Читать книгу Солнце, луна и хлебное поле - Темур Баблуани - Страница 18

Через месяц сто человек заключенных загнали в специальный вагон и повезли в Россию. В вагоне были очень узкие камеры без окон, трудно было дышать. Двигались медленно, стояли часами, до Ростова ехали целых три дня. В Ростове нас отвезли в транзитный изолятор, откуда заключенных распределяли по разным направлениям. Через неделю я снова сидел в камере вагона и ехал на север; прошел еще через два транзитных изолятора. Почти два месяца провел в пути, за это время и зима кончилась; наконец поезд остановился в огромном пустынном поле, где стоял единственный длинный легкий сарай. Как только я вдохнул свежего воздуха и встал ногами на землю, в глазах потемнело, я покачнулся. С остальными произошло то же самое. Нас было семьдесят восемь человек, и каждого покачивало, как только он ступал на землю.

Нас выстроили в пять рядов перед сараем, и мы пошли. Через час подошли к одноэтажному кирпичному строению. Довольно большое пространство за ним было огорожено высоким деревянным забором, по забору в два ряда ползла колючая проволока, стояла всего одна вышка. На месте уже было около пятидесяти заключенных. Три из четырех длинных бараков пустовали. Нам показали наши места, а затем выдали сухой паек – колбасу с хлебом. Никто не запрещал ходить по двору, заключенные стояли группками и разговаривали, хорошо было почувствовать небо над головой, но мне пришлось вернуться в барак, потому что было холодно, а теплой одежды у меня не было.

На другое утро нас затолкали в крытые грузовики и по разбитым дорогам к вечеру второго дня привезли в маленький порт на берегу океана. Это был особый порт, нигде не видно было ни одного штатского, только солдаты. Стояли два ржавых парохода, нас подняли на тот, что побольше, и согнали всех в трюм. Там уже находились арестанты, было очень тесно: сидя на полу, я не мог вытянуть ноги.

Плыли шесть дней, пописать и для более серьезного дела нас поднимали по вечерам наверх, на палубу. К краю палубы была припаяна железная конструкция, напоминавшая балкон, она висела прямо над водой, на ней свободно помещалось десять человек на корточках. Снизу голые места обдавало брызгами океанских волн, был мороз, и хотелось скорее вернуться в трюм. На четвертое утро сошли на берег, это был уже настоящий север, лишь кое-где виднелась земля, все было покрыто снегом. В порту стояли три деревянных строения, из одного вынесли тюки старых ватников и шапок и стали их раздавать. Многие из заключенных были тепло одеты, они не тронулись с места. Когда пришла моя очередь, мне выдали теплую шапку и поношенный ватник, надел и вздохнул с облегчением.

Триста километров до месторождений золота мы прошли пешком, дорога была замерзшая. Впереди ехали два грузовика с продуктами и горючим. На каждом тридцатом километре стоял длинный деревянный сарай, около которого нас обычно ждали опережавшие нас грузовики. Пол там был из толстых досок, мы валились прямо на них, получали куски сухого хлеба с салом и ели. Вставать или разговаривать после еды запрещалось, мы засыпали.

Девять из трехсот пятидесяти заключенных конвоиры расстреляли по дороге, стреляли по совершенно пустяковому поводу, казалось, они развлекались. Мы вызывали в них страх, они были напряжены и не щадили нас. На третью ночь пути один парень с криком вскочил, наверное, увидел дурной сон, и, не успев проснуться, получил четыре пули, свалился прямо на меня и забился в судорогах. Я не двигался, он скоро испустил дух, но кровь шла еще долго, я был весь в крови. До утра мы так и лежали, он – на мне. Наконец рассвело, и нам разрешили встать.

Чистить ватник и брюки не имело смысла, все было пропитано кровью. Лицо и руки я обтер снегом, но кровь так пропитала волосы, что ничего нельзя было поделать; когда, устав от ходьбы, я обливался потом, пот, смешиваясь с въевшейся в волосы кровью, красными струйками стекал по лицу. Заключенные смеялись: «Красный пот идет». Я не сдавался – несмотря на мороз, каждое утро растирал голову снегом, если была возможность, мыл водой, но до конца все-таки не смог отмыться, и, когда ел хлеб, казалось, что и у хлеба вкус крови.

Изредка встречались грузовики, ехавшие то в одну, то в другую сторону, в машинах сидели в основном люди в военной форме. Раза два промелькнули местные жители в оленьих упряжках. Это была уже закрытая территория, куда нельзя было попасть без специального пропуска. За нарушение пропускного режима сажали в тюрьму.

До места мы шли десять дней. Лагерь располагался на нескольких десятках гектаров и был обнесен высоким кирпичным забором с колючей проволокой поверх. Ошалевшие от мороза на вахте солдаты с винтовками притопывали ногами. На одной стороне лагеря стояли бараки, на другой – огромный завод по переработке золотого песка.

У входа нашу колонну остановили, большинство от усталости опустились на корточки, да так больше часа и просидели. Наконец из ворот вышли офицеры, выбрали троих заключенных, отвели в сторону и возле колючей проволоки расстреляли из пистолетов. Расстрелянные были ворами «в законе», оказывается, здесь им не давали ступить на лагерную землю.

Затем мы вошли в ворота, и нас выстроили в десять рядов перед комендатурой. Еще не стемнело, но с двух сторон на нас направили прожекторы. Вскоре появился заместитель коменданта, то есть начальник по режиму, остановился на верху лестницы и оттуда строгим взглядом окинул сбившиеся ряды, будто искал кого-то. Худенький курносый лейтенант подошел, встал рядом с ним и громко выкрикнул:

– Внимание!

Воцарилась тишина.

Начальник по режиму не спешил говорить, в конце концов он кашлянул, поднял голову и басом заявил:

– Я ваших матерей так и эдак поимею… бляди. – И замолчал. Еще какое-то время он молча нас разглядывал, то одного, то другого, затем сказал что-то лейтенанту и вернулся назад, вот и все.

Некоторые матюкнулись, другие рассмеялись. Лейтенант опять поднял руку и задал вопрос, от которого я оживился:

– Умеет кто-нибудь из вас рисовать?

Когда он второй раз задал этот вопрос, я крикнул:

– Я умею.

Он рукой подозвал меня, записал имя и фамилию. Затем нас повели в баню, и я наконец смог нормально помыться с мылом. Там же, в бане, нам раздали лагерную форму, дали рубашку, штаны, ватник и шапку, сапоги были ношеные, хуже моих ботинок, но было правило – сдавать гражданскую обувь и одежду.

На второе утро лейтенант отвел меня в комендатуру. В кабинете коменданта на стене висела карта этого округа, карта была специальной, мне не приходилось видеть таких раньше, потому я и обратил на нее внимание. Комендант сидел за столом, перед ним лежало мое дело.

– Тут не написано, что ты художник.

У него были такие холодные и жестокие глаза, что ни один убийца и рецидивист не сравнился бы с ним, у меня похолодело в животе.

– Наверное, потому, что меня еще никто об этом не спрашивал, – сказал я.

– Ты слишком молод.

– Я художник-самоучка, с детства рисую. Что вы хотите, чтоб я нарисовал?

Он с отвращением разглядывал меня, будто сомневался.

– Ленина нарисовать сможешь? – спросил наконец.

– Я специалист по портретам Ленина, – ответил я.

Спустя полчаса мы с лейтенантом подошли к одноэтажному зданию, он открыл дверь, и мы вошли в очень большую комнату. Там было все необходимое для рисования: кисти, карандаши, краски, бумага и большой рулон холста.

Над деревянным топчаном висел автопортрет старого художника.

– До конца срока два месяца оставалось, а он взял и повесился, – сказал лейтенант, – оказывается, переживал, куда, говорит, к черту, мне идти.

– За что сидел?

– Натурщицу сварил и съел. – Затем объяснил мои обязанности: – Трижды в год, Седьмого ноября, Пятого декабря, на День Конституции, и Первого мая, ты будешь рисовать Ленина. На каждый праздник на здании комендатуры должен висеть новый портрет, так написано в уставе, это имеет воспитательное значение.

Это было главным, кроме этого, в мои обязанности входило изготовление праздничных плакатов и транспарантов, обновление надписей на зданиях. Ежемесячное оформление стенных газет: «У нас пять стенных газет». Вот и все. К чему говорить, что это было лучше, чем рыть землю в карьере в мороз.

До Первого мая оставалось чуть больше месяца.

– Если б ты не появился, поручили бы другому художнику, из колонии за триста километров отсюда.

– Мне помощник нужен, – сказал я.

– Ладно, пришлю кого-нибудь, – пообещал он.

Когда лейтенант ушел, я выстроил в ряд у стены рисунки старого художника. Все картины были одного размера, Ленин сидел то возле камина, то за столом, то с рабочими беседовал, то на митинге выступал, так что сюжет не повторялся.

К полудню пришел пожилой арестант, принес еду в маленькой кастрюле.

– Знай, я наседка, – заявил он, – обо всем, что скажешь или сделаешь, я должен донести лейтенанту, заранее предупреждаю, чтоб после не обижался.

У него были очень хорошие манеры, он упомянул какой-то город, в котором был университетским профессором. Он влюбился в свою студентку, пригласил ее за город на дачу, изнасиловал, затем держал ее там на привязи целый год. Студентка была на седьмом месяце беременности, когда ухитрилась оттуда сбежать, и профессора упекли сюда, на Север. «Тот год был самым счастливым в моей жизни», – сказал он.

Я записал на бумаге размеры рамы, и он отправился в столярную мастерскую. Вернулся через два часа с новой рамой.

На другой день я натянул холст на подрамник. Знал, как это делается, видел раньше, мучился, правда, много времени ушло, но результатом остался доволен. Подумал и решил нарисовать голову Ленина на фоне красного знамени, только голову, и он должен был улыбаться. Сделал эскиз, нанес контуры головы и знамени карандашом на холст, приготовил краски, а в сердце закрался страх: «А ну как не получится. Что тогда?» Мне никогда раньше не приходилось рисовать кистью. Работал очень медленно. Каждый вечер наведывался лейтенант, смотрел и кивал головой, затем он подозрительно изменился и перестал кивать. Да и я был недоволен, вроде похож был мой рисунок на эту суку Ленина, а вроде и нет, уж и не знаю, что со мной случилось.

Наконец дверь открыл комендант, остановился перед картиной, смотрел, смотрел, потом повернулся ко мне и спросил:

– Кто это?

– А вы как думаете? – ответил я вопросом на вопрос.

– Это какой-то урод-грузин, что здесь похожего на Ленина?

– А чему удивляться, Ленин вовсе не славился красотой, почему он должен быть красивым?

– Я те покажу кузькину мать! – пообещал он.

Ту ночь я провел в карцере, был мороз, сесть было не на что, я то расхаживал взад-вперед, то садился на корточки на цементный пол. «Ну, поморят меня здесь немного и выпустят, – думал я. – Что же еще с меня взять?» Но я ошибся.

Через два дня я вместе с долговязым солдатом прошел контрольно-пропускной пункт и пошел по обледенелой дороге в сторону штрафного карьера. Он был довольно далеко и располагался под землей, его адом прозвали. Там работали проштрафившиеся заключенные, и по правилу пока заключенный не наберет килограмм золота, света белого не увидит. Дело это было совсем не легкое и редко кому удавалось. «Так что у тебя большой шанс протянуть ноги», – спокойно объяснил мне лысый капитан в комендатуре.