Читать книгу Маньяк районного масштаба - Станислав Росовецкий - Страница 2

Ей не уйти! Сильный и уверенный в себе, он вот-вот настигнет её. И совершенно напрасно пытается эта пухленькая избегнуть его крепких рук, бестолково, с дурацкими «Ой!» да «Помогите!» мечется по своей мещанской комнатке. Да и не слишком он и торопится, если во время этой восхитительной и возбуждающей погони находит время ещё и присмотреться к портретам на стенах, а один из них, увеличенная и аляповато подкрашенная фотка бравого матроса, успевает подмигнуть ему. А вот он, наконец, хватает её, вместе они рушатся на диван, вожделенное торжество близко, но вдруг она выскальзывает, скатывается на пол, поднимается, бежит снова…

– Где вы там, Столбов?

Он скатывается вслед за нею, но вместо того, чтобы подхватиться на ноги и снова погнаться, вдруг присматривается к вышивке на стене, изображающей сидящую кошку. Кошка неумолимо увеличивается в размерах, она медленно поднимает лапу с выпущенными когтями, раскрывает пасть – однако вместо мяуканья:

– Гражданин Столбов, проснитесь!

Веет внезапным холодком – явный призрак бесовского присутствия. Огромная кошка, уже ухватившая лапой его за плечо, вдруг тает в воздухе и превращается в нахального молодого человека, посмевшего его, Евграфа Ивановича, разбудить в собственной его постели. И устроить в спальне настоящую иллюминацию: горят одновременно люстра, торшер и лампа-грибок на тумбочке – а платить ведь ему…

– Одевайтесь!

Молодой, чернявый, с галстучком, лицо смутно знакомое, а выражение на нём (да ты погляди только!) сочувственно брезгливое. Тормошит его за голое плечо, рука влажная, но не сказать, чтобы холодная. Это он, гаденыш, одеяло откинул, вот почему проняло холодом. В ногах – мент в форме, в звании… нет, погон с кровати не видно. Коренастый, морщинистый, безразличный. Определенно на своей волне, поэтому пострашней юнца. И рука на кобуре. Господи! Всю жизнь боялся, что такое с ним случится, вот и дождался, старый козёл.

– Это ошибка! Я Столбов Евграф Иванович, вы в моей квартире. Я тут прописан… регистрация то есть… Пустите меня, я паспорт покажу!

– Паспорт не помешает, гражданин Столбов. Хотя именно вы нам и нужны.

– Спросонку он, очумел со сна, товарыш лейтенант. Дозвольтэ, я…

– Валяйте, Федор Несторович. И сколько раз повторять вам, что такое обращение давно устарело!

Евграф Иванович потихоньку пришел в себя. И углядел: когда пожилой мент принялся лениво, но сноровисто обшаривать его пиджак и брюки, с холостяцкой аккуратностью расправленные на стуле, лейтенант в штатском засунул руку под мышку, а ноги расставил. За кого они его принимают? Или у них игра такая, ментовское реалити-шоу?

– Чисто, пан лейтенант.

– Одевайтесь, Столбов.

– Никуда я не пойду… Не имеете права забирать без ордера… И без адвоката.

– Одевайтесь. Объясните ему его права, Федор Несторович.

– Шо?

– Введите в курс дела.

– Ага. У задержанного такие права, что которые сопротивляются следственным действиям, трэба им потом тратиться, зубы вставлять. Зубы, они что – мелочевка, а от как почка невзначай лопнет, отут уже и вправду неприятность…

– Я вам сейчас переведу, гражданин Столбов. Вы можете быть задержаны по подозрению в совершении противоправного деяния на двое суток без всякой санкции прокурора. Адвоката же увидите… А что – у вас есть адвокат?

Евграф Иванович только засопел, натягивая брюки. Слыхал он: в тюрьму, как на призыв, надевают, чего похуже. Нам без разницы: на нас если не свое рванье, так секонд-хенд. Ещё белье взять, говорили, сухари, курево. Полпачки с собой, и то хлеб. Безобразие, однако! Полицаи поганые, да будь он помоложе… Тут Евграф Иванович вспомнил о своей работе и облился холодным потом.

– Вот видите. Какие у нас тут, в Мышанске, адвокаты? Со своим адвокатом вы познакомитесь, когда будет готово обвинительное заключение. Придётся подождать… Встать, Столбов! Руки за спину! Выходите.

Ладно, он пойдет. Не первый и не последний. Понадеялся, есть такой грех, что минует его сия чаша, ан нет. От сумы да от тюрьмы…

Половицы скрипят, дверь воет.

– Можете запереть.

Привычно сует ключ под коврик. Уже смирился, уже менты для тебя что отцы родные, а от отцов какие секреты? Столетия рабства, бесправия, беспредела… Холод приятно бодрит. Словно предутренний, а может быть, и в самом деле уже под утро. Выспался в основном как будто, в голове не гудит, странно… Часы забыл! И мобилку!

– Вы не скажете, который час?

– Уж лучше мы будем задавать вопросы, гражданин Столбов.

Твердая рука мента, зацепившая локоть Евграфа Ивановича, вздрагивает – тут привычка требуется! Это Чёмик поднял истерический, звонкий лай. Забился в щель, защитничек, но всё же осмелился напоследок, подал голос. Спасибо и на том.

Стук калитки. Давно пора прикрутить новый крючок. Двое суток! Набегут соседские куры, что будет с грядками? У тротуара припаркована легковая. В салоне темно. Пожилой заталкивает его на переднее сидение, рядом с неподвижным водителем. Мелькнуло облегчение: в кино Евграф Иванович многократно видел, как арестованных зажимают на заднем сиденье между качками-оперативниками. Может, и пронесёт как-нибудь. Или розыгрыш? Нет, некому теперь его, дурака старого, разыгрывать…

– Не оборачиваться! Федор Несторович, у вас убедительнее выходит…

– Ещё раз повэрнэшь голову, гад, – отак, с повэрнутою головою, и проходишь до самой смерти!

Убедительно. Вот тебе и розыгрыш… Просто они оставили в машине, как пошли его забирать, бабу и не хотят, чтобы он её видел. Бабской химией пахнуло, как открывали для него дверцу, а уже потом бензином и кирзовыми сапогами водителя. На заднем сидении темная масса вжималась в угол, а только что, оглянувшись, успел он заметить, как навстречу блеснули очки. Кто бы это мог быть? Да мало ли кто! В понятые свою же секретутку взяли, практикантка случилась какая-нибудь – или даже подруга этого молодого, упросившая взять её на арест. Скучно в Мышанске молодым, ох, как им, должно быть, скучно…

– Тут направо.

Съехали с асфальта, в световых пятнах от фар мелькают кусты. Всю жизнь в Мышанске прожил, а где едут, не узнаёт. Или это у старой выработки? Тогда сейчас появится пляж. Нет, свернули ещё раз, ветки бьют по стеклу…

– Здесь. Выходите, Столбов.

Сразу же с двух сторон подхватили за руки – тот пожилой, и ещё один: поджидал их, наверное, на месте. Тропинка узкая, молодой вполголоса матерится, Федор, как его там…? Федор Батькович молча ломает Столбову руку. Темно, как всегда перед самым утром. Безлунно. И звезды заволокло. Остановились. Прямо под ногами темный мешок.

– Покажите ему.

Засветились фонарики. Пожилой отпустил его руку, шагнул вперед, наклонился, кряхтя, и сдернул тряпку. Евграф Иванович, знавший, что именно сейчас увидит, невольно зажмурился. Яркий блеск фотовспышки проник через его веки, а когда раскрыл глаза, снова сверкнуло. Он ослеп, и пока глаза привыкали, просто вспоминал то, что успел рассмотреть перед второй вспышкой блица. У пожилого мента сержантские погоны – ну и что? А то, что не хочется думать о трупе… Вот он снова проявился за белым пятном, куда от него денешься?

Женщина. Одета, лежит на боку. Но колени полусогнуты, уродливо напоминая о соитии, а руки словно бы прикрывают грудь. В кофточке: кофточку на ней оставил убийца. Убийца – кто поверит, что тут не убийство? Нечего прятать голову в песок. На руке у неё, на той, сверху, блестит… Да-да, рука правая, и на пальце том, где нужно… Обручальное кольцо. Лежит босиком, короткая юбка натянута, сколь возможно, на колени, голую кожу икр щекочет сухой бурьян. Нет, уже не щекочет. Голова запрокинута, словно у…

– Столбов, знакома ли вам потерпевшая?

– Словно у куклы… Что? Мне лица не видно, как же я могу сказать…?

– Подведите его. И посветите, Федор Несторович.

С ним возятся, протаскивают через гибкие кусты. Зацепится сейчас, оторвёт нитку, костюмчик-то ветхий – заявят, что оставил на месте преступления. Впрочем, хороший адвокат повернул бы ему на пользу…

– Что ж не смотрите, гражданин Столбов? Придётся взглянуть.

Господи, как похожа! Не может Ольга лежать здесь. В похабных этих кустах (известно ведь уже, что за место). В Пярну бывшая его благоверная, пребывает с новым супругом-эстонцем в счастливом втором браке. А эта несчастная – тоже красотка-блондинка, и накрашена так же. То есть такого же типа боевая раскраска, хотя у Ольги всё-таки поскромнее получалось. Прямо обожала (её словечко) эту гадость, как с ней ни воевал…

– Что такое?

– Да так, пустое, господин следователь. Я её, эту вашу потерпевшую, не знаю.

– В «Афродите» не бывали разве?

– Где уж нам в ваше… в господское кафе… Который месяц нам зарплату задерживают, будто не слыхали? И я ведь далеко живу от вокзала, и работа моя в противоположной от него стороне.

– Что вы там бурчали, в начале опознания потерпевшей?

– А, да так… Показалась мне похожей на мою бывшую жену, гражданин следователь.

– Ну, ваша ведь не в Мышанске проживает… И вы же официально с нею развелись, если не ошибаюсь. А тогда она в нашем с вами раскладе фигурировать не может, Столбов. Так, значит, потерпевшая вам не знакома?

Евграф Иванович помотал головой. Ишь ты – «не может фигурировать»… И ещё как может, молокосос! Видно, самому не приходилось разводиться, а то не ляпнул бы такой чепухи.

– Зафиксируйте ещё разок в процессе опознания.

Евграф Иванович зажмурился. Снова вели его той же тропинкой через кусты, памятные по молодым годам подавляющему большинству жителей Мышанска, а Варваровки, шахтёрских кварталов городка – так поголовно. Многие, наверное, и зачаты здесь, в этих кустах, куда алкоголики к вечеру не рискуют забираться: недолго и по морде от разгоряченного парня схлопотать, да и звуки можно услышать, грустные для разочарованных этих мужиков. Май на середке, так что пусто здесь не по сезону: полиция, небось, распугала парочек своими сиренами.

На сей раз, как заталкивали Евграфа Ивановича в машину, он не поглядел на заднее сиденье: там ли ещё очкатая баба, нисколько теперь не интересовало. Начиналась реакция на увиденное: желудок болезненно сжался, под горло подкатывало, и пока выезжали на асфальт, чуть его не вывернуло – и ни крови ведь, ни особого запаха пока. Что домой отвезут, уж не надеялся. И потому не очень-то и огорчился, когда подкатили они под матово светящуюся стеклянную полосу «Отделение полиции».

Пусто было в коридоре, и на счастье Евграфа Ивановича, не случилось там не то чтобы его знакомых, но и вообще свидетелей водворения в ментовку. Мужик сидел на скамейке, согнувшись, как сложенный перочинный ножик, да так и не поднял головы, когда сапоги сержанта прогрохотали мимо. Вот дежурный, располневший старший лейтенант, что дремал за длинным столом, похожим на прилавок, тот вскинулся и остро, заинтересованно взглянул на Евграфа Ивановича, даже дернулся было привстать, но остался на месте. Информировали его, значит, за кем поехали… Растрезвонит теперь, баба толстая…

В кабинете тот же душок вокзала или электрички, которым и на воздухе несло от сержанта, а по тому, как устраивался молодой за старомодным канцелярским столом, понял Евграф Иванович, что это и не его кабинет вовсе. Молодой кивнул сержанту, и тот вышел, бережно прикрыв за собою дверь.

Следователь выставил на стол старый, девяностых годов, кассетный диктофон и принялся возиться с ним, значительно поглядывая на задержанного. За деревянной перегородкой стукнуло, заскрипело. Через пару минут вернулся сержант и, поймав взгляд молодого, кивнул. Евграф Иванович беспомощно оглянулся. Какую ещё каверзу ему приготовили?

– Т-а-а-к… Фамилия, имя, отчество ваши?

– Столбов Евграф Иванович. Год рождения…

– Покажите документ, удостоверяющий вашу личность.

– Паспорт дома остался, я же вам предлагал…

– Федор Несторович, то есть сержант Кийко, где вы его задержали?

– Так крался по-пид заборами на Пролетарской, товарыш следователь. Как подозрительный был мною задержан. При задержании оказывал сопротивление, нецензурно матюгался.

– Вот видите, Столбов. Для выяснения личности мы можем задержать вас на два дня, а за хулиганские действия и за сопротивление при задержании – ой-ёй-ёй! Уж лучше чистосердечно признаться. Да и душу облегчить…

– В чем же это должен я перед вами душу облегчить, по-вашему?

– Сколько яду, сколько иронии… Можно подумать, что на моём месте сидите, Столбов. Увы и ах… Так будешь правду говорить?

– А из чего видно, что я говорю неправду?

– А с того хотя бы, что не признаёшься в знакомстве с потерпевшей!

– А почему это, спрашивается, должен я её знать?

– Да потому что вы её убили, Столбов. Вот почему.

Евграфу Ивановичу даже полегчало. Хоть ясно теперь, в чем обвиняют, – а то ещё, глядишь, приписали бы покушение на супругу мэра, нет…, теперь у нас городской голова, за всеми этими их переименованиями трудно и уследить.

– Я никого не убивал, гражданин следователь. Мое задержание незаконно. Вы меня называете Столбовым – следовательно, с самого начала знали, кто я такой.

– Можэ, сперва в аквариум его, товарыш следователь? Поплавает тамочки, станет посговорчивее.

Евграф Иванович лихорадочно вспоминает: обычная бетонная коробка в один этаж, асфальтированный двор, ну, там ещё их гараж… Нету в этом отделении никакого бассейна! Ему представился бак со смрадной водой, и как твердые руки сержанта удерживают его голову под поверхностью, не дают вдохнуть. Собраться с мыслями, вот что сейчас необходимо. Какой тут, в самом деле, адвокат? Спасение утопающих – дело рук самых утопающих…

– Вы задали два вопроса, я со всем моим уважением к власти отвечаю: не знаю её – и не убивал, разумеется. Вы что же, думаете, что если станете топить меня в своем аквариуме, принудите себя оклеветать?

Сержант с комическим изумлением уставился на Евграфа Ивановича и, повернувшись к следователю, покрутил толстым пальцем у виска. Этого ещё не хватало! Наглая морда следователя морщится глуповатой, неожиданно застенчивой улыбкой. Знакомой улыбкой… Да это ж, как его там…

– Аквариум, хм, аквариум… Пока повременим, Федор Несторович. А вот… Водички не желаете? Выпейте вот водички.

Евграф Иванович схватил стакан, расплескал воду, облился и стукнул стаканом об стол:

– Да не нужна мне ваша вода… Вы же Дрынов? Сын провизора? Выпуск… постойте-ка, две тысячи одиннадцатого?

– В принципе я не обязан представляться подозреваемому. Впоследствии – тогда, конечно… А вы чем-то удивлены, Столбов?

– Удивлен? Так обращаться со своим учителем?!

– У вас, Столбов, сентиментальные представления о жизни. Как, говорят, и у многих убийц. А спрашивается, что я видел от вас, Граф Фуянович, хорошего? Вы, во всяком уж случае, не… как оно поётся? Вы же не «с седыми прядками учительница первая моя». Да и Марье Петровне мы, помнится, дохлую лягушку положили на стул.

Сержант крякнул неодобрительно. И без этой неожиданной поддержки Евграф Иванович позабыл про всякий свой страх – до того рассвирепел. Еле выдохнул:

– Учитель для вас… уже понятно, что представляет для вас учитель. Но я же человек, Дрынов!

– Человек… А потерпевшая – не человек? А те, которых вы ещё убьете, если вас не остановить – не люди? По Мышанску бродит маньяк, а вы на нас смеете бочку катить за то только, что вас в оперативных целях взяли под локоток! Маньяк, понятно?

– Товарыш следователь! – сержант крякнул значительно и скрипнул стулом. Евграфу Ивановичу показалось: и в перегородку за спиной молодого хама что-то стукнуло. Но того уже понесло, он даже бухнул кулаком по столу, распаляясь, похоже, собственным красноречием:

– Не хотите в камеру, не хотите побеседовать по душам с Федором Несторовичем – колитесь! Понятно?

Это последнее «Понятно?» уж явно требует ответа: Дрынов молчит, уставился на Евграфа Ивановича вопрошающе. Тот кивает, хотя ему и неприятно показывать, что знает значение воровского слова.

– Где были сегодня? Ну, скажем так, начиная с сумерек… Часов с шести.

– Днём был дома. Утром на рынок выходил. Четверть часа на дорогу туда, четверть часа на обратную, ну там с полчаса…

– И потом весь вечер никуда не уходили? Не врать мне тут!

– Я и не говорю, что сидел весь вечер дома… Ушел к девяти.

– Стоп. Кто может подтвердить, что до девяти вы оставались в помещении?

– Как это?

– Приходил к вам кто?

– А кому ко мне вечером приходить? Нет.

– Соседи? Участковый? Где он, кстати, Федор Несторович, отчего не присутствовал при задержании?

– В село до родичей подался, куды ж ему деться. А с этим напрасно вы хороводитесь, товарыш следователь. Дайте его мне побалакать на полчасика – раньше спать пойдем.

– Так соседи, спрашиваю, не заглядывали?

– Соседка ко мне, Дрынов, заглядывает во двор, если её куры через забор переберутся. Так куры – вот не знаю уже, учат ли этому в Высшей школе милиции…

– Не отклоняйтесь от существа дела! – презрительно заметил хам Дрынов и покосился на правую сторону впалой своей груди. Евграф Иванович всмотрелся: ишь ты, синий университетский ромбик. Когда-то и он гордился своим значком, пока не утопил вместе с пиджаком по веселому делу в Исети. – Видали мы курей!

– Кур, – быстро поправил Евграф Иванович и, не глядя на бывшего ученика, скороговоркой же добавил. – Спят они в темноте.

– К делу!

– Я к тому, что соседке незачем было заглядывать. А вообще у нас с соседями – у меня то есть, потому что я как раз человек смирный, это жена постоянно с ними бранилась – отношения всё ещё напряженные, однако уже дипломатические. Как отдельные газовые счетчики мы купили, не с чего стало ссориться.

– Стало быть, до девяти уж точно алиби у вас нет.

– Знал бы, где упасть, соломки бы подстелил… А ведь я, пожалуй, могу доказать, что был дома.

– Это как же?

– Стенка у нас тонкая с соседями, а они как раз у себя в зале ругались. Ну, они всегда ругаются, а мне слышно каждое слово. Не хочешь, знаете, а прислушиваешься. Вы б записали: сегодня цапались из-за капусты, что сгнила в погребе. Такие у Коли были претензии, ну и Марья в долгу не осталась. Получку ему, мол, не платят – и всё такое прочее…

– Вот именно – всё такое прочее… Это не алиби.

– А что ты робыв вечером? – это сержант. Неужто возрастная солидарность, наконец, подействовала?

– Чем, то есть, занимался? Так… Покормил собаку, сам поел. Ещё раньше приготовил, конечно. Помыл посуду. Посмотрел телевизор… Рассказать, что показывали?

– Можно подумать, что не вызубрили бы программу… До девяти? А после двадцати одного часа?

– Ну, это святое… Сегодня же воскресенье. А по воскресеньям мы, как и каждую среду, всегда при деле.

– Что такое?

– В картишки перекидываемся. Компания своя, постоянная. Кстати, люди в городе уважаемые – вот кто подтвердит вам, что я ни сном, ни духом!

– Что за уважаемые люди, Столбов? – понизил голос Дрынов, переглянувшись многозначительно с сержантом.

– Уж если они для вас не уважаемые… Директор нашей школы, Виктор Степанович Малеев – раз! И не говорите мне, что не помните его, Дрынов! Вы ведь уже при нём кончали.

– Это уж точно: как вспомнишь, так вздрогнешь… Дальше!

– Главный хирург горбольницы Пищальник Иннокентий Павлович, два. Отец Сергий – три. И я, понятно.

– Что это ещё за отец Сергей? Не знаю такого. Федор Несторович?

– Не Сергей, а Сергий, по церковному. Протоиерей Сергий (Поляков). Надо бы знать, Дрынов, кто… – снова вспылил Евграф Иванович. Сам не зная почему, он обиделся за скромного, порядочного священника.

– Да это новый батюшка, уж лет пять, как у нас. Тихий, себе на уме, но старушки наши про него ничего плохого не кажуть, товарыш лейтенант, – перебил сержант Евграфа Ивановича.

– А что у нас на них вообще имеется, Федор Несторович?

– Не по нашей части они. Потому как не сидели. Такие люди – это ж клиентура, не при задержанном говорить, сами знаете, кого…

Евграф Иванович навострил уши. Сообразив, позволил себе усмехнуться:

– Если вы про мышанского нашего, из тех, что со щитом и мечом, так Петр Леонидыч захаживает к нам на огонек. Игрывали и закусывали вместе. Вот и у него можете спросить, возможны ли на меня такие подозрения?

Обидчики Евграфа Ивановича снова переглянулись, и он проследил за взглядом Дрынова, пропутешествовавшим к дощатой перегородке. Взор был неласков. И кого они там прячут? Если свидетеля, то очень интересно, кто там у них. Ведь нет и не может быть никакого свидетеля. Хотя…

Хамлюга Дрынов вздохнул, перебрал у себя в портфеле бумажки, ещё раз вздохнул, выбирая, и сунул одну из них Евграфу Ивановичу.

– Вот, распишитесь. Подписка о невыезде.

– Сколько угодно. Куда мне ехать? Знаете, сколько месяцев уже не получаю нормальной зарплаты?

– Знаходятся бойцы, что и на своих двоих тикают. Только от нас не укроешься.

Евграф Иванович вспомнил кое-что из услышанного за карточным столом и от дикторов телевидения, но решил не тянуть время. Отпускают сейчас – вот главное! Привычным жестом достал из нагрудного кармана авторучку, снял желтый колпачок, перечитал бумажку. Повернулся к Дрынову:

– Вы уж извините… Может быть, и не мое это дело, но здесь нет печати.

– С содержанием документа ознакомились? Подписывайте.

Поставил свой росчерк, над которым, придумывая и заучивая, так долго трудился на заре туманной юности. И зачем, спрашивается? Милицейские протоколы подписывать? А почему, кстати, не дают на подпись протокол?

– А протокол?

– Не испытывайте мое терпение. Расписались – и на выход!

Теперь Дрынов смотрел на него с выражением, словно у чиновника горисполкома в чёрных сатиновых нарукавниках, если у него попросить справку – и внутри у Евграфа Ивановича начало в точности так же подкручивать и подзуживать, как у стола чиновничьего, но он смолчал – и снова тем же манером, каким привык тушеваться перед всей этой сволочью. И проглотил готовое с языка сорваться: «Если уж подняли с постели, привезли сюда, так должны бы и отвезти назад». От них дождёшься, как же… Да и мысль одна промелькнула, даже и не одна. Во-первых, если его ещё и привезут на ментовской канарейке, так соседей на сей раз уж точно разбудят – даже если до того бог миловал. И ещё: хорошо бы всё-таки узнать, кого они там прятали…

Однако, как промчался Евграф Иванович коридорами отделения, как вырвался на вольный, упоительно свежий предутренний воздух, стало ему безразлично, кто там у них прячется – или, во всяком случае, не настолько любопытно, чтобы самому, по доброй воле, слоняться под отделением, высматривая этого таинственного свидетеля. К тому ж и уверен был Столбов, что узнает о нём и без таких ухищрений. И очень скоро. Не такой у нас городишко, чтобы долго хранить тайны, даже ментовские.

И Евграф Иванович направился домой, а дорожный пеший досуг занял, обдумывая предстоящее внушение Чёмику. С одной стороны, нельзя многого требовать от собачонки размером с ладонь. И Чёмик смертельно боится людей в мундирах – тоже надо принять во внимание. Что они ему сделали, какой подлой штукой напугали – того уж никогда не узнать: Чёмик, конечно, всё, ну почти всё понимает, что ему говоришь, но вот сказать может о вещах только самых примитивных, собачьих… И не сказать, собственно – сообщить. Так что смягчающих обстоятельств достаточно. Однако же и проступок налицо. Оставлять проступок без наказания опасно: если приучил пса лаять на чужих или там не бегать без разрешения на улицу – должен исполнять. Попустишь здесь – опять разболтается. И дисциплина необходима. Что бы там ни говорили, каждый должен помнить о своих обязанностях. Если ты пёс, ты обязан защищать хозяина, который тебя кормит, и принятое под охрану географическое пространство, свою собачью территорию, само собой, тоже. Вот взять хотя бы нас, шкрабов. Переход от проблем Чёмика к нашим не может быть обиден: если все согласны, что живую собственность следует кормить, то наш хозяин, областное правительство, иного мнения. Оно ставит над нами грандиозный эксперимент: сотням учителей сначала пообещало поднять зарплату, а потом почти перестало её платить. Зачем перестало – если в корень смотреть, отбросив всю эту болтовню о банкротстве региональных бюджетов? А посмотреть, что из этого получится. Тогда это типично научный подход, вообще-то удивительный для правительства, во всём ином весьма далёкого от академизма: вся наука построена на любопытстве, и надо сказать, обычно вполне безобидном… А тут выяснилось: ничего не происходит, люди работают и практически без зарплаты, а начальство их ещё больше шпыняет, чтобы выполняли всё новые инструкции – и на редкость идиотские; глупее были, говорят, только в эпоху дурной хрущевской политехнизации средней школы. Быдло мы – как были, так и остались быдлом, волы бессловесные. Слава Богу, теперь он не может и себя расценивать только так, себе-то он вернул хоть частицу самоуважения. Пусть другие пресмыкаются, а он, хоть на старости-то лет, а познал радость бунта! Не в той сфере, правда, где мечталось, да и бунта ли…

Евграф Иванович тихонько прикрывает за собой калитку. Перед ним в предрассветных сумерках сереет асфальтовая дорожка, по ней от крыльца медленно движется чёрный пушистый комок. Это проштрафившийся Чёмик ползёт навстречу хозяину и повелителю.

За окном совсем уж рассвело, отчего я не могу заснуть? Ведь получилась, как было запланировано, а то, ради чего всё и затевалось – роскошно вышло, блистательно, недаром же я чуть сознание не потерял! А почему чуть? По-настоящему ведь, о всякой осторожности забыв, отключился на несколько минут. Блаженных минут, надо признать – ради этого стоило рисковать. И заплатить за такое не жалко. Конечно же, за наслаждение нужно платить. Я готов. Эта бессонница – …нет, она скорее напоминает ночь после вручения диплома, когда я не мог заснуть от счастья. И всё-таки не стоит себя обманывать – слишком разные вещи… Никакого сравнения с первым случаем, лучше бы тот назвать инцидентом: тогда ведь – сущая нелепость, сумасшествие какое-то, безумие. Жалкая, нелепая драка, постыдные судороги… Что за радость там была? Разве что радость мести. Но очевидно, и это уже без всяких сомнений, что я не создан для радости мести. Месть утолена. Как там в Библии? Око за око, зуб за зуб. Ты поступила так со мной, теперь вашего полку убыло. Вас, пошлых, развратных, Крым, Рим и медные трубы прошедших сорокалетних девок, сорокалетних красоток! Сегодня осуществилась вторая половина мести. Ты отняла у меня животное счастье, ты унизила меня, высмеяла, ограбила – я не могу до тебя добраться, да мне и не осмелиться на это, но я уже потихоньку освобождаюсь – и жалкие твои подобия возвращают мне то, что ты отняла у меня. И они не смогут теперь ни с кем так поступить, как ты поступила со мной.

Моя месть справедлива. Это внутренняя моя справедливость, высшая справедливость. И я уже осуществил её, я выполнил на этот раз весь ритуал и больше не стану этого делать. Мне этого не нужно, вовсе не нужно! Я так долго обходился без этого наслаждения, потерплю ещё. А потом поеду в Геройск – ведь выплатит же нам когда-нибудь государство долги! – и куплю себе в секс-шопе настоящую куклу, и она будет в самый пикантный момент мне подмигивать, а потом говорить: «I love you». Мне и в самом деле больше это не нужно. Я решил так для себя – и точка. Воздаяние должно быть соразмерным. Наказание не должно быть несправедливо тяжелым в сравнении с преступлением. Но ведь они попытаются выставить преступником меня! Те самые фарисеи, те самые политиканы! В который уже раз они изменили своим политических убеждениям (если у этого жулья вообще могут быть убеждения), чтобы им не помешали разворовывать страну – и совсем ведь как моя благоверная, та и в замужестве не стеснялась меня грабить, а когда расходились… Нет, уж лучше не вспоминать! Они, эти подонки, сами отбросили и совесть, и мораль, однако они же, моралисты (любопытно, какие теперь – капиталистические или христианские?), захотят меня наказать за это свое преступление. Прокуратура уже зашевелилась, задерживают, допрашивают, наводят справки, требуют алиби. Но их уловки бессильны против человека, не обделенного разумом и предусмотрительного. Ваши же коллеги столько лет учили меня, как жить и работать в условиях, когда законы, постановления и правила нельзя нарушать, но и соблюдать невозможно. Вам я не дамся, нет. Я придумаю такой защитный ход, который вам не позволит ни при какой погоде ко мне подобраться.

Ещё немного полежать, и пора уж заниматься домашним хозяйством. Читал я, будто, когда не спишь даже, а просто лежишь в постели, раздетый, с закрытыми глазами, так тоже отдыхаешь. Попробую. Господи, да со мной ли это происходит? Я смог! Главное, что я смог это!