Читать книгу Хунну. Пепел Гилюса - Солбон Цыренжапович Шоймполов - Страница 1

Глава 1

В огнях багровых пожарищ, в отсветах кровавых жестоких войн, перевалив середину, неминуемо близился к завершению страшный второй век нашей эры, ставший переломным в истории двух величественных империй, расположенных в самом сердце Азии и вместе занимающих гигантскую территорию, равной коей по размеру не существовало во всём древнем мире. Одной из империй, столетиями властвовавших над Великой степью и над всей Азией, являлась Хуннская кочевая держава. На ее земле в сто двадцать восьмом году разразилась невиданно безжалостная междоусобица, продолжавшаяся три года, в итоге ожесточённой непримиримой распри хунны навсегда разделились на северных и южных. Даже спустя сорок лет после окончания той войны хунны так и не смогли переступить через реки пролитой крови, и в будущем никогда не сумеют объединиться и расшириться до былых необъятных границ.

В результате небывало кровопролитной войны южные хунны, превратившись в громадную разбойничью орду с несколькими шаньюями во главе, больше не представляли серьёзной угрозы соседним государствам, разрозненно кочевали между юэчжами и ханьцами, постоянно ввязываясь в мелкие стычки с иными племенами. Северные же хунны, наоборот, сохранив атрибуты былого величия, всё ещё владея огромными территориями и большой нефритовой печатью Хуннской кочевой империи, по-прежнему являлись грозной силой и представляли скрытую угрозу. И пока мирно кочевали по степным просторам вслед за многочисленными стадами, беспрекословно подчиняясь родовым знатным ванам (князьям) и шаньюю (государю).

В заново воссозданной империи северных хуннов, как и в былые времена, звание хуннского воина, его умение, сила и доблесть были возведены их шаньюями в особый, высший культ поклонения, и только на них, на воинах, составляющих костяк и основу государства Хунну, зиждилась сила и мощь их державы.

Следующую империю представляли ханьцы – жители раскинувшейся на тёплых берегах Хуанхэ и Янцзы могучей земледельческой страны. Основную часть населения, которой составляли крестьяне, живущие за счёт риса, фруктов и овощей, выращенных на маленьких клочках земель, и находившиеся в кабальной зависимости от императора и его сановников, имевших над ними непререкаемую, ничем не ограниченную власть. И в их могущественной империи с её неисчислимым населением и многолюдными городами, наивысшими привилегиями и почётом пользовался не крестьянин, обрабатывающий землю, не ремесленник, производящий полезные вещи, даже не воин, а учёный, издающий трактаты и владеющий различными знаниями, также чиновник, неукоснительно исполняющий законы государства и указы императора.

В изнурительных, продолжавшихся столетиями войнах китайских империй с хуннами, одна из них, именуемая Циньской, являвшаяся предшественницей Ханьской, спасаясь от опустошительных набегов степняков и преграждая путь подданным, бегущим из страны, была вынуждена построить Стену, равной которой не знал мир. Построенная каторжным трудом сотен тысяч крестьян, преступников и рабов, повально умиравших при её возведении, Стена-твердыня, опоясавшая всю северную границу государства, извиваясь, поднимаясь в горы, опускаясь в низины, нескончаемо тянулась на несколько тысяч километров. Окаймлённая многочисленными зубцами и возвышавшимися на ней через каждые восемьдесят-сто метров башнями, Стена была высотой семь – десять метров, шириной пять – шесть метров и казалась бесконечной по длине неприступной цитаделью. С внешней стороны необозримой Стены в сторону степей на отдалённом расстоянии от неё уходили дозорные башни, насчитывающих вдоль, по всей её протяжённости четырнадцать тысяч. С внутренней стороны располагались гарнизоны пограничной охраны, сеть складов, жилища крестьян, высланных сюда для обслуживания её защитников.

Однажды холодным, беспокойным летом сто семьдесят первого года недалеко от ханьской крепости Сэньду, в башне Стены произойдёт роковая встреча двух человек, духовно принадлежавших к противоположным, совершенно разным культурам и цивилизациям, но по внешности, по походке, по росту, по голосу неотличимо походивших друг на друга. В дальнейшем небывалая схожесть встретившихся в башне хунна и ханьца сыграет зловещую роль в судьбе одного из двух народов, а именно в судьбе хуннов.

Уже второй год на империю Хань, на защищавшую её от врагов Стену не было совершено ни одного набега, ни одной попытки штурма со стороны степняков. Эта опасно затянувшаяся на долгое время тишина, исходившая со стороны Степи, стала постепенно, исподволь вселять тревогу и беспокойство в сердце императора Ханьской империи Линь Цзана, лишая его сна и покоя. Всё началось полтора года назад во время возобновившихся спустя девяносто лет торгов на границе, на них, к удивлению ханьских купцов, было очень мало кочевников и их товаров. Тогда произошла драка между хуннами и ханьцами, во время которой был избит и искалечен ханьский чиновник небольшого ранга. В другое время никто бы не обратил на потасовку особого внимания, но дальше последовало то, чего хунны никак не ожидали от ханьцев. Опираясь на этот незначительный случай, Линь Цзан, полностью запретив приграничную торговлю со степняками, неожиданно для многих объявил войну Северной Хуннской империи, чем вызвал удивление и недовольство не только хуннов, но даже некоторых близких к трону вельмож и сановников. Но в скором времени выяснится, что действия императора: объявление войны, закрытие приграничной торговли – были сделаны с одной единственной целью: ударив по кочевникам малым числом войск и вызвав ответный удар, проверить силы и возможности варваров перед решающим броском на их страну. Ведь Линь Цзан вот уже семь лет готовил большой поход против хуннов, рассчитывая одержать в будущей войне великую победу над степняками, завоевать их земли и навсегда покончить с северными хуннами. Дальше всё пошло не так, как рассчитывал император. Хунны не стали воевать с вторгшимися в их земли ханьцами, а стали откатываться вглубь степей, всячески избегая соприкосновений с императорским войском. В течение нескольких месяцев тщетно пытаясь вызвать степняков на битву, но, так и не выяснив ни численности, ни сил хуннов, хорошо представляя мощь хуннской конницы на степных просторах, Линь Цзан не стал далеко углубляться в степи, опасаясь подвергать смертельному риску войска. Вернул их внутрь страны, продолжая, как и раньше, тайно готовиться к большой войне с хуннами. С тех пор на северной границе Хань, граничащей с кочевниками, всё оставалось без изменений: никаких набегов, никаких движений с их стороны за это время так и не последовало. Это как бы затаенное бездействие степняков, длившееся столько времени, становилось всё более непонятным, подозрительным не только для самого Линь Цзана, но и для людей, представляющих знать Ханьской империи. Надо было что-то предпринять, выяснить, почему хунны, вот уже полтора года находящиеся в состоянии войны с Ханьской империей, ни разу не вступили в битву с ней? Что стало с воинственными кочевниками? Что задумали? Чего хотят северные варвары? На все эти вопросы требовался ответ, и этот ответ надо было отыскать любой ценой.

Чтобы найти ответы на вопросы, не дававшие покоя императору, во дворец на личную встречу с Линь Цзаном был вызван начальник тайной службы империи ван Минь Кунь. По завершении высокой встречи, продолжавшейся несколько часов, Минь Кунь срочно прибыл на северную границу, в крепость Сэньду, куда безотложно вызвал одного из самых способных служителей, какового втайне от всех готовил себе в преемники.

Вызванный в Сэньду сановник, занимавший одну из высоких должностей в иерархии имперской тайной службы, был человеком выдающегося ума, таланта и являлся потомком знатнейшего ханьского рода Луни, корнями уходящего на сотни лет назад, вплоть до династии Цинь. Мэн Фэн, так его звали, был истинным представителем и неотделимой частью ханьской аристократии, его элиты. Будучи по природе пытливым человеком, ещё с ранней юности страстно увлекался идеями мудреца Лаоцзы, являвшегося одним из основателей философии Дао в которых говорилось: «О сущности и магиях вещей. О бессмертии души и тела. О необъятности и вечности мира. О естественном пути всего сущего, не зависящего ни от богов, ни от людей». Наряду с даосизмом также был увлечен трудами другого великого учёного – Конфуция, учившего, «что младшие должны уважать старших, что сын должен почитать отца, что древние роды должны быть почитаемы менее древними, что ханьцы должны знать своё место в обществе и действовать в соответствии с этим местом. Что власть императора божественна и даруется бессмертными богами, а сам император является сыном неба и жизнь его неприкосновенна». Неплохо изучив труды двух великих мыслителей, он хорошо запомнил отдельные понравившиеся идеи даосизма. В будущем, став уже взрослым человеком, детально сопоставив положительные и отрицательные стороны учений, твёрдо выбрал постулаты Конфуция, став преданнейшим приверженцем его идей. Таким образом, отталкиваясь от трактатов Конфуция и Лаоцзы, привязывая их учения к личным взглядам на жизнь, Мэн Фэн был глубоко убеждён, что империя Хань, насчитывающая немалое количество лет истории, является центром всего мира – её величием, её уникальной сущностью. И что все другие народы и государства, окружающие её, должны почитать и подчиняться только ей – великой Ханьской империи.

Исходя из сложившихся в нём мировоззрений и убеждений, Мэн Фэн искренне считал, что его род, бывший одним из самых древних и богатых в стране, его семья, он сам являются настоящей опорой ханьского государства, и как наследники старинного ханьского рода Луни, достойны великого почёта и уважения, должны по праву пользоваться благами и богатствами страны. Храбрый, невероятно упорный, непримиримый к личным врагам, Мэн Фэн был прекрасно подготовлен физически, отлично владел мечом и луком, хорошо ездил на лошади. Свободно владел хуннским, кушанским, кянским и согдийским языками, без труда писал и читал на первых двух, более того, умел на хуннской, кушанской и ханьской письменности так мастерски подделать почерк любого человека, что самый дотошный писец не мог выявить обман. При этом одинаково хорошо писал, как левой, так и правой рукой и в дополнение к этому превосходно владел мимикой своего лица. Ещё Мэн Фэн являлся обладателем феноменальной памяти: один раз увидев человека, запоминал его навсегда, не менее крепко сохранял и запечатлевал в голове природные ландшафты: изгибы рек, горы, леса, озёра, дороги, степи.

Появившись на свет на берегу великой реки Янцзы в городе Фулин, Мэн Фэн, едва ему исполнилось тринадцать лет, вместе с отцом, матерью и младшим братом переехал в Сиань, в огромный город, бывший когда-то древней столицей Циньской империи. Здесь его отец, получивший от самого императора высокую и почетную должность, через год безукоризненной службы стал богатейшим человеком империи Хань.

Купил громадное, роскошное поместье с домами, больше похожими на дворцы, с огромными сливовыми и яблоневыми садами, с глубоко вырытыми прудами, изобиловавшими рыбой, с многочисленными, искусно выложенными дорожками из камня и с целыми рощами дубов и магнолий.

Это непомерно огромное поместье с домами и примыкающими к ним садами, рощами по всей окружности было обнесено каменной стеной высотой около четырёх метров и толщиной в один метр и представляло самую настоящую крепость. Прожив и проучившись в Сиане три года, где впервые проникся великой мечтой объединения вокруг Ханьской империи всего Китая, Мэн Фэн был принят на тайную императорскую службу. По истечении некоторого времени отправлен на войну с горцами – кянами, и на первой в жизни войне, направляемый опытными наставниками, приобрёл бесценные уроки по премудростям тайной войны и шпионажу. Впоследствии ему доводилось иметь дело со многими врагами: с юэчжами, кянами, кушанами, но благодаря уму и таланту, он неизменно выходил в схватках с ними победителем. И за годы непрекращающихся войн всегда был жесток и беспощаден к людям, чуждым ему по крови, считая всех варваров лишь препятствием на пути к достижению высшей мечты.

За полтора года войны, «шедшей» между Хань и Хунну, войны – затишья, войны – тишины, в степи к хуннам, особенно за последние полгода, во множестве посылались лазутчики. Они под видом крестьян-перебежчиков, монахов-даосов или просто потерявшихся в степи торговцев, настойчиво проникали в хуннские земли, по крупицам собирая и выуживая их тайны. После добытых скудных сведений назад возвращались считанные единицы, передавая одни и те же сообщения: у хуннов всё спокойно, крупных передвижений, скоплений войск не наблюдается, пограничные дозоры в числе не меняются, границу охраняют таким же числом воинов, что и пять лет назад.

Очень мало вестей было получено и из двух их городов – столицы Кирети и самого дальнего северного города хуннов Гилюса (Улан-Удэ), о существовании которого ханьцы знали, но не имели полного представления о нём, и куда империя постоянно засылала шпионов.

Получив от Минь Куня приказ срочно выехать на север страны, Мэн Фэн, находившийся в то время в южных пределах империи, и в очередной раз жестоко подавлявший восстание кянов, быстро передал дела и в сопровождении ста всадников в начале лета сто семьдесят первого года прибыл в крепость Сэньду, где был неотложно принят Минь Кунем.

Во время встречи, длившейся несколько дней, Мэн Фэн по заранее изданому указу императора был уведомлён о назначении его заместителем Минь Куня и в свои двадцать девять лет, с великой радостью вошёл в ближайшее окружение самого императора Ханьской империи Линь Цзана. За время пребывания Мэн Фэна в крепости между двумя высшими сановниками тайной службы в результате часами тянувшихся бесед и разговоров возник единственно верный, по их мнению, план. Ими было принято решение собрать несколько тысяч воинов, сделать вылазку и напасть на пограничные дозоры степняков, захватить как можно больше пленных и, подвергнув их изощрённо жестоким пыткам, попытаться хоть немного прояснить ситуацию: что же на самом деле происходит у северных варваров? Для осуществления замысла из Сианя были вызваны пять тысяч копьеносцев, около трёхсот арбалетчиков и в дополнение к ним ещё тысяча человек конницы.

Захват, пленение хуннского или сяньбийского воина были делом огромной трудности и неизменно сопровождались кровавой бойней и громадными потерями, поэтому ханьцу, пленившего хуннского воина, полагалось повышение по службе, минуя сразу два чина. Кроме прочего, ему выдавалось большое денежное вознаграждение серебром и несколько метров шёлковой материи. Учитывая эти и другие опасности, таящиеся в плане, осторожный Минь Кунь, к большому удивлению Мэн Фэна, ни разу не имевшего дела с хуннами, решил усилить прибывающие из Сианя

войска ещё одним отрядом из трёх тысяч панцирных меченосцев, находяшихся в крепости Сэньду.

В середине лета в Сэньду прибыл последний отряд из Сианя, и набранные воины немалым лагерем расположились около находившейся в полутора десятках километрах от Стены крепости. Минь Кунь, назначив во главе воинства Мэн Фэна, приставив к нему опытного военачальника Чжен Ги, приказал вывести воинов и начать продвижение в сторону степи. Повинуясь приказу, Мэн Фэн вывел доверенные войска за Стену, разделил на три колонны, миновал дозорные башни и, продвинувшись дальше на север, добрался до полосы леса и кустарников, после устроил привал. Во время данного короткого отдыха к войскам прибыл один из опытнейших ханьских шпионов по имени Фань Чун. Ему ценой жизни всех агентов удалось, добыв важнейшие сведения, живым возвратиться на родину. Ныне он в простой одежде номада, с хуннской причёской на голове, (идущая от темени до бровей чёлка и две ниспадающие от висков косички, достигающие мочек ушей, в которые для придания им толщины и красоты, были вплетены разноцветные шёлковые ленточки) шатаясь от усталости, стоял перед Чжен Ги. Он сообщал, что по направлению к ним движутся пятьсот с лишним хуннов во главе с жичжо ваном Хуннской империи Сюуньзаном, и что отряд хорошо вооружён, у каждого воина имеются по два-три заводных коня, и что в походе участвуют отборные опасные воины. Далее соглядатай сказал, что по его расчётам хунны доберутся до этих мест дня через три-четыре. Он утверждал, они направятся обязательно в их сторону, потому, как выяснил ранее, они намерены, проникнув за Великую стену, разорить окрестности Сэньду и, если получится, взять приступом саму крепость. Оснований не верить шпиону не было, так как Чжен Ги его знал – это был человек, засланный два года назад Минь Кунем в степи. Получив сведения и отправив Фань Чуна в обоз, он, немедля передал полученные вести Мэн Фэну. Тот, боясь поверить в такую удачу, но уже втайне про себя надеясь схватить главаря варваров, решил устроить кочевникам западню. Для этого забрал у Чжен Ги старого бывалого воина по имени Ван Куан, непревзойденного мастера по устройству засад, и объехав с ним округу, нашёл то единственное место, которое никак не могли миновать хунны. Это была широкая поляна, со всех сторон окруженная высокими деревьями, кустарниками и вдалеке от неё с двух сторон ограниченная высокими скалами. Несмотря на увещевания Чжен Ги, Мэн Фэн отправил большую часть войска назад, оставив при себе три тысячи копьеносцев, тысячу меченосцев, всех арбалетчиков и двести всадников, посчитав это число более чем достаточным для поимки и уничтожения хуннов. Следуя советам Ван Куана, велел поймать в силки птиц, могущих выдать присутствие засады, заодно разорить их гнёзда. Также приказал приготовить в походных котлах особый экстракт из молотых растений, отбивающий малейший запах, и предположительно за несколько часов до появления варваров велел всем намазаться.

Иначе двигавшиеся впереди основных сил хуннские дозорные, обладающие звериным слухом, зрением и обонянием, могли легко обнаружить засаду. Ибо не было случая, когда кочевники при набегах не ставили впереди войска самых остроглазых и чутких воинов, умевших издали уловить запах человека, далеко-далеко завидеть притаившегося в траве врага, за сотни метров услышать тихие, скользящие шаги ханьской пехоты. Но и ханьцы при своих передвижениях использовали не менее чутких и зорких воинов из наёмных кочевников – жужаней, способных за несколько сот метров услышать тихий шелестящий звон вынимаемого из ножен кривоватого хуннского меча или за километры в ночи увидеть высекаемую подковой об камень искру скачущей сяньбийской лошади.

Глава 2

После долгих томительных дней ожидания, утром третьего дня ханьскими дозорными, прячущимися в густых листьях самых высоких деревьев, был замечен отряд кочевников, направляющихся в сторону засады. Оповещённые дозорными, ханьцы терпеливо замерли в немом, тревожном ожидании, лишь несколько человек, неотличимо подражая голосам изловленных птиц, стали имитировать их спокойный шебет.

Спустя некоторое время на противоположный от ханьцев край поляны бесшумно вышли трое хуннов и, настороженно сделав несколько шагов, остановились, сняли шлемы и, медленно поворачивая головы направо и налево, стали внимательно прислушиваться к звукам поляны и леса. Чуть откинув назад головы, ловили ноздрями запахи.

Напряжённо всматриваясь в кустарники и деревья, держась всё время настороже, один из них лёг на траву и, прислонив ухо к земле, долго вслушивался, стараясь уловить подозрительные шумы, после чего медленно поднялся, и, недоверчиво оглядываясь вокруг, присоединился к остальным. Постояв немного без движения, троица так же беззвучно исчезла, как и появилась. Ещё не зная, обнаружена засада или нет, Мэн Фэн знаками приказал стрелкам зарядить арбалеты, и ханьцы, боясь сделать лишнее движение, тихо зарядились, и застыли, как каменные изваяния.

Приблизительно через полчаса ожидания на поляну, ведя за собой заводных лошадей, выехал передний отряд степняков, состоящий из ста с лишним всадников, следом, отстав от передних на тридцать-сорок метров, выехали и основные силы. Все они, уверенные в полной безопасности, одетые в кожаные панцири, в кожаных шлемах, с мечами на поясах, с небольшими круглыми щитами за спинами, с луками, с колчанами, полными стрел, спокойно ехали шагом, тихо разговаривая между собой.

Терпеливо пропустив кочевников за середину поляны, Мэн Фэн приказал арбалетчикам открыть стрельбу по варварам и по их коням, потом разделив копьеносцев на отряды по пятьсот-шестьсот человек, стал по очереди отправлять на хуннов, стараясь не давать им передышки.

При первых же моментах стрельбы, благодаря внезапности, ханьцам удалось уничтожить около сотни ехавших впереди степняков. Оставшиеся живыми три десятка хуннов, выхватили луки и, прячась за убитыми лошадьми, стали удивительно метко отстреливать ханьских копьеносцев. Ханьцы сразу после окончания стрельбы арбалетчиков, прикрывшись большими щитами, быстро ринулись на степняков и, несмотря на летящие в них стрелы и большие потери, добежали до хуннов и сошлись врукопашную. Видя это и кожей ощущая опасность, исходящую от копейщиков для его конницы, даже не представляя количества противостоящих врагов, Сюуньзан совершил сумасбродную, непростительную ему ошибку: вместо того, чтобы, развернув конницу и посадив безлошадных кочевников на заводных коней, уходить в степи, осыпая ханьцев стрелами, поддался гневу и, мстя за так внезапно убитых воинов, велел всадникам спешиться.

Приказав нескольким степнякам отогнать назад лошадей, без промедления вступил с оставшимися людьми в бой, желая на мечах наказать ханьцев: тем самым втянул воинов и самого себя в засасывающую круговерть погибельной для хуннов рукопашной сечи. Драгоценное время для отхода было упущено и, повинуясь приказу Сюуньзана, хуннам и сяньбийцам не оставалось ничего другого, как сразиться с вцепившимися в них мёртвой хваткой копьеносцами.

Издавна, ещё со времён шаньюя Модэ, обладая умением вести степные войны, полководцы хуннов и их воины никогда не старались без крайней на то необходимости ввязываться в ближний бой, предпочитая дальний бой с применением луков. Но если по какой-либо причине всё же вступали в рукопашную, то отменно, виртуозно владея мечами, копьями, булавами, боевыми топорами, кинжалами и длинными сяньбийскими ножами, обладая необыкновенной силой и быстротой, наносили врагам небывалый урон, если требовалось, всегда стояли в битвах насмерть, до последнего человека.

И сейчас они окончательно завязли в не останавливающейся ни на миг кровавой рубке. Сражаясь в первых рядах воинов, Сюуньзан, случайно взглянув налево, в сторону леса, успел заметить зоркими глазами бегуших ханьских арбалетчиков, которые, выполняя указание Чжен Ги, собирались выйти в тыл хуннам и оттуда открыть стрельбу по ним и по их лошадям. Догадавшись о намерениях врагов, он отправил по следам стрелков восемьдесят воинов с приказом догнать и безжалостно истребить всех. Выполняя повеление жичжо вана, хунны, выбежав наперерез и настигнув крадущихся по лесу арбалетчиков, в недолгой, короткой схватке почти полностью вырезали ханьцев, заодно в щепы изрубили их самострелы. Но возвращаясь назад, были встречены тысячью меченосцев из Сэньду во главе с Чжен Ги и в упорной, жестокой схватке безжалостно изрублены ими.

Расправившись с хуннами, отомстив за убитых стрелков, Чжен Ги с воинами стремительно направился на поляну, где неотступно рубились хунны и ханьцы. Его меченосцы уже бежали по краю усыпанной трупами поляны, рассчитывая ударить в левый фланг кочевников, как были тотчас замечены хуннами. Сюуньзан, мельком взглянув на бежавших меченосцев и теперь уже явственно понимая, что всё кончено, он проиграл схватку, испытывая от поражения саднящую боль в груди, неистово закричал, призывая хуннов покинуть поле боя. Услышав приказ, уцелевшая группа воинов, числом около семидесяти человек, прекратила сражаться и, не обращая внимания на усталых, изнурённых битвой копьеносцев, на глазах сианьцев громко подзывали обученных, как охотничьи собаки, боевых коней, на бегу вскакивали на сёдла и на полном скаку стремительно удалялись прочь в степи.

Последним с поляны, как будто спиной прикрывая своих израненных воинов, уходил жичжо ван. Распластав в бешеном галопе коня, завернув в лес, он уже скрылся за деревьями, уже вырывался из ханьской ловушки, как несколько стрел, пущенных уцелевшими арбалетчиками, достали его и коня: одна из стрел по косой угодила в сердце коня, другая, попав в левое плечо Сюуньзана, пробила его насквозь. Проскакав с торчавшей из спины арбалетной стрелой ещё несколько метров, он рухнул вместе с конём на землю и при падении, вскользь ударившись лицом об дерево, потерял сознание. Подбежавшие к Сюуньзану арбалетчики, убедившись, что упавший хунн жив, несколько раз ударили его по лицу. И, крепко связав, отнесли к остальным трём пойманным степнякам, получившим такие тяжёлые раны, что они не успели умертвить себя, и теперь их ждала долгая мучительная смерть от рук ханьских истязателей. Тем временем ускакавшие вперёд Сюуньзана хуннские воины, вернувшись назад, стали прорываться из леса на поляну, намереваясь выручить отставшего жичжо вана, но было слишком поздно. Перед ними в лесу, разделившись на несколько шеренг, успела выстроиться стена из прикрытых щитами копьеносцев и меченосцев. Постреляв по ханьцам издали, убив и ранив нескольких человек, хунны окончательно покинули место сражения.

Ночью в окружении десятка воинов к захваченным пленным, подошли Чжен Ги и лазутчик Фань Чун, и, держа в руках горящие факелы, стали внимательно всматриваться в раненых. Здесь Фань Чун, несмотря на опухаюшее окровененное лицо Сюуньзана, безошибочно опознал жичжо вана и, указав на него, сообщил ханьцам, что перед ними находится вожак хуннов Сюуньзан. Чжен Ги, наклонившись и быстро осмотрев лежавшего на правом боку Сюуньзана, о ком был много наслышан, но увидеть пришлось впервые, приказал вызвать лекаря. Увидев подошедшего лекаря, показывая рукой на степняка, сказал ему, что отныне его жизнь будет зависеть от жизни валявшегося перед ним варвара. Дрожащий от страха лекарь, применив всё умение и опыт, осторожно извлёк стрелу из тела кочевника Чжен Ги, распорядился со всеми предосторожностями погрузить хуннов в повозки и под большой охраной отправить на Великую стену, приказав поместить пойманых степняков в одну из башен, служившую тюрьмой. Сам в сопровождении двух всадников помчался в крепость на встречу с Мэн Фэном, который, узнав от пеших гонцов о потерях, понёсенных ханьцами, впервые в жизни «потерял лицо» и, даже не дождавшись донесения Чжен Ги о числе захваченных хуннов, взяв с собой так и не задействованную в битве конницу, в бешенстве безжалостно нахлёстывая коня, умчался в Сэньду. Потери были действительно немалые, хотя при многочисленных в прошлом столкновениях ханьцев с хуннами случались потери и поболее. Из четырёх тысяч трёхсот ханьцев, участвовавших в сече, в живых осталось всего тысяча сто человек, а ведь это были не какие-то крестьяне или «молодые негодяи», а регулярные, не раз проверенные в боях воины ханьской армии. Прибыв в Сэньду и встретившись с Мэн Фэном, находившимся в резиденции Минь Куня, Чжен Ги радостно известил обоих о неслыханной удаче, выпавшей им. О том, что к ним в руки попался известный в прошлом многочисленными набегами на Хань полководец Хуннской империи Сюуньзан.

Любимец многих хуннских и сяньбийских воинов, человек необыкновенной силы и отваги, обладавший свойственным многим степным воинам удальством и бесшабашной лихостью, искусно владеющий мечом и луком, неплохо знающий ханьский язык, Сюуньзан относился к той части хуннской знати, считавшей, что хунны, сидя на лошадях, должны управлять народами. Он являлся побратимом самого шаньюя всех сяньбийцев – Таншихая и побратимом жичжо вана знатного хуннского рода Циолин – Ашины, был одним из двадцати четырёх родовых, наследственных жичжо ванов Северной Хуннской империи. Являясь истинным выходцем хуннской военной аристократии, он люто ненавидел Ханьскую империю к ханьцам иначе как со словами «червяк», «шакал» или «гиена» не обращался. Вместе с тем не проявлял к захваченным в плен ханьцам жестокости, тем более, никого не пытал, не опускаясь до уровня палача. Обладая широкой, как сама степь душой, Сюуньзан ничего не жалел для воинов, мог отдать, поделиться последним, что имел, никогда не кичился высоким происхождением и как никто другой из жичжо ванов ценил и уважал простых ратников. Три месяца назад по велению шаньюя Юлю, решившего понемногу начать тревожить границы Ханьской империи, Сюуньзан собрал вокруг себя около пятисот сяньбийских и хуннских воинов и начал подготовку к набегу на Хань. В течение последующих недель, тщательно подготовившись, снабдив воинов необходимым снаряжением, откормив лошадей и заранее выбрав направление в сторону крепости Сэньду, торопя степняков, двинулся к границе империи. Достигнув по пути лесов и кустарников, растущих в нескольких километрах от дозорных башен, Сюуньзан намеревался изготовить здесь лестницы. После, используя их для преодоления Стены, ворваться внутрь страны и, уничтожив как можно больше ханьских воинов, разграбив и опустошив окрестности Сэньду, уйти в степи.

Обрадованный поимкой знатного степняка, Минь Кунь сразу спросил у Чжен Ги, где находится Сюуньзан. Услышав, что его под большой охраной везут к Стене, немедля распорядился послать навстречу ещё пятьсот человек конницы. Только сейчас, слушая и наблюдая за Чжен Ги и Минь Кунем, Мэн Фэн в полной мере осознал и почувствовал настоящую удачу, и эта удача, не покидая его, странным, необъяснимым образом будет сопутствовать в дальнейшей жизни вплоть до того времени, когда, голый и окровавленный, будет стоять посередине покрытой войлоком холодной, стылой юрты кочевников, крепко привязанный к коновязи.

Узнав через некоторое время, что Сюуньзан доставлен в одну из башен Стены, Минь Кунь приказал Мэн Фэну насколько возможно быстрее перевезти пленника в крепость, тот, взяв с собой сотню воинов и несколько повозок, немедленно покинул Сэньду.

Прискакав к башне, где находился схваченный жичжо ван, Мэн Фэн, одетый в богатые доспехи, в шлеме, скрывающем половину лица, в сопровождении трёх воинов вошёл в тёмную, всего с несколькими бойницами, башню. И направился к тому месту, где на полу, на охапке грязной рисовой соломы в окружении лекаря и девятерых воинов охраны, освещаемый факелами, лежал раненый Сюуньзан. Посмотрев на опухшее, покрытое синяками и кровяной коростой лицо чужеземца, Мэн Фэн приказал лекарю сменить повязку, и лекарь, осторожно сняв тряпку с плеча жичжо вана, стал наносить на рану целебную мазь.

Тут валявшийся без сознания Сюуньзан неожиданно очнулся и, обведя затуманенным взором сгрудившихся вокруг ханьцев, испытывая некоторый стыд от того, что враги видят его в лежачем, беспомощном положении, с трудом превозмогая боль, сел на пол, прислонившись спиной к шероховатым, плотно подогнанным друг к другу камням стены. Чувствуя, как уходят последние силы, угадав в Мэн Фэне важного сановника, поглядев на него узкими шелками опухших глаз, на ханьском языке с презрением в голосе, произнёс:

– Ну что, ханьская гиена, рад, что поймал меня, хуннского воина? Теперь твой плешивый император – порождение червя, щедро осыплет тебя милостями и, может быть, отдаст в жёны одну из многочисленных дочерей, рождённых от своих бесчисленных блудниц.

Услышавшему слова кочевника, Мэн Фэну потребовалось огромное усилие воли, чтобы тут же, выхватив меч, не изрубить хунна на куски. Он, отвечая на слова степняка, еле-еле сдерживаясь от крика, презрительно вымолвил:

– Это ты гиена, а не я, раз ты сидишь передо мной, привязанный цепью к стене и не можешь встать на две ноги, как подобает человеку. И тебя, гиену, осмелившуюся оскорбить императора Великой Ханьской империи, ожидают такие пытки, о которых ты никогда не слышал.

По завершении полного ненависти разговора, произошедшего между хунном и ханьцем, присуствующие рядом воины стали недоуменно переглядываться, шепотом переговариваться о чем-то. Заметив их поведение, Мэн Фэн заинтересованно спросил у них, что случилось и о чем они тут шепчутся? В ответ услышал, что они очень удивлены невероятной схожестью его голоса с голосом пленного варвара. Не придав большого значения словам воинов, чувствуя, кроме ненависти к Сюуньзану, ещё какое-то странное необъяснимое чувство, Мэн Фэн велел вынести из башни вновь потерявшего сознание степняка и, погрузив в повозку, следовать за ним в Сэньду. Остальные трое хуннов, вывезенные вместе с Сюуньзаном с места засады, умерли от ран по дороге.

Глава 3

Во время обратного пути следования в цитадель, подводя итоги прошедших дней, вспоминая схватку с варварами на поляне, свои огромные, как он считал, потери, и неприятно удивившее его воинское мастерство хуннов, Мэн Фэн обострённым умом понял, что самым главным, опаснейшим врагом империи являются хунны, что они и только они способны сокрушить могущество Хань. Отныне всю энергию, ум, способности поклялся посвятить одной цели – уничтожению Хуннского государства. По дороге к Сэньду Мэн Фэн со стыдом вспоминал, как, узнав о числе убитых ханьцев, вне себя помчался с поляны в крепость, как взбешенный словами варвара, оскорбляющего божественного императора, чуть не изрубил его на куски, тем самым едва не погубил единственного пленника, добытого кровавым трудом. Всегда державший себя в руках, а тут за считанные дни дважды давший волю гневу, Мэн Фэн дал обет усопшим предкам, что он, потомок великого ханьского рода Луни, никогда больше в жизни не позволит чувствам одержать верх над собой. Ещё там, в башне, почувствовав и поняв, что пытками и истязаниями не удастся добиться никаких сведений от Сюуньзана, сразу по прибытии в крепость заключил его в лучшие условия. Вновь встретившись с Минь Кунем и проговорив несколько часов, они составили совместный план действий, где было решено окружить хунна заботой и вниманием, подлечить и отправить в город Сиань, в поместье Мэн Фэна. И там, обложив роскошью, хмельными винами и распутными женщинами, постараться переманить жичжо вана на сторону империи Хань. По мере лечения Сюуньзана, когда с его лица полностью сошли припухлости, синяки, и стало очевидным невероятное сходство между ним и Мэн Фэном, к Минь Куню подошёл лекарь, лечивший Сюуньзана и, согнувшись в поклоне, запинаясь, доложил о удивительной схожести. Услышав о сходстве подчинённого с пленным степняком, Минь Кунь решил немедленно разобраться с этим обстоятельством и самому посмотреть на выздоравливающего кочевника. Захватив охрану и двух приближенных, проник в потайную комнатку, примыкающую к комнате, где содержался пленник, и оттуда, скрытно понаблюдав за хунном, пришёл в крайнее изумление от действительно небывалого сходства между варваром и будущим преемником. Немало времени проследив за хунном, распорядился вызвать Мэн Фэна и, при его появлении, посоветовав внимательно посмотреть на двойника, покинул комнатёнку. Озадаченый словами Минь Куня, Мэн Фэн прильнул к потайному окошку и с удивлением стал расматривать тяжело и медленно ходившего Сюуньзана, так похожего на него, что ему на миг показалось, что он в огромном на всю стену зеркале наблюдает за самим собой, за собственным зеркальным отражением. Неотрывно следя за ним, Мэн Фэн всё больше и больше удивлялся необыкновенной похожести варвара на него, тому, что черты лица Сюуньзана, рост, форма головы удивительным образом совпадали с его, Мэн Фэна, внешностью. С большим любопытством понаблюдав за пленником, у которого были такие же, как у него раскосые чёрные глаза, одинаково изогнутые густые брови, широкие скулы, узкие губы и крючковатый нос, Мэн Фэн неожиданно пришёл к мысли, поначалу показавшейся ему невозможной: подменить Сюуньзана собой и под его маской проникнуть в Хуннскую империю.

Спустя неделю после посещения потайной комнаты, проведя несколько бессонных ночей в раздумьях над нежданно пришедшей в голову идеей, весь загоревшись ею, выбрал по гороскопу один из хороших дней и пригласил к себе Минь Куня. Оставшись с ним с глазу на глаз, сказал, что им, ханьцам, надо непременно воспользоваться выпавшим на их долю невероятным случаем. Предложил Минь Куню после скрытного наблюдения за варваром, выяснив и вызнав как можно больше о его жизни, пристрастиях и привычках, убить Сюуньзана и послать на вражескую территорию его, Мэн Фэна. По его мнению, это единственный путь, позволяющий точно узнать правду о хуннах и их планах. Далее с фанатичным блеском в глазах произнес:

– Сами боги желают и благоволят моему начинанию, сотворив на земле двух совершенно одинаковых людей. Я в полной мере сознаю риск задуманного дела и иду на это для блага родины.

Всё ещё видя на лице Минь Куня удивление и сомнение, не умолкая, стал приводить доводы в пользу обдуманного им замысла, настоятельно убеждая того в правильности своего зачина.

Во время разговора, всячески стараясь убедить собеседника, Мэн Фэн хлопком в ладоши вызвал слуг и приказал накрыть на стол, пригласил за него Минь Куня с выставлеными на столе абрикосами, чёрным виноградом, засахаренными яблоками, нежными мясными шариками, искусно приготовленной дичью и различными соусами. Минь Кунь, так и не вымолвивший во время встречи ни одного слова, в глубине души глубоко заинтересовавшись планом подчиненного, детально взвешивая все за и против, мучительно сомневаясь в успехе задуманного, медленно принялся за угощение, незаметно посматривая во время еды на будущего преемника.

Насытившись, посидев некоторое время в задумчивости и, наконец, приняв для себя сложное решение, стал говорить:

– Для воплощения в жизнь придуманного тобой плана ты должен стать не просто двойником Сюуньзана, а им самим. Тебе предстоит узнать все его привычки, всё его прошлое, научиться стрелять из лука, как хунн, научиться ездить на лошади, как степняк. Если тебе удастся добиться полной схожести с варваром, затем внедриться в государство Хунну, польза от этого для империи Хань будет величайшая. В начале будущей весны, мы начнём переговоры с хуннами об обмене Сюуньзана на наших пленных, в результате переговоров обмен будет назначен на середину лета, к этому сроку ты должен быть полностью готовым к отправке в хуннские земли. Более того, ты обязан будешь возвратиться с добытыми у них сведениями ещё до начала намеченного нами вторжения в их земли. Отныне об этом деле государственной важности будут знать сам император, я, ты и ещё пять высших государственных чинов. С этого дня все дела, связанные с варваром, передаются под твоё начало, за все провалы, неудачи, если они последуют, будешь отвечать головой.

Попрощавшись, Минь Кунь на второй день отбыл в столицу империи город Лоян.

Получив полное одобрение Минь Куня, значит и императора, в начале осени, когда Сюуньзан выздоровел настолько, что мог выносить дальнюю дорогу, Мэн Фэн под надёжной охраной отправил его в Сиань, в своё поместье, и поселил в один из пяти огромных домов. Но за день до отправки, не удержавшись, велел показать степняку бывшего сяньбийского гэдэхэу вана Босюйтана, превращённого ханьцами в человека-свинью, надеясь этим показом сломить волю жичжо вана и вселить непроходяший ужас в его сердце. После отправки хунна в имение, он остался в Сэньду и, впервые встретившись с Фань Чуном (поначалу оторопевшим от удивления), подробно расспросил того о прошлом Сюуньзана, потом приказал отправить лазутчика за пределы империи, за реку Янцзы. Следом за ним в южные пределы империи отправил всех воинов, принимавших участие в сражении на поляне, также, найдя повод, послал туда полководца Чжен Ги, затем убрал из крепости и выслал вглубь страны и тех людей, имевших даже косвенное отношение к Сюуньзану. Закончив в середине осени дела в Сэньду и возвратившись в имение, Мэн Фэн стал наслаждаться окружающей жизнью, часто ходить по поместью, по его садам и дубовым рощам. Не отрываясь, подолгу смотрел на огромные белые хризантемы, цветущие в сливовом саду, любуясь их полупрозрачными лепестками, озарёнными сияющим внутренним светом, будто вобравшим в себя всё тепло и красоту уходящей осени. Дышал и не мог надышаться сладкими, дурманящими голову запахами садов, неустанно бродил по каменистым дорожкам, наблюдая за необыкновенными по красоте предзимними закатами. Отрешившись от всего обыденного, гуляя по прекрасным садам, проводя дни в объятиях многочисленных наложниц, он, казалось, забыл об остальном мире.

К началу второй недели ноября, вырвавшись из круга наслаждений, Мэн Фэн вернулся к замышленному плану и целенаправленно, вплотную занялся Сюуньзаном. Желая как можно быстрее выведать секреты кочевника, подослал к нему наложницу по имени Мэй Ин, отлично владеющую хуннским языком и обладающую такой завораживающей красотой, что один из охранников, случайно увидев её, впоследствии добровольно согласился стать евнухом в гареме Мэн Фэна, лишь бы видеть её сказочную красоту. Решив использовать для интересов империи одну из наложниц, Мэн Фэн, зная, что она окажется на ложе варвара, брезгливо прервал с ней интимные отношения. Не показываясь на глаза степняку, стал настырно и дотошно изучать Сюуньзана, стараясь уловить и понять саму душу кочевника. Запоминал каждый поворот головы, улыбку, манеру есть пищу, жесты. Неоднократно усыплял и, раздев донага, внимательно осматривал каждый рубец, каждое родимое пятно, чтобы впоследствии, испытывая мучительные боли, в точности нанести пятна и шрамы на своё тело. Много раз встречался с красавицей и умницей Мэй Ин, приказывал доносить каждое слово, произнесенное пленником, наставлял и учил, как вести себя дальше. Сюуньзан на все вопросы о прошлой жизни, о месте рождения, о родственниках и друзьях, которые как бы невзначай задавала Мэй Ин, отвечал без утайки, честно. На другие вопросы, касающиеся любых других сторон хуннской жизни, могущих навредить отчизне, Сюуньзан попросту не отвечал. Зная, что днём и ночью находится под неусыпным наблюдением ханьцев и что Мэй Ин, делившая с ним ложе, является доносчицей, отчётливо понимал, что жив и не замучен до смерти только потому, что ханьцы хотят использовать его для тёмных непонятных ему целей. С каждым днём, чувствуя, как к нему возвращается прежняя сила, Сюуньзан, отбросив приходившие ранее мысли о самоубийстве и догадки о всевозможных действиях врага, замыслил, во что бы то ни стало, раздобыть меч и коня и изрубив как можно больше ненавистных ему ханьцев бежать в степи. Пока стал терпеливо ждать удобного момента для осуществления задуманного намерения.

Скрытно наблюдая за степняком, вживаясь в его истинную сущность, приобретая его привычки, Мэн Фэн одновременно учился скакать на лошади, стрелять из лука, как настоящий хунн. Но так как последнее давалось с огромным трудом, ему захотелось посмотреть, как стреляет Сюуньзан. Для этого через одного из воинов, охранявщих варвара, вручил тому в руки сяньбийский лук с одной стрелой. Сам, находясь неподалёку, стал скрытно наблюдать за степняком. Получив от стражника лук, любовно осмотрев оружие со всех сторон и с усмешкой оглядев охраняющих его вооружённых людей, Сюуньзан не стал стрелять в указанную ханьцами мишень. Взял лук в левую руку, правой – сжал тетиву со стрелой в кулак и, как бы разрывая что-то, резко взмахнул обеими руками. Мгновенно выпустил стрелу, с расстояния двести шагов точно попал в шею караульного, стоявшего у куста опавших роз. При этом до крови поранил тетивой большой палец правой руки. Застрелив сторожевого, показав этим выстрелом необыкновенную меткость, Сюуньзан, к изумлению многих, не был наказан Мэн Фэном за убийство стражника.

Шло время. Дни превращались в недели, недели в месяцы, и тут произошло одно событие, случающееся у многих женщин на земле. Общаясь с двумя похожими между собой мужчинами, один из которых непременно хотел стать неотличимым от другого, Мэй Ин безоглядно, со всей страстью загадочной, непредсказуемой души, влюбилась в одного из них, влюбилась в тридцатиоднолетнего жичжо вана Хуннской империи Сюуньзана.

Однажды она призналась в любви, созналась, что является доносчицей хозяина Мэн Фэна и обязана каждое его слово передавать ему, сказала, что Мэн Фэн, и так будучи невероятно похожим на него, старается и вовсе стать неотличимым.

Рассказала, что она несколько раз подмешивала в его еду сонный порошок, и к нему, спящему, не раз приходил Мэн Фэн с евнухами. Раздев догола, долго рассматривали на нём многочисленные шрамы и родимые пятна, которые, как она недавно узнала, Мэн Фэн точно воспроизвёл на себе. Говорила, что не понимает, для чего он это делает, почему так упрямо хочет стать его двойником. Вымолвила, что эти действия Мэн Фэна пугают её.

На вопрос Сюуньзана, как же она отличает его от Мэн Фэна, строго посмотрев ему в глаза, тихо ответила:

– Я вижу и чувствую твою душу, твоё сердце, и никакой Мэн Фэн, как бы он ни был похож на тебя, не сможет меня обмануть.

Через несколько дней после любовных признаний наложницы Сюуньзан, чувствуя себя неловко от того, что подвергает Мэй Ин опасности, попросил незаметно добыть для него меч.

В конце весны, преодолев огромные трудности, пойдя на всевозможные ухищрения, Мэй Ин выполнила просьбу любимого – достала два ханьских меча отличной закалки. Исполнив желание возлюбленного, поднаторевшая в интригах безысходно сумеречной для неё гаремной жизни, где все женщины борются за благосклонность одного единственного мужчины, устроила так, что в случае обнаружения мечей подозрение пало бы не на неё, а на одного из охранников. Спустя ещё некоторое число дней Мэй Ин завлекла Сюуньзана в единственный непросматриваемый и непрослушиваемый ханьцами уголок его комнаты. Тихо плача, сообщила, что ей стало известно о том, что Мэн Фэн, предварительно подвергнув его страшным пыткам, готовится превратить жичжо вана в человека-свинью, тем самым обрекая на долгую растительную жизнь. Суть древней ханьской пытки состояла в том, что у человека постепенно, раз за разом, отрезали руки и ноги, вырывали глаза, прокалывали уши и отрезали язык. Превратив тело в обрубок, помещали в отхожее место и, в дальнейшем заботливо ухаживая за ним, старались как можно дольше продлить его нечеловеческое существование.

Проплакав некоторое время и помолчав, Мэй Ин, прощально посмотрев на Сюуньзана, вымолвила:

–Я не хочу дальше жить в этом мире. Я не смогу жить, зная, что ты превращён в человека-свинью. Прошу тебя – убей меня. Пронзи моё сердце мечом.

Ошеломлённый страшными неожиданными словами Мэй Ин, Сюуньзан воскликнул:

–Зачем умирать?! Мы убежим отсюда вместе! У меня есть мечи. Я убью их всех! Мы добежим до ворот, выйдем из города, я добуду лошадей, и на них мы уйдём в степи!

– Ты не понимаешь, – с укоризной взглянув на Сюуньзана, ответила Мэй Ин. – Мы не сможем уйти из поместья. Увидев меня с тобой, Мэн Фэн догадается, что это я добыла тебе оружие, поймёт, что я – твоя сообщница, найдёт и живыми закопает моих родственников в землю.

Ещё долгое время Сюуньзан пытался уговорить Мэй Ин бежать, но видя, что это бесполезно, медленно пошатываясь, прошёл к тайнику, вытащил мечи и, подойдя к Мэй Ин, одним коротким ударом меча пронзил её сердце. Уронив мёртвое тело на пол, сбросил с себя роскошный шёлковый халат с длинными широкими рукавами и, оставшись в штанах и в мягкой войлочной обуви, держа в руках мечи, стремительно подбежал к окованной железом дубовой двери. И из открывшейся двери, толпясь, повалили охранники вместе с тонко кричавшими евнухами, увидевшими через потайные окошки лежавшую на полу мёртвую Мэй Ин, Сюуньзан, чувствуя во всём теле необыкновенную силу и ловкость, испытывая ярость в душе, зарубив ворвавшихся в комнату и встретившихся на пути евнухов и стражников, вырвался в сад. Дальше побежал к расположенному посередине поместья самому большому дому, где, по рассказам Мэй Ин, проживал её господин Мэн Фэн. Чем ближе подбегал он к дому, мечтая застать там Мэн Фэна и убить, тем больше становилось врагов, и Сюуньзан был вынужден остановиться, жестоко сражаясь с всё прибывающими откуда-то ханьцами.

Во время этой рубки некоторые ханьские воины, хорошо разглядев облитое кровью лицо Сюуньзана, подумав, что это Мэн Фэн, внезапно сошедший с ума зачем-то сражается с ними, в панике бросали мечи и убегали.

На несмолкаемый шум схватки из дома вышел Мэн Фэн с охраной и, сразу увидев и узнав Сюуньзана, свирепо рубившегося с его воинами, издав громкий крик, немедленно приказал, чтобы варвара любым способом взяли живым. Прикрывшись тремя рядами воинов, непрерывно повторяя приказ, стал быстро приближаться к кочевнику. Сюуньзан, с головы до ног залитый своей и чужой кровью, получивший несколько кровоточаших ран в голову в грудь и бедро, показывая непревзойденное владение мечом, продолжал убивать стражников Мэн Фэна, роняя десятки их тел на прогретую весенним солнцем тёплую ханьскую землю.

Но у любой силы и выносливости бывает предел. Убив и ранив ещё нескольких человек, чувствуя, что начинает слабеть, до боли жалея, что не удалось убить Мэн Фэна, Сюуньзан прижался спиной к одиноко растущему в яблоневом саду толстому дубу.

Схватился обеими руками за лезвие одного из мечей, с силой вонзил себе в живот и, разрезая печень надвое, вытащил меч обратно.

Уже извещённый об убийстве Мэй Ин, оглядываясь вокруг и видя немало убитых и раненых воинов, Мэн Фэн подошёл к сидящему спиной к дубу Сюуньзану. Нутром ощущая сводящую скулы ненависть к жичжо вану, сразу определив, что варвар умирает и спасти его невозможно, велел воинам, так и не осмелившимся без приказа убить Сюуньзана, отойти подальше. Оставшись вдвоём с кочевником, начал громко и отчетливо говорить умираюшему:

– Ты, Сюуньзан, сын гиены, хуннская собака, узнай перед смертью, что я намеренно подослал наложницу Мэй Ин, чтобы узнать с её помощью твоё прошлое. Теперь я, воспользовавшись сходством с тобой, под твоей личиной проникну в вашу страну и убью твоего трусливого шаньюя Юлю и твоего ничтожного побратима Таншихая. После нашлю на вас тьму войск, они на корню уничтожат вашу непристойную империю.

Пребывая в кровавом, заволакивающем сознание и чувства тумане, отрывками улавливая слова Мэн Фэна, криво ухмыляясь залитым кровью лицом, издавая из окровавленного рта звуки, отдалённо напоминающие смех, Сюуньзан силился сказать в ответ какие-то слова, но, так и не успев их высказать, умер, широко раскрыв раскосые чёрные глаза.

Тогда Мэн Фэн, тихо подвывая от ненависти к чужаку, выхватил из ножен меч и нанёс множество рубящих ударов по лицу мёртвого Сюуньзана, неузнаваемо изменив его черты. Жалея, что не удалось взять степняка живым, Мэн Фэн медленно подошел к воинам и приказал вывезти труп жичжо вана за пределы города, там, изрубив на мелкие кусочки, закопать глубоко в землю.

Потом направился к дому, так и не заметив спрятавшегося в густой траве, всего в семи шагах от тела Сюуньзана, садовника по имени Чжао Гао, с начала и до конца, видевшего и слышавшего всё, что происходило в саду. И теперь, боясь быть обнаруженным, уткнувшись головой в траву, желал превратиться в маленького незаметного червячка, готового навсегда уползти в землю, в её спасительную глубину.

Глава 4

До тонкости вжившись в роль кочевника, став неотличимым его двойником, Мэн Фэн легко научился ездить на лошади, как хунн, но стрелять из сяньбийского лука, как Сюуньзан, так и не смог научиться, хотя в течение нескольких месяцев прилагал огромные старания. Упорно желая осуществить дерзновенный план, пользуясь тем, что ханьцы перед редко проводившимися обменами, издевательски приравнивая хуннов к ворам и разбойникам, всегда отрубали пальцы пленным хуннским воинам, чтобы они никогда больше не могли стрелять из лука, Мэн Фэн приказал отрубить большой, средний и указательный пальцы на правой руке. Повелел палачам специальными пыточными инструментами нанести раны на тело, впоследствии эти раны, превратившись в страшные на вид шрамы, должны были убедить хуннов, каким жестоким мучениям подвергался в плену. Лишь в самом конце замысла поняв, что одного сходства с Сюуньзаном, пусть и абсолютного, недостаточно, также сознавая, что недостаточно и той информации, которую получил от Мэй Ин и Фань Чуна, придумал легенду, что во время плена в результате каждодневных ударов по голове и жестоких пыток, он, «Сюуньзан», частично лишился памяти. Считая, что придуманная им легенда хорошо оградит его от возможных будущих разоблачений хуннов, Мэн Фэн в начале наступившего необычайно жаркого лета сто семьдесят второго года, встретившись в Сиане с Минь Кунем, обсудил с ним дальнейшие действия.

После состоявшейся встречи, став пленным жичжо ваном Хуннской державы Сюуньзаном, переодетый в лохмотья ханьского крестьянина, посаженный в повозку с железной клеткой, в сопровождении сотни конных воинов, ни один из которых не знал его в лицо, был быстро доставлен ханьцами на Великую китайскую стену и помещён в ту же самую башню, где впервые встретился с Сюуньзаном. И в ней люди тайной службы Ханьской империи продержали Мэн Фэна до середины лета.

К началу встречи с хуннами его, исхудавшего и грязного, в лохмотьях, со свалявшейся чёлкой и косичками, в сопровождении ста сианьских копьеносцев, трёх чиновников и шестерых тайных агентов вывели за ворота одной из башен и, отойдя на десяток шагов, остановились, ожидая прибывающих на обмен степняков. Спустя некоторое время вдали, искажаясь и расплываясь в знойных потоках нагретого воздуха, показались тридцать хуннских всадников, лёгкой рысцой гнавших впереди себя сорок ханьских воинов и двести ханьских крестьян, полонённых хуннами ещё два года назад при очередном набеге. Хунны, в остроконечных с загнутыми вверх краями головных уборах из тонкого белого войлока, одетые в коричневые замшевые штаны и в короткие льняные халаты с медными пуговицами, в коротких летних сапогах с медными мелкими шипами на подошвах, остановились неподалеку от стены и быстро разделились на две группы. Одна половина осталась с заводными лошадьми, другая, состоящая из пятнадцати человек, стегая плетями, согнала пленных ханьцев в плотную кучу. Взяли их в полукружье, и повели до места обмена, где в окружении ста копьеносцев, одетый в рубища, со связанными спереди руками с отрезанными пальцами, стоял оборотень – Мэн Фэн. Как только хунны, выставив перед собой пленных, стали приближаться к Стене, так тотчас между её зубцами, бесшумно, как призраки, мгновенно появились арбалетчики с поднятыми вверх незаряженными самострелами, готовые по первому приказу, зарядив их, начать поражать хуннов. Увидев стрелков, хунны, не останавливаясь, подогнали пленных ближе к копьеносцам и, не слезая с лошадей, ожидая любых поворотов событий, стали настороженно скользить недобрыми, хищными глазами по лицам арбалетчиков и копьеносцев. При этом вызывающе теребили оперения стрел и поблескивали «кольцами лучников», надетыми на большие пальцы рук.

Наконец, пятеро из них слезли с седел и возглавляемые плечистым, среднего роста воином, с кругловатым лицом, с чёрными глазами и выглядываюшими из-под шапки двумя косичками рыжевато-чёрного цвета, не спеша двинулись в сторону трёх ханьских сановников, одетых в шелковые одежды. Едва лишь хунны остановились напротив чиновников и шестерых агентов Минь Куня, один из ханьцев, повернувшись к копьеносцам, громко прокричал приказ. Имперцы, немедля расступившись, выпустили из круга Мэн Фэна с намотанными на руках тряпками, затем двое ханьцев, подхватив его за руки и плечи, передали хуннам. Получив «жичжо вана», хунны, поддерживая шпиона с двух сторон, торопясь, быстро пошли назад к лошадям.

Как только пятеро кочевников сделали несколько шагов в сторону степи, к воротам башни в империю Хань двинулась толпа, состоящая из двухсот крестьян и сорока ханьских воинов.

Дойдя до ожидающих верховых хуннов, один из степняков, тот самый плечистый воин, шедший впереди всех при обмене, подошёл к Мэн Фэну, обнял и воскликнул:

– Здравствуй, мой брат Сюуньзан!

Отступив на шаг назад, хотел произнести слова радости в честь его освобождения, но более внимательно взглянув в равнодушные, не узнающие никого глаза Мэн Фэна, с удивлением спросил:

– Сюуньзан, друг мой! Ты что, не узнаёшь меня? Ведь это я, твой побратим Ашина!

Мэн Фэн, чуть заметно подёргивая головой, ответил:

– Прости, друг, кто бы ты ни был, я не узнаю тебя, за время пребывания в плену враги долго пытали меня, они каждый день били по моей голове, от этого я многого не помню, многое забыл.

Услышав слова побратима, Ашина, медленно покачав головой, стал отматывать тряпки на руках Мэн Фэна, заметив отрубленные пальцы на правой руке жичжо вана, обернулся назад и, пылая ненавистью, с негодованием посмотрел на прижавшихся к зубцам Стены ханьских стрелков. Развязав Мэн Фэна и подсадив на лошадь, Ашина вскочил на любимого чёрного коня и, увлекая за собой остальных хуннов, устремился в степь, увозя в самое сердце Хуннской империи ядовитую ханьскую стрелу под именем Мэн Фэн.

Достигнув и миновав границу Хуннского государства, далее не делая по пути ни одного привала, к вечеру того же дня Ашина прибыл на первый стан, где их ждали триста воинов из его тысячи, ожидающие их ратники ликующе приветствовали побратима Ашины «Сюуньзана», радуясь освобождению из ханьской неволи.

Расседлав и пустив лошадей пастись, прибывшие с Ашиной хунны, держа в руках небольшие медные походные котелки, неторопливо подошли к гаснувшим кострам, к висевшим на вертелах целиком зажаренным тушам дзеренов, добытых на охоте. Отрезали сочные куски и начали ужинать, запивая нежное мясо кумысом. Они ели, пили и разговаривали, с любопытством рассматривая сидевшего возле Ашины жичжо вана «Сюуньзана». Усевшись на землю рядом с кожаным походным плащом, заставленным едой, Ашина предложил ханьцу отведать свежего мяса, попить кумыса.

Мэн Фэн, которого по приказу Минь Куня намеренно плохо кормили, чтобы к моменту обмена он выглядел как можно истощённее, хорошо усвоивший за месяцы слежки привычки настоящего Сюуньзана, взял в руки кусок мяса и, не скрывая голода, стал рвать его зубами, запивая кумысом и изредка заедая кусочками просяной лепёшки.

Увидев, как «побратим» утолил первый голод, Ашина, взяв в руки небольшой бурдючок, заботливо налил ему в деревянную пиалу ещё кумыса, затем сказал:

– Ты мой давний друг, побратим. Мы с детства знаем друг друга. Неужели ты совсем не помнишь меня?

На что Мэн Фэн ответил:

– Прости, друг, я не помню. Иногда мне вспоминается, что я совсем маленький бегу по берегу большой реки, купаюсь в ней, захожу в большие дома…

– Всё-таки хоть что-то, значит, ты помнишь! – воскликнул Ашина, перебивая Мэн Фэна. – Мы с тобой были соседями, родились в городе Гилюсе, всё наше детство прошло там. Наш город расположен на берегах двух больших рек – Сигиза (Селенги) и Биа (Уды). Много лет назад его обосновал великий шаньюй Модэ, построив на берегу Сигиза небольшую крепость (Иволгинское городище). Я рад, что встретил и увидел тебя, эта встреча облегчила моё сердце. На этом наши общие пути ненадолго расходятся. Ещё несколько дней назад нас догнал гонец от Юлю с приказом, как можно быстрее отправляться в нашу самую западную крепость Иву. Шаньюю стало известно, что туда с целью захвата стягивается немалое количество ханьских войск, поэтому мы, добравшись до крепости как можно быстрее, должны защитить её до подхода главных сил. Завтра по приказу шаньюя Юлю, отправишься в родной город Гилюс, я отдаю в твоё распоряжение пять воинов, они будут сопровождать тебя в пути. Я очень надеюсь, что, побывав на родине, полечившись в целебных источниках, подышав её воздухом, излечишься от беспамятства и вспомнишь нас.

После слов Ашины Мэн Фэн поблагодарил его за всё хорошее, что сделал для него, за то, что встретил из плена, за то, что дал в дорогу провожатых; затем, уличив себя в многословии, тут же умолк, решив в дальнейшем общении со степняками больше молчать и наблюдать, чем говорить. Между тем наступила ночь, на небе зажглись звёзды, хунны, выставив вокруг стана караульных, стали отходить ко сну. Мэн Фэн, последовав примеру Ашины, ложась спать, подложил под голову седло, не шевелясь, долго смотрел на небосвод, вслушивался в темноту ночи, в её шорохи и звуки, принюхивался к запахам земли, травы, цветов и ликовал! То, что он задумал год назад в приграничной крепости Сэньду, сбывалось! И то, что его, спрятавшегося под обличьем варвара, не различил с детства знавший настоящего Сюуньзана его побратим Ашина, вселило в Мэн Фэна чувство безопасности и гордости за свою скрупулёзно сделанную работу по вживанию в образ кочевника.

Медленно, нехотя занималось тёплое летнее утро сто восемьдесят второго года. Солнце, только-только показавшись над горизонтом, ещё нежарко освещало спящих хуннов, и когда оно, поднявшись повыше, стало ощутимо нагревать землю, полностью осушив слабую утреннюю росу, лагерь стал оживать. Воины, быстро доев вчерашние остатки дзеренов, поймали лошадей и оседлав стали торопливо навьючивать груз, готовясь пуститься в далёкий путь, пролегавший до хуннской крепости Иву.

Обычно хунны и сяньбийцы, отправляясь в дальние походы, брали с собой по три-четыре лошади на одного всадника: одна из них являлась боевой, в походе на неё никто не садился, сберегая её силы для битвы. Скакали на двух заводных лошадях, изредка останавливаясь, чтобы перекинуть сёдла, напоить и подкормить лошадей. Двигаясь таким манером, хунны преодолевали за короткое время огромные расстояния, пугающе быстро появлялись перед врагами и, пользуясь внезапностью, обычно побеждали их.

В походе каждый воин имел по два колчана стрел, в каждом по тридцать штук, лёгкий круглый щит, два малых оселка для заточки стрел и меча, моток ниток, скрученных из сухожилий, иголку, шило, кресало с трутом и аркан, сплетённый из конского волоса. У каждого хунна имелся чуть кривой одноручный меч в ножнах, заточенный с одной стороны, которым они так искусно и мастерски владели, что могли разрубить человека на две части, от плеча до паха. Имелось также копьё, вернее, его жало длиной двадцать-тридцать сантиметров, уложенное в кожаный чехол, перед боем при необходимости его вытаскивали из чехла, потом насаживали на древко. И, конечно, у каждого хунна и сяньбийца имелся невероятно тугой лук, длиной около ста сорока-ста пятидесяти сантиметров. Тетиву лука делали из сырой кожи и жил, снятых со спины быка, очистив кожу от волос и тонко нарезав, сплетали вместе с конским волосом и жилами. Сплетенную таким образом тетиву высушивали, после на несколько часов бросали в специальный раствор, вынимали и снова сушили, намазывали смолой сосны, вновь сушили и, наконец, протерев и почистив, доводили до полной готовности. Сделанная таким образом тетива была необыкновенно крепкой, не растягивалась, не рвалась, не гнила, не намокала и была незаменимым придатком к грозному сяньбийскому луку. Стрелы у хуннов, в основном, ладились из дуба и были разных видов, их длина достигала девяноста-ста сантиметров, вес же каждой стрелы составлял сто шестьдесят-сто восемьдесят граммов, оперения хуннских стрел в большинстве случаев делались из крыльев орла. Стрела, предназначенная для дальнего боя, называлась «кузуни», у неё был длинный, узкий двухлопастной наконечник. У стрелы, уготовленной для ближнего боя, которая называлась «тайзуни», наконечник, наоборот, был широким, трёхлопастным. Ещё один вид стрелы представлял собой стрелу с ромбовидным наконечником и назывался «байса», это стрела, в основном, применялась против тяжёлой панцирной пехоты противника или тяжёлой конницы врага. Также хуннами применялись сигнально-звуковые стрелы, издававшие при полёте воюще-визжащие звуки. Все наконечники стрел, кроме сигнальных, были калёными и перед битвой их оттачивали, как лезвия мечей, до бритвенной остроты.

Но основным, незаменимым оружием хуннов был так называемый «сяньбийский лук», являвшийся ранее изделием древних хуннских мастеров. Тайны его изготовления бережно передавались из поколения в поколение, позднее они были постепенно переняты у хуннов сяньбийскими мастерами, внёсшими в лук ряд изменений, неоценимо изменивших его качество. Изготовление сяньбийского лука хранилось хуннами в секрете – это была государственная тайна Хуннской империи. Сяньбийский лук был сложным, состоявшим из дерева, костяных и роговых накладок, оружием. Сам лук, его остов делался из дуба, спереди на него по всей длине прорезалась канавка глубиной три миллиметра и шириной полтора сантиметра, затем в неё заливался необычным образом, приготовленный клей, а сверху на канавку наклеивались выдержанные в особом зелье жилы с шеи вола. Хорошо склеенный, ещё полусырой лук скручивали в обратную сторону в кольцо, после оставляли сушить в тени на определенный срок, потом отпускали и, усиливая без того тугой лук, наклеивали на него роговые и костяные пластинки, перемежая их с двумя слоями дерева различных пород. Затем лук на несколько дней опускали в специальный раствор, действие раствора на лук было таковым, что ранее наклеенные роговые, костяные, пластинки и жилы глубоко проникали, внедрялись в строение дерева, образуя единый крепчайший, тугой монолит. Далее лук вынимали из жидкости, долго сушили в тени. Срок доведения до полной готовности этими непростыми способами сработанного лука составлял полтора года, и секреты его производства, передаваясь из поколения в поколение, ещё долго не будут утеряны во времени. Сяньбийский лук вместе с необычной манерой стрельбы из него, не изменяясь, просуществует ещё больше тысячи лет. Смастерённый хуннскими умельцами лук обладал такой невероятной тугостью, что стрелять из него могли только сяньбийские и хуннские воины, которых с самого раннего детства подводили и готовили стрелять именно из сяньбийского лука. Но не все луки у хуннов были такими тугими, существовали и другие, менее тугие луки, предназначенные для хуннских женщин-воительниц, для простых номадов и пастухов.

О хуннском или сяньбийском мальчике можно было сказать, что он родился с луком: уже с трехлетнего возраста хуннские мальчики играли с луками и начинали учиться стрелять, до самой смерти больше не расставаясь с ними.

Каждый год, в конце весны, многочисленными представителями шаньюя по всем хуннским и сяньбийским аилам, по двум их городам Гилюсу и Кирети по установленному столетия назад великим шаньюем Модэ закону устраивался смотр мальчиков Хуннской империи, достигших десяти лет.

После смотра, невзирая на знатность и высокое происхождение, выбрав среди них самых сильных и ловких, будь отобранный хоть сыном лули вана или самого шаньюя, на семь лет отправляли в учебные лагеря, принадлежавшие государству. Здесь они становились так называемыми «детьми шаньюя» и, пребывая под неусыпным надзором суровых и скупых на похвалы учителей, являвшихся в прошлом выдающимися воинами Хуннской империи, начинали тяжелейшую воинскую учёбу. Обучаемые каждый день часами стояли с натянутыми луками, каждый день часами стреляли по мишеням, учились стрелять с лошади из воды, из самых неудобных позиций, какие только можно себе представить, учились стрелять на полном скаку, даже стоя в седле.

В снег и в дождь, в зной и в стужу, целыми днями, месяцами и годами выматывающим, изнурительным трудом осваивали премудрости стрельбы из сяньбийского лука. Усердно овладевали искусством владения мечом и копьём, вставали с рассветом, ложились затемно, и это продолжалось долгие семь лет. Не все мальчики и юноши выдерживали такую адскую семилетнюю нагрузку. Но выдержавшие испытания и прошедшие через тренировочные лагеря хунны и сяньбийцы становились самыми лучшими и сильными воинами, равным которым не было во всей Азии. Они могли на коротком расстоянии догнать скачущую во весь опор лошадь и вскочить на неё; одним быстрым, точным движением меча срезать косичку с виска человека, не оставив на нём ни царапины; в схватках с врагами легко вырывали из рук их оружие: будь то меч, копьё или щит. Умели с небывалой точностью и силой рубить врага с коня, также мастерски рубились пешими. К концу учёбы, полностью овладев навыками стрельбы из сяньбийского лука, показывали такую меткость, что без промаха попадали в любую движущуюся мишень, будь то сайгак, скачущий в степи, или косуля, мелькавшая среди сосен. Могли стрелять, стоя в седле скачущей во весь опор лошади. Необыкновенная, потрясающая меткость хуннских и сяньбийских лучников была похожа на чудо: уже вытаскивая стрелу из колчана, стрелок точно определял расстояние до бегущей цели, направление ветра, моментально определял направление и скорость самой бегущей цели. Обладая с детства вжившимся в головы чувством меткости, стреляли, не целясь, наитием: натянул мгновенно тетиву, отпустил её, и стрела неминуемо поражала цель, также все они превосходно умели стрелять в темноте. В рядах хуннских лучников нечасто, но находились стрелки высочайшего умения, на лету сбивавшие летящих воробьёв, ласточек, стреляли вверх учебной стрелой и при её падении уже боевой стрелой сбивали падающую стрелу, разбивая её надвое. Стрела, пущенная из сяньбийского лука с расстояния больше ста метров, легко пробивала металлический доспех парфянского воина, с семидесяти метров насквозь пробивала толстый дубовый доспех динлинского секироносца. Постоянные, ежедневные упорные тренировки и стрельбы из простых луков и стрельба из сяньбийского лука, необыкновенно сильно развивали руки и плечи хуннских воинов, делая их необычайно сильными и твердыми.

Сам способ стрельбы хуннов и сяньбийцев разительно отличался от стрельбы других кочевых народов, населяющих Великую степь. Стреляли, как бы разрывая что-то, одновременно резко раздвигая от центра руку, державшую лук, и другую, державшую тетиву со стрелой. Тетиву натягивали большим пальцем руки, предварительно надев на палец широкое медное или железное кольцо с канавкой посредине. Загибали в суставе большой палец, надавливали на него средним, безымянным и мизинцем. Стрелу упирали в тетиву и зажимали её между средним и указательным пальцами – натянул на «разрыв» лук, отпустил пальцы, стрела полетела в цель.

Степь подобна морю, лошадь подобна кораблю в море, так как выжить на море без корабля невозможно, так и жить в степи без лошади было невозможно. Все хунны и сяньбийцы, с детства знакомые с лошадью, мало сказать, что любили лошадь, они её боготворили, холили, лелеяли, обходились с ней, как с самым лучшим другом. Прошедшие через шаньюйские тренировочные лагеря воины знали о лошадях всё: сделав вокруг неё лишь один круг, воин точно определял возраст, нрав, резвость, выносливость, силу и болезни лошади. Хуннская лошадь, являвшаяся незаменимой в степи, была среднего роста, обладала удивительной выносливостью, силой и неприхотливостью. Зимой сама добывала корм, разгребая снег твёрдыми, как камень, копытами. Могла беспрерывно, не зная усталости, изредка останавливаясь только на водопой, скакать больше пятнадцати дней. Узда, путлища стремян, подпруги, поводья хуннских лошадей делались из хорошо выделанной, крепкой сухой кожи. Удила и стремена изготовлялись, в основном, из меди. Седло у хуннской лошади было несколько выше, чем у ханьцев и жужаней, длину путлищ можно было изменить, сделать повыше или пониже, тем самым подняв или опустив стремена. Обычно хунн сидел в седле, подняв стремена, полусогнув колени, при стрельбе выпрямлял ноги и, становясь выше, увеличивал обзор для стрельбы. Само седло делалось из дерева, на дерево прибивался толстый войлок, затем оно обтягивалось кожей, потник под него изготовлялся из толстого прочного, мягкого войлока. На седле имелись различные приспособления для крепления луков в налучниках и колчанов со стрелами. Луки хуннского седла делались высокими, сплошными: редко, но всё же защищающими всадника от ударов копья или стрелы.

Всё войско хуннов и сяньбийцев было составлено только из конных воинов, подразделявшихся на тяжёлую конницу и лёгкую. Разница, существовавшая между тяжёлой и лёгкой конницей, была небольшая. Они различались только тем, что у всадников тяжёлой конницы спереди на панцирях и шлемах имелись железные пластины, перед битвой на голову и шею лошади надевался кожаный капор с железными пластинами, а спереди за шею и за седло привязывалась небольшая попона из толстой кожи, защищающая грудь и передние ноги лошади. У воинов лёгкой конницы на доспехах не имелось железных пластин, а у лошадей – капоров и попон.

Панцири у хуннов и сяньбийцев делались из плечевой кожи дикого кабана или из спинной кожи быка. Прикрывая воину только грудь и живот, они завязывались с боков через спину кожаными ремнями, с верхней части панциря, защищая руки до локтей, свисали широкие кожаные пластины, связанные между собой кожаными шнурами. Удобство такого панциря состояло в том, что его можно было подогнать под размер любого человека и также использовать его зимой, надев поверх толстой зимней одежды. Наряду с этими панцирями, у хуннов имелись и другие виды панцирей – цельные, прикрывающие воину не только грудь, но и спину. Шлем также делался из кожи, он был невысоким, полукруглым, закрывающим уши и заднюю часть шеи.

Войско делилось на тумэны, тысячи, сотни, десятки. Войском численностью в десять тысяч воинов командовали хунны, имеющие звание ваньцы, а отрядом, состоящим из тысячи воинов, – гэдэхэу, соответственно, сотней – данху, десятью воинами – цецзюй. Кроме принадлежавших хуннскому воину меча, копья, кинжала и небольшого круглого щита, сделанного из толстой твёрдой, как дуб, кожи и заклёпанного с внешней стороны медными бляшками, у каждого десятого воина имелась булава, сделанная из дуба, с насаженным на конце железным шаром с маленькими неострыми шипами, у каждого пятого имелся малого размера боевой топор.

Приблизительно одну пятую часть хуннского войска составляли сяньбийцы, и это было неудивительно, так как хунны и сяньбийцы, по существу, являлись одним народом. Они обладали общей культурой, имели единый уклад жизни, верили в одних богов, одинаково поклонялись солнцу, луне, вечному синему небу и матери-земле, говорили на одном языке и происходили от одних предков. И строй, и вооружение сяньбийского войска ничем не отличались от хуннского.

Но были и различия между ними: в подавляющем большинстве сяньбийцы разговаривали на одном из диалектов хуннского языка и, в отличие от хуннов, не держали рабов. Сяньбийская женщина, если на войне убивали её мужа, могла выйти замуж за мужчину из любого сяньбийского рода и даже за хунна. Тогда как хуннская женщина после смерти мужа не могла выйти замуж вне семьи, она имела законное право выйти замуж за родных или двоюродных, троюродных братьев умершего мужа. Несмотря на это, хуннские женщины пользовались несравнимо большей свободой, чем, например, ханьские женщины.

Небольшую часть в хуннском войске составляли дети и внуки ханьских крестьян – перебежчиков, принявших имя хунну и прошедших через шаньюйские тренировочные лагеря. В эту часть входили и воины других народов таких, как: динлины, хагясы, дунху, юэчжи, ухуани, кяны. Они считали себя хуннами, не щадя себя, сражались за Хуннскую империю.

Таким образом, в тысяче Ашины было двести сяньбийцев, десяток юэчжей и примерно около тридцати ханьцев, разбросанных по всей тысяче. Надо отметить, что среди хуннов и сяньбийцев встречалось много людей с волосами цвета соломы, рыжих с чёрными глазами, с плоскими носами или светлыми волосами, голубыми глазами, высокими носами и широкими скулами.

Но большинство хуннов и сяньбийцев представляли собой азиатов с чёрными глазами и чёрными волосами.

Глава 5

Погрузив и равномерно распределив по лошадям поклажу, оружие и доспехи, одетые налегке хунны, попрощавшись, разъехались в разные стороны. Мэн Фэн с приданными ему пятью воинами, которых звали Хамис, Мо, Каун, Шаодань и Тутуньхэ, направился на север, в сторону Великого пресного моря Тенгиз – в город Гилюс.

Ашина же поскакал ко второму стану, где его ждали готовые к походу остальные семьсот воинов. Прибыв на второй стан, он объединил силы и, имея под началом уже тысячу воинов, огибая с юга Ханьхай-море (Гоби), в спешке направил войско в сторону крепости Иву. Изредка останавливаясь на водопой, делая короткие остановки только для того, чтобы перебросить седла с одних заводных лошадей на других, перейдя на сушёное мясо и воду, хунны стремительно поскакали мимо редких аилов и огромных стад кричащих куланов, мимо стелющихся по степи быстроногих дзеренов и бредущих монахов-даосов. Распугивая стаи степных дроф, торопясь, мчались мимо буддийских монахов-проповедников, несущих в степи слова непонятной для кочевников веры. Скакали уверенные в своей силе и непревзойдённом воинском мастерстве, уверенные в силе и выносливости боевых коней. Скакали, ощущая в себе дух степной вольницы, полной грудью вбирая ни с чем несравнимый запах и ветер Великой степи.

Только на пятнадцатый день пути перед глазами утомившихся от многодневной скачки степняков показались очертания самой западной хуннской крепости Иву.

Находившаяся посредине оазиса крепость, вся построенная из дерева, расположилась на низком широком холме. Огороженная со всех сторон частоколом из врытых в землю заострённых лиственничных бревен высотой до четырёх метров, она представляла собой прямоугольник длиной больше двухсот метров и шириной около ста пятидесяти метров. Внутри крепости находились длинный большой дом наместника, большая казарма, бараки и дома для мирных жителей, кузница, конюшня, склады и ряд других построений, предназначенных для нужд защитников. С внутренней стороны крепости к тыну были приделаны подмостки из плотно подогнанных друг к другу окантованных тонких бревен, откуда защитники могли отражать штурм неприятеля. С северной стороны острога, начиная от самого основания частокола, шёл небольшой овражек с протекавшей по нему водой, который по мере удаления от крепости становился всё более глубоким.

С южной и западной сторон находились массивные ворота с толстыми крепкими запорами, а на западной стороне – неглубокий овраг.

К западу, на достаточном расстоянии от Иву, начинался редкий смешанный лес, тянувшийся на несколько километров. На восток и юг от крепости на сотни километров простирались выжженные солнцем пустынные солончаковые степи. Однако вся местность вокруг форпоста на пятнадцать-двадцать километров изобиловала многочисленными ключами с прохладной и чистой водой, бьющими прямо из-под земли, образуя спасительный оазис посреди безводной степи. Только внутри укрепления находились целых шесть родников, с лихвой обеспечивающих потребности жителей в воде. Земля в оазисе была сплошь покрыта невысокой, чуть ниже колен густой желтовато-зелёной травой, способной прокормить многие тысячи голов домашнего скота. Но хунны, живущие в крепости, не держали домашний скот, кроме лошадей, потому что вокруг неё и оазиса всегда кружили огромные многотысячные стада сайгаков и дзеренов, привлечённых обилием воды и травы.

Гарнизон Иву состоял из ста двадцати пяти хуннских воинов, трёхсот двадцати воинов-римлян, служивших раньше в тяжёлой панцирной пехоте римской армии, двухсот двадцати трёх всадников – «варваров», воевавших в прошлом в римской вспомогательной кавалерии. Ещё в состав гарнизона входили сто тридцать три ханьских копьеносца, возглавлямые бывшим тысячником шантунских копьеносцев Чжан Цзяо, отказавшегося три года назад закопать живыми в землю крестьян с их детьми и жёнами. Он вместе с двумя сотнями верных воинов изрубил двух императорских чиновников и их охрану, насчитывающую тысячу человек. Потом, собрав свою семью и семьи воинов, вместе со спасенными крестьянами и тремя пленными хуннскими воинами бежал к степнякам. В крепости также проживали около пятисот мирных жителей, в основном это были дети и жёны римлян и ханьских копьеносцев. Общая численность лиганьцев, не считая ханьцев Чжан Цзяо, составляла пятьсот сорок три воина. Лиганьцами хунны называли не только римлян, но и всех бывших всадников вспомогательной кавалерии, завербованных римлянами из разных народов. Кроме самих римлян, здесь находились представители таких народов, как галлы, германцы, бриты, испанцы, даки, сарматы и трое нумидийцев, звавшимися Гауда, Сабура и Дабар. Галлы состояли из таких племён, как эбуроны, арверны и эдуи. Германцы – из хаттов, свевов, квадов. Бритты – из ютунгов, триновантов, сегонтиаков. Испанцы – из астуров, вакцеев, индигетов. Все эти воины, вышедшие из разных народов и племён запада, были остатками первого парфянского легиона римской армии, воевавшего с парфянами у предгорий армянских гор.

Тогда в сто шестьдесят шестом году парфяне нанесли ощутимый урон римлянам, вторгшимся в их страну. Два римских консула, оставив военного трибуна Деция прикрывать отход основных сил, ускоренным маршем пошли к лесистым горам, где исключалась возможность применения парфянами их огромной конницы. Деций с первым легионом, насчитывающим четыре тысячи легионеров и тысячу двести «варваров» вспомогательной конницы, выбрав позицию на вершине большого высокого холма, храбро встретил передовые отряды, не подождавших подхода главных сил, вражеского войска, с ходу ринувших на римлян. В ожесточённой, продолжавшейся до самого вечера битве, потеряв убитыми половину воинов, легат Деций выполнил приказ консула Кассия: задержал на один день огромное войско парфян, дав возможность остальным легионам без большого для них урона добраться до лесистых гор. Понимая, что второго удара им не выдержать, Деций, дождавшись ночи, бесшумно вырезал сторожевые посты парфян, после забрал раненых и, тихо снявшись с места сражения, незаметно ушёл вслед за основными силами. Стараясь догнать ушедшие вперёд легионы, заблудился в темноте, углубился в пустыню, где попал в песчаную бурю, продолжавшуюся два дня. После окончания бури, пройдя по пустыне ещё немного дней, легионеры окончательно заблудились. Поскитавшись много времени по пустынным барханам, потеряв всех раненых, обессиленные, страдающие от жары и жажды, были пойманы и взяты в плен рыскающими по пустыне парфянскими всадниками, затем были уведены вглубь царства и переданы царю парфян Вологезу.

Продержав римлян, насчитывающих восемьсот тридцать человек, несколько лет в плену, где они подвергались побоям и различным издевательствам, Вологез вернул пленникам их оружие, доспехи, включая даже небольшие ручные мельницы для помолки зерна. Подарил лиганьцев шаньюю Юлю в знак благодарности за помощь, оказанную шаньюем в войне против Рима. Получив такой нежданный подарок от парфянца, Юлю отдал лиганьцев, заодно и ханьских копьеносцев в распоряжение жичжо вана Ашины, с самого начала знакомства относившегося к римлянам, как к воинам-хуннам, уважая их достоинство и честь.

В дальнейшем Ашина пересадил лиганьцев на лошадей, поменял громоздкие, прямоугольные щиты на хуннские круглые, одел в хуннские доспехи, оставив по просьбе римлян только шлемы и короткие римские мечи, выучил ездить на хуннских лошадях и стрелять из лука на скаку.

Выделив среди них легата Деция, поставил над всеми лиганьцами, который, в свою очередь, набрал из разноплеменного отряда и сделал сотниками: италика Виндекса, галла Табаттана, германца Алкиная, бритта Каславна, сармата Кармака и ещё нескольких человек, в основном, из числа римлян.

С тех пор Ашина много раз водил лиганьцев и копьеносцев Чжан Цзяо в походы, в набеги против юэчжей и усуней и за годы сражений полностью выучил тактике ведения степной войны.

За три с половиной года общения с хуннами лиганьцы и ханьцы-копьеносцы научились разговаривать на хуннском языке, многие переняли их уклад жизни, женились на хуннских женщинах и девушках, у многих родились дети.

Заехав в оазис, тысяча Ашины стала быстро приближаться к крепости. Не доехав до неё нескольких сот метров, Ашина остановил коня и встретился с выехавшим навстречу наместником Иву, жичжо ваном Увэем. Поговорив с ним, Ашина распустил тысячу, потом вместе с Увэем и двумя воинами заехал в крепость. Под громкие крики радостно встречающих его лиганьцев и копьеносцев направился в длинный невысокий дом Увэя. Зайдя вместе с Ашиной и воинами в дом, Увэй пригласил жичжо вана за длинный низкий стол, уставленный деревянными корытцами с варёным мясом дзеренов, бурдюками с кумысом, деревянными пиалами и круглыми просяными лепёшками. Пока Ашина угощался за столом, Увэй, распорядился вызвать Чжан Цзяо, Деция с их сотниками, двух личных сотников и всех десятерых сотников данху из вновь прибывшей тысячи Ашины. Вызванные Увэем хунны, лиганьцы и сяньбийцы явились в дом и, сев за стол, насытились, наместник, обратившись сначала к Ашине, а потом к остальным воинам, сказал:

– Досточтимый Западный чжуки, жичжо ван Ашина и остальные собравшиеся здесь воины! Сегодня рано утром в крепость прибыл гонец от дальнего дозора, сообщивший, что в битве между ханьцами и объединёнными войсками юэчжей и усуней победу одержали ханьцы. Теперь огромное войско ханьцев, продвинувшись к нашим границам, остановилось и празднует победу. Но ещё ранее, ещё до битвы, произошедшей между ними и юэчжами, ханьцы, выделив из главных сил войско, насчитывающее в своих рядах больше двадцати тысяч человек, направили в нашу сторону. По сведениям, полученным дозорными, к вечеру или, может быть, завтра утром всё ханьское войско, состоящее из семи тысяч лоянских копьеносцев – гвардейцев императора, пятисот арбалетчиков и около шести тысяч конницы, состоящей из жужаней, будет здесь. И нам, собравшимся здесь, надо решить, что будем делать дальше.

После тревожных слов Увэя из-за стола поднялся сотник Ашины сяньбиец Илунай, он сказал:

– Надо быстро уходить из крепости, против семи тысяч гвардейцев императора и пятисот арбалетчиков, сидя в крепости, нам не устоять. Надо рассыпаться по степи, измотать их силы, а когда они ослабнут, нанести один решающий удар и вырезать всех.

– Это было бы для нас наилучшим выходом, можно было бы оставить крепость и уйти, – сказал Ашина. – Но ханьцы не будут бегать за нами по степи, им нужна наша крепость, поэтому постараются, чего бы это им ни стоило, захватить её и ждать прибытия главных сил. Если они захватят Иву, то нам будет очень трудно выбить их обратно, при этом понесём неоправданно большие потери. У нас нет выбора, нам остаётся одно – защищать Иву до подхода наших войск. Для защиты острога от врага я повелеваю оставить внутри крепости прежний гарнизон во главе с жичжо ваном Увэем. Личную тысячу воинов оставляю снаружи и разделяю на два отряда – по пятьсот всадников. Один из них отдаю под начало данху Аньго, он будет стоять с восточной стороны крепости, я со вторым отрядом встану с западной стороны. При отрядах оставляю лишь боевых коней, остальных лошадей, выделив тридцать воинов, приказываю отогнать в тыл, за пределы оазиса. Сейчас всем разойтись по сотням и начать готовиться к защите укрепления.

Отдав распоряжение, Ашина покинул дом Увэя и вместе с данху-сотниками поехал на западную сторону. Проехав по улочкам крепости, обогнул кузницу, склады и встретился с только что прибывшими воинами ближнего дозора. Узнав, что ханьцы скоро будут у стен Иву, доехал до западных ворот. Выехал в поле, подозвал сотников и наказал, чтобы дали хорошо отдохнуть людям и коням. Добавил, что, скорее всего, ханьцы будут здесь к вечеру, и он уверен, что те, уставшие после марша по степи, не пойдут ночью на приступ. Указав, каким сотням перейти к Аньго, Ашина приказал данху двигаться к восточной стороне крепости, сам с полутысячей воинов остался на месте.

После полудня в Иву прискакали последние тридцать два воина дальнего дозора, ранее неотвязно следовавшие за ханьскими отрядами, идущими к оазису. Усталые, без единых стрел в колчанах, ведя на поводу не менее уставших коней, гуськом прошли в крепость, где их ждали еда и долгожданный отдых. Уже к вечеру на окоеме, освещаемые последними лучами заходящего солнца, показались передовые части многотысячного ханьского войска.

Первыми в пределы оазиса вступила и встала напротив южных ворот острога лёгкая ханьская пехота численностью более семи тысяч человек, составленная из крестьян, насильно оторванных от семей и так называемых «молодых негодяев», состоящих из воров, убийц, грабителей, мошенников и мародёров, за свои преступления отправленных на войну с северными варварами. С боков пехоты, как бы зажимая её, выстроилась шеститысячная жужаньская конница, за ними, прикрывая обоз с двумя тысячами обслуги, расположились главные силы ханьцев – около пятисот арбалетчиков и семь тысяч лоянских копьеносцев, одна тысяча которых была одета в носорожьи доспехи. Извещённые караульными, стоявшими на стенах, что ханьские войска, закончив построение, готовятся к штурму, оставшиеся внутри крепости хунны, возглавляемые Увэем, быстро подошли к стенам и, взобравшись на них, приготовились к отражению атаки. Прождав до ночи так и не последовавшего штурма ханьцев, оставив на стенах только караульных с зажженными факелами, спустились вниз и направились на отдых.

Впервые проделав длинный кружной путь по степи, военачальник ханьцев ван Ма Цзю, выходец из богатого знатного рода Циуни, никогда раньше не воевавщий с хуннами, спешил. Подъехав к крепости и своими глазами увидев её, Ма Цзю был поражён представшим перед ним видом. Хотя он и не представлял Иву большой могучей твердыней с высокими неприступными стенами, но был уверен, что Иву – это немаленькая крепость, тут его глазам предстало небольшое оборонительное поселение, огороженное деревянным частоколом, издали казавшееся ещё меньше, чем было на самом деле. Переборов искушение тотчас бросить войско на штурм и уже ночью завладеть ею, Ма Цзю, не любивший ночного боя, всё же решил отложить захват крепости до утра.

Утром на оазис упал лёгкий курящийся туман, быстро рассеявшийся под дуновением ветра, пришедшего с восточной стороны степи. Деций, имевший большой опыт по защите фортов, ещё до парфянской войны не единожды защищавший лагеря и маленькие крепости, разбросанные по разным уголкам Римской империи, ночью с согласия жичжо вана Увэя открыл склад с римским оружием и доспехами и выдал лиганьцам и приданным ему копьеносцам Чжан Цзяо по два коротких римских меча, копья-пилумы и по одному прямоугольному легионерскому щиту. Вооружив и отдохнув с воинами ночь, со скрипом открыл южные ворота, вывел воинов из крепости и разместил на расстоянии двадцати шагов от южных ворот, растянув их в шеренгу глубиной в три ряда. Так и стояли бывшие римские воины первого парфянского легиона, бородатые и усатые, многие с бритыми лицами в ожидании атаки ханьских воинов. Они были одеты в хуннские панцири, обуты в короткие хуннские сапоги, на них были римские медные и кожаные шлемы, держали в руках римские полукруглые щиты, копья-пилумы и мечи-гладиусы.

Перед штурмом, ещё раз посмотрев на крепость, увидев у ворот небольшую кучку пеших воинов и видневшиеся по бокам две небольшие группы всадников, Ма Цзю, не сомневаясь в близкой победе, первыми в схватку приказал бросить крестьян и «молодых негодяев», направив их на лиганьцев Деция, расположившихся около ворот. И плохо обученная ханьская лёгкая пехота, одетая в полотняные штаны и рубахи, в широкие конические головные уборы из соломы, в башмаках, сплетённых из верёвок, держа в руках ножи, серпы и длинные щиты, изготовленные из ивовых прутьев, понукаемая и подгоняемая с боков и сзади жужаньскими всадниками и гвардейцами императора, неохотно двинулась в сторону крепости. Постепенно набрав скорость, подбадривая себя криками, размахивая заточенными серпами, ножами и обломками мечей, добежала до лиганьцев Деция и вступила в неравную схватку.

Подождав, пока огромная орущая толпа ханьцев приблизится на бросок копья, лиганьцы Деция и ханьцы Чжан Цзяо, как один, метнули копья-пилумы, которые, пробив насквозь слабые щиты крестьян, глубоко вонзились в тела нападающих, убивая и раня их. После первых мгновений схватки, быстро догадавшись, с кем имеют дело лиганьцы, отбросили большие легионерские щиты. Взяли в обе руки короткие римские мечи и, глубоко врезавшись в ряды атакующих ханьцев, за короткое время почти полностью истребили слабую ханьскую пехоту, усыпав их телами всю южную сторону крепости Иву. Густо забрызганные кровью, потеряв всего несколько десятков человек, забрали своих убитых и раненых и, подобрав по пути копья и щиты, скоро вернулись назад. Уцелевшие остатки ханьцев численностью около тысячи человек, в ужасе бросились обратно, намереваясь укрыться за рядами жужаньской конницы, но были безжалостно изрублены вылетевшими с восточной стороны крепости всадниками Аньго.

В первой же схватке с хуннами утратив всю пехоту, истребленную с невиданной легкостью и быстротой, Ма Цзю пришёл в сильнейшую ярость. Пребывая с данного момента в плену непреходящей ярости, мешавшей трезво мыслить, срочно вызвал предводителя жужаньской кавалерии Мавуна и приказал немедленно напасть на хуннскую конницу. Увидев двинувшихся на них воинов жужаньской конницы, Ашина, соединившись с Аньго, бросил тысячу всадников навстречу отряду Мавуна, потом ударив наискосок в его левый фланг, начал безжалостно вырубать и теснить жужаней в сторону степей. В ответ опомнившиеся от удара Ашины жужани стали медленно и неумолимо окружать хуннских всадников, стараясь подвести хуннов под копья гвардейцев, уже начавших закалывать хуннских коней. Вовремя разгадав действия Мавуна, Ашина вырвался из тисков неприятельской конницы и, увлекая за собой поддавшихся на притворное бегство жужаней, поскакал на восток, в сторону степи. Намётом, рассыпавшись по полю, перекинув щиты за спину и привстав на стременах седел, хунны, оборачиваясь в сторону преследующих их жужаней, открыли губительную стрельбу из сяньбийских луков. Проскакав за хуннами ещё некоторое время, жужани остановили лошадей и с удивлением оглядели свои сильно опустевшие ряды. Потом в панике пустились в обратный путь, поняв, насколько дорого обошлась эта погоня.

Увидев, как жужани поскакали назад, Ашина, быстро развернув воинов, немедленно бросился вслед за ними. Приблизившись на подходящее им расстояние, его воины теперь уже вдогонку стали посылать во врагов разящие стрелы. Уходящие от преследования жужани, сдерживая напор наседавших конников Ашины, тоже стреляли в преследователей, но их слабые луки не могли нанести большого урона хуннам. К концу продолжительной, смертельной погони к ставке Ма Цэю, потеряв убитыми всех начальников, включая предводителя Мавуна, прискакали всего лишь около тридцати всадников на измотанных, покрытых пеной лошадях.

После небывалого разгрома уцелевшие жужани, не желая больше отдавать жизни за Ханьскую империю, дождавшись ночи, когда большинство ханьцев отошло ко сну, крадучись набрав воды и еды, каждый снабдив себя двумя заводными лошадьми, навсегда покинули проклятое для них место.

Всего за один день, лишившись конницы и лёгкой пехоты, Ма Цзю впервые в жизни решил созвать совет и там обсудить дальнейшие действия. Для этого пригласил на совет всех тысячников грозной лоянской пехоты, тысяча воинов которой были одеты в трудно пробиваемые для хуннских стрел и копий знаменитые лоянские доспехи, сделанные из носорожьей кожи.

Изготовление таких редкостных доспехов, как лоянские, являлось необыкновенно трудным и дорогим делом, требующим огромных затрат и много времени. Из одной цельной шкуры носорога к обрабатыванию годилась лишь малая часть, и её хватало для изготовления только семи доспехов. С самого начала работы заранее отделанные готовые куски носорожьей кожи обклеивались с двух сторон шёлковой тканью специально приготовленным для этого густым клеем. Обклеенные шёлком куски кожи сразу опускали в особенный раствор, выдерживали там определённый срок, за время которого шёлк постепенно въедался в кожу, меняя её структуру. Кожу вытаскивали из раствора и, подвергнув дальнейшей долгой и разнообразной обработке, получали лёгкий, почти непробиваемый материал, из него и делались знаменитые лоянские доспехи, ценившиеся среди ханьцев на вес серебра, и которых во всей огромной Ханьской империи было изготовлено всего около двух тысяч штук.

К вечеру, собрав тысячников в шёлковый шатёр, Ма Цзю поделился с завтрашним планом по захвату крепости. В ответ, к большому удивлению, услышал немало возражений против предстоящего штурма.

Один из тысячников предложил даже уйти из оазиса, говоря, что хунны – сильные воины, раз сумели за день разгромить всю конницу вместе с пехотой, другой, соглашаясь с ним, сказал, что им лучше не идти на крепость, ибо могут потерпеть поражение. Третий, вторя им, говорил, что в любой момент к хуннам может прийти подкрепление и тогда все они, проткнутые хуннскими стрелами, найдут здесь смерть.

Четвёртый предложил, окружив войска обозными телегами и кибитками, дожидаться подхода главных сил. На все возражения тысячников Ма Цзю, еле сдерживая себя от охватывающего его гнева, пробегая злыми глазами по хмурым лицам, отвечал:

– Ерунда! Когда придут основные силы хуннов, пройдёт неделя-другая. Заняв как можно быстрее крепость, мы станем неуязвимыми, чем на открытом поле. Притом они разгромили крестьян и «молодых негодяев» – никчемных воинов.

Жужаньские всадники тоже оказались ничтожными воинами, раз не сумели победить кучку хуннских всадников.

Зато с нами несравненные храбрые гвардейцы императора, одетые в непробиваемую лоянскую броню, в своём умении владеть копьями и мечом, не знающие себе равных во всей империи. Нам нечего бояться кучки варваров, возомнивших себя великими воинами.

Я решаю, забрав с собой верёвочные лестницы с железными крюками на концах, завтра утром идти на крепость и захватить её штурмом. Сразу после уничтожения варваров и захвата крепости я отпущу голубей-вестников. Пусть они, долетев до главного стана, принесут остальным воинам радостную весть о победе.

Так самоуверенно приняв решение о штурме крепости, Ма Цзю распустил недовольных его решением тысячников.

Глава 6

Рано утром, как только солнце показало тонкий краешек, а роса на травах не успела высохнуть, Ма Цзю оставил для защиты обоза тысячу копьеносцев и сто арбалетчиков, образовал из шести тысяч лоянцев огромное каре, поместил внутри него четыреста арбалетчиков и с развевающимися на ветру пестрыми знамёнами двинулся в сторону крепости. Обойдя южную сторону Иву, заваленную трупами крестьян и «молодых негодяев», направился к западным воротам. Увидев направившихся к западной стене ханьцев, данху Аньго, не утерпев, решил самостоятельно нанести удар по арьегарду лоянской пехоты и, прорвавшись внутрь каре, начать вырубать ряды арбалетчиков. Издалека разогнав конницу, выставив в передних рядах отряд воинов, одетых в тяжёлые доспехи, хунны во главе с Аньго стремительно помчались на копьеносцев, намереваясь в точности исполнить замысел данху. Но ханьцы, как будто разгадав план Аньго, моментально раздвинули линии и освободили проход для стрелков, они, меняясь местами, стали беспрерывно стрелять по наступаюшим хуннам, нанося им значительный урон. Тогда Аньго, потеряв убитыми и ранеными около шестидесяти воинов, во избежание ещё больших потерь спешно откатился назад.