Читать книгу ДУМ-ДУМ. Исповедь эскаписта #1 - Тим Барроуз - Страница 4

Водка была польского производства. В жестяных банках объёмом 0,33 с диким русским названием «Troyka» и лихим рисунком в виде несущейся прямо на зрителя лошадиной упряжки. Вкус препаршивейший. После первого глотка откуда-то из глубин мозга стартовала мысль, что сидишь на школьном уроке химии и выполняешь лабораторную работу. Но другой тогда не возили. На дворе стоял 1995-й. Самый разгар ельцинско-гайдаровских экономических псевдореформ…

Мы купили две банки по ПЯТЬ ТЫСЯЧ рублей за штуку и, разложив на коленках предварительно искромсанный лимон, уселись на веранде детского садика. Время шло к ночи и, забежавшие наскоро, после работной жути, родители волокли к воротам выхода, закутанных в зимнее одеяние, маленьких тугосерь.

Падал квелый, не объятый силой тяготения, пушистый снег. Редкие снежинки его юркали в прорези алюминиевых банок, смешивались с заграничным суррогатом и, растаяв там, походя спасали наши юные печёнки от преждевременного цирроза.

Мы – это Бабай и я. С Бабаем я познакомился, когда лежал в больнице с непонятно откуда взявшимся у меня, двенадцатилетнего пацана, лимфаденитом. Лимфоузлы на моей шее разом, чуть не за один вечер, распухли и стали размером с «киндер-сюрприз». Почти такие же, огромные, явились и в паху. Врачи заподозрили во мне сифилис. Но реакция Вассермана – слава братишке Эроту! – оказалась минусовой…

Бабай произвёл на наш, тесно спаянный ежедневным чемпионатом по игре в «Монополию» и пересудами о сиськах медсестёр больничный агломерат болезных, эффект набега отряда команчей на форт Дикого Запада. Мало того, что его упрятали в изолированный бокс, как какую-нибудь роженицу на сохранении, так у него и одно плечо было от рождения выше. А патлы он, вообще, носил собранными в неформальный пучок: как Стивен Сигал из боевиков о брутальном полицейском Нико. На фильмы с его участием мы, пацаны поколения Перестройки, ходили смотреть в единственном в городе видеосалоне, который разместился в актовом зале при местном ПТУ. В этом же ПТУ я буду учиться с 1992 по 1995 год на слесаря реакторно-турбинного оборудования после того, как меня не переведут в десятый класс родной школы за «выдающуюся» успеваемость.

Цена просмотра закордонных берегов Нью-Йорка, Майами и Лос-Анджелеса, где разворачивались события боевиков, равнялась одному советскому рублю. Охряное месиво краски из серпа, кузнечного молота и колосьев пшеницы по периметру банкноты равнялись половине дня работы наших родителей. Но мы запросто меняли его на заграничные видеосказки. Прокуренный, аки «газовый кондоминиум Дахау», вертеп видеосалона держали местные азерботы. Камера-обскура, где одним глазком можно было узреть шик «другой планеты», обеспечивал нацменам безбедную жизнь. Другая работа (на Атомной станции или же связанной с ней стройке) была под негласным запретом городской мэрии и руководства АЭС: «кавказцев на станцию не пущать». Опасались, что «черныши» пустят реакторы с молотка. Или устроят аварию типа Чернобыльской…

Так же, у Бабая оказался врождённый порок сердца. Что для нас, тогдашних малолеток, казалось равно смертной казни. Мы ходили туда-сюда мимо его бокса и со дня на день ожидали, когда же состоится торжественный вынос обитого красным бархатом гроба с бабаевским телом из главного подъезда больнички и последующие поминки. Нам бы выделили к завтраку по бонусному апельсину…

Решено было послать к нему от мальчуковой палаты делегацию. Вызвался ваш слуга. Повод нашли официальный.

Как правило, после завтрака ― в девять утра ― всё наше детское отделение выстраивалось в очередь к медсестре, сидящей за стоящим посреди коридора столом с медикаментами. Медсестра выдавала таблетки. Вручались они пофамильно. Бабай, как новенький, обычаев не знавший, сразу после завтрака скрылся в царских апартаментах.

Решив лично доставить Бабаю «колёса» ― его положили с воспалением лёгких ― я лихо распахнул пинком ноги дверь Бабаевской опочивальни.

Он лежал на кровати и читал толстую, потрёпанную бредом времени, книгу. На обложке тома усатый мужик с одутловатым лицом и вспученными от базедовой болезни глазами размахивал шпагой на фоне плывущих куда-то в запредельные дали кораблей. Там же плыли имя автора и название: «Алексей Толстой. Пётр I». Дома у меня лежала такая же.

Муть редких флибустьер…

– Держи. Тебе просили передать ― медсестра. А завтра сам приходи. После завтрака. В коридоре там… – Сказал я, скинув Бабаю на тумбочку пригоршню разноцветных кругляшей.

– Спасибо… ― только и мог промямлить Бабай, враз чего-то засмущавшись. Видимо, того, что я оказался первым из детей, кто пошёл с ним на контакт. Хоть и таким назидательным манером.

Мало-помалу Бабай наладил связи и с другими болезными. Он был старше нас всех. Меня на год. Как следствие ― «Монополия» сменилась на порнографические карты и кочующие из-под одной подушки под другую скабрезные газетёнки с дурного качества фотками голых бабищ. На жёлтые страницы листков чуднАя фантазия авторов изливалась в виде литэякулята об одержимых сексом богатых домохозяйках и графинях. У дам всегда были экзотические имена типа «Изабелла» или «мисс Дженнингс». Возможно, в редакциях тупо репринтили иностранную порнушку.

Излюбленным сюжетом опусов, были сказки о том, как все эти богини эстрогена изгибаются от животной похоти в пропитанных калом руках сантехников-имбецилов. Наверное, это грело души главных потребителей сей писанины. Что по ту, что по эту сторону границы…

Как скабрезная дичь проникала из столичных киосков в наш забытый богом городишко, одному Будде известно…

А ещё Бабай обожал музыку.

Любую. Его больничная тумбочка была завалена компакт-кассетами. По обоюдному желанию его и остальных пацанов, он переехал к нам в палату и сразу же водрузил на общий стол для чаепитий и игр свой магнитофон.

Мы дули по вечерам чай, резались в свободное от процедур время в карты, либо в уже почти опальную «Монополию», подогревались эротическим чтивом, спорили о физиологии девичьей палаты и слушали: «Кино», «Наутилус Помпилиус», «Алису», Гребенщикова, «Г.О». Иностранный репертуар был представлен дикой смесью из «Red Hot Chili Peppers», «The Beatles», «Technotronic», «The Doors», Ray Charles, зарубежными поп-группками-однодневками и, конечно же, – «Depeche Mode». Это были его БОГИ. Он был готов с утра до ночи пичкать нас подробностями о личной жизни музыкантов во время их концертных турне, особенностях вокала лидера группы – Дэйва Гэана, и половой ориентации клавишника – Мартина Гора. Вся информация о группе черпалась Бабаем из каких-то случайно проскочивших в российские зачаточные массмедиа слухов, недомолвок, полулегальных кооперативных буклетов с фото кумиров и, само собой, со страниц журнала «Ровесник» – единственного оплота музыкальной индустрии в стране тогда.

С Бабаем я сошёлся на любви к альбому «Electric Cafe» немецких электронщиков «Kraftwerk» – группы, которая ненароком затесалась в джазфонотеке моего папахена…

По выходе из больницы, наше общение продолжилось.

Я снабжал Бабая свежими записями рэп-исполнителей, которые тогда заплодились в шоу-бизнесе обильно, как угри на наших загривках, а он – впервые приволок меня на школьную дискотеку, где мы, и ещё пара отмороженных меломанов, стали «фейерверками» танцпола.

Мы копировали концертные прикиды кумиров: отрезали пальцы на кожаных перчатках, расписывали авторучками джинсовки и обливали волосы на головах толстой бронёй лака «Прелесть», от которого за версту несло ацетоном и испоганенным настроением у предков.

Помимо того, были ярые танцы вприсядку и привстаньку, похожие на половой зуд мартовских котиков…

Мы выходили на середину зала, а остальная аудитория дискача строилась округ плотно кольцом. Девки визжали от хохота и обзывали нас психами, пацаны криво усмехались и разминали костяшки кулаков. После дискотеки нас, по доброй русской традиции, уже ждала изрядная когорта бойцов. И за прикиды, и за наши пляски мы были не раз биты на заднем крыльце школы. Времена были суровые. Это сейчас всякие рэперы в ажуре…

Каждую пятницу мы кочевали с нашим доморощенным шоу из одного учебного заведения в другое. Гопники, будто сговорившись, пёрлись за нами. Жаль, что школ в нашем городке-сателлите при Калининской АЭС было всего четыре. А во взрослые заведения нас не пускали.

Ещё Бабай мутил пиратское радио. Собственно, на радио оно было мало похоже. Он просто записывал на старенький отцовский бобинник композиции, которые ему нравились, а между ними наговаривал, в микрофон, свои подростковые мысли о половом вопросе и анекдоты о зарубежных исполнителях. Зачитывал с выражением названия композиций. Словом, занимался провинциальным диджейством. На плёнках были слышны щелчки переключателей, настойчивые шумы и разговоры семейки Бабая. Впрочем, эти радио-эксперименты даже ходили по городу и были популярны у шпаны.

После школы Бабай поступил в питерский Политех, а я, как уже сказано, домучивал последний год в ПТУ.

Из-за того, что время, отведённое нормальным студентам под лекции, Бабай использовал по личному взгляду; точнее, по усмотрению мозгового центра, отвечающего за тягу Homo sapiens к алкоголю и средне-лёгким наркотикам, – после первой же сессии ему пришлось оформить липовый «академ». И подлечить печень. Чем мы с ним и занялись в тот злополучный вечер:

– Прикинь, мы там штуку такую юзали, «Пи-Си-Пи» называется. То же самое, что грибы-хохотушки. Только вставляет жёстко. Не знаю… – пожевал Бабай губами по старой детской привычке, – ну, вроде как по-химически. Короче, не объяснишь, если сам не пробовал. Это ж на самом деле возбудитель конский. Его лошадям дают как афродизиак. А на людей он как галлюциноген действует… Ну, давай, ещё махнем – не будем тормозить процесс.

Мы чокнулись банками и занюхали пойло рукавами пуховиков; закусочный лимон испарился ещё на первых глотках.

– Ну вот, прикинь, к примеру, несколько человек садятся в круг и один, назовём его «водящий», вслух произносит для остальных команду почувствовать, скажем, холод в правой руке, или жжение в левом яйце. И в течение секунд тридцати, не больше, – ты вдруг реально начинаешь ощущать все эти «холоды» и «жжения». Но это один из приколов. Есть и такой: водящий произносит случайную фразу, а диджей из радиоприёмника тотчас её повторяет. Реально, тебе говорю!

– А тебе не приходило в голову, что у вас в этот момент – под действием этой херовины – реакция была заторможенная? Может, вы сначала слышали эту фразу по радио, а потом уже она появлялась в ваших мозгах, и только затем её якобы повторял диджей? Что-то типа змеи, которая сама себя за хвост кусает. Или просто вы воспринимали голос диджея как фон – белый шум, – а после того, как кто-то фразу сказал, вас вдруг глючило, что она и правда из радиоприёмника слышна, а?

– Может, и так… Ну чё дальше-то будем делать? Кончилось уже. У тебя бабки есть?

– Откуда, мля? Эти-то у матери еле выпросил, сказал, что за «качалку» надо заплатить.

– Ясно… Может, тогда к нашим кошёлкам зайдём?

– К Светке не пойдём. Я у неё был сегодня. Всё равно не даёт, только сосёт да тискается. Зря практику на электростанции из-за неё прогуливаю. А мне ещё на разряд экзамен сдавать. И так бригадирша меня недолюбливает; говорит, всё у тебя из рук валится. Неделю в машзале не был.

– Да ладно, купишь ей коробку конфет – нарисует!

– Ага! Это не институты ваши сраные. Эти работяги так на своей работе призвизднуты! В жизни-то ни хера не добились, вот и надо на детях отыграться.

– А преподы, думаешь, лучше?! Та же хрень…

Вот уже почти полгода я был беспросветно влюблён в местную королевишну красоты Таньку Клементьеву. С её же стороны, отнюдь – наблюдалась даже какая-то плохо скрываемая неприязнь ко мне. Впрочем, удивляться тут нечему. В свои неполные 17 лет она делала вид, что так уже устала всеми своими кожными фибрами от мужских кобелиных взглядов и потуг на её девство, что… что от этого ещё больше хотелось её выдрать.

Была она типическим для любого человечьего сообщества телообразованием. Эталоном целкости и надменной непорочности. Нечто вроде стального кубометра, хранящегося в парижском Музее мер и весов, по которому можно было равнять первых школьных красавиц. Ткни пальцем в любую точку на карте мира и напорешься на что-то подобное, стандартизированное в любом захолустье. Будь то класс по изучению Закона Божия при католической миссии на высокогорном плато в Андах, либо просто группа бурятских маркетологов, повышающая квалификацию на платных курсах заезжего в губернскую столицу профессора МГУ. Именно из таких, судя по голливудским фильмам-штамповкам, собирают команды футбольных болельщиц: орать звонкие спортзальные речёвки и мелькать потными ляжками из-под коротеньких юбок.

Волосы она носила – в жёстко свитую, полновесную косу цвета характерного для полёгшего по осени льна (кое-где ещё, как ни странно, наблюдаемого в колхозах нечернозёмной полосы, несмотря на все старания кремлёвских «патрициев»). От этого – когда косу распускала – казалась ещё шикарнее и краше. В общем и целом она каким-то неуловимым боком напоминала французскую поп-звездульку Ванессу Паради. Только без прорех в зубах. Короче, замучился я дрочить на её светлый лик по три раза на дню. Казалось, что между пальцев у меня вот-вот нарастут эластичные перепонки. Как у Человек-Амфибии. Настолько часто слипались у меня тогда руки от клейких, выбрасываемых в пустоту, точно паучья сетка, струй спермы. Эх, молодость, молодость…

Имелись у неё и подружки. С одной из них, Ленкой – чернявой коротыгой в красной, из искусственного меха, шубейке, – миловался Бабай. Вторая – уже упомянутая Светка – была с мордой, больше похожей на улыбающийся во весь аршин масленичный блин. За что и была срочно поименована моими родителями (за глаза) Чайником. Она была для нас как бы сбоку припёку. С ней можно было тискаться нам обоим. И не только нам. Благо, что жопа у неё тогда уже была необхватная. Портновского метра на её объёмы не достанет.

Решено было зайти от скуки к моей «первозванной». Помазохизировать. Воистину, любой человек сам себе и первый актёр, и зритель, и театральный критик. Никто так не обкидает тебя тухлыми помидорами или, наоборот, – не накроет шквалом аплодисментов за твои поступки-проступки, как ты сам. Многое из того, что мы совершаем, мы делаем лишь затем, чтоб лишний раз глянуть на себя со стороны. Абстрагироваться… и наградить себя хорошим гипотетическим тумаком. А ведь сам заранее знаешь, всё предчувствуешь – что хорошего не выйдет, – а всё одно делаешь. Так и у меня практически со всеми моими любовями. И эта – первая осознанная – не была исключением.

В квартиру к себе нас Танька не пустила. Стеснялась перед родителями, что ли, за бабаевское вздёрнутое плечо или мой драный пуховик? Хрен баб поймёшь. Вроде уже полгода бродим с этими жабами по лесам да по долам; и ликёр «амаретто» по чердакам пьём, печенюшками закусываем; и по подъездам песни поём под гитарку, а пока что ни меня, ни Бабая эта краля домой не пригласила. Ленка с Чайником, так те попроще. Да и у Таньки родители тоже не китайские мандарины. Старшая сестра так вообще страхолюдина: морда прыщавая, «клерасила» просит. Откуда она только взялась эта Принчипесса-на-Горошине в их простецкой семье работяг?!

Одним словом, стоим себе с ней на лестничной площадке, общаемся культурненько (половой органики вокруг да около), как вдруг, ни с того ни с сего, до нас с нижних этажей доносится нечеловечий вой. С резкими перепадами из верхнего – инфразвукового – регистра в нижний – дабовый. Словно какой-то невиданный зверь из романа-фэнтези угодил лапой в капкан и сам себе от отчаянья решил перегрызть её, генетически модифицированную. Кровью и слюной в страхе захлёбываясь… повоет – погрызёт, повоет – погрызёт…

Сила вопля всё нарастала, и вслед за ним на арене явилась растрёпанная бабенция лет 20-ти. В одном хлипком халатике на голое тело. Впрочем, нам было уже не до подростковой эротики. Девка эта голосит, из стороны в сторону её кидает, колотит, точно пьянь с утреннего похмела. И движется прямо на меня. Я, застремавшись, отступаю назад, а она всё равно прёт на меня и попутно жмёт на кнопки всех квартирных звонков на лестничной площадке. Наконец, нам удаётся разобрать в её оре вполне членораздельное: «Па-па! Па-па… ы-ы-ы… умер-р-р-р!!!» Осознав всё дерьмо, в которое мы вляпались, решив в этот вечер забрести к Таньке на межножный огонёк, – замираем в первобытном ужасе.

Т-а-а-аксссссссссссссссс… дома надо было пить… под одеялом…

Вслед за ней начинает голосить и моя милка: «Да не стойте вы как вкопанные, сходите вниз – посмотрите, что там!».

Бежим смотреть…

Тут же, растолкав нас в стороны, по лестнице вниз проносится какой-то мужик пошустрее нас. Видимо, хороший знакомец почившего. Мы – за ним…

На площадку выскочила ещё пара соседушек – молодые, не старше тридцатника, мужик да баба. Выглянула на вопли и Танькина матушка: схватив в охапку заходящуюся в истерике деваху, она увела её в глубь квартиры.

По ходу, они дружили семьями.

В квартиру двумя этажами ниже, распахнутую настежь, я влетел вторым, вслед за помянутым мужиком. Смотрю: мужик – аки бронебойный эмчеэсовец – уже перевалил через борт ванны поросшее чёрным, мокрым волосом бездыханное тело.

Утопленник-с, мать вашу…

– Может ему дыхание сделать искусственное?.. – пролепетал я дрожащим голосом и приставил заходившую вдруг ходуном от предательских вибраций руку к его шее. Туда, где предполагал сонную артерию.

Если пульс и прощупывался, то мой. Кровь в моих пальцах булькала ледяным лимонадом. Во всех остальных членах внезапно обессилевшего тела – так же. Чувство было такое, словно проглотил пригоршню мушек-дрозофил и они, ещё живые, творят у меня за щеками свои тошнотворные механизмы любви. Вибрируют кашеобразной массой в ожидании, пока их вынесет на воздух волной блевотины…

До этого единственным мертвецом, виденным мной вблизи, был мальчонка по кличке Арбузик. Ему не было и восьми лет, когда мы хоронили его всем двором. За три дня до похорон он перебегал дорогу и был сбит нагруженным песком самосвалом. Его друг, находившийся в тот момент рядом, позже рассказал, что ему – Арбузику – просто вздумалось насобирать в свою полосатую кепку (за рисунок на которой к нему и прилипла кличка) шиповника, росшего мощными, ветвистыми кустарниками на другой стороне шоссе.

Насобирал…

Моё подростковое сознание запечатлело с тех похорон лишь бесноватый от горя голос его матери и то, как она отгоняла рукой с золотым обручальным кольцом настырных мух. Мухи пытались вместе с родственниками запечатлеть на лоснящемся трёхдневным трупным салом лице Арбузика прощальный поцелуй. Им не нужно было стоять как неприкаянным в очереди, дожидаясь доступа к телу. Ещё сизая, припудренная ранка на лбу у него была.

Как ни стыдно мне теперь это признать, больше самого ритуального процесса меня занимали две скуластые блондинки-близняшки с серыми глазами в обрамлении белёсых ресниц. Лет по одиннадцать. Самому же мне, остолопу, было уже за четырнадцать. Все похороны я нагло пропялился на их тощие голые ноги в коротких шорах и мечтал, как они вырастут и я сделаю их обеих своими жёнами. Педофил сраный…

Арбузиков лучший друг Лёха Воробьёв – старше его на три года – пришёл на похороны с гвоздикой, а после безудержно плакал, уткнувшись мокрыми глазами себе в локоть за углом пятиэтажки. Остальные дети, втайне стыдясь его слёз, смущённо улыбались, переминались с ноги на ногу и неумело жалели его: похлопывали по плечу, как виденные ими в кино мужественные красноармейцы времён Гражданской войны. Наверное, каждый из них представлял себя лежащим замертво в обитом кумачом тяжёлом гробу – в будёновке и защитной шинели.

Запах от тела Арбузика стоял в раскалённом летнем воздухе двора ещё очень долго.

Словом, когда я посмотрел на этого мертвого, наполовину вываленного из ванны – с задранной к небесам задницей – в крупных водяных каплях мужика мне стало не по себе. Вспомнился тот Арбузиков запах. Сладковатое, одуряющее марево подгоревшего свиного сала.

Взяв себя в руки, я отвернулся, подавляя рвоту, и спросил подбежавшего следом Бабая:

– Может, в «скорую» скажем, чтоб позвонили? И в милицию чтоб…

– Да они уже звонят наверняка…

– М-м-м… понятно… сигарету дай.

– Ты ж не куришь…

– Закурил…

Он щёлкнул у меня под носом зажигалкой. Я втянул в лёгкие дым и не почувствовал его гнилостного, обычно неприятного для меня, вкуса. Мужик снова куда-то промчался мимо нас – двумя этажами выше. Бабай осторожно заглянул в ванную:

– Звездец какой-то… может, ему искусственное дыхание сделать?

– А ты умеешь хоть?

– В школе учили…

– Всех учили…

– Я не смогу. Как щетину его у себя на губах представлю…

– Э-э-э… давай без подробностей. Я и так щас стругану. Тут и без нас Терминаторы имеются, чё-то они не больно разогнались ему дыхание делать. Пойдём лучше на лестницу постоим, воздухом подышим…

Вслед за нами в квартиру заглянули поспешной вереницей все, кто фигурировал ранее в спектакле на лестничной площадке. Кроме, естественно, дочери покойного, которую отпаивали в этот момент неслабым коктейлем из коньяка и валерьянки; но, также как и мы, они быстренько ретировались.

Попутно они рассказали нам, что у второй из двух дочерей утопшего как раз в данный момент проходит свадебное гулянье. Фишка в том, что свадьба эта была задумана на семейном совете как безалкогольная (возможно, имелся плачевный, развратно-драчливый опыт подобных мероприятий?). До этого я думал, что бред с безалкогольными свадьбами возможен только в документальных пропагандистских короткометражках «Минздрава». С тех пор водка моё призвание…

Короче, отец невесты, не обиженный умом, в отличие от брачующихся, изрядно принял в тот день на грудь и заявился к сему пресному застолью в одном из городских ресторанов в хорошем праздничном угаре. С порога новобрачные, а также чересчур правильные родственники мужа развернули его и посоветовали отоспаться дома. Новоиспечённый тесть, видно, дюже обиделся. Решил пару рюмок добавить. А после добавки вздумал принять горячую ванну. Вот сердечко-то (говорят, и до того барахлившее) не выдержало.

А может, и просто уснул – жабрами воды наглотался.

Приехавшая через сорок минут «скорая» (всё это время мы с Бабаем охраняли брошенную всеми квартиру, как перетруханные церберы) взять на борт мертвяка не изъявила желания. Сказали, что этим морг занимается. Дозвонившись в морг и разбудив дежурного врача, разъяснили ситуацию ему. На что он выдал полусонным голосом сакраментальное: «В милицию обращайтесь, не наше дело. Разберётесь – возьмём, но доставка – всё одно ваша».

Менты подкатили ещё минут через энцать.

Все свидетели набились в квартире утопленника и стали по очереди давать путаные показания высокому оперу в блестящем виниловым блеском кожане. Мы с Бабаем встали в самом конце очереди, ближе к двери в, так называемую, гостиную.

Потрёпанная блондинка – приставленный к ментам фотограф-криминалист, с папиросиной в крашеных губах и фотоаппаратом «Зенит» со вспышкой – уже что-то колдовала в ванной. Этакая профурсетка Айседора Дункан из 20-х годов прошлого века. Интересно, может она сбацала чарльстон прямо здесь, на разбитом молотом времени советском кафеле?

Трое из присутствующих уже отстрелялись с показаниями и, облепив впавшую в мертвецкий транс дочку «виновника торжества», гладили её по хлюпающей спине; что-то лопотали в уши.

– Мужчины, сюда подойдите кто-нибудь, двое, – донеслось вдруг из ванной. Никто из присутствующих старших мужиков, в количестве четырёх штук, не шелохнулся: каменные, млять, истуканы с острова Пасхи…

Пришлось становиться мужиками нам с Бабаем.

В ванной деловитая профессионалка уже спокойно зажгла новую папиросину. А, вообще, трупаки ей по ночам снятся? При такой работе, если стакан водяры после смены не всадишь – не важно, мужик ты или баба, – то тебя самого через пять лет в ванной обнаружат – со вскрытыми венами.

– На спину его переверните, – сказала она безапелляционным тоном.

Легко сказать…

Бабаю достались корешки, а мне – вершки. Только мы стали опрокидывать утопленника спиной к воде – в исходное положение, – как вдруг его башка с демоническим хрипом мотнулась на шейных позвонках, точно гигантский, плохо закреплённый в мышечных пластах «чупа-чупс», и с воздушным хлопком его лёгких запрокинулась навзничь.

Я едва не накидал в исподнее пахучих булыжников…

На долю секунды нам почудилось, что мертвяк ожил и сейчас спокойно вылезет из ванной, накинет халат на потное тело и спустится по лестнице вниз в одних тапочках – забрать почту. А все соседи вдруг застынут в шоке, являя собой финальную сцену из гоголевского «Ревизора».

– Вот так и держите. В таком положении вы его нашли?

– Я его не находил, я вторым зашёл. А тот мужчина уже его вытаскивал, – зашуганно пролепетал я. Тётка с каменным лицом споро защёлкала фотовспышкой.

Ноги утопленника, уже сведённые трупным окоченением, сами собой подтянулись коленками к животу и всё никак не хотели разгибаться. Он походил сейчас на неповоротливый поплавок, изготовленный каким-то больным на голову скульптором в виде переросшего своё вдесятеро человечьего эмбриона. Кожа «поплавка» уже отливала бутылочной синевой. я вдруг подумал, что Сгодился бы этот поплавок лишь для рыбалки на морских чудищ из средневековых полуфантастических трактатов с чёрно-белыми литографиями и названиями типа «Бестиарий стран индейских и китайских, описанный досточтимым монахом Иеремией из славного города Гратца». Ну или что-то вроде того…

– Теперь на живот, – приказала неугомонная фотографиня, изобразив в воздухе нетерпеливым пальцем с потресканным маникюром винный штопор. Мы повиновались. По локоть погрузили руки в зимних пуховиках в холодную воду. На пол выплеснулась изрядная лохань жижи.

– Вы искусственное дыхание пробовали делать? – задала она вопрос, который я боялся услышать с самого начала.

– У него уже пятна трупные были по телу. Это значит, уже пятнадцать-двадцать минут прошло – бесполезно, – дословно повторил я слышанные мной показания мужика, который его обнаружил. Бабай тихо промолчал в тряпочку.

Ну, его на хер, этого утописта. Не наши проблемы. Хотя, если честно, никаких трупных пятен я не заметил. Просто мужик этот зассал сделать всё до конца, так же как и мы – молодняк, – а после приврал, чтоб с ментами не связываться. Так поступил бы и любой в этой стране. По судам потом задолбаешься прыгать…

– Ну ладно… свободны… – скупо выцедила наша повелительница, закрыв объектив фотоаппарата и заправив его в чёрный кофр. – Воду спустите.

Бабай погрузил руку в уже промокшем насквозь пуховике по плечо и рывком выдернул пробку. Вода в сливном отверстии закружилась вялым волчком; мертвяк нехотя заколыхался. Мы заворожённо отслеживали его невзрачную аквааэробику. Выставляли баллы, как компетентное жюри. Он был безоговорочным фаворитом вечернего чемпионата…

Когда вышли из ванной, оказалось, что показаний остальных свидетелей достаточно, и мы, даже не читая, подписались всей толпой под густо исписанным синими чернилами протоколом. Поставила закорючку и хлюпающая в скомканный носовой платок дочка покойника.

Незаметно, сами собой, все снова куда-то рассосались, и мы с Бабаем опять остались сторожить на лестнице влажный сон утопшего. Сигарет в бабаевской пачке оставалось ещё на два перекура. От всей этой мути кружилась голова.

– Знаешь что, – обратился я к товарищу по несчастью, – у меня такое гадское чувство, что если машину не найдут, то до морга его будем мы с тобой нести. Здесь, как я посмотрю, не больно пипл активный. Все просто горячие финские парни какие-то. Положим его на простыню или покрывало возьмём – и попрём через весь город. Менты-то его тоже забрать отказались.

– Хорошо бы санки раздобыть, – вполне серьёзно ответил Бабай.

– Ага… гххх-гмм… – закашлялся я на его рацпредложение, подавившись глотком табачного смога. Было бы смешно, если б не было так срано. «Сдохну, наверное, сегодня ночью от изжоги со своим гастритом, – подумалось мне в звенящем от всех этих ночных пертурбаций мозгу. – И поделом тебе, сука. Нечего было ввязываться. Сразу надо было ноги делать. Сейчас бы уже десятый сон зырил».

Наконец, через замызганное подъездное окно мы увидели подкативший свадебный «Икарус», ярко осветивший жёлтыми фарами вечерний двор. Из автобуса суетливо рассыпались и катились к нашему подъезду тёмные колобки-люди.

– Пора валить. Пронесло, вроде. Пусть сами разгребают, – обрадованно прокомментировал их перебежки по снегу Бабай.

– Ну да – пойдём, – ответил я, брезгливо раздавив ботинком последний чинарик. – Нервы ни к чёрту… и жрать охота…

***

Пришла весна. Моя вся такая платоническая любовь к Таньке раздулась в шикарных размеров мыльный пузырь и лопнула с громким треском, оставив в душе лишь кислую пенку воспоминаний. Правда, этому предшествовали и моё клоунское признание в любви – так и оставшееся без ответа; и тайное забрасывание к ней в почтовый ящик букетика подснежников; и моя «предсмертная» записка со стихами на английском языке с полным пренебрежением к его романо-германской грамматике и жалкое обливание слезами на крыше девятиэтажки, так и не закончившееся финальным шагом в Пустоту.

Было и отсылание на её адрес через бюро услуг каких-то пышнотелых кустов (в соответствии с народным шлягером «жёлтые тюльпаны – вестники разлуки»), и дикая ревность к двадцатилетнему мудаку с именем Сергей, с которым она загуляла (сейчас-то я понимаю, что если чуваку за двадцать и он встречается с малолеткой, то он – одно из двух: либо дебил, либо такой же, как я, извращенец), и прочая, прочая любовная дурь…

По совету одной училки, сообщившей, что на тверском филфаке есть недобор мужеского пола, я стал готовиться к сдаче экзаменов. С горем пополам перевалил через проходной балл – опять же благодаря своему приличному для провинциала знанию иностранного языка, – и меня внесли в списки первокурсников. Началась уже другая, как это обычно пишется в плохих книжках, вроде этой, взрослая жизнь.

Иногда, спьяну, мне снится Арбузик. Тот – утопший – не снится. В снах Арбузику непременно семь лет, а в руках он держит полосатую кепку, с горкой наполненную ярко-оранжевыми ядрами шиповника. Он улыбается мне во всю ширь своей детской улыбки, и летний ветер колышет ему белёсые волосы с наползающей на глаза чёлкой. Хорошо тебе там, наверное, – на небесах…

Аминь тебе, Арбузик…

А нам жить.