Читать книгу Почти не болит - Татьяна Вольтская - Страница 35

Рвутся влажные простыни снега,

Тронешь елку – уколет: не лезь!

И за что мне земля, человека

Отторгающая, как болезнь,

И прохожий с ухмылкой недоброй:

Улыбаться с утра – не резон,

И железнодорожные ребра,

Протыкающие горизонт,

Ночи – как отреченные книги,

Что пылают – не скажут, о ком,

Сын, похожий на смуглые лики

Византийских глазастых икон.

Мы будем счастливы назло

Звереющему веку,

Мы сквозь морозное стекло

Увидим Марс и Вегу.

Когда же будет отменен

Мирок наш и развеян,

Еще друг другу подмигнем,

Уверена – успеем.

Настанет вторник и среда,

Но только от испуга

Не дай нам, Господи, предать,

Не дай предать друг друга.

Когда во двор нахлынет рать —

Убийцы, отморозки,

Не приведи нам выбирать,

Кого спасать, кого отдать —

Нарезать на полоски,

Которому из двух детей

Сберечь кусок последний.

А воздух от дурных вестей

Густеет – и от бредней,

И в комнате полно гостей —

И башмаков в передней.

Но будь сегодня начеку:

Как знать – перечеркнув строку

Проспекта, взяв налево,

Быть может, тянется к звонку

Уже – как пистолет к виску —

Усталый ангел гнева.

Когда последние времена

Наступят – какая разница, —

Припомним влажные имена

Любимых – и наши празднества,

К примеру, завтраки на двоих

И строчек случайных молнии,

И тряский автобус, и пыльный вихрь,

Осенних небес безмолвие,

И печку, и клокотанье недр

Под ребрами – жар и алость.

А славы мы не припомним, нет,

Досталась ли, не досталась,

Поскольку не так уж она нужна

Ваятелям ли, писателям —

Господь их знает по именам,

А людям – не обязательно.

Все меньше праздновать, все больше поминать.

Все меньше муз, оставшихся без дела,

Все больше непричесанных менад.

И в скверике скамейка опустела.

Пока безумцы бьются за царя,

Сто лет как мертвого – в открытые ворота

Заходит осень с грудью в газырях —

И начинается охота.

И шепчут голоса – обнов не шей,

Не собирай друзей, оденься в ветошь,

Но раз уж ты – мишень, и я – мишень,

Неужто мы теперь не выпьем? Нет уж!

Помянем тех, кого любили мы,

Оставшихся обнимем: в Петербурге

Недаром выпало нам ждать прихода тьмы,

Падения небесной штукатурки.

Все по местам – Орфей давно в аду,

Слюну роняет Кербер полицейский.

Ты позвони – и я к тебе приду,

Литейный перейдя, Летейский.

Купыри, иван-чаи, люпины,

Лес надвинут до самых бровей,

И волнистые конские спины

Проплывают в высокой траве.

Бархат туч фиолетов и розов,

И лучи полосами видны,

Будто не было здесь ни колхозов,

Ни голодных детей, ни войны.

Утопая в цветах, как царевна,

С коростелем, знобящим в овсе,

Тихо спит у дороги деревня,

Позабыв о кровавой росе,

В кухнях тускло мерцает посуда,

У обочин краснеет осот.

Милосерден Господь – только чудо —

Снится ей – эту землю спасет.

Чертежи небесные – провода.

Комья времени – смерзшаяся вода.

Город, тихо глядящийся в никуда,

Знаю тайное имя твое – беда.

Вой сирены – эхо пустых утроб.

Объявленье: хлеб отдаю за гроб.

Покачаешь город – стеклянный шар —

И взметнется снег, полыхнет пожар,

Ледяные блеснут на домах венцы,

И на санках покатятся мертвецы,

И украденных карточек лепестки

Полетят по небу.

                  На пироги

Позовешь соседку, поставишь чай,

А она заглянет из-за плеча

В телевизор, где саночки на снегу, —

И заплачет, и выбежит – не могу!

Потемнела, загустела Нева,

Повернулись в небесах жернова,

И просеялась на плечи, мягка,

Через облачное сито – мука.

Эй, прохожий, воротник береги!

В переулке не дома – пироги —

Всем достанется, кто здесь умирал,

Не успевшим укатить за Урал,

Всем, толкающимся в яме сырой

Под фанерною дощечкой «Герой», —

И начальнику, что жрал балыки,

И младенцам, как сухие листки,

Отрывавшимся от рук – в перегной.

Эй, Степан Лукич, ты слышишь, родной,

С Пискаревки тебе видно ли, дед, —

Город в белые одежды одет,

Словно мельник убеленный – мукой

Посыпающий твой вечный покой,

Где ледок – и тот, зажатый в горсти,

Точно корочка ржаная, хрустит.

Земля пустее, и тоска лютей,

Ни криком не поможешь, ни молебнами.

Давай с тобой наделаем людей

Из мякиша податливого хлебного.

Посадим их в остывшие углы —

По человечку роста невеликого,

Чтобы они дома постерегли,

Затянутые дымом-повиликою.

Они в избу не пустят ни шиша

Болотного, ни вора и ни лешего.

На запах хлеба, может быть, душа

Сюда вернется, чудом уцелевшая.

Дальнего леса размытая сажа,

Белое поле, жухлый тростник.

Наполовину душа из пейзажа

Соткана,

            наполовину из книг.

Правда ведь, мы уже где-то видали

Снег по колено, мерзлый люпин,

Небо, расчерченное проводами

И над железной дорогою дым.

Правда, ведь мы уже видели где-то

Снег, выбегающий под фонарем —

То ли Одилия, то ли Одетта,

Черен кустарник, партер покорен.

Мы же видали – строем, как зеки,

В сером шагают столбы без числа.

Будки, заборы, сараи-калеки,

Сжатые губы, замерзшие реки,

Лает надрывно верный Руслан.

Что-то разлито в воздухе вдовье —

По озерцам, засохшим хвощам,

По полю, по облаков изголовью.

Сердце сжимается странной любовью,

Тою, что Лермонтов нам завещал.

Когда в стаканчике пластмассовом

Остынет кофе – или время,

Раскинутся на поле Марсовом

Цыганские шатры сирени.

Тогда-то, крестники и крестницы

Безвременья, на этом поле мы,

Кружась, как бы случайно встретимся

Меж травами его веселыми,

Вослед сиреневому таинству

Потянемся, шумя, как воды, —

Та к дети стайками слетаются

На запах бунта и свободы —

Чтоб воздух не казался каменным,

Чтоб призраков пустое тело

Заполыхало синим пламенем,

Сиреневым огнем сгорело.

Похудели поля, оскудели,

Помертвели в морозной пыли.

Распускаются розы метели

На лице разоренной земли.

Травы, травы, стеклянны и ломки,

В белых свадебных кружевах,

Не смотрите вы, что подонки

Ходят гоголем. – Дело-то швах, —

Каркнет ворон распевом былинным.

Помашите же, травы, из тьмы

Сыновьям, улетающим клином

Прочь от родины – как от чумы.

Вы бы тоже летели за ними,

Да из мерзлого поля, боюсь,

Вас не вырвать – как милое имя

Изо рта. Вот и я остаюсь.

Привет, собрат двоякослышащий,

Двояковидящий, привет!

И облаков сырые глыбищи,

И многомачтовый корвет

Лесной, и тот, прозябший в оттепель

Цветок – казалось, навсегда,

И поплавок звезды, и все теперь

Нам видится из-подо льда.

И мы, казавшиеся храбрыми

И мудрыми себе – давно

Плывем, подрагивая жабрами

И ртами красными, на дно,

Чтобы глядеть с пустыми лицами

На жизни, прожитые зря,

Пляша с ворами и убийцами

Под дудку мокрого царя,

С надеждой подплывая к проруби,

Ища случайного луча —

И кто размыкал это горе бы,

И кто бы сверху постучал.

Потемнело. Вместе с птицами

Небо выплеснуло синь.

Затянулась репетиция

Бегства с дождиком косым

Из румяных, из чахоточных,

Шумно дышащих садов,

Опустевших станций лодочных,

Полных ветра, как «Седов».

День, как пьяница икающий,

Проплывает по дуге,

Жизнь – синицею – пока еще

Умещается в руке,

Крепко сжатой – если больно ей,

Свищет тоненько: люблю!

А рука другая, вольная,

Тихо машет журавлю.

Хорошо здесь было коровам,

Ребятишкам. Ворона, кыш!

Стынут черные волны бревен,

Перевернуты лодки крыш.

Ни поддатого гармониста,

Ни мальчонки – айда в лапту!

Лишь осинового мониста

Звон – мурашками по хребту.

Заколочены окна. Влево,

Вправо глянь – облаков клочки.

Молча яблоня тычет в небо

Яблок твердые кулачки.

Белокаменные снега

И узорчатая пурга —

Где ни друга и ни врага

Не увидишь за три шага,

Где едва за порог шагнешь —

Ветер, режущий, будто нож,

Сад, свернувшийся, будто еж,

Город, вырвавшийся, как ложь,

Как дыхание – изо рта:

Желто-белых домов черта,

Всхлип, дрожащий комок куста,

И парадная заперта.

То ли милует родина, то ли казнит,

Может, слышит твой голос, а может, глухая.

Снег пушистый летит, колокольчик звенит,

В благодарной душе никогда не смолкая.

И струится, и манит неведомый свет

Над замученным пахарем, бывшею пашней,

Над деревней, которой давно уже нет,

Над холодной рекою, над жизнью пропавшей,

Снег летит – над шинелью, висящей в сенях,

Над склоненным над книгою мальчиком рыжим,

Над боярыней, полулежащей в санях,

И над раненым Пушкиным, снег обагрившим.

Снег летит – продолжается время любви,

Ночь несет и качает нас в черной утробе.

Словно нежные губы – губами лови

Эти быстрые, эти пугливые хлопья.

Ничего не просить, никого не винить.

Снег летит над Россией – огромен, игольчат.

Через версты разлуки протянута нить,

Тает в горле комок, и звенит колокольчик.

Идешь, подбирая слова,

Как чьи-то упавшие деньги.

Есть легкий налет воровства

В поэзии, что-то от Стеньки

В дыхании ямбов косых,

В коротких ударах хореев,

И что-то от драки – под дых

Получишь, сползешь к батарее,

Увидишь, глаза разлепив:

Цветок на окошке оранжев,

И тоненькой радостью – жив! —

Сочится из щелки мотив,

Нахальный, не слыханный раньше.

Какая длинная строка

Между Москвой и Петербургом,

Горбатый остов старика

Бредет по лужам и окуркам,

Ночной стрекочущий вагон

Захлебывается стихами,

Лишь на цезуре в Бологом

Едва переводя дыханье.

Качаешься под простыней

В утробе стиснутой, купейной,

Выходишь – будто в мир иной

Рождаешься, но постепенно

Глаза, ослепшие слегка,

Привыкнут к свету и заметят

Плечо того же старика

И капельки на трафарете.

Мельканье дырявых коленей,

Тележек, узбекская речь.

Вот женщина полувоенный

Зачем-то напялила френч.

Рюкзак с обезьянкою, стрижка

У парня, как жизнь, коротка,

И девушка мертвую книжку

Сжимает в цветных коготках.

Качнутся, прижатые туго,

И вдруг – воробьями с куста

Сорвутся – и больше друг друга

Не встретят. Нигде. Никогда.

Пристанционные строения,

Столбы в чешуйках объявлений —

Приют непризнанного гения,

Несбывшейся мечты и лени.

Здесь что-то, кажется, посеяно,

Да только никогда не полото,

И пьяная слеза Есенина,

И лютиков густое золото,

И тетка, что свою историю

Бубнит, и парники, и лужицы —

Вплывают в голову, которая

Заранее болит и кружится —

Лишь бы не думать, что же кроется

Под каждым облаком и веткой,

Где алкашей лихая троица

Встречается с ветхозаветной.