Читать книгу Екатерина Великая. Завершение Золотого века - София Волгина - Страница 2

* * *

Новогодние праздники в военные годы проходили пышно, но не более трех дней. Нарядная и все еще привлекательная императрица Екатерина Алексеевна, на сей раз, была весьма весела, понеже рядом с ней неотлучно находился красавец Платон Зубов. Екатерина была довольна новым любимцем, об чем неоднократно в частых своих письмах извещала Светлейшего князя. В конце генваря Екатерина вместе со своей свитой, присутствовала в театре во время дебюта одной из учениц Петербургского театрального училища, своей любимицы Лизаньки Федоровой, чудной певицы и необыкновенной красавицы, коей сама дала сценический псевдоним Уранова, в честь, недавно открытой, новой планеты Уран. Эрмитажный театр давал «Дианино древо» композитора Мартина. Рядом с ней сидела, тоже большая любительница театрального искусства, Анна Никитична Нарышкина, коя с большим трудом сдерживала свои чувства восхищения к молодой певице. И сама государыня была в восторге не так ее музыкальными способностями, но артистическими. В знак своего удовольствия, она подозвала ее к себе, допустила к руке и пожаловала драгоценный перстень. Зная, что Уранова влюблена в актера – красавца Силу Сандунова, потомка грузинского старинного рода, государыня вручила сей перстень со словами:

– Храни его на счастье, Лизанька! Иному, опричь жениха никому не отдавай!

Елизавета, не знала, как и благодарить государыню, конечно, пообещала не расставаться с перстнем во всю свою жизнь и передать его будущим своим детям. Екатерина Алексеевна, по просьбе Анны Никитичны, представила ее молодой певице. Нарышкина давно, как поведала она сама, не пропускала ни одного представления с участием Урановой.

Екатерина тоже, с того раза, тщилась не пропускать ее выступлений. Тем паче, что и Сила Сандунов ей изрядно нравился. Особливо у него хорошо получались роли знатного сердцееда. По столице ходили слухи, что многие петербургские дамы были в него не шуточно влюблены, такожде, как много вельмож были бы рады провести рядом с певицей хоть колико минут.

Однако все знали и то, что, и Сила Сандунов, и Лизанька Ура-нова любят друг друга искренне и пылко, и, что токмо молодая актриса закончит учебу в училище, они поженятся. Таким вот образом, для всего города, стало быть, история сих влюбленных и их театральная деятельность была чрезвычайно интересна. Народ валом валил на их представления. Императрица Екатерина Алексеевна и Нарышкина Анна Никитична, чрез некоторое время вновь оказались на их представлении, и вновь, по окончании оного, государыня милостиво поздравляла героиню пиесы. В самый сей момент, Лизавета вдруг горько заплакала и в отчаянье обратилась со сцены к государыне:

– Спаси меня, царица!

Улыбка слетела с губ императрицы. Переглянувшись с побледневшей Нарышкиной, она подошла к артистке и, плачущую, увела за кулисы. Там Лиза призналась ей, что ее домогается граф Безбородко, через Храповицкого и Елагина. И что проходу ей нет, что Сандунов грозится убить их и пойти на каторгу. Разгневанная государыня велела ей успокоится, ничего не бояться, а она уж не оставит оное дело без своего личного вмешательства.

После разговора с Елизаветой Урановой, императрица хотела сурово наказать и Безбородку и Храповицкого. Разговор с ними был короткий и отрезвляющий. Оба бледные, с опущенными долу глазами, не смея шевельнуться, выслушали все, что о них думала в тот момент государыня. Она не разговаривала с Безбородкой с месяц и совершенно не замечала Храповицкого. Оба токмо Богу молились, что не получили отставки. Вестимо, Екатерина не могла лишиться Безбородки, а Храповицкого вина была лишь в том, что выполнял просьбу графа. Как его уволить? Тогда уж и зачинщика надобно убрать. Словом, государыня не стала лишать себя сих мужей, а Уранову с Сундуновым перевела в Московский театр. Через два месяца отношения государыни с секретарями наладились.

* * *

В новом 1790 году затруднения на двух российских фронтах достигли своей наивысшей точки, посему, Екатерина заменила командующего Мусина-Пушкина на опытного шестидесятилетнего генерал-аншефа, Ивана Петровича Салтыкова, взявшего два года назад вместе с принцем Фридрихом Кобургским турецкую крепость Хотин. Она положила вверить ему главное командование Финляндской армией, хотя всем было известно, что он полководческими талантами не блистал, зато отличался отменной храбростью. Екатерина полагала, что из двух зол надобно выбирать меньшее, и смелый Салтыков будет все-таки лучше, нежели нерешительный Мусин-Пушкин. Адъютантом при новом командующем она назначила, остроумного и не в меру злоречивого, графа Федора Гавриловича Головкина, дабы повоевал на благо отечеству и обтесал свой неуемный характер и чрезмерно острый язык.

Война на два фронта продолжалась. Шведы, несущие немалые потери, никак не просили мира, не говоря уже о турках. На очередном Совете, на котором присутствовал, приехавший накануне Василий Чичагов, императрица рекла:

– Нам нежелательны таковые потери, какие понес отряд капитана первого ранга Тревенена, смело и победно атаковавший в Барезунде шведскую флотилию. Поколику, после зимы, шведы захотят взять реванш за свои постыдные поражения, флоту нашему, особливо, надобно быть наготове. Тем паче, что на суше шведы теперь не предпринимают никаких военных действий противу нашей армии.

Проведя два часа с адмиралом Чичаговым наедине, государыня Екатерина Алексеевна, с легкой душой, попрощалась с ним, понеже старый адмирал обещал раздавить шведский флот.

Пользуясь тем, что русские воевали на два фронта, Польша, угражая, собирала свои войска на российских границах. Пруссия, Британия и Голландия, опасаясь возраставшего могущества России, готовились, под предлогом необходимого политического равновесия, помогать Турции и грозили войною, естьли не будет заключен мир с Портой. Условием заключения мира предполагалось возвращение русскими завоеванных областей, на что гордая Екатерина не собиралась соглашаться.

Сам же Главнокомандующий Светлейший князь Григорий Потемкин-Таврический проживал в Яссах, превратив свою жизнь в ряд великолепных празднеств. Обеды и рауты сменялись балами. Оркестр, как всегда, в триста человек, под управлением композитора Сарти, ежедневно звучал в саду или богатых покоях светлейшего. Цветник красавиц, промеж коих, особливо, выделялись Прасковья Потемкина, жена его племянника Павла Сергеевича, и княгини Гагарина и Долгорукова являли собой украшением всех, учиненных Потемкиным, праздников. Как водилось у князя, тосты за этих представительниц прекрасного пола сопровождались грохотом пушек, во время десерта им раздавались брилльянты. Поначалу Григорий Александрович усиленно ухаживал за княгиней Прасковьей Юрьевной Гагариной, внучкой генерал-прокурора Никиты Трубецкого и родной племянницей графа Петра Александровича Румянцева. Она была в тягости, и князь обещал ей собрать мирный конгресс по составлению мирного договора с турками в ее спальне. На одном из таких праздников, Григорий Александрович, в порыве страсти, обнял княгиню при всех. Взбалмошная и дерзкая Гагарина ответила ему звонкой пощечиной. Не ожидавший подобной реакции, побледневший князь Потемкин, вскочил и вышел из комнаты. Со страху, гости, как одеревенели, не в силах и слова вымолвить. Но чрез колико минут Григорий Александрович паки появился среди гостей: красивый, веселый, широко улыбающийся. Выше всех почти на голову, он, распространяя вокруг себя парфюм, и какой-то необъяснимый магнетизм, подошел к Гагариной. Сделав вид, будто ничего особливого не случилось, дескать, так бывает с женщинами на сносях, князь, поцеловав ей руку, поднес ей красивую брошь из сердолика. Немного опешившая княгиня, победно улыбнувшись, приняла подарок. Казавшийся испорченным праздник, вновь продолжился. После бала, и непредсказуемая княгиня, и ее муж, генерал-майор князь Федор Сергеевич Гагарин ожидали какие-нибудь малоприятные действия со стороны Светлейшего, но, к их радости, все обошлось безнаказанно. Да и, к слову сказать, они знали, что князь Потемкин, никогда не был мелочным и мстительным.

* * *

В самом начале марта, Главнокомандующий князь Потемкин у себя в ставке, и императрица Екатерина Алексеевна в Санкт-Петербурге, получили известие о том, что после двух месяцев особливо мучительной болезни скончался император Иосиф Второй, и прусско-австрийский конгресс в Рейхенбахе изменил свою политику в отношении русских интересов. Вестимо, со смертью императора Иосифа Второго, политика страны, бессомненья, поменяется. Сие печальное известие на некоторое время даже выбило государыню из колеи. Она ценила своего верного союзника, такового же, как и она, деятельного реформатора, искренне любящего свою страну. Теперь, когда на Австрийский престол взошел брат Иосифа Второго, Леопольд, с детства не любящий войну, ни для кого не стало удивительным, что он был вынужден, под давлением соседственных стран, заключить мир с Турцией.

Россия осталась одна, окруженная врагами. Екатерина не владела собой от негодования, пеняя на отвратительного выскочку Фридриха-Вильгельма, коий диктовал свои правила всем соседственным странам. Она почитала его за дурака, и, когда Прусский поверенный в делах, Гюттель, почувствовав как-то себя на приеме во дворце дурно, упал, поранив себе лицо, Екатерина не преминула едко пошутить, сказав, что Пруссия сломала себе нос на ступенях русского трона.

Главнокомандующий армиями, князь Григорий Александрович Потемкин, теперь поневоле, должон был ограничиваться обороной взятых крепостей, так как получить подкрепления войсками было неоткуда. Думать о Константинополе теперь не было никакой возможности. Он даже предпринял первые шаги мирных переговоров с турками, однако они никак не хотели договариваться.

Сидя за своим столом, упражняясь с документами, государыня Екатрина Алексеевна горестно говорила:

– Лихорадку, как и Светлейший князь Потемкин, цесарский император Иосиф, вестимо, подхватил на полях брани. Лучше б он сидел у себя во дворце!

– Может статься, – отозвался Александр Храповицкий.

– Князь Таврический, – откликнулся граф Безбородко, – пенял на него, что вместо того, чтоб концентрировать силы, покойный рассредоточивал их на непрочные кордоны по всей длине своих границ.

– Думаешь, из-за оного и были неприятности на фронте?

– Да, Ваше Величество! И поелику их принц Саксен-Кобург Заальфельд не сумел с первого раза взять ни Хотин, ни Белгород.

Безбородко поморщив губы, задумчиво добавил:

– Да-а-а. Сия лихорадка и усугубила его старую болезнь – чахотку. Или напротив – чахотка усугубила лихорадку.

Присутствующий здесь Храповицкий, перекрестившись, молвил:

– Царство Ему Небесное.

– Царство Небесное, – помянула его и Екатерина. – К слову сказать, – сказала она, – адъютант покойного поведал нашему послу, что даже на смертном одре, несмотря на тяжкие страдания, император продолжал заниматься государственными делами до последнего дня, до двадцатого февраля. – Екатерина всхлипнула, и, отвернув лицо, вытянула из рукава носовой платок.

– Жаль, у покойного нет детей. Каков же теперь новый император в Австрии? – спросил Храповицкий.

Екатерина повернулась, не сразу поняв вопрос, поглядела на него покрасневшими глазами.

– Известно каков, – сказала она, после небольшой паузы. – Его младший брат, Леопольд, коий прежде был герцогом Тосканы. Сказывают – он способный и умный правитель. При нем италийская Тоскана расцвела. Но он не любит воевать, мыслю, изрядно труслив, коли так быстро подписал с турками мир.

Она взяла со стола один из конвертов, вынула сложенный лист и зачитала:

– Король Немецкий, Король Венгрии и Чехии, император Священной Римской империи, – она подняла глаза. – Вот ныне, каков его титул.

Храповицкий заметил:

– Габсбурги – древний род, они ведь правят с конца тринадцатого века.

Граф Безбородко добавил:

– Императоры Римской империи правят уже пять сотен лет… Однако, – озабоченно отметил он, – скорее всего, Леопольд, как и Фридрих-Вильгельм, полностью изменит политику в своей стране.

Екатерина, подумав с минуту, возразила:

– Не думаю, что есть на свете второй такой упрямый и неумный король, как сей Фридрих. Буде сей новый Фридрих, хоть как-то похож на своего дядю – «старого лиса», то для нас оное было бы не худо. Нет, весьма жаль, что император Иосиф так рано ушел в мир иной, – сокрушенно попеняла она, паки приложив платок к глазам.

Храповицкий снова перекрестился, молвив:

– Князь Потемкин-Таврический тоже был весьма хорошего мнения о покойном императоре.

– Князь писал мне, что его племянник Франц, сын Леопольда, является Главнокомандующим австрийских сил. Сей племянник обнаружил личное мужество, воюя с турками.

– Я полагал, что командующий у них фельдмаршал Лаудон, – удивился Храповицкий.

Императрица усмехнулась:

– Видимо, они делают оное вместе, поелику и результаты не самые лучшие.

Глядя в окно, она задумчиво заметила:

– Естьли бы Иосиф так сильно не болел перед смертью, он бы уже направил войска во Францию, на защиту своей сестры Антуаннеты. Узреем, как себя соизволит повести Леопольд. Император же Иосиф был человеком своего времени: просвещенный, умный, дипломатичный и… очень красивый, хоть и не в моем вкусе.

Образ императора Священной Римской империи стоял перед Екатериной. Она подумала о том, что всю жизнь ей нравились большие, вернее сказать, богатырского роста мужчины, светловолосые и голубоглазые, похожие на покойного Иосифа Второго. Но после того, как она увидела красоту смуглого, черноволосого, худощавого венесуэльца Миранду, у нее изменился вкус. Скорее всего, сие и явилось причиной того, что она выбрала себе Платона Зубова, не устояв пред его черными глазами и черными же кудрями. Едино, ее беспокоило, что в новом любимце, опричь внешности, было что-то авантьиристическое в характере, как и в Миранде.

* * *

Морские сражения со шведами весной девяностого года начались для императрицы паки несчастливо. В Петербурге слышалась пальба шведских пушек. Приходилось прибегать к крайним мерам. Кто-то подал даже мысль сформировать отряд из караульных солдат, стороживших правительственные здания. Екатерина теряла крепость духа, и дабы не истребить его в себе, прибегала к чтению философских книг. Она находилась в непривычном для нее нервном возбуждении: от крайнего отчаяния переходила к радости и наоборот.

Вскоре императрица паки вызвала главнокомандующего Балтийским флотом Василия Яковлевича Чичагова в столицу. Еще в начале апреля, министр Адмиралтейств – коллегии, Иван Григорьевич Чернышев, предложил на рассмотрение прожект рескрипта, в котором возлагал основную задачу военных действий на сухопутные войска и галерный флот. Вместе с адмиралом Василием Чичаговым, они положили, что корабельный флот должон был прикрывать операции в Финском заливе, и при появлении неприятеля, употребить все тщание и разбить его. Они разумели, что шведский флот нельзя было назвать слабым: он насчитывал более двадцати линейных кораблей, двенадцать фрегатов, тринадцать различных судов под флагом брата короля Густава, храбреца – герцога Зюдермаландского.

Чичагов, докладывал, что, не имея ни времени, ни возможности проводить учения под парусами необученных экипажей, будет делать упор на артиллерийскую подготовку. Моряков должно было научить быстро и метко стрелять в цель с кораблей, не двигающихся, а стоящих на якоре. Посему, давая отпор нападавшим шведам, Чичагов положил первоначально наблюдать, в какую сторону они направятся.

Второго мая на море шведам не поздоровилось, понеже имело место сражение на рейде порта Ревель. Сей бой стоил шведам больших потерь. Вновь адмирал Василий Чичагов добился нейтрализации противника с относительно небольшими потерями, которые с лихвой компенсировали трофеи. Шведы у Ревеля потеряли два корабля, убитыми шестьдесят один человек, семьдесят – ранено, в плен взято более полутысячи матросов! Русские потери составили всего лишь девять человек и тридцать раненных.

Сим утром, Ея Величество с удовлетворением прочла репорт Чичагова, что сего года, четвертого мая, состоящие в Ревельской гавани корабли, фрегаты и прочие суда выведены в рейд благополучно. Однако радоваться было, как оказалось, преждевременно: всю весну враждующие стороны гонялись друг за другом безрезультатно. Ко всему, у адмирала Чичагова случилось горе: умер его сын Григорий, служивший у него адъютантом.

– Как таковое могло случиться? – вопрошала страшно расстроенная государыня.

– Скорее всего, простудился после тяжелых плаваний по осенней Балтике.

– Какая потеря, какая потеря! – причитала государыня. – Как же не могли его спасти: ведь известно, что от простуды первое средство лук да баня!

Министр Иван Чернышев, опустив глаза, помалкивал.

– Мало того, что мы потеряли адмирала Грейга, теперь еще и не знаю, что будет с адмиралом Чичаговым, до сражений ли теперь ему? – скорбила Екатерина Алексеевна.

– Ваше Величество, – успокаивал ее Безбородко, – род Чичаговых на покойном Григории не иссякнет. У него, Слава Богу, десять сыновей. С ним служит его старший сын, Павел, и на подходе другой сын – Василий.

Сии слова явно порадовали императрицу и возымели свое действие: оживившись, она положила поставить Чичагова Главнокомандующим. Обсуждая с императрицей и адмиралом Чернышевым репорты, поступившие после последнего морского сражения, граф Безбородко воскликнул:

– Прямо-таки Суворов на море!

– Тогда у нас два Суворова на море: Ушаков и Чичагов, – радостно возразил Чернышев. – Нам повезло на сей раз, что море штормило, и шведы принялись нас обстреливать, не став на якоря. Поелику, из за качки, их ядра стреляли мимо. А наши, стоя на якорях и стреляя, как на учениях, изрядно потрепали их двадцать кораблей и шесть фрегатов.

Граф Чернышов обратился к императрице:

– Дабы нанести ощутимый удар по Шведскому флоту, Чичагов просит разрешения соединиться с кронштадской эскадрой вице – адмирала Круза.

Скорая на решения, Екатерина приказала:

– Что ж, немедля отправляйте мое указание на соединение Чичагова с Крузом. А такожде надобно задействовать гребные суда Нассау-Зингена и Козлянинова, Повалишина и Ханыкова.

* * *

Государыня Екатерина Алексеевна была уверена: с ее адмиралами шведам никогда не победить русский флот. Однако она не ложно была обеспокоенна угрозой со стороны Пруссии, Британии, да и Швеции. И не с кем было посоветоваться и потолковать на сей счет. Не с Платошей же рассуждать об оном сериозном положении. К тому же, сожалительно, но еще в вначале весны редкие, но боевые действия на суше, для России, тоже оказались не совсем удачными. Шведы оказались победителями в боях под Керникоски, Пардакоски и Валкиала. На помощь русским войскам государыня Екатерина отправила генералов Осипа Андреевича Игельстрема и принца Виктора – Амадея Ангальт-Бернбургского. Контратака русских была назначена на вечер восемнадцатого апреля. Движение на войско короля Густава было запланировано с трех сторон. Сначала атака русских была удачной: шведам пришлось отступить. Генерал-поручик принц Ангальт-Бернбургский отдал приказ быстрым маршем захватить керникоский мост. Русские захватили вражескую батарею. Шведы начали оставлять шанцы. Но вскоре к ним в помощь подоспел большой отряд и начал теснить русских, перейдя в контратаку. Принц Виктор не дождался помощи. Из-за мощной шведской контратаки русские были вынуждены отступить. Все войска быстро поделили на три колонны. Бригадир Василий Сергеевич Байков, со своими частями армии, подпал под двойной обстрел и получил смертельное ранение. Подкрепления генерал-майора Федора Федоровича Бергмана и бригадира князя Андрея Сергеевича Мещерского не успели вовремя подойти на помощь. Русские войска потерпели поражение. Потери русских убитыми в том сражении – двести один человек, в четыре раза больше, нежели у шведов. Принц Ангальт-Бернбургский и бригадир Байков умерли от ран. Но, в скорости, отряд генерал-майора Денисова разбил у деревни Гайнали семитысячный корпус шведов, которым командовал сам Густав Третий. В то же время генерал-поручик Нумсен, овладев шведскими укреплениями у реки Кюмень, взял у них триста пленных и дюжину пушек. Ко всему, генерал-майор Ферзен, обстреляв противника в районе Свеаборга, заставил их оставить свои укрепления.

Екатерина отписала очередное письмо князю Потемкину:

«Друг мой сердечный Князь Григорий Александрович. Мучит меня теперь несказанно, что под Ригою полков не в довольном числе для защищения Лифляндии от прусских и польских набегов, коих теперь почти ежечасно ожидать надлежит по обстоятельству дел. Я надеюсь, что на Ригу без большой Армии предприятье всякое тщетно будет. Корпус прусский сюда назначенный, сказывают, тридцатитысячный. Дезерцию в оном старание приложено будет умножить. Но со всем тем корпус войск в Лифляндии крайне был бы нужон.

Король Шведский мечется повсюду, яко угорелая кошка, и, конечно, истащивает все свои возможности на нынешнее время. Но долго ли сие будет, не ведаю. Токмо то знаю, что одна Премудрость Божия и Его всесильные чудеса могут всему сему сотворить благой конец. Диспозиция шведского Великого Адмирала Принца Карла нечайно сама собою в оригинале приплыла к ревельскому берегу с созженного шведами, я чаю, корабля. Как они втрое были сильнее, то хотели наши корабли, – окружа, корабль за кораблем пленить, и для того были определены фрегаты, коим пленных кораблей отвести надлежало. Но вместо того Богу угодно было нам отдать шведский корабль, а наши – все целы. Теперь Кронштадтский флот пошел на соединение с Ревельским, а я молю Всевышнего, да поможет нам чудесами своими. Когда люди коротки, тогда Бог всесильный оказывает свое могущество.

Любопытна я знать, кто визирем. Здесь вести есть, будто Юсуф-паша, объявитель войны. Странно, что воюющие все хотят, и им нужен мир: шведы же и турки дерутся в угодность врага нашего скрытного, нового европейского диктатора, который вздумал отымать и даровать провинции, как ему угодно: Лифляндию посулил с Финляндиею шведам, а Галицию – полякам. Последнее заподлинно, а первое – моя догадка, ибо Шведский Король писал к Шпанскому министру, что когда Прусский Король вступит в войну, тогда уже без его согласия ему нельзя мириться. Да и теперь ни на единый пункт, Шпанским министром предложенный, не соглашается, а требует многое себе по-прежнему.

Пришли, пожалуй, скорее известие, где и как войски расположены для выполнения твоего плана. Такожде о Кречетникове. Христос ведает, где он. В Украине доныне его нету. Прощай, мой друг, будь здоров и уведоми меня почаще.

Екатерина

Майя 13 ч., 1790»

Летом война России с Турцией и Швецией продолжалась ни шатко ни валко. Она требовала новых средств и пополнений. Государыня Екатерина рассчитывала, что затянувшаяся война со шведами, рано или поздно, вызовет внутреннее недовольство в Швеции и заставить короля пойти на мир. Но не тут-то было: в конце мая подоспело сражение северо-западнее Красной Горки. Шведы отступили после двухдневного сражения флота адмирала Круза с флотом герцога Зюдерманландского, не имевшего явного перевеса ни с одной стороны, токмо после того, как герцог получил известие о подходе русской Ревельской эскадры. Шведы укрылись в Выборгском заливе, где их весьма успешно заблокировали соединившиеся эскадры адмиралов Круза и Чичагова.

* * *

Сухопарый и прямой граф Александр Романович Воронцов, принимал у себя по четвергам. Посещали его малое количество, весьма близких ему по духу, людей.

– Князь – то наш, Таврической, не худо устроился, – говорил надменным тоном, ухоженный красавец князь Куракин, проговаривая новую фамилию Светлейшего князя с издевкой. – У него в Яссах…

– Уж знаем! – перебил его, восседавший на широком диване, дородный, нарядно одетый, с туго подвязанным на заплывшей шее, белым шелковым платком, Денис Фон Визин. – У него царский дворец в Херсоне, огромный дом в Кременчуге и Николаеве. А в Яссах, я слыхал, он занимает дворец молдавского господаря.

– И токмо лишь? А про преогромный, строящийся дворец в Екатеринославле с четырехэтажным корпусом, вы не слыхивали? – спросил с сарказмом граф Александр Романович Воронцов.

– И сие, не считая его дворцов в Петербурге и Москве, – заметил воспитатель Великих князей, низенький граф Николай Салтыков.

– Ну, сии дворцы по сравнению с теми – чепуха! – лениво заметил Фон Визин.

– А что он построил себе в Крыму? – полюбопытствовал князь Куракин.

– Пока не слышно, чтоб он что-то строил тамо, – ответил граф Салтыков, – видать и он не вездесущ.

Фон Визин возразил:

– Кто-то мне сказывал, что и тамо архитектор Иван Старов строит ему дворец из розового мрамора.

– Розового мрамора! Где это?

– Кажется, в городе Карасу-Базаре.

– Каков сей Потемкин все ж таки дурень, – вдруг, усмехнувшись, изрекла княгиня Екатерина Романовна.

– Паки, какие-то новые выкрутасы? – лениво потянувши свое неподъемное тело, полюбопытствовал сочинитель Фон Визин.

Екатерина Романовна, кивнув в сторону Александра Романовича, поведала:

– Написал нам наш брат, граф Семен Романович из Лондона, что сей Циклоп, надумал выписать из Британии сюда на юг России, якобы для населения пустых земель, кого бы вы думали?

– Кого же?

– Партию преступников и арапов!

Фон Визин фыркнул:

– До чего дошел, сей бездельник и расточитель России! И чем же кончилось сие предприятие?

– Граф Семен отписал государыне, что стыдится доставить просимое под скипер императрицы Екатерины, и она отказала ему в сей затее.

– Вестимо, – глубокомысленно заметил Николай Новиков, московский издатель книг и друг Фон Визина, – сии бандиты могут отпугнуть тамошних мирных и трудолюбивых колонистов, а сами каторжники, непривычные к работе, вернутся к грабежам и разбою.

Княгиня Дашкова бросила на него косой взгляд:

– Да, полноте, в Аглинских землях, я знаю, в тюрьму сажают за кражу лопаты или даже носового платка. Какие же они несносные преступники? – заступилась она за презираемого ею Потемкина, для коей справедливость была дороже всего. – Я знаю, – добавила она, – что князь Потемкин весьма рачительно относится к переселенцам, и ежели открываются какие оплошности, князь не оставляет оного без своего внимания. Он хороший хозяин и организатор всех дел, в оном ему не откажешь. Императрице он сказывал при мне, что незасеянная земля – позор для хозяина, свидетельство его нерадивости, а возделывание ее – источник богатства. И он прав, разве не так, господа?

Фон Визин, глубоко почитающий княгиню, отвел серые с льдинкой глаза, но все же возразил:

– Так-то оно так… Все-то он хочет успеть… И виноградники в Крыму разводит, вина на своих фабриках производит, шелковые мануфактуры устроил, чулочную фабрику построил, разводит овец, лошадей, и воюет на два фронта… Мыслимо ли одному человеку все охватить?

Дашкова не хотела сдавать свои позиции:

– У него много хороших помощников. Один Фалеев чего стоит, не говоря уже о самой императрице. А чулки с его фабрики настолько тонки, что помещаются в ореховую скорлупу. Императрица ими весьма довольна. Сказывала, что князь обещает в ее следующий приезд, покрыть ее путь шелками с его фабрики.

– Да, – наморщил лоб Александр Воронцов, – обещать мы все горазды.

– Да что говорить! Воскликнул Фон Визин, – устроил себе империю в империи. Еще неизвестно что из того выйдет, – сказал он, предостерегающе подняв указательный палец.

Дашкова, усмехнувшись, отозвалась:

– Да, что уж говорить, когда любую птицу видно по полету.

– У нас в Москве, – заговорил неразговорчивый Николай Новиков, – тоже появилась эдакая новая птица – князь Прозоровский.

– О, да! Слыхали! – воскликнул Фон Визин. – Новый московский Главнокомандующий. И как он?

Воронцов саркастически перевел глаза на Фон Визина:

– Кто ж не знает душку Прозоровского? – испросил он с презрением. – Во-первых – выдвинулся угодничеством. Во-вторых – невежественный, подозрительный и, вследствие оного – жестокий градоначальник.

– Сей господин токмо и занят тем, чтоб изводить меня, – с усмешкой поведал Новиков.

– А что такое? – с состраданием в голосе полюбопытствовала княгиня.

Новиков, высоко подняв брови, выпятив губу, сухо сообщил:

– Сей градоначальник, с завидным постоянством токмо и делает, что шлет на меня доносы на имя императрицы.

– Не приведи Господь иметь дело с подобными праведниками! – заметила княгиня, отчего – то опасливо оглянувшись. – И что же он вам вменяет?

Воронцов небрежно бросил:

– Как пить дать, князь Прозоровский пеняет на его масонство, безбожие и издание плохой литературы.

Новиков вяло кивнув, молвил:

– Хотя сам архиепископ Платон, зная меня, говорил, что был бы счастлив, коли все были таковыми христианами, как я.

Глаза Фон Визина, досель лениво обращенные токмо на хозяина дома, вдруг забегали:

– Господа, что же это такое? Как будто объявлена охота на сочинителей! Меня, полагаю, как и вас, пуще прочего беспокоит несчастье с Александром Николаевичем Радищевым. Сказывают, после его ареста, отец вовсе отказался от своего сына.

– Что вы говорите! – откликнулась княгиня Екатерина. – Я слыхала, приговор к нему самый неутешительный, но, Слава Богу, не смертная казнь.

Граф Воронцов, знавший подробности дела своего друга, сообщил:

– Приговор, переданный в Сенат, потом Совет, о смертной казни, был утвержден в обеих инстанциях и представлен государыне. Она, по именному указу, сей приговор заменила на десятилетнюю ссылку. Посему, стало быть, Александра Николаевича отправляют в Сибирь, в Илимский острог.

– Десять лет! И за что? – возмущенно восклиликнул князь Куракин.

– Следствие, вестимо, вел Шешковский? – уверенно испросила Екатерина Романовна.

– Сей Шешковский умеет так нагнать страху…, – заметил щуплый граф Николай Салтыков, чертя что – то на паркете своей тростью.

Граф Александр Романович, со всегдашним своим сарказмом, заметил:

– Сказывают, что нашему палачу Шешковскому ничего не стоит ткнуть палкой так, что зубы затрещат, а то и выпадут. Жертвы его боятся защититься, опасаясь смертной казни.

– Нет у нас смертной казни, – язвительно напомнила княгиня Дашкова.

– И все-равно боятся…Как не бояться, когда, по рассказам, с тебя сняты штаны, оставлен в исподнем, срезаны все пуговицы с кафтана, камзола.

– Потом без обуви ведут в темный каземат…

– Господи! – перекрестился граф Салтыков.

– Спрашиваете, за что десять лет Радищеву? – паки запальчиво, как будто кто – то из присутствующих в том виноват, испрашивал граф Воронцов и отвечал:

– За много чего и, в частности, «за оскорбительные и неистовые изражения противу сана и власти царской», – с издевкой процитировал он слова из судейского заключения. – Вот послушайте, я вам зачитаю часть допроса на последнем судебном заседании:

– «Судья: С каким намерением сочинили вы оную книгу?

Радищев: Намерение при сочинении другого не имел, как быть известным в свете сочинителем и прослыть остроумным писателем.

Судья: Кто именно вам в этом сообщники?

Радищев: Никого сообщников в том не имел.

Судья: Чувствуете ли важность своего преступления?

Радищев: Чувствую во внутренности моей души, что книга моя дерзновенна, и приношу о том мою повинность».

Дашкова с состраданием изрекла:

– Бедный, бедный Александр Николаевич! Ведь, опричь правды, он ничего в своей книге не писал.

Граф Воронцов сурово заметил:

– Не всем нравится оная правда, сестрица! Книга была признана призывом к бунту. Но ничего, я сумею облегчить участь своего друга. А ты, Катя, поостерегись со своей типографией! Не приведи Господь! Бди! Не успеешь оглянуться, как окажешься в Сибири.

– Да, да, граф! А ты уж помоги хорошему человеку! – преданно глядя в глаза брата, попросила Екатерина Романовна.

– А что наша императрица Екатерина Алексеевна? Сказывают, после скандальной свадьбы графа Дмитриева-Мамонова и княжны Щербатовой, у нее появился, благодаря стараниям Нарышкиной, новый любимец, Платон Зубов? Откуда он взялся?

Здесь Николай Салтыков хотел что-то сказать, но его опередил Фон Визин:

– Сказывают, он упросил начальство разрешить ему командовать конвоем, сопровождавшем императрицу в Царское Село. Так он так красовался возле ее кареты, что был замечен…

Салтыков, все-таки с гордостью, вставил:

– Я поспособствовал. Его отец, мой управляющий.

Все закатили глаза, как естьли бы все хотели сказать: «вот откуда ветер дует!»

Княгиня, усмехнулась:

– Что ж, любимый Мамонов станет постылым, а, Зубов… как говорится, «полюбится сова лучше ясного сокола».

– Особливо, естьли учесть, что сия сова имеет весьма привлекательное лицо, да хоть и не богатырь, но весьма крепок, – важно заметил граф Салтыков.

Насмешливо взглянув на него, княгиня категорическим тоном заявила:

– Не станем, друзья, обсуждать прелести нового фаворита нашей императрицы.

Фон Визин, покосившись на княгиню, недовольным тоном изрек:

– Что ж, не станем.

* * *

Приверженцы Светлейшего князя Потемкина, удивляясь появлению Платона Зубова в роли фаворита, называли его ничем не значившим молодым повесой. Князь же Таврический, прознавши о новом любимце государыни, доверил своему близкому другу, заведовавшим его канцелярией, Михаилу Антоновичу Гарновскому, разведать, чей ставленник сей Зубов. В короткий срок Гарновский выяснил, что отец Зубова, бывши другом обер-прокурора Александра Вяземского, такожде знаком с графиней Анной Никитичной Нарышкиной. Основным же протектором нового фаворита был ее родственник, Салтыков Николай Иванович – главный воспитатель внуков Екатерины. Все они, однако, как стало известно князю Потемкину-Таврическому от Гарновского, беспрестанно внушали Платону Зубову и его отцу иметь к его Светлости Потемкину достодолжное почтение. Еще Михаил Антонович узнал, что до того, как произошел «случай» с новым фаворитом, Зубов-отец был управляющим одним из имений Николая Салтыкова. Опричь того, занимал пост вице-губернатора в одной из провинций. Как токмо Платон Зубов оказался в фаворе, отца тут же перевели в Петербург – обер-прокурором Первого департамента Сената, ведавшего важнейшими вопросами государственного управления. Здесь новый обер-прокурор успел проявить себя человеком умным, но злым, недобросовестным и охотником до взяток. Одним словом: «волосом сед, а совести нет». Благодаря сыну, ему сходят с рук некоторые его злоупотребления. Когда Зубов-отец появился в Петербурге, здесь в Конной гвардии уже служили и все его сыновья, коим покровительствовал все тот же Салтыков.

Почти одновременно с Зубовым-отцом в Петербурге появились его жена и дочери. Все Зубовы были представлены императрице. Михаил Гарновский выяснил и то, что особливое расположение и сердечность императрица оказала самому младшему из братьев – семнадцатилетнему Валериану, юноше, обладающему таковыми достоинствами, как смелостью, открытостью, веселостью и, что Платону Зубову не понравилось аттенция императрицы к младшему брату. Вот почему, опасаясь успеха Валериана, он добился отправки его в действующую армию к князю Потемкину.

Когда юный подполковник Валериан Зубов появился в Яссах, в ставке Светлейшего, тот уже доподлинно много чего знал о новом фаворите императрице. Однако оная перемена особливо не волновала Потемкина, ибо он был уверен, что новый любимец государыни никак не сможет соперничать с его персоной. Светлейший князь давно привык к тому, что не является единственным фаворитом императрицы, но был уверен, что никто не сравнится с ним ни по силе многолетнего влияния на Екатерину, ни по плодам его деятельности на благо Российской державы. На самом деле: где были ныне Завадовский, Зорич, Корсаков, Ермолов, Мамонов и другие, пытавшиеся соперничать с ним? Поелику никто и не ждал, как и сам Потемкин, что молодой флигель-адъютант, проведший несколько ночей с императрицей, рекомендованный враждебным ему Салтыковым, сможет вытеснить из ее сердца венчанного мужа и соправителя.

Приезд Валериана Зубова не заставил самоуверенного князя Таврического изменить свой обычный, как со стороны казалось, праздный образ жизни. Он ничуть не опасался, что брат фаворита, находясь рядом, в его ставке, сможет повредить ему во мнении императрицы, оказываясь вольным или невольным свидетелем его разнообразной деятельности в Яссах. И, хотя из Петербурга приходили все новые доказательства чрезмерного влияния Зубова на императрицу, Потемкин не спешил в столицу, понеже от наблюдательного Михаила Гарбовского, он узнал, что Зубов ничего из себя не представляет. Стало быть, покинет свой пост, как токмо он, Светлейший князь, захочет избавиться от него.

Однако, судя по письмам, где Екатерина взяла себе за правило непременно упоминать о своем новом любимце, она, допрежь была отменно довольна им. Вел себя Зубов, как писала Екатерина, скромно, выказывал ей искреннюю любовь и трогательную заботу. Что еще надобно, молодой душой, но все же стареющей женщине? Недавно, желая укрепить положение Зубова, Екатерина написала Потемкину, что Платон Александрович весьма скромен и был бы доволен, естьли бы получил звание корнета. В конце сентября Светлейший, пойдя ей навстречу, написал «Записку к докладу»:

«Как нет теперь командира, отсудствием моим, в Кавалергардском корпусе, то всеподданнейше прошу о пожаловании в Корнеты Вашего Императорского Величества флигель-адъютанта Зубова.»

Чему Екатерина весьма обрадовалась и написала ему благодарственное письмо.

* * *

Что ж: жизнь прекрасна! И ее не испортила Екатерине даже Марья Шкурина, способствовавшая роману Мамонова с Щербатовой и, посему, вынужденная покинуть двор. Дочь преданного ей по гроб, покойного, бригадира Василия Шкурина, взятая во фрейлины с четырнадцати лет, теперь официально, отпросилась от двора. Екатерина отпустила ее, выдав двенадцать тысяч рублев на приданое. В середине сентября Шкурина уехала в Москву к Дмитриевым-Мамоновым.

Кстати, Екатерина заметила, что исчезновению Александра Мамонова радовались многие, но более всех ее бессменный советник, граф Александр Андреевич Безбородко. Однако, все оное, что называется, являлись мелочами жизни. Императрице ежедневно приходилось вникать в куда более важные события и дела, кои требовали незамедлительного решения. Она с неизменным ужасом читала депеши барона Ивана Матвеевича Симолина из Парижу. Всю разнородность ее переживаний касательно революции во Франции ей самой было трудно осознать и, тем паче, передать или объяснить кому-то. Париж – город, в котором спокойно и легко рубили головы аристократов, цвета нации! Уже расправились с интендантом армии, Фулоном, голову которого насадили на палку и носились с ней по городу. Сей пример говорил сам за себя. В то же время, малоизвестный капитан Бертье, вернувшийся доброволец-борец за американских колонистов, напротив, получил полковника и командовал версальской национальной гвардией.

Изрядно напуганная страшной революцией, Екатерина в последнее время была раздражительна и чуть ли не больна. Однажды она сорвалась на Великого князя, коий, читая в ее присутствии, депеши из Франции, в негодовании, воскликнул:

– Я бы давно все прекратил пушками!

Екатерина, не сдержавшись, резко осадила его:

– Ты кровожадный дурак! Али ты не знаешь, что пушки не могут воевать с идеями?

Она переслала барону Симолину через Амстердам солидную сумму в шестьдесят тысяч ливров, предназначенную для подкупа нужных людей, благодаря чему, барон довольно скоро раздобыл ключ к шифру Этьена Женэ – нового французского поверенного в делах в Петербурге. Такожде он вошел в контакт с депутатом от духовенства, членом Национальной Ассамблеи, Шарлем Морисом де Талейраном, родственником офицера де Дама, служившего при князе Потемкине. Екатерине хотелось бы использовать страх, коий внушали Парижу британские вооруженные морские суда в Портсмуте. Британия, пытаясь устрашить Россию, держала наготове могучую, без малого в сорок линейных судов, эскадру для похода противу России, дабы оказать давление в решении «Очаковского кризиса». Однако, на ее взгляд, не страшная русскому флоту сия эскадра, могла бы легко повергнуть французскую флотилию!

– Как бы так учинить, – говорила императрица своим секретарям, – да развернуть аглинский флот, да на французов?

Безбородко бросал на Екатерину удивленные взгляды:

– Ужели вы, Ваше Величество, не ведаете, каковы король Георг и его управитель премьер Питт? К ним ни на каковой драной козе не подъедешь.

Подперев большую с проседью голову рукой, он задумался, засим сказал со смешком:

– Разве токмо Вы, Ваше Величество, с вашим великим умом, сумеете что-либо придумать? Тем паче, мыслю, сие не тако трудно было бы учинить, учитывая их вековую враждебность к друг другу.

Хотелось Екатерине ответствовать ему что-нибудь сообразное, но лишь молвила:

– Посмотрим, что предложит нам граф Семен Романович Воронцов… Я послала ему запрос в Лондон.

– Мыслите, дрогнет что-либо у них в парламенте? Ведь знают, что и до них дойдет всякая революционная ересь, – полюбопытствовал Храповицкий.

Императрица, оглянувшись в его сторону, ответствовала скептически:

– Пусть займутся делами своей страны. А то недалек час, когда и у них заведутся революционеры, понеже везде хватает недостойных трусов, не знающих ни веры, ни закона, ни чести.

Храповицкий тихонько прокашлявшись, испросил:

– А что у нас предпринимается, Ваше Императорское Величество, дабы избавить страну от революционной заразы? Имею в виду, опричь того, что все иммигранты из Франции подписывают бумагу, что они не якобинцы и будут вести себя, как подобает у нас в России?

Безбородко подобострастным тоном изрек:

– Сия мера с подписыванием бумаги, кстати, мыслю, весьма поучительна и правильна, государыня-матушка!

Екатерина паки скептически усмехнулась:

– Вы же ведаете, граф, что всех юнцов, кои принимали участие в июльских событиях, или записавшихся в парижские клубы, я отозвала в Россию и отправила в места отдаленные.

Безбородко согласно кивал. Взгляд у него был удрученный. Вдруг спросил:

– А что с шумным делом Радищева? Сказывают, Шешковский вывел его на чистую воду?

Екатерина, сделав недовольную гримасу, небрежно ответствовала:

– Сей «писака», изволил написать пасквиль на российскую жизнь, нарушающий общественный покой! Начинается сия прежалкая повесть о семье, проданной с молотка за долги господина. Ужели вам не пришлось почитать сей «шедевр»?

Храповицкий негодующе изразился:

– Я прочел его, государыня. «Шедевр» сей направлен на то, чтобы произвести в народе негодование противу начальства. К тому же наполнена оскорбительными и неистовыми изражениями противу всех и вся!

Безбородко, выпятив губу, с аттенцией слушал кабинет-секретаря. Екатерина удрученно барабанила своими длинными пальцами по столу и молчала.

Закончив, разволновавшийся Храповицкий, по привычке, дернул толстую мочку своего уха.

– Да-а-а, – протянул Безбородко, – после революций в Америке и Франции, народы осмелели, позволяют себе вольности непотребные.

Екатерина пожала плечами. Вспомнив про новое дело, сказала:

– Теперь еще одна забота: не знаю, что делать с книгоиздателем и масоном Николаем Новиковым. Новый Главнокомандующий Москвы, князь Прозоровский, шлет доносы на его неблагонадежность.

Безбородко поднял брови, заметив:

– Книги – дело сериозное, особливо, в деле распространения крамолы. Многие масоны мне весьма подозрительны.

Екатерина, задумчиво взглянув на Храповицкого, как бы испрашивая его совета, строго изрекла:

– Я положила, Александр Васильевич, послать графа Александра Андреевича в Первопрестольную, авось сумеет разобраться с сим Новиковым, как вы полагаете?

Храповицкий, улыбнувшись и скрытно подмигнув Безбородке, ответствовал:

– Не худо будет послать туда графа. Он разберется. Мыслю, по Новикову и Радищеву плачет Сибирский тракт, «великий кандальный путь», по которому прошли и проехали тысячи арестантов. Александр Андреевич, как человек премудрый, быстро выяснит их масонские умствования. Все скрытое станет явным!

Екатерина, думая о своем, продолжала барабанить по столу. – А, что вы думаете, граф, о султане Селиме касательно грузинского вопроса? – спросила вдруг она.

Безбородко, замерев на мгновенье, изразился, как на докладе: – Селим и его дипломаты все еще тщатся уговорить грузинского Ираклия Второго восстановить дружественный союз с Турцией и порвать с нами отношения.

– Но христианская Грузия все-таки стоит за дружбу с Россией.

– Слава Богу, сие так! Но все же…

Императрица досадливо заметила:

– Однако, каковые у нас ненадежные союзники. Куда ни кинь… Могу полагаться токмо на свою армию и флот. Вот кто не подведет!

Государыня, вдруг заспешив, отдала последние распоряжения и удалилась. Секретари проводили ее стоя, с поклоном.

Безбородко, повернувшись к коллеге, сериозно изрек:

– Вот, мой друг, полагаться можливо токмо на свои силы.

Храповицкий согласно кивнул, засим, усевшись за свой стол, полистав бумаги и, найдя нужную, сказал Безбородке:

– Послушайте, граф, вирши, кои сегодни мне преподнесли от Радищева.

Безбородко, удивленно повел бровью, оглянувшись на дверь, добродушно откликнулся:

– Давай.

– Толстые губы Храповицкого зачитали:

Выслушав, Безбородко с сочувствием молвил:

– Жаль человека! Слава Богу, не казнили, пошел по государевой дороге в Илим. Не ко времени он опубликовал свое «Путешествие». Не случись во Франции революции, мыслю, Екатерина даже похвалила бы оного пиита, а теперь… чего ж ты хочешь?

– Да… Вестимо, граф, вы, куда как правы: все напуганы крамольной революцией.

* * *

Собиратель исторических книг, владелец крепостного театра, масон, сенатор, с начала второй турецкой войны – член Совета при императрице и Президент Коммерц-коллегии, недавно составивший таможенный тариф, одобренный государыней Екатериной Алексеевной, граф Александр Романович Воронцов, весьма гордился собой. Гордился, понеже не ложно завидовал положению в обществе своей сестры, директора Российской Академии и младшему брату Семену, российскому послу, резидента города Лондона и никак не хотел быть ниже их по рангу. Сегодни его навестила сестра, Екатерина Романовна, и у него появилась оказия переговорить с ней, как старший брат с младшей сестрой, о ее сыне, неожиданно женившегося на купеческой дочери, Анфисе Алферовой. Молодой племянник, князь Павел Михайлович Дашков, умолил дядю поговорить с его матерью о примирении, поколику Екатерина Романовна резко сократила его денежное довольствие. Княгиня была страшно расстроена, что ее любимый, высокообразованный сын тако низко пал, выбрав себе в жены ту, которая никак не могла сравняться с ним в отношении общественного положения.

– Но, сказывают, она отменно хороша собой, – заметил ей брат. – Женился по любви. Ты же тоже любила своего Михаила Дашкова.

Екатерина Романовна, дернув плечом и отвернув лицо, сказала в крайнем возмущении:

– Мой муж – князь! А она – купчиха! И не проси за него: я Павла никогда не прощу!

Граф помолчал, надеясь, что сестра, как оное иногда, но бывало, остынет. Потом снова принялся ее увещевать:

– Катенька, однако, Христос велел нам прощать обиды…

Княгиня сверкнула глазами:

– Я все на свете готова простить! И ты знаешь, колико мне пришлось показать свою доброту, – она всхлипнула. – Но князю Павлу Михайловичу, на которого я положила годы, стараясь дать ему блестящее образование, я никогда не прощу! – промолвила она, приглушенным от комка в горле, голосом. Со слезами на глазах, сестра Александра Романовича, прошла к столу с графином и, налив воды, залпом выпила.

«У нее и привычки, как у государыни. Раз – и целый стакан воды залпом выпила, стало быть, совсем не в духе», – подумал Воронцов. Он жалостливо смотрел на сестру. Приятной внешности, сероглазая, пышноволосая, весьма моложавая в свои сорок семь лет, она отпугивала от себя мужчин своим умом, прямолинейностью и высокомерием.

– Что же делать, Катя? – спросил он. – Не отказываться же от него, как ты отказалась от Анастасии Михайловны, своей дочери. Сие будет притчей во языцех доденже будешь жива.

Екатерина Романовна, покраснев, резко отвернулась. Засим, гордо подняв упрямую голову, громко изрекла:

– Может таковое статься! Стало быть, ну и пусть! Мне не впервой давать за себя жесткий и честный ответ! И перестанем об оном!

Не зная, что и сказать, граф молчал. Оттерев носовым платком слезы на лице, княгиня довольно ровным голосом переменила материю разговора:

– Лучше расскажи, что происходит в Совете.

Александр Романович пристально взглянув на Екатерину, понял, что дальнейший разговор о племяннике бесполезен. Вздохнув, молвил:

– Сей час твой сын, мой племянник, князь Павел Михайлович в действующей армии, стало быть, с женой не живет. Знаю, ты давно его не видела. Не беспокойся, он здоров. Сказывают, он раздобрел, уж не тот стройный поручик. Я поспособствовал возведению его в чин бригадира. Князь Павел Михайлович показывает себя изрядно, не какой-нибудь трус.

Княгиня Екатерина Романовна снова дернулась:

– Чего не доставало! Он научился в Великой Британии быть джентльменом и крепким мужчиной. Не то, что оные безмозглые французы-хлюпики, которые токмо и умеют, что махать шпагами! Поражаюсь, как мог наш дядя – канцлер любить Францию?

– Однако, Катя, сия прекрасная, как ты почитаешь, Британия – люто ненавидит Россию!

Княгиня промолчала. Опустив глаза, она некоторое время о чем-то размышляла. Молчал и граф. Княгиня, подняв глаза, взволнованно заговорила:

– Что нам Франция, али еще кто! Хоть российский народ, по словам императрицы: «от природы беспокоен, неблагодарен и полон доносчиков» и, добавлю, никогда не имел опыта демократии, все же – допустить в нашей стране крамольные революционные идеи можливо токмо безумцам. Государыня Екатерина же, любящая Россию, на оное никогда не пойдет, даже будучи в душе республиканкой.

Воронцов видел, сестра намеренно меняет неприятную для нее материю разговора.

– Она, ученица Вольтера, д’Аламбера и Руссо, стало быть, вестимо, республиканка, – заметил с усмешкой граф. – А, что такое республика? Это умеренная монархия, к примеру, как аглинская, в коей власть дается не токмо королю, но и представителям сословий!

Сестра пожала плечом:

– Мне понравилось, как намедни высказалась касательно оного Екатерина Алексеевна: «Есть ли монарх – зло, то сие зло необходимое, без коего нет ни порядка, ни спокойствия». И я с ней согласна.

Граф ответствовал саркастической сентенцией:

– Я тоже согласен. Мне нравится, что у нас в России установился порядок: кругом тишь да гладь, и коли б не война, была бы Божья благодать.

Екатерина Романовна усмехнулась:

– Теперь особливая благодать, когда страна воюет. Однако, конечно, хочется верить в оную благодать для нашей матушки – России. Что говорит Совет при императрице, касательно сей революции? – спросила она, усаживаясь супротив брата, в кресло. Граф, устало подперев рукой свою большую седую голову, ответствовал:

– Ну, мнение императрицы ты, полагаю, ведаешь: революционную Францию, угрожающую королевской семье, Екатерина Алексеевна почитает за «притон разбойников», «адово пекло», где «верховодят шайка безумцев и злодеев», во главе с Робеспьером. Это ее слова.

– Я тоже почитаю сию страну за адово пекло! Не хочешь ли ты сказать, что сие не так?

– Отчего же? Так, вестимо… Хотя многие думают по-другому. Немало наших неоперившихся молодцев приветствуют революцию. Однако государыня правильно полагает, что оная революция развертывается в неблагоприятной для нее международной обстановке: почти все монархи Европы заняты сведением счетов с нами, с Россией, создав, так называемый «Очаковский кризис». Никак нашим врагам неймется: хотят наши завоевания свести на нет.

– Полагаю, и некоторые оперившиеся мужи от них не желают отстать, к примеру, твой друг Радищев.

Брат Дашковой слегка смутился, косо взглянув на сестру, молвил:

– Я вместе с Радищевым посещал масонскую ложу «Урания», многие годы приятельствовал с ним. Не могу же я от него отказаться теперь, когда он в беде.

Княгиня сделала гримасу:

– Да, разве я противу него? Помогай ему. Знаю, он хороший писатель и человек. Просто книгу выпустил не ко времени.

Брат ее удрученно подтвердил:

– Не ко времени… годом раньше – все было бы, полагаю, по – другому.

Помолчав, Екатерина Романовна, продолжила беседу:

– Стало быть, Англия, Пруссия и Польша грезят мечтами поставить… – княгиня выпятила свою пухлую нижнюю губу, точно так же, как это иногда делала императрица, – поставить Россию на прежнее место… в то время, как их мало интересует, что происходит во Франции?

– Грезят, сестрица, грезят и еще как грезят! Плетут всяческие козни. Наш брат, Семен, пишет из Лондона, что на императрицу нашу рисуют всякие карикатуры, где ее показывают, как она заглатывает Крым и готова съесть всю Европу. Лондон интригует, тщась учинить всяческие препятствия, дабы нам не достался Очаков. Им не до Французской революции, поверь мне!

Дашкова сверкнула глазами:

– Глупцы! Как могут правительства наших соседей не видеть для себя опасности в оном революционном разгуле? Это же очевидно, что вся Европа в опасности!

Граф усмехнулся:

– Вообрази, княгиня, все они, как в летаргическом сне. Ненависть к нам им глаза застила. Одна государыня Екатерина, можно сказать, трезво оценивает обстановку в стране, коя опасно заражена революционными идеями.

– Так сие опасно не токмо Бурбонам, но и Гогенцоллернам, Габсбургам, Ганноверам и, вестимо, Романовым.

– Вот, поелику, дабы обезопасить свой трон, Екатерина Алексеевна и велела барону Симолину, установить контакты с влиятельными членами Национального собрания и с некоторыми членами его Дипломатического комитета. Даст Бог, все образуется к нашей пользе, – сказал граф и строго посмотрел на сестру.

– Я знаю, что вы, княгиня, весьма умны, и не станете вести разговоры о сей материи с кем-либо. Понеже сии дела государственной важности.

– Благодарствую за доверие, Александр Романович. И прошу вас, не сумневаться касательно наших любых разговоров.

Помолчав с минуту, она добавила:

– И прошу вашей любезности, дорогой мой брат, никому не сказывать о наших с сыном и дочерью отношениях.

По щекам княгини снова поползли слезы, которые она быстро и зло смахнула.

* * *

В великолепном Шуваловском дворце на Итальянской улице друзья праздновали день рождения всеми уважаемого почетного члена Академии наук, действительного члена Императорской Российской Академии, обер-камергера и действительного тайного советника, восьмидесяти трехлетнего Ивана Ивановича Шувалова. Как всегда, со вкусом одетый сановитый тайный советник в свои годы выглядел прекрасно: крупную свою фигуру он держал прямо, густые вьющиеся седые волосы с залысинами гладко зачесаными назад, карие с зеленцой глаза смотрели зорко на постаревшем, но приятном лице. После вкусного, обильного обеда, на десерт которого были поданы, окроме всего, еще и экзотические ананасы, гости расселись на диванах и креслах большого, ярко освещенного сотнями свечей, зала. Супротив хозяина сидел, свободно раскинувшись на широком кресле, его ровесник – обер-шенк Императорского двора граф Александр Александрович Нарышкин. К ним токмо подошел его младший брат, граф Лев. Старший Нарышкин, продолжая беседу с Шуваловым, проворчал:

– Посмотрите на нашу императрицу! Как быстро она сбросила маску либерализма…

Граф Лев, усаживаясь рядом, иронически улыбаясь, заметил ему:

– Как тут не сбросить ее, когда нынче стали понятны пренеприятнийшие последствия просветительских учений ее любимых французских философов.

Сидящая неподалеку на диване вместе с Анной Никитичной, старшая дочь Кирилла Разумовского, Наталья Кирилловна Загряжская, горячо, в своем духе, запротестовала:

– Екатерина Алексеевна никогда не была либералом! Я мыслю, она лишь мечтала об «абсолютизме с человеческим лицом»! Так сама императрица изражалась. Чтобы и волки, то бишь – помещики были сыты и крестьяне, стало быть, – овцы были целы.

– Вот именно: «с человеческим лицом», а лицо у нашей Екатерины Алексеевны самое лучшее в целом свете, – поддержала ее Анна Никитична.

– Воистину!

Иван Иванович Шувалов, известный тем, что посещал Вольтера в его Фернейской усадьбе, тоже высказался:

– Государыня наша тщится, чтоб в России царило благоденствие. И даже ее переписка с Вольтером давала ей нужный эффект. Старик Вольтер своими посланиями к ней, кои читала вся Европа, тщился прославить Россию, унизить врагов Екатерины и остановить враждебное отношение к нашему государству. Поелику, полагаю, государыне нашей нет надобнсти «сбрасывать маску», понеже она ее никогда не носила.

– Именно, не носила, – повторила за ним графиня Нарышкина.

Лев Александрович нараспев, довольно весело, произнес свою сентенцию:

– По-ла-гаю, государыня не осу-жда-ет фило-со-фов. Все они грешны лишь тем, что заблуждались, не зная о возможности такой абсурдной и жестокой тирании в своей же стране.

– И правильно говорит государыня: «токмо голод и чума приведет французишек в разум», – паки вставила свое слово Анна Никитична.

Шувалов, приглаживая свою лысеющую голову, молвил:

– Вы знаете, что я прожил во Франции много лет. Мне жаль сию страну. Она мне – второе отечество, но полагаю, что парижские канальи учинили отвратительные мерзости, прикрываясь свободой. И я согласен с императрицей, что все, что там сейчас происходит есть жестокая и абсурдная тирания, с коей человечеству никогда не приходилось сталкиваться.

Граф Строганов, взглянув на Шувалова, изразил, общую, благую для всех мысль:

– Чаю, у нас такового никогда не случится, благодаря политике нашей премудрой императрицы.

* * *

Императрица взяла, лежавшее на шелковой, затканной золотыми цветами подушке, овальное зеркало с серебряной ручкой и посмотрела прямо себе в глаза. Даже полумрак спальни не мог скрыть следы, оставленные временем на ее лице. «Да, ничего не скажешь, хороша ты поутру, матушка, слов нет! То-то любимцы бегут от тебя… Что ж: не все сбывается, что желается. Правильно говорит Никитична: «Не ведает царь, что делает псарь». Вот и сбежал Мамонов к молоденькой». Екатерина усмехнулась, и зеркало отразило пронзительный и холодный блеск ее серо-голубых глаз. Никогда она не считала себя красавицей и всегда помнила слабые стороны своей внешности, но богатый жизненный опыт научил ее тому, что внешность ничего не значила без воли и ума даже в делах амурных. Она знала, что мужчин покоряла ее энергия, молодой дух и, вестимо, тот шанс, который она давала своему фавориту. Но сие было до смерти Александра Ланского. Теперь у нее не так силен интерес к мужской силе и красоте. Токмо тело ее требует свое и никуда ей от оного не деться. Она прекрасно понимала, что объятья Платона Зубова надобно примерно оплачивать, и она не скупилась: как и все ее предыдущие фавориты, он получил титул, поместья, и даже часть власти. Наблюдая за ним, Екатерина чаяла, что он не поступит с ней, как Корсаков и Мамонов. Сей человек слишком амбициозен и никогда не захочет потерять свое положение. Посему, Екатерина, ради того, дабы ей не пришлось заново менять себе любимца, положила не обращать внимания, на часто случающися, скрытые и явные промахи своего последнего фаворита.

Потерять Зубова, означало остаться одной, понеже она более не желала ничего менять в своей приватной жизни. Она не любила одиночества и никогда не скрывала этого. Для чего? Разве она монахиня? Она монархиня, и все тут!

В свои шестьдесят она с удивлением отмечала в себе, что, к своему стыду, паки влюбилась. Признаками оного было то, что не переставала восхищаться своим «Черноголовым», Платошей Зубовым. Своей подруге Никитичне, коя и приложила руку к их знакомству, она говорила:

– Я здорова, весела и, как муха, после студеной зимы, ожила. А то уж думала – заснула я на веки вечные. Как же обходителен со мной сей вьюноша!

– Да, уж молодец наш Платон! – любовно оглядывая Екатерину Алексеевну, важно вторила ей Никитична. – Он весьма пригож и силен, ничего другого не скажешь, и, что наипаче хорошо, так то, что он и вся его семья весьма почтительна к Вашему Величеству.

Екатерина доверительно делилась:

– Князь Потемкин очень хорошо об нем отзывается. Сказывает, не может не любить человека, коий мне угождает… Он де, к нему нелесную будет иметь дружбу, за его привязанность ко мне.

– Что ж, князя Потемкина на мякине не проведешь, знать, достоин его аттенции наш Платон Александрович!

Екатерина заулыбалась:

– Нет, князя не проведешь…

Она помолчала и вдруг вспомнив, сообщила радостную новость:

– Ты не слышала? У Платоши же есть сестрица, Ольга Александровна. Она выходит замуж за моего камергера Александра Алексеевича Жеребцова. – Уж, каковая красавица и умница у Платона сестра!

– Но, ведь она весьма молода. Ей всего-то пятнадцать или шестнадцать…

– Почти шестнадцать и она совершенно взросло выглядит.

– Сказывают, сестра его, в самом деле – восхитительно красива и весьма остра на язык. На редкость…

– Да, я оное сразу уразумела, – согласилась Екатерина. – Нелегко придется моему бедному камергеру, не инако: быть сему жеребцу, как бычку на верёвочке…

Графиня, нетерпеливо заявила:

– Бог с ним, с Жеребцовым! Я хочу изразить другое: я в сущем восторге от Вашей, Ваше Величество, прекрасной пиесы «Горе-Богатырь!», коий смотрела с вами намедни.

Нарышкина порывисто и крепко обняла Екатрину, коя счастливо улыбаясь, благодарно поцеловала подругу.

Довольная императрица испросила:

– Понравился тебе там король Густав?

– Смех, да и токмо!

– А как неразумный сын-царевич, коий отправился на войну?

– О, да, государыня моя! Ловко вы выставили Павла Петровича, коий своими подвигами, токмо и делает, что смешит народ, – ответствовала Нарышкина, взглянув на Екатерину двусмысленным взглядом: дескать, уж слишком государыня выставила своего сына на смех.

Екатерина, сузив глаза, молвила с насмешкой:

– Пусть посмеются люди над забавной удалью шведского короля и неумелостью царевича.

Паки помолчав, Екатерина поведала подруге:

– Есть у меня еще одна презабавная новость для тебя.

Нарышкина заулыбалась:

– Любопытно, любопытно…

– Вообрази от кого я намедни получила письмо?

Анна Никитична озадаченно повертела головой.

– Ума не приложу.

– И я бы не догадалась. Письмо от Дмитриева – Мамонова.

Никитична расширив глаза, на мгновение замерла:

– От Мамонова?! Вот тебе и на! Пришел в себя! И что ему надобно?

– Представь, просится ко мне назад! Снюсь я ему, и каждую минуту думает обо мне, – говорила Екатерина и глаза ее смеялись. – Помнишь, я говорила тебе, что ему быстро надоест Шербатова? Одно дело ходить раз в неделю по двадцать минут по парку с ней, а другое дело жить вместе в одном доме. Вот Дарья, как я и предсказывала, ему быстро надоела.

Анна Никитична сморщила лицо, как от зубной боли:

– И что же теперь? Вернешь изменщика?

Екатерина круто и весело развернулась к ней:

– Ни за что! Пусть прочувствует, что мне пришлось пережить… И, ты же знаешь, я никогда не возвращаюсь к прошлому. Никогда! И баста!

– За что я тебя люблю и почитаю, голубушка моя! – почти пропела Никитична и, раскинув руки, довольная, встала, дабы обнять императрицу.

* * *

Потемкин был в крайнем раздражении из-за медлительных действий сухопутных войск генерала-аншефа Ивана Петровича Салтыкова в Финляндии, которые не позволяли воспользоваться успехами адмирала Чичагова на море. Приказы же императрицы не выполнялись по всяческим причинам. Государыня вновь собрала Совет.

– Сей горбоносый Чичагов увел флот к нашим берегам. Он тщится сберечь свой флот, ограничиваясь блокадой, разведкой, охраной судоходства и поддержкой гребного флота, действующего в шхерах. Не вижу храбрости в его действиях, – говорил обиженно, сердитым голосом Иван Григорьевич Чернышев.

Императрица, повернувшись всем корпусом к Чернышеву, изволила коротко изъяснить ему:

– Ужели вы не ведаете? Он же объяснял: таковая тактика его – вынуждена, граф. Вы сами знаете, каковая у нас острая нехватка в опытных матросах. Вот он и избегает решительных боев. Чичагов компенсирует сие тем, что грамотно использует всяческие прикрытия островные, предпочитает вести бой, ставя судна на якоря. Я считаю его стратегию и тактику вполне разумной. Но вот сухопутные войска…

Чернышев, внимательно слушавший императрицу, обиженно выказывал свое несогласие:

– Однако, Ваше Величество, пассивность их позволила королю Густову вновь перейти в наступление. Как я понимаю, он хочет разбить русские эскадры по очереди, высадить, как он угрожает, десант у Ораниенбаума и диктовать свои требования русскому двору. Он уже высадил в марте свой десант в Палдиски, уничтожил запасы, заклепал наши пушки и успел уйти до прибытия подкрепления из Ревеля.

Видя неудовольствие государыни, Чернышев замолчал, собираясь с мыслями, Засим вновь заговорил:

– Намедни, Чичагов донес, что теперь он выставил посты на маяках, кои будут предупреждать о приближении противника.

– Посмотрим, каковой толк будет из всех оных потуг, – саркастически заметила государыня.

Ей не верилось, что оное даст каковые-то результаты, но их не долго пришлось ждать.

Заблокированные после Красногорского сражения, в Выборгском заливе корабли шведов уже месяц стояли в глубине Выборгского залива, их несколько фарватеров сновали между островами и мелями, пытаясь вырваться, но русские посты на маяках пресекали их движение. Кронштадская эскадра вице-адмирала Круза и флот Чичагова развернулся противу Шведского. Хотя, Екатерина торопила, адмиралы почти месяц сжимали блокаду. Кораблям короля Густова не удавалось перейти в контролируемые Швецией финские воды из-за белых ночей, не позволявших действовать скрытно, а такожде из-за юго-западных ветров, неблагоприятных для шведского парусно-гребного флота, общей численностью до четырех сот судов с тремя тысячами орудий и более тридцати тысяч матросов и солдат на борту.

Русский Балтийский флот, блокировавший оба морских прохода, ведущих в Выборгский залив, дожидался подхода гребной флотилии вице-адмирала принца Карла Генриха Нассау-Зигена со стороны Кронштадта. В блокаде шведского флота приняли участие основные русские силы из пятидесяти линейных кораблей, фрегатов и малых кораблей с почти тремя тысячами орудий и около двадцати одной тысячи матросов на борту. Такожде в оном участвовала эскадра поддержки – двадцать галер под командованием капитана Петра Слизова, восемь гребных шхерных фрегатов под командованием вице-адмирала Тимофея Козлянинова и около полусотни малых галер.

Вдруг, двадцать второго июня, во время военного совета шведского командования, подул долгожданный благоприятный для шведского флота северный ветер. Король Густав решился на отчаянный шаг: на прорыв сквозь русскую блокаду. По его приказу, шведские суда начали обстрел русских береговых батарей. Одновременно шведские шлюпки, под командованием подполковника Якоба Тёрнинга, атаковали русскую эскадру западнее острова Васикансаари в западной части Бьёркского пролива. С большим трудом перед самым сражением офицерский состав уговорил короля Густова покинуть корабль «Серафимерорден», и пересесть на шлюпку. Личный состав, не участвовавший в управлении боевых действиях, укрылся в трюмах. Шлюпка с Густавом благополучно прошла под русскими ядрами. В то же время, шедший западнее гребной строй, состоявший из фрегатов, нескольких пушечных шлюпок и тендеров, под командованием Тёрнинга, рассёк первый ряд русского заграждения и вступил в схватку со вторым. Шведский корабль-турум «Стирбьорн», несмотря на ураганный обстрел, сумел прорваться через заслон, нанеся значительный урон флагманскому кораблю Повалишина «Святой Пётр» и бомбардирскому судну «Победитель».

Взорвавшиеся два шведских судна, усеяли поверхность прохода множеством обломков. Взрыв нанёс серьёзные повреждения шведским кораблям, прорывавшимся через русское заграждение. Клубы дыма, вставшие над заливом, резко ограничили видимость для команд и канониров обеих сторон. Тем не менее, соединения русских кораблей, блокировавшие выход из залива, вскоре были окончательно рассечены стремительным продвижением шведов. Русская блокада соединённого шведского флота в Выборгском заливе была прорвана.

Шведский парусный флот, уцелевший при прорыве блокады в Выборгском сражении, ушёл в открытое море, затем направился на ремонт к морской крепости Свеаборг близ Хельсинки. Хотя Чичагов преследовал врага до самого Свеаборга, однако, будь он решительнее во время сражения, вполне возможно было в том сражении взять в плен самого шведского короля. Однако, шведский флот потерял шестьдесят семь кораблей, русские же – ни одного корабля. Теперь вражеской стороне нечего было и думать о высадке десанта и захвате Санкт-Петербурга.

* * *

Казалось, что князю Таврическому не до дел насущных. Однако он их никогда не забывал, предпочитая отдаваться работе в ночное время, когда не надобно было ухаживать за женщинами. Он с аттенцией просматривал сотни бумаг, делая в них специальные пометки, после чего их разбирал его неизменный секретарь и близкий друг, Василий Степанович Попов, коий обрабатывал и отсылал их нужным лицам или в соответствующие департаменты.

Курьеры от начальников частей то и дело прибывали в Яссы с донесениями и за получением приказаний главнокомандующего. Жизнь в Яссах кипела, полная всяческих событий и любопытных казусов, кои пересказывались из уст в уста адъютантами, курьерами и генералами.

Среди них чаще других собирались родственники главнокомандующего Павел Потемкин и Александр Самойлов с женами, коих обхаживал князь.

– Слыхал про ротмистра Линева, курьера от генерал-аншефа Суворова, прибывшего третьего дня? – спросил Павел Сергеевич.

Самойлов переспросил:

– Ротмистра Софийского кирасирского полка? Знаю его. Он известен, как умный, образованный и богатый человек, но чрезвычайно невзрачной наружности: сам высок, но лицо узкое, глаза тоже узкие, крупный нос…

– В том то и суть, что все дело в его невзрачности, – заметила красавица Прасковья Потемкина.

– Сей ротмистр, – весело продолжил Павел, – по прибытии, был тотчас же представлен Главнокомандующему. Приняв от него депешу, князь Потемкин, привыкший окружать себя приятными лицами, взглянув на его лицо, поморщился и сквозь зубы приказал явиться назавтра.

Прасковья ироническим тоном продолжила:

– Когда на другой день Линев явился к князю, тот пристально посмотрел на него, паки поморщился, сказав, что ответ на донесение готов, но Линев ему еще нужен, назавтра.

– Что же, наш Главнокомандующий? Решил помурыжить бедного курьера? – испросил Самойлов.

– Не инако, – отвечал, посмеиваясь, Павел Потемкин.

– И что же Линев?

Прасковья рассмеялась:

– Оскорбленный таким обращением, наш Линев ответил так резко, что князь рассмеялся и кинулся его обнимать.

Александр Самойлов усмехнулся:

– Любопытно… И как же он ответил, да еще и резко?

Павел Потемкин, тщась говорить в лицах, поведал:

– Он ответил примерно так: «Я вижу, вашей Светлости не нравится моя физиономия; мне это очень прискорбно; но, рассудите сами, что легче: вам ли привыкнуть к ней, или мне изменить ее?»

Самойлов рассмеялся. Глядя на него, Павел Потемкин, тоже рассмеявшись, заметил:

– Вот-вот, сия ремарка и привела в восхищение нашего князя. Расцеловав его, он тут же произвел Линева в поручики.

– Ну, с нашего князя сие легко может статься, – заметил племянник Светлейшего. – Не мудрено, что горожане и окрестные жители чуть не молятся на щедрого князя.

– Взять хотя бы случай с огурцами, не далее, как сегодни. Слыхали?

Прасковья не слыхала, а Павел был свидетелем сего происшествия. Александр и Павел вдвоем и изложили Прасковье суть дела, начало которого имело место за месяц до сегодняшнего дня. Дело же было в том, что один из окрестных крестьян, узнав, что князь охотник до огурцов, принес ему ранней весной несколько штук. Потемкин удивился, откуда крестьянин мог так рано достать свежих огурцов.

Тот доложил, что у него есть нечто вроде парника, и как токмо поспели первые огурцы, он счел долгом привезти их и ударить челом Светлейшему. Григорий Александрович щедро наградил его.

Слухи об этом вскоре распространились по окрестным деревням. Когда наступило лето и огурцы выросли уже на грядках в огородах, одна крестьянка начала понукать своего мужа свезти огурцов Светлейшему. Как выяснилось, надеясь на щедрое вознаграждение, она уговорила мужа отвезти князю целый воз огурцов и прихватить арбузов в придачу. Но муж заупрямился: кое-как согласившись везти огурцы, от арбузов решительно отказался. Григорию Александровичу доложили о приезде мужика. Князь был в тот момент не в духе и приказал выбросить те огурцы мужику на голову. Челядь с радостью принялась буквально исполнять его приказание.

Пока в мужика швыряли огурцами, он, изворачиваясь, приговаривал: «Хорошо-таки я сделал, что не послушался бабы и не взял арбузов, а то теперь ими меня бы забили до смерти».

Все кругом смеялись и изрядно веселились. Потемкин, увидев в окно исполнение своего приказания, о коем уже успел позабыть, послал узнать о причине такого веселого настроения слуг.

Когда ему подробно доложили о поведение мужика, избиваемого его собственными огурцами, у Светлейшего князя пропала хандра, и он, улыбнувшись, велел дать ему довольно значительную сумму денег.

– Да, крут и щедр, и справедлив князь Потемкин, – отметил Самойлов.

– Крут и щедр, но так уж и справедлив? – возразил Павел.

Самойлов, уже собиравшийся распрощаться, сказал:

– А вот послушай: недавно, у одного купца, где квартировали наши офицеры, случилась кража, грозившая хозяину совершенным разорением.

Он принес Потемкину жалобу, объяснив, что причина кражи была та, что люди Светлейшего беспрерывно днем и ночью ходят со двора, вследствие чего нельзя запирать ни ворот, ни дверей.

Григорий Александрович, убедившись в справедливости жалобы купца, приказал немедленно вознаградить его сполна наличными деньгами из своей шкатулки.

– Разве не будут люди уважать такого справедливого начальника? – испросил, гордо оглядывая собеседников, Самойлов, но наткнулся на кривую усмешку Павла.

– Ко мне, своему троюродному брату, он несправедлив, – ответствовал он с сарказмом, бросив на жену тяжелый взгляд, – понеже замучил своим вниманием мою жену, а, следовательно, и меня.

Александр Самойлов, зная о том, посерьезнев, предложил:

– Уехать бы Прасковье Андреевне?

Потемкин запальчиво воскликнул:

– Он не разрешает ей ехать, желает ежедневно лицезреть ее! Оскорбленный муж, вдруг метнулся к шкафу и вынул какую-то бумажку.

– Вот, – воскликнул он, злобно разворачивая ее, – какие письма он ей пишет, послушай:

«Ты смирно обитала в моем сердце, а теперь, наскуча тесно-тою, кажется, выпрыгнуть хочешь. Я оное знаю понеже, во всю ночь билось сердце, нежели ты в нем не качалась, как на качелях, то, конечно, хочешь улететь вон. Да нет! Я – за тобою и, держась крепко, не отстану, а еще к тому прикреплю тебя цепью твердой и ненарушимой моей привязанности».

Зачитав, Павел Потемин кинув гневный взгляд на Прасковью Андреевну, прошипел:

– Привязанность у него! Ишь ты, подишь ты!

Александр Самойлов посмотрел на притихшую Прасковью, сидевшую в кресле, опустив очи долу. Глаз было трудно отвести от такой красоты. Самойлов видел, что и недовольный ею муж, все-равно не налюбуется ею.

– Да-а-а, – сказал Александр Николаевич. – И таковое бывает. Наш князь всех женщин желает обаять своей неистощимой любовью. И никто его остановить не может. Хоть взять моих двоюродных сестер Энгельгардт, его племянниц. Они его обожают…

Перебив его, Павел Сергеевич желчно возразил:

– Княгиня Гагарина смогла: дала ему звонкую пощечину. Сразу отрезвел. Побежал, еще и подарок преподнес.

Самойлову, чувствовавшему всю неловкость положения, хотелось посоветовать: «Не может жена, сам дай ему пощечину», но вместо совета, заметил ему:

– Ну, таковых дерзких и неуемных, как Гагарина, более нет в нашей империи, друг мой Паша.

Потемкин, как бы читая его мысли, сказал в раздражении:

– Я, было, пикнул один раз противу его страсти к моей жене, так что было! Он схватил меня за аксельбант, потом за грудки, приподнял и завопил: «Я тебе язык ниже пяток пришью! Все оные награды ты получил от меня, хотя ты их и не заслуживаешь! Поелику я буду брать от тебя все, что тебе принадлежит, когда мне заблагорассудится!» Можешь себе вообразить таковое?

Павел возбужденно, прошелся вокруг стола. Немного успокоившись, бросив взгляд на Самойлова, скептически молвил:

– Стало быть, вот так, друг мой!

Самойлов, не имея возможности хоть как-то помочь ему, виновато отвел глаза.

* * *

В ставке Главнокомандующего Светлейшего князя Григория Александровича Потемкина праздновали новую морскую победу. Князь получил донесение, что восьмого июля в Керченском проливе, под командованием Федора Федоровича Ушакова, имело место морское сражение с турецкой эскадрой, насчитывавшей десять линейных кораблей, восемь фрегатов и около сорока вспомогательных судов. Она шла из Турции для высадки десанта в Крыму. Однако ее встретила русская эскадра, примерно с таковым же количеством кораблей, фрегатов и судов. Используя наветренное положение и превосходство в артиллерии, примерно в двести шестьдесят орудий, турецкий флот с ходу атаковал русский, направив свой главный удар на авангард, бригадира флота Гавриила Кузьмича Голенкина. Однако тот, на своем корабле «Мария Магдалена», выдержал их атаку, и точным ответным огнем сбил его наступательный напор, приведя в замешательство турецкий флот. Капудан Гиритли Гази-Хуссейн паша все же продолжил свой натиск, подкрепляя силы на направлении главного удара кораблями с большими орудиями. В разгоревшемся сражении оказалось, что ядра с русских фрегатов, поставленных в линию из-за недостатка линейных кораблей, не долетают до неприятеля. Видя это, Федор Ушаков приказал отойти слабым фрегатам. Этим маневром Ушаков пытался отвлечь противника на слабые суда, разделив его силы. Однако Хуссейн-паша всё усиливал давление на авангард, тогда Ушаков сомкнул остальные корабли плотнее и поспешил помочь авангарду.

Турецкий вице-адмиральский корабль, выйдя из линии и став передовым, начал спускаться на русский авангард с целью его обхода. Но Ушаков предвидел возможное развитие событий, а потому, мгновенно оценив обстановку, подал сигнал фрегатам резерва защитить свои передовые корабли. Фрегаты подоспели вовремя и заставили турецкого вице-адмирала пройти между линиями под сокрушительным огнем русских кораблей. Остатки турецкого флота спешно вышли в открытое море.

Получив сообщение о сей победе, Главнокомандующий, собрав соратников, громко возвестил:

– Ну, что друзья! Восьмого июля, под командованием контр-адмирала Федора Федоровича Ушакова, имело место Керченское сражение с эскадрой Капудана паши Гиритли Хусейна!

Потемкин обвел окружающих его генералов и ординарцев сверкающим глазом.

– Виват, адмиралу Ушакову! – выкрикнули некоторые из них.

Потемкин, перекрестившись, воскликнул:

– Адмирал не пропустил османов к Крыму! Слава ему и русскому флоту! Посему он порушил планы турецкого командования по захвату полуострова. Промеж ними были и Гиритли Хуссейн-паша, и Саид-бей, и Риали-бей, и Патрон-бей и все – противу едино одного Федора Ушакова! Вот так, друзья, мы русские бьем турок! И будем бить!

Князь с бокалом в руке, подняв его высоко, обвел всех взглядом и, в завершение, сказал:

Адмирал Ушаков еще не вернулся с похода, но я пригласил вас всех, господа, отметить сей знаменательный день здесь во дворце. Даст Бог, Федор Федорович прибудет через колико дней, отметим его победу в другой раз!

Паки, стоя, князь, оглядев всех, воскликнул:

– Виват Россия, виват императрица Екатерина Алексеевна! Виват Адмирал Ушаков! – и залпом выпил свой бокал вина.

Все шумно и многократно повторили за ним «Виват!»

* * *

Императрица Екатерина, Мария Перекусихина и Фредерик Лагарп, наставник юных Великих князей, вместе с их товарищами – греком Калагеорги Ванечкой и юным графом Павлом Строгановым, прогуливались по Царскосельским аллеям парка. Ребята-подростки, можно сказать, воспитывались вместе. Говорили о немецких родственниках императрицы. Екатерина любила во время прогулок, между делом, слегка поэкзаменовать своих внуков.

– Да, моя бабушка – Альбертина-Фридерика Баден-Дурлахская, супруга Кристиана Августа Шлезвиг-Гольштейн-Готторпского. Она умерла через год после рождения вашего отца, Павла Петровича. У бабушки было одиннадцать детей, среди них и ваша прабабушка Иоганна.

– Ого! Одиннадцать! – воскликнул Константин. Даже нашу матушку опередила. А сия Альбертина – нам прапрабабушка?

– Именно, пра-пра, милый мой.

– А отчего наш двоюродный дед, – любопытствовал дерзкий Константин, – ваш родной брат Фридрих, не приедет к нам? Хотелось бы на него посмотреть, познакомиться…

– Ах, мой милый, – сказала Екатерина, ласково проведя рукой по его белой голове, – у брата моего нет времени, он должен заниматься своим маленьким хозяйством.

Сама же в тот момент подумала: «Его токмо здесь не хватало! Хотя… как дед, он бы, может статься, был бы кстати».

– А много еще немецких княжеских фамилий, опричь Ангальт-Цербстской, Мекленбургской, Готторпской и других? – полюбопытствовал Александр.

– Ох, как много! И Браденбургские, и Голштинские, и Ганноверские, Дармштадские…

– В самом деле – много. Не то, что у нас в России: Романовы и – все, – отметил Александр.

– А вот вы историю изучаете с вашим наставником мсье Лагарпом и другими учителями. – Екатерина бросила на Лагарпа свой приветливый взгляд. – Изучили ли вместе с ним какие фамилии самые влиятельные в русской истории?

– Семья Демидовых, – сразу откликнулся Константин.

– И что ты знаешь о них?

Константин нисколько не смущаясь, ответствовал:

– Они основатели железно-рудных заводов.

Александр перебил его:

– Род Демидовых берет начало от кузнецов, живших в селе Новое-Павшино, недалеко от Тулы. Известен Никита Демидов. Ему, наш прадед Петр Великий, дал дворянство. А Акинфий, его сын, умножил его заводы по всей России.

– Еще Морозовы, – поспешил изложить свои знания, славный подросток, Ванечка Калагеорги.

Екатерина, положила свою руку ему на плечо. Она была весьма привязана к младшему сыну покойного придворного доктора – грека Дмитрия Калагеорги. Иван воспитывался вместе с Сашей и Константином, дабы они учились у него разговорному греческому языку. Мальчик, счастливо сияя глазами и улыбкой, поведал:

– Савва Морозов, был крепостным, но сумел выкупить себя и сколотил состояние продажей тканей. Потом его четверо сыновей стали во главе текстильной мануфактуры.

– А еще Мамонтовы, – кашлянув, добавил простуженным тонким мальчишеским голосом, юный граф Павел Строганов. – Про него знаю, что он вольноотпущенный крестьянин из Калужской области. Иван Мамонтов заработал капитал на винных откупах.

Екатерина окинула его признательным взглядом:

– Молодцы, знаете недавно разбогатевшие фамилии, а еще постарше кого знаете? Александр? – обрат илась она к старшему внуку. Тот, поколебавшись, все-таки выдал:

– Толстые. Их предок в четырнадцатом веке уехал из Германии и поселился в Чернигове, а его потомок Андрей получил прозвище Толстой. Среди них много знаменитых военачальников, всяких чиновников, мореплавателей, они являются гордостью России.

– Умница, Сашенька, – возрадовалась бабушка-государыня. Я подробно изучаю историю России с древних времен, но не обратила внимания, что Толстые – немецкого происхождения.

– А еще старее фамилия Голицыних, – заявил Константин. Их род восходит от литовской династии Гедиминовичей, и среди них были всякие бояре, дипломаты, фельдмаршалы, чиновники, сенаторы. Один из них, Борис Голицын был дядькой Петра Великого, он его воспитал, а закончил дни свои в монахах при… Флорищевой пустыни. Сказывают, сей род самый многочисленный в нашей стране.

Екатерина погладила его по голове, хотела похвалить, но тот продолжал:

– И Трубецкие. Они тоже потомки Гедиминовича. Происходили, кажется, от генерал-поручика Юрия Юрьевича Трубецкого.

Константин сосредоточенно, сдвинув белесые брови, тщился вспомнить еще какие-нибудь факты из истории фамилий.

Остальные мальчики с интересом слушали его и согласно кивали, дескать: мы тоже оное знаем. Константин же продолжал увлеченно:

– К древним фамилиям относятся и Долгоруковы. Он вообще происходит от самого Рюрика. Прозвище Долгорукий получил князь Иван Андреевич Оболенский, за свою злопамятность и мстительность.

– Молодец, мой мальчик, – сказала Екатерина, в который раз удивляясь цепкой памяти внука, – но ты ведь знаешь, что общих корней с основателем Москвы, Юрием Долгоруковым он не имеет, не так ли?

– Не имеет, – подтвердил Константин.

– Сей, другой Юрий Долгоруков участвовал в подавлении восстания Степана Разина, ходил на войну в Крым, – добавил Ваня.

– Ну, а ты что скажешь, – обратилась Екатерина к робкому Строганову.

Тот смущенно помолчал, потом сказал:

– На мой взгляд, самый древний из названных, есть род Воронцовых, моих родственников, который восходит к варяжскому воину Шимону Африкановичу. Он прибыл в Киев в начале одиннадцатого века. Они все изрядные воины, воевали противу Мехмет-Аминя, противу крымских татар. А теперь их представляет Александр Романович Воронцов, член Высочайшего Совета, коий раньше упражнялся работой в посольствах Франции, Англии и его брат Семен Романович, теперь посол в Англии. А их сестра, Екатерина Романовна Дашкова, директор Российской Академии, – с гордостью довершил граф Строганов.

– И Волконские тоже от Рюрика, – гордо поведал Александр. – Их родоначальник Иван Юрьевич, владел имением на берегу реки Волконь под Тулой. Михаил Волконский вместе с Ермаком покорял Сибирь. А потом он же защищал Панфутьев монастырь от Лжедмитрия и там погиб. Сказывают его кровь, капавшая с его тела до сих пор невозможно стереть с пола.

Павел Строганов, внимательно слушавший и, видимо, позавидовавший осведомленности Великого князя, шмыгнув, добавил:

– Еще важные фамилии, такие как Пушкины, Строгановы, Юсуповы, Шереметевы, Шуйские.

Константин сразу откликнулся:

– Мне нравятся Пушкины. Родоначальником там был Григорий Александрович, по прозвищу Пушка. Он был дружинником Александра Невского и героем битвы противу Тевтонцев.

– А боярский род Шереметевых восходит к Андрею Кобыле – боярину Ивану Калите и предку наших Романовых. Не так ли, Ваше Величество? – спросил Александр.

– И более того, – отметила Екатерина, – фельдмаршал Борис Шереметев первым в истории России получил титул графа. Отсюда у нас и пошли оные графские титулы.

Екатерина подмигнула детям и ласково отметила:

– Молодцы, вижу, знаете и гордитесь своей историей и фамильями, которые творили ее!

– А кто из вас скажет мне, кто же был последним Рюриковичем на русском престоле?

– Я знаю, – немедленно ответствовал Александр. – Василий Шуйский стал последним царем. Его предком был брат Александра Невского, Андрей Ярославович. А царь Василий Иоаннович Шуйский царствовал четыре года, сражался против Лжедмитрия, поляков и литовцев. Кстати, у него была весьма молодая и красивая жена. Сказывают, Шуйский водился с колдунами, и народ его не любил. В конце концов, поляки взяли его в плен, и, в скорости, он умер у них в застенках. А молодую красавицу жену подстригли в монахини. Или нет, их обоих постригли…

Екатерина с видимым удовольствием слушала любимого внука и радовалась его памятливости. Она паки потрепала его светлые кудри.

– То-то, не надобно водиться с колдунами и всякими прохиндеями. Сие к хорошему никогда не приведет. Молодец, Александр! Ты прав, последним Рюриковичем был Василий Шуйский, а первым Романовым сразу после него стал совсем молодой и достойный боярин Михаил Романов, а вы его пра-пра-пра-правнуки.

– Ну, и очень – очень влиятелен теперь князь Потемкин, – заметил, увлекшийся перечислением славных фамилий, Александр.

Екатерина обняла его за плечи:

– Да, князь Потемкин-Таврический… Он того заслуживает паче многих других, друг мой милый, Александр Павлович.

* * *

Отправив основной состав парусных боевых кораблей, уцелевших при прорыве Выборгской блокады, на ремонт в Свеаборг, король Густав и флаг-капитан подполковник Карл Олаф Кронстедт, решившие во что бы то ни стало взять реванш, отвели галерный флот к Роченсальму. Здесь они начали подготовку к атаке русского флота. На рассвете двадцать восьмого июня, в день очередной годовщины восшествия императрицы Екатерины Второй на престол, шведы увидели приближающийся русский флот и приготовились к сражению.

Русские решили прорываться на шведский рейд с одной стороны Роченсальмского пролива. Начальник русского гребного флота в Финском заливе вице-адмирал Карл Нассау-Зиген подошёл к Роченсальму глубокой ночью. Не сомневаясь в победе в сражении и желая сделать подарок императрице ко дню восшествия на престол, вице-адмирал, без предварительной разведки, сходу начал бой. С самого начала битвы её ход оказался благоприятным для шведского флота: взяв пример с адмирала Чичагова, они, на сей раз, закрепились на роченсальмском рейде мощным якорным строем. Несмотря на значительное превосходство русских в личном составе и корабельной артиллерии в первый день сражения их корабли, атаковавшие южный фланг шведов, были отброшены ураганным ветром и обстреляны с берега шведскими береговыми батареями, а такожде стоявшими на якоре шведскими галерами и канонерскими лодками. Затем шведы, умело маневрируя, переместили канонерские лодки на левый фланг и смешали строй русских галер. Командующий же русским флотом Нассау-Зиген проявив, как он сам потом считал, излишнюю самоуверенность и легкомыслие, ничем не мог помочь в сложившейся тяжелой обстановке. Боевые действия длились до позднего вечера, русский флот не смог прорваться на рейд и нанести сколь-нибудь значительный ущерб шведскому флоту. В ходе панического отступления большинство русских галер, а вслед за ними фрегатов и шебек было разбито штормовыми волнами, затонуло или опрокинулось. Несколько русских парусных кораблей, вставших на якорь на боевых позициях, было взято на абордаж, захвачено в плен или сожжено. Утром следующего дня шведы закрепили свою диспозицию новой успешной атакой. Остатки русского флота были окончательно отогнаны от Роченсальма. Потери российской стороны в сражении составили около семи с половиной тысяч убитыми, ранеными или захваченными в плен из восемнадцати с половиной тысяч человек. Было потоплено, сожжено или взято на абордаж шестьдесят четыре! русских корабля, захвачена в качестве трофея треть русского флота – двадцать два боевых корабля, в том числе флагманский корабль Нассау-Зигена «Катарина». Шведские потери составили всего пять потопленных кораблей и около трехсот человек убитыми и ранеными. Это было полное поражение. Таких потерь никто не ожидал. Шведы сумели взять реванш за все свои предыдущие поражения.

* * *

Принц Нассау-Зиген, казнивший себя за поражение в морском сражении при Рочесальме прибыл в Царское Село просить императрицу об отставке. Войдя в кабинет Ея Величества, он, молча склонился в глубоком поклоне, и подошел к протянутой руке. Екатерина, зная о страшном поражении при Рочесальме, тоже молчала. Когда же принц подошел к ней, она, увидев сухой блеск глаз на его смертельно бледном лице, вздрогнула и обеспокоенно спросила:

– Здоровы ли вы, принц?

– Я жив и здоров, Ваше Величество, но лучше бы я погиб!

– О чем вы говорите, принц Карл! Ваша жизнь нам дорога, зря…

Принц, еще пуще побледнев, и, дерзко перебив императрицу, четко изразился:

– Ничего она не стоит: из-за меня погибло много людей, затонули корабли, мы проиграли важное сражение. Посему, я прошу отставки, Ваше Императорское Величество! Я никогда более не взойду ни на один корабль.

Екатерина сама от его слов побледнела.

– Успокойтесь, принц, – тихо промолвила она, – не всегда адмиралы могут вести победоносные сражения, бывают и поражения. А естьли вспомнить колико сражений было победоносных, благодаря вам…

Нассау-Зиген, угнув голову, упрямо повторил:

– Ваше Императорское Величество, милостивая Екатерина Алексеевна, сия битва была полностью проиграна из-за моей самонадеянности, и я должон сам себя наказать. Принц говорил решительно и категорично. Екатерина поняла, что возражать как-либо супротив его решения бесполезно. Жестом руки она пригласила его за стол:

– Пожалуйте, принц, прошу вас, садитесь супротив меня, и расскажите, как все происходило.

Принц Нассау, сразу как-то обмякнув, вяло прошел к креслам. Екатерина, позвонив, приказала принести кофею и, обратив ласковые глаза на вице-адмирала, ободрила его:

– Не бойтесь, принц, я все пойму, начните с первой минуты. А паче того, давайте сначала вспомним с вашим участием победительное первое Рочесальмское сражение. Я ведаю, такожде, что после поражения у Красной Горки, эскадра неудачника, герцога Зюдерманландского в Выборгском заливе встретилась и объединилась с гребной флотилией под командованием меланхольного короля Густава Третьего.

Принц, облизнув сухие, тонкие губы, не поднимая глаз, продолжил:

– И тогда я был не на высоте, Ваше Величество: Кронштадтская эскадра вице-адмирала Круза, встретившись с моей, Ревельской эскадрой, блокировала Выборгский залив. Несколько дней мы предпринимали вылазки противу наших врагов.

– И долго вы так шпыняли шведов?

– Сожалительно, но подул благоприятный для шведов ветер, им удалось прорваться и уйти в Свеаборг. Я бы сказал, что и тут моя вина, государыня, и вспоминать не хочется тот бой.

Екатерина растерянно смотрела на него, и паки потщилась успокоить его:

– Однако шведы потеряли шестьдесят семь кораблей, в том числе семь линейных и три фрегата, русский же флот потерь в кораблях не имел.

– Согласен, Ваше Величество, – кивнул принц, не поднимая глаз. – В результате того сражения был окончательно сорван шведский план по высадке десанта и захвату Санкт-Петербурга. Но я имею в виду, естьли бы я был бы расторопнее, то шведы потеряли бы более кораблей.

Нассау-Зиген замолчал, собираясь с мыслями. Хмуря брови и лоб, он все не решался поднять глаза. На лбу и висках появились капельки пота.

– Что же с последним сражением? – осторожно испросила государыня.

Принц, сглотнув, заговорил дрожащим голосом, выдавливая из себя слова:

– Второе, июльское Роченсальмское сражение, имело место там же, что и первое. Шведы паки укрылись на рейде, на сей раз, они значительно усилили оборону, в частности, разместили на островах батареи и поставили на якоря гребной галерный флот.

Екатерина знала в подробностях о последнем сражении, но желала выслушать версию виновника поражения. Кивая, она испросила:

– Паки командовал брат короля?

– Нет. Сам король Густав. Под ним было почти двести кораблей, из них около тридцати крупных.

– Весьма много. А у нас?

– У меня было сто пятьдесят кораблей, из них крупных – тридцать один. В отличие от Первого сражения, мы решили прорываться на рейд с одной стороны пролива. Я подошел к Роченсальму в два часа ночи, и, не проведя разведки, в девять утра начал бой. Боевые действия длились до одиннадцати часов вечера.

– Это что же? Сражение длилось тринадцать часов?

– Четырнадцать. Наш флот так и не смог прорваться на рейд и нанести сколь-нибудь значительный ущерб шведскому флоту, поелику шведы, воспользовавшись сильным ветром, умело маневрировали и смешали строй русских галер, фрегатов и шебек.

– Каковые же были наши потери?

– Всего в том бою погибло пятьдесят наших кораблей, многие из которых были выброшены на камни или подожжены своими командами.

Голос принца дрогнул, он замолчал. Молчала и Екатерина. Удрученная, она не могла смотреть на принца. Нассау более не мог говорить. Кофе его остыло, он к нему не притронулся. Взглянув на него, Екатерина нашла, что еще минута, и он заплачет. Поелику, она заторопилась попрощаться с ним, с тем, чтобы встретиться еще раз на следующей неделе. Но и она, и он заведомо понимали, что второй встречи не будет.

* * *

– Как продвигаются дела с шведскими представителями, – строго испросила государыня Екатерина Алексеевна, вошедшего вице-президента Адмиралтейства графа Ивана Григорьевича Чернышева. Постаревший, граф, выглядел, несмотря на плохие вести о последних морских сражениях, весьма холеным и даже сиятельным в своем белом красивом морском мундире. Стоящий за креслом императрицы, Платон Зубов, в аксельбантах, усыпанных бриллиантами и лентой Андрея Первозванного через плечо, сузив глаза, зорко следил за происходящим. Тяжелый взгяд его красивых темных глаз, как будто сверлил графа. Тут же за столом сидел советник императрицы, граф Александр Безбородко.

Со вздохом императрица взялась за бумагу с вензелем шведского короля.

– Как чувствуют себя шведы, Иван Григорьевич? – обратилась она к морскому министру. Как дышится толстяку Гу?

Чернышев, выпятив грудь, отрапортовал:

– Жив он, государыня, наши ядра, к вящему нашему сожалению, не достали его в предыдущем сражении. Видать, Бог сберег его. – Чернышев передал государыне пакет. – Здесь вот, Ваше Величество, подписанный пакет договора с шведами. Все земли остаются в прежних границах Tribus verbis – Status Quo ante bellum, хотя можно было нам затребовать кое-что от них. Однако, они, зная, что все наши силы на турецком фронте, настаивали на своем.

Не успел Чернышев закончить, послышался недовольный и даже издевательский голос фаворита государыни:

– Status Quo ante bellum! Плохо работают наши дипломаты, вот ни на чем и не могут настоять. И вообще позор русскому флоту после Рочесальмского сражения! Куда смотрело министерство? Кому позволено так бездарно воевать?

Екатерина Алексеевна ласково-укоризненно посмотрела на своего фаворита:

– Есть ли вы, Платон Александрович, имеете в виду принца Нассау, то он прислал мне все свои награды назад и просит увольнения со службы, несмотря на то, что я ему простила оное поражения, учитывая его прежние многочисленные победы.

– Сие поражение, государыня-матушка, стоит поболее его семи побед, – хмуро заметил Платон Александрович. Таких потерь Россия не помнила…

Екатерина возразила:

– Платон Александрович, мы все плохо работаем. Включая меня. Одна надежда на Александра Васильевича Суворова, да на Светлейшего князя Потемкина. А, по готовящемуся договору со шведами, мы, слава Богу, ничего не потеряем.

– А как же разрешение им ежегодные беспошлинные закупки хлеба, зерна, муки? – неуступчиво возразил Зубов.

– Всего лишь на пятьдесят тысяч рублев, Ваше Сиятельство Платон Александрович, – обращаясь к нему, мягко заметил граф Чернышев.

– И на двести тысяч рублев пеньки, – парировал, сверкнув взглядом, Зубов.

– Зато, Платон Александрович, – паки мягко напомнил министр Адмиралтейства, – подтверждена незыблемость постановлений Ништадского и Абоского мирных договоров. Теперь у нас вечный с ними мир.

– Надолго ли! – продолжал изъявлять свое недовольно Зубов. – Возможно, пройдет полгода и шведская пушечная канонада, будет паки слышна в Петербурге и паки встревожит вас, Ваше Величество и весь двор… Паки вы не будете спать, а Безбородко будет паки плакать…

При оных словах, Безбородко смущенно, опустил голову, схватившись за свой подбородок, понеже все видели: в день нападения шведов он доподлинно плакал.

Терпеливый граф Чернышев напомнил:

– Однако, Платон Александрович, уж на следующий день мы получили известие о поражении шведов после двухчасового сражения и все примерно успокоились, понеже неприятель был разбит и прогнан.

Зубов презрительно усмехнулся и язвительно изрек:

– Зато, господин вице-президент Адмиралтейства, совсем недавно, в день восшествия императрицы на престол, победу праздновали не мы, а Шведский король.

Екатерина Алексеевна, паки, устремив ласковый взгляд на своего любимца, примирительно молвила:

– А я не ложно надеюсь, Платон Александрович, что никогда более не услышу звон стекол в наших окнах от шведских пушечных выстрелов. К тому же, по некоторым признакам, мы заметили наклонность короля Гу обратиться на ум и кончить войну для него еще более, нежели для нас, тягостную.

Платон Александрович упрямо сжал губы, готовя очередной выпад, но императрица обратилась к Безбородко.

– Как продвигаются дела с турецкими представителями, – строго испросила она его.

Зубов вынужденно остановил свои тирады и, повернувшись к Безбородке, глядя на него в упор, принялся сверлить взглядом ненавидимого им тайного советника.

Чувствуя сей неприятный взгляд, граф, едва не срывающимся голосом, молвил:

– Пока никаких изменений, Ваше Императорское Величество.

– Подойдите, граф, к карте, – пригласила его Екатерина.

Александр Андреевич, замешкавшись, мельком взглянул на, так сказать, своего соперника, и неровной походкой подошел к государыне.

Екатерина Алексеевна разглядывала большую, развернутую на весь стол, карту. Она показала точку на реке Дунае, приглашая Безбородко тоже взглянуть на нее.

– Здесь, Александр Андреевич, находится армия Суворова, – ткнула она пером. – Князь Потемкин-Таврический прислал депешу, где сказывает, на неделе возьмет турецкий Измаил. Скажите, – обратилась императрица к генерал-адмиралу Чернышеву, – каковые силы собрал тамо наш противник?

Граф замешкался, замялся. Екатерина, укоризненно взглянув на него заметила:

– Вам, граф, как одному из министров должно оное ведать.

– Государыня-матушка, данные касательные врага всегда приблизительные.

Паки забеспокоился, заерзал Зубов. Поставив руки в боки, он мрачно заявил:

– Оное происходит, понеже плохая разведка, плохо командуют, плохо воюют.

Платон, хотел было еще что-то сказать, но Екатерина паки обратилась с вопросом к генерал-адмиралу:

– Кстати, Александр Андреевич, как доподлинно идет снабжение армии провизией и оружием? Надеюсь, оная важная сторона дела в порядке? – спросила она, бросив испытывающий взгляд на графа.

– Не сумневайтесь, государыня, – спокойно, но не без усилия, уверил ее граф Безбородко, – со снабжением все в порядке.

Зубов паки вмешался, неприязненно иронизируя:

– Как же! В порядке! Что ж в таком случае офицеры жалуются, что зарядов для ружей постоянно не хватает?

Екатерина Алексеевна выжидающе посмотрела на Безбородку. Тот поклонился в сторону Платона Зубова.

– Не могу знать, кто дает вам таковые сведения, Платон Александрович. Разрешите, государыня, послать курьера самому генералу Суворову-Рымникскому, дабы прояснить положение по оному поводу. Хотя не худо ведаю, Суворов знатно знаком с интендантством и своих солдат не даст в обиду.

– Что ж, сие меня радует, – удовлетворилась его ответом Екатерина.

Зубов снова открыл рот что-то сказать, но императрица, отвернувшись, испросила Безбородку:

– Предлагают ли турки что-либо новое, Александр Андреевич? Может статься, готовы пойти на какие-нибудь уступки?

– Допрежь ничего, Ваше Величество. Но мы не перестаем выдвигать наши требования. Они знают, чего мы хотим.

Екатерина раздраженно поправила рукав платья:

– Ну, что ж, будем ждать новых депеш. Прикажите, граф Александр, посылать курьеров на день дважды.

Обсудив еще несколько последних депеш с Безбородкой и Чернышевым, императрица отпустила их.

* * *

Последнее сражение при Роченсальме стоила российской стороне почти половине Балтийского флота береговой обороны. Однако, военные действия вражеских сухопутных войск, имевшие место на территории Швеции шли вяло, а в июле они и вовсе прекратились в связи с началом переговоров о мире. Шведы оказались не в состоянии добиться решительного преимущества ни на суше, ни на море. Помимо того, в стране обострилась внутренняя обстановка. Большинство населения Швеции не желало продолжать бессмысленную войну. В то же время, катастрофическое поражение в последнем морском сражении вынудило Россию, воевавшую с Турцией, опасавшуюся обострения ситуации в Польше, пойти на мирные переговоры со Швецией.

По поручению императрицы Екатерины Алексеевны, граф Безбородко составил условия, на которых могли быть начаты переговоры о мире. Главное из них – сохранение прежних границ, предусмотренных Абоским миром. В начале секретных переговоров о заключении мира со Швецией, король, как и во время объявления войны, продолжал выставлять себя защитником интересов Османской империи, требуя от России отказа от Крыма и возвращения туркам завоеванных территорий. Подстрекаемый прусским королем Фридрихом-Вильгельмом, Густав Третий продолжал бы войну, и токмо заявление русских уполномоченных о готовящемся заключении мира с Османской империей, заставили короля стать более уступчивым. Александр Безбородко составил во время переговоров от имени императрицы рескрипты генерал-поручику генерал-губернатору Симбирской и Уфимской губерний, барону Осипу Андреевичу Ингельстрему, коий подписал мирный договор с генерал-маиором, обер-камер-юнкером, генерал-адъютантом короля Густава Третьего, бароном Густавом Морицем Армфельдом в городке Верель. Договор был признан бессрочным.

Король согласился на условия мира, предложенные русской стороной. Сей мирный договор, подтверждал, что ни у России, ни у Швеции нет территориальных претензий друг к другу. Швеция отказалась от союза с Турцией. Таким образом, Османская империя осталась в одиночестве в войне против России. После подписания Верельского мирного договора напряженность между всеми государствами заметно спала. За заключение Верельского мира оба барона получили по ордену Андрея Первозванного, а Армфельд еще и десять тысяч червонцев. Не остался без награды и граф Александр Андреевич Безбородко. Он был обрадован письмом императрицы, пожаловавшей ему чин тайного советника:

«Гофмейстеру графу Безбородко, коего труды и упражнения в отправлении порученных ему от ее императорского величества дел, ее величество ежедневно сама видит, всемилостивейше жалуется чин действительного тайного советника, и оставаться ему при его должностях».

Василия Яковлевича Чичагова наградили орденом Святого Андрея Первозванного. Ранее, после Выборгского сражения, он стал первым моряком, удостоенным ордена Святого Георгия 1-й степени. Императрица Екатерина Алексеевна, почитала заслуги адмирала весьма достойными перед Отечеством и одарила его поместьями в Белоруссии. Государыне нравилось, что все морские сражения Чичагов проводил «малой» кровью, сберегая жизнь своих моряков. Добивался сего он тем, что одерживал победы, благоразумно не нападая, а принимая удар неприятеля в удобных условиях, при поддержке береговых батарей. Напротив, ей докладывали, что покойный адмирал Грейг не щадил моряков в боевой обстановке. Императрица Екатерина пожаловала Чичагова еще и золотой шпагой с алмазами и серебряным сервизом.

В приватной беседе с Платоном Зубовым, государыня с гордостью рассказывала:

– С тройной силой шли на него шведы. Узнав сие, он изрек: «Бог защитник мой, не даст Он проглотить нас!» Храбро отражал их нападение, пленил сотнями шведов и всегда побеждал их!

Таковые вот, Платоша, на Руси водятся русские мореходы!

На что Зубов ответствовал:

– Я называю его Морским волком, государыня. Флотским Суворовым.

– Не инако!

Адмиралу Ферзену императрица пожаловала звание подполковника гвардии Конного полка и алмазные знаки ордена Святого Андрея Первозванного. Адмирал фон Круз Александр Иванович, командующий Кронштадтским флотом, получил шпагу, украшенную алмазами и аренду в Лифляндии, утвержденную за ним и его потомством в вечное пользование. Всем солдатам и матросам, участвовавшим в военных действиях противу шведов, были вручены серебряные медали, на красной, с двумя полосками, лентах.

* * *

Сам Светлейший князь Таврический, задумавший вскорости взять турецкую крепость Измаил, метался между Ольвиополем, Херсоном, Очаковом, Яссами и Елисаветградом, осматривая обширную линию фронта, пока не слег с гемороидом и лихорадкой. Императрице он отписал, что болен, но заверил ее: «Ничто меня не остановит, окроме смерти».

Дабы ободрить его, императрица ко всем наградам прислала еще и фельдмаршальский жезл – за Очаков. В середине августа, фельдмаршал Потемкин перешел Днестр, повернул на юг и устроил себе главную квартиру в Дубассарах, такую же роскошную, как и в Елисаветграде, и, где его садовник Уильям Гульд не замедлил разбить парк. Армию Светлейший расположил между своей ставкой и Кишиневом.

Задаваемые чуть не ежедневно Григорием Александровичем пиры и праздники служили ему некоторым средством, кои рассеивали его тяжкие гнетущие мысли, кои невольно посещали его голову под влиянием разнородных обстоятельств. Тщания князя, давно, кажется, разочаровавшегося в скором осуществлении своих замыслов, касательно Греческого прожекта, не увенчались успехом даже относительно заключения мира с турками. Вестимо, мир, после всех блестящих успехов русского оружия, должон был бы быть почетным. Однако, Порта, подзуживаемая иностранными державами, особливо не спешила вести переговоры и делать уступки. Посему, гордый и неуступчивый князь Потемкин стал приготовляться к новым военным действиям. Он послал адмирала Федора Ушакова с эскадрою отыскивать турецкий флот, дабы новыми победами заставить врага склониться к подписанию мира, угодного ему, а не туркам.

«Возложите твердое упование на Бога, – писал он адмиралу Ушакову, – и при случае сразитесь с неприятелем. Христос с вами, я молю Его благость, да ниспошлет на вас милость и увенчает успехом».

Через несколько дней он снова писал ему:

«Молитесь Богу! Он вам поможет, положитесь на Него, ободрите команду и произведите в ней желание сразиться. Милость Божия с вами».

Опричь того, Светлейший князь призвал атамана казаков Головатого и спросил, нет ли у него из числа возвратившихся из Турции беглых запорожцев таковых, коих можно было бы послать к Измаилу для разведывания о пришедшем турецком флоте, и о положении островов в устье Дуная ниже крепости. Головатов учинил поиск и на его призыв нашлось около сорока казаков, разговаривающих на турецком языке, способных выполнить нелегкое поручение. Выяснилось, что некоторые из них даже знали инженерную науку, умели рисовать и брались начертить точные планы укреплений вражеской крепости.

Светлейший, на радостях, приказал немедленно снабдить казаков всем нужным, но Головатый остановил его, сказав, что все-равно все просадят за горькую горилку.

Вызвавшиеся на опасное поручение запорожцы, отправились к устью Дуная. Тамо сели на легкие рыбацкие лодки, взяли невод и объехали свободно весь турецкий флот, показывая вид, что они ловят рыбу. Турки сначала было остановили их, но они, бодро, на чистом турецком языке, уверили их, что они турецкие рыбаки и были отпущены легковерным патрулем. Таким образом, смельчакам удалось снять подробные планы расположения турецкого флота у Измаила. Выполнив поручение, запорожцы – лазутчики возвратились. Головатый представил план князю, который был чрезвычайно удивлен верностью чертежей, подробно собранными сведениями. Головатый привел их в залу княжеского дворца, понеже Главнокомандующий пожелал лично поблагодарить разведчиков. Все они были похожи на оборванцев. Некоторые из них были босые и без рубашек.

Князь Григорий Александрович Потемкин, вышел к ним и, думая, что пред ним стоят нищие, испросил:

– Где же ваши смельчаки?

– Вот они, батько… – указал Головатый на запорожцев.

Князь, пораженный их нищенским видом, тут же произвел шестнадцать человек запорожцев в офицеры, а остальных, кои отказались от чина, князь велел обмундировать с ног до головы в казацкое платье и сверх того подарил каждому по сто червонцев.

Чертежи разведчиков были тщательно обработаны и размножены. Наступил август. Главнокомандующий неожиданно получил радостное известие от императрицы о прекращении шведской войны. Она писала:

«Друг мой любезный Князь Григорий Александрович. Велел Бог одну лапу высвободить из вязкого места. Сего утра я получила от барона Игельстрема курьера, который привез подписанный им и бароном Армфельдом мир без посредничества – 3 августа. Отстали они, естьли сметь сказать, моей твердостию личной одной от требования, чтоб принять их ходатайство у турок и способствования к миру, но пррр! не получили. А Королю Прусскому, чаю, сей мир не весьма приятен будет. Теперь молю Бога, чтоб тебе помог зделать то же и с турками. Победу Черноморского флота над турецким мы праздновали вчерась молебствием в городе у Казанской, и я была так весела, как давно не помню. Контр-Адмиралу Ушакову великое спасибо прошу от меня сказать и всем его подчиненным. Ты видишь, что сим наскоро ответствую на твои письмы от 20 июля, и так спешу, как нельзя более, чтоб тебя скорее уведомить о наших немаловажных вестях.

Пришли, Христа ради, скорее расписку очаковского паши о получении денег, от турок пересланных к нему, чтоб французы перестали мучить Вице-канцлера о получении им тех денег. Они вздумали, что у нас деньги подобные крадут и удерживают, как у них.

Прощай, мой друг, Бог с тобою.

Из Царского Села. Августа 5 ч., 1790

Твой корнет по своей привязанности чистосердечной несказанно рад миру, чего сам тебе изъявит».

Окончание войны со Швецией весьма радовали Екатерину, и ее даже не беспокоили бесконечные недомолвки со стороны Шведского короля, коий никак не мог успокоиться, настаивая на изменениях границы, предлагая за уступку Нейшлота земли в Карелии. На что получил отказ. Ее не волновали и настойчиво требуемые королем выплаты, обещанных ею субсидий. Переговоры касательно выплат, по ее поручению, вел генерал Игельстрем, коий письменно заверил короля от имени императрицы о субсидиях. Екатерина обусловливала выплату субсидий Густаву Третьему заключением союзного договора. Однако коли выдать деньги сейчас, то ведь он станет хвастаться перед турками и другими странами, будто бы сие последовало в исполнение секретных артикулов мирного трактата. Турки, прослышав об том, тоже захотят такового секрета. Поелику, Екатерина положила допрежь повременить. Король со злости воспротивился назначению барона Игельстрома посланником в Швецию. Пришлось ей направить в Стокгольм, не так давно отозванного из Варшавы, графа Штакельберга. А первоначальное желание короля встретиться с Екатериной, под предлогом болезни, Густав отменил. Боялся, вестимо, встретиться с сестрой, на которую коварно напал два года назад. Недавно он прислал в Петербург своего посла, барона Стединга. Екатерина не скупилась на обещания: во время беседы с бароном, Екатерина пообещала, что ежели дойдет до дела, то Шведскую армию и флот она возьмет на свое содержание. На что шведский посланник, встав со стула и поцеловав ее руку, отвечал, что никогда противу нее шведы воевать не будут. Екатерина, с трудом подавив свой скепсис, одарила его благосклонной улыбкой.

* * *

Светлейший князь Таврический прислал государыне письмо с сожалениями о больших потерях в июльском Рочесальмском морском сражении, пеняя на принца Нассау-Зигена. Екатерина, желая успокоить его, села за письма с намерением рассудить все подробно:

«Друг мой любезный Князь Григорий Александрович. Чрез сии строки ответствую на письмы твои от 3, 16 и 18 августа. Касательно нещастной потери части флотилии, о коей упоминаешь, вот – каково мое было поведение в сем деле: кой час Турчанинов ко мне приехал с сим известием, я более старалась умалять нещастье и поправить как ни на есть, дабы неприятелю не дать время учинить нам наивящий вред. И для того приложила всевозможное попечение к поднятию духа у тех, кои унывать бы могли. Здесь же выбрать было не из много излишних людей, но вообще действовано с наличными, и для того я писала к Нассау, который просил, чтоб я его велела судить военным судом, что он уже в моем уме судим, понеже я помню, в колико битвах победил врагов Империи; что нет Генерала, с коим не могло случиться нещастье на войне, но что вреднее унынья ничего нет; что в нещастьи одном дух твердости видно. Тут ему сказано было, чтоб он собрал, чего собрать можно, чтоб истинную потерю описал и прислал, и все, что надлежало делать и взыскать, и, наконец, сими распоряжениями дело в месяц до того паки доведено было, что шведский гребной флот паки заперт был, и в таком положении, что весь пропасть мог, чего немало и помогло к миру.

Что ты сей мир принял с великой радостию, о сем нимало не сумневаюсь, зная усердие твое и любовь ко мне и к общему делу. Ласкательно для меня из твоих уст слышать, что ты оный приписуешь моей неустрашимой твердости. Как инако быть Императрице Всероссийской, имея шестнадцать тысяч верст за спиною и видя добрую волю и рвение народное к сей войне. Теперь, что нас Бог благословил сим миром, уверяю тебя, что ничего не пропущу, чтоб с сей стороны нас и вперед обезпечить, и доброе уже начало к сему уже проложено. От Короля Шведского сюда приехал Генерал Стединг, а я посылаю фон дер Палена на первый случай.

Я уверена, что ты с своей стороны не пропустишь случай полезный к заключению мира: неужто Султан и турки не видят, что шведы их покинули, что пруссаки, обещав им трактатом нас и Венский двор атаковать в прошедшую весну, им чисто солгали? С них же требовать будут денег за издержки, что вооружились. Чего дураки ждать могут? Луче мира от нас не достанут, как мы им даем, а послушают Короля Прусского – век мира не достанут, понеже его жадности конца не будет. Я думаю, ежели ты все сие к ним своим штилем напишешь, ты им глаза откроешь.

У вас жары и засуха, и реки без воды, а у нас с мая месяца как дожди пошли, так и доныне нет дня без дождя, и во все лето самое несносное время было, и мы руки не согрели. С неслыханной скоростию ты перескакал из Очакова в Бендеры. Мудрено ли ослабеть после такой скачки? Рекомендованных от тебя, а именно, твоего достойного корнета и графа Безбородка, о которых просишь, будь уверен, не оставлю без оказания милости и отличия. За присланную ко мне прекрасную табакерку и за хороший весьма ковер благодарствую. То и другое весьма мне нравится и, следовательно, сдержи слово: ты обещался быть весел, ежели понравятся, а я люблю, чтоб ты был весел.

Празднование шведского мира здесь я назначила в осьмой день сентября, и стараться буду, сколько смысл есть, изворотиться. Но часто, мой друг, чувствую, что во многих случаях хотелось бы с тобою говорить четверть часа. Игельстрома пошлю с полками, финскую войну отслужившими, в Лифляндию. Что болезни у вас в людях умножаются, о сем очень жалею. Несказанно сколько больных было и здесь с весны.

Касательно до Фельдмаршала Румянцева и его пребывания под разными выдумками в Молдавии, я думаю, что всего лутче послать ему сказать, что легко случиться может, что турки его вывезут к себе скоро, ежели он не уедет заранее. А ежели сие не поможет, то послать к нему конвой, который бы его, сберегая, выпроводил. Но воистину, ради службы прежней сберегаю, колико можно, из одной благодарности и памятую заслуги его персоны, а предки мои инако бы поступили.

Булгаков уже должон теперь быть в Варшаве. Мир со шведами тамо, так как везде, порасстроил злостные умы. Увидим, какие меры возьмут, а ежели тебе Бог поможет турок уговаривать, то наивящще враги уймутся. Прощай, мой друг, Христос с тобою.

Завтра в день Святаго Александра Невского кавалеры перенесут мощи его в соборную того монастыря церковь и ее освятят в моем присутствии. И стол кавалерский будет в монастыре, а за другим с Великою Княгинею будет духовенство и прочие пять классов, как бывало при покойной Императрице Елисавете Петровне. Пребываю с непременным доброжелательством.

Августа 29 ч., 1790 г.

Завтра, даст Бог здоровья, при столе в Невском монастыре будут петь со всеми инструментами «Тебе Бога хвалим», что ты ко мне прислал. Новогородскому и Петербургскому митрополиту я в знак моего признания при строении церкви сегодни вручила панагию с изумрудами, гораздо хорошую.

Что ты пишешь, что спокойно спишь с тех пор, что сведал о мире со шведами, на сие тебе скажу, что со мною случилось: мои платья все убавляли от самого 1787 года, а в сии три недели начали узки становиться, так что скоро паки прибавить должно будет меру. Я же гораздо веселее становлюсь. К сему служит много приятный нрав и обхождение твоего корнета рекомендованного.

Позабыла я тебе, мой друг, в сегодняшнем письме сказать, что ко мне прислана из Голландии от купца в подарок выкраденная из Архива французских дел военных книга: «Описание, французскими инженерами деланное, турецких набережных мест». Планов однако же и карт по сю пору нет. Она довольно любопытна, и для того ее к тебе посылаю в подарок. Авось-либо в чем ни на есть тебе пригодится. Прощай, Бог с тобою.

Августа 29 ч., 1790 г.»

Через неделю с коротким письмом, Екатерина отослала ему подарок.

«Князь Григорий Александрович. Празднуя днесь мир с Королем Шведским, не могу запамятовать добрые советы Ваши, как по той войне, такожде и касательно мирного сего дела, и в знак моего признания посылаю к Вам перстень бриллиантовый. Пускай лучи, из оного исходящие, ударяют во зрение врагов наших. Да отверзут очи, закрытые лестью, доводящей их даже до неверия о сем мирном постановлении. Бога прошу да поможет тебе совершить и с ними мир благополучный.

Пребываю доброжелательна,

Екатерина.

Сентября 8 ч., 1790 г.»

Записки императрицы:

Князь Таврический жалуются, что солдаты завшивели. Послала ему рецепт от Перекусихиной: Надавить на соль свежего лимона, поставить сохнуть на печь, засим истолочь в порошок и высыпать на голову.

* * *

Главнокомандующий, Светлейший князь Потемкин-Таврический, был весьма рад известию о мире со шведами. Сей благословенный мир давал ему возможность усилить свою армию, дабы сломить упорство Турции, и взять ее последний оплот на театре войны – твердыню Измаила. В сентябре он отдал команду начать военные действия по всему фронту, кои с самого начала были весьма успешны: русские войска брали одну турецкую крепость за другой.

Главнокомандующий писал государыне:

«Бендеры. 10 сентября 1790

Матушка Всемилостивейшая Государыня. Скорое обращение войск к Двине много произведет. Прикажите только укомплектовать скорей и обучать по предписанию, от меня Вам поднесенному. О Риге меньше должно пещись: она за рекою. Я подробно об операции пришлю, как она быть долженствует по взаимности с генеральным планом. Полевой артиллерии прикажите множить к той стороне. По Двине лодки вооруженные, дюжину скорей зделать из легких, тамо употребляемых. Сими всякую переправу воспрепятствовать можно. Слухи о прибавлении войск распускайте. Двинская армия одна должна быть с частью, что в Белоруссии, которые, чтоб соединить, старшего из Аншефов определите командиром, предписав ему сноситься со мною почасту. Ежели Салтыков не будет, то прикажите Репнина, хотя от него и много хлопот будет, но нет другого.

Я не уповаю по близости зимы быть действиям ныне, а к весне подоспеет Игельштром, который, конечно, им водить будет.

Нация польская начинает видеть обман, и большая часть к нам наклонны, но Сейм – закон, а он весь прусский. Я писал к Булгакову, чтоб ловить на нашу сторону Маршала Литовского Потоцкого и Сапегу с матерью. Будет нужно реконфедерациею разорвать Сейм и уничтожить, иначе ничего не будет, пока продлится Сейм.

Удивительно, что посол наш посадил Коронным Маршалом наипреданнейшего Королю Прусскому Малаховского. Сие меня заставляет думать, что и Его Сиятельство немалый пруссак.

Матушка родная, пруссаки на меня устремились лично, и нет пакости, какой бы они мне не делали. Купил я прекрасное и большое имение в Польше, и Вам известно, что в намерении многих польз для России. Первая – для флота, которого ресурсы единственно в лесах тамошних. Я не говорю о том, что отягощают излишним побором и притесняют присутствием войск, но намерение их у меня конфисковать при первом случае, придравшись за что-нибудь, или разорить наголову. Сыскали теперь одного мошенника, который подал в Комиссию цивильно-войсковую, что я опустошаю леса, посылая в Адмиралтейство, и вывожу, будто, подданных в Россию. Сей донос послан в Варшаву. Мне притеснения чужестранных держав делают честь, ибо сие значит, что я верен Вам.

Здесь князь призадумался. А не попросить ли государыню купить ему хотя бы дачу рядом со столицей. Тем паче, что в скорости грядет его день рождения? Али не достоин он такового подарка?

Далее он продолжил:

Не жаль мне и имущества, когда и жизнь моя всегда Вам на жертву. Но я продал и Кричев, и Дубровну, которую купил деньгами продажею всех других деревень, а для Смилы продал и белорусские. Теперь у меня Колтуши, да в Ярославле тысяча душ и еще четыреста в Белоруссии. Довольна я имел, но нет места, где б приятно мог я голову приклонить. Прошу у тебя, матушка родная, пожалуй мне ту дачу, о которой я приложил записку к Графу Безбородке, и за большую милость сочту. Становлюсь слаб; по крайней мере, будет место, где отдохнуть. Я право заслужу Вам, будучи по смерть предан душей и телом.

Вернейший и благодарнейший

подданный

Князь Потемкин Таврический»

* * *

Граф Платон Зубов, находясь в Коллегии иностранных дел, вяло просматривал бумаги, засим, загадочно поглядывая на Моркова, вдруг испросил:

– И что вы, друг мой, Аркадий Иванович, имея острый ум, веселый нрав, все ходите в холостяках?

– А что такое? – не сразу нашелся Морков. – Ходит же в холостяках многоуважаемый корифей нашей Коллегии, граф Безбородко, да и других немало, к примеру, Куракин… Али кто желает подшутить надо мною?

Зубов оторвавшись от бумаг, развалился на кресле. Усмехнувшись, он было открыл рот, но граф Федор Головкин, опережая Зубова, весело глядя на не растерявшегося Моркова, поведал:

– Сватает тебя, Аркадий Иванович, сама императрица!

– Да, ну!

– Ценить надобно таковое, – заметил с деланной укоризной Зубов.

– И кто же моя суженная? – неспокойно испросил «жених».

– Камер-фрейлина Ея Величества Анна Степановна Протасова, друг мой, – весело возвестил Головкин.

При оном известии, стоявший у стола Морков, плюхнулся на стул. Тараща на них глаза, он, наконец, возразил в обычном своем стиле: с усмешкой и долей сарказма:

– Друзья мои! – Она дурна, и я дурен! Что же мы с нею будем токмо безобразить род человеческий? Нет, я добровольно остаюсь холостяком. К тому же, у меня не все так худо. По крайней мере, имею дочь Варварушку. А более мне ничего и не надобно. Словом: живу ни клят, ни мят!

Оглядев всех острым взглядом, Морков паки обратился к упражнениям с бумагами.

Через минуту, вспомнив что-то, он изрек:

– Государыне же, Екатерине Алексеевне, – тут Морков встал и почтительно поклонился, – прошу вас, Платон Александрович, передать благодарность.

Зубов недовольно бросил:

– Да, что ты так близко все берешь к сердцу? Безобразен, видите ли он! Как будто красивые сватают по-другому. А что ежели красавица пойдет за тебя? Женишься?

Морков сериозно возразил:

– Пусть красавицы выходят за красавцев, как, к примеру, за князя Куракина. Кстати, все готовы выйти за него замуж, ведаю. Но, поверьте, он, как и я, из породы холостяков!

– Ну, у него еще не все потеряно. Он еще жених хоть куда!

– А ведь князь Алексей Куракин сожалеет, что упустил графиню Варвару Шереметьеву, теперь она замужем за Разумовским, – заметил густым голосом, не поднимая головы от бумаг, Дмитрий Трощинский.

– А знаете, что сей Разумовский учудил? – весело объявил граф Головкин.

– Кто не знает! – махнул рукой Морков.

Зубов поделился:

– Моя сестра Ольга поведала нам, что сей Разумовский, женившийся по великой любви, после десяти лет брака, отправил жену с пятью детьми подальше от себя в Москву, а сам поселил у себя мещанку Марью Соболевскую и уже имеет от нее тоже пятерых детей. Они у него под фамилией Перовских.

Морков мотнул головой:

– Да-а-а-мс. Бедная Варвара Петровна! И на кой ляд мне таковые семейные отношения?

– Да-а-а-а. Печальственно. Куракин упустил и Анастасию Дашкову, теперь, сказывают, у него роман с шведкой графиней Эвой Софией фон Ферзен. У них весьма частая переписка.

– Но, что он может делать, как жених, когда он в опале и уж который год живет в своей саратовской деревне?

– Не думаю, чтоб сей красавец там скучал, – бросив взгляд на брата Куракина, паки с иронией прозвучал бас Трощинского

– Согласен, красавцам легче ожениться, но и…

Головкин перебил Моркова:

– Возьми хоть нашего Великого князя, – Федор оглянулся и понизил голос, – все знают, что он не красив, а жена-красавица любит его. Однако ж и фрейлина ее, Екатерина Нелидова, тоже любит Павла Петровича. И Его Высочество, сказывают, ее обожает. Вот два некрасивых человека… И хоть бы что…

Морков задрал и без того курносый нос:

– Да, мы с Павлом Петровичем похожи, особливо, носами.

Граф Головкин, встав со своего места, обошел его стол, оценивая нарочитым взглядом внешние данные Моркова.

– Я бы сказал, ты красивше, Аркадий. Можливо, все ж-таки возьмешь в жены Протасову? Сказывают, она умна, к тому же, приближенная императрицы…

Головкин посмотрел на Зубова. Тот кивнув, выдал:

– Она еще в детородном возрасте. Вообрази, колико новых Морковят у тебя появится, окроме дочери Варварушки.

Все четверо весело рассмеялись. Едино граф Головкин еще долго в тот день то зло, то насмешливо, то весело муссировал сию материю.

* * *

Князь был в вящей заботе о Кавказских военных действиях: еще в августе, когда стало ясно, что турки под видом переговоров тянут время, Потемкин послал приказания командующим Кубанского и Кавказского корпусов нанести удары по неприятелю. В день его рождения, тридцатого сентября, отрядом генерала Ивана Ивановича Германа турецкая армия была разгромлена на берегах Кубани самым чудесным образом. Поистине: Бог так устроил, что и в ум не приходило.

Пятьдесят первый день своего рождения Светлейший князь отпраздновал пышно, с развлечениями, кои могло придумать токмо его редкостное воображение. После всех увеселений, однако, ему было особливо приятно получить, от токмо что прибывшего курьера, письмо и подарок от императрицы Екатерины Алексеевны. Она писала:

«Друг мой сердечный Князь Григорий Александрович. Письмы твои от 10 и 11 сентября я получила. Короля Шведского, надеюсь, нетрудно будет уловить, и мы будем жить дружно, ибо у него нет гроша. Полки все будут укомплектованы, и лодки по Двине я строить приказала, но Его Величество Прусский Король уже изволит изъясниться, что нас не атакует, чему нетрудно и поверить, паче же, ежели Бог тебе поможет турок побить, а потом мир заключить. А не побив их, турецкие союзники будут всячески турок от мира удерживать. Графу Ивану Салтыкову поручила команду над Двинской армией, а под ним Игельстрем и Князь Юрий Долгорукой. Хорошо, что поляки глаза открывают. Когда Бог даст, зделаешь мир, тогда реконфедерацию составим, а прежде того она не нужна, да и в тягости быть может, понеже ее подкрепить должно будет деньгами и людьми.

Плюнь на пруссаков, мы им пакость их отмстим авось-либо. Извини, мой друг, что я дурно и коротко пишу: я не очень здорова, кашель у меня, и грудь и спина очень болят. Я два дни лежала на постеле, думала перевести все сие, держась в испарине, а теперь слаба и неловко писать. Твой корнет за мною ходит и такое попечение имеет, что довольно не могу ему спасиба сказать. Прости, друг мой, поздравляю тебя с имянинами и посылаю тебе перстень. Меня уверяют, что камень редкий.

Сентября 30, 1790».

Подарок застал Светлейшего в Бендерах. Сняв с левой руки два перстня, Потемкин надел новый. Подошед к окну, он долго пристально разглядывал короткие фиолетовые лучи, исходящие из камня. Перстень был хорош, слову нет!

Сев за стол, поглядывая на камень, князь писал:

«Всемилостивейшая Государыня!

Перстень – драгоценный знак Высочайшего о мне благоволения – я получил с тою радостию, с каковою я всегда ощущаю милости Ваши. Мысли мои сопровождались чистым усердием, и в том состояла их цена. Но это токмо простой мой долг. Я Вам должен всем и платить обязан тем, что мне всего дороже, то и прошу Вас, как мать, ставить мне в цену токмо те случаи, где жертвую службе Вашей жизнию моею.

По гроб с неограниченным усердием

Вашего Императорского Величества

вернейший и благодарнейший

подданный

Князь Потемкин Таврический

30 сентября 1790. Бендеры»

Даже в болезни Екатерина однако ж не забывала просьбу своего Светлейшего князя о покупке дачи. Безбородко нашел весьма и весьма приличную: что называется – рай земной. Она так понравилась ей, что, уведомляя князя о покупке сей дачи, зная, что он запросто, как все другое, может захотеть продать ее, просила в таковом случае продать именно ей.

Получив из Берлина донесения от своих посланников – Василия Нессельроде и Максима Алопеуса, что король Прусский паки весьма горячо принялся за вооружение, государыня Екатерина, поручила в рескрипте Потемкину сообщить план отпора пруссакам в случае их наступления на Ригу. Опричь того ее беспокоила деятельность полковника маркиза Луккезини, прозванный ею – Люзи, возглавлявшего прусскую делегацию, направленную Фридрихом-Вильгельмом в ставку Верховного визиря. Он там изрядно мутил воду, дабы война продолжалась. В Систове собралась конференция в составе Пруссии, Англии, Голландии, Австрии и Турции, которая должна была выработать условия мирного договора. Турки же не шли ни на какие уступки.

Главнокомандующий положил отправить в Петербург плененного турецкого адмирала Батал-пашу Хусейна, потерявшего в сражении всю артиллерию и обоз. Он намеревался послать вместе с ним, плененного Федором Ушаковым, и адмирала Саид-бея. Оба паши долженствовали стать живым опровержением, враждебных России слухов, о поражениях ее армии и флота, понеже степень ложных сообщений о потерях русских была весьма высока. Потемкин даже был вынужден написать Булгакову, коий в десперации испрашивал о слухах про победы турок:

«Плюйте на ложные разглашения, которые у вас на наш счет делают. Суворов, слава Богу, целехонек. На сухом пути дела не было нигде, турки и смотреть на нас близко не смеют. Как им не наскучит лгать, лучше бы подумали, что естьли бы были с нами дружны, то бы Молдавия была их уже. На море нам Бог помог совершенно разбить флот неприятельский».

Князь Таврический нервничал. Упертые турки, ослепленные обещаниями союзников, не желали мира. Потемкин посылал войска, дабы добить турок. Одако ж и сам терял немало. Жаль было генерал-аншефа Ивана Ивановича Меллера-Закомельского, коий должон был сходу овладеть крепостью Килия, гарнизон которой, по данным разведки, был небольшой. Однако первая попытка оказалась неудачной. Большой урон русским войскам нанесла турецкая флотилия на Дунае. Наша флотилия из-за сильных ветров не успела прийти к началу операции. При попытке занять ретраншемент Килии генерал был смертельно ранен, а все от того, что его отряды предприняли действовать ночью и, прямо сказать, сами чуть ли не перестрелялись. Узнав о ранении генерала, Главнокомандующий направил ему докторов и письмо:

«Милостивый Государь мой Иван Иванович! С чувствительнейшим сожалением уведомился я о полученной Вами ране. Я отправил тот час обоих моих медиков Массота и Лансмана, чтоб всевозможное подать способствование к скорейшему Вашему излечению».

Но спасти генерала не удалось. Войска возглавил генерал-поручик Иван Васильевич Гудович, вскоре получивший генерал-аншефа. Отвезти ключи в Санкт-Петербург, сдавшейся на капитуляцию крепости Килия, князь отправил участника двух русско-турецких войн, генерал-маиора Христофора Ивановича фон Бенкендорфа.

С середины октября до середины ноября были взяты Килия, Тульча, Исакча. На суше все проходило благополучно, но на берегах Дуная находился многочисленный турецкий флот, прикрывавший Измаил со стороны реки. Надобно было добиться и здесь успехов. Но Светлейшему князю не давали покоя мысли о новом фаворите императрицы, коего она постоянно упоминала в письмах. Надобно было с оным что-то предпринять, поелику князь Потемкин замыслил взять крепость Измалил до наступления Нового года и ехать в Санкт-Петербург. Главнокомандующий желал изрядно побить еще турок ко дню коронации императрицы, но они все попрятались и заперлись в крепостях. Он ожидал победных результатов на Кавказе такожде, как и с флота, но страшные штормы, и противные погоды препятствовали новым победам. Князь, на почве всех сих передряг, в оные бессчастные дни сильно занемог, всё закончилось весьма сильною рвотою. Быв слаб несколько дней, он все же должон был оставаться в Бендерах, чтоб чрез отсутствие его не подать мысли полякам и пруссакам, что он со всеми силами удалился с театра военных действий.

* * *

Ноябрьской ночью, к турецкой крепости Измаил подошли две русские гребные флотилии под начальством генерала Осипа де Рибаса, другая – из черноморских казаков, под начальством войскового судьи Головатого. Отряд из шестисот казаков высадились на остров Сулин, как раз супротив крепости, где мыс Чатал, и заложили здесь батарею. Затем, обе флотилии вместе с прибрежной батареей открыли по крепости многочасовой огонь, под прикрытием коего вырыли на острове траншею и насыпали еще две батареи. В ту ночь, огнем с оных батарей и неустанной пальбой с лодок, русские успели истребить около сотни неприятельских лодок, на коих находилось сто двадцать орудий. С суши тоже палили по Измаилу, но было понятно, что турки не сдадут ее по доброй воле.

Погода на Дунае стояла холодная, русской армии паки грозил голод, понеже поставки топлива и провианта шли с большими перебоями. Надобно было решаться на штурм мощной твердыни. Перестроенная к началу войны немецкими и французскими инженерами, снабженная новейшими фортификационными сооружениями, крепость Измаил казалась неприступной. Токмо бесстрашный генерал Осип де Рибас был готов штурмовать ее, три других генерала ссорились промеж собой и медлили. Ни один из них не имел достаточного авторитета в войсках, чтобы повести их на приступ. Михаил Кутузов со своими друзьями-офицерами рассмотрел в подзорную трубу всю крепость. Измаил, построенный на естественном уступе скалы, с одной стороны был защищен полукруглой весьма толстой стеной, глубокими рвами, сообщающимися между собой башнями и редутами, а с другой стороны его защищал Дунай. Крепость была окружена земляным валом, длинною чуть более шести верст, высотой – около четырех саженей. Перед валом был сооружен ров, ширина которого достигала шести саженей, глубина рвов до четырех, в некоторых местах до пяти саженей. Основой же турецкой позиции были семь бастионов крепости. Внутри крепостного обвода находился ряд укреплений и множество каменных зданий, кои тоже можливо было использовать для обороны. Всего на валу и бастионах турки установили до двухсот пятидесяти орудий. Более слабым участком обороны был участок, выходивший к Дунаю. Здесь турки, надеясь на естественную защиту реки, имели в основном укрепления полевого типа с менее сотней пушек. Всего гарнизон крепости насчитывал до тридцати пяти тысяч человек. Однако, в турецкой армии, как правило, до трети численности армии представляли собой части, предназначенные, прежде всего, для выполнения различных работ, их боевая ценность была невелика.

Генералы не решались на решительные действия, понеже солдаты, не обеспеченные зимней одеждой, из-за холодов, бесконечных проливных дождей, промозглой сырости, заболевали и умирали в массовом количестве. Войска, в огромном напряжении, стояли настороже день и ночь, не раздеваясь. В начале декабря, генералы, посовещавшись, положили уходить на зимние квартеры. Получив рапорт генерала Ивана Гудовича об отступлении из-под Измаила, Светлейший саркастически, среди прочего, писал ему:

«…вижу я трактование пространное о действиях на Измаил, но не нахожу тут вредных для неприятеля положений. Канонада по городу, сколько бы она сильна ни была, не может сделать большого вреда. А как Ваше Превосходительство не примечаете, чтоб неприятель в робость приведен был, то я считаю, что сего и приметить невозможно. Конечно, не усмотрели Вы оное в Килии до самой ея сдачи, и я не приметил такожде никакой трусости в Очакове до самого штурма. Теперь остается ожидать благополучного успеха от крайних средств, которых исполнение возложено от меня на господина Генерал-Аншефа и Кавалера Графа Александра Васильевича Суворова-Рымникскаго».

Потемкин, весьма озаботился положением дел. Надобно было, напротив, возобновить наступательные действия на Дунае. Для совершения сего дела, вестимо, на взгляд Главнокомандующего, лучше всего было назначить Суворова, коий и был вызван им в Яссы.

* * *

После подписания и празднования мирного договора с шведами, государыня Екатерина Алексеевна простудившись, хворала кашлем около трех недель, но, узнав, что адмирал Чичагов в Петербурге, еще не совсем выздоровевшая императрица, пожелала увидеть его. Государыню предупреждали, что адмирал почти не бывал в хороших обществах, и иногда употребляет неприличные выражения и может не угодить ей своим рассказом. Но императрица осталась при своем желании. На следующий день старый моряк, вошел на своих кривоватых ногах в ее кабинет, однако она отметила его прямую осанку. Чичагов трижды склонился в глубоком поклоне Святым образам, засим учинил земной поклон императрице. «Совсем, как граф Суворов», – подумала Екатерина. Она приняла его милостиво, посадила супротив себя, и, желая послушать рассказы о его морских походах, предложила:

– Поведайте мне, Василий Яковлевич, как вам теперь живется, предвидятся ли каковые морские сражения на Балтийском море?

Глухо кашлянув в кулак, адмирал смущенно ответствовал:

– Не думаю, государыня-матушка, что мне доведется еще командовать в сражениях, ибо на Балтике у русского флота соперников не осталось. Одно движение эскадр, выводимых мною в море, настолько внушительно, что никто, мыслю, не решится противодействовать нам.

– Ах, как мне приятно таковое слышать, адмирал!

Старое, побитое морской солью лицо Чичагова порозовело, он, скромно устроившись на краю кресла, стеснялся взглянуть в лицо государыни. Екатерина паки обратилась к нему:

– Расскажите, милостивый Василий Яковлевич, как вы воевали с нашими ненавистными соседями?

Контр-адмирал, немного смутившись, не ложной аттенцией императрицы, скромно изрек:

– Неловко, Ваше Величество, сражения все были тяжелые, кровопролитные…

– Я с удовольствием вас послушаю, любезный Василий Яковлевич, – настаивала Екатерина Алексеевна.

Видя, что надобно говорить, Чичагов, решившись, начал:

– Ах, государыня-матушка, много было с ними сражений! Посудите сами, – и он принялся загибать, плохо сгибающиеся пальцы, – Гогланд—Мост Квиструм—Эланд—Роченсальм—Ревель—Фридрихсгам—Красная горка—Выборг—Роченсальм, все оные географические названия в моей памяти навсегда!

– Ну, расскажите о самых важных сражениях, адмирал!

– Ну, взять прошлый год, Ваше Величество, тринадцатое августа. Шведский флот общим числом сорок девять кораблей под командованием адмирала Карла Эренсверда укрылся на Роченсальмском рейде среди островов. Шведы перегородили единственный доступный для крупных судов пролив Роченсальм, затопив там три судна.

– Вот как! Пожертвовали кораблями?

– Это мелочи, государыня-матушка! – рассказывал, все оживляясь адмирал. – В тот день восемьдесят шесть русских кораблей под командованием вице-адмирала Карла Нассау-Зигена начали атаку с двух сторон. Южный отряд под командованием генерал-майора Ивана Петровича Балле, в течение нескольких часов отвлекал на себя основные силы шведов, в то время, как с севера пробивался флот, командиром коего был наш контр-адмирал Юлий Литта. Корабли вели огонь, а назначенные команды матросов и офицеров прорубали проход.

– Трудно даже вообразить себе, как все оное учинялось…, – уважительно заметила императрица.

Не привыкнув говорить в присутствии императрицы, Чичагов чувствовал себя скованно, но, ободренный ее аттенцией, постепенно увлекся, и, наконец, пришел в такую восторженность, что стал кричать, махать руками и горячиться, как естьли бы разговаривал с товарищем.

– Так вот, – рассказывал он, – через пять часов Роченсальм был расчищен, и русские ворвались на рейд. Сволочные шведы потерпели поражение, потеряв тридцать девять кораблей, в том числе адмиральский, который мы захватили в плен.

– Что же наши потери?

– Мы потеряли два корабля.

– Это ведь не так много?

– Могло быть хуже, государыня, в десять раз!

Императрица удовлетворенно кивнула.

– Напомните мне, кто же отличился в том сражение, адмирал?

Отличился командующий правым авангардом, адмирал Антонио Коронелли.

– Ах, да! Коронелли! И ни одного русского?

Чичагов сделал лицо, дескать – обижаете, государыня-матушка!

– Наши молодцы, все как один герой! – почти вскричал он. – Но сей Антон Коронелли дал им прикурить паче других (адмирал выразился нецензурно и сам того не заметил). Екатерина сделала вид, что не слышала оного.

– Стало быть, – отметила она, – Коронелли, особливо дал прикурить шведам. Каков молодец! Не напрасно мы ему дали орден Святого Владимира с бантом. А вы ведаете, что предки оного крещенного еврея дали денег мореходу Христофору Колумбу, коий сподобился открыть миру Америку?

Чичагов отрицательно мотнул головой:

– Нет, государыня-матушка, не сподобился знать таковое за сим Коронелли. Все знали, что Антон Яковлевич был русским консулом на каком-то греческом острове, кажется, на Родосе, много лет назад. Ведали, что с нашим героем Михаилом Кутузовым был на дипломатическом поприще в Константинополе. А более ничего не знаю, матушка-государыня…

– Стало быть, сей Коронелли дал прикурить шведам. А кто и как отличился в других сражениях?

Чичагов вновь оживился:

– На рейде порта Ревель, Ваше Величество… Тот бой, государыня-матушка, стоил шведам больших жертв: шестьдесят один убитый, около того – раненых и более пяти ста пленных, один корабль попал в наши руки, один потерпел крушение, опричь того, много сброшенных орудий, чтобы сойти с мели. Так их мать их… (последовал крепкий русский мат.) Екатерина паки сделала вид, что не заметила, а Чичагов, все громче и громче повествуя, вообще даже себя не слышал, в таком увлечении он рассказывал, как будто тот рейд паки видел перед собой.

Дабы успокоить его, Екатерина испросила:

– А наши потери?

– Наши потери, всего ничего: лишь восемь убитых и двадцать семь раненых.

– А, главное, результатом сражения стало, – как вы сами ведаете, – крушение их плана разгромить по частям наши силы. Опричь того, их план заменить свои потери нашими захваченными кораблями тоже не удался. Посему, ох, и не сладко было шведскому флоту!

Описав решительную битву и дойдя до того, когда неприятельский флот обратился в полное бегство, адмирал совершенно забылся, соскочил со своего места, ругая трусов-шведов, пробежал мимо императрицы, вокруг стола, причем употреблял таковые слова, кои не можно услышать окроме, как в толпе черного народа. «Мы их… я их…» – кричал адмирал. В какой-то момент, адмирал опомнился, и в ужасе повалился перед императрицей…

– Виноват, матушка, Ваше Императорское Величество…

– Ничего, – как ни в чем ни бывало сказала императрица, не дав заметить ему, что поняла непристойные выражения, – ничего, Василий Яковлевич, продолжайте: я ваших морских терминов не разумею.

Она так спокойно сие проговорила, что оконфуженный адмирал, даже не заподозрив, что государыня все прекрасно понимает, сел назад в кресло и докончил рассказ. Императрица же слушала его с чрезвычайным благоволением, что явилось бальзамом для старого морского волка.

* * *

До покоев императрицы доходили сплетни о связи князя Потемкина с прекрасной гречанкой Софией де Витт. Опричь нее, в ставке Главнокомандующего находились Екатерина Долгорукова, Прасковья Потемкина – жена Павла Потемкина. Стало быть, понятно: князь Потемкин, вместо того, чтобы предпринять штурм крепости, завоевывал расположение то одной, то другой красавицы. Государыня Екатерина Алексеевна такожде ведала, что оное изрядно раздражало его окружение. К тому же не было никакого движения для приближения заветной цели – осуществления «Греческого прожекта». Как и прочие генералы, генерал-аншеф Александр Суворов такожде более года провел в бездействии. Дабу заполнить время, он писал прожекты будущих боевых действий и так хорошо изучил турецкий язык, что поражал своими знаниями переводчиков. Он стоял со своим отрядом в Молдавии под Галацом, ожидая привлечения его войск к военным действиям. Наконец, двадцать пятого ноября, секретно, он получил от Потемкина письмо содержавшего следующие строчки:

«Извольте поспешить под Измаил для принятия всех частей под вашу команду. Моя надежда на Бога и вашу храбрость. Поспешите, мой милостивый друг…»

Это был приказ приступать к штурму. Александр Васильевич, не медля, распорядился готовиться в дорогу. К вечеру он получил от князя Потемкина еще письмо со словами:

«Много там равночинных генералов, а из того выходит всегда некоторый род сейма нерешительного. Де Рибас будет вам во всем на помогу и по предприимчивости и усердию; будешь доволен и Кутузовым».

Генерал-аншеф давно сетовавший, что «веников много, да пару нет», ответил коротко:

«Получа повеление вашей Светлости, отправился я к стороне Измаила. Боже, даруй вам свою помощь!»

Он велел немедля приготовить и отправить под крепость тридцать лестниц, а также выступить туда любимому Фанагорийскому полку, двум сотням казаков, тысяче арнаутов и ста пятидесяти охотникам Апшеронского полку, через два часа с конвоем из сорока казаков, граф Александр Суворов выехал к Измаилу. В дороге, опередив всех, он, вместе с одним из сопровождающих его казаков, подъехал к русским аванпостам второго декабря. На посту их пропустили, и мгновенно по русскому лагерю пронеслась радостная весть о приезде самого генерал – аншефа Суворова. На батареях раздались приветственные залпы. Русский военный лагерь беспримерно ожил, все радостно поздравляли друг друга, точно появление генерала – уже была равносильна победе.

Отправив письмо генерал аншефу, князь Потемкин-Таврический продолжал изображать беззаботность, никому не сообщая, что командование поручено Суворову. Он оставался в Бендерах, ведя прежний образ жизни в своей ставке. Знакомый лично с многими греками, пол года назад, по возвращении из Петербурга в Очаков, князю Таврическому пришлось познакомиться тамо и с их соотечественницей – Софией де Витт гречанкой, редчайшей красоты, ума и обаяния. Прибыла она в ставку Главнокомандующего князя Потемкина из Хотина, осажденного русскими войсками, вместе с принцем Шарлем-Жозефом де Линем. Увлеченный ее необычайной красотой, постепенно остывая к Долгоруковой, Светлейший князь принялся за ней ухаживать. По пространным рассказам ее мужа, Юзефа де Витта, она сумела влюбить в себя почти всех Европейских королей и видных кавалеров, включая короля Станислава Понятовского, Иосифа Второго, Фридриха Второго, графа д’Артуа и принцев нескольких стран. Король Станислав-Август даже приехал к ней крестить их новорожденного сына. Однако продолжительное пребывание Софии Константиновны среди русских вызвали недовольство у поляков. Муж ее, Юзеф де Витт, вынужден был оставить должность коменданта в польском городе Каменец-Подольск. Недолго думая, дабы иметь красавицу-гречанку при себе и возместить утерянную ее мужем должность, князь Таврический, назначил де Витта главнокомандующим города Херсона, присвоив ему звание генерала с годовым окладом в шесть тысяч. После такового поворота судьбы, вестимо, муж не препятствовал их связи, вместе с тем везде и всюду де Витт представлял свою жену, токмо лишь, как друга князя Потемкина, не более. Но все знали, что из себя представляет князь Таврический, и не верили ему. В честь красавицы Софии Константиновны Светлейший князь устраивал приемы и балы. Однажды поднес в подарок роскошную шаль, кою красавица не приняла. Тогда князь устроил беспроигрышную лотерею и все дамы, в том числе София, получили по такой шали. Как раз, токмо отправив приказ Суворову штурмовать Измаил, он изволил играть в карты в компании дам, когда сия гречанка предложила прочесть линии на его руке и поведала, что Измаил падет через три недели. Потемкин рассмеялся, будто сия мысль токмо сейчас пришла ему в голову, хотя генерал-аншеф Александр Суворов уже, вестимо, находился под Измаилом.

– А что, господа! – обратился князь Таврический к присутствующим. – В маленькой, с золотыми волосами, головке Софии Константиновны, совершенно правильные мысли: Измаил будет наш, и не позднее, как она изволит говорить, трех недель считая с нынешнего дня. И вы знаете, господа, у меня есть надежный способ обеспечить взятие нами крепости…

Светлейший князь, выдерживая паузу, оглядывал всех веселым взглядом.

– И как же, князь, вы думаете сие свершится, – не выдержав, испросила Варвара Головкина, присутствующая в тот момент тамо. Потемкин, круто обернулся к ней:

– Свершить оное, графиня Варвара, весьма просто: вызвать к Измаилу генерал-аншефа Александра Васильевича Суворова.

Он, паки победно всех оглядев, изволил весело изречь:

– Стало быть, ждите, господа, падение крепости весьма скоро. Вот тогда мы все от души повеселимся! Все зашумели, понеже знали, что значит повеселиться по-потемкински.

* * *

Трудно доступные крепости в Европе, как правило, брали длительной осадой, или путем последовательного захвата укреплений. Сие нередко забирало много времени: колико недель и даже месяцев. Ослабленный лишениями и болезнями осажденный гарнизон крепости чаще всего вынужден был решиться на капитуляцию. У графа Александра Васильевича Суворова, оного времени не было. Дальнейшая осада крепости стоила бы русской армии тысяч умерших от болезней, и совсем не гарантировала сдачу турецкой твердыни. На турок работало время, понеже недавний союзник России – Австрия, вела откровенно враждебную политику, которая могла привести даже к тому, что их пушки могли повернуться противу бывших русских созников. Пруссия и Британия строила тоже свои козни. России необходима была крупная военная победа, поелику от взятия Измаила или неудачи под стенами сей крепости зависел исход всей войны, для князя Потемкина победа или поражение была почти равносильна жизни или смерти.

По прибытию к крепости, первым делом, Суворов развернул назад, уходящую на зимние квартеры осадную артиллерию и отряд генерал-майора Павла Потемкина. Работа закипела и на суше и на воде. Ежедневно Осип Михайлович де Рибас доносил генерал-аншефу Суворову о постройке новых батарей на острове Сулине, а такождее о том, что делается у турок и, что говорят лазутчики.

Сразу после решения военного совета брать Измаил штурмом, Суворов, сев на тощую, как и он сам, лошадь, в простой солдатской одежде, объехал крепость по всему периметру и определил, что Измаил есть крепость без слабых мест. Паки, не медля, он начал активную подготовку, коя была проведена в чрезвычайно короткие сроки – за неделю. Девиз Суворова – «больше поту, меньше крови» работал с полной отдачей: под его руководством, солдаты день и ночь тренировались взбираться на стены, преодолевать крепостные сооружения, для чего был построен специальный городок, воспроизводивший участки крепостной стены. Для штурма, Суворов перестроил артиллерийские батареи, приказал готовить осадные материалы – сколачивать лестницы и вязать фашины для забрасывания рвов. Солдаты резали на топливо камыш, заготовляли штурмовые лестницы, вязали фашины. Было улучшено снаряжение и питание войск. Поколику Суворов имел огромный опыт интендантской службы, злоупотреблений с поставкой не было. Гонцы и курьеры ежедневно мчались то в Бендеры к Светлейшему князю, то в Галац с приказаниями: выслать провизию, не задерживать с подвозкой оружия и прочим инвентарем для штурма. Словом, скучный еле живой лагерь невозможно было узнать. Больные от хорошего питания стали выздоравливать, слабые крепли и набирались сил. Всем хотелось показать себя знаменитому полководцу, услышать его приветливый разговор и солдатскую смешную шутку. Суворов часто объезжал полки и разговаривал с солдатами, не скрывая, что затевается трудное дело. Обращаясь к ним, он напоминал:

– Валы Измаила высоки, рвы глубоки, а все-таки нам надо его взять: такова воля матушки-государыни, коя печется о славе нашего Отечества.

На что солдаты обыкновенно дружно ответствовали:

– С тобой, наш отец, как не взять-то? Возьмем, не устоять турку! Хоть он совсем в землю зароется – вытащим его на свет Божий!

* * *

Екатерина, ежедневно и еженощно молящаяся за победные действия своей армии, с нетерпением ожидающая очередные новости с театра военных действий, наконец, через месяц получила оные. Их привез от Светлейшего князя Таврического, его новый адъютант Армфельд, финн, бежавший от преследования Шведского короля. Императрица пожаловала его в премиер-маиоры. В тот же вечер, она паки отписала письмо Светлейшему, старась ничего не упустить:

«Друг мой сердечный Князь Григорий Александрович. По двадцати девяти дневном ожидании от тебя курьера, наконец, привезены ко мне твои письмы из Бендер от 16 октября. Адъютанта твоего Армфельда я пожаловала в премьер-майоры и дала ему перстень и пятьсот червонных, а в Швецию он ехать не хочет.

Простудясь, я в мирное торжество и получив кашель, оный обратился в лихорадку, сия прошла, как все мои болезни, сильным поносом. Но сей оставил мне ветряные колики, кои меня держат, без мала, три недели почти всякий день несколько часов. Когда сих пакостных болей нет, тогда хожу и езжу, однако слабости чувствую, но ничего не принимаю, опасаясь умножить болезни.

О кавказском сражении усмотрела из твоих писем с удовольствием во ожидании подробной реляции. Приезд сюда Батал-паши и Адмирала будет сильное доказательство ненавидящим нас, что несмотря на их планы и коварства, турки поражены повсюду. О смерти Ивана Ивановича Меллера-Закомельского весьма жалею. Увидим, когда флотилья подойдет, каков будет успех под Килиею. Дай Боже, чтоб потеря была в людях как возможно менее.

Что турки везде запираются в крепостях, сие доказывает, что в поле держаться не могут противу наших войск, а ищут нас остановить противу стен. С удовольствием вижу, что ты обрадовался, как дачею, так и перстню.

О польских делах тебе скажу, что деньги на оные я приказала ассигновать до пятидесяти тысяч червонных, из которых Булгаков тебе возвратит те двадцать тысяч червонных, кои ты ему дозволил употребить из ассигнованных тебе сумм. Барон Судерланд пошлет с курьером в Варшаву вексель сей. Чтоб умы польские обращать на путь нами желаемый, о сем Булгаков имеет от меня за моим подписанием довольные предписания. На сеймиках же ему самому действовать не должно и нельзя, а посредством приятелей наших, что ему также предписано. Ничего бы не стоило обещать Польше гарантию на ее владения, естьли бы то было удобно на нынешнее время. Но они сами торжественным актом отвергли всякое ручательство. Воли учреждать внутренние дела я от них, конечно, не отнимаю, но в нынешнем положении все подобные обнадеживания инако давать нельзя, как в разговорах Министра Нашего с нашими друзьями, и внушая им, что когда нации часть хотя образумится и станет желать ручательства и прочее, тогда могут получить подтверждения оного. Равно и о связи с нами он им может внушать, что естьли они, видя в какую беду их ведет союз с Королем Прусским, предпочтут сей пагубе наш союз и захотят с нами заключить союз, мы не удалены от оного, как и прежде готовы были с разными для них выгодами и пользою. Кажется, что обещаниями таковыми, не точно определенными, избежим о Молдавии противуречия, в котором мы бы нашлись пред всей Европой, обещав возвратить все завоевания Порте, удержав только границу нашу по реке Днестр. При всех действиях наших в Польше, хотя и не открытых, надлежит нам остерегаться паче не дать орудия врагам нашим, чтоб не могли нас предъявить свету, яко начинателей новой войны и наступателей, дабы Англия в деятельность и пособие Королю Прусскому не вступала, в Балтику кораблей не прислала, да и другие державы от нас не отвратились, и самый наш союзник не взял повод уклониться от соучастия. Что касается до хлеба польского, то, по последним известям варшавским, хотели на Сейме зделать Конституцию и разрешить его выпуск. И так, кажется, что на сей раз все наши действия в Польше должны к тому стремиться, чтоб составить, ежели можно, сильную партию, посредством которой не допустить до вреднейших для нас перемен и новостей, и восстановить тако связи с нею, обоим нам полезные и безопасные. А между тем обратить все силы и внимание и старание достать мир с турками, без которого не можно отважиться ни на какие предприятия. Но о сем мире с турками я скажу, что ежели Селиму нужны по его молодости дядьки и опекуны, а сам не умеет кончить свои дела и для того избрал себе пруссаков, агличан и голландцев, дабы они более еще интригами завязали его дела, то я не в равном с ним положении, и с седой головой не отдамся им в опеку. Королю Прусскому теперь хочется присоединить себе Польшу и старается быть избран преемником той короны, а чтоб я на сие согласилась, охотно бы склонился на раздробление Селимовой посессии, хотя с ним недавно заключил союз и обещал ему Крым возвратить из наших рук. Но ему Польшу, а туркам Крым не видать, я на Бога надеюсь, как ушей своих. А слабые турки одни обмануты союзником, и продержит их в войне, как возможно долее. Король Шведский был в подобном положении, но вскоре, видя свое неизбежное разорение, взялся за ум и заключил свой мир безпосредственный с нами. Естьли рассудишь за полезно, сообщи мое рассуждение туркам и вели визирю сказать, что тому дивимся, что за визирь ныне у них, который ни на что не уполномочен, окроме того, что пруссаки, агличане и голландцы ему предписывают, будто это все равно – иметь дело с интригами всей Европы, либо разобраться с ними запросто. Русская есть пословица: «Много поваров кашу испортят», да другая «У семера нянь дитя без глаза».

Ласковое с Польшею обращение, обещание ей гарантии и разных выгод, буде они того потребуют, и все что об них выше сказано, я кладу на такой случай, ежели республика не приимет сторону неприятелей наших образом явным; но буде совершит договор свой с Портою и пристрастие окажет на деле с Королем Прусским, ежели он решится противу нас действовать, в то время должно будет приступить к твоему плану и стараться с одной стороны доставить себе удовлетворение и удобности противу нового неприятеля на щет той земли, которая служила часто главным поводом ко всем замешательствам.

Вот тебе мои мысли. Бог да поможет нам. Прощай, мой друг, Христос с тобою. Мне вчерась и сегодня полутче. Морозы настали, а целый год мы имели непрестанные дожди. Касательно твоего дома я уже приказала его осмотреть и, ежели можно будет, то в нем Артиллерийский кадетский корпус помещу. Все же строить для него необходимость заставит же. К Сартию с сим курьером посылаю за музыку к «Олегу» тысячу червонных и подарок – вещь. Сегодня «Олега» в третий раз представляют в городе, и он имеет величайший успех, и к воскресению уже все места заняты. Спектакль таков, как подобного еще не было, по признанию всех.

Твой корнет непрерывно продолжает свое похвальное поведение, и я должна ему отдать истинную справедливость, что привязанностию его чистосердечной ко мне и скромностию и прочими приятными качествами он всякой похвалы достоин.

Ноября 1 ч., 1790 года

Фон дер Пален приехал во Швецию, а Стединг здесь, и дела со Швециею на лад идут. Стединга я ласкаю весьма, и он человек изрядный. Потоцкого проект, дабы зделать Прусского Короля Королем Польским и соединить Пруссию с Польшею, – не рассудишь ли за благо сообщить туркам, дабы яснее усмотрели каверзы своего союзника, о котором и его адской политике уже вся Европа глаза открывает, и ближние его содрагаются, и сама Голландия, да и Англия не во всем с ним согласна.

Екатерина»

* * *

По возвращении после поездки на Юг, к мужу в армию, графини Варвары Головиной, государыня сразу же пригласила Великую княгиню Марию Федоровну с ее фрейлиной к себе.

– Ну, милая Варвара, расскажите поподробнее, как вы съездили в Бессарабию? – обратилась она ласково к молодой графине. – Не страшно было? Там ведь стреляют.

Фрейлина, скромно поклонившись, молвила:

– Ваше Величество, поездка была весьма трудная, но увенчалась для меня хорошо. С самого начала я неслась туда во весь дух день и ночь. Коли говорить о подробностях, то, не доезжая до Витебска, выйдя из кареты, пока меняли лошадей, я вошла в нечто, вроде барака, пообедать. Вдруг, с шумом открылась дверь, и появился военный, им оказался француз, он представился графом Ланжероном, коий передал мне пакет от моей матери.

Протасова заметила:

– Что значит мать: не успела дочь отъехать, она уже вослед послала ей пакет!

Екатерина нетерпеливо перебила ее:

– Ну, а следующая остановка, я знаю, была в Шклове.

– Да, Ваше Величество, приехав в Шклов утром, я не хотела останавливаться ни на минуту: по слухам, я знала, что местный помещик, Семен Зорич, большой барин и очень любезный, любит угощать у себя проезжих, более или менее знатных.

Императрица, переглянувшись с Перекусихиной, молвила:

– Что любит, то любит. Особливо пустить пыль в глаза. Принимал он меня дважды с Саввишной… – заметила со скепсисом Екатерина Алексеевна.

Перекусихина тоже заулыбалась и попросила:

– Продолжай, дитятко, продолжай, как там тебя привечали?

Повеселевшая от сих воспоминаний, Варвара продолжила:

– Токмо я вошла на двор почтовой станции, и сей час же потребовала лошадей, как вдруг около моей кареты показались граф Ланжерон, успевший обогнать меня, и граф Цукато, оба в папильотках и халатах. Они долго рассыпались в извинениях за свой вид.

– Бог мой, что они себе позволяют перед дамой! – засмеялась императрица.

– Вот и я не могла удержаться от смеха, узрев их. Дабы избавиться от подобного назойливого общества, я отправилась дожидаться лошадей, в находившийся в глубине двора, дом, где никого не было. Токмо я села у окна, как во двор въехала раззолоченная карета, запряженная великолепными лошадьми.

– Вот и наш красавец Семен объявился, – уверенно изрекла императрица.

В разговор вдруг вмешалась Протасова:

– Мне любопытно, Ваше Величество, отчего сей Зорич никак не женится?

Екатерина повела недоуменными глазами, пожала плечами: – Кто его знает, Королева? Отчего не женятся, к примеру, Понятовский, Васильчиков, Зорич и некоторые другие?

Удивленная ответом, Протасова задумалась, а государыня обратив глаза на Варвару, молвила:

– Однако мы все время мешаем нашей интересной рассказчице. Продолжай, Варя.

Фрейлина кивнула и продолжила:

– Да, я узнала Зорича, – коего в детстве встречала при дворе. Он встал передо мною на колени, умоляя меня отобедать у него. Я употребила все мое красноречие, чтобы отказаться от его приглашения, но все было напрасно. Пришлось сесть с ним в карету и ехать, ради приличия, к его племянницам, чтобы дожидаться там, пока будет готов обед, и он приедет за мной.

– Узнаю его: он такой прилипчивый: не отстанет, не добившись своего, – паки вырвалось у императрицы. – А его племянницы, помнишь, Мария Саввишна, такие приятные девицы.

– Красивые, – согласилась Саввишна, – весьма на дядю похожи.

– И как же сии красотки тебя встретили?

– Они были заняты костюмами для бала, назначенного на следующий день, и просили меня помочь советами. Чтобы лучше исполнить их желания, я нарисовала им модели шляп, платьев и чепцов.

– Ты же прекрасно рисуешь… Кажется, они были в восторге от тебя, прелестная графиня, – заметила с улыбкой императ рица.

Варвара густо покраснела, присела в реверансе.

– Не знаю, – ответила она, – но, похоже – да!

– А Зорич, догадываюсь, как всегда, был разодет, как принц? – вопрошала пренебрежительным тоном императрица.

– У него было пять буклей цвета голубиного крыла, вышитое платье и шляпа в руке. Да, и был надушен, как султан.

Все весело рассмеялись.

– Ах, красавчик! – изразила общую мысль Протасова. Графиня Варвара, улыбаясь, продолжила:

– Позже, мы все поехали к нему. В гостиной было около шестидесяти человек, из которых я знала троих: графа Ланжерона, графа Цукато и мадемаузель Энгельгардт, очень красивую особу, родственницу племянницы Потемкина. Я подсела к ней. Обед был долог и утомителен своим изобилием. Я с нетерпением думала о том моменте, когда можно будет уехать, но пришлось остаться на весь день и даже поужинать.

– Кто же таковая Энгельгардт, как ее зовут, – заинтересовалась государыня, оглядывая своих подруг. – Я как-будто знаю всех их родственников…

– Елизавета, но отчество не помню, – ответствовала графиня.

– Скорее всего, какая-то дальняя родственница, – предположила Протасова. – Их, Энгельгардтов, как и Голицыных, не сосчитать.

– И как же, тебе, милая Варюша, удалось избавиться от пристального внимания сего Зорича?

– Не удалось до самого Могилева. Он отправил со мною десять курьеров, чтобы я быстрее доехала.

Варвара передохнула, оглядела всех: все внимали с большой аттенцией. Она паки вспоминая свое путешествие в подробностях, рассказала, как она доехала до очень красивого двухэтажного здания, где переночевала, а утром, едва она успела окончить свой туалет, как появился адъютант господина Петра Богдановича Пассека, губернатора города, дальнего ее родственника, коий пригласил ее отобедать к себе в деревню, в пяти-шести верстах от города. Она ехала на присланной за ней золоченной двуместной карете через весь город с большим шумом; евреи, узнав карету губернатора, становились на колени; я раскланивалась направо и налево. Сие было весьма забавно!

– Ни в чем себя не обделяет сей губернатор Пассек, – заметила, сдвинув брови, государыня: и карета его, стало быть – золоченая.

Графиня Варвара замолчала, ожидая, что скажет государыня. Екатерина, паки махнула рукой, дескать: продолжай. Головина, получив разрешение, повела свой рассказ далее:

– Приехав во дворец и, быв там чудесно принята, мне показали прекрасный сад, прелестные виды, предложили хороший обед, после чего я сыграла партию в шахматы с каким-то господином.

Она запнулась, засим скромно молвила:

– Я, рассказываю вам подробно, как вы просили, Ваше Величество…

– Очень хорошо, Варенька! А как там генерал-аншеф Петр Пассек?

– Неплохо устроился, – заметила с ехидцей Королева. – Теперь он генерал-губернатор Могилевского наместничества.

– Раньше там наместничал, ныне покойный, граф Захар Григорьевич Чернышев, – печально напомнила подругам и фрейлинам Екатерина. – Жена его, урожденная Анна Родионовна Ведель, племянница Пассека.

Протасова тоже печально ввернула:

– Безвременно ушел граф Захар. Таковой красавец, а Ведель – вредная дама, Боже упаси! Еще сто лет проживет…

Все помолчали.

– Ну, продолжай, девонька, – не вытерпела Перекусихина. Варвара, взглянув на государыню и получив разрешение взглядом, рассказала о прибытии в Кременчуг, коий показался ей весьма грязным городом, затем надобно было переехать через реку Буг. Чему весьма удивилась Екатерина, коя хорошо помнила, что город показался ей весьма достойным в пору ее посещения его два года назад. Варвара смущенно пожала плечами.

– Ваше Величество, – дерзко вмешалась Протасова. – Сейчас война. Много чего изменилось. А наша Варварушка, чаю, уже у цели: вот-вот, подъедет к месту назначения, и в скорости, мы окажемся во дворце князя Потемкина, не так ли графинюшка? – с улыбкой испросила она.

– Да, – согласно кивнув, оживилась графиня. – Стало быть, еду я, еду, а на душе тоскливо. Направо я видела бесконечную равнину, без деревьев, без человеческих жилищ, естьли не считать нескольких казачьих постов. Медленно проезжая мимо одной из хижин, я услыхала, Ваше Величество, радостные крики: «Да здравствует Екатерина Великая! Да здравствует наша мать, дающая нам хлеб и славу! Да здравствует Екатерина!». В окно я увидела офицеров с бокалами. Их слова как бы пригвоздили меня к месту, я не могла наслушаться их. Настроение сразу поднялось.

Графиня Головина задержала дыхание, прижав руки к груди, и посмотрела на слушательниц: глаза Протасовой и Перекусихиной смотрели на императрицу, выражая восхищение и полное обожание Екатериной Алексеевной. Сама же императрица смотрела на рассказчицу с материнской нежностью.

– Благодарение вам, голубушка, за то, что все примечаете и так любите меня!

Она подала ей руку. Графиня Варвара почтительно подошла к ней. Императрица обняла ее.

– Ну, довольно на сегодня, милая графиня. Остальное, самое интересное, в следующий раз. Договорились?

– Конечно, Ваше Величество, как токмо изволите приказать. С пребольшим удовольствием!

Уходя с императрицей, Марья Саввишна, бросив жалостливый взгляд на Голицину, заметила:

– Вид безрадостных бессарабских степей был совершенной новостью для бедной молодой графини. Воображаю, как ей было тоскливо.

Екатерина возразила:

– Зато как порадовали ее на краю земли возгласы русских офицеров!

Записки императрицы:

Доложили мне, между прочим, что в доме нашего Дон Гуана, графа Безбородки живет Ольга Дмитриевна Каратыгина, кою он называет не иначе как Ленушка. Якобы она родила от него дочь Наталию.

* * *

Вечером, перед сном, Платон Александрович вдруг заговорил о женитьбе своего брата Дмитрия. Понятно: ее любимец желает от императрицы достойный подарок для новобрачных.

– Кто же его избранница?

– Прасковья Александровна Вяземская.

– Дочь обер-прокурора?

– Она самая.

– Достойная партия!

Екатерина подумала, что, наконец, несимпатичные дочери ее верного прокурора начинают выходить замуж. В прошлом году, вышла замуж за графа Толстого, старшая из четырех сестер, названная в честь нее, Екатериной.

– Прасковья, пожалуй, самая приятная на вид девушка.

Платон фыркнул:

– Да уж! На мой взгляд, одна из ее сестер, Анна, похожа на мою обезьянку.

Екатерина была такого же мнения, но вслух оного не произнесла.

– Как ни странно, милый мой Платоша, сия Анна в позапрошлом году вышла первой из сестер замуж за неаполитанского посланника герцога Антонио Мореска Серра-Каприола.

Платон паки фыркнул:

– Еще бы! Девица с таким приданным! Держу пари, сей итальянец такой же, как моя мартышка.

Екатерина, улыбнувшись, полюбопытствовала:

– Прасковье сейчас лет восемнадцать?

– Да. Дмитрий на шесть лет ее старше.

– Что ж повезло ей. Дмитрий – прекрасный человек!

И в самом деле, Дмитрий Александрович, таковой же замечательный красавец, как и все в семье Зубовых, знатно отличался в своем семействе: не было в нем никаких амбиций, довольно молчаливый, обходительный, не выпячивающий себя, он показался Екатерине самым умным из них.

– Отпразднуем свадьбу здесь во дворце? Она ведь моя фрейлина.

Зубов сделал сожалительное лицо:

– Хотелось бы, но мать ее, княгиня Елена Никитична, желает учинить свадьбу в своем дворце на Итальянской улице, а венчать в собственной усадебной церкви.

– В церкви «Кулич и Пасха»… Давно я там не была. А дворец у них весьма достойный. Бывал ли ты у них?

– На днях, – небрежно ответствовал Платон. – Интерьер дворца великолепен, на мой вкус.

– Что ж, моему обер-прокурору осталось позаботиться теперь о счастье своей последней дочери, Варваре Александровне.

– Слыхивал, что за ней ухаживает датский посланник, барон Розенкранц.

Екатерина удивилась осведомленности любимца.

– Вот как! Великолепно! Дай-то Бог! Наконец, решив дела семейные, князь Вяземский сможет отдавать все свои силы делам государственным.

Платон Александрович возразил:

– А мне, государыня-матушка, показался он весьма нездоровым человеком. В чем душа держится. Худой, какой-то помятый.

– Что ж ты хочешь, Платоша! Ему уж шестьдесят три года. А на своем посту он более четверти века. Не каждый выдержит таковой труд!

Платон неопределенно пожал плечами.

– Согласен, матушка! Тяжелую государственную работу, не каждый выдержит!

Екатерина, потрепав его черный чуб, ласково молвила:

– То-то же, Платон Александрович! Всякий родится, да не всякий в государственного человека годится!

* * *

Императрица Екатерина Алексеевна искренне привязалась к молодой фрейлине, графине Варваре Головиной. Ей нравилось ее прямодушие, скромность и большая доброта. Без нее она не ложно скучала и была весьма рада ее возвращению из Бессарабии. Теперь, паки, пригласив своих подруг, она, расположившись на широком диване на короткий отдых, продолжила расспросы об ее путешествии:

– Варенька, вы рассказали о поездке до въезда в город Бендеры. А что дальше-то было?

Графиня Голицина смущенно испросила:

– Ваше Величество Екатерина Алексеевна, не скушно будет вам слушать монотонный рассказ?

Императрица удивленно повела глазами:

– Ну, что вы, душенька! Напротив, таковые рассказы расширяют круг человеческого обозрения, не правда ли? Усаживайтесь удобнее. Я – всяв аттенции! – настаивала государыня.

– Хорошо, – с готовностью согласилась Варвара и, усевшись на маленькое кресло, с заметным воодушевлением принялась за рассказ:

– Итак, Бендеры. На подъезде к Бендерам, я очень проголодалась. Подъезжая к казачьему посту, из окна кареты я увидала маленькую палатку у подножия горы, в которой сидел какой – то господин за столом и аппетитно ел. Я спросила его имя, оказалось, что это был полковник Иван Рибопьер.

– Рибопьер! – воскликнула государыня. – Сынок его, Саша Рибопьер, скучает по нему. Обязательно расскажу ему о вашей встрече.

Глаза графини тоже радостно заблестели, при упоминании о маленьком Рибопьере.

– Я знала и очень любила господина Рибопера. Я сказала ему, что умираю от голода и прошу его уступить мне немного из его обеда. Он сейчас же принес мне половину жареного гуся, вина и воды. Он был в восхищении, что мог оказать мне сию небольшую услугу, а я очень довольна, что была обязана ему за нее.

Графиня вдруг остановила свой рассказ и с грустью добавила: – В армии я с удовольствием паки встретилась с Рибопьером. Он был очень несчастен и искал опасности.

Протасова и Перекусихина переглянулись:

– Отчего это он искал опасности, голубушка? – испросила удивленная Протасова.

– Каковые-то у него были неприятности, о коих мне он не поведал.

Екатерина подумала, что сии неприятности Рибопьера сопряжены с его чувством вины, перед ней, императрицей из-за Мамонова. Она милостиво кивнула графине продолжить свое повествование, но, занятая мыслями о Рибопьере, Шкуриной, Мамонове, уже не слышала, как ее фрейлина встретилась со своим мужем. Очнулась она, когда услышала стеснительные слова:

– Я была более чем счастлива!

Глаза графини радостно сияли, губы улыбались, на щеках появились милые ямочки.

Екатерина, глядя на нее, залюбовалась.

– Еще бы! Встретить любимого супруга, – молвила с завистью Протасова.

– Ну, вот, – продолжила Варвара, – к десяти часам вечера мы, наконец, приехали в главный город Бессарабии, Бендеры. Мост через реку Днестр мы перешли пешком, мой муж отвез меня прямо к княгине Долгорукой. Она сидела в маленькой гостиной, спиной к дверям. Рядом с ней сидела весьма красивая молодая дама. В глубине комнаты стоял стол, окруженный игроками, очень занятыми игрой. Я тихо пробралась за кресло княгини и закрыла ей глаза рукой. Она вскрикнула, я отступила назад. Узнав меня, все обрадовались.

– Долгорукова Екатерина Федоровна, чаю, не скучала в обществе офицеров? – спросила государыня…

– Не знаю, Ваше Величество. При встрече, на ней был почти костюм султанши, не доставало токмо панталон!

Услышав оные слова, все многозначительно переглянулись.

– А кто же такая, рядом с ней сидящая красавица? – полюбопытствовала императрица.

– Зовут ее София Константиновна де Витт. По происхождению гречанка, она разговаривала с князем Потемкиным на греческом и французском языках. Она, при встрече все время молчала. Потом мы познакомились.

– Понравилась она вам? – спросила весьма заинтересованно императрица.

– Отменно красивая, – ответствовала Варвара. – Генералы и офицеры не спускали с нее глаз.

– Красивее Долгоруковой? – испросила Протасова.

– На мой вкус, да.

– Ну, а как же сам Светлейший князь, – нетерпеливо оглянувшись на императрицу, расспрашивала Протасова, – как прежде: взглянет – огнем опалит, а слово молвит – рублем одарит?

Графиня Варвара смущенно покосилась на Анну Степановну, молвив:

– Князь Потемкин совсем не переменился.

Все паки переглянулись. Государыня Екатерина Алексеевна, кивнула:

– Мне токмо едино интересно, – ласково молвила она, – как выглядит теперь жилье князя Григория Александровича Потемкина. Как там у него? Валерьян Зубов, прибывший от него с донесением кое-что, кое-как поведал о его житье-бытие. Хотелось бы и вас послушать…

Графиня Головкина сжала губки и опустила глаза, показывая, что сие не самая приятная часть ее рассказа.

– Ну, ну, Варенька, – подбодрила ее Екатерина, делая вид, что не видит ее гримасы.

И графиня чуть ли не скороговоркой поведала:

– В его дворце были постоянные балы, а вечера, когда не было бала, проводили время в диванной. Диваны в салоне обиты турецкой розовой материей, затканной серебром, такой же ковер с примесью золота лежал у наших ног. На роскошном столе филигранная курильница распространяла каковые-то восточные сладковатые ароматы. Подавали различные сорта чая. На князе почти всегда платье, отороченное соболем, бриллиантовая звезда, и Андреевская, и Георгиевская ленты.

– Хорош! – невольно вырвалось из уст императрицы. Глаза ее вовсе не улыбались. Протасова, не заметив выражения ее лица, подобострастно поддакнула:

– Вестимо, неотразим!

Перекусихина тоже изразилась:

– Вестимо, все красавицы глаз с него не сводят.

Варвара кивнула:

– Могу заметить, на моих глазах, госпожа София де Витт всегда тонко заигрывала с князем. Мадемуазель Пашкова жила у княгини Долгоруковой, но держалась, насколько возможно, в стороне от всего оного. Княгиня же Долгорукова не расставалась с Потемкиным. Ужин подавался в прекрасной зале, блюда разносили кирасиры, в мундирах с красными воротниками, высоких черных и меховых шапках с плюмажем. Они попарно входили в комнату и напоминали мне стражу. Во время обеда оркестр вместе с пяти десятью трубами исполнял самые прекрасные симфонии. Дирижировал всегда итальянец, господин Сарти. Все было великолепно и величественно, но, – Варвара стеснительно сморщилась, – как-то все казалось не так. Не так, как надобно.

Она замолчала, застенчиво поглядывая на помрачневшую императрицу, пока она не испросила:

– Ну, а вы, Варенька, чем там занимались?

– Я? – графиня растерялась от неожиданного вопроса, – я… проводила большую часть вечеров за игрой в шахматы с принцем Евгением Вюртембергским и князем Николаем Васильевичем Репниным.

– Достойное занятие, – мягко заметила императрица. – Теперь, графиня, заметьте, благодаря вам, я не ложно знаю, как не скучно проводит время Светлейший князь.

Графиня, опустив глаза, почтительно склонила голову.

– А что же вы ничего не рассказываете о пощечине, кою влепила Светлейшему графиня Гагарина, – вдруг, не церемонясь, испросила Протасова. – Али вы не были свидетельницей оного происшествия?

Графиня Головина паки растерянно улыбнулась:

– Нет, не была, Анна Степановна. Но слышала сей анекдот.

– Ну, что ж мы так замучили графинюшку, – встала в защиту графини Мария Саввишна. – Дайте ей хоть передохнуть.

– Да мы уж и закончили свои расспросы, – весело заметила императрица. – Пора нам всем, и в самом деле, передохнуть.

Записки императрицы:

Благодаря передовым представителям Грузии, особливо дальновидному деятелю Соломону Леонидзе, между Ираклием, Соломоном Вторым, Григором Дадиани и Симоном Гуриели был заключен военно-политический союз, что, вестимо, вызвало неприятие Турции. Надобно побеседовать на сщет сего союза с французским послом. Разведать, что его правительство, союзное Турции, думает об оном.

* * *

На очередном Малом Эрмитажном собрании, играя в рокомбол с Зубовым, Строгановым и Безбородко, императрица говорила:

– Как же мне нравится Демидовская усадьба! Она выстроена тридцать четыре года назад, в пятьдесят шестом году, и, кажется, мне, с каждым годом, она становится краше.

Строганов, делая ход, согласно кивнув, заметил, как знаток архитектуры:

– С большим вкусом выстроен Нескучный дворец, легок, и на первом, и на втором этаже украшен колонами.

– И расположен удачно – на правом берегу Москвы реки, – отметила Екатерина. – Колико я знаю, каменные палаты были построены по проекту архитектора Яковлева.

Безбородко, паки, делая ход, сообщил:

– Мне ведомо, что чугунная ажурная ограда отлита на Нижнетагильском заводе Прокопия Демидова по проекту замечательного архитектора и художника Федора Семеновича Аргу нова.

– Согласитесь, все привлекательно в Нескучном: и дом, и ограда, и террасный сад сзади дворца. Каких токмо деревьев и цветов заморских там не увидишь! – поделилась Екатерина своим впечатлением.

Безбородко добродушно добавил:

– Жена Демидова, Матрена Антиповна – была большая любительница цветов!

– Так он, после смерти жены, уже два года, как женился на своей многолетней сожительнице Татьяне Васильевне Семеновой.

– В семьдесят четыре года жениться! – осуждающе покачал головой Платон Зубов.

Граф Александр Сергеевич возразил:

– Однако, хоть и чудак, и предерзкий болтун, сей Прокофий Акинфиевич, но патриот! Россия должна быть ему благодарна за коммерческое училище, построенного на его деньги. Уже четырнадцать лет студенты обучаются там и весьма успешно.

Безбородко тоже напомнил:

– А колико мильонов он вложил в Московский университет и Воспитательный дом! А дерзость его – сие у него напускное. Ведь он обожает ботанику, занимается пчелами, собирает гербарий, любит певчих птиц…

Екатерина усмехнулась:

– Прямо-таки – романтический рыцарь.

Строганов, сделав загадочное лицо, обратился к Платону Зубову:

– А вы знаете, почему его поместье назвали Нескучным?

Смутившись, тот ответил, что не припоминает.

– Дело в том, Платон Александрович, когда вход в сад сумасбродного графа, был свободный, то некоторые срывали его любимые, редкие в России, цветы. Тогда граф и убрал гипсовые статуи римских деятелей, а на клумбах расставил, вымазанных мелом мужиков, кои не стеснялись довольно грозно кликнуть тех, кто осмеливался сорвать цветок.

– Ну, да, – вмешался, Безбородко, – слух о живых статуях взбудоражил Москву, в сад валом повалил народ. Поелику и возникло название нынешнего места – Нескучный сад.

Екатерина усмехнулась:

– Что не скучный, то не скучный. И я там побывала, и повеселилась, право, от души.

Фаворит императрицы поинтересовался:

– В самом ли деле, Федор Григорьевич Орлов приобрел часть поместья Федора Ивановича Серикова, соседа Демидова?

– Южную ее часть, – опередила Строганова с ответом Екатерина. – Я слышала, что и граф Чесменский купил часть Нескучного. Уж очень нравятся им те места. Он даже просил Демидова продать ему его поместье, естьли тому, вдруг заблагорассудится.

– Говорят, граф Федор Григорьевич Орлов, уже изрядно обосновался там. К нему даже заезжал его брат, граф Алексей. Все восхищались рысаками, впряженными в его сверкающую карету.

Екатерина заинтересованно взглянула на Строганова.

– Красавцы говорите? А каковые выносливые! Граф Алексей Григорьевич показывал мне свой конезавод. Он большой знаток лошадей, я бы сказала – гениальный. Вывести две новые породы рысаков и верховых лошадей, не так-то просто!

Безбородко заметил:

– Орловские лошади показывают свои достоинства недалеко от конезавода, на Орловском лугу, но думаю, уже пора им показаться на ипподромах всего мира. Не понимаю, отчего граф Алексей Орлов скромничает, считает, что еще не готов к оному.

Строганов осудительно качнул головой:

– Он лелеет своих лошадей, больше, пожалуй, своей малютки, дочери Анютки, кою обожает. Так они ему дороги, боится, кабы не сглазили, не навели порчу завистники. Завистников он стал бояться особливо после смерти младенца-сыночка.

Екатерина грустно вздохнула:

– О чем вы, граф! – возразила она. – Орловы ничего на свете не боятся. Они всегда призовут обидчиков, даже колдунов, к ответу.

* * *

По плану Суворова крепость Измаил должно было быть взята единовременной атакой, разделенных на три группы, войск. Западную часть крепости, по его замыслу, должны были атаковать до семи с половиной тысяч человек под командованием Павла Сергеевича Потемкина. С противоположной стороны на штурм следовало послать группу войск в двенадцать тысяч под руководством Александра Николаевича Самойлова. Наконец, группа из девяти тысяч Осипа Михайловича де Рибаса должна была бы произвести высадку с кораблей и повести атаку со стороны Дуная. Состоять сии три группы долженствовали из девяти колонн под командованием генерал-маиоров Сергея Лаврентьевича Львова, Бориса Петровича Ласси, Федора Ивановича Мекноба, бригадира Василия Петровича Орлова, атамана Матвея Ивановича Платова, Михаила Илларионовича Кутузова, Николая Дмитриевича Арсеньева, Захара Алексеевича Чепеги и секунд-маиора Моркова Ираклия Ивановича. Таким образом, до половины всех русских войск наступало бы со стороны реки, где оборона турок была наиболее уязвимой. По плану, в начале, необходимо было взять внешние укрепления и токмо потом, одновременно, приступить к уличным боям и захвату внутренней части крепости.

Седьмого декабря, в полдень, в Измаил был направлен парламентер от Суворова с предложением почетной капитуляции, коий был написан адъютантом Суворова под его диктовку: «От Генерал-аншефа и кавалера Графа Суворова-Рымникского. Превосходительному Господину Сераскиру Айдозли-Мехамет-паше, командующему в Измаиле; почтенным Султанам и прочим пашам и всем чиновникам. Приступая к осаде и штурму Измаила российскими войсками, в знатном числе состоящими, но соблюдая долг человечности, дабы отвратить кровопролитие и жестокость, при том бываемую, даю знать чрез сие Вашему Превосходительству и почтенным Султанам! И требую отдачи города без сопротивления. Тут будут показаны всевозможные способы к выгодам вашим и всех жителей! О чем и ожидаю от сего через двадцать четыре часа решительного от вас уведомления к восприятию мне действий. В противном же случае поздно будет пособить человечеству, когда не могут быть пощажены не токмо никто, но и самые женщины и невинные младенцы от раздраженного воинства; и за то никто как вы и все чиновники перед Богом ответ дать должны».

Через некоторое время, генерал-аншефу передали слова одного из помощников турецкого паши, который разговорившись с парламентерами заявил: «Скорей Дунай остановится в течении и скорее небо упадет на землю, нежели сдастся Измаил».

После победы под Рымником, имя Суворова наводило на турок ужас, и ни один турецкий командующий не осмеливался говорить с ним непочтительно. Посему, Айдозли-Мехмет-паша просил Суворова дать не двадцать четыре часа, а десять суток перемирия, дабы запросить визиря об условии сдачи Измаила. Суворов представил сей ответ на рассмотрение военного совета, созвав его девятого декабря. Военный совет посчитал ответ сераскира тактической уверткой, предназначенной для того, чтобы укрепить Измаил пуще прежнего, а русские войска, из-за скудости съестных запасов, токмо потеряли бы больше своих сил. Совет постановил: «Сераскиру в его требовании отказать. Приступить к штурму неотлагательно». Турецкого парламентера вернули с письмом:

«Сераскиру, старшинам и всему обществу.

Я с войсками сюда прибыл.

Двадцать четыре часа на размышление – воля.

Первый мой выстрел – уже неволя.

Штурм – смерть».

Вручив турецкому парламентеру сие послание, ему было сказано изустно, что естьли после срока не выбросят белого флага, то войска русские пойдут на штурм.

Генерал – аншеф Александр Васильевич Суворов – Рымникский положил провести последний, важный, по его разумению, военный совет. Он хотел, чтобы каждый военачальник исполнился, как и он сам, решимости взять крепость или умереть. Одевшись в свой парадный мундир, увешенный орденами, он вышел к своим генералам, которые встретили его стоя. Посадив и бросив на них свой проницательный взгляд, он, необычно хриплым голосом, обратился к ним:

– Как все вы ведаете, господа генералы, русские войска дважды подступали к Измаилу и были отбиты. Негоже нам, чтоб оное случилось и в третий раз. Сия крепость, хоть и неприступна, но мы должны его взять любыми путями, не жалея живота своего.

Суворов сделал паузу, взглядывая то на одного, то на другого генерала. Он видел, что все, как один, они наполнены решимости идти на врага. Он, исполненный гордостью за своих генералов, продолжил:

– Вы ведаете не хуже меня, что отступление произведет сильный упадок духа в войсках, порадует наших записных врагов и особливо высокомерных турок, кои будут гоношиться пуще прежнего. Оного не должно нам допустить во имя России и Императрицы!

Генерал-аншеф паки сделал паузу, теперь не вглядываясь в лица своих подчиненных, он смотрел на свои сцепленные пальцы. Наступила полная тишина. Наконец, он взволнованно обратился к ним с последними словами:

– Я решил овладеть крепостью или погибнуть под его стенами. – Суворов, неожиданно для себя, судорожно сглотнул. – Сие все, что я желал вам сказать.

Патриотическая речь многоуважаемого главнокомандующего вызвала еще больший подъем воодушевления в генералах, кои приготовились отдать свои жизнь за победу. Первому, кому дали слово высказать свое мнение был донской казачий бригадир Матвей Платов. Он не встал, а вскочил, воскликнув: «Штурм!», тут же порывисто встал со своего места Михаил Кутузов с твердым словом: «Штурм!». За ними, все до одного, решительно повторили то же самое: «Штурм!» После оного военного Совета целый день и всю ночь более пятисот орудий – с суши, с острова Сулина и с флотилии Осипа де Рибаса, со стороны Дуная, беспрерывно вели огонь по крепости. В небо взвивались ракеты, которые Суворов специально приказал пускать каждую ночь, чтоб противник не знал, когда именно будут запущены те, которые поведут на штурм. Белого знамени со стороны турок так и не показалось.

Мало кто спал в ночь перед штурмом. Не спал и Суворов. Он ходил по бивуакам, вступал в беседу, особливо, с офицерами из любимого Фанагорийского полка, названного в честь завоеванного когда-то им городка в устье реки Кубань. С оными гренадерами, Суворов разбил вдесятеро сильнейшего неприятеля и получил титул графа с почетной добавочной фамилией – Рымникского. Граф шутил, вспоминал былые победы, обещал успех и в штурме Измаила. Его окружала большая свита адъютантов, ординарцев, гвардейских офицеров, молодых знатных иностранцев, многие из которых желали принести пользу во время штурма и прославить свои имена. Они находились здесь, дабы учиться у знаменитого полководца.

* * *

Назначенному на одиннадцатое декабря штурму, который держали в секрете, предшествовал длительный двухдневный артиллерийский обстрел. Накануне приступа, с восходом, русские открыли сильнейшую канонаду: сорок орудий с суши и сто – с острова Сулина и сто пятьдесят с гребной флотилии громили Измаил с раннего утра до позднего вечера. Турки отвечали тем же. От рева орудий земля стонала. С наступлением темноты стало известно, что несколько казаков перебежали к туркам, стало быть, нападение уже не могло быть неожиданным.

В три часа ночи одинадцатого декабря под черным небом Измаила взвилась ракета и тридцать одна тысяча русских войск под командованием генерал-маиоров Ивана Гудовича, Павла Потемкина и Александра Самойлова, а такожде флотилия под начальством Осипа Михайловича де Рибаса направилась в сторону крепости.

Сухопутные войска, дойдя до нее через два с половиной часа, девятью колоннами, приготовились штурмовать крепость. Саженей за триста-четыреста турки встретили их бешеным огнем. Небо и земля горела, вдобавок, в довершение ужаса по всему валу раздавался страшный утробный, раздирающий душу крик турок, взывающих к аллаху: «Ал-л-л-а-а-а, Ал-л-л-а-а-а!».

От сих нечеловеческих звуков, колонна Павла Потемкина оробела, но генерал сумел их подбодрить, и все бросились вперед, забросав ров фашинами. Измайловского полка прапорщик Гагарин приставил лестницы, по которым стали подниматься и первыми вошли на стену маиор Неклюдов, начальник стрелков, и генерал Борис Ласси. Турки яростно набросились на них с кинжалами, саблями, копьями. Многие русские солдаты падали, но на место павших, уже бежали другие, успевали закрепиться и, не спускаясь в город, двигаться по стене влево, как было приказано, к Хотинским воротам. Француз, граф де Дама, во главе одной из колонн, атаковавших о стороны Дуная, одним из первых поднялся на стену у Дуная. Сторона крепости, обращенная к реке, действительно оказалась слабейшей. Со стороны суши в город прорвались две колонны, в направлении главного удара шли пятая колонна бригадира Матвея Платова и шестая колонна генерал-маиора Михаила Кутузова. Он вел пять батальонов егерей и гренадеров и тысячу казаков на Кильские ворота Новой крепости – самой мощной цитадели Измаила. Отряд Кутузова, под градом картечи, дважды был отброшен назад, здесь рядом с ним погиб, сраженный пулей, армейский любимец, храбрый бригадир Иван Рибопьер. В бою на крепостной стене был ранен генерал-маиор Безбородко, племянник тайного советника императрицы, командовавший двумя казачьими колоннами Платова и Орлова. Командование вместо него взял на себя расторопный тридцатилетний казак Матвей Платов. Он отразил атаку янычар, разбил их батарею, захватив несколько пушек. С боем его казаки прорвались к Дунаю и соединились с речным десантом генерала Арсеньева. При штурме особливо отличились колонны генералов Львова и Кутузова. Генерал Львов и его помощник Лобанов-Ростовский получили сильное ранение, на их место заступил любимец Суворова полковник Василий Иванович Золотухин, командир фанагорийцев. К несчастью, короткие русские пики под турецкими ятаганами дробились в щепки. На пути к стенам Измаила, русские солдаты гибли, кто по пояс в воде во рвах, кто, гроздьями, падая с лестниц, и с плеч друг друга, но, несмотря ни на что, вовремя поспевала подмога, такожде в тяжелый момент выручали резервы. Наибольшие трудности испытала третья колонна генерала Мекноба. Им пришлось под огнем связывать две лестницы, понеже на их пути ров был сильно углублен. Батальон Херсонских гренадер под командованием полковника Валериана Зубова овладел весьма крутым подъемом и потерял больше половины солдат. Отбитый во второй раз, бесстрашный Кутузов вынужден был отправить генерал-аншефу графу Суворову сообщение, что взять крепость нет возможности, но Суворов вернул к нему офицера, чтобы поздравить Михаила Илларионовича со званием коменданта крепости, в случае его завоевания. Причем офицеру было приказано сообщить Кутузову, что гонец с оной вестью уже отправлен в Петербург. Собрав последние силы, реорганизовав их, с третьей попытки взлохмаченный, изрядно ослабший, потерявший повязку на глазу, Кутузов, наконец, сумел пробиться за стены крепости. Русским воинам помогал густой громовой голос атамана Платова, перебивавший турецкий «Ал-л-ла», выкрикивавший то там, то здесь: «С нами Бог и Екатерина!» Сей возглас громогласно подхватывали все солдаты и, воодушевленные, с именем Екатерины, храбро шли вперед, пробивая себе дорогу мощными руками, вооруженными неудобными короткими штыками.

Измаил штурмовали много иностранных офицеров: граф де Дама, Маразли, Кобье, состоявший адъютантом при Суворове – Шарль де Линь, сын принца де Линя, младший брат генерала де Рибаса – Эмануэль Рибас и многие другие. Они бросались на турок с рыцарской отвагой, показывая таковую же беспримерную храбрость, с каковой сражались русские солдаты. К рассвету все колонны поднялись на крепостной вал, но не все еще проникли в город. Наконец, они, страшным атакующим потоком, ворвались в крепость… К восьми утра турки были сбиты на всей линии крепостных сооружений, после чего начался ожесточенный бой на улицах города, закончившийся через несколько часов. Постепенно тьма рассеялась. С дневным светом, штурмующим стало ясно, что вал взят, турки, вытесненные со стен крепости, отступают во внутреннюю часть города. Послышались громовые русские «Ура!» С большими потерями, преодолев внешние укрепления, суворовские войска завязали бой за внутреннюю часть крепости, который оказался не менее кровопролитным. В ходе уличных боев активно использовалась артиллерия: по приказу генерал-аншефа Суворова были подвезены двадцать орудий, которые картечью отражали контратаки турок и вели штурм укрепленных зданий.

Обезумевшие, свирепые турки не уступали шагу без борьбы. Они стреляли из окон, дверей, с крыш, из-за высоких земляных заборов. Однако, к полудню почти весь город контролировали русские войска. Токмо в Табии, в мечети, еще держались отряды турок. Рукопашный бой между шестью десятью тысячами солдат с двух сторон достиг своего человеческого предела, но даже и к полудню исход битвы не определился: Измаил являл собой страшную кровавую сцену. Ко всему, вдруг из подземных конюшен вырвались четыре тысячи лошадей и носились, топча живых, мертвых и раненых, пока их также не перебили. Сераскир, Айдозле-Мехмед-паша, с четырьмя тысячами солдат, защищал последний бастион под развивающимся зеленым флагом. Чрез некоторое время турки все же начали слабеть. Русские с криками «Ура!» и «Да здравствует Екатерина!» ринулись добивать их.

Татарский князь, победитель австрийцев, гордый потомок Чингизхана – Каплан-Гирей, и его пятеро крепких сыновей, стояли на своем бастионе до конца. Отец пал последним, окруженный их телами. С ними находился и потомок Чингизхана – Максуд Гирей, он сдался лишь тогда, когда русские перебили половину его отряда.

От обилия крови, потерявшие над собой контроль, казаки надевали на себя одежду своих жертв, понеже холод был неимоверный. Громили лавки, и все, что попадалось на их пути. Из разбитых и разграбленных лавок неслись ароматы восточной еды. Разбой продолжался до четырех часов дня.

Старик-сераскир, Айдозле-Мехмед-паша, засел в каменном хане близ Хотинских ворот с двумя тысячами янычар. Полковник Золотухин атаковал их батальоном прославленных фанагорийцев. Штурм продолжался около двух часов, пока не выбили ядрами ворота. Гренадеры ворвались внутрь помещения, перебили многих турок, а остальные запросили пощады. Их вывели на двор и стали отбирать оружие. Между ними находился сам сераскир. Пока отбирали оружие, английский моряк на русской службе захотел поживиться богатым кинжалом паши. Он протянул было руку вырвать его из-за пояса, как стоявший сзади янычар выстрелил по нему, и попал в офицера, отбиравшего оружие. Моряка пронзили полтора десятка штыков янычар. В суматохе солдаты приняли сей выстрел за измену и, рассвирепевши, перекололи почти всех турок. Там же погиб главнокомандующий турецких сил.

Двадцать пять тысяч защитников Измаила пали мертвыми, еще две тысячи умерли на следующий день, девять тысяч попали в плен. Было захвачено двести сорок пять орудий, три тысячи пудов пороха, сорок два судна. Русские потеряли убитыми и ранеными около десяти тысяч человек. Так была завоевана одна из главных крепостей Оттоманской империи. В один день погибло почти две трети двух армий. Сразу после того, как Измаил был взят, Суворов написал Потемкину:

«Нет крепчей крепости, ни отчаяннее обороны, как Измаил, падший пред Высочайшим троном Ея Императорского Величества кровопролитным штурмом! Нижайше поздравляю Вашу Светлость».

В тот же день командующий армией генерал-аншеф Суворов рапортовал Потемкину:

«Генерал-маиор и кавалер Голенищев-Кутузов показал новые опыты искусства и храбрости своей, преодолев под сильным огнем неприятеля все трудности, влез на вал, овладел бастионом, и когда превосходный неприятель принудил его остановиться, он, служа примером мужества, удержал место, превозмог сильного неприятеля, утвердился в крепости и продолжал потом поражать врагов».

Получив известие о взятии Измаила, Потемкин, вне себя от радости, чуть ли не потерявший самообладание, приказал салютовать из пушек. Он собирался сам приехать в захваченную крепость, но, от сильного волнения, занемог и слег. Вместо себя, он отправил своего советника, бригадира Василия Степановича Попова. Первая мысль после радостного известия явила ему надежду, что грандиозное поражение турок подтолкнет Порту к скорому заключению мира на самых выгодных для России условиях.

Между тем, в Константинополе началась настоящая паника. До их столицы оставалось всего ничего: достаточно было форсировать Дунай и уже ничто не могло остановить русские войска до самого сердца Турции. Султан Селим Третий во всем обвинил Великого визиря Шарифа-Хассана-пашу. Его голову выставили у ворот султанского дворца.

* * *

Отведя войска в Галац, и, оставив комендантом Измаила генерала Михаила Илларионовича Кутузова, Александр Васильевич Суворов, через неделю после штурма, поехал в Яссы. Главнокомандующий князь Григорий Александрович Потемкин приготовил покорителю Измаила торжественную встречу у себя во дворце. Но Суворов приехал инкогнито, въехав на двуколке с обратной стороны дворца, и сразу отправился к потемкинской резиденции. При встрече у входа во дворец, они расцеловались.

Радостный и довольный встрече, князь Григорий Потемкин, низко поклонившись генерал-аншефу Суворову, испросил:

– Чем мне наградить заслуги ваши, граф Александр Васильевич?

Суворов, понимая значимость победы и преисполненный, вдруг нахлынувшей самолюбивой гордости за свои неоценимые заслуги, неожиданно, даже для себя, ответствовал:

– Ничем, князь! Я не купец и не торговаться к вам приехал. Окроме Бога и государыни, никто меня наградить не может.

Намек, на то, что Главнокомандующий в его глазах ничего не значит, Потемкин прекрасно понял. Суворов, опомнившись, прикусил язык, да уж поздно было.

Потемкин, изменившись в лице, круто повернулся и, направившись к дверям дворца, вошел в залу. Войдя следом, Суворов подал ему строевой рапорт. Оба походили по залу, не глядя друг на друга и, не сказав более и слова, едва раскланявшись: князь Потемкин с лицом-маской, граф Суворов с выражением некоей насмешливости, разошлись. Сие, вестимо, означало разрыв с всесильным вельможей, с коим несколько минут назад они расцеловались, а, следовательно, разрыв и с императрицей.

Генерал-аншеф Александр Суворов, бессомненья, мечтавший о независимости от Светлейшего князя Потемкина, понял, какую шутку он выкинул, на сей раз, сам себе: разорвав теплые отношения с князем Таврическим, он автоматически терял покровительство самой императрицы, понеже она не любила, когда оскорбляли ее фаворита. Результат своей выходки Суворов прочувствовал довольно скоро: за Измаил он ждал от императрицы фельдмаршальского жезла или, по меньшей мере, звания генерал-адъютанта, но получил лишь звание подполковника Преображенского полка. И, хотя полковником оного полка, была сама императрица, для себя новое звание Суворов посчитал постыдным, ибо среди десятка других подполковников было немало персон, не имеющих никаких других заслуг, опричь долгой службы или особливого расположения императрицы. Он понял, как все еще необыкновенно силен князь Потемкин, хотя знал, что у Екатерины появился другой фаворит, соперник князю, молодой и красивый Платон Зубов. Приверженцы Зубова уже долгое время неназойливо обхаживали Суворова, нашептывали, что Потемкин потерял свое влияние на государыню, и другие люди теперь в фаворе, кои смогут по заслугам вознаградить завоевания генерал-аншефа. Опричь того, родной брат Зубова, Николай, подступал к генералу с предложением жениться на его дочери. Отнюдь не неискушенный интригами, Суворов поддался их влиянию, поелику и выпалил князю необдуманные слова.

* * *

Отпраздновали день рождения Великого князя Александра Павловича, коий был бальзамом на сердце императрицы, понеже она видела, как ее любимый внук счастлив среди общего веселья в честь него. Прошли и пышные новогодние праздники, кои по многим причинам не совсем радовали императрицу, но весьма развлекали ее любимца Платона и всех ее внуков, кои и заряжали ее хорошим настроением. Александр и Константин вырастали в рослых и приятных собой вьюношей. Особливо ее воодушевлял, конечно, стройный и красивый старший внук, наведывающий свою бабушку в любое время дня. Сегодни, он явился после урока с Лагарпом. Екатерина любовно оглядела его. Пригладила ему русые с легкой рыжиной волосы, поцеловала в затылок:

– Хорош ты у меня, Александр Павлович, будущий Русский император! В свои тринадцать лет, ты хоть куда: хоть на трон, хоть в армию генералом!

Внук, целуя ее руки, смеялся и ответствовал:

– Слышу слова любящей мамушки, а на самом деле, не дорос еще я ни до чего. – Он покосил веселые глаза на государыню. – Да и не перейду же я дорогу Великому князю, отцу своему.

Екатерина приложила палец к губам своим:

– Сие – как Бог укажет! Никто ничего на сем свете не знает, что будет завтра. А ты учись всему, чему токмо возможно. Вспомни своего Великого прадеда.

– Петра Великого?

– Его самого. Видишь, какой памятник ему установила твоя бабушка?

– А я тебе еще лучше установлю, – сказал внук, с искренним пылом, глядя ей в глаза.

Императрица мягко улыбнулась, обняла его. Ведала она весьма хорошо, что внук ее любимый, искренен токмо с ней и более ни с кем, понеже крепко и нежно любил ее.

– Не так моя слава меня волнует, как твоя, милый мой Саша. Ты – мое наследство для России. Коли будешь следовать праведными путями, станешь таковым. Поелику и ставлю тебе в пример Петра Великого.

– А дед, Петр Третий, твой муж?

Екатерина взглянула на него своим светлым проницательным взглядом, тем самым, который цесаревич любил больше всего: он говорил о том, что разговор будет сугубо конфиденциальным, токмо между ними двоими.

– Твой дед был очень противоречивым человеком, Саша. Как тебе сказать? Отнюдь не злым, но часто и не добрым, не дурак, но часто глуп, то ли верил в Бога, то ли нет, то ли имел вкус, то ли не имел… Не стремился учиться, вникать в государственные дела. Хотел легко и просто прожить свою жизнь. Но разве, сынок, таковое возможно?

Александр, повернув к ней лицо, внимательно слушал. Он любил, когда бабушка называла его сыном.

– Твоя бабушка, – продолжала Екатерина, – с юности стремилась во всем приближаться всегда, как можливо больше к правде, а дед твой, с каждым днем от нее удалялся до тех пор, пока не стал отъявленным лжецом.

Екатерина погладила внука по руке, пожала ее и сказала:

– Так как способ, благодаря которому он им сделался, довольно странный, то я сейчас его приведу. Может статься, он разъяснит тебе таковое направление человеческого ума. Сей пример может послужить к предупреждению, или к исправлению подобного порока, хотя, Сашенька, у тебя его вовсе нет.

Екатерина взглянула на внука, он внимал и кротко улыбался.

– Так вот, слушай.

И Екатерина подробно рассказала, все, что имела и давно положила ему рассказать о покойном муже, но прежде никак не могла собраться. Расставались они в тот день, как всегда, довольные друг другом. Екатерине показалось, что, пожалуй, Александр правильно оценил бабушкино повествование.

* * *

Первое донесение о взятии Измаила Главнокомандующий армией, князь Потемкин-Таврический отправил государыне Екатерине Алексеевне с Валерианом Зубовым через неделю. Год назад Григорий Потемкин, дабы избавиться от оного кавалера, послал его в Петербург с известием о взятии Бендер, за что тот был пожалован флигель-адъютанотом, такожде произведен в полковники, награжден подарками и деньгами на двадцать тысяч рублев. Теперь же, гораздо отличившись при штурме Измаила, где храбро атаковал турецкую батарею, несмотря на сильный огонь неприятеля, Валериан Зубов паки был послан с долгожданным славным известием к императрице. Щедрая государыня наградила его орденом Святого Георгия 4-класса и произвела в бригадиры. Опричь того, он получил чин секунд-ротмистра Измайловского лейб-гвардии полка.

Радость императрицы поистине не знала границ, счастье ее было безпредельным. Она находила, что все подвиги мировой истории были теперь превзойдены Россией! Собственно, она была недалеко от истины, так мыслили многие не токмо в России. Государыня Екатерина Алексеевна поспешила направить Светлейшему князю Таврическому благодарственное письмо:

«Друг мой сердечный Князь Григорий Александрович. Прошедшее воскресение рано приехал Валериян Александрович Зубов и привез мне твои письмы от 18 декабря. Я тотчас приказала после обедни отправлять молебствие за взятие Измаила с большой пушечной пальбою. Я и вся публика наша сим произшествием чрезвычайно обрадованы. Поздравляю тебя ото всего сердца с сим щастливым успехом и отлично удачной кампанией, как сам о том пишешь. Измаильская эскалада города и крепости с корпусом в половине противу турецкого гарнизона, в оном находящемся, почитается за дело едва ли еще где в гистории находящееся, и честь приносит неустрашимому Российскому воинству. С нетерпением ожидаю Генерал-Маиора Попова с подробностями. Дай Боже, чтоб скорее лишь приехал. Что урон был более Очаковского, о том весьма жалею. Дай Боже, чтоб успехи Ваши заставили турок взяться за ум и скорее заключить мир. При случае дай туркам почувствовать, как Прусский Король их обманывает, то обещая им быть медиатором, то объявить войну нам в их пользу, якобы та и другая роля могла бы итти вместе. Все сие выдумлено токмо для того, дабы турок держать как возможно долее в войне, а самому сорвать где ни на есть лоскуток для себя. Я думаю, что теперь последует смена визиря, а при сей откроется тебе случай открыть переписку с новым визирем, а может быть, и трактовать о мире безпосредственно. Оба дворы здесь уже сказали, что не настоят уже более о медиации.

По аттестатам твоим и присланным от тебя я Валерияну Александровичу Зубову дала крест Егорьевский 4 класса. Его предостойный брат чрезвычайно обрадован, что ты брату его подал случай оказать его усердие. Пожалуй, напиши ко мне: поручил ли ты Фериери трактовать о чем в Вене? Сейчас он ко мне прислал курьера и щет в 3000 и столько червонных, кои издержал, и говорит о своих негоциациях с самим Императором, который ему будто сулит пушек, и орудия, и людей. Естьли ты ему ничего не поручил, то его унимать я велю, а то аптекарских щетов наделает, а сам деньги проест.

Спасибо тебе, мой друг сердечный и любезный, за все добрые и полезные дела, тобою поделанные, за порядок и неустрашимость войск. Скажи им спасибо от меня, а о награждении себе предоставляю говорить по получении чрез Попова подробностей и твои представления.

Я здоровьем поправляюсь, боли реже чувствую и не столь сильные, но не совсем еще миновались. Прощай, Бог с тобою, желаю тебе всякого добра и поздравляю тебя с Новым годом

Екатерина».

Светлейший, еще раз пробежал глазами по письму. Да, впереди Новогодние праздники, о коих он совсем забыл. Вестимо, Петербург счастливо и торжественно отпразднует их, тем паче, что русские войска одержали еще одну сериозную победу над бусурманами. Ему вдруг нестерпимо захотелось оказаться в уборной Екатерины, дабы стать свидетелем обычного ее, десятиминутного туалета. В это время ее парикмахер, Никита Козлов, убирает ей волосы в простую, невысокую прическу с буклями на затылке. Следом, глухая Мария Алексеева подает ей лед, коим государыня натирает лицо, засим гречанка, Анна Полокучи, накалывает флеровую наколку, а две сестры Зверевы подают ей булавки. Сии десять минут Екатерина проводила в разговоре с Нарышкиным, Строгановым и нередко с ним, Потемкиным. Зато он один мог присутствовать при ее переодевании к обеду, когда она уходила в спальню. Остальные мужчины не имеют такового права. Переодевали ее те же женщины и Перекусихина.

С минуту поразмышляв, Потемкин придвинул писчую бумагу, и, взявшись за перо, принялся писать государыне ответное послание:

«Яссы. 13 генваря 1791

Матушка родная, Всемилостивейшая Государыня. Обрадованы Вы взятьем Измаила и, правду сказать, есть чем. В большом числе отборная армия наголову истреблена, чего никогда не случалось. В Кагульскую баталию не убито ни трех сот турков. Кампания, по милости Божией, знаменита нам и поразительна для турков. Они, по меньшей мере, потеряли 50 тысяч человек, а что пушек, изволите усмотреть из ведомости. Прибавьте, в какой ужас приведены они столь храбрым действием. Что изволили ознаменовать большой пальбою, сие справедливо и нужно и ради уязвления недоброхотов, и ради справедливости, должной храброму Вашему войску, не касаясь меня, ибо я на себя не беру ни знания, ни хитрости, искусству принадлежащей, хотя действии постелено произведены были на пространстве, почти четверть глобуса составляющем, везде с успехом и предусмотрением, а движения были скрыты так, что и свои обманулись, не только чужие. Я не должен гордиться, относя успехи Богу. Ему только, матушка, изволь благодарить. От меня же бывают токмо погрешности, по которым предлежит мне кротость. Убегая быть спесиву, следуя Вашему матернему совету после прошлой кампании, должон ныне еще более смириться, поелику кампания сия несравненно знаменитей и редкая или, лутче сказать, безпримерная. Евгении, Короли Прусский и другие увенчанные герои, много бы таковою хвастали, но я, не ощущая в себе качеств, герою принадлежащих, похвалюсь токмо теми, которые составляют мой характер сердечный: это безпредельным моим усердием к Вам, и тою благодарностию, что я чувствую к щедротам Вашим, которых Вы от самой первой молодости моей ко мне не прерывали, и тем подали право именоваться Вашим питомцем. Естли во мне что хорошее, то низдано Вами! Мог ли я оказать свою годность? На то Вы подали способы. Я тем похвалюсь, чем другой никто не может: по принадлежности моей к тебе все мои добрые успехи лично принадлежат тебе. О потере жалеть изволите, но что это значит: в прошлую войну Журжа, не стоящая одного бастиона измаильского, стоила нам вдвое.

Что касается до внушениев туркам, чтобы не щитали они на ломании прусские, не упускаю я всегда до них доводить. Но что делать, ничто не помогает: ослепление султана или, может быть, его рок ведет к потере. Варвар и тиран ожесточенный, не внемлет ничему. Рейс-эфенди от визиря ездил ему описывать худое состояние дел ради приклонения к миру, но чуть не потерял головы. Четыре курьера, отправленные от визиря с известием об Измаиле, не допущены до Царя Града, а отрубили им головы. Теперь его манят, что Англия пришлет флот, а ему лишь бы был претекст себя манить, то он и рад. Верьте, что генерально все риджалы желают мира, но никто не смеет рта отворить. Потому-то для принятия мер должных и открытия моих усердных и полезных мыслей должен я необходимо, хотя на самое кратчайшее время, приехать к Вам. Теперь пора глухая, в которую ничего предпринимать нельзя, ибо по Дунаю нельзя осмелиться ходить до февраля, чтобы льды не захватили где, и то до конца февраля. Ежели турки, как я и ожидаю, пришлют с предложением об перемирии, то сего им никак не дам без утверждения требуемых границ. Ходить за ними – вредно для нас. И так должно от них ждать.

Матушка родная, я приказывал Валериану Александровичу, ежели бы воля Ваша была мне позволить приехать, то бы я прискакал на малое время. Но нет мне на сие ответа, что меня много связывает, а нужно и очень нужно мне самому с Вами говорить. Описать всего невозможно, тем более, есть много за и против. Я здесь оставлю Князя Репнина на время моего отсутствия. И дело ничего не потеряет в краткое время. Есть вести, которых я не могу вверить бумаге, да и объяснять письмами мудрено.

Пруссаки натянули все способы видимые и невидимые, чтобы меня повредить у Вас. Я не сумневаюсь в Вашей непременной милости, но старания их велики, чтобы Вас привести в колеблемость, а меня вывести из терпения. Нужно мне обозреть строение судов на Днепре и для того отправлюсь и остановлюсь, чтобы в ближнем месте на пути петербургском получить позволение Ваше и тем сократить дорогу.

Генерал-Маиор Попов сегодни отправляется. Сего же курьера нарочно отправил, прося о повелении мне на самое малое время приехать. Во всю жизнь

вернейший и благодарнейший

подданный

Князь Потемкин Таврический»

* * *

В генваре Светлейший князь Потемкин-Таврический своим приказом назначил контр-адмирала Федора Федоровича Ушакова командующим флотом и военными портами под общим руководством Главнокомандующего. Стало быть, адмирал подчинялся токмо ему, Военному министру, князю Потемкину. Сие назначение отдавало в руки Ушакова не токмо все плавающие корабли, но и тыловые материи флота.