУЗу, родственникам и знакомым в других городах у меня не было, поэтому я сыграл в русскую рулетку. Отправил несколько писем в медицинские институты соседних областей с просьбой прислать подробные условия поступления на лечебный факультет. Решил, откуда придет первый ответ, туда и отвезу документы.

СССР, Приднепровье. Начало 1979 года

«Как аукнется – так и ахнется, дорогой наш профессор Яхница!» – на просторной сцене лекционной аудитории физиологического корпуса во всю мощь разворачивалось грандиозное театрализованное действо. Наш второй курс гулял и праздновал. Этот уникальный праздник был определенной вехой и для студентов, и для профессорско-преподавательского состава. Отмечали сдачу главного экзамена и прощались с кафедрой анатомии. Праздновали даже те, кто этот экзамен завалил, и перед кем маячила реальная перспектива, в случае неудачной пересдачи, попрощаться не только с кафедрой, но и с институтом. Позади три семестра напряженной и необычно интересной работы. Только после сдачи этого экзамена можно было считаться настоящим студентом и надеяться на получение через четыре с половиной года заветного диплома. С прощальным, напутственным словом выступил заведующий кафедрой, самый уважаемый в институте профессор, доктор медицинских наук Яхница. Всех поразили его воспоминания о первой в жизни операции. Не успев закончить второй курс мединститута, добровольцем ушел на фронт – шла Великая Отечественная война. В болотистых белорусских лесах попали в окружение, долго и трудно, с боями и потерями прорывались к своим. У молодого разведчика, после осколочного ранения голени, началась гангрена. Его жизнь могла спасти только срочная ампутация. Понимая это, студент второго курса, будущий профессор Яхница, решился на рискованную операцию в тяжелых походных условиях. В качестве основного инструмента использовали обычные ножи и двуручную пилу для валки леса, предварительно прокалив их на костре и протерев раздобытым в соседнем хуторе самогоном. Два стакана этого же самогона внутрь и удар поленом по затылку, заменили рауш-наркоз. Пилить бедренную кость пришлось дважды – неопытный студент не знал тогда о спастическом сокращении перерезанных мышц и правилах формирования культи. Рану зашивал обычной цыганской иглой и суровой ниткой. От начавшегося нагноения и сепсиса спасли не отсутствующие антибиотики, а обыкновенные мухи. Вернее их личинки, активно съедавшие некрозную ткань и помогавшие заживлению тяжелой раны. Молодой разведчик был спасен, после выхода из окружения переправлен на большую землю. Через много лет разыскал и горячо благодарил своего спасителя.

На сцене разыгрывались невероятные, но реальные эпизоды студенческой жизни. За полтора года изучения анатомии, на каждом курсе таковых набирались сотни. Многие из них потом передавались с курса на курс и гуляли по институту в качестве бородатых анекдотов. Ни один институтский предмет не мог сравниться с анатомией по сложности и многогранности изучения. С первых же дней, за каждой учебной группой закреплялся свой индивидуальный учебно-демонстрационный труп. Нашего мы ласково называли Федей. По мере изучения органов и систем, шло его послойное препарирование. Он был предварительно проформалинен по специальной методике, исключающей естественное гниение и разложение, ежедневно обрабатывался особым раствором на основе глицерина. Смесь этих реактивов с собственным жиром и другими веществами мертвой плоти трупа, обладала особым специфическим запахом, по стойкости превосходившим любые французские духи, а по эффекту – любое из известных рвотных средств. Его не могли уничтожить или перебить ни мыло, ни крепкие одеколоны, которыми мы многократно, но тщетно обрабатывали руки после очередного занятия. Возвращаясь домой в забитом до предела троллейбусе, я с нескрываемым удовольствием наблюдал, как стоящие рядом пассажиры сначала обеспокоенно и брезгливо морщили свои физиономии, потом, не сговариваясь, пятились подальше, создавая вокруг меня, приятную и полезную в ужасной тесноте, зону отчуждения. Если при изучении костной системы, отдельные сложные элементы украдкой, или по договоренности с лаборантами, можно было на время вынести с кафедры и продолжить изучение на дому, с Федей, естественно, такой вариант исключался. В анатомке приходилось проводить многочисленные дополнительные часы. Это заставляло приспосабливаться и относиться к основному учебному пособию, как к равноправному члену учебной группы. Через некоторое время, большинство из нас уже считало нормальным и допустимым, не отрываясь от затянувшегося процесса обучения, борясь с голодом, тут же съесть конфетку или маленький бутерброд. Некоторые ребята, любуясь освобожденными от кожи и подкожной клетчатки, подсохшими на воздухе, яркими и приятными глазу мышцами, подшучивали над самыми впечатлительными девчонками: «Наверняка, они подошли бы в качестве классной закуски к пиву, вместо надоевшей тараньки». Девчонки демонстративно и кокетливо возмущались, упрекая ребят в глупости и черствости, хотя и сами уже все больше и больше привыкали к издержкам специфического обучения. Но были и естественные запредельные реакции, обусловленные особой женской эмоциональностью. В группе положительно выделялась девушка с необычной фамилией – Красаускас. Необычной потому, что по всем правилам прибалтийских языков и традиций, она должна была бы звучать, как Красаускене, или Красаускайте. Позже она объяснила мне, что ошибку допустили при оформлении паспорта, по незнанию скопировав в мужском варианте отцовскую фамилию. Будучи призером многочисленных всесоюзных и международных конкурсов бальных танцев, обладательницей прекрасного тела и красивого, благородного лица, она не стеснялась своих достоинств и демонстрировала соответствующее самомнение в отношениях не только со студентами, но и преподавателями. Все мужчины стремились завоевать ее расположение, во всем шли ей навстречу. Но когда Вадим Кириллович, молодой, симпатичный и амбициозный преподаватель кафедры, однажды заметил, что она препарирует Федю с использованием запрещенных медицинских перчаток и длинного пинцета, академический долг взял верх над джентльменской галантностью и снисходительностью. Крепко сжав Викину руку, он ловко стащил перчатку. Откинув, как капот автомобиля, переднюю брюшную стенку Феди, погрузил ладонь в скользкую и неприятно пахнущую массу кишечника по самый локоть, на несколько секунд придавив сверху этим импровизированным капотом. Пораженная Вика окаменела лишь на мгновенье. Резко выдернув руку, рефлекторно, по инерции закатив ухмыляющемуся преподавателю звонкую пощечину, она впала в натуральную, уже не поддельную истерику. Не выбирая выражений, как фурия, носясь по аудитории, обзывала Вадима Кирилловича бесчувственным мужланом и хамом, грозилась привлечь к суду. Всей группой нам пришлось приводить ее в чувство и успокаивать, отпаивая валерианой. Я не удивился бурной реакции сверхэмоциональной и гордой девушки, понимал и сочувствовал ей. От такого интенсивного и напряженного темпа изучения предмета, все находились в состоянии хронического стресса. Порой не выдерживали и срывались даже закаленные и непробиваемые мужики. Буквально, за неделю до этого, я стал невольным свидетелем похожей ситуации на вечерней отработке пропущенного занятия. В тесной аудитории готовились несколько прогульщиков и двоечников с обоих потоков курса. Среди них я заметил заочно знакомого мне, по многочисленным рассказам сокурсников, Голева Анатолия. Личность колоритная и своеобразная во всех смыслах. Он поступил в институт после армии и нескольких лет работы водителем-дальнобойщиком. Был одним из самых опытных и взрослых мужчин на курсе. Его собственная яхта стояла у берега Днепра, буквально напротив окон деканата. Подходила моя очередь общения с доцентом кафедры, я сосредоточенно дочитывал конспект лекции по пропущенной теме. Громкий трехэтажный мат камазиста-дальнобойщика, грохот упавшего на пол черепа, заставили подпрыгнуть на стульях не только студентов, но и пожилого доцента. «Да е…сь оно все конем! Я что вам, пацан какой-то?! Нах.. мне такая учеба и все ваши е…. дырочки!!!» -разъяренный Голев сметал со стола на пол свои конспекты и учебники. До моего прихода, он уже несколько раз подходил и пытался сдать застарелый «хвост» по теме костей черепа принципиальному и упрямому доценту. Последний раз, тот снова отправил его готовиться еще потому, что Толя не смог назвать и описать небольшое отверстие внутри распиленного пополам черепа. Он сделал несколько попыток, относя его к каналам всех известных ему нервов и сосудов, даже вспомнил латинские названия некоторых из них. Когда доцент назвал подозрительную роковую дырочку «Форамен студентикум» -отверстие, по неосторожности сделанное студентами, и в очередной раз отправил на место, Толя, тогда уже, был готов взорваться, как перегретый паровой котел.

Бывшие десятиклассники и иностранные студенты молчали, ожидая реакции преподавателя. Студенты, поступившие после армии или с 5-6 попытки, смеялись и понимающе успокаивали. Кто-то за спиной язвительно заметил: «Это тебе, Толя, не КАМАЗ водить и девок на яхту таскать! Это-анатомия!». Реакция доцента оказалась, на удивление, спокойной и доброжелательной. Он по–отечески успокоил резнервничавшегося студента и после нескольких простеньких вопросов, принял отработку.

За прошедшие полтора года полностью улетучились мои сомнения и страхи по поводу несоответствия моих школьных знаний и общего уровня поселкового развития требованиям выбранного ВУЗа. До этого, они с новой силой проявились накануне вступительных экзаменов, во время общения с абитуриентами. Получаемая от них информация с каждым днем оставляла все меньше поводов для оптимизма. Оказалось, что более трети из 400 вакансий предназначались для студентов из развивающихся стран. Остальные пропорционально делились между слушателями подготовительного отделения, медалистами, участниками разных госпрограмм и другими льготниками. Лишь мизерная часть отводилась обычным, вроде меня, выпускникам десятилеток. Таким образом, реальный конкурс был в несколько раз выше официально объявленного. У каждого из абитуриентов, с кем мне довелось пообщаться, имелся, пусть маленький, но реальный, дополнительный скрытый козырь. У кого-то в институте учились или преподавали родственники, кто-то имел таковых в министерстве, облздраве, крупных больницах и медцентрах. Все они имели какие-то выходы на ректорат, деканат и приемную комиссию. Были и те, кто поступая ежегодно на протяжении 5-7 лет и более, уже сами наладили необходимые связи в этих инстанциях. Поступавших вслепую, опираясь лишь на собственное желание и амбиции, встретить не удалось. Даже получив на экзаменах три пятерки и одну четверку, вместе с отличным аттестатом дающими 24 проходных балла из 25 возможных, я до последнего не переставал волноваться. Наслушавшись «бывалых», переживал, что эти баллы просто запишут какому- нибудь блатному сыночку. С облегчением выдохнул, только получив извещение о зачислении.

Сформированные группы, были довольно малочисленными, всего по 15 человек. Но и они подлежали неоднократному дроблению в процессе узкой специализации на старших курсах. Наша группа, как и весь курс, поражала своей разношерстностью. Галя Пипенко, Игорь Ситченко, Миша Кулитка и Женя Колитенко – выпускники местных и иногородних школ. Аркадий Олюнин и Вова Донец прошли армию и поступили через подготовительное отделение. Остальные – наконец-то добились успеха после очередной попытки. Надежда Ющишена поступила, добавив к золотой медали трудовой стаж и партийный билет. Самой упорной и настойчивой оказалась Таня Фоменко, поступившая лишь на восьмой раз.

С начала второго курса я уже работал санитаром операционного блока нейротравматологического отделения больницы Скорой помощи. Это не только позволяло ускоренными темпами набираться новых профессиональных знаний и практического опыта, но и резко повысило самооценку, изменило социальный и финансовый статус. Повышенная стипендия, зарплата и регулярная, пусть и небольшая, финансовая подпитка со стороны родителей, избавили от безденежья первых месяцев учебы. Я чувствовал себя взрослым и самостоятельным. Сменив гардероб, съемную квартиру на студенческое общежитие, гармонично вписался в ряды продвинутой студенческой молодежи.

Зал в очередной раз взорвался бурными аплодисментами. Сменив театральную самодеятельность, на сцену поднимались музыканты: Олег Каширский, Женя Колитенко, Костя Поляков и другие талантливые однокурсники. Создав недавно ВИА «Ваганты», они стали для однокурсников настоящими кумирами, стремительно набирали популярность на факультете и в институте. Отогнав воспоминания, переключился со сцены на переполненный зал. Сразу встретился взглядом с сидевшей через несколько рядов от меня красавицей Викой. Обворожительной улыбкой и кивком головы она приглашала танцевать.

СССР, Приднепровье. Весна 1981 года

Поздний весенний вечер. Я возвращаюсь домой на троллейбусе с непродолжительного, но приятного свидания. Моя визави – бывшая потерпевшая по карманной краже. Мы с операми нашли уникальный способ не вешать «глухари» и утешать обворованных молодых женщин. Объясняли им, что раскрыть карманную кражу и возвратить похищенное – невозможно. Единственный выход – задержать вора с поличным на очередной краже. Тогда появится возможность возместить причиненный материальный и моральный ущерб. Молодой и симпатичной потерпевшей предлагалось посвятить свободное время прогулкам по людным местам вероятного появления обокравшего ее вора, в компании такого же молодого и симпатичного младшего инспектора угро, или члена оперотряда. Естественно, молодость брала свое, и через некоторое время деловые отношения превращались в дружеские, а чаще – сразу в близкие.

Я растягивал удовольствие от приятных лирических воспоминаний, одновременно любуясь видами вечернего Днепра и погружающегося в ночь города, наслаждаясь свежим ветерком из открытого окна. Боковым зрением уловил, как на эту же площадку зашла троица молодых парней и расположилась у задней стенки салона, в неполных трех метрах от меня. В полупустом салоне трудно было что-то украсть, поэтому я даже не стал поворачиваться, чтобы лучше их рассмотреть. Через несколько минут я понял, что громкая и развязанная речь одного из них обращена ко мне. К тому же, его неприятный голос показался мне очень знакомым. «Кореша! Вон тот самый козел, который пытался загнать меня на кичу! Я вам когда-то рассказывал!» – последние слова укрепили мои догадки. Я нехотя повернул голову и убедился, что не ошибся. Это был Игорек Тимошенко. Мое лирическое настроение улетучилось вмиг, уступив место неприятным и тягостным воспоминаниям. Мы были знакомы с ним четыре года, с момента поступления в мединститут. Тогда он произвел на меня сильное, но противоречивое впечатление. Он был на год моложе меня, окончив школу с золотой медалью, на фармацевтический факультет поступил в неполные 16 лет. Не скрывал, что поступил с помощью матери, работавшей в нашем институте на одной их кафедр химического профиля. Отец, военный чиновник, то ли погиб, то ли ушел из семьи, поэтому постоянно давало о себе знать материнское воспитание. Он кичился своей избалованностью представителя «золотой молодежи», по своему понимая и реализуя прелести студенческой жизни. Считая себя умнее и одареннее сокурсников, почти совсем не уделял времени учебе, тратя его на фарцовку, девочек и другие азартные пристрастия. Он пытался втянуть в такую беззаботную жизни и меня, но видя мою противоположную рабоче-крестьянскую направленность, вскоре отказался от этой затеи и потерял ко мне интерес. До определенного времени. Около года назад, зайдя в центральный универмаг, я на первом этаже набрел на распродажу импортной дефицитной парфюмерии. Прилавок окружала плотная толпа жаждущих. Проходя мимо, я интуитивно среагировал на падение на пол небольшого целлофанового пакета. Поднимать его наклонился молодой парень в распахнутом черном кожаном плаще. Я сразу же понял, что будет происходить дальше, быстро подошел к нему сзади, заняв удобную позицию для задержания. Все случилось за считанные секунды. Я прекрасно видел, как поднимая пакет правой рукой, левой – парень незаметно вытащил из сумки стоящей впереди девушки дорогой кошелек. Переложив его под поднятый пакет в правую кисть, тут же спрятал ее под полу плаща. Выпрямляясь, одновременно разворачиваясь и отходя от очереди, как в ловушку попал в мои раскрытые объятия. Со стороны эта сцена, напоминала крепкие мужские объятия. Я в полную силу обхватил и прижал обе руки вора на уровне локтей к своей груди, лишая малейшего шанса вырваться или скинуть украденный кошелек. Парень в первую секунду, как и положено, рефлекторно напрягся. В следующее мгновение он подозрительно обмяк, и мне показалось, что я держу в руках потерявшего сознание человека. Только теперь я удосужился взглянуть на его лицо, и в тот же миг, чуть не потерял сознание сам. Я задержал с поличным своего товарища! Это был Игорек Тимошенко! Какое-то время мы так и стояли в обнимку, как старые, закадычные друзья. Пока я, не опомнившись первым, не предупредил о краже, ничего не подозревающую потерпевшую. Придя в себя и осознав происшедшее, мой бывший товарищ начал жалобно просить меня не делать роковую ошибку, мирно и тихо разойтись. Я был непреклонен. Через несколько минут мы уже сидели в оперкомнате универмага. Прибывшие сотрудники УР оформляли вещдок протоколом осмотра и изъятия, собирали первичный материал. Вскоре задержанный полностью пришел в себя. Я думал, что он сгорит от стыда, будет просить у всех прощения и снисходительности, оправдываться, мол – бес попутал. Еще я ожидал, что он вспомнит, как несколько лет назад хвастался тем, что ему обеспечена стремительная карьера великого ученого-разработчика новых чудодейственных лекарств, слава и почет фармацевтического гения. Но вместо этого, нагло и высокомерно улыбаясь, он стал издеваться не только надо мной, но и операми, уверенно заявляя, что у них не получится привлечь его к уголовной ответственности, а тем более – арестовать. «На следствии и суде я докажу, что ваш внештатный помощник оговаривает меня. Я ничего и ни у кого не крал, кошелек поднял с пола и хотел отдать потерявшей его девушке. Этого человека, он небрежно кивнул в мою сторону, я давно знаю по институту. У нас с ним стойкие неприязненные отношения из-за того, что я когда-то увел у него любимую девушку. Он до сих пор не может мне простить этого, постоянно следит за мной и жаждет отомстить при любом удобном случае» – его наглая ложь на какое-то время лишила меня дара речи. Я и опера по-жигловски, свято верили, что вор должен сидеть в тюрьме. Задержание с поличным проведено безукоризненно чисто, никакой неприязни, тем более уведенной у меня любимой девушки, не было и в помине. Но адвокаты, следователи и прокуроры посчитали по-другому. После длительных, непредвзятых совещаний и консультаций, все пришли к выводу, что дело не имеет реальной судебной перспективы. Разбить, выдвинутую интеллигентным гаденышем, неожиданную линию защиты, действительно, было нереально. Свою каплю дегтя в первоначально чистую и безупречную бочку меда, внесла и неблагодарная потерпевшая. Ее не смущало, что она чуть было не лишилась крупной суммы денег – обеспеченные папики дадут еще. Наглый вор из «золотой молодежи», по воспитанию и мировоззрению, оказался ей намного ближе правильных, но бедных и серых ментов. Она быстро переметнулась из лагеря обвинения в лагерь защиты, наотрез отказываясь писать заявление и участвовать в процессе.

Все-таки задержание не прошло даром. Игорек с треском вылетел из института. Мама, как тигрица, защищала непутевого сына. Когда милиция в срочном порядке затребовала в деканате не только характеристики, но и подробные сведения о посещаемости студента Тимошенко, его товарно-денежных отношениях с иностранными учащимися, руководство не стало рисковать и портить имидж ВУЗа. Задним числом он был отчислен за неуспеваемость и прогулы. Наши общие с ним знакомые с фармфакультета, несколько раз сообщали мне, что он появлялся на территории студгородка в компании местных парней хулиганистого вида, интересовался, где можно меня найти

И вот, наконец-то, такая встреча состоялась. В неожиданном месте и в неожиданное время. Осмотрев троицу, я быстро оценил свои шансы в назревающем конфликте. Парень справа был намного крупнее и опаснее Игоря и другого его спутника. Но по его лицу я понял, что он никак не может понять, о чем идет речь и почему так разнервничался его кореш. Это меня несколько успокоило. Я понял, что трусоватый и хилый кармаш не начнет драку первым, поэтому дальше словесной перепалки дело не зайдет. «Ты до сих пор на меня охотишься? Пошли выйдем, поговорим! – не унимался бывший студент. Мне противно было стоять рядом, не то чтобы разговаривать с ним. По некоторым, едва заметным признакам, я заподозрил, что кроме всего прочего, троица находится в состоянии кумара – начинающейся абстинентной ломки. На площадку зашли две пожилых женщины, оценив ситуацию, стали успокаивать молодого дебошира. На очередной остановке, поняв, что спровоцировать на развитие конфликта ни меня, ни своих корешей не удается, он неожиданно быстро направился к выходу. «Ты уже сам все сделал, моя помощь для полной деградации тебе уже не потребуется» – ответил я ему на прощание прежде, чем закрылись двери.

СССР, Харьков. Май 1983 года

До выпускных госэкзаменов осталось меньше месяца. Все мои однокурсники усиленно готовятся. Я тоже готовлюсь к экзамену. Только не к выпускному, а к вступительному. Сижу на лавочке в сквере, за 350 километров от родного мединститута и штудирую учебное пособие по английскому языку. Рядом на лавочке-моя дорожная сумка с вещами и толстый англо-русский словарь. Я утром выехал из гостиницы, в кармане – обратный билет на вечернй поезд. Через три часа в очередной раз будет решаться моя судьба. Уже сданы три вступительных экзамена на заочный факультет Харьковского юридического института им.Ф.Э.Дзержинского. Правда, не совсем удачно. По сочинению получил тройку. Наверное, не смог ярко и красочно раскрыть предложенную тему, хотя интуиция и опыт убеждали в другом. В этом институте, по сравнению с медицинским, естественный отбор будущих студентов был намного жестче и тщательнее. Брали только нужных и подходящих, соответствующих определенным негласным стандартам и обладающих необходимыми потенциальными возможностями. Я абсолютно не вписывался в эти требования, уровень сомнений в благоприятном исходе моей авантюрной затеи зашкаливал, как никогда. Отступать было некуда, и я продолжал надеяться на чудо. Для поступления, по этому экзамену мне была необходима только пятерка. Другая оценка не спасала.

Мое рискованное и безрассудное стремление совместить несовместимое, завело меня в глухой тупик. Около года назад, после долгих и мучительных раздумий, я принял решение, о котором знали всего несколько человек. От остальных, включая родителей, однокурсников, школьных и институтских друзей, я его тщательно и искусно скрывал. Не только потому, что решение поражало всех своей абсурдностью. Больше потому, что для его реализации мне предстояло провернуть несколько немыслимых по своей сложности и авантюрности многоходовых и многоуровневых комбинаций. За последние годы моя жизнь круто изменилась. Я понял, что не буду работать врачом, и убедил себя закончить мединститут лишь для достижения главной цели – стать инспектором уголовного розыска. Я вполне серьезно обдумывал вариант бросить обучение и уйти в армию. Но это был более длительный и менее рациональный путь. Год назад наш курс прошел военные сборы в Крыму, я уже принял присягу, и где-то в министерстве обороны лежал мой военный билет с отметкой о присвоении звания лейтенанта медицинской службы. Но выдать его мне могли только одновременно с дипломом врача. Кроме этого, возник порочный замкнутый круг. Министерство внутренних дел было готово забрать меня к себе только при условии, если меня без трехгодичной обязательной отработки в статусе молодого специалиста, отпустит министерство здравоохранения. По предварительному распределению я должен проходить ее врачом Скорой помощи в Луганской области. Необходимым и решающим доводом в таком переходе мог стать факт моего обучения в профильном юридическом ВУЗе. Все другие преграды устранялись легче. Таблицы Равкина – единственный способ доказать аномалию цветовосприятия моего зрения – я к этому времени выучил наизусть вдоль и поперек. Быстро и безошибочно называл проверяющим окулистам не те фигуры и цифры, которые видел на рисунках на самом деле, а те, которые должен был видеть при нормальном варианте зрения. За медкомиссию я больше не переживал. По распределению вопрос тоже, в принципе, решался. Руководство УВД обещало в любой момент поменять его на нашу городскую больницу Скорой помощи. Индивидуально, через ректора.

Операцию по поступлению в юридический институт, я разрабатывал ровно девять месяцев. Вынашивал и лелеял, как долгожданную, желанную, но рискованную по медпоказаниям, беременность. Труднее всего было с подготовкой и документальным подтверждением правдоподобной легенды. Предстояло не только скрыть обучение в медицинском, но и обосновать ряд других темных пятен в своей биографии. Я сразу же поставил себе железное и непререкаемое условие – в деле не должно быть недостоверных данных и ни одного липового, подложного документа. Пригодилось и использовалось все пережитое ранее. Свою отсрочку от службы в армии я обосновал старой травмой позвоночника, приложив к приписному свидетельству реальные медицинские справки и выписки. Аттестат о среднем образовании знакомая секретарша мединститута достала мне из личного дела за обычную шоколадку. По одной из трудовых книжек я до сих пор числился санитаром больницы Скорой помощи с пятилетним стажем. Пригодились многочисленные грамоты ЦК ВЛКСМ и МВД «за бескомпромиссную и бесстрашную помощь милиции в борьбе с преступностью», которыми я регулярно, вместе с денежными премиями и ценными подарками, награждался за результаты работы в оперотряде.

При сдаче документов у членов приемной комиссии, естественно, возникло ко мне множество вопросов. Главный – почему, столько лет работая санитаром в больнице, я не полюбил медицину и не выбрал для поступления медицинский институт? Сами того не понимая, они брали меня за живое и снова сыпали соль на еще незажившую рану. Не подавая виду, я уверенно отвечал, что медицину использовал, в первую очередь, для более эффективного восстановления здоровья, получения возможности работать в правоохранительной сфере и бороться с распоясавшейся преступностью, которую люто ненавижу всеми фибрами души. Я, как всегда, говорил чистую правду. Документы приняли и допустили к вступительным экзаменам, которые, только по счастливой случайности, не совпали по времени с выпускными госэкзаменами в мединституте.

За несколько метров от моей лавочки, у края пышного газона, остановился двухэтажный экскурсионный автобус. Из раскрывшихся дверей, словно разноцветные шарики из барабана лототрона, стремительно высыпалась странная компания молодых людей. Девушки и парни были одеты в пестрые обтягивающие шорты и лосины, яркие майки и футболки. Никто из них не ступил на траву просто так, обычным для пассажиров, образом. Они выпрыгивали, демонстрируя сложные акробатические номера и фигуры, лихо закручивая невероятные сальто, кульбиты, двойные перевороты «колесом». С шутками и смехом располагались прямо на траве газона. Я принял их за команду спортивных гимнастов. Последними вышли две взрослые женщины, оживленно беседуя, направились в мою сторону. Поравнявшись с лавочкой, молча остановились. Я с интересом уставился на элегантных и загадочных незнакомок. Сразу же бросилось в глаза обилие дорогих и изящных украшений с натуральными бриллиантами на каждой из прелестных дам. По тому, как они обе попеременно переводили взгляд то на меня, то на сумку и словарь, занимавшие половину свободного места лавки, я понял, что они хотят присесть рядом. Старшая из них подтвердила это сначала на непонятном мне арабском языке, потом, обратив внимание на словарь, продублировала на английском. Я быстро убрал сумку с лавки, извинившись, предложил присесть. Через пару минут мы уже дружески беседовали на языке, по которому мне через пару часов предстояло сдавать экзамен. Они понимали меня хорошо. Мне же, приходилось постоянно просить их говорить медленнее, и по нескольку раз адаптировано повторять один и тот же вопрос – мой разговорный английский, без хорошей языковой практики, явно оставлял желать лучшего. Они рассказали мне, что приходятся друг – дружке сестрами, являются руководителями труппы Ливанского молодежного балета, гастролируют по Европе. В Советском Союзе дают только три представления – в Москве, Ленинграде и Харькове. Харьков выбрали не случайно. Здесь, в одном из ВУЗов учится их сын и племянник. Упомянув о студенте, одна из женщин, жестами и окликами на арабском, подозвала к нам молодого парня, сидевшего в кругу артистов. По виду он был моим ровесником. Женщины что-то быстро объяснили ему на родном языке и он тоже заговорил со мной на английском. Лишь через несколько минут, скорее всего из-за усталости и нехватки словарного запаса, до меня дошло, что студент ВУЗа, несколько лет проживший в Союзе, должен хорошо понимать и владеть русским языком. «Так ты же хорошо говоришь по-русски, зачем мы маемся на этом английском!?» – я без предупреждения перешел на родной язык. «Мать сказала, что тебе для экзамена нужна языковая практика!» – мы оба испытали нескрываемое облегчение. Женщины периодически сбивались на арабский и французский, парень выступал в качестве переводчика, донося до меня смысл сказанного уже на русском. Они наперебой расхваливали свой балет, нашу страну и советских людей – настоящих ценителей высокого искусства. Расставаясь, вручили мне пригласительный билет на представление, гордо сообщив, что в свободной продаже они раскуплены задолго до их приезда. Я пообещал непременно прийти и посмотреть выступление. Пожелав мне удачи на экзамене, дружелюбные и приветливые иностранцы укатили продолжать экскурсию по городу. Я снова вернулся мыслями к предстоящему экзамену. Понимая крайнюю важность получения отличной оценки, я заранее, на крайний случай, заготовил несколько страховочных вариантов поведения. В зависимости от личности экзаменатора, они предполагали целый набор неожиданных для него обращений на английском языке. От честной исповеди и раскрытия карт о крайней необходимости поступления в институт в сложившейся нестандартной и критической для меня ситуации, до чтения романтических стихов английских классиков. Быстро прогнав в полголоса, но с выражением и интонацией, домашние заготовки, сверив на часах время, подхватив сумку, отправился навстречу очередному роковому испытанию.

СССР, Ленинград. Начало 1984 года

«Серега-а-а! Серега-а-а! Быстрей сюда! Мы его нашли! Он здесь!» – взволнованные вопли Володьки Тульского громким эхом раскатывались под сводами Исакия. Все посетители просторного и тихого зала музея истории религии и атеизма, в основном -солидные иностранные туристы, с недоумением и нескрываемым интересом повернулись в сторону истошно орущего молодого человека в милицейской форме. Он, не обращая на них ни малейшего внимания, одной рукой показывал на застекленную витрину стеллажа, а дугой, нетерпеливыми размашистыми жестами, звал меня. Смущаясь от неожиданного внимания публики, ничего не понимая, я быстро направился к нему. Следом за мной, из всех закоулков зала, к нарушителю спокойствия спешили люди в милицейской форме, сотрудники и посетители музея. На указанный им стеллаж уставились десятки пар любопытных глаз. Я тоже пристально рассматривал полки, но кроме рядов небольших статуэток, похожих на шахматные фигурки, ничего интересного не находил. Вова подошел ближе и в упор ткнул пальцем в направлении одной из них. Толпа милиционеров взорвалась дружным, громогласным хохотом. Иностранки, наконец-то обозрев объект нашего внимания, стыдливо краснели и смущенно пятились назад. На полке, в окружении других античных богов, стоял Приап. Этот старичок с кривыми ногами, вряд ли привлек бы чье-нибудь внимание, если бы не одна существенная деталь. Более трети общего размера небольшой статуэтки занимал гротесковый, непропорционально огромный, эрегированный фаллос.

Уже больше двух месяцев, в числе нескольких сотен слушателей, прибывших со всех концов Советского Союза, я прохожу первоначальную подготовку на Высших курсах МВД СССР, в пригороде Ленинграда – Стрельне. Для этого старого и уважаемого ведомственного учебного заведения наш разношерстный набор был необычным экспериментальным эксклюзивом. Сменивший на посту Генсека ЦК КПСС дорогого Леонида Ильича, чекист и реформатор Юрий Владимирович Андропов, в числе первоочередных мер по спасению социализма в стране, взялся за милицию. Кроме кадровой чистки высших эшелонов руководства МВД, было решено укрепить оперативные службы внизу, путем массового призыва выпускников гражданских ВУЗов, с «чистыми руками, горячим сердцем и холодной головой». Этот неплановый Андроповский призыв, быстро и легко разорвав порочный круг недоразумений между Минздравом и МВД, пришелся, как нельзя, кстати. Я легко смог, не только переиграть предварительное распределение и отбиться от трехлетней отработки в Луганской области, но и быстро уволиться в нужное мне время с должности врача инфарктного отделения больницы Скорой помощи. Увольнение уложилось всего в два часа времени, благодаря телефонному звонку «сверху». Никого больше не интересовала судьба незаконченной отработки молодого специалиста, причина перевода и новая должность в МВД. Для оформления последнего документа, понадобилась очередная виза главврача. Балашова, как всегда, не оказалось на месте. Секретарша, выполняя ранее полученное указание, ни минуты не колеблясь, собственноручно скопировала необходимый вензель с другого документа.

Приказ об отправке на курсы пришел 30 декабря, а 3 января я уже должен был приступить к занятиям. Несмотря на то, что я уже два года был лейтенантом медслужбы, а три месяца назад в Москву были направлены документы на присвоение мне первого специального звания лейтенанта милиции, я ни разу в жизни не надевал офицерской формы. Выполняя предписание министерства, начальник УВД своим приказом, в экстренном порядке, присвоил мне звание старшины милиции. В ХОЗО выдали разобщенный и мятый комплект формы. Примерив его, я чуть не умер от досады и горького смеха. Брюки были широки в поясе, ширинка располагалась чуть выше колен, а щиколотки при этом оставались открытыми. Талия на грубой и бесформенной шинели начиналась от груди, свалявшаяся шапка никак не хотела принимать и сохранять положенную ей форму. Толстый и сонный сержант вещевой службы в ответ на мои возмущения и просьбы безразлично бормотал: «Замены нет! Бери что дают и радуйся! Не устраивает – подгонишь дома!»

Оставшееся до отъезда время пришлось тратить на завершение уймы неоконченных дел – доставать дефицитные билеты на поезд, выяснять адреса проживающих в Ленинграде земляков, инструктировать сотрудников и друзей на период отсутствия. Особо меня беспокоили вопросы, связанные с передачей им в столь длительное и бесконтрольное пользование арендованной мною квартиры. Приехав туда за час до отхода поезда я обнаружил в ней двух девушек, которых предусмотрительно, заранее пригласил помочь в приведении в надлежащий вид злополучной формы. Наташа Логвинюк гладила рубашку, Люба Никитенко заканчивала пришивать погоны на шинель. Обе упорно молчали. Мне некогда было выяснять, что они думают друг о друге. Тем более, вместе – обо мне. Я знал, что обе они считают себя кандидатками в мои невесты, поэтому, обращаясь сразу к двоим, поинтересовался, кто поедет провожать меня на вокзал? На правах старшей, Люба уступила эту почетную миссию Наташе.

С трудом поймав на безлюдных улицах попутку, я долго не мог понять, почему так нервничает за рулем испуганный пенсионер. Только после того, как он, не справившись с управлением на скользкой дороге, едва не врезался в столб, я сообразил, в чем дело. После праздничной ночи он был с хорошего похмелья. По моему жесту остановился машинально, среагировав на милицейскую форму, о которой я забыл сразу же после того, как напялил ее на себя. Боясь наказания, старался угодить и гнал старую машину на предельной скорости. Я сам был, примерно, в таком же состоянии. Совмещение двух поводов – Нового года и отъезда, давали о себе знать. Наша большая компания праздновала 2 дня подряд, одновременно на двух соседних адресах. Основная гулянка шла на квартире Шишлакова Сергея. На мою приходили проспаться и пополнить заканчивающиеся запасы спиртного. Наверное поэтому, прибыв на перрон за считанные минуты до отправления поезда, быстро и сдержанно попрощавшись с Наташей, я сразу же отправился в купе. Не стал отвлекаться и выяснять, кого провожает, и откуда мне знакомо лицо представительного мужчины, с которым столкнулся возле вагона. Уже перезнакомившись в купе с попутчиками, выяснил, что это был профессор кафедры органической химии мединститута Прийменко Борис Николаевич. Его сын Олег, молодой опер Шевченковского розыска, так же спешил на курсы в Ленинград.

Перековка вчерашних учителей, инженеров, спортсменов и строителей в оперативников шла быстро и эффективно. Не только потому, что мы ценили и гордились высокой миссией укрепления органов внутренних дел, возложенной на нас партией и правительством. Проработав в новых должностях по три-четыре месяца, каждый из нас ощущал нехватку теоретических знаний и практических навыков в оперативно-розыскной и общей правоохранительной деятельности. С жадностью пересохшей губки мы впитывали новые знания по криминалистике, ОРД, уголовному праву и процессу, которыми щедро одаривали нас маститые и опытные преподаватели. Особенно интересно было слушать многочисленные примеры их личного участия в раскрытии сложных резонансных преступлений, по которым они умудрялись работать одновременно в разных концах страны. Мои смутные подозрения усилились, когда поступила команда письменно изложить фабулы интересных преступлений, необычные и инновационные приемы раскрытия, с которыми мы столкнулись за время работы на местах. Добросовестно исполнив указание, я исписал несколько десятков листов рекомендациями по эффективной борьбе с карманными ворами, основанной на пятилетнем опыте собственной практики и более, чем четвертьвековой практики специализированного оперативного отряда «Меч и Пламя». Когда один из таких маститых преподавателей, через несколько дней, привел парочку описанных мной уникальных методов в качестве примеров из своего собственного богатого оперативного опыта, я несколько удивился. Одновременно обрадовался тому, что истинный профессионализм не имеет границ во времени и пространстве. Горькое разочарование и неожиданное прозрение наступило, когда в очередное дежурство по корпусу, я случайно забрел в какую-то пыльную подсобку. Там, в числе прочих старых учебных пособий, нашел интересный фотостенд. На нем большинство наших маститых преподавателей, амбициозных полковников, «зубров и корифеев всесоюзного криминального сыска», были сфотографированы в погонах лейтенантов и старших лейтенантов. Пояснительные надписи под фотографиями безапелляционно свидетельствовали, что они преподают здесь не первый десяток лет. Мне стало понятно, откуда у них такие богатые и красочные воспоминания о собственном оперативном героическом прошлом, для чего, на самом деле, все слушатели писали рефераты о практике на местах.

Постепенно наши приоритеты менялись. Вместо профессионального обучения, на первое место вышло желание как можно полнее и глубже изучить и понять многоликий и бесконечно интересный, во всех отношениях, Ленинград. Около месяца нас держали на строгом казарменном режиме. Потом разрешили увольнительные за пределы расположения при соблюдении нескольких жестких условий. Мы могли покидать территорию Курсов только в короткое свободное время, небольшими группами, обязательно, в форменной милицейской одежде. При этом, инструктировавшие нас перед увольнением в город кураторы групп, постоянно напоминали, что милицейская форма может оказать нам плохую услугу. Местное коренное население крайне отрицательно относилось к сотрудникам милиции рядового и сержантского состава. Причина – банальный квартирный вопрос. Называя их «понаехавшей лимитой», коренные ленинградцы считали молодых милиционеров главным фактором тяжелой жилищной ситуации и основными конкурентами в получении строящихся заветных квадратных метров. Кроме этого, форма создавала и провоцировала массу других неудобных и ненужных ситуаций. Не было отбоя от заблудившихся отечественных и зарубежных туристов, уверенных, что человек в форме должен знать расположение любого, интересующего их, городского объекта, и обязан подробно ответить на самые невероятные вопросы. Я долго не мог привыкнуть к тому, что многочисленные армейские и флотские офицерские патрули, приближаясь, отдают честь молодому милицейскому старшине. Забывая вскинуть в приветствии собственную руку, некоторое время я, просто, смущенно и глупо кивал в ответ головой.

У меня с собой было несколько адресов и телефонных номеров земляков, часть из которых я знал лишь заочно, со слов Валеры Зотова. Одним их них был ветеран оперотряда 60-х годов Геша Василец, работавший в настоящее время ревизором Октябрьской железной дороги. Его я и решил навестить в первую очередь. Меня приятно поразила теплота и радость, с которой Геша и его жена, встречали молодого и мало знакомого гостя. Стол ломился от ленинградских деликатесов, забытых мной не только за непродолжительный период казарменной жизни, но и все последние годы полуголодного застоя в стране. Небрежно отодвинув в сторону принесенный мною коньяк, внушительной комплекции бородач, хитро щурясь, предложил пить традиционный «русский ерш». Этот сногсшибательный напиток готовился быстро и просто. Высокий фужер, наполовину заполненный водкой, до краев доливался светлым шипящим пивом и залпом осушался до дна. За бесконечными воспоминаниями прошедшей отрядной юности, мы не заметили, как изрядно «наершились». За окном была глубокая ночь, поэтому мне пришлось ночевать в гостях. Наутро, к моему удивлению, после обильного приема гремучей смеси, абсолютно не болела голова, и я вернулся в казарму в довольно приличном виде.

Другой наш земляк, Сергей Сергеев, несколько лет назад перевелся в ГУВД Ленгороблисполкома и служил в отделе по раскрытию тяжких преступлений, совершенных на сексуальной почве. В оперативных кругах отдел называли проще и короче – «кровь, пот, сперма». Субботним вечером, предварительно созвонившись, я приехал к известному зданию на Литейном проспекте. Приятно удивил более строгий и тщательный, по сравнению с нашим, пропускной режим. Внутрь можно было попасть только в сопровождении сотрудника, пригласившего посетителя. Моего собственного милицейского удостоверения, без именного пропуска, оформляемого в другом корпусе, было не достаточно.

После короткой экскурсии по ГУВД узнал, что огромное здание, как и все административные постройки города на Неве, на чью территорию за всю историю существования ни разу не ступала нога иностранного завоевателя, было рассчитано на длительную автономную оборону. Достаточно было открыть любую массивную дубовую дверь-обманку, вмонтированную в глухую наружную стену, как вместо следующей комнаты, перед тобой представала оборудованная пулеметная, или снайперская позиция. Бойницы снаружи маскировались неприметными воздуховодными решетками, на стене и внутренней поверхности двери – удобные упоры и подставки для оружия, отсеки для хранения боеприпасов.

Немыслимое количество и жестокость тяжких, изощренных преступлений, в рассказах местных оперов, отодвигали наш областной центр, по сравнению с Ленинградом, на позиции тихой и спокойной провинциальной глубинки. В этот день Сергей Сергеев дежурил в составе опергруппы. Извинившись, что не может посвятить мне вечер и ночь, быстро перекинул меня под опеку одному из освобождающихся коллег, взяв с него обязательство профессионально, по полной программе, продемонстрировать мне прелести ночной Ленинградской жизни. Какова эта жизнь, я в полной мере оценил только утром, проснувшись в комнате огромной коммунальной квартиры старого доходного дома. В голове назойливо вертелись слова известной песни Владимира Семеновича – «на тридцать восемь комнаток, всего одна уборная». Комнат, правда, было меньше, но все другие неудобства коммуналки присутствовали в полном наборе. Зато, после этой незабываемой ночи, у меня появился персональный гид и организатор внеучебного досуга. Коренная ленинградка, студентка ЛГУ, пребывающая в «краткосрочном академотпуске», симпатичная и энергичная Елена, быстро перехватила эстафету шефства надо мной у своего друга – опера. Она была почти коллегой. После ухода в академку, работала в Бюро судмедэкспертиз, где и познакомилась с моими новыми друзьями из местного угро. У нас было много общих тем для обсуждения, но главной стало мое стремление насытиться прекрасным и таинственным Ленинградом. Поняв это, она соответствующим образом спланировала и организовала весь остаток моего пребывания в северной столице. Каждый раз, встречая меня в назначенном заранее месте очередного свидания, она доставала пачку билетов, театральных программ и экскурсионных проспектов, на выбор предлагая мне несколько вариантов интересного досуга. Мы посетили множество театров, концертных залов, выставочных и торговых комплексов, выезжали на экскурсии в Петродворец. Особенно запомнилась творческая встреча с главным режиссером драмтеатра Георгием Товстоноговым. Я никогда ранее не был на подобных мероприятиях и сначала даже упирался, не понимая настойчивости Елены, советовавшей выбрать, именно его. Меня поражало все – сверкающее имперской роскошью убранство известнейшего в стране театра, такие же по качеству и богатству наряды и украшения местного бомонда, истинной российской интеллигенции, не меняющей своих аристократических привычек и предпочтений с петровских времен. Обескуражила только сцена. На ней сиротливо стоял маленький столик с пепельницей и обычный стул. Я уже засомневался, что мероприятие будет соответствовать обещанному Еленой уровню. На сцене появился интеллигентный, приятный на вид мужчина средних лет, спокойно и молча устроился на стуле. Закурив, положил сигарету на край пепельницы. Зал взорвался бурей длительных оваций. Около трех часов поклонники, затаив дыхание, слушали своего кумира. Он неторопливо рассказывал о театре, новом репертуаре, любимых ролях и артистах. Поделился своими впечатлениями о недавних гастролях в Японию. Не скрывал своего удивления и восхищения народом этой далекой и загадочной страны восходящего солнца. Особенно его поразила система воспитания детей раннего возраста, которым родители и воспитатели, в отличие от наших, до пятилетнего возраста разрешают все, что им захочется и заблагорассудится. Я сделал для себя новое открытие. Оказывается, негромкая и спокойная речь талантливого человека может завораживать и овладевать вниманием огромного зала не хуже, чем шумные и эмоциональные выступления больших творческих коллективов.

С первых же дней обучения, общий поток слушателей непроизвольно разбился на небольшие группы по интересам. Кроме Олега Прийменко, с которым мы подружились еще в поезде, в нашу компанию вошли Сергей Коршунков из Харькова, Володька из Тульской области, Сергей Корнич из Киева, несколько бывших спортсменов из Подмосковья, Закан Нанба из абхазской Гудауты. В разном составе мы периодически выезжали в Ленинград. Сначала в разрешенные увольнительные, потом – в договорные или тайные самоволки. Гуляя по городу, мы не только делились информацией о своем скромном оперативном опыте, особенностях работы уголовного розыска в регионах, но и постоянно состыковывали личные впечатления о Ленинграде. Всех нас поражало обилие продуктов и товаров в магазинах, своеобразный и неповторимый уклад жизни Ленинградцев. Мы соглашались с преподавателями, объяснившими нам причину разительных отличий от всех других регионов страны, включая Москву. После длительной и тяжелой блокады, Ленинград находился в Советском Союзе на особом, индивидуальном обеспечении. Малейшее его ухудшение воспринималось как покушение на героический подвиг его жителей. Рассказывали, что недавно правительство насчитало в городе около миллиона домашних собак. Когда оно привело данный аргумент в качестве доказательства избыточного продовольственного снабжения и повода для его скромного уменьшения, население пригрозило забастовками и бунтом. Специфика обеспечения накладывала свой отпечаток на взаимоотношения коренного населения с приезжими, доходя порой до их негласной дискриминации. Особенно болезненно на это реагировали надменные и заносчивые москвичи. Во многие востребованные и популярные увеселительные заведения в центральной части города, из приезжих могли свободно попасть лишь иностранцы. Нам приходилось ограничиваться третьеразрядными кафешками и барами на периферии. Последний из таких походов едва не закончился для нас печальным финалом. В одном из баров, уже хорошо подгулявшая компания слушателей наших курсов спровоцировала сначала конфликт, а потом и массовую драку с другими посетителями. Мы, из-за солидарности со своими, естественно подключились. Когда драка перекочевала на улицу, в ней уже принимали участие несколько десятков человек. Вовремя среагировав на приближающиеся патрульные УАЗы, собрав слетевшие с драчунов шапки, я силком оттащил наших в темный двор. Мы вовремя смогли ретироваться и вернуться в казарму. Другим нашим слушателям повезло меньше. Трое из них были задержаны на месте драки, двоих не досчитались после устроенной в казарме экстренной ночной проверке. Приказом начальника Курсов, на следующий день они были отчислены и отправлены домой. Их дальнейшую судьбу решали начальники на местах. Думаю, что она больше не была связана с милицией.

Наше учебное заведение находилось в прекрасном живописном месте. Сразу за старинной кованной оградой начинался сосновый лес. Говорили, что раньше здесь располагался мужской монастырь. О нем напоминал едва заметный лик Христа, упрямо проступавший через штукатурку и побелку над входом в КПП. Рядом проходила полузаброшенная дорога в сторону финской границы. На многие километры вперед, она шла по лесу, не пересекая ни одного населенного пункта, и идеально подходила для моих длительных пробежек. Пару раз в неделю, после занятий, облачившись в болоньевый комбинезон, я пробегал по ней 20-30 километров. К этому приятному и полезному занятию, еще во время военных сборов в Крыму, меня пристрастил сокурсник по мединституту Анатолий Голев. Мне больше нравилось бежать в одну сторону, каждый раз добавляя пару новых километров к уже освоенной и изученной дистанции. Основную часть обратного пути, экономя время и оставшиеся силы, старался подъезжать на попутках. Водители охотно останавливались по просьбе уставшего бегуна. В прошлый раз такая пробежка чуть не стоила мне жизни. Еще в казарме, оценил температуру за окном. Минус 2 градуса соответствовали комфортному оптимуму. Но я недооценил коварство переменчивой ленинградской погоды. Забежав дальше обычного, почувствовал стремительное похолодание. На обратном пути, как назло, долго не было попутных машин. Уставшее и обезвоженное тело не сохраняло тепло, влажная шерстяная поддевка начала остывать. За десять-двенадцать километров до казармы, начали болеть переполненные молочной кислотой мышцы. Темнело. Перейдя на быстрый шаг, постоянно оглядываясь в надежде на спасительную попутку, я стал понимать, что запросто могу замерзнуть раньше, чем доберусь до теплого жилья. Спас единственный за всю дистанцию грузовик, свернувший с дороги, не доезжая около трех километров до цели. Оставшееся расстояние я преодолевал больше часа, выбиваясь из последних сил, борясь с ознобом, болью и страхом. Побив собственный рекорд, преодолел в этот день более 40 километров. Сняв комбинезон, покрывшийся толстым слоем инея изнутри, успокаивая на ходу разволновавшихся в связи с моим долгим отсутствием курсантов, отправился отогреваться в душ. Там меня ждал еще один неприятный сюрприз и новые страхи, связанные с отдаленными последствиями переохлаждения. Стоя под горячей струей, я с ужасом обнаружил, что исчезло мое мужское достоинство. Напрочь. Придя в себя, я догадался, что оно от холода и опасной нагрузки полностью втянулось куда-то внутрь. Я стал мало похожим на легендарного Приапа, о котором недавно рассказывал друзьям.

Вечерами, после отбоя, особенно перед окончанием Курсов и расставанием, мы подолгу разговаривали уже не на профессиональные, а на личные темы. О родных и близких, прошлом и будущем. Среди всех курсантов я был один с высшим медицинским образованием и, пусть с небольшим, но практическим опытом врачевания. Новые друзья засыпали меня соответствующими вопросами. В ходе ответа на один из них, связанный с особенностями мужской потенции, я в качестве иллюстрации привел им пример из собственного медицинского прошлого. Однажды, заступив на ночное дежурство в оперблоке, я обратил внимание на загадочное и необычно эмоциональное шушуканье молодых медсестер. На мои вопросы, краснея и смущаясь, они сообщили, что в расположенное на нашем же этаже урологическое отделение, поступил пациент с очень редкой болезнью – приапизмом. Даже опытные урологи редко сталкивались с ней в своей практике. Она проявлялась длительной и болезненной эрекцией, приносящей бедняге вместо радости, тяжелые и мучительные страдания. Причина заболевания была мало изучена. Ее связывали с возникновением стойкого очага патологического возбуждения в определенных участках головного мозга. Если мощная седативная терапия не помогала, для удаления болезненных сгустков крови из пещеристых тел, проводили сложную и травматическую операцию. А назвали ее по имени античного бога, прославившегося неиссякаемой мужской силой и бесконечными любовными похождениями. О том, что мой рассказ надолго запомнился курсантам, я убедился уже через несколько дней, во время экскурсии нашей группы в Исакиевский собор.

СССР, Харьков. Вторая половина 80-х

Учеба в Харьковском юридическом институте сопровождалась стойким ощущением дежавю – мне постоянно казалось, что я повторяю уже пройденное, уже когда-то происходившее в моей жизни. Я поступил в него со второго раза. Первая попытка, еще во время обучения в медицинском, несмотря на тщательно разработанную и проведенную авантюрную операцию, не принесла желаемого результата. По излюбленному выражению неудачников, не хватило одного балла. На следующий год, сдав экзамены на точно такие же оценки, без всяких напрягов и проблем я был зачислен на первый курс заочного факультета, так как уже служил инспектором уголовного розыска. Это была не единственная причина ощущения повторяемости событий. Уже несколько лет волей судьбы я следовал в фарватере своего старшего друга и наставника Валерия Зотова. С разницей в 4 года, я повторял многие значимые события его биографии – поселялся в освобождаемой им съемной квартире, занимал подряд несколько пройденных им должностей, принял эстафету курирования оперотряда. Даже наши дети родились с разницей в четыре года, а наши родители носили одинаковые имена, матерей звали Евдокиями, а отцов – Михаилами. Он избирался делегатом одного съезда ЛКСМУ, я, через четыре года – следующего. И в Харьковском юридическом он учился на четыре курса впереди меня. Почти на каждую сессию, выбрав пару выходных дней, я приезжал навестить друга и его одногруппников. В этих поездках меня меньше всего интересовал учебный процесс. Я насыщался общением с интересными и оригинальными людьми. Компания удивляла необычным разнообразием участников. Они сильно отличались возрастом, социальным статусом, материальным положением, привычками. Этих различий было намного больше, чем сходств и объединяющих факторов. Кроме опера Валерки, в нее гармонично вписывались «Старый Тапир» – сорокапятилетний директор Областной рембыттехники, двадцатилетний Юра Шутак – искусно «косящий» от призыва в армию сын теневого цеховика и «каталы», Сербин Николай – освобожденный секретарь комитета комсомола Главпочтамта, Сашка Коломоец – сын прокурорши, лицо без определенного места жительства и рода занятий, несколько других, не менее колоритных личностей. Дополняя и уравновешивая друг друга своими качествами и талантами, они создали уникальную команду, разительно выделявшуюся не только на фоне студентов, но и большинства постояльцев гостиницы. Селились, как правило, в облюбованном старом корпусе «Харькова», расположенном на крупнейшей в Европе площади имени Ф.Э.Дзержинского, в самом центре города. Тотальный блат и дефицит превращали каждое поселение в гостиницу в труднопреодолимое и дорогостоящее препятствие. Его легко и спокойно проходил только директор рембыттехники, приезжавший на сессию на служебной «Волге», с полным багажником дорогих коньяков и деликатесов, традиционно занимая один и тот же дорогой двухкомнатный «люкс». Остальные проникали внутрь, используя собственные связи, взятки и чудеса изобретательности, селясь в скромных одноместных номерах – пеналах. Часто у поселившегося счастливчика, по несколько дней ожидая освобождения доступного номера, на полу ночевали 2-3 нелегальных квартиранта.

Сессионное время разбивалось на несколько последовательных этапов, определявшихся не учебным планом, а количеством быстро тающей наличности. Все готовились к этому напряженному периоду загодя, ежемесячно отрывая от семейного бюджета и откладывая в заначку небольшую сумму. Но в Харькове эти заначки улетучивались особенно быстро и незаметно. Не ощущал этого, наверное, всего один единственный студент на курсе. Начальник ОБХСС города Баку. Он не утруждал себя даже личным автомобилем, прибывая на сессию с небольшим изящным «дипломатом». Кроме тугих пачек крупных купюр, в нем ничего другого не было. Все необходимое, включая одежду и экзаменационные оценки, приобреталось на месте.

Все члены дружной компании постоянно негласно соревновались между собой в организации экстравагантных хохм, приколов и сюрпризов. Многие из них были на грани, если уж не криминала, то аморальности и экстрима. Прикол должен был обладать одним обязательным качеством – реальной полезностью для компании. Его результатом обязательно должен был стать нужный конспект или курсовая работа, шаровое угощение с интересным общением, дефицитные билеты на концерт или соревнования. Кого только не заносило на этой волне в гостеприимные номера. Местный ветеран- подпольщик, почему-то живущий ,вместо собственной квартиры, в дешевом гостиничном номере, начинал вечер с воспоминаний о героическом партизанском прошлом. После распития нескольких литров принесенного им же вина, заканчивал заочным сватовством за каждого из нас своей великовозрастной дочки. Следующим вечером, нас уже удивлял рассказами и обильно угощал виноградом, прекрасными фруктами и коньяком, пожилой селекционер-мичуринец. Оказавшемуся в Харькове на гастролях певцу Юрию Антонову, знакомство с милой компанией стоило множества раздаренных рекламных плакатов с автографами, рюмками коньяка прямо за кулисами, а в итоге – обернулось сердечным приступом на сцене и срочной госпитализацией. Затесавшаяся в доверие парочка скрытых гомосексуалистов, после изощренного подыгрывания и разоблачения, нагишом была выгнана из номера в коридор гостиницы, а одежда – выкинута в окно на площадь. Известная футбольная команда, после знакомства и совместного празднования победы на выезде, получила от заядлых болельщиков ценный подарок. Студенты – юристы, под шумок пьянки, произвели выгодный обмен малознакомой, но назойливой соседки по этажу, на красочные плакаты и другую спортивную атрибутику с изображением своих кумиров. Через несколько дней, команда неожиданно проиграла на собственном поле более слабому сопернику. Любознательный Зотов вскоре выяснил причину. Большая часть ведущих игроков пропустила игру, находилась на бюллетене по поводу неприятной, но неопасной болезни, названной именем уже другого античного божества.

Были в компании и чистые, бескорыстные приколы «для души». Жители и многочисленные гости Харькова могли периодически встречать веселых, с виду интеллигентных и представительных мужчин в строгих костюмах, с депутатскими и делегатскими значками на лацканах, в самых неожиданных местах и в самых невообразимых состояниях. Это могло быть хоровое пение сочиненной экспромтом оды «старичку» Ленину у его памятника на площади, под гитарный аккомпанемент солиста Коксика Сербина. Или, коллективное проникновение в зоопарк через потайную дыру в заборе.

Походы в зоопарк превратились в своеобразный регулярный ритуал. Мы часто навещали своих любимых подопечных – пару амазонских тапиров. Эти удивительные животные напоминали невообразимую смесь свиньи, лошади и слона. Они тоже любили нас, постоянно ждали и радовались нашим посещениям и гостинцам – предусмотрительно купленным в овощном магазине морковкам и яблокам. В отличие от рядовых обывателей, проходящих в зоопарк по билетам через центральный вход, мы шли другим путем и с другими целями. Нам была известна одна пикантная слабость тапира – папы. Если почесать его за левым ухом и в определенном месте шеи (тапирячьи эрогенные зоны), он демонстрировал свое уникальное, более чем полуметровое достоинство самца, с двумя небольшими ушками на конце. Однажды, расхорохорившийся Сербин поспорил, что потрогает это уникальное достоинство рукой. Зотов и Шутак, по-отдельности, угощали парочку морковкой, я чесал самца за ухом. Мы так увлеклись, что не заметили, как к нашей компании присоединились несколько молодых мам с любопытными чадами. «Мама! Мама! Смотри – у него пять ножек! Мама! Мам! А он глазки закрыл!» – я повернулся и увидел, что Коля, бережно и аккуратно обхватив ладонью внушительный бархатный ствол, тоже от удовольствия закрыл глаза, спрятанные под строгими интеллигентными очками. Смущенные мамы, пырсая и краснея, таща за руки упирающихся детей, разбегались от вольера гораздо быстрее, чем иностранные туристки от витрины с Приапом в ленинградском музее.

Учебные группы комплектовались по территориальному принципу. Крупные области – Донецкая, Днепропетровская, Киевская – имели по несколько параллельных групп. Наша насчитывала около 30 человек, разных по образованию, возрасту и социальному статусу. Выпускников средних школ было относительно мало, подавляющее большинство взрослых и опытных студентов работали в правоохранительной, административно-хозяйственной и других управленческих сферах. Одного студента мы так ни разу и не увидели. За пять лет обучения он не был ни на одной сессии. Когда и как он сдавал экзамены и переходил с курса на курс, так и осталось вечной загадкой. Три человека пришли получать уже второе высшее образование. Из них деканат и рекомендовал выбрать старосту группы. Я отказался от этой обузы сразу. Бывший учитель Юрченко Саша, работавший в горотделе милиции небольшого городка областного подчинения, тоже не изъявлял особого желания. Остановились на Азаренкове Сергее. Он был 53-го года рождения, старше него в группе была только Рыженко Рая, которая по самым оптимистическим подсчетам, должна была получить долгожданный диплом незадолго до выхода на пенсию. Выпускник машиностроительного факультета, Сергей длительное время работал отрядным в колонии строгого режима. На первую сессию приехал в зеленой офицерской форме с капитанскими погонами на плечах. С первых же моментов обсуждения внутригрупповой жизни и новых для большинства, писанных и неписанных институтских правил, зоновская закалка дала о себе знать. На безобидную реплику молодой интеллигентной студентки, он отреагировал резкой и грубой тирадой, в которой трехэтажный мат, зековский жаргон и обидный смысл сплетались в грозное диктаторское предупреждение о перспективе насаждения в учебной группе строгого и непререкаемого колонийского режима. После короткой паузы, оправившись от шока, инициативу перехватили самые бойкие кандидатки в юристы – Семененко Люба, Франчук Евдокия, Валя Кириченко и Катя Луценко. Заклеймив возмущением и позором хамство «зеленого надзирателя», язвительно заметив, что староста путает ВУЗ с колонией, они объявили ему импичмент и инициировали перевыборы. Поднаторевший в усмирении бунтов бывалый тюремщик гнул свое, одаривая несогласных все новыми и новыми порциями зоновских эпитетов и грязных оскорблений. В группе было несколько «серых», чисто милицейских сотрудников, молодых пожарников и гражданских, беспогонных студентов. Никто из них не хотел связываться с грозным капитаном и становиться на сторону обиженных женщин. Пришлось вмешиваться мне. Первая реакция Сергея была ожидаемо стандартной. Я был в гражданской одежде и он не сразу заподозрил во мне опера и боевого офицера. Только, когда он услышал от меня не менее убедительный и грубый жаргон «с воли», сбавил обороты и предложил переговорить отдельно от группы. Так мы и познакомились. Сергей Викторович оказался вполне адекватным и добродушным человеком. После нашего мужского разговора мы стали закадычными друзьями, а к нему, как к старосте, ни у кого больше не возникало претензий.

В организации своего учебного процесса я тоже не стал «изобретать велосипед» и ломать уже апробированную и эффективную схему. Еще будучи студентом мединститута, я несколько раз помогал вечно занятому Зотову «передрать и творчески переработать» с чужих вариантов курсовые и контрольные работы. По международному праву, запутавшись в сложном, по смыслу и почерку, чужом тексте, допустил серьезную понятийную ошибку, за которую он чуть было, не поплатился на зачете. Я тоже вспоминал о неотправленных курсовых и контрольных только накануне сессии, после получения очередного вызова. Быстро обзвонив одногруппников, а иногда даже сокурсников из других областей, дальше действовал проверенным и безотказным способом. Большинство изучаемых предметов и отраслей права мне были не нужны изначально. Профильному предмету, оперативно-розыскной деятельности, в институте не учили. Переходить в следователи, прокуроры или судьи я не собирался. Поэтому, даже близкие по роду профессиональной деятельности уголовное право и процесс, криминалистику и криминологию изучал, больше ориентируясь на будущее. Все прекрасно знали, что служба опером стачивает даже самую крепкую психику и здоровье, как незакаленный рашпиль при обработке более твердого материала. Мало кто уходил на пенсию с практических оперативных должностей, даже при льготном исчислении выслуги. Мне нравились базовые юридические дисциплины – история и теория государства и права, логика, психология и судмедэкспертиза. Они на понятийном, мировоззренческом уровне формировали и доказывали важность права и закона в жизни человека и общества. Кстати, о логике. На этой малопонятной и почти неизвестной большинству людей учебной дисциплине, традиционно «сыпались» почти все студенты, вне зависимости от уровня интеллекта и подготовки. Когда ко мне в друзья очень активно стал набиваться один из преподавателей этой кафедры, Валерка категорично посоветовал мне держаться от него подальше. О нем в студенческой среде ходила дурная слава, подразумевающая какую-то сексуальную или психическую скособоченность. На удивление, я сдал логику на «хорошо» с первого раза. Следующее нестандартное поведение и отношение экзаменатора к студенту, я испытал при сдаче экзамена по научному коммунизму. Оставшись довольной моими развернутыми и убедительными ответами, приятная и умная заведующая кафедрой поинтересовалась моим предыдущим образованием. Услышав в ответ, что я закончил лечебный факультет мединститута, но оставил медицину, она изменилась в лице. С материнской обидой и грустью пожаловалась, что ее дочь – отличница, третий раз не смогла сдать вступительные экзамены в местный мединститут. Сначала она досадовала и добродушно упрекала меня в неразумном решении, но узнав, что служу опером в угро, согласилась с моим необычным выбором. Поставив «отлично», искренне пожелала удачи. В разговоре она подсказала мне хорошую идею. Если сдать в деканат справку с оценками и количеством часов изучения, некоторые, уже пройденные в первом институте предметы, зачтутся автоматически.

Наша компания с удовольствием продолжила традицию «открытых дверей», переданную по эстафете отучившимися предшественниками. Каждую сессию мы постоянно принимали в наших номерах многочисленных гостей. Меня часто навещали в Харькове бывшие члены отряда, подчиненные, местные друзья и товарищи. Однажды, после обильного прощального застолья, расчувствовавшись от водки и нахлынувшей ностальгии, уже в момент отправки поезда, вместе со мной в Харьков решил поехать провожавший меня «сестролюб», художник Женя Лунев. Он в свое время, после Днепропетровского художественного училища, закончил Харьковский художественно-промышленный институт и не смог преодолеть соблазн возвратиться в собственное студенческое прошлое. Наши жены были родными сестрами. Зная характер Людмилы, я понимал последствия такого самовольного безрассудства, но отговаривать романтичного художника не стал.

Прибыв в Харьков, мы сразу же отправились в гостиницу «Металлист», где в двухкомнатном люксе уже поселилась часть нашей дружной компании. Женя в дороге много рассказывал о своей студенческой жизни, я считал его в достаточной мере подготовленным к встрече с будущими юристами. Но я ошибался. Три дня, проведенные с нами, показали, что ранимая натура художника была не готова к такому экстремальному симбиозу. Экзамены еще не начались, шла начитка лекций, посещением которых большинство из нас себя не утруждало. Двери в номер практически не закрывались. Засвидетельствовать свое почтение, заодно выпить соточку водки или бокальчик пива, сыграть партийку в покер, круглосуточно приходили десятки студентов и студенток. Из окна номера можно было, не выходя на улицу ,смотреть футбольные матчи на стадионе «Металлист». Часто заезжал с коллегами Коршунков Сергей, местный розыскник Дзержинского РОВД, с которым мы познакомились и сдружились во время учебы в Ленинградской первоначалке. Проигравшие в карты тут же бежали в магазин за новой партией водки и пива. Женю, резко отличавшегося от прожженной юридической публики, окружили всеобщим вниманием, от которого он вскоре не знал, куда подеваться. Уезжать ему не давали. После каждого воспоминания о доме и жене, быстро предлагали душевный тост, от которого никто не мог отказаться.

Я даже не сразу заметил его внезапное исчезновение. Только зайдя утром в туалетную комнату и обнаружив на внутренней поверхности двери его прощальный шедевр, понял, что он укатил домой. На белой полированной поверхности, во весь рост была изображена обнаженная и очень красивая женщина, держащая в изящных тонких пальцах открытку с красноречивой надписью: «Помни о доме!». Это было не примитивное хулиганское граффити, а высокохудожественный по замыслу и исполнению шедевр с рельефными полутонами и другими признаками, выдающими руку талантливого мастера, будущего самого молодого члена Союза художников СССР. Мы назвали ее Маленькой Верой. С удовольствием любовались рисунком, вспоминая одновременно и дом, и Женю. Боясь реакции администрации гостиницы, мы несколько дней не пускали в номер уборщиц. Потом два дня улаживали возникший по данному поводу скандал, с грустью наблюдая, как неразвитые в художественном отношении горничные, злясь и чертыхаясь, отмывают двери, варварски уничтожая полюбившийся всем шедевр.

Осенние сессии нашего курса удивительным образом совпадали по времени с сессиями геологов из Харьковского госуниверситета. Там заочно учился наш общий с Валеркой друг, бывший отрядовец, Станислав Лобода. Очень быстро наша дружба распространилась на всех общих знакомых, сблизив между собой представителей таких разных, на первый взгляд, профессий. Геологи поражали всех, особенно наших одногруппниц, широтой и бескорыстностью романтической души. У них на курсе не было территориального принципа комплектования групп. Заочники работали в изыскательских партиях по всей стране, в основном – в западной и восточной Сибири. После длительных вахт в глухой, безлюдной тайге, где редкими гостями и посетителями были только медведи и лоси, на сессиях они активно компенсировали недостающие прелести цивилизации. Их ежедневные вечеринки по размаху и щедрости многократно превосходили наши скромные и обыденные попойки. Я несколько раз пресекал бездумные попытки разгулявшихся мужиков обменять среди ночи тысячные сберегательные сертификаты на пару бутылок водки у готовых на все горничных и гостиничных дежурных. Мои одногруппницы, симпатизируя и сочувствуя новым ухажерам, отвечали им загадочной и благочестивой сдержанностью. Однажды я стал свидетелем интересной и необычной ситуации. Бородатый геолог страстно пел нежные романсы и проникновенные лирические песни понравившейся ему красавице – юристке Ирине Гречко. Она сначала как-то сдержанно улыбалась, а потом, в самый неподходящий момент, явно диссонирующий с характером и смыслом нежной песни о любви, громко расхохоталась, обидев и расстроив незадачливого певца. После его ухода, на мой вопрос о неуместном хохоте, она смеясь ответила, что не могла сдержаться, когда он в такт песне начал раскачивать перед ее глазами ногой, обутой в туфли 36 размера. Я понял ее. Ирина была дородной и крупной украинкой, носила обувь минимум 39-40 размера. По-другому, более тактично и сдержанно, воспринимать ухаживания симпатичного, талантливого, но миниатюрного геолога – попросту не смогла.

СССР, Приднепровье. 1985 год

Следуя совету харьковской профессорши, накануне был на приеме у декана лечебного факультета мединститута. Роман Николаевич Лысенко помнил меня в лицо, добродушно встретил и задал пару риторических вопросов по теме становления молодого специалиста. Когда, вместо ответа на вопрос, услышал от меня просьбу о выдаче справки с перечнем пройденных социально-политических дисциплин, судебной медицины и нескольких других предметов, для предоставления в Харьковский юридический институт, долго не мог вникнуть в смысл сказанного. Он медленно и рассеянно перебирал папки в шкафу, потом так же задумчиво перелистывал содержимое одной из них. «Ты был у нас распределен на Скорую помощь в Луганскую область» – то ли спрашивая, то ли утверждая, обратился он ко мне после затянувшейся паузы. Мне пришлось кратко изложить ему историю смены моего профессионального выбора. Он снова надолго замолчал. По его лицу я понял, что он с трудом решается на какой-то важный для него поступок. «Значит, сейчас ты служишь в городском уголовном розыске? Это – хорошо!» – продолжая думать о чем-то своем, наконец-то, произнес декан. «А я ломаю голову, не зная, к кому обратиться. Мой балбес попал под влияние плохой компании, катится по наклонной плоскости. Мне уже надоело вытаскивать его из постоянных залетов. Я выдам тебе справку, но мне придется доложить вопрос ректору. Зайди ко мне завтра, примерно в такое же время, мы все обговорим» – я понял, что необходимая бумажка дастся мне не так просто, как представлялось раньше.

В назначенное время я снова прибыл в деканат. По настороженному лицу секретарши понял, что за день ситуация изменилась не в мою пользу. Сухо ответив, что Роман Николаевич у ректора, она предложила мне ожидать его возле главной приемной. Появившийся через несколько минут декан, расстроенным и подавленным голосом сообщил, что ректор примет нас через десять минут, приказал ждать его здесь и быстро удалился к себе. Мимо меня в ректорский кабинет потянулись озабоченные институтские чиновники, и я понял, что ожидается долгий и малоприятный для меня разговор. Минут двадцать я занимался аутотренингом, ожидая вызова и настраивая себя на железное самообладание, вне зависимости от дальнейшего развития ситуации. Наконец-то, строгая секретарша механическим голосом пригласила меня войти. Бодро, по- военному четко, поздоровавшись и представившись, я остановился посреди огромного и роскошного ректорского кабинета. За шесть лет стационара, мне так и не довелось в нем побывать. Анатолий Дмитриевич Визир – ректор, профессор и член-корреспондент Академии медицинских наук, восседал в шикарном кресле за главным столом, как император на троне. Между нами, за длинным приставным столом хмуро и надменно рассматривая вошедшего, сидели более десятка подданных – его заместители, деканы всех факультетов, руководители разных институтских служб и направлений. По такому серьезному представительству мне стало ясно – готовится показательная порка. Я понял также, что предварительное обсуждение уже состоялось. Выступивший первым, Роман Николаевич сухо изложил суть вопроса. За ним, резко и раздраженно, выступил ректор. Он, не стесняясь в выражениях, обвинил меня в нарушении клятвы Гиппократа, присяги советского врача, условий распределения молодых специалистов и во множестве других тяжких грехов, забыв при этом упомянуть, что большинство решений принималось с его ведома и согласия. То же самое перераспределение, решалось через его друга – директора мебельной фабрики, чьи рабочие и провели ремонт и оформление этого шикарного кабинета. Причем, с существенной скидкой в цене материалов и работ. Этого я, естественно, озвучивать не стал. Спокойно объяснил, что откликнулся на призыв партии и правительства по усилению органов внутренних дел. Никаких законов и клятв не нарушал. Благодарен родному институту за полученные знания и другие полезные приобретения, вынесенные из его стен. Мой спокойный и независимый тон произвел на присутствующих эффект, прямо противоположный ожидаемому. На меня градом посыпались новые упреки и обвинения: «Ты – предатель! На тебя государство затратило столько денег, времени и сил! Как можно было поменять благородную и интеллектуальную медицину на грязную, продажную и тупую милицию?! Кто позволил, и как это все прошло мимо нас? Это позор для всего института»! Понимая, что нужной справки мне не видать, как собственных ушей, я решил заканчивать этот инквизиционный балаган. «Я никого не предавал. Полученные от вас знания активно использую на службе. В том числе – для эффективной борьбы с наркоманией. Я что, в Израиль эмигрировал?! Потраченные на мою учебу деньги отработаю с пользой для людей и страны!» – уже более твердо и резко парировал примитивные и глупые нападки. Увидев перекосившееся и побагровевшее лицо ректора, я не сразу понял, что хватил лишку и допустил непредвиденную оплошность. Имея еврейские корни, Визир, как и многие другие соплеменники, разочарованные затянувшимся застоем в стране, присматривался и примеривал на себя перспективы очередной волны эмиграции в страну обетованную. Приняв мой ответ за намек и язвительную издевку, он, срываясь на истерику, перешел к угрозам. Обращаясь к кому-то из подчиненных, барским тоном приказал: «Направьте материалы в прокуратуру! Здесь не обошлось без подлога документов – без нашего согласования он не мог поступить в юридический институт!» Глядя мне в глаза, злобно закончил: «Ты не стал врачом – я не дам тебе стать и юристом!» При этом с такой силой швырнул мое архивное личное дело на приставной стол, что из него веером разлетелось несколько листов документов, а опешивший проректор по учебной работе, с трудом успел поймать его на самом краю полированной столешницы. В этот момент я на миг снова почувствовал себя студентом первого курса, прибывшим из провинциального шахтерского поселка. Меня охватили страх и досада, от осознания того, что снова, в который раз, моя судьба будет зависеть от недоброй воли чужих, непорядочных людей. Мне стоило труда заставить себя сдержаться и молча покинуть кабинет. Перед выходом из админкорпуса меня догнал запыхавшийся Роман Николаевич: «Не переживай, он бывает еще намного хуже. Завтра остынет. Это урок деканам на будущее, чтобы больше внимания уделяли своим студентам и выпускникам. За справкой приходи завтра!». Успокоившись и заново обдумав произошедшее, я принял решение не рисковать и подстраховаться. Начальник городского розыска, всемогущий Павел Кузьмич Федотюк, выслушав мой доклад о встрече в мединституте, хитро улыбаясь, успокоил меня короткой фразой: «Иди работай, не бери дурного в голову!» Все знали, как он отстаивает своих подчиненных перед любыми другими начальниками. На следующий день вместе со справкой, я получил от декана просьбу уделить внимание его непутевому сыну. Мне это было нетрудно организовать по ходу основной служебной деятельности. Я пообещал помочь и тоже посоветовал ему спокойно работать и не брать дурного в голову.

СССР, Приднепровье. Конец 80-х

Я все-таки повторно наступил на одни и те же грабли. Недавно мы с Валерой Зотовым решили нарушить привычный порядок последовательного движения по лестнице жизни и милицейской карьеры, и одновременно, вместе, подняться на ее очередную ступень. Наши должности, звания и выслуга позволяли обоим поступать на учебу в последнее по уровню из имеющихся в стране профильных учебных заведений – Академию внутренних дел СССР. Руководство приветствовало наше решение, дало отмашку на подготовку необходимых документов. Снова предстояло проходить медкомиссию. В последние годы для большинства оперов эта процедура превратилась в пустую формальность. Объективное состояние здоровья и его отражение в кадровых и медицинских документах, практически, не были связаны между собой. Медсанчасть УВД, как лечебное заведение, у сотрудников доверия не вызывало. По серьезным заболеваниям все предпочитали лечиться на стороне. Из-за этого, по медкарточкам все выглядели здоровыми и полными сил. Если кому-то предстояло досрочно, по выслуге лет, оформлять выход на пенсию, или ожидать неминуемого наказания за допущенные служебные нарушения, тенденция быстро менялась на диаметрально противоположную. Карточка быстро разбухала и зацветала от яркого букета несуществующих серьезных болезней. У меня дополнительно присутствовали несколько собственных факторов, формировавших мои отношения с бывшими коллегами. В санчасти работала терапевтом жена одного из моих непосредственных начальников, Сергея Владимировича Захарова – Лариса Сергеевна. Она постоянно помогала мне, для экономии времени и нервов, обходить длинные очереди агрессивных коллег и пенсионеров, просто занося мою медкарту в очередной кабинет и получая необходимый автограф любого врача. Иногда она сообщала им, что я бывший врач и в состоянии самостоятельно следить за собственным здоровьем. Такая помощь и опека расслабили меня окончательно. Недавно, подобным образом, я успешно прошел комиссию на получение водительских прав. В моей медкарте не было ни малейшего намека на какую-то аномалию цветоощущения. Добавилась традиционная затурканность по работе и вечная нехватка времени – освежить в памяти ненавистные таблицы Равкина я, попросту, забыл. Как назло, Лариса Сергеевна оказалась в отпуске, и на прием к окулисту пришлось идти лично. Им оказалась строгая, незамужняя женщина -педант. Она проверяла меня по полной программе и без труда выявила тщательно скрываемый изъян. Мои запоздалые, наигранные удивления и заверения о том, что ранее все было в порядке, на нее не подействовали. Она хорошо понимала врожденный характер данной аномалии. Ее категорический отказ закрыть глаза на такую незначительную мелочь и признать меня годным к поступлению в Академию, вывел меня из себя. Я стал доказывать, что если мне можно служить, сутками работая без сна и отдыха, значит – можно и учиться. Она резко парировала, что если я не угомонюсь, поставит вопрос и о моей дальнейшей службе. Но видно сообразив, что в данном случае возникнут определенные вопросы и к медслужбе, когда-то пропустившей, а потом упорно не замечавшей нарушение зрения, исключавшего службу в милиции, она оставила меня в кабинете одного, а сама побежала советоваться с коллегами. Вернувшись через несколько минут, стала еще злее и агрессивнее. Я понял, что она узнала, что разговаривает с бывшим врачом. «Ты предал медицину, обманул милицию и еще пытаешься здесь качать права!» – злорадно упиваясь поворотом ситуации, распаляла себя и меня уже набившими оскомину, давно потерявшими актуальность, аргументами. «Я отношусь к медицине намного порядочнее, чем вы. Раз и навсегда сменив белый халат на китель, до сих пор чту главный принцип – не навреди! А вы напялили этот халат сверху кителя! Вы – не медики, а приложение к кадровой службе. Вместо лечения и помощи, решаете судьбы сотрудников, исходя из собственных конъюнктурных и меркантильных интересов!» – я тоже перестал выбирать выражения. Потом и вовсе, пререкания скатились на личностный уровень. Я всегда старался находить в женщинах какие-то положительные стороны, не опускаться до гендерного противостояния и недостойного поведения. Но в данный момент видел перед собой не женщину, а исчадие зла в белом халате. Я кожей чувствовал неприязнь и ненависть, исходящую от нее. Она не замечала, как ярко и однозначно проявлялись они в ее высказываниях о сотрудниках милиции, и мужчинах вообще. Ее аномалия психического восприятия мужского пола проявлялась намного сильней и явственней, чем моя скрытая и безобидная цветоаномалия. Поняв, что она не сделает и шагу назад, я покинул кабинет. Узнав о случившемся, Зотов и прямые мои начальники, положительно оценили аферу многолетней давности. Им понравилась история с сокрытием нежелательного изъяна зрения и введением в заблуждение коллег от медицины. Все долго думали, перебирая варианты дальнейших действий и возможности исправить непростую ситуацию. Приказать врачам напрямую не мог ни один милицейский начальник. Лобовое давление через руководство медсанчасти могло усилить корпоративное противостояние и обернуться для меня еще более серьезными негативными последствиями. Они так же подтвердили мои догадки о причинах неадекватного отношения незамужней докторицы к молодым сотрудникам милиции. Все упиралось в ее первый неудачный сексуальный опыт в годы далекой юности. Коллективное решение предписывало мне гасить конфликт и нормализовать ситуацию на уровне истока, то есть, там, где он и начался. Они убедили меня встретиться с ней в неофициальной обстановке, демонстративно покаяться и наладить дружеские, продуктивные отношения. Скрепя сердце, я вынужден был согласиться. Встреча с цветами и конфетами результатов не дала. То ли я плохо старался, то ли ее душевная рана была глубже, чем мы предполагали, то ли уже играли какие-то другие, неизвестные нам мотивы. Несговорчивая, обиженная судьбой женщина, принципиально отказалась идти навстречу и менять свое заключение.

Еще до этой истории меня одолевали сомнения о целесообразности дальнейшего обучения. Я беспрерывно учился уже более двадцати лет. Кроме среднего образования, за моими плечами были два института, первоначалка в Ленинграде и несколько стационарных курсов повышения оперативного мастерства. Последние, по борьбе с наркоманией, я меньше года назад проходил в Калинине. Тот же казарменный режим, те же сотни курсантов со всех концов Советского Союза. Кроме знаний, каждая учеба давала мне десятки новых друзей и товарищей, коллег и единомышленников. Они не только безотказно помогали решать множество вопросов, постоянно возникающих в оперативно-служебной деятельности. Напрямую, часто в телефонном режиме, без длительных бюрократических проволочек. Они так же создавали особое ощущение единства обширной территории огромной страны, личного моего участия в создании и укреплении сложного механизма прямого общения и взаимодействия людей, поднимающего понятие населения на более высокий уровень – уровень единого народа. Мы постоянно общались не только дистанционно и по служебным вопросам. Являясь активной и мобильной частью общества, не упускали любой возможности личных встреч. Этот побочный результат моего обучения, я ценил не меньше, чем полученные знания.

Перестройка и Ускорение, всколыхнувшие страну и подарившие народу хрупкую надежду на лучшее будущее, быстро сменились неуправляемым хаосом и деградацией. Цена и востребованность знаний падала с каждым днем. Тысячи классных специалистов, высокообразованных интеллигентных людей, теряя работу, выживали торговлей на рынках. Стремительно растущая армия безработных, челноков и гастрарбайтеров, ежегодно пополнялась выпускниками ВУЗов, так и не нашедших свое первое рабочее место после отмены обязательного госраспределения. Намного увереннее чувствовали себя активные и предприимчивые люди с начальным и средним образованием, никогда не делавшие ставку на помощь и поддержку государства. Недавно я настойчиво рекомендовал жене оставить обучение на заочном факультете журналистики МГУ. До наступления лучших времен. Я был не против получения ею второго образования. Главным аргументом выдвигал предстоящий уход в декрет и рождение нашего второго ребенка. Считал, что имеющихся у нас дипломов предостаточно для двоих. Она, в принципе соглашалась, но в отместку грозилась пойти торговать на базар. Ее реалистическую шутку, зная по службе все тонкости и реалии грязной и аморальной базарной изнанки, я воспринимал на уровне личного оскорбления и шантажа. Раз и навсегда ответил, что пока я в милиции – о своей базарной карьере пусть больше даже и не заикается.

Получив от строптивой окулистки повторный отказ, я решил не нагнетать страсти и противостояние с медсанчастью. Отказавшись от поступления в Академию, как Лиса в крыловской басне о винограде, утешал себя мыслями о бесполезности и бесперспективности недоступного образования. Горько шутил сам над собой, что не все капитаны должны стремиться в генералы, у них для этого есть собственные сыновья. Учиться в Москву Зотов поехал один.

Глава III. SALUS POPULI SUPREMA LEX

СССР, Приднепровье. Конец 70-х

БЛАГО НАРОДА- ВЫСШИЙ ЗАКОН. Эта крылатая фраза запомнилась и понравилась мне с первых дней изучения латыни. Не только потому, что ее озвучили древние римляне и сохранили для последующих поколений на мертвом, уже не используемом за пределами науки и медицины, языке. В ней скрывалась тайна и вечный вопрос о смысле здоровья, как одной из главных ценностей человеческой жизни. Взрослея и все чаще сталкиваясь с болезнями, как со своими собственными, так и с чужими, я все больше задумывался над истинным смыслом здоровья на всех уровнях понимания. Одновременно – над особой ролью медицины в его защите, сохранении и восстановлении. В животном мире, любой организм, унаследовавший неконкурентные качества, сталкиваясь с агрессивным влиянием окружающей среды, не имел шансов на выживание и продолжение рода. У людей – все намного сложнее. В современном цивилизованном мире, даже родившись не совсем здоровым, обычный человек осознанно или бессознательно тратит массу времени и сил на неразумное уменьшение этого самого здоровья, ускоряя тем самым приближение собственной смерти. Избежать или максимально отсрочить закономерный финал такого грубого нарушения естественных законов природы, он надеется с помощью медицины.

Вот уже третий год, переходя с курса на курс, с разной степенью личной и профессиональной аргументации, мы ведем бесконечный спор о собирательном образе идеального врача. Мнения разделяются почти пополам. Без всякой привязки к успеваемости, полу, практическому опыту и другим индивидуальным качествам студентов, участвующих в непрекращающейся актуальной дискуссии. Одни считают, что идеальный врач должен, прежде всего, быть воплощением милосердия, сострадания и сочувствия для больных, пациентов и их родственников. Даже не имея способностей или возможностей помочь больному профессионально, он обязан всеми другими доступными ему способами и методами пытаться уменьшить его боли и страдания. Другие оппонировали, что он в первую очередь, должен быть высокопрофессиональным специалистом, немногословным и ответственным мастером, способным починить любую, даже самую сложную поломку сверхсовершенного механизма под названием человеческий организм. Бессильная и пассивная жалость не может компенсировать знания и опыт. Врач должен категорично и честно признаваться больному и его родственникам, если чувствует, что не может помочь. Я больше склонялся к признанию правоты второй группы. Мне симпатизировали слова героя романа Виктора Гюго «Человек, который смеется», разумного и талантливого лекаря Урсуса, утверждавшего, что он спасает людей и не дает им преждевременно покинуть этот бренный мир только с одной конкретной и понятной целью – дать им возможность помучиться еще некоторое время, шанс образумиться и поумнеть. Возможно, такое необычное профессиональное мировоззрение формировалось у меня под влиянием моего первого практического опыта. Я уже почти два года работал санитаром оперблока нейрохирургического отделения больницы Скорой помощи. Правильнее было бы называть его нейротравматологическим. Основной категорией пациентов были доставляемые в ургентном порядке пострадавшие в дорожно-транспортных происшествиях и производственных авариях, жертвы насильственных преступных посягательств. Кроме обеспечения максимально возможной чистоты и стерильности в двух операционных и примыкающих к ним подсобных помещениях, в мои обязанности входили так же определенные функции при проведении самих операций и подготовки к ним пациентов. Большинство из них, даже находясь в сознании, были мало контактными и неадекватными вследствие шока или алкогольного опьянения, представляли реальную опасность для хирургов и медсестер. Для обеспечения необходимой фиксации на операционном столе использовались крепкие многослойные брезентовые жгуты и пояса. Часто такая фиксация перерастала в настоящий боевой поединок, и в этих случаях мои боксерские и уличные навыки приходились, как нельзя, кстати. Я часто вспоминал по этому поводу рассказы наших офицеров с военной кафедры. Многие из них в качестве советников и военврачей принимали участие во Вьетнамской войне. Во время кошмарных американских бомбардировок с применением напалма, многие солдаты в шоковом состоянии выскакивали из окопов и укрытий, сломя голову бежали куда глаза глядят и ноги несут. Они не ощущали ранений и падали, будучи уже изрекошеченными пулями и осколками. Санитарам, чтобы спасти от смерти обезумевших бойцов, сначала предстояло их догнать, преодолеть, иногда с помощью быстрого и глубокого нокаута, бессознательное сопротивление, и только потом, эвакуировать в ближайшее укрытие. Однажды, физически крепкий и возбужденный молодой парень, каким – то образом освободившись от жгутов, соскочил с операционного стола, разметав стерильно одетых и уже «помытых» хирургов и медсестер. Выскочив из операционной, галопом понесся по отделению, оставляя за собой обильный кровавый след из раны разбитой головы. Преодолев полутемный коридор, заскочил в освещенный пищеблок. Мне удалось настичь его только на подоконнике распахнутого окна. Через несколько минут, вырубленного до бессознательного состояния, я притащил его на плече обратно, и мы продолжили прерванную операцию. Не меньше, по количеству и напряжению физических сил, приходилось тратить на уже зафиксированного и полностью обездвиженного глубоким наркозом пациента. В конце двадцатого века, через тысячи лет с момента выполнения первой трепанации лекарями древних цивилизаций, технология проведения сложной операции, по существу не изменилась. Как и раньше, в качестве основного инструмента, позволяющего обеспечить доступ к поврежденным сосудам и структурам головного мозга, использовался обычный механический коловорот. Естественно, усовершенствованный медицинский, предварительно простерилизованный. Но все равно – механический. Нейрохирург напряженно сверлил необходимые отверстия, а я – изо всех сил пытался удержать непослушную голову пациента в удобном для него положении. Это было не так просто даже для крепкого, физически развитого мужчины. На последних этапах сверления, перед сосудистой оболочкой мозга, счет шел на доли миллиметра. Медсестра не успевала промокать стерильной салфеткой наши потные лбы. Иногда хирургу казалось, что я недостаточно крепко держу голову, и он, не стесняясь присутствующих женщин, награждал меня крепким словцом.

Если травмы были сочетанными, операционная до отказа наполнялась другими специалистами. Кроме нейрохирургов, анестезиологов и реаниматологов, свои неотложные мероприятия одновременно выполняли урологи, травматологи, кардиологи, их помощники и многочисленные лаборанты. Сложные операции затягивались на долгие часы. Наши нейрохирурги, единственные из всех, могли оперировать сидя. В эти минуты, особенно если на столе находился доставленный с улицы бродяга, без роду и племени, а характер полученных им травм тянул на «несовместимые с жизнью», меня постоянно одолевали мысли о целесообразности и разумности происходящего. Что будет, если сейчас начнется массовое поступление других тяжелых пострадавших? Как во время недавнего обрушения строительных лесов на обкоме партии. Вторая операционная тоже была занята сложной операцией с подобным пациентом. Явно, не хватит ни профессиональных, ни материальных ресурсов. Конечно, подключатся другие операционные и другие специалисты, часть потока перенаправят в областную больницу. Но все равно, драгоценное и невосполнимое время будет потеряно.

Меня очень удручали и расстраивали смерти во время операции. Особенно, когда после многочасовой и напряженной борьбы за жизнь, бригаде высококвалифицированных и самоотверженных профессионалов приходилось констатировать смерть молодых пациентов. Ни в чем не повинных, полных сил и планов на будущее, нормальных и порядочных людей. Я уже давно заметил, что при всех равных условиях, чаще выживают, быстрее и эффективнее восстанавливаются социально бесполезные, с явно преобладающими негативными личностными качествами, пострадавшие. Я пытался понять, почему в жизни происходит именно так. На эти вопросы ни у кого не было ответов.

Закончив с обязательными функциями в оперблоке, в свободные от операций промежутки дежурства, я пропадал в отделении. Обстановка в палатах, особенно занятых недавно прооперированными больными, больше напоминала военный госпиталь на передовой. Большинство пациентов были лежачими, находившимися в послеоперационной коме, или обездвиженными тяжкими последствиями полученных травм. Все нуждались в длительном, интенсивном уходе родственников и малочисленного младшего и среднего медперсонала. И те, и другие с большой радостью и искренней благодарностью принимали мою добровольную помощь. Особенно в виде, опять таки, грубой мужской физической силы. Больные без сознания нуждались в постоянных приподниманиях и переворачивании для профилактики и обработки прогрессирующих пролежней, беспокойные выздоравливающие – в воздейтвии по поводу нарушения режима. Кроме этого, я с удовольствием помогал уставшим сестрам проколоть многочисленные внутривенные и внутримышечные вечерние инъекции, выполнить другие врачебные назначения. Уже поздней ночью появлялась возможность просто пообщаться с ними во время запоздалого ужина. Выздоравливающие пациенты так же активно шли на контакт. Часто с избыточной откровенностью рассказывали о своей жизни и ситуации, приведшей их на больничную койку. Некоторые, наоборот, после ретроградной амнезии, пытались восстановить в памяти эти утраченные воспоминания.

На прошлой неделе довелось несколько раз беседовать с Галиной – парикмахершей, недавно пришедшей в себя после тяжелой операции. Ей разрешили вставать с кровати, мы теперь встречались и беседовали в коридоре. Я уже знал не только обстоятельства получения ею тяжелой травмы мозга, многие интересные моменты личной жизни, но и мог воочию наблюдать процесс ее необычайно быстрого восстановления. Эта симпатичная и веселая тридцатилетняя женщина шла по жизни легко и беззаботно. После нескольких непродолжительных браков, последнее время жила одна с малолетней дочкой. Вернее, дочь почти постоянно находилась у бабушки с дедушкой, а в ее квартире ночевал очередной избранник. Галина работала мужским мастером в гостиничной парикмахерской, от претендентов на руку, сердце и уютную квартирку, не было отбоя. Последнее время место фаворита занимал Женя, двадцатилетний гитарист одного из центральных городских ресторанов «ЛаХти». Будучи на десять лет старше и опытнее, она относилась к молодому любовнику, больше с позиций активного опекуна-воспитателя, чем пассивного объекта юношеской любви. Каждый вечер они проводили в ресторане. Женя – на сцене, Галина – за ближайшим столиком в кругу общих друзей. Музыканты после каждой песни, уходя на перерыв, пропускали по рюмочке. К концу вечера Галине часто приходилось ловить, плашмя падающего со сцены, в стельку пьяного любовника, и на хрупких женских плечах тащить к ближайшему такси. Так случилось и в тот злополучный вечер. Одной рукой поддерживая еле стоящего на ногах Женю, она другой – тормозила проезжающие мимо такси. На светофоре резко затормозил троллейбус. От слетевшей троллеи, оторвался тяжелый «башмак» токоприемника и с огромной силой угодил Галине в голову. Дальше она ничего не помнила. Уже на момент ее доставки в операционную, шансы на спасение приближались к нулю. Череп оказался раздробленным на множество осколков. От ушиба пострадало основание мозга и обширные участки коры.

Двусторонняя декомпрессивная трепанация, длительная послеоперационная кома и сложный период выхаживания были уже позади. Вспоминая происшедшее, Галина больше всего жалела о порезанных в лоскуты новых фирменных джинсах. В приемном покое ради экономии времени не стали возиться с мудреными пуговицами и замками, стаскивать плотно прилегающую, скользкую от обильной крови дорогую одежду ,а освободили доступ к погибающему телу с помощью ножниц. В разговоре она делала неожиданные паузы, вспоминая нужные слова. «Мы сидели на лавочке и лузгали…..Ну, эти черненькие….Маленькие такие…» Семечки? – подсказывал я. «Да, точно! Семечки!» – она искренне радовалась, заново вспоминая давно известные, но неожиданно забытые слова и продолжала рассказ. Потом снова запиналась, вспоминая какое-нибудь другое слово. Если бы я не знал о происшедшем, мог бы подумать, что она таким необычным образом, просто прикалывается над всеми. Наблюдая подобные последствия перенесенных травм, мне становились понятными многие детали и нюансы поведения нейрохирургов во время тяжелых операций. Я часто замечал, как в процессе удаления размозжённых тканей и погибшего вещества головного мозга, рука хирурга на мгновение нерешительно застывала в воздухе. Определить границу между живой и погибшей мозговой тканью визуально, было крайне трудно. Наверное, в эти самые секунды он и думал о том, каких знаний и воспоминаний лишает пациента в случае удаления жизнеспособных участков коры. Если, конечно, ему вообще суждено будет выжить.

К всеобщему удивлению и радости всего отделения, ранее бесперспективная и казавшаяся нежизнеспособной пациентка, демонстрировала чудеса быстрого восстановления не только физического, но и психического здоровья. Пристально и профессионально рассматривая в зеркало свою бритую, покрытую многочисленными шрамами и рубцами голову, она уверенно заявила, что через три месяца удивит всех пышной прической. Видя в глазах медсестер нескрываемое удивление и скепсис, предложила даже заключить пари. Позже, оставшись со мной наедине, она раскрыла секрет своей уверенности. Наши отношения к этому времени стали настолько доверительными, что она без стеснения раскрывала мне самые интимные подробности своей личной жизни. В последнее время коллеги по работе постоянно подкалывали ее по утрам. Даже обильный макияж не позволял скрыть от них признаки бурных ночей. Галина кокетливо жаловалась, что худосочный и вечно пьяный Женя, в постели был настоящим гигантом. Приставал к ней по десять раз за ночь. С его любвеобилием она связывала и свою уверенность в быстром восстановлении утраченного волосяного покрова головы. Она по-секрету открыла мне действенный способ, известный профессиональным парикмахерам со времен Клеопатры. Женские волосы быстро и густо начинают расти после смазывания кожи головы мужской семенной жидкостью. Я ей верил. Мне уже довелось увидеть белобрысого юношу, нетерпеливо пританцевывающего и сверкающего голодными глазами под окнами отделения. Переговариваясь с Галиной через открытое окно, он обещал овладеть ею тут же, под елками, густо окружающими корпус больницы.

Постоянно вспоминая и жалея об испорченных джинсах, Галина рассказала о своем давнем знакомом – Беседине Викторе, который недавно и прислал ей этот дорогой подарок из далеких Соединенных Штатов. Его отец был снабженцем. В голодные послевоенные годы на махинациях с продовольствием сколотил хороший капитал. Легально, открыто пользоваться им он не мог, боялся неизбежных последствий. Из-за этого люто ненавидел власть, советское государство и его граждан. Сын пошел по стопам отца. Главной целью своей жизни он определил бегство из родной страны. Любым способом и любой ценой. Как ему удалось соблазнить, или уговорить, молодую американскую туристку, осталось покрыто мраком. Но через некоторое время после их знакомства в Москве, она прислала ему вызов и он, после длительных проверок и проволочек, все-таки, улетел в США. Вместе с фотографиями и письмами о сладкой и свободной американской жизни, Галина периодически получала от него подарки. Она искренне надеялась, что узнав о случившемся, по старой дружбе и сочувствию, Виктор обязательно пришлет ей взамен испорченных, новые еще более дорогие и красивые, фирменные джинсы.

СССР, Приднепровье.1981 год

Несколько месяцев назад я случайно узнал, что во втором неврологическом отделении Областной клинической больницы его заведующий практикует новый, ранее неизвестный в СССР метод лечения – мануальную терапию. Меня эта тема интересовала не только, как будущего врача, но и как пациента. За последние годы несколько раз давали о себе знать последствия безрассудной юности. В 14 лет, на летнем отдыхе класса на берегах Северского Донца, я неудачно нырнул на мелководье. Тогда все обошлось. Я получил несколько традиционных шлепков кожаным шнуром от указки любимого учителя географии «Мирона», пару дней отлежался в палатке, и вскоре начисто забыл об этом незначительном происшествии. Но уже на втором курсе, забытая было травма, дала о себе знать. Традиционная неврология, кроме обезболивания и витаминов, ничего предложить не могла. Приходилось надеяться на новые, или хорошо забытые старые методы лечения. Я уже проходил экспериментальный курс акупунктуры, но сложить определенного мнения о его эффективности до сих пор не мог. Узнав о мануалке, я, естественно, не мог упустить такой шанс, и через некоторое время уже работал в этом элитарном отделении. Меня на полставки взяли массажистом. Теперь, кроме обучения на четвертом курсе стационара, я одновременно работал в двух больницах. Сразу же после занятий торопился в неврологию, а по ночам и в выходные дни – пропадал в нейрохирургии. Между двумя отделениями, несмотря на некоторое совпадение области приложения лечебных усилий, во всех других отношениях была огромная пропасть. Прежде всего – по социальному статусу пациентов. По нормативам Минздрава, Областная больница на 90% должна быть загружена больными из сельских районов области. В нашем отделении это требование соблюдалось «с точностью до наоборот». Мало того, что подавляющее большинство лечившихся были жителями областного центра, немало больных инкогнито приезжали из других регионов. Это были руководители крупных предприятий, военачальники, известные спортсмены и деятели искусств. На госпитализацию в отделение существовала длинная негласная очередь. Все объяснялось стремительно растущей популярностью нового метода лечения и ее пионера – новатора Келлера Олега Николаевича. Я был восхищен предысторией его знакомства с этим нетрадиционным методом врачевания и той целеустремленностью, с которой он продолжал совершенствовать свой практический опыт. Минздрав упорно не признавал мануальную терапию официальным методом лечения, считая его архаичным костоправством и шарлатанством. Для освоения азов теории и практики, Олегу Николаевичу, под видом турпоездки, удалось на две недели выехать в Чехословакию. Пока туристы наслаждались видами Старой Праги, он, предварительно заручившись рискованным согласием руководителя группы и куратора из КГБ, провел это время на стажировке у известного чешского профессора, корифея европейского направления мануальной терапии. Вернувшись домой с новыми знаниями, практическими навыками и монографией с дарственной надписью светилы мирового уровня, еще долго и настойчиво уламывал руководство Областной больницы если не помогать, то хотя бы не мешать в продвижении нового метода лечения.

В большом и светлом зале приятно звучит спокойная мелодия саксофона. Ритмично и согласованно работает наш лечебный конвейер. В отгороженных от общего пространства плотной непрозрачной тканью массажных кабинах, я и напарник готовим пациентов к основным манипуляциям. Массаж эффективно уменьшает боль, расслабляет спазмированные мышцы, улучшает подвижность и кровоснабжение суставов позвоночника. Кроме того, существенно поднимает общий эмоциональный фон и настроение пациента. Выйдя из кабинки, он сразу же попадает в руки Олега Николаевича и его ассистента, поджидающих у специально изогнутых кушеток и лавок. Дальнейшие манипуляции производятся уже на уровне суставов позвоночного столба и внешне напоминают насильственные и неприятные скручивания, вытягивания, сгибания, толчки и сдавливания безвольного и расслабленного тела пациента. Заканчивается сеанс, как правило, обхватыванием тела пациента на уровне груди и умеренно резким, встряхивающим рывком вверх. Шутки – шутками, но за рабочий день, среднему по комплекции Олегу Николаевичу, приходилось поднимать вес, соотносимый с тренировками тяжелоатлетов, рискуя в случаях с особо упитанными пациентами, самому заработать межпозвонковую грыжу или радикулит. Я сочувствовал и долго не понимал, почему он не перепоручает эту тяжелую манипуляцию ассистенту. Ладно еще, когда дело касалось грациозной, с осиной талией, балерины из Симферопольской филармонии. Ее бы и я, с большим удовольствием, обхватывал и встряхивал ежедневно. Но ее, почему-то, даже на массаж, заведующий персональным распоряжением отправил к пожилой медсестре, а не ко мне. Наверное, виной всему был недавний случай с уже выписанной пациенткой. Я давно заметил, что кроме основного лечебного воздействия, грамотный профессиональный массаж приносит множество побочных положительных результатов. У пожилых женщин, через несколько сеансов, дряблая и сухая кожа, с которой при прикосновении обильно сыпался омертвевший эпителий, превращалась в гладкую и упругую, которой могли позавидовать большинство молодых и ухоженных красавиц. А у пятидесятилетней врача-гинеколога Мочулян, эффект от массажа проявлялся еще ярче и оригинальнее. Обычный лечебный, действовал на нее намного сильнее, чем специфический эротический массаж действует на молодых и здоровых женщин. Меня это очень стесняло и пугало, я с облегчением выдохнул после ее выписки. Но, оказалось, что преждевременно. Зашедший на следующий день в кабинку Олег Николаевич, хитро щурясь и еле сдерживая смех, нарочито строгим голосом, стал расспрашивать меня о деталях проведенного курса массажа. Почему-то, исключительно в отношении этой пациентки. После честных и профессиональных комментариев, понимая мое стеснительное смущение, прекратил допрос. Весело смеясь, сообщил, что она только, что была у него на приеме с необычной просьбой. Она настойчиво просила разрешить ей продолжить курс лечения у молодого массажиста. При этом была готова ежедневно тащиться в клинику с другого конца города и оплачивать мое дополнительное время работы. Олег Николаевич великодушно пообещал переговорить со мной, и сейчас она нетерпеливо ожидала ответа в коридоре. Я, сославшись на предельную загрузку, отказался. Приказывать, или уговаривать, он не стал и дипломатично отправил навязчивую великовозрастную нимфоманку домой. Говоря о предельной загруженности, я не сильно лукавил. Работа массажиста строго регламентировалась по времени и условным единицам проводимых сеансов. Нас в отделении было 4 человека, поровну деливших две имевшихся ставки. Первый месяц дополнительным ограничителем так же выступали болевшие от непривычной нагрузки связки запястий и мышцы предплечий. При всем желании и переработке по времени, мы не могли обеспечить запросы больных и потребности лечебного процесса. Пациентов, которым массаж был прописан лечащим врачом, а так же желающих пройти эффективную и приятную процедуру по собственной инициативе, было намного больше, чем мы могли обслужить. Этот фактор стал причиной внутреннего конфликта и трудного компромисса, который мне пришлось достигать в борьбе с самим собой. Вернувшись с перерыва в свою кабинку, я решил проставить в журнале отметки о проведенных сеансах трем последним пациентам. Перелистнув страницу, с удивлением обнаружил несколько денежных купюр. Потенциальных взяткодателей было трое. Только это и удерживало меня от переполнявшей ярости и желания устроить виновному показательный разнос. Несколько минут, потраченных на вычисление взяткодателя методом дедукции, слегка охладили мой пыл. Когда я вызвал подозреваемого из палаты в коридор и сходу выпалил эмоциональную тираду об оскорбленном чувстве собственного достоинства, он расстроился не меньше меня. Им оказался пожилой войсковой генерал, приехавший на тайное лечение из Москвы. Боясь нежелательной отправки на пенсию по состоянию здоровья, он по совету родственников, решил потратить очередной отпуск на полулегальное лечение в провинциальной гражданской больнице. Новый метод мануальной терапии, был его последней надеждой. Выслушав мои претензии, он мягко, но убедительно отклонил мою руку, отказываясь брать назад принесенные мной деньги. Потом, по-отечески обняв меня за плечо, отвел в безлюдный холл, где простым и понятным языком объяснил новые реалии жизни. «Не ты, и не я придумали эти правила. Во всех клиниках пациенты доплачивают массажистам. Это – не взятка или подкуп, а признание и благодарность за трудную работу!» – возражал он на мои аргументы о том, что не нуждаюсь в деньгах, получаю за свой труд нормальную зарплату и вообще, устроился массажистом для получения дополнительного практического опыта, а не дополнительного заработка. То же самое мне позже подтвердили и все другие массажисты. Только говорили они со мной уже совершенно другим, императивным тоном. Мне пришлось согласиться с ними. Теперь, возвращаясь домой, я после каждой смены уносил не только новые знания и практический опыт, но и приличный денежный гонорар. Эти деньги, наряду с двумя зарплатами, повышенной стипендией, и регулярными премиями от милиции, в сумме превышали зарплату моего отца-шахтера. Не называя истинных причин, я пытался отказаться от ежемесячной родительской финансовой помощи. Но отец расценил это, как сыновий бунт, посягающий на его право участия в моей жизни, и чтобы не расстраивать его, я продолжал получать и эти деньги. За четыре года финансовая ситуация изменилась на противоположную. Раньше я ломал голову над вопросом, где взять денег, теперь – когда и как их потратить. Мой образ жизни сам регулировал основные статьи расходов. Больше всего я тратился на одежду, дорогостоящую фото-киноаппаратуру и путешествия.

На базе нашего отделения располагалась кафедра неврологии Института усовершенствования врачей. Специалисты со всего Союза приезжали пополнить свои знания и умения новыми методиками, поделиться богатым опытом. Все с интересом посещали мастер-класс Олега Николоевича по мануальной терапии. Во время одного из таких посещений, я заметил, что за моей работой пристально наблюдает пожилой врач явно выраженной азиатской внешности. Воспользовавшись паузой при смене пациентов, он обратился ко мне с неожиданными словами: «Ваш стиль больше похож на работу спортивного массажиста. Вы делаете много лишней работы и тратите много лишней энергии». Я хотел было послать его со своими замечаниями подальше, так как наоборот, считал глубокую и интенсивную проработку мышечного массива своим коньком, показателем добросовестного отношения к больному. Правда, последний пациент был явно не подходящим для демонстрации образцом. Типичный чиновник, весом далеко за центнер, имел подкожно-жировую прослойку в несколько сантиметров толщины. Добраться до его мышц было действительно трудно. Что-то подсказало мне, что не стоит проявлять гордыню и отмахиваться от советов пожилого врача. Мы разговорились. Он прибыл из Забайкалья, где многие годы практиковал сложные и малопонятные в Европе методики восточной медицины. Вкратце рассказав мне об энергетических меридианах человеческого тела, объяснил методику поиска активных точек под кожей. Найдя и промассировав такую точку, он за считанные минуты, без особых физических усилий, добивался того же самого эффекта, что и я при работе по своей энергоемкой методике. На нескольких следующих пациентах мы закрепили новую теорию практикой. Он занимался со мной еще несколько дней, разбавляя конкретные практические навыки базовыми теоретическими понятиями восточной медицины и философии. Большое влияние на расширение моего профессионального кругозора, сами того не подозревая, оказывали и пациенты. В силу длительного, хронического характера своих заболеваний, они годами кочевали по одним и тем же специалистам далеко не узкого профиля. Во время сеанса, каждый с удовольствием рассказывал о специфических особенностях и результатах лечения у других врачей. Больше всего таких рассказов было о полтавском костоправе Касьяне – среднем. Он практиковал в сельской глубинке. Имея диплом врача – сангигиениста, унаследовал от своего отца природный талант костоправа, добился на этом поприще огромной популярности и был известен далеко за пределами Украины. Эта известность дала вторую жизнь, заброшенному и никому ранее не известному, поселку Кобыляки, превратив его в настоящий центр массового паломничества. Больных встречали на дальних подступах, записывали в длиннющую очередь, помогали найти жилье и организовать питание на период лечения. Касьян принимал в собственном доме по ночам. Очередь двигалась быстро – каждому больному он уделял не более пяти минут. Примерно, каждый час, мимо больных, терпеливо ожидающих своей очереди в коридоре, быстро сновала пожилая помощница с обычным столовым подносом, унося в другую комнату очередную гору денег – плату за прием. Никаких тебе расспросов об анамнезе заболевания, никаких рентгеновских снимков и выписок из историй болезни. В лучшем случае – короткий вопрос: «Где болит?». Несколько хлопков по спине, надавливаний, изгибаний, и…совершалось чудо! Занесенный на руках больной обратно из комнаты выходил собственными ногами! Естественно, следующий больной входил в комнату уже не к народному костоправу, а к божественному целителю. Но через некоторое время состояние больного возвращалось к исходному, иногда становилось даже хуже. Следуя молве и сарафанному радио, на следующий курс лечения, он приезжал уже к нам. Возможно, у нас лечение обходилось дешевле. Возможно, традиционный подход к обследованию и диагностике, включавший рентген, анализы, консультации смежных специалистов, наряду с мануальной терапией, внушал больше доверия и давал больше надежд. Общий поток больных и популярность Олега Николаевича стремительно росли, давно оставив позади других коллег и конкурентов.

Иногда приходилось сталкиваться с необычными, удивительными и полуанекдотическими случаями. Увидев на спине очередного пациента множество свежих, недавно затянувшихся царапин, я добродушно пошутил о темпераменте горячей партнерши. Оценив юмор, он грустно ответил, что это следы очередного нетрадиционного лечения. По совету друзей он обратился к какой-то знахарке из глубинки. Бабушка непонятного возраста тоже лечила боли в спине массажем. Только, в качестве подсобного инструмента, она использовала массажную щетку для волос.

Некоторое время назад у меня появился самый маленький пациент. Четырехлетняя девочка лежала в палате с молодой мамой. Она перенесла несколько сложных операций по поводу тяжелого, на уровне травматической ампутации, открытого перелома предплечья. Ее мучили сильные боли, плохо восстанавливалась подвижность пальцев. Когда Олег Николаевич дал указание делать ей массаж руки в палате, я растерялся и не на шутку испугался, понимая, что морально не был готов к работе с маленькими детьми. Мои возражения по поводу привлечения педиатров и более квалифицированных специалистов, имеющих кроме профессионального, еще и родительский опыт, он слушать не стал. Предупредил, что девочка панически боится людей в белых халатах. Мои страхи оказались напрасными. Правда, пришлось превзойти самого себя в импровизациях и фантазиях. Аккуратно, одним указательным пальцем, массируя миниатюрную ручку с крохотными пальчиками, я изощрялся в отвлечении внимания напряженного ребенка сочиняемыми на ходу сказками, шутками и прибаутками. Приходя на следующий сеанс, я в первую очередь, отвечал на множество вопросов о судьбе выдуманных в прошлый раз сказочных персонажей. С трудом вспоминая вчерашние мимолетные сюжеты, по ходу придумывал их продолжение и новых героев, чем неминуемо усложнял свое положение на завтра. Результатами такого лечения остались довольны все – и мама, и руководство отделения. Только нам с маленькой пациенткой, почему-то, при расставании было очень грустно.

СССР, Приднепровье.1982 год.

Сегодня суббота. Я только что заступил на суточное дежурство в здравпункте цеха холодной прокатки жести металлургического завода. Сюда три месяца назад я устроился фельдшером, после увольнения из областной неврологии. Дежурства здесь были намного спокойнее, чем в городских больницах, и я называл эту работу «не бей лежачего». Приняв смену, я действительно, улегся на кушетке и снова вернулся мыслями к небольшому происшествию, невольным участником которого стал по дороге. Сегодня я выехал на работу позже обычного и для экономии времени добирался до здравпункта напрямую, через дыру в бетонном заводском заборе, называемую рабочими «комсомольской проходной». Здравпункт находился в глубине обширной территории, около километра приходилось идти пешком мимо цехов, складов, хитросплетений огромных трубопроводов и железнодорожных разъездов. Подходя к ЦХП-1, издалека увидел карету Скорой помощи и плотную толпу зевак рядом с ней. Приблизившись, сразу понял причину стихийного собрания. В центре полукруга собравшихся, на земле, неподвижно лежал мужчина среднего возраста. Ближе к Скорой молча и растерянно стояла молодая докторица. По брезгливому выражению ее лица и по громким переговорам медсестры по рации с диспетчером, я сразу пришел к выводу, что женскому дуэту очень не хочется возиться со, свалившимся на их головы в конце дежурства, грязным и неконтактным клиентом. По репликам толпы было понятно, что торг продолжается достаточно долго. Часть работяг склонялась к выводу, что перед ними – бродяга из теплотрассы, упившийся до беспамятства одеколоном, или каким-нибудь стеклоочистителем. Они предлагали вызвать милицию и отправить пьяницу в вытрезвитель. Такой публики на территории завода в холодный осеннее – зимний период, действительно, хватало. Другая часть считала, что несчастный может оказаться обычным прохожим, даже рабочим завода из дальних цехов, внезапно потерявшим сознание и требующим срочной медицинской помощи. Подошла Вера Ивановна – старший фельдшер нашего здравпункта, у которой я должен был через несколько минут принимать смену. Она работала здесь непрерывно с довоенных времен, знала все и всех. Ей тоже показалось, что раньше видела беднягу среди рабочих. По одежде и открытым частям тела, я больше склонялся ко второму варианту – они были грязными, но не замызганными. Создавалось впечатление, что мужчину недавно хорошенько вываляли в заводской пыли. Я решил обследовать его лично. Первым делом пощупал пульс на холодном и грязном запястье – он был очень слабым и частым, до нитевидного. Оголив живот, обнаружил уже ожидаемую доскообразную твердость передней брюшной стенки. Еще несколько второстепенных симптомов окончательно убедили меня, что у бедняги – обильное внутреннее кровотечение. Рабочие с удивлением и интересом наблюдали за моим вмешательством. «У пострадавшего сильное внутреннее кровотечение, скорее всего, лопнула селезенка от тупого удара в живот. Если его не прооперировать в течение нескольких минут – он умрет. Срочно вызывайте реанимацию!» – от моего безапелляционного приказного тона у брезгливой докторицы округлились глаза и удивленно открылся напомаженный ротик. «Ты кто такой, и по какому праву тут раскомандовался?! У меня – совсем другой диагноз! Моя смена закончилась, диспетчер пришлет другую линейную бригаду» – высокомерно и раздраженно давала понять, что окончательное решение будет за ней. Вместо меня ответила Вера Ивановна: «Это наш новый фельдшер, пятикурсник мединститута, будущий главврач нашей медсанчасти!». Она не скрывала своей гордости за подчиненного. Разозлившиеся не на шутку рабочие, тут же, не стесняясь в выражениях, высказали молодой докторице все, что они думали по поводу ее бездействия и некомпетентности, заставили водителя Скорой снова связаться с диспетчером. Через несколько минут новый реанимобиль увозил пострадавшего в больницу Скорой помощи. Опытные врачи подтвердили мой диагноз, оставалось только надеяться, что для спасения несчастного еще осталось необходимое драгоценное время.

По возвращении в здравпункт, Вера Ивановна продолжила, начатый еще по дороге, разговор. Не скупясь на комплименты и похвалы по поводу моей блестящей диагностики и решительности в споре с врачом Скорой, она в очередной раз напомнила о своем авторитете и влиянии на руководство медсанчасти, облуживающей металлургический комплекс нашего города. Начав издалека, она посетовала на нехватку и низкий профессионализм молодых врачей, их безответственное отношение к больным. Потом, незаметно, перешла к главному. Оказывается, у нее уже было несколько предметных разговоров с руководством санчасти о возможности обратиться с ходатайством в ректорат мединститута по поводу моего будущего распределения. Ей пообещали пойти навстречу. Я отреагировал на ее, почти материнскую, заботу о моем будущем нарочито сдержанно-сухо поблагодарил и сказал, что еще окончательно не определился с узкой специализацией.

Я снова ощущал уже знакомое и неприятное чувство стыда и угрызений задавленной совести. Примерно такой же разговор три месяца назад у меня состоялся с Келлером. Он тоже строил планы и сообщил о намерении добиваться в институте моего распределения в собственную клинику. После этого я решил уволиться. Нейрохирурги больницы Скорой помощи, где я продолжал работать санитаром оперблока, пошли еще дальше. Недоумевая, почему я на пятом курсе продолжаю работать на должности младшего медперсонала и не перехожу на среднюю, медсестринскую, по собственной инициативе начали стажировать меня сразу на уровне дипломированного врача. Все чаще они предлагали мне «помыться», одеть стерильный халат и сменить санитарские резиновые перчатки на стерильные операционные. Конечно о самостоятельном выполнении сложных манипуляций во время трепанаций черепа, речь не шла. Но ассистирование при выполнении хирургических обработок ран, самостоятельное их ушивание, выполнение диагностических спинномозговых пункций с забором ликвора, и многие другие врачебные функции, стали для меня обычным делом. Естественно, в протоколах операций ставились только их подписи. Меня всегда интересовала реакция пациентов, если бы вдруг, они узнали, что их оперировал санитар?! Я вспоминал историю об экстренной ампутации голени, успешно выполненную сорок лет назад второкурсником Яхницей, и не испытывал никакого дискомфорта по поводу нашего тайного самоуправства. Огромный дискомфорт ощущался мною совсем по другому поводу. Я понимал, что обманываю добрых и порядочных людей, искренне беспокоящихся о моем будущем, с открытым сердцем и душой участвующих в моем профессиональном росте и становлении в качестве врача. Я скрывал от них правду о принятом решении и уже сделанном непростом выборе.

Моя жизнь не только раздваивалась, но и все больше превращалась в сумасшедший, малоуправляемый экстрим. Мне все труднее было совмещать учебу на стационаре, работу в двух больницах с ежедневной охотой на карманников в городском транспорте, базарах и универмагах. Ночные дежурства в операционной, периодические, затягивающиеся до рассвета, рейды по профилактике угонов и разукомплектований дворового автотранспорта, редкие, но бурные ночные баталии на личном фронте – все это, практически полностью, исключило из моей неупорядоченной жизни регулярный ночной сон. В редкие свободные вечера, когда я, наконец-то, мог почитать конспекты лекций и спокойно уснуть, свои коррективы в несбыточные планы, как правило, вносили неугомонные соседи по студенческому общежитию. У меня начались серьезные конфликты с иностранными студентами, по их землячествам обо мне поползла пугающая дурная слава.

От использования учебников я давно отказался – неразумно было таскать толстые и тяжелые фолианты в моих непредсказуемых передвижениях по городу. В общежитие чаще 2-3 раз в неделю попадать не получалось. В отличие от большинства старшекурсников, я сделал упор на посещение лекций. В учебном расписании практиковалось проведение 2-3 лекций подряд в одной и той же аудитории. Если первую лекцию после бессонной ночи я еще высиживал нормально, перерыв и вторая – давались с большим трудом. Я принципиально садился в первых рядах. Уже несколько раз повторялась одна и та же ситуация. Мой сон в перерыве, ласково и аккуратно, прерывал добрый и сочувствующий профессор. Проходя через всю аудиторию к трибуне, он не мог не заметить и пройти мимо склонившего голову на стол и сладко спящего студента. Под хихиканье выспавшихся однокурсников, мягко теребя меня за плечо, он по-отечески, с пониманием, интересовался местом ночного дежурства, просил набраться сил и послушать его важную и интересную лекцию. Для борьбы с нежелательным сном я пошел на отчаянный и рискованный шаг. Покидая после ночного дежурства оперблок, прихватывал в карман пару ампул кофеина бензоата натрия. Одна ампула на полстакана воды, заменяла несколько чашек крепкого кофе и обеспечивала несколько часов дополнительного бодрствования. Командир оперотряда Сергей Шишлаков, больше других осведомленный о моем образе жизни, на полном серьезе заключил со мной публичное пари. Он пообещал выставить ведро шампанского, если я протяну в таком режиме без инфаркта, инсульта или другой серьезной болячки, больше года. Искренне верил, что отдавать проспоренное ему не придется.

Инфаркт – не инфаркт, но проблема с сердцем долго не заставила себя ждать. Несколько дней назад мне пришлось снова посетить уже пройденную кафедру госпитальной терапии. Она находилась в той же больнице Скорой помощи. Доцентом в ней работала моя землячка из Донецкой области – Галина Ивановна, прекрасный педагог и кардиолог. За время занятий у нас с ней сложились дружеские, доверительные отношения. Это позволяло мне обратиться к ней уже не как студенту, а как пациенту. У меня несколько дней не проходила точечная, острая боль в левой половине груди. Выслушав мою просьбу проконсультировать бывшего ученика, она не преминула вспомнить прошлое и устроить настоящий дополнительный зачет по дифференциальной диагностике. Каждую мою жалобу она заставляла, меня же, анализировать в качестве симптома, исключать или наоборот, объединять с другими признаками уже изученных под ее руководством болезней. После замера показателей артериального давления и снятия ЭКГ, она ошарашила меня необычным прямым вопросом: «А ну-ка, дорогой, давай рассказывай, как ты живешь?!» Я растерялся. Мне очень не хотелось ей врать. Но и рассказать ей всю правду – я тоже не мог. Попытался логично и правдоподобно скомпоновать полуправду, скрыв все, что было связано с милицией и оперотрядом. Кофеин заменил на обильное и частое употребление кофе. Но и того, что я ей рассказал, хватило для перехода ее интонации с ласково-дружеской, на холодно-официальную. Она утвердила сформулированный мною диагноз собственного болезненного состояния. Назначила лечение и дала, обязательные к исполнению, рекомендации. Ее прогноз не сильно отличался от Шишлаковского. Он звучал как приговор. Если я кардинально не изменю свой образ жизни, осознанно и дисциплинированно не потрачу несколько лет на поддержание строгого охранительного режима, мое будущее не будет стоить и 3-х копеек.

Ее рекомендации мне удалось выполнить частично. Вместо возбуждающего кофеина, я нашел для себя уникальное успокоительное и снотворное средство. Я с удивлением обнаружил мощный седативный эффект в песнях Владимира Семеновича Высоцкого. Его хриплый, грубый и, раздражающий многих других голос, успокаивал меня лучше и быстрее самых сильных и дорогих лекарств. Я негромко включал переносную «Весну», ставил магнитофон рядом с подушкой, и засыпал мертвецким сном, даже если у негра – соседа, на его половине комнаты, до утра толклись опостылые гости и звучали надоевшие африканские мелодии.

Смена второго места работы, так же позволяла хорошо высыпаться во время тихих, спокойных дежурств. В рабочие дни посетители приходили, в основном, в дневные часы, ночью беспокоили редко. Обращались чаще всего по поводу мелких ссадин и порезов, иногда просили какую-нибудь таблетку при легком недомогании. В более серьезных случаях, сразу же вызывалась машина, и пациента отправляли в санчасть.

Я не заметил, как задремал на кушетке. Мои полумысли-полусны прервал звонок на входной двери. Открыв ее, вместо жаждущего медпомощи пациента, обнаружил на крыльце буфетчицу Валю. Не здороваясь и не спрашивая разрешения, она шустро проскользнула мимо меня внутрь, бесцеремонно присела на только что покинутую мной кушетку. Она не пропускала ни одной моей смены. Под любым предлогом заявлялась в первый же час дежурства, в течение смены находила еще несколько поводов для повторных визитов. «Чем обязан сегодня?» – сухо и официально поинтересовался я, перехватывая инициативу. «Дайте мне йод и напальчник, я порезалась» – нарочито жалостным и несчастным голосом ответила Валя, театральным жестом демонстрируя мне царапину на указательном пальце. Я не давал этой молодой, разведенной женщине абсолютно никакого повода. С первых же ее визитов мягко, но настойчиво переводил общение, исключительно, в деловое русло. Но она, также настойчиво, продолжала гнуть свою линию. Обработав йодом и надев поверх забинтованной царапины резиновый напальчник, пожелал визитерше здоровья и успехов в труде. Прощаться Валя не собиралась. Достав из сумочки и положив на стол пакет с бутербродами, начала страстно благодарить за помощь, словно я в результате многочасовых усилий, героически спас ей жизнь. Бестолковые и наивные комплименты перемежались сочувствиями голодному, одинокому и лишенному ласки студенту, упорно грызущему гранит непокорных знаний, а на хлеб насущный, зарабатывающему утомительными дежурствами. Поняв, что я не ведусь на комплименты, перешла на проблемы женского здоровья. Недвусмысленно переводя взгляд на стоящее за ширмой гинекологическое кресло, поделилась своими опасениями по поводу незамужней монашеской жизни. От ее затянувшегося монолога и нежелательного развития событий, вовремя спас телефонный звонок. Поняв, что звонит моя институтская подруга Надежда, заторопилась в свой оставленный без присмотра буфет.

УКРАИНА, Приднепровье. 90-е годы

Телефон звенел какими-то пронзительными и неровными звонками. Сначала мой мозг безразлично игнорировал их, принимая за естественный звуковой фон тяжелых и бессмысленных сновидений. Морфей не хотел выпускать меня из своих крепких и вязких объятий. Постепенно ко мне начало возвращаться сознание и я уже отчетливо понимал, что сплю у себя дома. Вчера вернулся поздно. Мои, как обычно, в это летнее время, жили у тещи. Наскоро перекусив, из последних сил добрался до кровати. После двух бессонных ночей, сразу же провалился в глубокий омут тяжелого бесчувственного сна. И теперь, медленно всплывая из той глубины, сначала думал, что звонит телефон на тумбочке в коридоре. Когда до меня дошло, что надрывается звонок входной двери, по ней начали нервно и требовательно стучать. Я открыл глаза. В темноте комнаты четко выделялись цифры на экране электронных часов – они показывали десять минут третьего ночи. Звонки и стук в дверь повторились с новой силой. Не одеваясь, иду в прихожую. По пути машинально беру с полки шкафа пистолет, снимаю с предохранителя и тихо подхожу к входной двери. Зная, что тонкая фанерно-деревянная ГОСТовская конструкция легко, как бумажный лист, прошивается любым оружием, предусмотрительно становлюсь за надежный бетон несущей стены. «Кто там?» – мой сонный голос выдает нескрываемое раздражение внезапно разбуженного обывателя. «Откройте, милиция!» – отвечает снаружи, не менее раздраженный долгим ожиданием, хриплый мужской голос. «Какая, к черту милиция, третий час ночи?!» – ситуация с каждой секундой нравилась мне все меньше и меньше. «Сергей Михайлович! За вами послал начальник УВД, Александр Владимирович Поляк. Выгляньте в окно!» – второй, более взрослый голос, успокоил сдержанной, официальной интонацией. Подойдя к окну на кухне, увидел внизу патрульный УАЗик. «Ждите меня в машине, сейчас спущусь! – я уже обреченно понял, что предстоит третья бессонная ночь. На мои вопросы, старший патруля сдержанно и кратко отвечал, что приказ поступил по рации, уточнений и разъяснений не было. По радиообмену слышали, что другая ПМГ получила аналогичное указание доставить в УВД Валерия Зотова.

Через несколько минут мы с кумом уже сидели в просторном кабинете начальника городского УВД. Он был в гражданском костюме, не выпуская из рук сигарету, нервно ходил вдоль внушительного, заставленного многочисленными телефонными аппаратами, стола. Судя по свежим, потухшим окуркам, серому осунувшемуся лицу, этой ночью ему было не до сна. Он вкратце ввел нас в курс дела. Около полуночи в больницу Скорой помощи с тяжелой черепно-мозговой травмой был доставлен его сын Костя. Неизвестные люди, затащив пострадавшего в приемный покой, не сказав ни слова, тут же скрылись на легковой машине. Только что закончилась сложная операция. Александр Владимирович лично выезжал в больницу. Костя – неконтактный. В послеоперационной палате нейрохирургического отделения с ним осталась мать. Единственной зацепкой по поводу происшедшего, могли служить его ответы врачам, в короткие промежутки возвращения сознания до проведения операции, и изъятое опергруппой в приемном покое махровое полотенце. В момент доставки им, как чалмой, была обернута разбитая голова потерпевшего. Судя по весу полотенца, обильно покрытого кровяными сгустками, травма была обширной и глубокой, а кровопотеря – критической. Из ответов Кости врачам, следовало, что неизвестные напали на него по дороге домой, во дворе многоэтажки по улице Героев Сталинграда.

«Не густо» – задумчиво подытожил Зотов, когда мы вышли из кабинета и спускались к машине. «Без установления точного места нападения, продвинуться в раскрытии будет очень трудно». Начальник УВД пообещал нам любое содействие, но одновременно попросил соблюдать необходимый уровень конфиденциальности. Об этом он мог нам и не напоминать. Мы оба, не хуже него, понимали всю щекотливость непростой ситуации. Костя был приемным сыном Александра Владимировича. Это обстоятельство, умноженное на неизбежный дефицит внимания со стороны отца – милиционера, закономерно привело к тому, что к окончанию школы он стал классическим «трудным подростком». Для ограждения пасынка от дурного влияния улицы, отчим предпринимал все доступные, порой оригинальные и неожиданные меры. Он обеспечил ему редкую и дорогостоящую, для нашего города возможность заниматься хоккеем. На какое-то время это подействовало. Когда Костя бросил тренировки, Поляк – старший попросил нас принять его в оперативный отряд «Меч и Пламя». Это было перспективное и взаимовыгодное для всех решение. Косте понравился новый коллектив активных и целеустремленных сверстников. Высокая должность отчима никак не сказывалась на его взаимоотношениях с членами отряда и младшими инспекторами розыска. Александр Владимирович тоже был доволен переменами в его жизни. Случались, правда и курьезы на этой почве. Однажды, неожиданно приехав домой на обед, вместо ожидаемого борща и котлет, он обнаружил в квартире пустой холодильник и нескольких молодых парней. Все, включая Костю, сыто и безмятежно дремали, не сняв одежду, на дорогих диванах и креслах. Александру Владимировичу не оставалось ничего другого, как на цыпочках, тихонько покинуть квартиру и возвращаться в управление. Буквально, перед уходом в Армию, Поляк – младший, на торжественном собрании по случаю очередной годовщины оперотряда, получил из рук Поляка – старшего Почетную Грамоту за смелое задержание вооруженного преступника. Все сходились на мысли, что будущее юноши однозначно предопределено. Но на службе в Армии случилось непредвиденное. Костя был жестоко избит сослуживцами, получил тяжелые травмы и впоследствии был комиссован по состоянию здоровья. Причин и мотивов избиения достоверно никто не знал. Были веские основания связывать их с милицейским фактором в жизни обоих Поляков. На гражданке жизнь Кости стремительно покатилась вниз. Вопрос о службе в милиции отпал. В отряд он тоже не вернулся. После развода родителей остался с матерью. Потом ко всем бедам добавились еще и наркотики, со всеми вытекающими из них последствиями. Александр Владимирович, закрывая глаза на репутационные издержки, как мог, спасал непутевого пасынка. Все эти обстоятельства накладывали свои специфические особенности на ночное происшествие. При том, что рабочей информации, мотивов и версий было предостаточно, на перспективы быстрого раскрытия рассчитывать не приходилось. Облазив на карачках все возможные подходы к дому, и не найдя на земле ни капельки крови, мы поняли, что Костя умышленно скрыл истинное место нападения. Дополнительно опросить его по этому вопросу не было никакой возможности. Не только по состоянию его здоровья. Находящаяся в палате мать, с яростью тигрицы, защищающей раненого детеныша, буквально бросалась на сотрудников милиции, лишая возможности даже приблизиться к его кровати. Мы понимали, что длительное бессознательное состояние, а не дай бог-смерть потерпевшего, сделают преступление, практически, нераскрываемым. Решили не терять драгоценное время и работать параллельно по двум направлениям. Зотов брал на себя организацию отработки всех его связей, а мне предстояло приложить все усилия для продвижения вперед по больнице.

Родное нейрохирургическое отделение встретило меня предрассветной тишиной и незабываемыми специфическими запахами фронтового госпиталя. Все оставалось по-старому. Хотя прошло больше десяти лет с момента, как я отработал в нем санитаром последнюю смену. И операционный блок, и палаты за это время переехали в новый семиэтажный корпус, многие старые сотрудники уже не работали. К счастью, дежурный хирург и постовая медсестра оказались моими хорошими знакомыми. Уже через несколько минут, после недолгих уговоров, мы обсуждали детали рискованного плана совместных действий. Врач согласился на применение сильного стимулятора, дающего шанс привести пострадавшего в контактное состояние, а медсестра – отвлечь его мать на необходимое для разговора время. Мне снова пришлось вернуться в мое медицинское прошлое, надеть белый халат, шапочку и маску. В палату мы вошли втроем. Пока медсестра вводила нейростимулятор, мы с нейрохирургом по очереди задавали матери серьезные профессиональные вопросы, связанные с состоянием здоровья сына до травмы и в послеоперационные часы. Потом он увел ее в ординаторскую для подписания «важных» документов по предстоящим повторным операциям, оставив меня наедине с приходящим в чувство потерпевшим. Костя долго не мог сориентироваться в происходящем, совместить воедино мой внешний вид с направленностью задаваемых вопросов. Меня тоже пугали и нервировали возможные последствия рискованного вмешательства в послеоперационный процесс и преобладания милицейских приоритетов над медицинскими. От слабости и волнения он несколько раз снова терял сознание, но я оставил его в покое лишь после того, как он перестал врать и сказал правду. Мне показалось, что он больше страдает от моральной, чем от физической, боли. Преодолевая эти страдания, он тихо признался: «Цыгане…У Шандора Череповского…На ДД....Они меня с кем-то перепутали…Топором.»

К вечеру этого же дня все точки над «i» были расставлены, первоначально тянувшее на классический «глухарь» преступление – раскрыто. Действительно, Костя получил тяжелую травму по ошибке. Убить хотели его друга – беспредельщика Скорика Андрея, очень похожего на него внешне. В последнее время, находясь на мели, Скорик брал у цыган – наркосбытчиков постоянно возрастающие дозы «ширки» не просто в долг, а под угрозой реальной физической расправы над их многодетными семьями. Все знали, что он хватается за нож по малейшему поводу, а часто – даже и без него. Отчаявшиеся наркобарыги решили положить этому конец, просто зарубив отморозка топором во время очередного приезда. По иронии судьбы, в ожидаемое время на точку за очередной дозой подъехал Костя. То, что в темноте ошиблись и раскроили череп совсем другому, очень похожему на обидчика наркоману, цыгане обнаружили только при погрузке пострадавшего в машину. Хорошо заплатив знакомому наркоизвозчику, уговорили его отвезти потерявшего сознание пассажира, с обмотанной полотенцем головой, не в посадку, как планировалось ранее, а в больницу Скорой помощи.

Мои отношения с медиками, после затянувшейся многолетней паузы, активно восстанавливались. Все однокурсники и коллеги по предыдущим местам работы давно смирились с моим переходом на службу в милицию. Они уже не вспоминали об измене и клятве Гиппократа, часто обращались за советом и помощью. Я тоже перестал комплексовать и все теснее взаимодействовал с ними не только в плане организации квалифицированного лечения членов семьи, друзей и коллег, но и по своим чисто милицейским, профессиональным вопросам. Нагляднее всего это проявлялось в дружбе с Сан Санычем Педченко. Мы познакомились еще на младших курсах института, через его одногруппников Адама Олейника и Марчука Славу, проживавших со мной в одном общежитии. Потом оказались в одном студенческом стройотряде на строительстве птицефабрики в Орловской области. Он был лет на 5-6 старше, хотя учился всего на один курс впереди. Будучи местным, в общежитии появлялся эпизодически, поэтому общение в студенческие годы было довольно редким и поверхностным. Этот недостаток с лихвой компенсировался в последующие годы. Вернувшись после нескольких лет работы в Монголии, уже опытный нарколог, кроме основной должности в Областном наркодиспансере, подрабатывал на полставки в спецотделении городского кожно-венерологического диспансера. Там мы и встретились вновь, после нескольких лет расставания. Отделение представляло собой уникальное место совпадения официальных и неофициальных интересов двух мощных государственных структур – МВД и МЗО. В определенных кругах оно было известно под неприличным названием «Триппер-дача». Будучи по принадлежности медицинским учереждением, по своей режимной сути отделение выполняло для милиции функции дублера ИВС (изолятора временного содержания). По действующим нормативам и ведомственным инструкциям обоих министерств, практически, любого человека в возрасте 15-70 лет можно было изолировать в нем на определенный срок на почти законных основаниях. Чем регулярно и эффективно пользовались многие сотрудники милиции. Мне же, как продукту объединения этих близкородственных ведомств, сам Бог велел использовать преимущества редкого статуса «своего среди чужих и чужого среди своих». Первые годы милицейской службы я бывал в этом закрытом для посторонних глаз заведении, чуть ли не ежедневно. Пользуясь своими естественными льготами беспрепятственного помещения в спецотделение интересующих меня разрабатываемых и подозреваемых, я все-таки старался их тщательно фильтровать, не допуская излишнего риска, связанного с попаданием туда особо опасных и дерзких преступников. Но при таком интенсивном использовании, естественно, случались и непредвиденные проколы. За один из них, связанный с помещением в отделение взрослой женщины, подозреваемой в кражах из гостиниц на территории нескольких областей, я после строгой служебной проверки, схлопотал выговор от начальника УВД. Мои оправдания, что в условиях отделения проводилась квалифицированная агентурная разработка доставленной, не перевесили в глазах проверяющих аргументов неизвестно откуда появившихся родственников, объявивших ее в розыск, как без вести пропавшую. Неразбериха возникла по вине помощника дежурного РОВД, допустившего оплошность при регистрации сопроводительных документов в журнале доставленных в дежурку лиц, но крайним, как всегда, оказался инициатор. Второй случай оказался еще серьезнее в плане возможных последствий, но за него мне долго выговаривал уже сам Сан Саныч.

На ювелирной скупке младшими инспекторами розыска была задержана и доставлена в ГорУВД для проверки интересная группа гастролеров. Пожилой армянин, молодой с виду крымчанин и взрослая женщина из Подмосковья, судя по оставшимся квитанциям на оплату гостиниц, исколесили весь Советский Союз. Но нас заинтересовало другое. При личном досмотре у них было обнаружено несколько золотых монет-червонцев царской чеканки. По согласованным пояснениям, что приценивались для определения стоимости внезапно полученного бабушкиного наследства, им в лучшем случае, грозило незначительное админнаказание за попытку незаконной продажи золотых изделий. Уголовное наказание за незаконные операции с драгметаллами и валютой по 80-й статье УК, к тому времени уже кануло в лету. Сложность проверки пояснений членов группы и туманные перспективы ее отработки подсказывали единственное разумное решение -возвратить ценности и выгнать доставленных с предупреждением. Но Зотова чем-то заинтересовал молодой парень. Армянину разрешили на время проверки остаться в гостинице, предварительно изъяв монеты и все документы. Парня и женщину решили передержать допустимое законом время в разных РОВД. Молодой крымчанин, при более тщательной проверке, оказался не таким уже и молодым. Я впервые ошибся в визуальной оценке его возраста почти на десять лет.

Шли вторые сутки их проверки, а на разосланные телетайпы по месту прописки, ответов еще не было. Веселый и беспечный парень, поняв, что попал в цепкие руки профессионалов, сбросил маску добродушия и начал показывать свое истинное лицо. Его ответы становились все более дерзкими и неуязвимыми. Догадавшись, с кем имеем дело, Зотов попросил его снять рубашку. Когда на крепком мускулистом теле засветились эполеты и купола, а мы насчитали неопровержимых татуированных подтверждений минимум на три ходки по тяжким преступлениям, он и вовсе перестал скрывать свою волчью сущность. Понимая, что у нас нет оснований для его задержания, пошел в наступление, используя зэковский шантаж и угрозы. Он поставил условие, что если мы его немедленно не отпустим – покалечит себя и все равно уйдет от нас через больницу. Понимая, что парень не бахвалится впустую, решили все-таки заковать его в наручники. Буквально через секунды после высказанной угрозы, он одним стремительным рывком протаранил головой массивный металлический сейф. Из глубокой раны тут же хлынула кровь. Нам ничего не оставалось, как вызывать Скорую. Во время ушивания раны и первичного обследования в травмпункте, опытный зэк разыграл перед медиками яркий спектакль тяжелого, чуть ли не предсмертного состояния после изуверских пыток в милицейских застенках. Но сердобольные коллеги, в очередной раз, больше поверили мне. Наскоро зашив рану, наложили повязку и отказав в госпитализации, выдали на руки справку с диагнозом, позволяющим нам продолжать дальнейшую проверку симулянта. Передерживать его в РОВД еще одну ночь, возможности не было. С большим трудом, подключив Сан Саныча, удалось поместить в режимное спецвенотделение для проверки на наличие соответствующих заболеваний.

Утро следующего дня началось с разборок у начальства. Ночью наш подопечный, предварительно связав медсестру и постового, совершил побег из охраняемого объекта. Под истерические вопли чиновников двух ведомств, с разрешения непосредственного руководства, мы использовали последний шанс для собственной реабилитации. Через пару часов мы уже знали, что никакого насилия, и даже угрозы его применения, в спецвенотделении не было. Сработал, организованный подельниками подкуп. Инсценировка была раскрыта и псевдопотерпевшие вскоре дали признательные показания. Очередной сюрприз был связан с изъятыми червонцами. На третий день большинство из них начали терять свой первоначальный вид – потемнели и потускнели. Золотыми оказались только две из шести изъятых монет. Наши догадки подтвердили телетайпы из Крыма и Армении. Мы имели дело не с троицей банальных «кидал», а с мощной и разветвленной преступной организацией. Фальшивые червонцы штамповались на Кавказе и сбывались по всей стране. При подготовке сделки по оптовому сбыту подделок, фигурировали и проверялись только настоящие червонцы. На выгодное предложение клевали опытные ювелиры, цеховики и другие «запакованные» барыги. Расставаясь с крупными суммами, они не подозревали, что это – только начало более серьезных и драматических неприятностей. Дальше в дело вступали дерзкие и беспощадные бойцы мощной Крымско-Кавказской группировки. За нашим беглецом тянулся длинный и кровавый шлейф вымогательств, убийств, похищений с пытками и закапыванием потерпевших в укромных местах Крымских гор. Его искали правоохранители, военные, родственники пропавших потерпевших, члены других ОПГ. В дальнейших мероприятиях по его розыску и задержанию Зотов участвовал без меня. Я восстанавливал пошатнувшиеся отношения с руководством кожвендиспансера и не на шутку разозлившимся на меня Сан Санычем.

Наши отношения и без этого ЧП были сложными и крайне эмоциональными. Помогая мне, он больше всего боялся, что я, втайне от него, оформлю эту помощь в виде официального негласного сотрудничества. Такая возможность с недавних пор теоретически существовала. Новые приказы и наставления по агентурной работе позволяли регистрировать и использовать негласных помощников не только без их письменного согласия на такое сотрудничество, а даже-без устного их уведомления о такой регистрации. В нашем дуэте Сан Саныч по праву считал себя главным, более опытным и правильным. Уступать место ведущего более молодому и неопытному в жизни другу, было ниже его достоинства. Однако, существовала еще одна, не менее важная причина. Он был младшим из трех братьев в семье. А в семье, как говорится, не без урода. Но уродом был не Сан Саныч. Он, несмотря на трудное детство в сельской глубинке, смог удержаться на скользкой дорожке, «выбиться в люди», и как старший Вовка стать образованным и уважаемым врачом. Тот пошел по линии стоматологии, и уже длительное время руководил одной из ведущих городских клиник. Средний, Иван, о котором мой друг долго молчал, оказался «вором в законе». О нем у меня не было никакой информации в связи с длительным проживанием на Дальнем Востоке и упорным молчанием самого Сан Саныча. Единственным доказательством служил кошмарный серебряный перстень с черепом и свастикой, который он упрямо не снимал с пальца, игнорируя постоянные протесты и издевки со стороны жены, друзей и коллег. Не знаю, насколько сильно отразилось на формировании характера и становлении личности Сан Саныча влияние среднего брата, но своеобразность и неординарность этого характера ощущало на себе все его окружение – от семьи и друзей, до пациентов, коллег и начальников по работе. Со всеми он вел себя одинаково независимо, делово, но неформально. Даже старые и авторитетные наркоманы вели себя в отделении тихо и послушно, а буйная неуправляемая молодежь после первой же зуботычины или подзатыльника, сразу же понимала, кто в доме хозяин. Он никогда не использовал широкие возможности лечения специфического контингента для личного обогащения, не цеплялся за занимаемые должности. Дойдя по карьерной лестнице до зама главврача по лечебной работе облнаркодиспансера, потом снова вернулся на должность обычного, рядового нарколога. Не только наркоманы и их родственники, но и коллеги, и чиновники от медицины, считали его лучшим профессионалом в своем деле. Лишь наши жены, со страхом и ревностью относясь к нашей многолетней дружбе, придерживались противоположного мнения. И его Анна, и моя Люба, из всех совпадений наших характеров признавали лишь повышенную тягу к спиртному. Всегда считали нас обоих бессеребренниками и неудачниками. Они наотрез отказывались понимать и признавать тот факт, что для некоторых мужиков, сам процесс оказания помощи людям, преодоление опасных рисков и трудностей на этом пути, был намного желаннее и дороже материального вознаграждения за результаты. А рисков и трудностей с избытком хватало каждый день. Принимая совместные решения, мы зачастую, не имели возможности гарантировать благоприятный и безопасный результат их исполнения. Несколько месяцев назад, как последнюю и отчаянную попытку спасения погибающего, мы с ним организовали и провели тайную операцию по анонимному стационарному лечению в облнаркодиспансере действующего сотрудника милиции.

Игорь Кузнецов, кандидат в мастера спорта по боксу, веселый и симпатичный парень, шел со мной бок о бок по тернистой милицейской дороге уже больше десяти лет. Мы оба пришли в уголовный розыск через оперотряд, вместе прошли районное звено, и теперь он был моим подчиненным в отделе по борьбе с бандитизмом УБОП. Я считал его не просто воспитанником и коллегой, но и своим другом. Он имел хорошие результаты, особенно по линии незаконного оборота оружия. В прошлом году, при задержании сбытчика американского пистолета-пулемета «Томпсон», без преувеличения, показал пример истинного героизма и самопожертвования. Задержание проводилось с подачи наших коллег из СБУ, было спешным, плохо спланированным и неподготовленным. Операм пришлось импровизировать и принимать рискованные решения на месте, без согласования с руководством. Когда, в критический момент, продавец почувствовал «подставу» и задержание пошло не по разработанному плану, мастеру спорта по гребле, Славе Шупте, пришлось вложить в удар всю мощь стокилограммового тела. Для обычного, нормального человека такой удар, запросто, мог оказаться смертельным. Только не для тренированного спецназовца, которым оказался продавец оружия. Еще в падении, он выхватил из кармана боевую гранату, намереваясь взорвать оперов вместе с покупателем. Подоспевший на подмогу «Кузя», вместе со Славой, уже борясь на земле, пытались заломать сопротивляющемуся силачу руки и не позволить выдернуть из запала кольцо. Когда граната оказалась на земле, в пылу схватки уже не было никакой возможности разобрать, упала она с чекой, или без нее. Игорь просто накрыл ее своим телом. Взрыва не последовало, бандит был задержан. Когда его оформляли в ИВС, дежурный наряд со страхом и изумлением, рассматривая накачанного атлета, на полном серьезе сделал нам замечание-комплимент: «Где вы берете таких монстров? Мы вынуждены постоянно усиливать смены при поступлении ваших клиентов!» Когда задержанный, то ли бахвалясь, то ли пугая наряд, без видимого напряжения, легко разорвал наручники, все примолкли, понимая, что в прозвучавшей шутке есть только доля шутки.

Год назад в жизни Игоря произошла трагедия, справиться с которой у него не хватало сил. Его жена умерла после неудачной операции по поводу прободной язвы желудка, оставив мужа с сыном-подростком и психически больной матерью. Игорь стал спиваться. Друзья, коллеги, и я в том числе, перепробовали все возможные меры помощи и воздействия. Эффект от них был временным и нестойким. Вставал вопрос о его увольнении из органов. Я понимал, что это только ускорит его падение и гибель, поэтому всячески тянул с принятием окончательного судьбоносного для него решения. Терпение закончилось, когда Игорь стал пропадать, по несколько дней не появляясь на службе. Забрав карточку – заместитель, я лишил его возможности постоянного ношения табельного оружия, но все равно переживал по поводу его безопасности. Алкоголизм быстро менял качества его личности, притуплял инстинкт самосохранения, что для действующего опера означало начало конца.

Находясь на суточном дежурстве, потратив несколько часов на поиски по злачным местам, я только поздним вечером, наконец-то, нашел его в одной из забегаловок и притащил в управление. Игорь уже несколько дней не выходил из запоя. Мне не оставалось ничего другого, как пристегнуть его наручниками к батарее в собственном кабинете, ждать и надеяться, что к утру он немного протрезвеет. Утром я поставил ему категорическое условие: из своего отдела я его однозначно убираю, а способствовать переходу в районный розыск «на землю», буду лишь после прохождения им стационарного анонимного курса лечения в наркологии. Игорь согласился. Замначальника УБОПа Сергей Владимирович Захаров, тоже знавший «Кузю» еще по работе в Жовтневом райотделе, выслушал мое предложение с нескрываемым скептицизмом. Он мало верил в возможность избавления от тяжкого недуга медицинскими способами. Еще больше его волновала необходимость скрывать ситуацию от вышестоящего руководства. Он хмуро пошутил, что Игорь может стать роковой фигурой в наших собственных биографиях. Если бы при том задержании граната взорвалась – мы оба, точно, уже бы не служили в милиции, а я ко всему, наверняка, сидел бы в тюрьме. Дважды не повезет. Если даже во время лечения в наркологии не будет никаких ЧП, сам факт помещения туда действующего опера УБОП, офицера милиции, будет достаточным основанием для увольнения всех нас, а не только «Кузи». Только после моих аргументированных заверений, что я беру всю ответственность на себя и в состоянии обеспечить не только конфиденциальность, но и безопасность нахождения Игоря в наркологии, он нехотя подписал рапорт на предоставление ему внеочередного отпуска. Вместо отдыха после суточного дежурства, весь день пришлось потратить на разработку правдоподобной легенды для Игоря, инструктаж о линии поведения в потенциально опасных ситуациях, способы экстренной связи. Подобным организационным мероприятиям полдня со своей стороны посвятил и Сан Саныч. Правду о личности нового пациента, его настоящее имя и род занятий, знал только проверенный и надежный заведующий алкогольным отделением. Весь остальной персонал использовался «втемную».

УКРАИНА, Донбасс, 2006 год

Я снова регулярно курсирую между двумя родными областями. Только уже не по милицейской, а по медицинской необходимости. Уже несколько месяцев моя мать Евдокия Александровна находится в глубокой и безнадежной коме после очередного инсульта. Три часа дороги за рулем, в одиночестве без пассажиров, давали возможность полностью погрузиться в тяжелые и безрадостные мысли и воспоминания. Сегодня время на обратную дорогу увеличилось в два раза. На выезде из Донецка, как обычно, заправился до полного бака на «крутой» и дорогой заправке. Крутизны хватило ровно на 50 километров. Проехав Марьинку, двигатель начал барахлить, а в чистом поле за Курахово машина встала намертво. Буксиром меня тащили несколько километров до маленькой сельской автомастерской, где местные умельцы, кто, смеясь, кто, безбожно матерясь, сливали пахнущий солярой бензин, чистили карбюратор и свечи, обеспечивая мне, возможность хотя бы к вечеру добраться домой. Уезжая от них, следующие полчаса безбожно, иногда вслух, матерился уже я. Самыми грязными и недобрыми словами вспоминая победившую оранжевую революцию, новую – старую Киевскую власть, чиновников на местах, я выпускал пар и давал выход переполнявшим меня эмоциям. В такие минуты, когда неприятности сыпятся на тебя со всех сторон, как никогда ясно и четко начинаешь осознавать в каком государстве и обществе ты живешь, насколько малы твои шансы на сопротивление и выживание в этих условиях. Снова и снова возвращался мыслями к тяжелой и беспросветной ситуации с матерью.

Звонок сестры застал меня под конец рабочего дня в офисе. Я поначалу даже не узнал ее голос. Еле произнося слова, всхлипывая и запинаясь, она сообщила мне новость, от которой у меня сначала чуть не остановилось сердце, а потом – охватил приступ неконтролируемой ярости. Зайдя в летнюю кухню, где обычно ночевала мать, Света обнаружила ее лежащей на полу возле кровати в бессознательном состоянии. Скорая прибыла на место спустя два с лишним часа и нескольких десятков повторных звонков. Причины задержки назывались самые разные – от нехватки машин на линии, отсутствия проезда на занесенную снегом поселковую улицу, до пожилого возраста пациентки и необходимости спасать в первую очередь более молодых. Когда бригада все-таки добралась, в помощи нуждались уже две женщины. Сестра, переволновавшись, тоже чувствовала себя очень плохо, еле держалась из последних сил. Диагностировав обширный инсульт, молодой врач Скорой помощи и сопровождавшая его медсестра ,в один голос стали убеждать Свету отказаться от госпитализации умирающей матери в стационар. Аргументы были те же – отсутствие свободных мест в профильном отделении, трудность и опасность транспортировки, пожилой возраст и минимальные перспективы выздоровления. Света категорически возражала и настаивала на госпитализации. Видя состояние сестры, врач убедил ее в качестве помощи и поддержки, сделать два укола успокоительных препаратов. Что именно они ей вводили, так и осталось тайной. Когда сестра фактически впала в прострацию, перестала понимать происходящее и ориентироваться в ситуации, заставил ее подписать какие-то бумаги. Собрав ампулы от введенных ей и матери лекарств в карман халата, бросил беспомощных женщин одних. Сестра очнулась лишь через несколько часов. Увидев не приходящую в сознание мать и вспомнив о визите бригады Скорой, после нескольких безуспешных попыток набора номера непослушными пальцами, все-таки смогла дозвониться мне.

Первое, что приходило в голову, было решение немедленно выезжать в Донбасс. Но поостыв, я понял, что приеду туда ночью и вряд ли до утра смогу сделать что-нибудь полезное. Я знал, что при обширных инсультах исход болезни решают первые 3-4 часа. Это время уже было упущено. Теперь вопрос стоял не о лечении и выздоровлении, а о жизни и смерти. Я решил пойти другим путем. Уже несколько лет находясь на пенсии, я возглавлял областное отделение Международной Ассоциации ветеранов УБОП. Одной из целей создания этой общественной организации, главным положением ее Устава, была организация взаимопомощи и поддержки бывших сотрудников службы в тяжелых жизненных ситуациях. Обзвонив своих коллег, руководителей отделения «Центр-Донбасс», я ввел их в курс дела и попросил срочной помощи. И Калашников, и его заместитель Петров, оценив безвыходную ситуацию, пообещали задействовать все имеющиеся рычаги влияния и возможности бывших руководителей местного УБОПа. Через несколько минут они уже предлагали мне транспортировку матери вертолетом МЧС, но я настаивал на более быстром и реальном варианте использования Скорой помощи. Около часа было потрачено на установление личности и телефонной связи с бригадой Скорой помощи, выезжавшей на место. Наглый и бессердечный врач заявлял, что имеет на руках письменный отказ родственников от госпитализации умирающей больной в стационар и утром, по концу смены предоставит его руководству подстанции СМП. Еще час ушел на переговоры бывших УБОПовцев с руководителями Облздрава, горздрава и прочими медицинскими чиновниками. Все упиралось не только в серьезные организационные проблемы, отсутствие места в стационаре, но и в необходимость признания преступной халатности врача Скорой. Телефонные переговоры заняли несколько часов. Сначала наглый молодой врач, ссылаясь на постоянную занятость на срочных вызовах, высокомерно отказывался разговаривать со мной вообще. Даже понимая, что я, как бывший его коллега, в состоянии оценить неправильность его действий с позиций лечебного регламента, медицинской деонтологии и просто общечеловеческой морали, он упрямо стоял на своем. Кто конкретно – его руководство или мои друзья – правоохранители, дали понять ему, что ситуация из моральной переходит в правовую, мне было не важно, но ближе к ночи я почувствовал резкую перемену его настроения. Я понял, что он боится обещанного и ожидаемого всеми вмешательства прокуратуры. Во время очередного звонка, когда он начал с самоуверенной наивностью убеждать, что мы не сможем доказать его преступную халатность, уже я прервал его разглагольствования грубым предостережением. Я просто объяснил ему, что после неформального общения со мной, как частным лицом и сыном оставленной на верную смерть тяжелой больной, он сам побежит писать явку с повинной. Уже под утро, когда я был на полпути в Донбасс, он перезвонил сам и сообщил, что эта же бригада отвезла мать в стационар. Под конец разговора, довольно искренне признал свою вину и попросил ограничиться наказанием только по медицинской линии.

Заведующая отделением Рудничной больницы, уже зная о вмешательстве и убедительных просьбах «уважаемых людей сверху», очень удивилась, когда я начал с ней разговор не с милицейских, а медицинских позиций. После уточнения диагноза и плана лечения, она удивилась еще больше, когда вместо угроз и предупреждений, я вручил ей крупную сумму денег на покупку хороших лекарств, премиальные сестрам и нянечкам для обеспечения должного ухода. А когда я, попросив белый халат и чепчик, предупредил ее, что некоторое время буду в палате ухаживать за матерью лично, и вовсе растерялась, запутавшись в моем профессиональном и социальном статусе.

Обстановка в палате во многом напоминала нейрохирургию – большинство больных находились в бессознательном состоянии, возле каждой кровати дежурили усталые родственники. Правда, пациентки были, в основном, пожилого и преклонного возраста. Ухаживающие дочки и внучки, сначала в штыки встретили новость, что за поступившей рано утром тяжелой больной, будет ухаживать 45-летний сын. Присутствие в палате единственного мужчины смущало и стесняло женский коллектив. Но когда они убедились, что я управляюсь не хуже вечно недовольных и раздраженных, отсутствующих в необходимый момент, нянечек, стали наперебой обращаться за помощью. Из разговоров с ними, я лишний раз убедился, что тяжесть состояния большинства больных была обусловлена не обширностью очага поражения, а запоздалостью госпитализации. За время моего непродолжительного нахождения в палате, две пожилых женщины, не приходя в сознание, тихо отправились в мир иной.

На вторые сутки мать пришла в сознание, даже несколько раз односложно ответила на мои вопросы. По ее глазам я понял, что она узнает меня, осознает свое состояние и ориентируется в происходящем. Мне даже показалось, что на ее лице отразилось какое-то удовлетворение. Я грустно подумал, что наконец-то сбылась ее давняя мечта – сын рядом, в белом халате, лечит и лично ухаживает за ней. У меня появилась слабая надежда на благоприятный прогноз и устойчивую положительную динамику. Перед моим отъездом, мы с младшей сестрой Светой, распределили предстоящие обязанности. Основная тяжесть ухода и присмотра ложилась на нее и племянницу Альбину. Я брал на себя финансовую и организационную стороны.

После непродолжительного улучшения, состояние матери медленно, но неуклонно ухудшалось. Половина ее тела оказалась обездвижена параличом, самостоятельно вставать с кровати и передвигаться, она не могла. Через некоторое время, уже находясь дома, она перестала отвечать на вопросы, став полностью неконтактной в общении. Мы не сдавались, предпринимая все новые и новые попытки поставить ее на ноги, восстановить ее здоровье хотя бы до уровня способности самостоятельного питания и ухода за собой. Для работающей сестры и учащейся племянницы и без того тяжелая жизнь начала превращаться в настоящий кошмар. Особенно, когда из комнаты матери, ночи напролет, раздавались громкие, жалобные стоны. Меня тоже угнетало чувство беспомощности и бесполезности наших усилий. Пожилые соседки открыто ругали нас с сестрой: «Перестаньте мучить мать бесполезным и ненужным лечением! Дайте ей спокойно умереть!» Я прорабатывал вариант, связанный с перевозкой ее к себе. Но моя семья, по объективным и субъективным причинам, была менее готова к таким испытаниям, чем Света с Альбиной, а врачи категорически запрещали транспортировку на столь далекое расстояние. Оставалось только терпеть и ждать, надеясь на чудо. Мои челночные поездки продолжались.

Конкретные мысли и воспоминания о матери, как обычно, трансформировались в абстрактные размышления о здоровье людей и плачевном состоянии медицины. За последние годы государство, общество и уровень большинства человеческих отношений деградировали настолько, что начали давать сбои самые надежные и устойчивые механизмы защиты и выживания. Даже если ты при деньгах, власти и должности, твои шансы дожить до глубокой старости – такие же, как и у большинства обычных людей. Можно купить дорогие лекарства, комфорт и уход в закрытом элитарном медучреждении. Но трудно застраховаться, или откупиться от непрофессионализма, ошибок, халатности и открытого саботажа медперсонала в большинстве обычных больниц. Бедность и коммерциализация медицины на глазах выхолащивали ее благородную и гуманную суть. Ко мне в последнее время все чаще и чаще, как к юристу и кризисному менеджеру, обращались за помощью не только пациенты и врачи, но и представители многих других служб и направлений многогранного процесса народного здравоохранения. У районного гинеколога Неллы Марчук возникли серьезные проблемы с КРУ и милицией по поводу оформления декретных пособий беременным женщинам. Лариса, жена моего соседа и бывшего сослуживца Василия Васильевича Мозгина, попросила вмешаться в ситуацию подмены дорогостоящего препарата при лечении мужа после инфаркта легкого. Чтобы купить очередной флакон для спасения товарища, десятки далеко не богатых милицейских пенсионеров скидывались в складчину. Врач, с ловкостью иллюзиониста, почти на глазах у родственников больного, подменяя в шприце дорогостоящее лекарство на дешевый аналог или физраствор, отправлял невскрытый флакон назад в коммерческий аптечный киоск при больнице. Так, один и тот же, дорогой флакон продавался по несколько раз. Самое гнетущее впечатление у меня осталось после недавнего посещения областной онкологии, где хирургом работал мой крестный сын Вова Ященко. Наши общие друзья удивлялись, когда я называл взрослого мужчину, по возрасту старше меня на 4 года, своим сынком. Я действительно крестил его, взрослого, несколько лет назад в церкви. Мы знали друг друга еще с институтской скамьи, изредка встречались в городе. Я тоже был удивлен, когда он обратился ко мне с такой неожиданной просьбой. В этот момент его преследовала череда жизненных неудач, кто-то из близких посоветовал ему пройти обряд крещения. Я согласился. Тем более, что в качестве крестной мамы он обещал познакомить меня с прекрасной женщиной. Когда он позвонил и попросил приехать в онкодиспансер, я догадался, что проблемы не прекратились и после крещения. Он и раньше рассказывал мне о тяжелой ситуации в онкологии. После Чернобыльской аварии количество онкобольных стремительно возрастало. По указанию сверху шла мощная кампания по фальсификации причин смертности. В историях болезни и статистических отчетах, врачей заставляли показывать любые причины смерти, только не от злокачественных новообразований и радиационной болезни. Сама статистика интересовала практикующих врачей мало. Но вскоре игра с отчетностью потянула за собой в пропасть всю систему организации лечебного процесса в областном онкодиспансере и профильных отделениях на местах. Начавшееся несколько лет назад негласное разделение больных по их материальному статусу и платежеспособности, привело к разделению и противостоянию в некогда дружном и сплоченном коллективе. Главврач и группа приближенных к нему специалистов получали на лечение только обеспеченных, платежеспособных больных с перспективными для лечения стадиями онкопроцесса. Тяжелых, бесперспективных, а главное, бедных и неплатежеспособных – распределяли другим. Мой крестник оказался во второй группе. Хороший специалист, опытный хирург во втором поколении, по внутрибольничным показателям эффективности лечения в негласном рейтинге занимал последние места, уступая молодым и неопытным, но лояльным к главврачу, коллегам из первой группы. Пробыв два часа в отделении, я стал свидетелем нескольких отказов онкобольных от дальнейшего стационарного лечения. Узнав истинный диагноз, предстоящие расходы на лечение, сопоставив их с перспективой выздоровления и материальными возможностями родственников, многие принимали трудное решение. Мирясь с неизбежностью и неотвратимостью собственной смерти, они не хотели загонять в долговую яму родных и близких. Бесплатная по Конституции медицина, особенно в данной ситуации, обходилась очень дорого. Платить приходилось всем и за все. Отказывались от стационара даже потенциально перспективные больные с ранними стадиями заболевания. Некоторые из них, испытав судьбу и потратив остатки денег и времени на народных целителей, магов и экстрасенсов, через определенное время возвращались в критическом состоянии, замыкая безжалостный порочный круг. Вова с единомышленниками пытались его разорвать и изменить систему распределения больных. Руководство ответило новой волной персональных проверок, придирок и ужесточением контроля за «оппозиционерами». Правдами и неправдами их стали выдавливать из коллектива. Пришлось привлекать возможности депутатского корпуса для оказания ответного давления на главврача. Его заместителя по лечебной работе, Якайтиса Олега, мне пришлось, образно говоря, перевербовывать лично. Добившись его лояльности к протестующим подчиненным, удалось несколько выровнять позиции обеих групп в этой неконкурентной борьбе.

Как и во все другие смутные периоды истории, воспользовавшись стремительной деградацией общества и медицины, всемогущие народные лекари, экстрасенсы и целители появлялись ниоткуда, как грибы после обильного дождя. Неоднократно сталкиваясь с ними и по медицинской и по милицейской линии, я стойко сохранял материалистическое мировоззрение и скептическое отношение к их возможностям. До тех пор, пока не пришлось побывать у одного из них в качестве пациента.

Однажды, после утреннего бритья, я обнаружил на шее, у кадыка, небольшое розовое пятнышко размером с горошину. Списав на неаккуратное и торопливое бритье, я вскоре напрочь забыл о нем. Через пару дней с огорчением обнаружил, что оно не только не зажило и исчезло, а несколько увеличилось в размерах. Я был не силен в кожных болезнях и закономерно обратился к Сан Санычу. Окинув малозаметное повреждение кожи взглядом профессионала, мой друг успокоил меня быстрым диагнозом и абсолютно перспективным прогнозом: «Это розовый лишай Жибера. Пустяк. 2-3 раза помажешь тетрациклиновой мазью, и забудешь». Я так и сделал. Ни через неделю, ни через две, злополучное пятно не исчезло. Медленно, но стабильно, оно только увеличивалось. Через некоторое время вокруг него появились похожие по цвету и форме высыпания, нарастал отек подкожных тканей. С диагнозом ошиблись не только мой друг, но и несколько последующих специалистов, осматривавших и консультировавших меня в медсанчасти УВД, трех городских больницах, на кафедре кожных болезней родного мединститута. Когда я не мог уже не только бриться, но и скрывать безобразную отечность шеи под высокой горловиной плотного свитера, пришлось уйти на больничный. Я прошел десятки обследований и анализов, соскобов на выявление возбудителя. Меня проверили на СПИД и все другие опасные инфекции. Результат был стабильно отрицательный. Определить причину и механизм развития заболевания, однозначно и достоверно, никто не мог. Я добросовестно, горстями, глотал противобактериальные, противовирусные и противогрибковые препараты. Потом к ним добавились лекарства для профилактики и лечения осложнений от такой массированной лекарственной терапии. Я начал нервничать и депрессировать. Только на саму болезнь и ее проявления ничего не влияло. Ближе всех, по-моему, подошел к истине заведующий кафедры кожных болезней мединститута, профессор Иванов, решивший, что в моем организме произошел серьезный сбой всей внутренней защитной системы, включая иммунитет. Заболевание вызвал какой-то обыкновенный сапрофитный, непатогенный микроорганизм, высеять и идентифицировать который, привычными методами обследования не смогли. Как лечить последствия этого сбоя, никто не знал.

Помощь пришла с неожиданной стороны. Когда я, вместе с Шишлаковым Сергеем, используя внеплановый отпуск, занимались достройкой приобретенных по соседству гаражей, на служебной машине приехали мои подчиненные из бандитского отдела УБОП. Славка Шупта и Игорь Гринчук, весело и демонстративно вертя на указательных пальцах наручниками, сообщили, что у них приказ, лично от Василия Николаевича, доставить меня в управление. В рабочей одежде, свитере до подбородка, с многодневной небритой щетиной, в коридорах управления сотрудники и посетители, обращая на меня внимание, видели не начальника самого крутого отдела, а классического киношного рецидивиста послевоенных лет, конвоируемого после задержания в лесном бандитском схроне. Начальник УБОПа, зная не только всю предысторию моего заболевания и лечения, но и мое отношение к экстрасенсам, поставил меня перед фактом. «Сейчас тебя отвезут к экстрасенсу. Я договорился. Возражения не принимаются! Не упирайся, она – жена нашего коллеги, начальника ИЦ УВД Ярослава Антоновича Андреева. Кстати, работает в твоем родном мединституте. Кандидат наук по химии или фармакологии. Я рекомендую ее тебе потому, что сам дважды пользовался ее услугами, и оба раза она мне ощутимо помогла. Хватит бездельничать, ребята без тебя зашиваются!» – слова начальника звучали безапелляционным приказом, поэтому я даже не подумал возражать, попросил лишь разрешения завезти меня домой для приведения своей внешности в порядок.

Три родины

Подняться наверх