Читать книгу Ветер противоречий (сборник) - Сергей Телевной - Страница 2

Повесть

I

Фундамент не первый год зарастал жилистым фиолетовым бурьяном и как бы оседал в неплодную почву бывшей свалки. Потом возник ладный дом, венчающий взгорок. Но сначала фундамент нарастили до степени постамента. Кирпич на нем выкладывался полудрагоценными, золотисто-оранжевыми слитками. Строгая рельефная расшивка только подчеркивала безукоризненность рядов. Скуластые ступени вели к надежным, гостеприимным дверям. Сводчатые окна были ясными и дальнозоркими. Причудливая пирамида крыши, казалось, концентрировала энергию ветра. Но это было потом, а пока…

Премудрый сельсоветский землемер Лазарь Моисеевич когда-то нарезал Катерине с Максимом земельный участок на самом неудобье. То была безродная окраина хутора. Безродная, потому что плодовитое поселение, вытянувшееся вдоль речки Невольки, разрасталось в две стороны. Доморощенные князьки-бригадиры да счетоводское сословие выделяли себе и своим «высокородным» отпрыскам участки под застройку прямо у колхозных садов и виноградников. Почва там, обихоженная крестьянскими руками и техникой, была съедобно-плодородной.

Как раз ко времени местного «земельного передела» подоспела антиалкогольная кампания. Виноградники начали корчевать-изводить. Но с оглядкой. Кто был поближе к колхозной кормушке, тот прямо на виноградниках отхватил себе участок под застройку. И понятно, не спешил их вырубать. В шаловливые и водоречивые времена перестройки местная власть решила все же выделить землю и Катерине с Максимом (те не первый год кочевали по чужим углам), но – на другом конце хутора, упиравшегося сиротскими хатками-мазанками в солончаковый взгорок. Испокон веку свозили сюда неудобоваримый хлам. И вся округа грудилась и топорщилась завалами мусора, ложнодрагоценно сверкала битым стеклом. Именно здесь, на этом неудобье, загадочно-грамотный землемер Лазарь Моисеевич в присутствии трескучей депутатши Нельки отмерял положенные сотки. Утирая необитаемую лысину безразмерным носовым платком, он как бы пристреливался на местности – припадал к такому же, как он сам, дальнозоркому нивелиру. Отступал от него, становился монументально-важным при своем компактном росточке и приговаривал, почти не шевеля отягощенными исторической скорбью губами:

– Побегут они оттуда, побегут, – и тут же Екатерине: – Будешь на всех свысока смотреть!

Катерина, бесхитростно улыбаясь, и не силилась понять, о чем говорит Лазарь Моисеевич. Она, дородная молодуха, развитая крестьянским трудом во все стороны, и так смотрела на многих свысока. А на землемера и подавно. Катя была довольна и заговорщицки улыбалась всем белесым колышкам, обозначившим ее территорию. Она просто ощущала, как мимо с шелестом пролетали взбалмошные мысли. Но самая значимая уютно угнездилась у женщины в сознании: здесь будет их с Максимом дом. Землемер сочленил желтоногий цаплевидный нивелир, достал из наркомовского портфеля широколистную бухкнигу и дал Кате расписаться. Она, каллиграфически вылущивая зернышки букв, вывела свою простецкую фамилию.

– А что, я до четвертого класса была хорошисткой, – как будто оправдываясь, сообщила Катерина. – Так что вы, Лазарь Моисеевич, не думайте…

– Заметно, что до четвертого класса… – шевельнул землемер отягощенными губами.

Солнцебиение сквозь жестянистые листья тутовника, случайно укоренившегося на взгорке, буквально заряжало Катерину, присевшую у дерева. Впитанная энергия не позволила и пяти минут отдохнуть, расслабиться. Молодуха сорвалась и побежала к мужу Максиму. Его, отдыхавшего после ночного сторожевания и в полудреме смотревшего телевизор с всенародными депутатами, вывести из сомнамбулического состояния удалось не сразу. Вмешалась баба Фрося, у которой они квартировали во времянке:

– Максим, ты чего, трутень, развалился? Вон Катька-то бьется, как рыба об лед…

– Лучше б она молчала, как рыба об лед, – лениво огрызнулся добровольный узник растоптанного дивана. – Я сутки на работе, что, не имею права?

Максим права имел и умел их качать. На бетонорастворном узле, где он нес посуточно трудовую вахту, об этом знали. Себя он там перепробовал во всех качествах. Чуть что не так – скандалит, профкомы самодеятельные собирает. Времена-то какие – гласность, демократизация. Вороватое начальство побаивалось его. В итоге, к всеобщему удовлетворению, определился Максим в сторожа. Сутки отдежурил, на велосипед – и домой троекратно отсыпаться. И в профкоме воду не мутит.

Сладкая истома обволакивала и размягчала суставы и позвонки, пропитывала и разжижала дрябловатые мышцы, клубилась волокнистым туманом в подсознании Максима. Изредка мысли тугоплавкого свойства инородным телом внедрялись в его размягченность, дремотность и дурманность. Тогда некто амбициозный и тщеславный начинал твердить за мембраной обыденной полудремы: «Ты достоин большего, лучшего!» А чего именно – гадостный некто не подсказывал. Но подсказала жизнь. На бетонорастворном узле грянули выборы начальника и мастера. А что, Максим в свое время окончил техникум, пусть и элеваторный. Но вполне… Гундосое Катькино «Пойдем на участок» преследовало до изнеможения. А что – участок?! Небось, не на виноградниках землю нарезали, а возле свалки. Колхозаны чертовы…

Это хитронюхое племя Максим невзлюбил с тех пор, как по распределению после техникума попал на колхозный ток. Специальность у него была техник по хранению и переработке зерна. Но какое там хранение! Ушлые колхозаны специально слегка подгнаивали зерно, а затем списывали. Максиму не перепадало ничего. Да он бы и не взял. Наверное… Зато приезжали лица небритой наружности и КамАЗами вывозили якобы пропавшее зерно. Уже в то время говорили сведущие люди: пшеницу перегоняют на спирт и разливают в горючее пойло. Максим в душе тогда попротестовал против водочников и под перестроечную трескотню уволился из колхоза.

Жить хотелось в райцентре, с какими-никакими удобствами. Да все как-то не налаживалось. Не первый год Максим примерялся начать новую жизнь. Уже и пацан, непрошено рано появившийся у них с Катериной, бессловесно напоминал о своем присутствии. Росший неисправимым троечником, тишайший Николашка стал мешать родителям в одной сырой комнатухе, что они снимали у бабы Фроси. Короче, впритык нужно было обзаводиться жильем.

Максим не любил перелистывать заслюнявленные странички своей трудовой книжки, как и трудовой биографии. Однако, взбодрив самолюбие перспективой иметь какую-никакую должность, заработок и, в конце концов, свой дом (пусть в селе – потом можно продать), он провел агрессивную избирательную кампанию и стал-таки мастером бетонорастворного узла. Среднетехническая образованность и таимая ущербность врожденного неудачника заставляли его барахтаться особенно отчаянно. В пене и брызгах тогдашней производственно-общественной показушной жизни судорожное бултыхание «начинающего пловца» воспринималось как активная гражданская позиция. Вот и выбрали.

II

Вчерашние соратники-работяги начали называть Максима полушутя-полууважительно Максимычем. Хотя отчество у новоиспеченного мастера было Кузьмич. Незамысловатое, конечно. А Максимыч вроде благозвучнее. Ему нравилось быть мастером и так именоваться. Его завораживал нехитрый процесс изготовления цементного или известкового раствора. Он любил наблюдать, как иссиня-серая масса гравия и цемента методично увлажнялась и перелопачивалась монстрообразным скудоумным механизмом. Потом превращалась в нечто одушевленное и вываливалась из чрева бункера в кузов самосвала. Максимыч не без матерка, в соответствии со сложившимися железобетонными традициями, посылал полупьяного шоферюгу на стройку, да поскорее, чтоб бетон не схватился! Порой ехал сам – подписать бесхитростно-ложные накладные у прораба (Максимыч быстро научился выкраивать куб-другой раствора для непроизводственных нужд). Там он, бывало, исподтишка любовался, как с доисторическим животным шипением и скрежетом бетонная масса выползала из временного логова кузова и тяжело растекалась по осмысленным лабиринтам опалубки фундамента. В такие моменты он называл себя фундаменталистом. Разумеется, вкладывая в это понятие буквальный смысл. Сей буквальный смысл как будто материализовался в самом Максимыче. Ему становилось тесно в пятьдесят восьмом размере, а некогда свободолюбивые речи обретали производственно-требовательный металл.

Жена осторожно радовалась переменам в муже, хотя еще большую часть работы по дому взвалила на себя. Супруги окончательно решили строиться. Катерина, как бульдозер, собственноручно разровняла место под застройку. С колхозной фермы, где она работала телятницей, от своих мокроносых беспомощных существ спешила прямо на участок. Вырывала баснословно жирный бурьян, ворошила наросты и наслоения мусора, выгребала окаменелости перегоревшего угля и сростки ржавой проволоки.

Сделали разметку под фундамент. Вновь приходил землемер Лазарь Моисеевич с отягощенными земной печалью губами и членистоногим нивелиром. Дом строить решили внушительным по колхозановским меркам – с излишествами в виде санузла и прочих городских прибамбасов. Рытье траншеи под фундамент было делом нехитрым, но трудоемким. Прогрызаясь лопатой и ломом через наносной и навозной «культурный слой», Катерина наткнулась… на ряд старого, векового кирпича, видимо, служившего некогда основанием для какого-то строения.

– Мам, а может, тут клад? – обрадовался посильно помогавший ей сын Николашка, так и не выросший из кладоискательского возраста.

Порой подъезжал на самосвале Максимыч, отпускал водителя на полчаса и брал в руки лопату. Он показательно рыл траншею отполированным до серебра инструментом. Благо грунт под «культурным слоем» пошел уже податливо-песчаный, и у Максимыча действительно получалось быстро и ловко.

– Пап, а тут может быть клад? – теплил себя надеждой сын.

– Может, – вдохновил его Максимыч, – но ты лучше кирпич складывай.

– Максимыч, – обратилась Катерина к мужу.

Но тот ее перебил:

– Не Максимыч я, а Максим Кузьмич, – холодно напомнил жене.

Хотя сам был вовсе не против, чтоб и супруга его так звала. Отчество Кузьмич, по правде говоря, ему не очень нравилось. К тому же оно досталось Максиму от деда – Кузьмы Степановича, у которого он воспитывался. А отца своего он не знал, да и матушка его легкомысленная, все вербовавшаяся по северам, кажется, тоже не догадывалась, кто отец Максима. Это ему всегда отравляло душу.

– …А что там Лазарь Моисеевич говорил: затопит, мол, затопит? – осторожно вернула мужа в реальность Катерина.

Когда разбивку фундамента делали, она слышала обрывки фраз землемера.

– Туфту несет этот недоносок, – с важностью сказал Максимыч.

И удовлетворенный, что появилась внеурочная пауза, чтобы перекурить, пристроил лопату на насыпь, будто винтовку на бруствер. Вроде как прицелился в сторону хутора. Серебристая плоскость инструмента, если прищуриться и присмотреться, сливалась с такой же серебристой плоскостью водохранилища. Еще до перестройки областные гидростроители под плеск поворачиваемых тогда вспять далеких сибирских рек решили и здесь переустроить течение Невольки. Насыпали дамбу, запрудили речушку. Получилось небольшое озерцо-водохранилище. Вырыли отводной канал на виноградники. Мелиорация, понимаешь… Лоснящийся рукав оросительного канала отделял в верховье клубившийся гибкой лозой массив виноградника. «Да, там бы отхватить участок! – подумал в очередной раз Максим. – Там бы, нам бы, у дамбы…» «Бетонорастворный» мастер прислушался к себе: что ли, в рифму заговорил? Хотя в студенческую пору под нажимом художественно-самодеятельной обязаловки они с пацанами как-то сочинили частушки. Злоколючие и непотребные. На техникумовскую сцену со своим творчеством их, конечно, не допустили. Но полногрудая комсоргша долго от хохота колыхалась всем бюстом. Эх, было времечко…

Максимыч вновь бросил взгляд из-за своего «бруствера». А может, холстомер (это он землемера Лазаря Моисеевича так про себя называл) прав? А вообще-то, если дамбу прорвет, наверное, и хутор затопит. Но до нас не достанет, успокоил себя Максимыч. Сын ковырялся в траншее, извлекая кирпич за кирпичом. Натужное сопение усиливало кладоискательский азарт. Николашка складывал кирпич в неверные стопки. Катерина, нарочито вытравливая (или выдавливая) свою женскую тайну, таскала кирпичи по десятку. Она вдруг осознала, что хочет побыстрее… состариться. Противоестественное желание Катерина сама себе объясняла так: скорее состарюсь – не буду хотеть мужа, да и дом к тому времени построим. Максимыч давно уже не обращал на жену внимания. Мало ли на стройке пэтэушниц раннезрелых! Только кликни, а он все ж мужчина видный, да и начальник как-никак. Катерина нынче даже от экскаватора отказалась, когда траншеи под фундамент надо было рыть, – вовсе не из-за того, чтоб копейку сэкономить. Она хотела нагрузить свои руки до боли, надорвать себя до бесплодия. Вот как!..

Короче, траншею под фундамент Катерина вырыла, считай, сама. Клад Николашка не нашел, зато полтысячи кирпичей наковыряли. Якобы на этом месте были конюшни буденновские. Кавалерийский полк еще со времен гражданской войны здесь стоял, припоминали старожилы слова своих дедов. А Катерина хотела, чтоб – церковь. Глубокая молчунья и врожденная атеистка, она вдруг сама распространила слух по хутору, что на месте их участка была церковь. Катерина представилась себе старенькой богомолкой в белом, низко повязанном платке… Ее едко и непечатно высмеяли вислозадые бабки во главе с Нелькой-депутатшей: «Ишь, богомолка объявилась драная! Святоша – кобылья рожа… Выдумала – церковь!..»

И то правда: сроду в отвязно-безбожном хуторе не было церкви. Да не то что попы – тут парторги-то в смирные советские времена не задерживались. Занесла было несуразная сила в перестроечные годы каких-то сектантов с полиэтиленовыми лицами, с тягучими, как водоросли, речениями и гуманитарной помощью. Благотворительность в виде консервов и сухих супов хуторяне забрали, а иноверцев наладили из селения под улюлюканье. Хорошо хоть пацанва пинкарей не надавала. Вот так и закончилась духовная жизнь хутора.

Тогда еще Максимыч мастером не работал, а разоблачал на профкомах вороватых начальников. Теперь вот сам выкраивает раствор. Строиться-то пора! Надо бы «субботник» организовать – фундамент залить. Да с колхозанами Максим не хотел связываться, и работяг своих с бетонорастворного узла не резон звать. Тут объявился вездесущий Евфрат – то ли друг равнин, то ли пасынок плоскогорий, то ли кум королю, то ли сват министру. Шапочное знакомство у Максимыча с ним было с колхозных времен.

– Максак, ты, что ли, фундамент заливать собираешься?

– Не Максак я, а Максим, – напрягся мастер. – А тебе что?

– Какая разница: Максим, Максак. Главное, не чудак…

– Ты базар-то свой фильтруй…

– Ну горячий ты стал, корефан, – Евфрат примиренчески похлопал мастера по плечу. – Когда работал на зерноскладе, был поспокойнее.

Да, Максимыч с тех пор заметно изменился. И желтоглазый лукавец, с небритыми подельниками вывозивший с тока якобы подгнившее зерно, тогда тоже был другим – тщедушным и молчаливо-приветливым. Сейчас оплыл жирком и лоснился наглостью.

– Ну что тебе?

– Дело есть. Нужен раствор. Я ж у вашего Моисеевича дом купил, перестраивать буду, – сообщил любопытную новость новоиспеченный «земляк» Евфрат. – Рассчитаюсь сполна – реально. Даже так: сначала рассчитаюсь, а потом раствор заберу.

– Как это?

– Короче, я тебе бригаду бичей на время привезу. Они опалубку поставят, фундамент зальют. Не бойся, мои бичи в этом деле толк знают: кирка, лопата, и та горбата, – весело и с нарочитым акцентом пропел Евфрат.

Бригаду бичей он привез, как и обещал. Работали они ни шатко ни валко – сказано же: бичи – «бывшие интеллигентные человеки». В перерывах пили самопальную водку, выданную Евфратом «по полбутылки на рыло», и закусывали бесхитростным харчем. Катерина приготовила им наваристый краснознаменный борщ. Иные из бичей оживились, и Максимычу они уже не казались такими бесцветными и шелудивыми. Однако мастер не рискнул выслушивать жалостливые, разжижающие его хозяйскую суровость истории их падений, потому упреждающе матерился.

Подошел Лазарь Моисеевич вместе с родовой премудростью и наркомовским портфелем в руках, но без членистоногого нивелира. Последний ему был не нужен. Землемер-прозорливец, знавший, что хутор рано или поздно затопит, и продавший свой дом желтоглазому Евфрату, отбывал нынче на родину предков. Он омрачил складками лоб, где, очевидно, корчились мысли, вытер несоразмерным платком выдающуюся часть лица.

– Стройся, Максимка, стройся… – сдержанно сказал он и побрел через сатанинские заросли чертополоха.

Казалось, прямо в страну обетованную, но под взгорком его ждала высокомерная иномарка. Бичи опустили лопаты, как крылья смирения. «Им лишь бы не работать», – зло подумал Максимыч, однако промолчал. Перламутровый раствор растекался по траншее, как похотливое желание дьявола.

– Что он тебе сказал? – это Катерина застукала мужа с обнаженной и непонятной мыслью. – Лазарь Моисеевич-то наш?

– Наш, ваш… Уже не наш, х-х-холстомер хренов!.. – Максимыч скользнул взглядом по архипелагу веснушек на лице Катерины, державшей очередную стопку кирпича на все еще плодотворном животе.

Веснушек Катерининых на ее простецком лице он всегда стеснялся – выбрал же конопатую! Максимыч отвел взгляд, распылил его мимо удаляющейся фигурки Моисеевича. Золотящееся поле, волнуемое благонравным ветерком, подступало прямо к подножью взгорка. Максимыч почти осязал, как утучняется пшеница. Он смущенно крякнул, позлился на себя за доморощенную лирику. Ему, дипломированному технику по хранению и переработке зерна, пшеница всегда представлялась единородным буртом на току, подпревающим и горящим от избыточного процента влажности. Максимыч вырвал лопату у особо бесцветного бича и начал ворочать стервенеющий бетон. Черенок неблагонадежно затрещал. Наглядная простота и прямоугольность опалубки показалась ему хитромудрым лабиринтом. Он вдруг неуместно примерил очертания будущего геометрически правильного фундамента к своим невнятным жизненным путям. Максимыч устыдился собственной угловатой неудачливости, простоватого отчества, недавней трескучести и правдоискательства, а теперь – нарочитого тайного самоназвания: фундаменталист. Все оказалось так приземленно: стал мастером – подрезал свой непомерно бескостный язык, сам пресекает, хотя и побаивается, иных языкастых работяг. Бетон вот для себя «экономит». С этим желтоглазым лукавцем связался. На фига ему нужны были эти бичи! Знал же: нельзя иметь дело с таким народцем. Дернул леший.

Фундамент бичи все же залили. Желтоглазый приехал за своими работниками; те побросали инструмент в кузов грузовика, забрались туда же и ждали, пока хозяин поговорит с Максимычем. Плата за услуги Евфратовских бичей оказалась очень уж большой. Но делать нечего: договор дороже денег. Расчет, как и обговорили раньше, – бетоном. «Сэкономить» такой объем, какой нужен был Евфрату, сразу оказалось невозможно. Это подтвердилось несколькими днями, когда бетонорастворный узел под надуманным предлогом работал в полторы смены. Максимыч стал саморазрушительно думать. Фундаменталистом он оказался рыхловатым. Его еще больше раздражал животноводческий запах фермы, пропитавший всю Катеринину одежду с пожитками. В гневе обозвал Николашку, отпрыска своего полупрозрачного, недоноском и несоразмерно отвесил ему оплеуху. Катьке, бросившейся защищать ребенка, под горячую руку тоже досталось – не за защиту Николашки, а за то, что вместе с Евфратовскими бичами на следующий день после фундамента начала саман – глинобитный кирпич – делать на новой застройке. Дура баба! Желтоглазый лукавец предложил ей помощь, якобы договорившись с Максимом, та и согласилась. Выдали бичи самана на-гора за день тысячи две – считай, на полдома. Все это хорошо, но как с желтоглазым расплачиваться-то?

– Ты, козел узкопленочный, кто тебя просил со своей помощью лезть? – еле сдерживая крутые кулаки, орал Максимыч, подъехав с водителем на самосвале к Евфратову дому, купленному недавно у Моисеевича.

Шофер на всякий случай из кабины не вышел, мотор не глушил. Он впервые видел Максимыча таким взбешенным и был готов ужарить по газам и рвануть с места.

– Слушай, дорогой, зачем так неправильно разговаривать? – оскалил Евфрат неподлинно сверкающие зубы. – Ты с женой разберись. Муж и жена – одна сатана, так, да? Если не можешь сам, давай я разберусь.

На шум из глубины двора вышли трое с бесчеловечными челюстями – подручные Евфрата.

– Шакалье!.. – Максимыч резко развернулся на каблуках, вскочил в машину и с лязгом захлопнул дверцу.

Водитель даванул на газ, обдавая клубами чада желтоглазого с подручными, и самосвал, содрогаясь всеми механическими суставами, рванул прочь. В мозгу мастера бушевала дьявольская плавильня – она испепеляла его самолюбие, мужское достоинство, вообще всего – до неукушенных локтей. «Ладно, надо успокоиться, на горячую голову ничего путного не придет», – уговаривал он себя. Вроде бы уговорил. Самосвал выскочил за хутор, шофер вырулил на дамбу. По ее гребню, по накатанной грунтовой дороге – ближе к бетонорастворному узлу. Водитель был опытный, полуденный дежурный хмелек у него давно выветрился, но скорость он все же сбавил. Не хватало еще нырнуть в воду, тем более что она подступала чуть ли не к самой дороге. Озерная поверхность гримасничала в унисон нервическим порывам ветра, прибивая желтую мусористую пену к кромке берега. Это только когда смотришь на водохранилище с Максимовского взгорка, оно кажется зеркальным. Сумбурные самоедские мысли постепенно остужались магическим свойством рябящей воды – экое мутное зерцало, а хочется в него глянуть.

Максимыч пристально всматривался в оловянный слиток водохранилища, зыбко оправленного глиняной насыпью. А ведь правду, пожалуй, говорил холстомер Моисеевич, что хутор может затопить, подумалось снова. Максимыч сам давеча видел, что единокровные роднички просачиваются в нескольких местах у подножья дамбы. Они стекали безобидными прожилками на луговину и растворялись там. Однако колхозаны, не любившие делиться друг с другом трудностями-напастями, все ж пробалтывались, что в подвалах у иных вода выступает по щиколотку.

Катерина, обескураженная и подавленная, долго гладила своего обиженного пацанчика и жалостливо думала о нем. Саднящая боль в теле не заглушала надрыва в душе. Горевалось и плакалось Катерине не о своей женской доле. Она лишь настойчивее хотела состариться. Может быть, впервые зашлось у нее до онемения сердце за сына. Сегодня вдруг обнажилась какая-то неестественная сиротливость Николашки – при обоих-то живых родителях, вроде бы и не самых пропащих. Рос Николашка кротким, тихого нрава, как постная, в тени придорожной лесополосы, трава, впитывающая столбовую пыль большака. Отец его то зерно на колхозном току неудачно берег от гниения, то качал в самодеятельных профкомах права, то теперь вот рьяно руководит бетонорастворным процессом. Катерина же, занузданная колхозной лямкой, с утра до ночи – с бруцеллезными телятами. Все бесплодно мечтала о собственном доме.

Но и трава сквозь мучнистую пыль и выхлопные газы растет при дороге, а ребенок, пусть и с затененным сознанием, и подавно будет. Николашка, живший на безродной половине хутора, учился, естественно, в классе «Б» (для «баранов» – по школьной классификации). Слабехонько, с постоянной угрозой остаться на второй год, осваивал школьную программу. Учителя снисходительно ставили ему бледные троечки и дотянули-таки до девятого класса. Свез Николашка стыдобные документишки в райцентровское ПТУ. Определили его там учиться плотником – в той группе недобор. А куда еще такого? Николашке же все равно, лишь бы быстрей с этого колхозанского хутора. Даже если райцентровские пацаны будут поколачивать, чего боится его мамка, – он к боли притерпелся. Мать вот Николашку вдруг начала жалеть, а ему родительницу как бы и не жалко. То есть жалко, но он стеснялся, что у него такая матушка, да и пахан. Парнишка стыдился бедноты, несуразности. Да и зовут его как-то по-пришибленному – Николашка. Колька бы лучше или Колян, как у всех нормальных. Он напрягся и дернулся из-под жалостливой материнской ладони.