Читать книгу Семь дней в июне - Тиа Уильямс - Страница 8

– Он вернулся.

Ева не осознавала, что произнесла это вслух, пока Халил и Белинда не повернули головы в ее сторону.

– Что? – спросил Халил.

– Куда вернулся? Ты его знаешь? – прошептала Белинда, прикрывая рукой микрофон. Аудитория была в полном восторге. А Шейну потребовалась целая вечность, чтобы пробраться на сцену, потому что по пути были руки, которые нужно было пожать, и сувениры, которые нужно было подписать (программы мероприятий, книги, предплечье одной кокетливой девушки…).

– Я просто имела в виду, что не могу поверить – он появился на публике, – пробурчала Ева.

– Ты ведь встречалась с ним, верно?

– Да, мы оба получили Фулбрайта[49] в 2006 году. Провели лето за письменными столами в Лондонском университете, – прошептала Белинда. – Но я его почти не видела. Скажем так: в Восточном Лондоне на каждом углу есть паб.

– Перехваленный, – сказал Халил. – Однажды я должен был взять у него интервью для Vibe. Он заставил меня ждать в Starbucks в Западном Голливуде четыре часа, потом появился, минут десять поболтал о черепахе и исчез. Ничего не вышло. Клоун. Вот почему неграм не достается ничего хорошего.

– Ненависть в нем сильна, – язвительно сказала Белинда. Он посмотрел на нее.

– Ты меня достала.

Ева больше не слушала. Потому что там стоял Шейн. На сцене вместе с ними, утонувший в собственнических объятиях Сиси под звуки тысячи снимков, сделанных на айфоны. Наконец Сиси отпустила его, и участники дискуссии встали (Ева, разволновавшись, неустойчиво покачивалась на своих каблуках). Шейн стукнулся с Халилом кулаками и обнял Белинду, а потом остались только он и Ева.

Она неудержимо дрожала. Она никак не могла его обнять. Или хоть чуть-чуть приблизиться к нему. Вместо этого она протянула ему руку – такой странный придаток, – и он пожал ее.

– Я Шейн, – сказал он, не выпуская ее ладони. – Мне нравится ваша работа.

– Спасибо. Я… Ева. – Ева неуверенно произнесла свое имя. Он слегка сжал ее руку, доверительным жестом предлагая расслабиться. Она тут же выдернула пальцы из его хватки.

Стажер «Нью-Йорк таймс» выскочил из кулис с дополнительным стулом, придвинул его между Сиси и Белиндой и вручил Шейну микрофон. Все сели. Халил был в ярости.

– Ну, – начала Сиси, – этот гость, я уверена, в представлении не нуждается. Давайте тепло поприветствуем Шейна Холла, хорошо? Шейн, ты ведь согласишься присоединиться к нам на пару минут?

Сиси одарила его ослепительной улыбкой гордой мамочки. Так Диана смотрела на Майкла: «Я чертовски гениальна; я открыла этого единорога».

– А что, иначе никак? – спросил Шейн с забавной усмешкой в голосе.

Он вырос в юго-восточном Вашингтоне, округ Колумбия, и переливы акцента до сих пор слышались в медленном южном говоре. Ему понадобилось десять лет, чтобы избавиться от привычного «А-а-а-а что-о-о-о».

– У тебя нет выбора. Расплата за то, что позволил редактору «Рэндом Хаус» украсть тебя у меня.

Сиси жестом указала в сторону Евы и компании.

– Но я… э-э-э… Оратор из меня неважный. Я действительно пришел просто посмотреть и послушать. Неловко получается. – Он смущенно посмотрел в толпу. – Но если Сиси Синклер велит что-то сделать, значит, надо слушаться. Я не сумасшедший.

– Это не точно, – пробормотал Халил.

Прежде чем Шейн успел ответить, молодая женщина в зале подняла руку. На ней была кепка с надписью «Сделаем Америку Нью-Йорком». Лицо под кепкой было свекольно-красным.

– Мистер Х-Холл, – заикаясь, пролепетала она. – Не сочтите за грубость, но я люблю вас.

Он улыбнулся.

– Грубо было бы сказать: «Я вас ненавижу».

Она слишком громко расхохоталась.

– Не верю своим глазам. Я непременно должна вам сказать, что Восьмерка и есть та причина, по которой я пишу. Восьмерка, персонаж, – это я. В поп-культуре вы никогда не увидите злых, мрачных чернокожих девушек. Нет ни «Нации черного Прозака»[50], ни «Прерванной жизни»[51]. Мне нравится, что в каждой книге она ведет повествование.

– Спасибо. – Он чуть поерзал на стуле. – Мне она тоже нравится.

– Основан ли образ Восьмерки на реальном человеке? Вы описываете ее так интимно. Я будто подглядываю за тем, чего не должна видеть.

– Как вы думаете, Восьмерка реальна?

– Несомненно, – кивнула она.

– Значит, она есть.

– Это не ответ.

– Я знаю. – Он усмехнулся.

И тогда Еве пришлось это сделать. Наконец она набралась смелости и посмотрела на него – и тут же пожалела об этом.

С возрастом кожа вокруг его глаз стала более морщинистой. Ева забыла о шраме, пересекающем его нос. У него везде были шрамы. Однажды, когда он спал, она пересчитала их. Прошлась по ним губами. А потом назвала их как созвездия.

Идеальные джинсы; грубые ботинки; дорогие часы; худощавое телосложение; двухдневная щетина; простая белая футболка. Возможно, фирмы Hanes или Helmut Lang. К черту его – эти вещи она и сама хотела бы надеть.

Как я это переживу?

Белокурая журналистка, которую Ева знала по изданию Publishers Weekly, подняла руку. Сиси кивнула, разрешая задать вопрос.

– Если говорить о Восьмерке, – начала блондинка, – вы получали нарекания за то, что пишете исключительно с женской точки зрения. Это справедливо? Как мужчина, считаете ли вы себя вправе говорить с женской точки зрения?

В этот момент Ева, Белинда и Халил были фактически забыты. Шейн пожевал нижнюю губу и уставился на свой микрофон, как будто в нем были ответы на все загадки.

– Я думаю… Я не слишком много думаю о том, достаточно ли я компетентен, чтобы что-то делать. Я просто делаю.

– Но это смелый шаг для вас, мужчины, исследовать переживания юной женщины таким интимным способом.

– Я не исследую женские переживания. Я просто… создаю персонаж! У которого есть проблемы. – Он смущенно потер руки о джинсы. – Писатели должны выходить за рамки своего опыта, верно? Если я не могу адекватно говорить женским голосом, то, вероятно, я занимаюсь не той профессией и должен пересмотреть свой профиль на LinkedIn[52].

– О! У вас есть профиль на LinkedIn?

– Нет, – ответил он, и в его глазах заблестели игривые искорки. Обернувшись к Сиси, Шейн прошептал: – Я же говорил, что у меня это плохо получается.

И в этот момент все силы, сдерживавшие Еву, испарились. Внезапно она почувствовала себя оскорбленной самим его существованием. Она доводила себя до исступления, готовясь к этому событию, репетируя ответы с Одри и втискиваясь в это платье, а Шейну позволялось просто быть самим собой. Всю жизнь он делал все, что хотел, – прятался от интервьюеров, исчезал с лица земли, ходил сонный по мероприятиям, на которые Ева так хотела попасть, что убила бы за приглашение, – и был вознагражден за свое ужасное поведение так, как за всю историю творчества не доставалось ни одной женщине-творцу. Женщины не могут быть плохими мальчиками.

– Я не думаю, я просто делаю.

У Шейна все выглядело так легко. Все, что делала Ева, требовало усилий. И что хуже всего? Это должен был быть ее день, она пришла чтобы доказать: она серьезный автор, сила, с которой нужно считаться. И все пошло прахом, как только появился Самый Важный Гость. Неужели это ее жизнь или постановка Моны Скотт-Янг[53]?

По всем этим причинам – а также по более давним, более мрачным – она должна была что-то сказать.

– Я понимаю, что хочет сказать журналист, – проговорила Ева, медленно, чтобы подавить дрожь в голосе. – Вы используете опыт, о котором ничего не знаете. У Восьмерки проблемы. Она занимается членовредительством. Она склонна к суициду. А вы идеализируете ее, делая из нее очаровательную, грустную девчонку. Депрессия – это не «катастрофа для девушки», которая плачет единственной красивой слезой, выглядывая из залитых дождем окон и бросая односложные фразы. Депрессия – это трагедия. Восьмерка – это трагедия. И писатель-мужчина, романтизирующий женскую психическую болезнь, неуместен.

– Ты права, – сказал Шейн. Он медленно почесал подбородок, размышляя, а потом перевел взгляд на Еву. Впервые она посмотрела ему в глаза. Что было ошибкой.

Воздух сгустился. Они оба моргнули. Раз, два, а потом так и застыли, глядя друг на друга. Не просто глядя. Пожирая друг друга взглядом. С такой сосредоточенностью, что толпа была забыта. Обсуждение было забыто.

Белинда и Халил сидели между ними, переводя взгляд с одного на другого, как будто находились на трибунах Уимблдона. Глаза Сиси увеличились до мультяшных размеров. Что творится у них на глазах?

– Это правда. Я не женщина, – начал Шейн.

– Именно.

– И ты не вампир. И не мужчина.

– Хороший удар, – пробормотала Белинда.

– И все же – что Себастьян? Его образ одно из самых ярких, правдивых изображений мужественности, которые я когда-либо встречал на страницах книг. Особенно в третьей и пятой книгах. Себастьян в прямом и переносном смысле высасывает жизнь из всего, что его окружает. И однажды он высасывает и Джию – он знает, что высасывает, но не может остановить себя и отказаться от любви к ней. Может быть, это потому, что он знает, что в конце концов она переживет его. Он знает, что Джия выносливее. В силу того, что она женщина, она сильнее. Девочкам дана вся тяжесть мира, но некуда ее опустить. Сила и магия, рождающиеся в этой борьбе? Это так пугает мужчин, что мы придумали причины сжигать вас на костре, лишь бы наши члены оставались твердыми. – Он сделал паузу. – Ты сделала волшебную метлу Джии в десять раз сильнее, чем клыки Себастьяна. Ведьма превосходит монстра. Вот и все, что нужно знать о том, почему мужчины боятся женщин.

Ева была слишком ошеломлена, чтобы дышать. Вопреки здравому смыслу, ее глаза снова встретились с глазами Шейна. Что бы он там ни увидел, это заставило его на мгновение замешкаться. Но потом он продолжил.

– Ты не мужчина, – продолжал он, – но ты пишешь, мать твою, об амбивалентной мужественности. Ты не мужчина, но это не имеет значения, потому что ты пишешь пронзительно и замечаешь незамеченное, а твоя творческая интуиция настолько сильна, что способна убаюкать любое повествование. Ты видишь. И пишешь. С Восьмеркой я делаю то же самое. – Он посмотрел на нее знакомым взглядом. – Просто я пишу не так хорошо, как ты.

Белинда наклонилась к Халилу и прошептала:

– Хочешь вернуться к разговору о «девичьих глупостях» или передумал?

У Евы слегка отвисла челюсть. Она кивнула медленно и бездумно. Она не хотела, чтобы он понял, как она поражена. И не позволила ему оставить за собой последнее слово.

– Что ж, – нашлась она. – Неплохая интерпретация.

– Неплохое чтиво, – низким голосом произнес он.

– Твое… тоже.

– Благодарю.

Ева наконец оторвала взгляд от Шейна. И только тогда он, казалось, вспомнил, что находится на сцене, и тихо вздохнул.

Аудитория гремела абсолютной тишиной. Никто не произнес ни слова; все застыли. За более чем десятилетие Шейн Холл едва ли произнес пять (понятных) фраз для публики. И вдруг оказался здесь и произнес чисто феминистский монолог. О Еве Мерси? Это была потрясающая случайность. И, как ни странно, ошеломляюще восхитительная. Вряд ли кто-то в аудитории читал до сегодняшнего вечера серию «Проклятые», а теперь все спешили открыть приложения Amazon.

Ева забыла об аудитории. Осталась только она, в ловушке между словами Шейна и тем, чего он не сказал.

Ева нервно крутила на пальце кольцо с камеей.

«Он прочитал всю мою серию, – подумала она, судорожно теребя кольцо. – Каждое слово».

В этот момент единственный фанат «Проклятых» в зале разразился аплодисментами, его фиолетовая ведьминская шляпа закачалась. Он воскликнул:

– Эй, подруга-фанатка! У тебя есть эмблема Себастьяна?

– Нет, она распродана, когда бы я ни зашла на сайт EvaMercy – MercyMe.com.

Лицо Евы пылало. Он пытался купить эмблему? Он знает мой сайт?

– Еще один вопрос, и мы отпустим мистера Холла, – сказала Сиси, разбивая заклинание тишины изящным покашливанием.

Ей пришлось произнести эти слова, потому что Халил так обиделся на забывшую о нем аудиторию, что у него чуть ли пар не шел из ушей.

Встал рыжеволосый парень лет двадцати с небольшим. Он был похож на принца Гарри, если бы принц Гарри жил в Ред-Хуке.

– Привет, я Рич из Слейта. Бренда, Халил и Шейн, ваши работы очень мощные. Ева, я не был знаком с вами до этого вечера, но Шейн прекрасно о вас сказал.

Ева слабо улыбнулась, как женщина на смертном одре, пытающаяся быть храброй ради близких.

– Не могли бы вы рассказать о проявлениях явного расизма, с которыми вы сталкиваетесь как чернокожие авторы? Шейн?

– Я? Э-э… Нет.

– Нет?

Шейн повторил:

– Нет.

– Разве не для этого мы здесь? – спросил Халил.

– Вы здесь для этого, – сказал Шейн.

«Хорошо, но почему ТЫ здесь?» – мысленно закричала Ева. В висках запульсировало, и она бессознательно щелкнула надежной резинкой на правом запястье.

Словно услышав ее мысли, Шейн бросил на Еву быстрый взгляд. Когда он увидел резинку, по его лицу скользнула тень беспокойства. Он замолчал, словно забыв, что хотел сказать дальше. Этот взгляд она помнила отчетливо. Ева опустила руку.

– Хочешь услышать правду, Рич? – спросил Шейн.

– Да, пожалуйста. – Его глаза загорелись так, как загораются у многих белых либералов после выборов. Как будто они жаждут, чтобы им сказали, как все плохо, как они плохи, и чувство вины превратило их в мазохистов. Большой палец Рича навис над приложением диктофона в его телефоне. – В этой обстановке важно делиться свидетельствами. Давайте привлечем Америку к ответственности. Давайте отнесемся к ее преступлениям серьезно.

Шейн задумчиво выпятил нижнюю губу.

– Я не воспринимаю Америку всерьез, – сказал он с легкостью человека, которому никогда не нужно было заботиться о политической корректности. Или о корректности вообще. (Отдел рекламы «Рэндом Хаус» подготовит пресс-релиз с извинениями к 8:00 утра следующего дня.)

На первый взгляд он выглядел непринужденно. Никто, кроме Евы, не заметил, что с их бурного обмена репликами рука Шейна так крепко сжимала микрофон, что кончики пальцев побелели. Только это его и выдавало.

Это – и дрожащий микрофон.

– Слушай, хочешь поговорить о так называемом социально-политическом климате? Я давно в нем живу. Я противостоял Трампам, Пенсам[54] и Грэмам[55] с незапамятных времен. Первым из этой когорты был охранник, с которым я остался один на один в тюремной камере. Мне было восемь лет. Никаких законов, никаких видеокамер, никакой пощады. То, что произошло за тот час, навсегда убедило меня в том, что я не обязан обсуждать расизм с белыми. – Он пожал плечами. – Не я должен объяснять это, Рич. Это бремя лежит на вас – вы должны все исправить. Удачи.

Шейн говорил с таким безразличием, что было непонятно, волнует ли его это в высшей степени или не волнует вовсе. Как бы то ни было, он произнес чертовски интересную речь. Отказавшись пролить свет на «Борьбу», он сделал именно это, и одна короткая история из жизни вызвала больший резонанс, чем целый час разглагольствований Халила.

– Понятно, – ответил Рич.

Слегка прищурившись, Шейн посмотрел на бейджик с именем на рубашке Рича. На его лице появилось лукавое выражение, и он плавно сменил тему:

– Однако мне вдруг захотелось обсудить морковные тальятелле.

Рич охнул.

– Вы… вы читали мои…

– Ты Рич Морган, верно? Иногда пишешь о еде в Slate? Та статья стала для меня откровением. Я и не знал, что из овощей можно приготовить лапшу.

– Я предлагаю воспользоваться спирализатором с пятью лезвиями с Amazon Prime, – восторженно сообщила Белинда.

– Я купила себе именно такой в прекрасном магазине для кухни и дома на озере Комо, – добавила Сиси.

Ева закрыла глаза, размышляя, не подсыпал ли кто кислоты в ее минералку. Разговор стал просто смешным. Шейн в одно мгновение изменил настроение в зале. Когда он успел стать таким раскованным? Таким болтливым? Она никогда не слышала, чтобы он говорил несколько слов кряду, не ворча при этом, общаясь с кем-то, кроме нее.

– Ясно, закажу это дерьмо, – сообщил Шейн. – Я новичок в здоровом питании. Например, я застрял на тостах с авокадо. Рич, спасибо за помощь.

Засиявший Рич опустился на свое место.

Халилу было противно.

– Помогите мне понять, что происходит. Вы не хотите говорить о расизме, но открываете дискуссию о хипстерских макаронах?

Шейн пожал плечами.

– Здоровье – это богатство.

Сиси широко повела рукой, указывая на гостя.

– Шейн Холл, дамы и господа!

Шейн передал Сиси микрофон, вытер влажные ладони о джинсы, даже не взглянув на Еву, и вернулся к бурно аплодирующей аудитории.

До конца обсуждения оставалось еще двадцать минут, но дискуссия была фактически закончена. Шейн увел ее у них из-под носа.

И Ева была разбита.