Читать книгу В остальное время - Сергей Штерн - Страница 3
Часть I
Дождевая вода
Оглавление«Поймал ее…»
Поймал ее на
слове, на обещании, ее обещания
подобны очищенным
яблокам, и сладко
знать наверняка, что не сдержит, ее
ложь подобна
клавишам
рояля, настройщик которого,
устав от звонков,
дерет
двойную цену. Об эту ложь она
умудрилась
разбить
пальцы в кровь, ее кровь холодна,
как спинка ящерицы,
облюбовавшей
перекладину под крышей номера
в отеле на Карибах.
Я надеваю очки
и смазываю ее пальцы обезболивающим,
удивляясь, какие они маленькие.
«Чтоб замутить…»
Чтоб замутить
с ней, мне даже не пришлось
подняться с дивана,
чтоб расстаться
с ней, от меня потребовались
все навыки
лицедейства.
Правду говорят – вход копейка,
а выход рубль, но
разве не
смешно, что в отношениях
ломать оказывается
в разы сложнее,
чем строить? Видимо, строим на
века, сами об этом не зная.
«Мужчины…»
Мужчины
избавляются от своих жестокостей,
женщины жестокости
свои хранят.
Я пытался каждую из своих насмешек
над тобой
забыть, а ты
помнить старалась до единого все
свои обманы. Дочки
уяснили давно,
что папа – это не тот, с кем живет
мама, а тот, с кем
она живет –
не папа. Бультерьер избавился от
сомнений, дочек хозяевами
назначив, ковер же,
купленный нами в Иране, был счастлив,
что его оставили на даче.
«Проснулся, но не встал еще…»
Проснулся, но не встал еще,
шебуршил ногами, потягивался, щурился, и
этого не было никогда.
Ты оделась уже, поцеловала меня
ледяными губами, убежала на работу, и
этого не было никогда.
Кофе или нет? Кофе с яичницей? Или просто
взяться за вчерашнее, в бутылке еще есть немного, и
этого не было никогда.
Мороз за окном. Зачем вообще выходить?
Казалось лучше остаться, я остался и курил, и
этого не было никогда.
В послевкусии весь фокус. Только с тобой
мог обниматься я даже когда ты уходила, и
этого не было никогда.
Какой смысл выбирать из того, что было? И кто
подобного выбора жаждет? Другое дело, думать
о том, чего не было никогда.
Так много времени. Все завалено временем.
Январское солнце пляшет в пустой квартире, и
этого никогда, никогда, никогда не было…
«Двадцать лет…»
Двадцать лет
назад я влюбился в женщину
с фамилией из
одного слога,
запретил друзьям шутить по ее поводу,
и даже
подружился
с бессонницей, а год назад я разлюбил
женщину с мягкими
волосами и
особенным, жутко серьезным взглядом,
и друзья
не шутят
по ее поводу, хотя меня бы это не задело,
а мои
отношения
с бессонницей теперь вконец испорчены.
Возможно, разницы нет
между
давним прошлым и недавним прошлым,
возможно, женщина эта
одна и та же,
а разница только в чертах моего лица,
в квартирах,
в сотне
купленных и выброшенных рубашек.
А больше – ни в чем.
Разлука
И вот она…
Персиковое дерево
цветет. Плоды и ветви.
…уезжает с новой рок-группой…
Персиковое дерево,
бархатистый плод эллиптической формы.
…в тур по всей стране, а я…
Персиковое дерево,
сидячие цветки, розовые и красные.
…остаюсь ее ждать, что мне еще остается, ведь…
Персиковое дерево,
ланцетовидные листья с зубчатой кромкой.
…только в этом возрасте…
Персиковое дерево,
морщинистая косточка с ямочками и верхушкой.
…настоящее отличишь от фальшивого.
«Туча из…»
Туча из
ниоткуда, град в пять утра в
июле, солнце,
будто
кирпич на голову, наблюдаешь,
и ужасно душно,
и сняла с
себя все, что можно было снять,
даже надела
побольше
на себя, чтобы побольше было
снять, и
наблюдаешь,
говоря псу – давай-ка сменим
простыни, но
сухих
простыней нет уже неделю, а пес
уснул три
холодных
душа назад и три пирога с капустой
назад, и наблюдаешь,
еще не понимая того,
что я, по ту сторону тучи, по ту
сторону
града, по ту
сторону солнца, уже понял – это не что
иное, как затянувшееся объяснение.
«Кофе на…»
Кофе на
чай, водку на красное,
сову на жаворонка, и
сработало.
Кричащую на сопящую,
пышку на худенькую,
рекламщицу
на училку, и сработало.
Тревогу на усталость,
многих на
одну, секс на сон, и
сработало.
Континент на
остров, фиаско на
победу, себя
на другого –
и тут, как назло,
работать перестало.
«Жареные кабачки! ну кто бы мог…»
Жареные кабачки! ну кто бы мог
про нее такое подумать?
Хотя что подумать я мог про нее?
Мы едва знакомы.
Солнце завалилось на завтрак
подобно давнему другу,
а масло пело песню скворчащую
на сковородке.
Никогда кофе с ложкой гречишного меда
не был настолько
вкусным. Кто мог подумать,
что ждало меня волшебное утро?
Да, счастья нет, но лучше всего
его имитируют несчастные.
«Порывался бросить…»
Порывался бросить
свою судьбу и уйти
к другой –
для такого решения
подходили все дни,
но особенно один.
Хотел высказаться,
с немотой надоевшей
расквитавшись,
для чего вспоминал
разные слова,
но особенно одно.
А проснувшиеся руки
слепо шарили
в поисках близости –
для этого годилась
любая женщина,
но особенно одна.
«Случалось, они…»
Случалось, они
не могли больше терпеть
и мчались к нему
домой во время
обеденного перерыва,
ради каких-то
минут.
Иногда не было где
припарковаться,
часто не
работал лифт, зимой
приходилось возиться
с заиндевевшими
ботинками, шарфами,
колготками,
а хуже всего
подводила страсть,
начинавшая стесняться
саму себя,
и они уговаривали ее,
стараясь не
переходить
на крик, а дорога обратно
мучала невыносимым
молчанием – у него
не было музыки, которая бы
ее не бесила.
Но они повторяли это
еще и еще, потому что
не могли терпеть.
«Она дарила мне охру…»
Она дарила мне охру,
орехи, рыбу и
китовые зубы,
я дарил ей
латунные трубки,
бруски сандалового дерева и
ткань из рафии.
Мы старались, чтобы подарок
всегда был
чуть больше
подарка, полученного вчера
от другого. Она
напоминала мне
долгие предложения Фолкнера и
вторую часть
итальянского концерта. Я
напоминал ей деревенский дом
до ее
переезда
в Тверь и таксиста, проводившего
ее, пьяную, до
двери
зимой, нервничавшего и все
время улыбавшегося.
Мне
нравилось смотреть,
как она остервенело
орудует зубной щеткой,
придерживая рукой
волосы, все
положенные пять минут.
Ей нравилось утром
на кровать
садиться одетой
и накрашенной, будить меня
и говорить,
что ей пора
на работу. Может, где-то
на самом верху все это
складывалось
в единую картину, но нам не
дано было
ее увидеть. Нам оставались
фрагменты, между которыми
не было никакой связи.
«Судачили за спиной…»
Судачили за спиной
так громко и часто, что
могло любви не выйти –
спасибо глухоте, все
получилось, состоялось,
и у нас была любовь.
Виноватые глаза и
растекшаяся по щеке тушь
любовь могли сгубить –
спасибо слепоте, все
обошлось, миновало,
и у нас была любовь.
Накопившийся гнев
мелкой обиды мог
любовь взять и оборвать –
спасибо немоте, все
сдулось, растворилось,
и у нас была любовь.
Долгие ночи наедине
друг с другом запросто
стерли бы любовь в пыль –
спасибо смерти, все
остановилось, вросло,
и у нас была любовь.
«Она ушла, но…»
Она ушла, но
сразу позвонила спросить,
не оставляла ли у меня
красных наушников.
Никогда я так не мечтал о
том, чтоб
обнаружить в
в своей халабуде
наушники, да еще и
красные.
У нас ничего не было, но
столько всего
могло произойти.
Остервенело разыскивая
дурацкие наушники,
я видел то,
чего не случилось. Ну что,
спросила она,
не нашел?
Скорее всего, я оставила их
в машине. Ага,
в машине. Долго еще я
ненавидел вещь, потерявшуюся
не там, где надо.
«Полосы…»
Полосы
белые и полосы черные, и времена
разминувшихся, и
совпавших
времена, и переезды на север, и
с югом авантюры,
и вишни жемчуга, и
малахит крапивы, и свидания, когда
он предвкушал
ее приход, но
радовался, если не приходила, и
свидания, когда он
жалел, что
позвал, но бесился, если на следующий
четверг откладывала,
и прекрасная жизнь,
и жизнь, полная разочарований, и кольцо
обручальное, и серьги с крохотными рубинами.
«Когда я хотел…»
Когда я хотел
поделиться с ней очередной
мудростью, я
ставил фильм
на паузу, как-то раз речь зашла
о чудовищной силе
лести. Лесть,
говорил я, подобна удару, что
видят слишком
поздно. А
она говорила – я тебя люблю,
ты умный и с тобой
лучше, чем
с другими. Лесть, продолжал я,
тонкий
инструмент, стоит
объекту заподозрить тебя в лести –
и пиши пропало,
вызовешь
обратный эффект. А она смотрела
распахнутыми
глазами,
стараясь не пропустить ни слова.
Как мне повезло,
сказала она,
встретиться с тобой, как мне повезло.
Я снял с паузы,
достал из
пачки очередную сигарету, закурил,
довольный собой,
за окном было
ветрено, в комнате – темно, она
легла рядом,
свернувшись
калачиком. Я не стал ставить снова
на паузу,
когда меня
запоздало озарило, кого я учил лести –
по крайней мере,
мне всегда
хватало ума скрывать момент
осознания собственного идиотизма.
«Валялся и…»
Валялся и
рассказывал ей о пьяных своих
похождениях, а она
слушала,
округлив от ужаса глаза. Тогда
я был еще
относительно
здоров, Серега жив, а ребенок
ростом с меня.
Все изменилось –
ей ничего не расскажешь, я болен,
Серега мертв, а
ребенок
выше меня на голову и у него
сорок седьмой
размер
ноги. Все изменилось, хотя не так уж
много времени прошло.
Но что говорить –
приятно валяться было,
болтая о своих пьяных похождениях.
«Жертвуют…»
Жертвуют
птицы многим, только бы не зимовать
в Москве, и фонари
поддаются
депрессии, стоит ноябрю начаться,
а мысли
напоминают
мух, умерших между оконных рам, и каждый
год повторяется
одно и то же –
женщина, собирающаяся в сумерках, проверяет
чулок, натягивая его
до локтя,
а потом надевает платье через голову и складки
расправляет на бедрах,
и спрашивает
меня, провожу ли я ее до дверей. Времена суток
старательно
не совпадают
с расписанием человеческих трагедий, и уснув,
я заранее знаю
детали моего
пробуждения – шум улицы, тишина в гостиной
и призрак навязчивый темного чулка.
«Кран открытым…»
Кран открытым
оставили, льется вода в пустом
доме, надо вернуться
и закрыть.
Ребенка у бабушки оставили,
одного, на выходные,
надо вернуться
и забрать. Поступок, с которого
не стирали пыль
годами, оставили
прошлого на дне, теперь надо
вернуться
и забыть.
Неделю уже мучает ощущение,
что зачем-то
к тебе вернуться
необходимо. Вернулся бы, но я
знаю – тебя там уже нет.