Читать книгу Падение с небес - Уилбур Смит - Страница 3

Оглавление

Небо над полями сражений во Франции покрывали низкие синюшно-свинцовые тучи; тяжелые и будто исполненные чувства собственного достоинства, они не спеша катились в сторону германских позиций.

Бригадный генерал Шон Кортни провел здесь уже четыре года и острым глазом фермера и скотовода научился предугадывать погоду так же точно, как и на родных просторах Африки.

– Вечером снег пойдет, – проворчал он.

– Ничего удивительного, сэр, – отозвался лейтенант Ник ван дер Хеевер, дежурный офицер, оглянувшись на него через плечо.

Нагружен ван дер Хеевер был тяжело. Кроме винтовки и патронташа, он тащил на себе брезентовый ранец, поскольку генерал Кортни собирался нагрянуть в офицерскую столовую Второго батальона, чтобы там пообедать. Однако в данный момент ни сам полковник, ни остальные офицеры батальона не догадывались о чести, что скоро им будет оказана, и Шон злорадно ухмылялся, предвкушая, какую панику вызовет его неожиданный визит. И только содержимое ранца предназначалось в качестве пусть небольшого, но вознаграждения за пережитое потрясение: там лежало с полдюжины бутылок шотландского виски и жирный гусь.

Шон прекрасно знал, что для подчиненных столь непринужденные манеры их командира, его неожиданные, без предупреждения и без свиты, визиты на передовую носят, мягко говоря, дезорганизующий характер. Неделю назад он снял трубку полевого телефона и случайно подслушал разговор между двумя офицерами, майором и капитаном.

– Этот старый хрыч думает, что тут у нас война с бурами. Ты что, не можешь как-нибудь придержать его в штабе?

– Легко сказать… попробуй удержи слона.

– Ну, по крайней мере, предупреждай, когда он идет…

Шон снова усмехнулся и поплелся дальше за своим адъютантом; по ногам в обмотках хлопали полы шинели, а голова под каской, смахивающей на суповую тарелку, из-за холодной погоды была замотана шелковым шарфом. Доски, проложенные в траншее, пружинили под тяжестью двух мужчин, липкая грязь булькала и хлюпала под ногами.

Эту часть передовой он не знал; не прошло еще и недели, как бригада вышла на позиции. Но в нос ему ударил хорошо знакомый смрад. Затхлый, пахнущий плесенью запах сырой земли и грязи, густо насыщенный ароматами гниющей плоти и нечистот и застоялым душком, оставленным сгоревшим бездымным порохом и разрывами фугасов.

Шон принюхался и с отвращением сплюнул. Он знал, что не пройдет и часа, как перестанет замечать эту вонь, но сейчас казалось, что она ложится на гортань изнутри, словно холодная смазка. Он снова посмотрел на небо и нахмурился. То ли ветер переменился и тянул теперь с востока, то ли в лабиринте траншей они не туда свернули, но низкие тучи катились уже совсем не в том направлении, на которое, как он прекрасно помнил, указывала карта.

– Ник!

– Да, сэр!

– Ты, случайно, не заблудился?

В глазах оглянувшегося на него подчиненного мелькнула неуверенность.

– Как вам сказать, сэр…

Последние четверть мили траншеи оказались пусты, им не встретилось ни единой души в этом запутанном лабиринте меж высокими земляными стенками.

– Надо бы осмотреться, Ник.

– Слушаюсь, сэр.

Ван дер Хеевер бросил быстрый взгляд вперед вдоль траншеи и сразу обнаружил то, что искал. У следующего перекрестка стояла прислоненная к стенке деревянная лестница. Она доставала до самого верха бруствера из мешков с песком. Лейтенант двинулся к ней.

– Будь осторожен, Ник! – крикнул ему в спину Шон.

– Слушаюсь, сэр, – ответил молодой человек. Он прислонил винтовку к стенке траншеи и полез вверх.

Шон прикинул, что до передовой они не дошли ярдов триста-четыреста, а смеркается довольно быстро. Воздух под низкой облачностью окрасился в мягкий пурпурный цвет, для точной стрельбы такого освещения маловато, а кроме того, Шон знал, что, несмотря на свой возраст, ван дер Хеевер – вояка опытный. Выглядывать поверх бруствера надо быстро – как сурикат выглядывает из своей норы.

Вот лейтенант присел на корточки на самом верху лестницы; быстро высунув голову, огляделся и сразу же нырнул вниз.

– Холм далеко слева, – сообщил он.

Холмом они называли округлый курган, поднимавшийся не более чем на сто пятьдесят футов над однообразной, почти лишенной ориентиров равниной. Когда-то его покрывал густой лес, но теперь от леса остались расщепленные обрубки стволов высотой по пояс, а склоны были усеяны воронками разрывов.

– А ферма далеко? – спросил Шон, глядя вверх.

Ферма представляла собой прямоугольник раздолбанных стен без крыши прямо перед участком, который оборонял батальон. Для артиллерии, пехоты и авиации ферма являлась главным ориентиром.

– Сейчас посмотрю, – отозвался ван дер Хеевер и снова высунул голову.

Выстрел винтовки «маузер» очень похож на резкий щелчок, громкий и неприятный; в своей жизни Шон так часто слышал этот звук, что научился точно определять расстояние, с которого стреляли, и направление выстрела.

Одиночный выстрел с пяти сотен ярдов, сделанный прямо напротив.

Голова ван дер Хеевера дернулась назад, словно он получил тяжелый удар кулаком, и сталь его каски прозвенела, как гонг. Подбородочный ремешок с треском порвался; круглая каска, крутясь, высоко взлетела в воздух, а затем упала на доски, устилающие дно траншеи, и покатилась в лужу серой грязи.

Какое-то мгновение руки ван дер Хеевера еще держались за верхнюю перекладину лестницы, потом пальцы вяло разжались, он опрокинулся назад и тяжело повалился на дно траншеи; полы его шинели взметнулись, как крылья, и опали.

Шон застыл на месте, не в силах поверить, что Ника подстрелили. Разум не желал примириться с этим, но, как старый солдат и к тому же охотник, он, несмотря на весь ужас случившегося, пытался оценить этот выстрел.

Что за стрелок там засел? Пять сотен ярдов, да еще в этом сумеречном свете, – сначала над бруствером промелькнула голова в каске, за три секунды следовало прикинуть дальность и направление, направить ствол и, когда всего на мгновение снова показалась голова, быстро взять на мушку и сделать выстрел. Фриц, совершивший такое, либо снайпер-виртуоз с реакцией леопарда, либо просто самый удачливый стрелок на всем Западном фронте.

Все это быстро пронеслось в голове Шона, когда он тяжелой походкой подошел к своему адъютанту и опустился перед ним на колени. Взяв лежащего за плечо, развернул к себе; к горлу подкатила тошнота, грудь охватил ледяной холод.

Пуля попала в висок и вышла за противоположным ухом.

Шон приподнял его пробитую голову и опустил себе на колени. Сняв с себя каску, стал разматывать шелковый шарф. Отчаяние душило его.

Он аккуратно обернул шарфом голову парня, и сквозь тонкую ткань сразу проступила кровь. Пользы от этого никакой, но, по крайней мере, руки заняты и не так остро ощущается собственная беспомощность.

Он уселся на грязные доски, склонив над телом этого еще совсем мальчика отяжелевшие плечи. Голова Шона казалась еще больше из-за густой вьющейся шевелюры темных, жестких как проволока, словно подернутых инеем, волос с проседью. Короткую густую бороду тоже прошивала седина, а большой крючковатый нос смотрел в сторону, словно сломанный.

Только черных лоснящихся изогнутых бровей седина не коснулась да темно-синие глаза оставались чисты, смотрели живо и твердо, как у совсем еще молодого человека.

Долго сидел так Шон Кортни, обнимая мальчика; наконец, глубоко вздохнув, положил его голову на землю. Потом встал, закинул ранец на плечо и двинулся по ходам сообщения дальше.


За пять минут до полуночи полковник, командир Второго батальона, нырнул под светомаскировочную штору, скрывающую вход в офицерскую столовую. Выпрямившись, рукой в перчатке стряхнул с плеч снег.

Еще полгода назад эта офицерская столовая, зависть всей бригады, являлась немецким блиндажом. Расположенная на тридцать футов ниже уровня земли, она оставалась неуязвимой даже во время самого мощного артиллерийского обстрела. Пол был сработан из толстых деревянных брусьев, и даже стены были обшиты защищающими от холодной сырости панелями. У задней стенки жарко пылала пузатая печка. Вокруг нее на трофейных стульях полукругом расселись свободные от службы офицеры. Полковник сразу углядел среди них дородную фигуру генерала, расположившегося поближе к огоньку в самом большом и удобном кресле; сбросив шинель, командир батальона поспешил к нему.

– Генерал, прошу меня простить. Если бы я знал, что вы придете… я был на обходе.

Хмыкнув, Шон Кортни тяжело поднялся с кресла и пожал ему руку.

– Иного я от вас и не ждал, Чарльз. Но ваши офицеры приняли меня радушно… мы оставили вам кусочек гуся.

Полковник быстро оглядел офицеров и слегка нахмурился: щеки его молодых подчиненных раскраснелись, в искрящихся глазах бегали чертики. Выпивать с генералом – сущее безрассудство, и его долг – предостерегать их от подобного. Сам старик, разумеется, тверд как скала, глаза его под черными бровями сверкали, как штыки, но полковник слишком хорошо его знал и потому догадывался, что в желудке у него плещется не менее кварты шотландского виски и что генерал чем-то глубоко обеспокоен. Тут до него наконец дошло. Ну конечно…

– Я крайне сожалею о том, что случилось с юным ван дер Хеевером, сэр. Вахмистр успел доложить мне об этом.

Шон сделал успокоительный жест, но глаза его на мгновение омрачились.

– Если бы я только знал, что вы идете сегодня вечером на передовую, сэр, – продолжал полковник, – я бы вас предупредил. С этим чертовым снайпером беда, да и только. Началось буквально с первого же дня, как мы здесь. Один и тот же тип, разумеется. Меткая сволочь, жуть. Ничего подобного я прежде не видел. Кругом полное затишье, а у нас просто кошмар. Всю неделю потери.

– Какие приняли меры? – задал вопрос Шон.

Все увидели, как лицо его потемнело от гнева, и в разговор быстро вмешался старший адъютант:

– Я говорил с полковником Кейтнесом, он командир Третьего батальона, сэр, и он согласился прислать к нам Андерса и Макдональда…

– Так вы с ним договорились! – радостно воскликнул полковник. – Вот это хорошо, просто замечательно! Никак не ожидал, что Кейтнес расстанется с этой своей парочкой.

– Уже утром они были у нас и весь день изучали обстановку. Я предоставил им полную свободу действий. Как я понимаю, охоту они начнут завтра.

Молодой капитан, командир роты «А», вынул часы и посмотрел на циферблат:

– Они начнут на моем участке, сэр. Я как раз собирался идти туда, пожелать им удачи. На позиции они выдвигаются в половине первого. Если вы не возражаете, сэр.

– Нет, конечно, – отозвался полковник. – Шагай, Дики, пожелай им удачи и от меня тоже.

Андерса и Макдональда в бригаде знали все.

– Я бы хотел познакомиться с ними, – неожиданно заявил Шон Кортни.

Полковник с готовностью согласился:

– Конечно, сэр. Я тоже пойду с вами, сэр.

– Нет-нет, Чарльз, вы и так всю ночь провели на холоде. Достаточно будет Дики.


С полночного темного неба густо валил снег. Он приглушал ночные звуки, окутывая все вокруг плотной пеленой; даже размеренные очереди станкового пулемета системы Виккерса, бьющего в брешь колючей проволоки на левом фланге батальона, были почти не слышны.

Марк Андерс сидел, завернувшись в одеяло, которое ему здесь одолжили; он склонил голову к лежащей у него на коленях книжке, пытаясь в колеблющемся свете свечного огарка разобрать буквы.

Явное потепление, сопровождающее снегопад, и тишина вместо звуков, доносящихся снаружи крохотной землянки, разбудили человека, который спал рядом. Он покашлял и, перевернувшись на другой бок, приоткрыл щелку в брезентовом пологе.

– Черт побери, – проворчал он и снова закашлялся утренним кашлем заядлого курильщика. – Этого еще не хватало, зараза! Снег пошел. – Он снова повернулся к Марку. – Все читаешь? – хриплым голосом спросил он. – Вечно сидишь носом в книгу. Глаза испортишь… как потом будешь стрелять?

Марк поднял голову.

– Снег идет уже целый час, – проговорил он.

– Все читаешь, читаешь… зачем тебе все это надо? – гнул свое Фергюс Макдональд; его оказалось не так-то легко сбить с мысли. – Что тебе это дает?

– Не люблю снег, – сказал Марк. – Мы не рассчитывали, что начнется снегопад.

Снег значительно усложнял стоящую перед ними задачу. Он накроет мягкой белой мантией всю землю. Кто бы ни попытался выползти из траншеи на нейтральную землю, он оставит после себя след, который с рассветом выдаст его внимательному врагу.

Фергюс зажег спичку. Прикурив две дешевые сигареты, одну передал Марку. Закутанные в одеяла, они сидели рядышком, прижавшись друг к другу.

– Послушай, Марк, ты ведь можешь отменить охоту. Пошли их подальше, и все. Ты ведь доброволец, слышь, парень.

Минуту они курили молча.

– Этот фриц очень опасен, – ответил наконец Марк.

– Если снег не закончится, он и сам завтра не вылезет. Будет лежать себе и плевать в потолок.

Марк задумчиво покачал головой:

– Если он настолько хорош, обязательно выйдет.

– Да, – кивнул Фергюс. – Такой он и есть. Вспомни выстрел вчера вечером… весь день пролежать на холоде, потом с пятисот ярдов словно в упор, да еще почти в темноте… – Фергюс прервал себя, потом быстро продолжил: – Но ведь и ты парень не промах. Ты у нас лучший.

Марк ничего не сказал, только аккуратно сбил пальцем с сигареты горящий кончик.

– Ну что, идешь? – спросил Фергюс.

– Да.

– Тогда поспи хоть немного. День у тебя будет долгий.

Марк задул огарок свечи, лег на спину и натянул одеяло на голову.

– Вот-вот, тебе надо хорошенько выспаться, – повторил Фергюс. – Когда надо будет, я разбужу.

Он с трудом подавил желание отечески потрепать товарища по худенькому плечу под одеялом.


Молодой капитан что-то тихо сказал стоящему на стрелковой ступеньке окопа часовому.

– Туда, сэр, – шепотом ответил ему тот и подбородком указал вдоль затемненной траншеи.

Ступая по доскам, капитан пошел дальше; закутанный в шинель, он сейчас походил на медведя. Ростом на целую голову выше, Шон двинулся следом. За поворотом они увидели сквозь мягкую пелену падающего снега вырытую в стенке траншеи небольшую землянку, а в ней – тускло светящую красным жаровенку. Вокруг нее на корточках, словно собравшиеся на шабаш ведьмы, сидели темные фигуры.

– Сержант Макдональд!

Одна из фигур поднялась и выступила вперед.

– Я, – послышался ответ, в тоне которого чувствовалась самоуверенность, если не дерзость.

– Андерс с вами?

– Куда он денется, – ответил Макдональд.

Еще одна из окружающих жаровню фигур встала и сделала шаг вперед. Андерс, будучи повыше ростом, двигался с грацией, как спортсмен или танцор.

– Ну как, Андерс, готовы? – спросил капитан тихим окопным полушепотом.

За молодого товарища ответил Макдональд:

– Парень в отличной форме, сэр.

Он проговорил это властным голосом – ни дать ни взять импресарио боксера-профессионала. Сразу ясно, что парень – его собственность и своего высокого мастерства самостоятельно он никогда бы не достиг.

Как раз в этот момент высоко в небе, словно белый огонь, приглушенный падающим снегом, вспыхнула яркая осветительная ракета.

В людях Шон разбирался не хуже, чем в лошадях. В любой толпе мог четко определить человека с гнильцой или, напротив, человека доброго и великодушного. Эту способность он приобрел с жизненным опытом, подкрепленным глубокой природной проницательностью.

В свете ракеты взгляд его быстро пробежал по лицу сержанта, который оказался старше своего протеже. Костлявое, худосочное лицо обитателя трущоб, близко поставленные глазки, тоненькие губы с опущенными уголками. Словом, ничего примечательного. Шон перевел взгляд на его товарища.

Светло-карие, широко поставленные, ясные глаза поэта или человека, который всю жизнь прожил в открытых до самого горизонта просторах земли. Веки широко распахнуты и не закрывают радужной оболочки, так что виден чистый белок вокруг роговицы, свободно плавающей, словно полная луна. Шон встречал такие глаза всего несколько раз в жизни, и впечатление от столь прямого, искреннего и пронизывающего взгляда оказывалось почти гипнотическим: казалось, такой взгляд проникает Шону в самую душу.

За первым впечатлением, когда они обменялись взглядами, последовали другие. Прежде всего Шона поразила чрезвычайная молодость этого человека. Где-то между семнадцатью и двадцатью… скорее, все-таки семнадцать – так показалось Шону. Потом он сразу отметил изящное сложение этого мальчика. Несмотря на ясную безмятежность взгляда, он был подтянут и собран, как сжатая пружина, в любую минуту готовая распрямиться. За последние четыре года Шон часто встречал такое. Особый дар этого мальчика обнаружился сразу, и его безжалостно эксплуатировали все – и Кейтнес, командир Третьего батальона, и похожий на хорька Макдональд, и Чарльз, и Дики, а теперь вот и он, сам Шон. Использовали его немилосердно, то и дело посылая за линию фронта.

Парень держал в руке дымящуюся кружку с горячим кофе; из рукава шинели торчало худенькое запястье, усеянное красными точками укусов злющих вшей. Шейка мальчика, тоненькая и длинная, каким-то странным образом все же удерживала голову; щеки выглядели ввалившимися, глаза глубоко запали.

– Это генерал Кортни, – сказал капитан.

Когда свет ракеты померк, Шон вдруг увидел, как осветились глаза юноши новым светом, и услышал, что от страха и восхищения у парня перехватило дыхание.

– Ну здравствуй, Андерс. Я много о тебе слышал.

– А я о вас много слышал, сэр.

Откровенно восторженный тон мальчика не понравился Шону. Небось наслушался всех этих историй, с досадой подумал он. В полку все гордились им, и каждому новобранцу рассказывали про Шона героические байки. И с этим ничего поделать было нельзя.

– Большая честь познакомиться с вами, сэр, – добавил мальчик.

Он проговорил это запинаясь, даже слегка заикаясь – еще один признак, говорящий о серьезном напряжении, – однако слова его прозвучали искренне.

Перед ним стоял легендарный Шон Кортни, человек, заработавший на золотых приисках Витватерсранда пять миллионов фунтов стерлингов и мгновенно, по капризу судьбы, потерявший все до единого пенни. Шон Кортни, который гонялся за предводителем буров генералом Леру по всей Южной Африке и в конце концов после страшной рукопашной схватки взял его в плен. Воин, который в узком ущелье отбил свирепые атаки зулусских отрядов Бомбаты, а потом оттеснил их прямо на поджидающие в засаде пулеметы; который вместе со своим бывшим врагом генералом Леру участвовал в подготовке и написании Устава Союза, объединившего четыре независимых государства Южной Африки в единое и могучее целое. Человек, который заработал еще одно огромное состояние, включающее землю, крупный рогатый скот и строевой лес; тот самый, который отказался от поста в кабинете Луиса Боты, а также поста главы Законодательного совета Наталя и, возглавив полк, отправился во Францию. Естественно, что глаза этого мальчишки так разгорелись, а речь запиналась… Но все равно это раздражало Шона. «Мне шестьдесят лет, – криво усмехаясь, думал он, – я слишком стар, чтобы разыгрывать из себя героя».

Тем временем ракета погасла, и снова наступила темнота.

– У вас найдется еще одна кружка этого кофе? – спросил Шон. – Что-то я чертовски замерз.

Он взял в обе ладони протянутую кружку с обитыми краями и, устроившись поближе к жаровне, принялся шумно отхлебывать, дуя на горячий напиток. Остальные после недолгой паузы нерешительно последовали его примеру. Всем казалось несколько странным по-приятельски сидеть на корточках рядом с генералом. Наступило долгое молчание.

– Ты, случайно, не из Зулуленда? – неожиданно задал мальчишке вопрос Шон, чутким ухом уловив знакомый акцент. И, не дожидаясь ответа, продолжил на зулусском: – Velapi wena? Откуда ты родом?

– С севера, это за Эшове, на реке Умфолози, – легко и естественно перешел парень на зулусский, несмотря на то что не говорил на нем уже целых два года.

– А-а, эти места я хорошо знаю. Я там охотился, – сказал Шон и снова перешел на английский: – Значит, твоя фамилия Андерс? Я знавал одного Андерса. В восемьдесят девятом он занимался перевозками от залива Делагоа. Как там его звали… Джоном, что ли. Да-да, Джоном. Старина Джонни Андерс. Случайно, не родственник? Может, отец?

– Дедушка. Мой отец рано умер. А у дедушки на Умфолози есть кусок земли. Там я и живу.

Парнишка, похоже, немного расслабился. В свете жаровни Шону показалось, что напряженные морщинки вокруг его губ разгладились.

– Я и не знал, что вы водите знакомство с такими бедняками, как мы, сэр, – подал голос Фергюс Макдональд, в его словах звучала едкая ирония. Сержант сидел наклонившись к жаровне, и Шон видел его язвительно искривленные губы.

Шон неторопливо кивнул. Так, значит, Макдональд – один из этих. Из тех, кто так настырно стремится установить новый порядок – с профсоюзами, Карлом Марксом и большевиками, кто бросает бомбы и обращается друг к другу «товарищ». Шон вдруг в первый раз обратил внимание на то, что у сержанта рыжие волосы, а с тыльной стороны ладоней – золотистые веснушки. Он снова повернулся к Марку Андерсу:

– Это дед научил тебя стрелять?

– Да, сэр, – в первый раз улыбнулся парень, согретый воспоминанием. – Он подарил мне мою первую винтовку, «мартини-генри». При выстреле – жуткое облако дыма, прямо как на лесном пожаре, зато на сто пятьдесят ярдов стреляла точно.

– С этой винтовкой я охотился на слонов. Прекрасная вещь, – согласился Шон и вдруг почувствовал, что, несмотря на огромную разницу в возрасте, целых сорок лет, он видит в парнишке друга.

Возможно, недавняя гибель другого блестящего молодого человека, Ника ван дер Хеевера, оставила в душе Шона болезненную пустоту, и теперь ему остро захотелось оказать отеческое покровительство этому юноше.

Фергюс Макдональд, похоже, это тоже почувствовал и, как ревнивая женщина, вклинился в разговор.

– Ну, парень, давай-ка, пора уже приготовиться, – сказал он.

Улыбка исчезла с губ Марка, хотя взгляд оставался все такой же спокойный. Он скованно кивнул, согнув свою тонкую шейку.

Фергюс Макдональд явно трясется над этим парнем, подумал Шон, словно тренер, готовящий своего бойца в раздевалке к бою. Сержант снял с юноши тяжелую и просторную шинель, китель. Под шерстяной рубахой и двумя вязаными свитерами на нем обнаружилась шерстяная, чуть не до пят нижняя рубаха. Шею грел шерстяной шарф, намотанный в несколько слоев.

Фергюс надел на него комбинезон, плотно закрывший собой несколько слоев остальной одежды – он не будет цепляться за ветки или развеваться на ветру, привлекая внимание врага. На голову натянул шерстяную маску, оставляющую открытыми только глаза, а сверху кожаный шлем летчика – Шон сразу понял зачем. Британская стальная каска имеет широкие поля, а кроме того, от винтовочной пули она все равно не защитит.

– Марк, мой мальчик, главное – голову держи пониже.

Затем последовали двупалые перчатки с отрезанными пальцами, а сверху – толстые, просторные рукавицы.

– И почаще двигай пальцами. Не давай им замерзнуть.

Дальше небольшая кожаная сумка на ремне через плечо, удобно помещающаяся под мышкой.

– Там бутерброды с ветчиной и горчицей, шоколад и леденцы – все как ты любишь. Не забывай про еду, будет теплее.

Завершали экипировку четыре полные обоймы патронов: три – по карманам на бедрах комбинезона, одна – в особый карман на левом рукаве.

– Каждый патрон я смазал лично, – объявил Фергюс, главным образом для того, чтобы его услышал генерал. – Будут входить в ствол, как… – последовало грязное сравнение, которым Фергюс явно хотел продемонстрировать пренебрежение к чинам и званиям. Но Шон не обратил на это внимания, ему было интересно наблюдать за приготовлениями к охоте.

– Катберта высовывать не стану, пока солнце не поднимется высоко.

– Катберта? – переспросил Шон.

Фергюс хмыкнул и жестом показал на третью фигуру, неподвижно лежащую в глубине землянки. До этого Шон не замечал ее; Фергюс снова хмыкнул, увидев озадаченное выражение лица генерала, и протянул руку к этой фигуре.

Только теперь Шон понял, что это манекен, но при свете жаровни он выглядел вполне реалистично, голова в каске сидела на плечах довольно натурально, под правильным углом. Правда, кукла была изготовлена только до бедер, ниже торчала палка от метлы.

– Хотелось бы знать, как ты собираешься это сделать? – задал вопрос Шон, адресуя его юному Марку Андерсу, но за него ответил Фергюс.

– Вчера фриц стрелял с низкой точки северного склона холма, – с важным видом проговорил он. – Мы с Марком рассчитали углы двух его выстрелов и засекли его с точностью до пятидесяти ярдов.

– Но он может поменять позицию, – возразил Шон.

– С северного склона он никуда не денется. Этот склон весь день в тени, даже когда светит солнце. А ему надо стрелять из тени на свет.

Шон кивком выразил согласие: звучит вполне логично.

– Пожалуй, – сказал он. – Но фриц может стрелять и с любой огневой точки на позициях немцев.

– Не думаю, сэр, – спокойно ответил Марк. – В этом месте их позиции далеко.

Германские укрепления действительно располагались по самому гребню холма.

– Ему нужна дистанция покороче. Он стреляет с близкого расстояния. Свою позицию он устраивает на нейтральной полосе и, вероятно, каждый день меняет ее, но всякий раз подбирается как можно ближе к нашим траншеям, все время оставаясь в тени.

Теперь мальчишка не спотыкался на каждом слове, сосредоточившись на проблеме. Голос его звучал тихо и внушительно.

– Я выбрал для парня хорошую позицию, сразу за фермерским домом, – с авторитетным видом вступил в разговор Фергюс Макдональд; он снова взял на себя роль наставника Марка. – На расстоянии меньше двухсот ярдов весь северный склон перед ним как на ладони. Сейчас выдвинется и устроится на месте, пока темно. Я нарочно посылаю его пораньше. Хочу, чтобы он оказался на месте раньше фрица. Не хватало, чтобы он в темноте наткнулся на эту сволочь. А потом мы подождем, пока станет светло и ясно, и я начну работать здесь с Катбертом, – он похлопал по кукле и снова усмехнулся. – Не так-то просто, черт побери, заставить его двигаться, чтобы получилось натурально, будто неопытный новобранец высовывает голову, чтобы в первый раз посмотреть из окопа на Францию. Если держать на виду долго, он обо всем догадается, а если слишком быстро убрать, он не успеет выстрелить. Да, не так-то это просто.

– Можно себе представить, – язвительно пробормотал Шон, – это самая опасная и трудная часть работы.

Снова повернувшись к Марку, он успел-таки заметить, как на лице Фергюса Макдональда мелькнуло выражение неприязни.

– Ну, еще кружечку кофе, парень, и пора двигаться. Пока не перестал снег, тебе надо оказаться на месте.

Шон полез во внутренний карман шинели и достал серебряную фляжку, которую Руфь дала ему с собой, когда полк отправлялся в Европу.

– Сделай кофе покрепче, – сказал он, протягивая ее Марку.

Тот смущенно помотал головой:

– Спасибо, сэр, не надо. От этого глаз косит.

– А можно мне, если вы не против, сэр? – быстро встрял Фергюс Макдональд и так же быстро протянул руку над жаровней.

Прозрачная коричневатая жидкость свободно забулькала ему в кружку.


Еще до наступления полуночи вахмистр послал людей проделать в колючей проволоке перед позицией взвода «А» проход.

Марк остановился перед окопной стремянкой и взял винтовку в левую руку. Над головой взлетела еще одна ракета, и в ее свете Шон увидел, насколько решителен и сосредоточен этот парень перед выполнением своей задачи. Он отдернул затвор, и Шон заметил, что это не стандартная, укороченная винтовка системы Ли-Энфилда, рабочая лошадка британской армии, а американская Р-14, которая тоже стреляла патронами калибра.303, но ствол имела длиннее и прицел гораздо точнее.

Марк вставил в магазин две обоймы и закрыл затвор, загнав один тщательно выбранный и смазанный патрон в патронник.

В последние мгновения, пока горела ракета, он посмотрел на Шона и едва заметно кивнул. Ракета погасла, и в наступившей темноте Шон услышал быстрые и легкие шаги вверх по перекладинам стремянки. Ему хотелось сказать: «Удачи тебе», но он подавил этот порыв и стал хлопать по карманам, ища сигары.

– Пойдемте обратно, сэр? – тихо спросил капитан.

– Шагай один, – проворчал Шон; голос его прозвучал грубовато, словно в предчувствии надвигающейся трагедии. – Я еще постою здесь.

Хотя толку в этом не было никакого, ему почему-то казалось, что если он сейчас уйдет, то оставит этого мальчика одного.


Марк быстро передвигался вдоль шнура, проложенного дозорными, который вел его к проходу сквозь колючую проволоку, проделанному для него саперами. Двигался он пригнувшись, держа шнур в левой руке, чтобы не потерять; в правой он нес винтовку. Ноги переставлял осторожно, ступал легко, стараясь не волочить их по снегу, а вес тела распределял равномерно на каждую ногу, чтобы не сломать успевший образоваться наст.

Но каждый раз, когда взлетала осветительная ракета, приходилось падать лицом вниз и неподвижно лежать, съежившись; темное пятно в свете ракеты на белом снежном покрове маскировалось только непрерывно и густо падающим снегом. Когда гасла ракета и наступала темнота, он снова вскакивал и двигался дальше, понимая, что оставил за собой пятно тронутого снега. Как правило, никто этому не придавал большого значения, поскольку в изрытой взрывами снарядов пустыне ничейной земли такие отметины незаметны. Но Марк знал, что на рассвете каждый дюйм ничейной земли станет внимательно изучать пара глаз человека непростого, отыскивая на ней только ему понятные знаки.

Его вдруг охватил леденящий холод одиночества, казавшийся даже холоднее наполненного ледяными снежинками воздуха. Все его существо пронизало чувство беззащитности, которое возникает, когда тебя поставили против опытного и беспощадного врага, невидимого, страшного и искусного, который не задумываясь убьет при малейшей твоей ошибке.

Очередная ракета упала и погасла; он снова вскочил на ноги и, спотыкаясь, двинулся к темной полуразрушенной стене бывшего фермерского дома. Возле нее присел на корточки, пытаясь восстановить дыхание, – страх сжимал горло, мешая дышать. Столь сильное чувство ужаса перед неизвестностью он испытал впервые в жизни. Что такое страх – Марк хорошо знал: последние два года это чувство постоянно сопровождало его, но такого парализующего ужаса он не испытывал еще никогда.

Он тронул пальцами холодную как лед щеку: она дрожала, и зубы, словно за компанию, выбивали мелкую дробь.

– Если так пойдет дело, как я буду стрелять? – в отчаянии прошептал он. До боли сжав челюсти, сложил ладони вместе и сунул их между ног в попытке унять дрожь. – И здесь оставаться нельзя.

Ну да, здесь его обнаружить легче всего. Немецкий снайпер в первую очередь будет внимательно изучать эти руины. Надо выбираться отсюда побыстрее. И двигать обратно к своим траншеям. Жуткий страх превратился в настоящую панику; как безумный, он поднялся, собираясь бежать обратно, даже готов был бросить здесь прислоненную к стенке винтовку.

– Bist du da?[1] – тихо прошептал кто-то в темноте совсем рядом.

Марк мгновенно застыл на месте.

– Ja[2], – прозвучал ответ у стены подальше.

Левой рукой Марк нащупал винтовку; правая рука взялась за рукоятку пистолета, указательный палец привычно лег на спусковой крючок.

– Komm, wir gehen zurück[3].

Совсем близко от Марка прошла чья-то тяжело нагруженная фигура; он почти не видел ее, скорее чувствовал. Готовый в любой момент снять палец с предохранителя винтовки, Марк повел стволом вслед. Немец тяжело споткнулся на ненадежном снежном полотне; катушка с проводом и инструменты, которые он тащил на себе, глухо лязгнули друг о друга. Немец выругался:

– Scheisse![4]

– Halt den Mund[5], – отозвался другой.

И они двинулись дальше в сторону немецких траншей, проходящих наверху, по гребню холма.

Марк никак не мог ожидать, что в такую погоду немцы вышлют команду к проволочным заграждениям. Прежде всего он думал о немецком снайпере, но теперь обрадовался неожиданной удаче.

Эта парочка проведет его сквозь немецкие заграждения, и их отчетливые, глубокие следы спрячут его след от вражеского стрелка.

Приняв решение, он с удивлением обнаружил, что страх куда-то исчез, руки тверды как скала и уже не дрожат и дышит он глубоко и спокойно. Вспомнив свою недавнюю слабость, он невесело усмехнулся и легко зашагал вслед за немцами.

Не успели они пройти и сотню шагов, как вдруг снегопад прекратился. Марк растерялся. Он очень рассчитывал на то, что снег будет идти по крайней мере до рассвета. Однако упрямо продолжал шагать следом за фрицами. И чем ближе они подходили к своим позициям, тем быстрее и увереннее двигались.

В двух сотнях ярдов от гребня Марк покинул их и свернул в сторону. Он продолжил путь один вокруг склона холма, шаг за шагом, чуть ли не на ощупь пробираясь через частые проволочные заграждения, пока наконец не узнал то самое место, которое они с Фергюсом выбрали еще днем с помощью биноклей.

Ствол одного из дубов, которые когда-то росли на холме, упал прямо вниз по склону, вывернув из мягкой, перепаханной взрывами земли огромный клубок перепутанных корней. Марк заполз туда, выбирая между ними местечко, куда бы падала густая тень и закрывала его от лучей низкого зимнего солнца. Он повозился на животе, пока корни почти наполовину не закрыли его, но так, чтобы оставалась возможность двигать головой и плечами и наблюдать за всем, что происходит перед ним на северном склоне холма.

Теперь первая забота – тщательно проверить винтовку, особенно довольно уязвимый прицел системы Бисли, убедиться, что он не повредился или не сбился, пока он пересекал нейтральную полосу. Потом Марк съел два бутерброда с ветчиной, выпил несколько умеренных глотков сладкого кофе и надвинул на лицо, включая нос, шерстяной шарф для теплоты и чтобы замаскировать пар изо рта. Потом опустил лоб на деревянный приклад винтовки. Он давно выработал в себе привычку мгновенно засыпать, когда надо. Пока он дремал, снова пошел снег.

Марк проснулся, когда пришел болезненно-серенький рассвет, и обнаружил, что весь покрыт тонкой белой пеленой снежинок. Стараясь не очень нарушить ее, он медленно поднял голову и часто заморгал, сбрасывая снежинки с ресниц. Замерзшие пальцы плохо сгибались; чтобы разогнать кровь, он как следует подвигал ими, не снимая перчаток.

Ему снова повезло… не многовато ли сразу две удачи за ночь? Сначала двое немцев провели его через проход в проволочном заграждении, и вот теперь этот тоненький слой естественной маскировки, позволяющий слиться с окружением среди спутанных корней дуба. Что-то и вправду слишком ему везет, не качнулся бы маятник в обратную сторону.

Тьма постепенно съеживалась, уходя, и сектор обзора расширялся. Все существование Марка теперь сосредоточилось в его двух широко раскрытых золотисто-карих глазах. Его взгляд быстро и скрупулезно прочесывал местность, фиксируя и изучая одну за другой каждую неровность, каждую складочку, каждую подробность рельефа, любой предмет и заметное пятнышко, необычный изгиб снежного покрова или земли, будь то пенек уничтоженного артобстрелами леса, упавшая веточка или неровные края взрывной воронки. Он пытался найти тень там, где ее не должно быть, любой признак отклонений от нормы под только что выпавшим снегом – словом, искал любые признаки затаившейся жизни.


Незадолго до девяти снегопад снова прекратился, а к полудню небо просветлело: в облачном покрове образовались дыры, на землю упал единственный жиденький солнечный луч и, словно прожектор, пополз по южному склону холма.

– Отлично, Катберт, давай-ка мы с тобой сделаем так, чтобы фриц немножко пострелял.

На карте, которую ему одолжил вахмистр, Фергюс отметил каждое точное попадание немецкого снайпера. Это произошло в двух довольно близко расположенных друг к другу точках в одной и той же секции траншеи. Здесь бруствер был слишком низок для нависающей громады холма с его господствующей позицией по отношению к переднему краю их обороны. И когда тут было убито пятеро бойцов, бруствер подняли, наложив побольше мешков с песком, а всякого невнимательного или беспечного воина встречали коряво написанные предупреждающие надписи: «ПРИГНИСЬ. РАБОТАЕТ СНАЙПЕР».

Между двумя опасными точками было шагов пятьдесят, и Фергюс понял, что снайпер достиг успеха, терпеливо поджидая, когда его жертва пойдет по этому отрезку траншеи. Увидит стрелок мелькнувшую голову в первом проеме и целится во второй, положив палец на спусковой крючок и смиренно дожидаясь, когда та в нем появится. Готовясь к работе, сержант объяснил все это Шону Кортни: тот оказался так заинтригован начавшейся охотой, что только крупная атака германца могла заставить его сейчас вернуться в штаб. Еще утром он позвонил новому адъютанту и сообщил, где его искать в случае чего.

– Но только при крайней необходимости, – свирепо прорычал он в трубку.

– Я протащу его с юга на север, – толковал Фергюс, – и заставлю этого чертова фрица отвернуться от позиции Марка, это даст нашему парню еще секунду-другую, когда тот будет разворачиваться обратно к гребню.

Со своей куклой Фергюс Макдональд обращался умело, Шон не мог этого не признать. Чтобы над поднятым бруствером виднелась голова, сержант нес ее на пару футов выше среднего человеческого роста, при этом довольно натурально наклонял манекен, создавая впечатление, будто человек старается быстро проскочить опасный проем.

Шон вместе с юным капитаном, здоровенным краснорожим вахмистром и полудюжиной других военных разных чинов ждали за вторым проемом, наблюдая, как Фергюс уверенно шагает к ним по доскам траншеи.

Когда он подходил к проему, все невольно затаили дыхание, с напряженной тревогой ожидая, что произойдет.

Словно щелчок пастушьего кнута в морозном воздухе, от склона холма донесся выстрел винтовки Маузера, и кукла в руках Макдональда резко дернулась.

Фергюс сразу опустил ее и упал на колени, внимательно разглядывая аккуратную круглую дырочку в голове из папье-маше.

– Вот зараза! – с горечью прошептал он. – Обосраться!

– В чем дело, Макдональд?

– Проклятый фриц… ах ты, долбаный козел…

– Макдональд!

– Он засел в том же укрытии, что и мой мальчик!

Шон не сразу понял, о чем он говорит.

– Он там, между поваленных дубов… прямо над Марком. Выбрали одну и ту же позицию.


Злобный и хлесткий выстрел винтовки «маузер» раздался так близко, так громко и резко, что еще несколько секунд звучал в ушах Марка комариным писком.

Ошарашенный Марк далеко не сразу пришел в себя. Немецкий снайпер лежал в каких-нибудь двадцати футах от него, не больше. По какому-то жуткому совпадению он выбрал на склоне холма то же самое место. Впрочем, нет, это не совпадение. Опытным взглядом охотника и тот и другой нашли идеальное место, откуда легче всего достигнуть своей цели: принести своей жертве быструю смерть. Итак, маятник фортуны Марка качнулся-таки в другую сторону.

После выстрела Марк несколько долгих секунд не шевелился; все чувства оказались усилены и обострены выбросом адреналина, который звенел в его венах, и сердце билось с такой силой, что казалось, сейчас выскочит из грудной клетки.

Немец затаился немного левее и выше по склону, как раз за левым плечом. А левая сторона у Марка не защищена, здесь корни дуба его не прикрывают.

Не поворачивая головы, он скосил глаза и боковым зрением увидел неподалеку еще один лежащий на земле дубовый ствол. Еще целую минуту Марк лежал не двигаясь и краем глаза наблюдал, пытаясь заметить там хоть какое-нибудь шевеление. Но ничего не увидел. Стояла страшная, гнетущая тишина; наконец вдалеке, в миле или даже больше, прозвучала короткая пулеметная очередь.

Марк стал осторожно поворачивать голову влево, очень медленно, как хамелеон, который охотится на муху. Постепенно искажение при боковом зрении пропало, и он смог окинуть взглядом весь уходящий вверх склон.

Ближайший дубовый ствол был весь искромсан шрапнелью, вся кора с него оказалась содрана, оторваны целые куски древесины. Ствол упал поперек впадины на склоне, перекрывая ее, словно мостик; несмотря на то что снег почти полностью засыпал впадину, между землей и стволом оставалась узенькая щель шириной дюйма три посередине. Марк видел, как от снежной поверхности за этой щелью отражается свет.

В этот момент ему показалось, будто там что-то коротко шевельнулось. Всего лишь на одно мгновение и на какую-нибудь шестнадцатую долю дюйма, но Марк сразу уловил движение. Прошло секунд пять, не меньше, пока он понял, что это такое.

Из-за дубового ствола, в самом конце его, торчит кончик винтовки. Чтобы спрятать четкие очертания и чтобы противник не увидел бликов света на металле, винтовочный ствол обернут мешковиной, но хищное маленькое отверстие не прикрыто.

Значит, немец лежит вполоборота к Марку, укрывшись за стволом; как и у Марка, правая его сторона защищена, и разделяет их менее двадцати футов.

Марк еще минут десять наблюдал за винтовочным стволом врага, но тот больше так и не пошевелился. У этого немца есть и выдержка, и терпение. Он только перезарядил винтовку и снова замер, погрузившись в суровое и настороженное состояние оцепенения.

«Он такой опытный, что нет никакой возможности переменить позицию, чтобы стрелять наверняка, – думал Марк. – Если шевельнусь хоть на дюйм, он услышит и быстро меня прикончит. В одну секунду».

Чтобы занять позицию поудобнее, пришлось бы отползти футов на двадцать, а то и больше, но тогда перед ним окажется ствол «маузера», лоб в лоб, а немец, конечно, заметит его движение. Нет, нельзя давать противнику, тем более такого уровня, столь большое преимущество.

Шли долгие минуты затишья, и напряжение не спадало ни на секунду. Марку казалось, что каждый нерв, каждая жилочка его тела заметно дрожит, хотя на самом деле шевелились у него только пальцы в перчатке правой руки. Он безостановочно разминал их, чтобы они всегда оставались теплыми и не утратили гибкости. Глаза Марка тоже двигались, медленно поворачивались туда и сюда, осматривая разбитый ствол дуба; время от времени он моргал, чтобы убрать наворачивающиеся от напряженного наблюдения и холодного воздуха слезы.


– Черт побери, что там происходит? – беспокойно спрашивал нервничающий Фергюс Макдональд, пристально глядя сквозь линзы перископического бинокля, позволяющего спокойно вести наблюдение, не высовываясь из-за бруствера.

– Парня загнали в угол, – отозвался генерал Кортни. Не отрывая глаз от другого перископа и слегка поворачивая его, он водил объективом по склону. – Попробуй пройтись с Катбертом еще разок.

– Вряд ли он снова клюнет, – тут же возразил Фергюс, подняв на него узко поставленные глаза с розовыми от холода и напряженного ожидания веками.

– Это приказ, сержант, – отрезал Шон Кортни.

Широкий лоб его сморщился, брови резко сдвинулись, темно-синие глаза сощурились, а голос походил на рычание старого льва. Сила и харизма этого человека и тон приказа вызвали трепет даже у Фергюса Макдональда.

– Слушаюсь, сэр, – угрюмо пробормотал он и поплелся к своей кукле, стоящей рядом с огневой точкой стрелка.


Снова щелкнул выстрел, и Марк Андерс от неожиданности быстро моргнул пару раз широко раскрытыми карими с позолотой глазами. Не отрываясь, сосредоточенно, как охотничий сокол, он смотрел на склон.

Сразу же после выстрела послышался лязг затвора: немец перезарядил винтовку. И снова кончик обмотанного мешковиной ствола слегка шевельнулся… но потом глаза Марка сместились чуть в сторону.

Он увидел еще движение, столь неуловимое, что заметить его мог только очень внимательный глаз. Это был просто вздох в узкой, не более трех дюймов, щели между стволом поваленного дуба и укрытой снегом землей. Только это единичное и быстрое движение воздуха, а потом снова все замерло.

Марк долго и пристально вглядывался в эту щель; секунды тянулись медленно, но больше ничего не видел. Просто какая-то тень и еще очертания неопределенной фигуры, на которую падал тусклый отсвет, отраженный снежным покровом за ней. И вдруг он увидел кое-что еще.

В узенькой щелке он разглядел небольшую полоску ткани, а потом смог разобрать на этой серой ткани прошитый стежками, слегка выступающий над живой плотью шов.

Сквозь щель виднелась небольшая часть фигуры этого немца. Он лежал возле дальнего конца поваленного дуба, и голова его была повернута в ту же сторону, куда и винтовка.

Марк аккуратно прикинул в уме пропорции его тела. Ствол винтовки являлся единственной точкой привязки, двигаясь от которой он представил себе, где расположена голова, плечи, туловище и бедра…

«Да-да, там должны находиться бедра, – думал Марк. – Я вижу его бедро или верхнюю его часть…»

Потом вдруг освещение изменилось. В облачном покрове появилось что-то вроде дыры, солнце нашло ее, и ненадолго стало светлее. Марк разобрал кусочек ремня с пустой петлей, в которой должен был находиться штык. Это подтвердило его догадку. Теперь он знал, что небольшой выступ в том месте, где виднелась серая материя, – это начало бедра там, где оно переходит в тазовый пояс.

«Сквозь оба бедра, – спокойно размышлял Марк. – Пуля прошьет его навылет. А ведь там находится бедренная артерия…»

Он осторожно стал снимать перчатку с правой руки.

Теперь надо бесшумно лечь на один бок и переместить длинный ствол винтовки на девяносто с лишним градусов в сторону.

«Господи, помоги», – молча взмолился он и начал движение.

Невероятно медленно ствол винтовки стал смещаться, и одновременно Марк переносил вес тела на другой локоть.

Казалось, прошлая целая вечность, пока ствол винтовки не развернулся в сторону узкой щели под лежащим дубом; юноша скрючился, стараясь в этом неестественном положении удержать оружие. Он понимал, что снять винтовку с предохранителя перед выстрелом нельзя: даже такой едва слышный металлический щелчок сразу насторожит немца.

Марк положил палец на спусковой крючок и подхватил рычажок, нащупывая точку блокировки предохранительного устройства. Тщательно прицелился, для чего пришлось неудобно повернуть голову, и большим пальцем надавил на рычажок предохранителя, одновременно сохраняя нажатие на спусковой крючок, который должен сработать при самом слабом нажиме. Все приходилось делать как можно более плавно, чтобы не сбить прицел с клочка виднеющейся в щели серой ткани униформы.

Грохот выстрела, казалось, расколол низко нависшее свинцовое небо, и пуля ударила прямо в узенький проем. Марк видел, как с мягким шлепком она вошла в живую плоть врага.

Немец громко закричал. Это был дикий, бессмысленный вопль. Марк отдернул затвор винтовки и с автоматическим проворством загнал в патронник очередной патрон. Следующий выстрел слился с эхом первого, так что показалось, будто это один звук. Пуля влетела точно в щель, и на этот раз Марк увидел, как яркой струей брызнула алая кровь и окрасила снег; от горячей крови снег таял, и пятна быстро расплывались, сливаясь в одно бледно-розовое облако.

Потом в щели уже ничего не было видно: либо удар пули отбросил немца, либо он сам откатился в сторону. На снегу виднелось только розовое пятно.

Марк загнал в патронник новый патрон и, повернувшись лицом к стволу, стал настороженно ждать, в любую секунду готовый сделать еще один выстрел.

Чувств он не испытывал никаких, только хладнокровно и чутко прислушивался; нервная система была крайне напряжена, зрение обострилось до предела.

Какое-то время стояла полная тишина, но потом донесся какой-то звук. Сначала Марк не понял, что это, но звук повторился. Это были всхлипывания.

Вот они зазвучали громче, надрывнее, превратившись в душераздирающие рыдания.

– Ach, mein Gott – mein lieber Gott… – прерывисто и жалобно причитал мужской голос. – Das Blut – ach Gott – das Blut[6].

Причитания терзали душу Марка, слушать их казалось невыносимым. Рука его задрожала, и он почувствовал, что губы тоже дрожат. Марк попытался стиснуть зубы, но и они вдруг дробно застучали.

– Прекрати, боже мой, да прекрати же, – шептал он.

Винтовка выпала у него из рук. Ладонями в рукавицах он зажал уши, стараясь заглушить ужасные крики умирающего немца.

– Прошу тебя, ну пожалуйста! – умолял его Марк уже вслух. – Прекрати, прошу тебя!

И немец, похоже, услышал его.

– Hilf mir… lieber Gott – das Blut![7] – Голос его прервался беспомощными и отчаянными рыданиями.

Неожиданно для себя Марк, утопая в снегу, пополз вверх по склону холма.

– Иду, иду. Не бойся, – бормотал он. – Только прекрати плакать.

Все нутро его переворачивалось, когда он это слышал.

– Ach mein lieber Gott, ach, meine Mutti…[8]

– Господи, да прекрати же ты, прекрати…

Марк подтянулся и обогнул край ствола.

Немец полулежал, опершись спиной о ствол дуба. Обеими руками он тщетно пытался остановить пульсирующий фонтан яркой артериальной крови, бьющий сквозь слабеющие пальцы. Две пули пробили оба бедра, и снег вокруг него напоминал жидкую розовую кашу.

Немец повернул к Марку белое с землистым оттенком лицо, в котором не осталось ни кровинки, оно блестело, покрытое тонким слоем испарины. Немец был молод, так же молод, как и сам Марк, но быстро приближающаяся смерть разгладила его черты, и он казался даже еще моложе. Он походил на мраморного ангела с гладким белым лицом странной красоты. Вокруг его голубых глаз обозначились синие круги, на лоб упали пряди выбившихся из-под каски золотистых волос.

Он открыл рот и что-то сказал, но Марк ничего не понял; под полными обескровленными губами сверкнули белые, ровные зубы.

Прислонившись спиной к стволу, немец медленно оседал, продолжая смотреть на Марка. Руки с живота упали на снег, размеренно пульсирующий фонтанчик крови стал уменьшаться и потом прекратился совсем. Голубые глаза утратили лихорадочный блеск, потускнели, взгляд утратил сосредоточенность.

Марку казалось, что ткань его сознания рвется, словно тонкий шелк. Он ощущал это почти физически – словно слышал, как рассудок его не выдерживает и подается внутри.

Глаза мертвого немца помутились, черты, казалось, растаяли как воск, но потом снова медленно восстановились. Марк чувствовал, как разрыв становится все шире, и наконец шелковая завеса разума прорвалась, а за ней вставали мрак и гулкая, наполненная эхом бездна.

Черты мертвого немца продолжали менять форму, пока не застыли окончательно, и Марк, словно в дрожащем, кривом зеркале, видел собственное лицо. Собственное испуганное лицо, карие, исполненные ужасом глаза, собственный раскрытый рот, из которого вырвался крик отчаяния и боли всего мира.

Взрыв запредельного страха вырвал последние нити, скрепляющие рассудок Марка, и он услышал свой пронзительный крик… ему показалось, что ноги сами куда-то его понесли, но в голове царил сплошной мрак, а тело стало легким, почти невесомым, как летящая птичка.

Немецкий пулеметчик яростным рывком снял с предохранителя свой «максим» и резко повел стволом, скрытым под наполненным водой кожухом, влево и одновременно вниз, нацелив его на укрытые мешками с песком огневые позиции британцев.

Вдруг его внимание привлекла фигурка бегущего вниз по склону наискосок и влево человека, и пулеметчик потянул за деревянные рукоятки и дал короткую горизонтальную очередь; он целил немного ниже, делая поправку на естественное стремление, стреляя по находящейся внизу цели, забирать слишком высоко.

Марк Андерс едва ли почувствовал, как в его спину, словно молот, ударили две пули.


Фергюс Макдональд плакал. Шон удивленно смотрел на него: такого он от этого человека не ожидал. Из покрасневших глаз сержанта медленно стекали слезы, и тот сердито вытирал их кулаками.

– Разрешите кого-нибудь выслать за ним, сэр? – попросил он.

Юный капитан через плечо сержанта осторожно взглянул на Шона.

Генерал ответил едва заметным кивком.

– Думаешь, добровольцы найдутся? – неуверенно спросил капитан.

– Добровольцы найдутся, сэр, – хрипло ответил Фергюс, – парни понимают: он же ради них совершил подвиг.

– Ну хорошо, вышлем, как только стемнеет.

Марка нашли сразу после восьми часов. Он висел на ржавой колючей проволоке в самом конце склона, похожий на сломанную куклу. Фергюсу Макдональду пришлось поработать специальными ножницами, пока его не отцепили, а потом еще час тащили на носилках по грязи и мокрому снегу к британским позициям.

– Он мертв, – сказал генерал Кортни, при свете лампы глядя на истощенное белое лицо.

– Нет, он не мертвый! – горячо заявил Фергюс Макдональд. – Моего мальчика так легко не убьешь.


Локомотив громко свистнул, и колеса его застучали по железным пролетам моста. Над трубой распустился серебристый султан пара, но ветер сразу сдул его в сторону.

Марк Андерс стоял на площадке единственного пассажирского вагона. Схватившись за поручень, высунулся вперед; ветер трепал его мягкие каштановые волосы, летящий из топки горячий пепел жалил щеки, а он, щуря глаза, смотрел вниз, на несущуюся под мостом реку.

Заросшая тростником река, встречаясь с опорами моста, образовывала темные водовороты и несла свои воды дальше, к морю.

– Для этого времени года уровень воды довольно высокий, – пробормотал вслух Марк. И добавил: – Вот дедушка обрадуется, когда увидит меня.

На его губах заиграла нечастая для него улыбка.

В последние месяцы он почти не улыбался.

Локомотив с лязгом и свистом прогрохотал по стальному мосту и вырвался на склон противоположного берега. Сразу же ритм работы его двигателя изменился, скорость замедлилась.

Марк наклонился и подобрал видавший виды армейский ранец. Открыв калитку площадки, он спустился по железным ступенькам и повис, держась одной рукой, над бегущей под ним насыпью из гравия.

Уклон сделался круче, и поезд замедлил ход. Марк сбросил с плеча ранец и, нагнувшись пониже, как можно более осторожно опустил его на гравий. Ранец подскочил и покатился вниз по насыпи, пробиваясь сквозь кустарник, словно удирающий зверек.

Потом Марк свесился к бегущей земле, дожидаясь, когда поезд достигнет вершины подъема; спрыгнул на насыпь и побежал, чтобы не упасть на скользящем под ногами гравии.

Марку удалось удержаться на ногах. Он остановился. Поезд прогрохотал мимо, и на площадке последнего вагона юноша увидел охранника.

– Эй, ты, прыгать на ходу запрещено! – крикнул ему страж, сердито глядя на Марка.

– А ты отправь меня к шерифу! – крикнул в ответ Марк.

Он шутливо отдал охраннику честь; локомотив на противоположном спуске, энергично ворча, наддал скорости, и колеса на стыках застучали чаще. Охранник показал ему кулак, и Марк отвернулся.

От встряски, полученной во время прыжка, снова заболела спина. Шагая по шпалам в обратную сторону, он сунул руку под рубашку и пощупал себя под мышкой. Под лопаткой обнаружил две впадинки и в который раз изумился, как все-таки близко одна из них находится к твердым выступам позвоночника. Мышечная ткань на шрамах была совсем нежной, и прикосновения к ней доставляли даже приятные ощущения; правда, заживали эти раны не один бесконечный месяц. Марк невольно содрогнулся, вспомнив перестук тележки, на которой подвозили перевязочный материал, бесстрастное, почти мужское лицо старшей медсестры, когда она вставляла в открытые пулевые отверстия длинные пробки из ваты; он ярко помнил и нескончаемую пронзительную боль, когда сверкающими нержавеющей сталью хирургическими щипцами с него снимали окровавленные повязки. До сих пор в ушах у него стояло собственное, захлебывающееся от всхлипов дыхание и строгий, равнодушный голос старшей сестры:

– Господи, да что это вы как ребенок, право!

И так все время, день за днем, неделя за неделей, пока он не впал в горячечный, лихорадочный бред, подхватив воспаление пробитых пулей легких, что казалось ему счастливым избавлением от жутких страданий. Мрачная полумгла легочного воспаления продолжалась долго – от стационара Добровольческого медицинского отряда в полях Франции, покрытых перемешанным с грязью мокрым снегом, изрытых колесами карет «скорой помощи» и похоронными командами, непрерывно копающими могилы позади палаточного госпиталя, и до Центрального военного госпиталя под Брайтоном… а потом плавучий госпиталь, несущий его через всю Атлантику домой, в душное пекло тропиков, госпиталь для выздоравливающих с красивыми клумбами и лужайками… О, как долго! В целом год и два месяца. Как раз закончилась эта война, которую люди совершенно неверно стали называть Великой. Боль и бредовое состояние затуманили ход времени, но все равно ему казалось, что прошла целая жизнь.

Да, целую жизнь он прожил в кровавой бойне, среди смертей и трупов, в страданиях и боли, а сейчас как будто родился заново. Вот и боль в спине быстро утихла. Раны почти зажили, радостно думал он и, спускаясь по насыпи, чтобы подобрать свой ранец, старался гнать прочь ужасные воспоминания.

Земельные владения Андерсов находились почти в сорока милях вниз по течению, а поезд пришел с большим опозданием, близился полдень. Марк понимал, что раньше следующего вечера он не доберется; и странное дело: теперь, когда он уже почти дома, острое желание добраться как можно скорее прошло.

Шагал он легко, широким, с детства усвоенным шагом охотника, слегка поддерживая ранец на спине, когда недавно зажившие раны начинали деревенеть; лицо охлаждалось благодатным потом, проступающим сквозь тонкую хлопчатобумажную рубаху.

Он не появлялся здесь много лет, и долгое отсутствие обострило благодарное восприятие мира, по которому он сейчас странствовал; все то, что прежде привлекало мимолетное внимание, теперь казалось новым и вызывало восторг, от которого он давно отвык.

Густые заросли кустарника по берегам реки буквально кишели мириадами живых существ. Стрекозы, словно украшенные драгоценными камешками, сновали туда и сюда, трепеща прозрачными крылышками и спариваясь в полете: мужская особь устраивалась сверху женской, и длинное блестящее брюшко самца, изгибаясь, соединялось с брюшком самки; бегемот с громким шумом и фырканьем выныривал на поверхность реки, смотрел розовыми водянистыми глазками на шагающего по берегу Марка и, шевеля крохотными ушками, снова барахтался, как гигантский черный пузырь в потоке зеленой речной воды.

Марку казалось, что он странствует по древнему Эдему, куда еще не пришел человек; ему неожиданно пришло в голову, что именно этого одиночества не хватало его исстрадавшемуся телу и разуму для того, чтобы окончательно исцелиться.

На ночь он остановился на покрытом густой травой отвесном берегу реки, где почти не было комаров – они летали гораздо ниже. Заросли кустарника, в которых сквозила неуютная темнота, тоже остались внизу.

После полуночи его разбудил леопард: хрипло мурлыкая, хищник шагал по песчаному руслу реки, а Марк лежал и слушал, как он медленно движется вверх по течению, пока звуки не затерялись среди скальных выступов. Но снова уснул он не сразу, все лежал и с удовольствием наблюдал, как приближается рассвет.

За последние четыре года каждый божий день, даже когда выпадали совсем плохие, мрачные дни, он думал о своем деде. Иногда мимолетно, но бывало, что и подолгу, как тоскующий по дому школьник изводит себя мыслями о семье, о родных и близких. Дед являлся его семьей, отца и матери Марк не знал. Дед оставался с ним рядом всегда, с самых первых, еще смутных воспоминаний до настоящего времени, неизменный в своей силе и спокойной мудрости.

Глубокую, острую тоску по деду Марк ощущал почти как физическую боль. Особенно когда в памяти возникал образ деда, сидящего на широкой, обшитой досками веранде в жестком резном кресле-качалке, облаченного в старую помятую рубашку цвета хаки с кое-как пришитыми заплатами, давно не стиранную и с открытым воротом, из-под которого торчал пучок растущих на груди седых волос. Юноша отчетливо видел его шею и отвислые щеки, сморщенные, как у индюка, темно-коричневые от загара и покрытые пятидневной серебристой щетиной, которая блестела, словно мелкие осколки стекла; огромные белые лоснящиеся усы деда, кончики которых, смазанные воском, торчали в стороны, как страшные пики; широкополую фетровую шляпу, низко надвинутую на лоб над яркими и веселыми светло-карими глазами. Шляпа на нем была всегда, пропитанная потом и с засаленной лентой; он никогда не снимал ее, даже за едой, – Марк подозревал, что дед даже спать укладывался в ней в свою большую медную кровать.

Марк помнил, как дед, бывало, застынет неподвижно во время какой-нибудь работы с острым ножом в руке, перекатит табак из одной щеки в другую, и вдруг жвачка летит в старую пятигаллоновую банку из-под сиропа, служившую ему плевательницей. Попадал дед точно с десяти футов, не проронив на пол ни единой капли темно-коричневой слюны, и как ни в чем не бывало продолжал свой рассказ, словно и не случилось никакой паузы. А какие это были рассказы! От его историй широко раскрытые глаза мальчишки едва не выскакивали из орбит, после этих баек он нередко просыпался по ночам и со страхом заглядывал под кровать.

Марк помнил деда в ситуациях и пустяковых, и серьезных: вот он нагибается, берет горсть плодородной земли, пропускает ее между пальцев и вытирает ладони сзади о штаны с гордым выражением на иссохшем, но бодром лице.

– Земля Андерсов – хорошая земля, – приговаривал он, кивая с мудрым видом.

Или стоят они рядом с высоким и худым дедом в густом колючем кустарнике, у него в руках большая и старая винтовка «мартини-генри»; вдруг она оглушительно рявкает, выпустив облако дыма, отдача сотрясает немощное старое тело, и, словно черная гора, на них бросается огромный, обезумевший от крови и ран буйвол.

Четыре года прошло с тех пор, когда Марк видел деда в последний раз и общался с ним. Сначала он писал деду длинные, исполненные тоски по родному дому письма, но дед не умел ни читать, ни писать. Марк надеялся, что какой-нибудь друг или знакомый прочтет ему письма, хотя бы даже сама почтальонша, а потом кто-нибудь напишет ответное письмо.

Надежда оказалась тщетной. Старик был горд и ни за что не позволил бы себе открыть чужому человеку, что он не умеет читать. Тем не менее все эти долгие четыре года Марк продолжал писать по одному письму в месяц. И вот наконец завтра он в первый раз за все это время узнает, как поживает его дед.

Марк снова уснул и проспал еще несколько часов. Проснувшись, в предрассветной темноте развел костер и сварил кофе. А как только рассвело достаточно, чтобы видеть тропинку и собственные ноги на ней, он снова двинулся в путь.

Поднявшись на взгорье, он полюбовался, как из моря выходит солнце. Далеко над морским простором громоздились, словно горы, темные грозовые тучи, а за ними вставало солнце. Тучи горели всеми оттенками красного, от темно-пурпурного до розового, контур каждого облака сиял золотисто-алым ободком, а в просветах пробивались солнечные лучи.

Земля под ногами Марка пошла под уклон; начинались прибрежные низины с заросшими густым лесом долинами и пологими, покрытыми золотистыми травами холмами, и так до самого побережья с бесконечными белоснежно-песчаными пляжами.

Пониже от места, где стоял Марк, через край возвышенности переливалась река, серебристо-белыми языками прыгая по скалам в глубокие и темные, заполненные водой ямы с мощными водоворотами, на поверхности которых огромными кругами ходила пена, словно отдыхая и набираясь сил, перед тем как совершить очередной прыжок вниз.

Вот тут в первый раз Марк заторопился, двинувшись по крутой тропинке вниз, стараясь не отставать от реки, но когда он спустился на теплую, словно пребывающую в глубокой дреме равнину, утро было уже в полном разгаре.

Река здесь стала шире и мельче, она совсем смирила свой нрав и теперь тихо змеилась между открытых песчаных берегов. Здесь уже появились другие птицы, как и звери в лесу и на холмах, но теперь Марк не обращал на них внимания. Удостоив лишь мимолетным взглядом стаи длинноклювых аистов на песчаных отмелях и ибисов с серповидными клювами, чья великолепная стая с неистовыми, безумными, звенящими криками поднялась в воздух, он поспешил дальше.

У подножия огромной смоковницы находилось одно незаметное, отмеченное лишь полуразвалившейся пирамидкой из камней местечко, которое для Марка имело особое значение: здесь проходила западная граница Андерсленда.

Пирамидка была сложена между серых чешуйчатых корней дерева, ползущих по земле, словно некие древние пресмыкающиеся. Марк остановился, чтобы поправить ее. Когда он принялся за работу, с веток дерева, шумно хлопая крыльями, слетела стая упитанных зеленых голубей – они лакомились там горькими желтыми плодами.

Закончив дело, Марк тронулся дальше. Теперь он шагал легко и упруго, расправив плечи, и глаза его сияли новым светом: он опять идет по родному Андерсленду, как нарек эту землю тридцать лет назад его дед. Андерсленд – это восемь тысяч акров плодородного, шоколадного цвета суглинка с густо заросшими сочной травой пологими холмами, земля, которая через четыре мили выходит к полноводной, никогда не пересыхающей реке.

Прошагав полмили, Марк хотел свернуть от реки и через еще один гребень немного срезать путь к дому, как вдруг издалека донесся тяжелый, потрясший землю удар, а за ним в неподвижном теплом воздухе зазвучали далекие человеческие голоса.

Марк озадаченно остановился и прислушался; раздался еще один удар, но на этот раз ему предшествовал треск ломающихся веток дерева и подлеска. Сомнений не оставалось: там валят лес.

Отбросив первоначальное намерение, Марк двинулся дальше по берегу реки. И вдруг из зарослей леса вышел на открытое пространство, которое напомнило ему страшные, опустошенные поля Франции, изорванную, перепаханную и разоренную взрывами снарядов землю.

Группы темнокожих людей в набедренных повязках из белого полотна и в тюрбанах валили тяжелые деревья и очищали от подлеска берег реки. Сначала Марк не понял, кто эти странные люди, но потом вспомнил, что совсем недавно читал в газете статью про рабочих-индусов, которых тысячами завозили из Индии для работы на новых плантациях сахарного тростника. Это были жилистые мужчины с очень темной кожей, и трудились они, как муравьи, по всему берегу реки. Их тут были сотни… Впрочем, нет, Марк прикинул и понял: какие там сотни – тысячи, не считая групп, обслуживающих воловьи упряжки. Большие парные упряжки крупных, сильных животных не торопясь перетаскивали поваленные стволы и укладывали их штабелями, чтобы потом сжечь.

Не совсем понимая, что происходит, Марк свернул от реки и взошел на ближайший холм. И с гребня ему открылся весь Андерсленд, а за ним земля дальше на восток до самого моря.

Везде, насколько хватало взгляда, царило опустошение. Над подобным стоило поразмыслить. Эту землю пустили под плуг, всю без остатка. И лес, и пастбища оказались уничтожены и распаханы, запряженные волами фургоны медленно двигались по открытой земле, одна упряжка за другой, а плодородная, шоколадно-коричневая земля была вся исполосована широкими лоснящимися бороздами. До слуха стоящего на холме ошеломленного Марка доносились крики пахарей и приглушенное щелканье длинных бичей.

Марк сел на первый попавшийся камень и почти целый час наблюдал, как трудятся люди и животные. Ему стало страшно. Он испугался того, что все это могло означать. Дед ни за что не допустил бы, чтобы над его землей так надругались. Он ненавидел и плуг, и топор. Дед обожал стройные деревья, и вот теперь они со стоном и треском падают на землю. Он лелеял свои пастбища, трясся над ними, как скряга, словно желтые травы в самом деле состояли из чистого золота. Он никому и ни за что, пока он жив, не позволил бы закопать их плугом в землю.

Вот почему так испугался Марк. Видит бог, пока его дед был жив, он ни за что не продал бы Андерсленд.

Марк и в самом деле не хотел разрешить свои недоумения. Через силу он заставил себя встать и стал спускаться вниз.

Темнокожие работники в тюрбанах не поняли его вопросов, но энергичными жестами отправили юношу к толстому господину в хлопчатобумажной куртке, который с важным видом расхаживал от одной группы рабочих к другой, то и дело шлепая легкой тростью по черным голым спинам, или останавливался и старательно записывал что-то в большую черную тетрадь.

Он поднял голову и, увидев перед собой белого человека, вздрогнул и принял подобострастную позу:

– Добрый день, господин…

Он хотел было продолжить, но блестящие, жадные глазки его быстро пробежали по фигуре Марка, и он увидел, что перед ним стоит еще совсем молодой человек, небритый, в грязной и изрядно помятой одежде армейского образца. У него не осталось сомнений, что все пожитки этого бродяги умещаются у него в ранце.

– Скажу честно, больше рабочих нам здесь не требуется, – высокомерно обронил он, мгновенно сменив тон. – Я здесь главный.

– Отлично, – кивнул Марк. – Тогда скажите мне, что эти люди делают в Андерсленде.

Этот тип раздражал его, он повидал немало таких в армии: всегда наглые с нижестоящими и всегда готовые лизать задницу вышестоящих.

– А разве не видно? Готовим землю, будем выращивать сахар.

– Эта земля принадлежит мне и моей семье, – сказал Марк.

И снова тон этого человека мгновенно изменился.

– А-а, добрый молодой господин, значит, вы из ледибургской компании?

– Нет-нет, мы здесь живем. Вон там у нас дом. – Марк махнул рукой в сторону холма, за которым находилось его жилище. – И это наша земля.

Господин весело захихикал и покачал головой, словно толстый темнокожий ребенок.

– Теперь здесь никто не живет. Увы! Все это теперь принадлежит компании, – проговорил он и сделал широкий жест рукой, заключая в него весь пейзаж от нагорья до самого моря. – Скоро везде тут будет один только сахар, вот увидишь, парень. Сахар, один только сахар.

Он снова захихикал.

С вершины холма старый дом выглядел как прежде, утопая в деревьях сада: виднелась лишь крашенная зеленой краской крыша из рифленого листового железа. Но как только Марк, шагая по заросшей тропинке, бежавшей мимо курятников, приблизился к нему, стало видно: все оконные рамы вместе со стеклами вынуты, в стенах зияли только пустые темные квадраты, а широкая веранда совсем пуста, даже табуретки не осталось. Пропало и кресло-качалка, а в самом конце веранды провисла крыша, а оторвавшаяся от стены водосточная труба держалась на одном честном слове.

Сад без ухода стоял страшно запущенный, растения посягнули уже и на самый дом. Дед всегда аккуратно подкашивал их и каждый день выметал опавшие листья из-под деревьев и между ровных рядов ульев, стоящих в тени и выкрашенных белой краской. Все ульи тоже кто-то варварски разграбил, разворотив их топором.

В комнатах остались голые стены. Вынесли все сколько-нибудь ценное, даже старую, почерневшую кухонную печку, которую они с дедом топили дровами, все-все, кроме плевательницы на веранде, сиротливо валяющейся на боку: содержимое пролилось на пол, оставив на досках темное пятно.

Марк медленно бродил по пустому дому, переходя из комнаты в комнату; чувство страшной утраты и горя терзало его. Под ногами шуршали листья, занесенные ветром в помещения, а из паутины, развешенной во всех углах и в пустых дверных проемах, множеством сверкающих глазок за ним настороженно наблюдали огромные черно-желтые пауки.

Марк вышел из дома и направился к небольшому семейному кладбищу. На душе у него сразу стало легче, когда он увидел, что новых, свежих могил там не прибавилось. Здесь лежали бабушка Элис, ее старшая дочь и двоюродный брат, которые умерли еще до рождения Марка. Все те же три могилки. Могилы деда здесь не было.

Марк достал из колодца ведро с водой и попил – вода была холодна и вкусна. Потом он поплелся в сад, набрал полную шляпу плодов гуайавы и сорвал зрелый, пожелтевший ананас. На заднем дворе горделиво расхаживал молодой петушок, которому чудом удалось спастись от жадных лап мародеров. Целых полчаса Марк гонялся за ним, пока наконец не сбил камнем с крыши, и тот с отчаянным клекотом, рассыпая перья, упал на землю.

Ощипанный и тщательно вымытый, петушок отправился в котелок над костром, который Марк развел на заднем дворе. Пока он варился, Марку пришла в голову неожиданная мысль.

Он вернулся в спальню деда. В дальнем углу, где когда-то стояла большая медная кровать, опустился на колени и нащупал неплотно прибитую доску. Складным ножом подцепил ее там, где торчал единственный гвоздь, и оторвал.

Сунув руку в образовавшееся отверстие, Марк извлек сначала пачку конвертов, перевязанную сыромятным ремешком. Он быстро перебрал их и убедился, что ни один конверт никто так и не вскрыл. На всех конвертах значился адрес, написанный его резким почерком. Письма были аккуратно сложены в этом тайнике. Но здесь оказались не все письма Марка. Проверив последнее отправление, Марк обнаружил, что штемпель проставлен одиннадцать месяцев назад. Увидев дату, Марк задохнулся, и на глаза его навернулись слезы.

Он отложил пачку в сторону, снова полез в отверстие и достал коробку из-под чая, на крышке которой был изображен портрет бабушки в очках в стальной оправе. Это был своеобразный сундук с сокровищами деда.

Солнце клонилось к закату, и в комнатах быстро темнело. Прихватив коробку и пачку писем, Марк отправился на задний двор. Там он сел на ступеньки кухонного крыльца и открыл коробку из-под чая.

В ней лежал кожаный кошелек, а в нем – сорок золотых соверенов; на одних была голова бородатого прежнего президента Южно-Африканской республики Крюгера, на других – королей Эдуарда и Георга. Марк спрятал кошелек во внутренний карман куртки и в меркнущем вечернем свете стал рассматривать остальные сокровища деда. Пожелтевшие и потертые от времени фотографии бабушки Элис в молодости, свидетельство о браке, вырезки из старых газет с сообщениями и статьями о ходе Англо-бурской войны, дешевые женские украшения, те самые, что и на фотографиях Элис, медаль в подарочном футляре, медаль королевы за Южную Африку с шестью планками, включая планки за Тугелу, Ледисмит и Трансваальские кампании. Здесь лежали табель Марка с отметками, выданный в ледибургской школе, и диплом университетского колледжа Порт-Наталя – эти документы дед ценил больше всего, как и всякий неграмотный, испытывая благоговейный ужас перед учением и написанным словом. Чтобы заплатить за учебу Марка, он продал часть своих призовых быков, а их он ценил очень высоко. Кроме соверенов, все остальное в коробке из-под чая не представляло особой ценности, но для деда эти вещи были дороже всех сокровищ мира. Марк аккуратно сложил их обратно в жестянку и сунул ее в ранец.

Уже почти в сумерках Марк съел жилистого петуха, закусил фруктами и, завернувшись в одеяло, улегся спать на полу кухни. Но уснул он не сразу, тяжелые мысли не давали ему покоя.

Теперь ему стало понятно, что дед, куда бы он ни отправился, собирался вернуться в Андерсленд. Не будь у него такого намерения, ни за что он не оставил бы здесь этого драгоценного для него клада.


Разбудил Марка удар сапога в ребра; он перевернулся и сел, охнув от боли.

– Быстро вскочил на ноги и ходу отсюда! Шевелись!

Еще не вполне рассвело, но Марк сумел разглядеть лицо этого человека. Чисто выбрит, с тяжелой, гладкой челюстью, зубы ровные, словно кто специально их так подточил, и очень белые на фоне сильно загорелого лица. Голова круглая, как пушечное ядро, и кажется очень тяжелой – возможно, потому, что он держит ее на толстой шее низко, как боксер-тяжеловес на ринге.

– Встать! – повторил он, снова отводя назад изношенный коричневый сапог для верховой езды.

Марк вскочил на ноги, встал в стойку и приготовился защищаться. Оказалось, что противник ниже ростом, зато коренаст и плотен, с широкими толстыми плечами и грузным корпусом.

– Это частная собственность, и бродягам здесь делать нечего! – прорычал он.

– Я не бродяга… – начал Марк.

Но мужчина бесцеремонно оборвал его грубым хохотом.

– Ну да, скажи еще, что на тебе модные шмотки, а за дверью тебя поджидает «роллс-ройс». Ах, простите, я на минуточку ошибся.

– Меня зовут Марк Андерс, – сказал Марк. – Эта земля принадлежит моему дедушке Джону Андерсу…

В глазах человека, кажется, что-то мелькнуло, злая усмешка пропала, в лице появилось то ли сомнение, то ли тревога. Явно нервничая, он быстро облизал губы и снова заговорил, но голос его по-прежнему оставался тверд и спокоен:

– Я об этом ничего не знаю… я знаю только, что эта земля теперь принадлежит компании по недвижимости «Ледибург эстейтс», я у них работаю десятником, и ни я, ни руководство компании не желаем, чтобы вы тут шлялись. – Помолчав, он переступил с ноги на ногу, опустил плечи и выставил тяжелую челюсть. – А еще я знаю, что всегда с большим удовольствием бью морду. И бог знает почему, давненько этого не делал.

Они стояли набычившись друг против друга, и Марк вдруг почувствовал прилив горячей злости. Ему очень хотелось принять вызов этого типа, хотя он прекрасно понимал, насколько тот силен и опасен. Рожа настоящего убийцы, не говоря уже о весе и физической мощи. Марк взял себя в руки, плечи его тоже опустились.

Его мучитель это заметил, видно было, что он наслаждается ситуацией. Крепко сжав зубы, громила тонко улыбнулся, на шее выступили жилы, он слегка качнулся, перенеся вес на пальцы ног.

А Марк вдруг почувствовал страшное отвращение к насилию. Он успел уже навидаться его в жизни, а кроме того, драться сейчас особых причин не имелось. Он отвернулся и нагнулся за сапогами.

Человек наблюдал, как он одевается, возможно слегка разочарованный, но готовый к дальнейшему противостоянию.

– Как ваше имя? – спросил Марк, закидывая ранец на плечо.

– Друзья зовут меня Хобдей.

– А фамилия?

– Просто Хобдей.

– Хорошо, я запомню, – сказал Марк. – А вы молодец, Хобдей.

Он спустился во двор и двинулся в путь, а через пятнадцать минут, когда оглянулся с гребня возвышенности, где дорога на Ледибург поворачивает на север, увидел, что Хобдей все еще стоит на заднем дворе усадьбы Андерсленд и внимательно за ним наблюдает.


Фред Блэк смотрел, как Марк поднимается на холм. Положив руки на ограждение бассейна с травильным раствором против паразитов скота, он неторопливо жевал табак – высокий и худой, дочерна загорелый на солнце и сам высохший, как брусок жевательного табака.

С Джоном Андерсом они были закадычными дружками, и он знал Марка с тех пор, когда тот еще ползал. Однако юноше стало ясно, что сейчас Фред его не узнал.

Шагах в пятнадцати Марк остановился и приподнял шляпу.

– Здравствуйте, дядя Фред, – приветствовал он Блэка.

Фред и теперь не сразу признал Марка – прошла секунда, прежде чем он с радостным воплем подбежал и обнял внука старого друга.

– Господи, мальчик мой, а тут болтали, что тебя убили во Франции!

Они уселись рядышком на ограду загона. Мальчишки-зулусы сквозь узкий проход прогоняли под ними скот к краю бассейна, и животные торопливо прыгали в глубокий и зловонный химический раствор, снова появлялись на поверхности, боязливо фыркая и задрав нос кверху, и потом выходили по откосу с другой стороны.

– Уже год прошел, как он умер… нет, больше… ну да, больше года, прости господи. Мне и в голову не пришло, чтобы тебе сообщить. Я ж говорю, все считали, что ты погиб во Франции.

– Все в порядке, дядя Фред, – сказал Марк.

Он удивился, что новость совсем не потрясла его. Видимо, он уже понял это и смирился с утратой, хотя горе легло на душу тяжким грузом. Они долго молчали; сидящий с ним рядом старик уважал его чувства.

– А как он… – Марк поколебался, не решаясь употребить это слово. – Как он умер?

– Да как тебе сказать…

Фред Блэк приподнял шляпу и осторожно потер лысую розовую макушку.

– В общем, все случилось довольно неожиданно. Они с Питом Грейлингом и его сынком отправились добыть немного мяса в Чакас-Гейт.

На Марка сразу нахлынули яркие воспоминания. Чакас-Гейт, большой природный заповедник на севере, где дед обучал его искусству охоты. Уже давно, в 1869 году, эту территорию власти объявили охотничьим заказником, но охраны там не назначили, и жители Северного Наталя и Зулуленда считали его в некотором смысле своей собственностью.

– Ну вот, прошло, значит, пять дней, а старик в лагерь все не возвращается. Искали его еще четыре дня и потом нашли.

Он немного помолчал, бросив на Марка быстрый взгляд.

– Как ты себя чувствуешь, мальчик мой?

– Нормально, – ответил Марк. А сам подумал о том, что повидал в жизни много смертей и сам не раз убивал и все же еще одна смерть, тем более деда, глубоко его тронула. – Продолжай, пожалуйста, дядя Фред.

– В общем, Пит рассказывал, что, похоже, он карабкался вверх на гору и оступился, упал на свою винтовку, а она возьми и выстрели. Прямо ему в живот.

Они смотрели, как в бассейн прыгает последний бык. Фред Блэк, кряхтя, слез с забора и встал, держась за поясницу.

– Совсем старый уже становлюсь, – проворчал он.

Марк тоже спрыгнул, и они направились к дому.

– Пит со своим сынком похоронили его там же. Четыре дня пролежал на солнце – куда такого тащить домой? Место обозначили, а когда вернулись в Ледибург, то сходили в магистратуру и дали, значит, показание под присягой…

Тут Фреда перебил крик, и они увидели бегущую к ним по аллее голубых эвкалиптов тоненькую девичью фигурку. Толстая светло-каштановая коса подпрыгивала на бегу и била ее по спине; быстро мелькали под вылинявшей юбкой из дешевой хлопчатобумажной ткани длинные, загорелые босые ноги с грязными ступнями.

– Марк! – снова крикнула она. – О, Марк!

Он узнал ее, только когда она оказалась уже совсем близко. За четыре года девушка очень изменилась.

– Мэри… – только и смог выговорить Марк.

Горечь утраты тяготила его сердце. Время поговорить еще появится. Но даже в печали он не мог не заметить, что Мэри Блэк уже не тот озорной чертенок, на которого он когда-то старшеклассником ледибургской средней школы смотрел свысока, а совсем взрослая девушка.

У нее было все то же усеянное веснушками смеющееся лицо и крупные, немного неровные передние зубы, но теперь она подросла и превратилась в крепкую, простоватую деревенскую девушку с широкими бедрами и звонким, радостным смехом.

Ростом она едва достигала Марку до плеча, фигурка ее под тоненьким, потрепанным платьицем стала округлой и полненькой, бедра при ходьбе покачивались, ягодицы так и ходили, талия расширялась кверху наподобие горлышка вазы, а полные груди при каждом шаге свободно подпрыгивали.

Они шагали рядом, и она засыпала его бесконечными требовательными вопросами. Девушка все время держала его под руку, а потом и вовсе схватила за руку и стала трясти, чтобы добиться ответов на свои вопросы, снизу вверх озорно заглядывая ему в глаза и громко, заливисто смеясь. А Марк смотрел на нее и ощущал в душе странное беспокойство.

Жена Фреда Блэка узнала его сразу, еще со двора, и протяжно вскрикнула – так кричит дойная корова, когда у нее надолго отняли теленка. У нее было девять дочерей, а она всегда страстно желала иметь сына.

– Здравствуйте, тетя Хильда… – начал было Марк. И тут же чуть не задохнулся, попав в ее крепкие объятия.

– А отощал-то как, бедный, изголодался небось! – вскричала она. – И что это на тебе надето, от этого же воняет, и от тебя тоже воняет, Марки… а волосы-то, волосы… скоро до земли отрастут.

Четыре незамужние сестрицы под руководством Мэри установили посреди кухни оцинкованную ванну и влили в нее несколько ведер горячей воды. На задней веранде Марка усадили на табуретку, обмотав шею простыней, а тетя Хильда вооружилась огромными тупыми ножницами и принялась его стричь.

Потом она прогнала протестующих дочерей с кухни. Как отчаянно Марк ни боролся, защищая свою стыдливость, она не обратила на это внимания.

– Я женщина старая, видала и получше, да и подлинней, – заявила она.

Решительно содрав с него всю одежду, она швырнула ее поджидающей за открытой дверью Мэри.

– Возьми постирай, детка… и держись подальше от этой двери.

Марк покраснел до пят и быстренько окунулся в горячую воду.

Уже в сумерках Фред Блэк с Марком сидели во дворе на крышке колодца, и между ними стояла бутылка бренди. Напиток под названием «Кейп смоук» оказался лютый, едкий, как серная кислота, и Марк, глотнув разок, больше к своему стакану не прикасался.

– Да, я частенько об этом думал, – согласился Фред, слегка уже осоловевший от бренди. – Старина Джонни любил свою землю.

– Он когда-нибудь говорил с вами, что хочет ее продать?

– Нет, никогда. Мне всегда казалось, что он будет жить здесь вечно. Частенько говаривал, что хочет лежать в земле рядом со своей Элис. Хотел, чтоб его там и похоронили.

– А когда вы в последний раз видели дедушку, дядя Фред?

– Дай подумать, – он почесал лысый затылок. – Где-то около двух недель до того, как он отправился с Грейлингами в Чакас-Гейт. Ну да, верно. Он съездил в Ледибург, закупил патронов, кое-какие припасы. Заглянул к нам вечерком в старенькой двуколочке, мы с ним потолковали о том о сем, как всегда.

– И он не говорил ничего о продаже?

– Нет, ни словечка.

Тут распахнулась кухонная дверь, осветив двор желтым светом лампы, и в проеме показалась тетя Хильда.

– Еда на столе! – провозгласила она. – Давай-давай, Фред, не держи там мальчика, небось всяким глупостям там его учишь. И бутылку свою в дом не приноси. Слышал, что я сказала?

Фред, скорчив гримасу, вылил последние три дюйма темно-коричневой жидкости в стакан и кивнул пустой бутылке:

– Ну, прощай, старый дружок.

Он швырнул бутылку через забор и залпом, как пьют лекарство, осушил стакан.

Марк протиснулся на скамейку возле стены и оказался зажатым между Мэри с одной стороны и одной из ее крупных, грудастых сестер – с другой. Тетя Хильда сидела прямо напротив; накладывая ему на тарелку еду, она громко пеняла, что он мало ест.

– Фреду уже нужна здесь по хозяйству чья-то помощь. Он стареет, хотя этот старый дурак не догадывается об этом.

Не имея возможности отвечать с набитым ртом, Марк только кивал. Мэри потянулась за очередным куском еще теплого хлеба домашней выпечки. Ее большая грудь прижалась к Марку, и он чуть не подавился.

– У девочек никакой возможности познакомиться с хорошим парнем – торчат все время на ферме.

Мэри подвинулась к Марку, плотно прижавшись к нему бедром.

– Оставь парня в покое, Хильда, старая интриганка, – заплетающимся языком добродушно проговорил Фред, сидящий во главе стола.

– Мэри, добавь Марку подливки к картошке.

Девушка послушно исполнила просьбу матери и, наклоняясь к Марку, уперлась свободной рукой в его ногу повыше колена.

– Доедай, мой мальчик! На десерт еще будет молочный пирог, Мэри сама для тебя готовила.

Руку Мэри с его колена не убирала, наоборот, ладонь ее медленно, но целенаправленно ползла вверх. Все внимание Марка мгновенно сосредоточилось на этой ладони, и еда застревала в горле.

– Положить еще тыквы, Марки? – заботливо спросила тетя Хильда.

Марк слабо покачал головой. Он никак не мог поверить в то, что сейчас происходило под столом, прямо под носом у ее матери.

Его охватила нарастающая паника.

Стараясь действовать как можно более незаметно в сложившихся обстоятельствах, он опустил одну руку под стол и, не глядя на девушку, крепко схватил ее за запястье.

– Ну как, Марк, наелся?

– Да, конечно-конечно, вполне! – горячо ответил Марк, пытаясь оттащить руку Мэри.

Но не тут-то было: девка оказалась сильная, справиться с ней было не так-то легко.

– Мэри, лапочка, вымой тарелку Марка и положи ему кусочек твоего замечательного пирога.

Мэри и бровью не повела; казалось, она ничего не слышала, сидела, скромно уставившись в свою тарелку, щеки ее ярко порозовели, губы едва заметно трепетали. Сидя рядом, Марк смущенно ежился и ерзал.

– Мэри, что это с тобой, девочка моя? – раздраженно нахмурилась мамаша. – Ты меня слышишь, детка?

– Да, мама, я тебя слышу.

Она наконец вздохнула и, встрепенувшись, преодолела себя. Медленно встав, обеими руками взяла тарелку Марка. Он даже слегка просел на скамейке, ослабев от облегчения.


После долгого пешего пути и последующих треволнений Марк совсем выбился из сил и заснул почти мгновенно. Но спал беспокойно, его одолевали странные сны.

Ему снилось, что он гонится за каким-то темным видением по мрачной, призрачной местности, наполненной клубящимся туманом и зловещим, неестественным светом, но ноги не слушаются, двигаются еле-еле, каждый шаг дается с невероятным трудом, словно он ступает по вязкой жидкости.

Марк знал, что призрак, мелькающий сквозь туман впереди, – это его дед, и пытается кричать, старательно открывая рот, но ни единого звука не вылетает из него. Вдруг на темной спине призрака появляется маленькая красная дырочка, а из нее толчками вытекает яркая кровь, и тогда призрак поворачивается к нему лицом.

Мгновение Марк смотрит в лицо деду, умные желтоватые глаза над огромными остроконечными усищами улыбаются ему; и вдруг лицо начинает таять, как горячий воск, а вместо него проступают, словно поднимаются из-под воды, бледные черты прекрасной мраморной статуи. Да это же лицо того юного немца… Наконец Марк закричал и упал, закрывая лицо. Он тихо всхлипывал во мраке, но скоро в его измученном существе возникает другое ощущение.

Ему кажется, что кто-то ласкает его неторопливо и изощренно. Рыдания замирают у него в груди, и он постепенно всеми чувствами отдается порочному наслаждению. Он понимает, что именно скоро должно случиться, такое часто случалось с ним одинокими ночами, и теперь он с радостью ждет этого, медленно поднимаясь из глубин своего сна.

На самом краю сознания слышится голос – тихий, мурлыкающий полушепот:

– Тихо, тихо, не шуми, тихо… все хорошо, все будет хорошо… Только не поднимай шума…

Он пробуждался не сразу, постепенно, долго никак не мог понять, что эта теплая, крепкая плоть – реальность. В лунном свете, сочащемся сквозь окно над узкой стальной кроватью, над ним нависали тяжелые белые женские груди, они касались его груди, сияла нагая белая кожа.

– У Мэри получится лучше, – шептал хриплый настойчивый голос.

– Мэри?

Марк, задыхаясь, повторил это имя и сделал попытку сесть на кровати, но она всем весом своего тела мягко толкнула его обратно.

– Ты сошла с ума!

Он стал сопротивляться, но к его губам прижались ее губы – влажные, теплые и жадные, и под напором новых ощущений его сопротивление стало ослабевать. Кружилась голова, словно его рассудок засасывало в некий водоворот.

Охватившее Марка смятение еще больше усиливалось всеми теми ужасными вещами, которые ему были известны про женщин. О странных, неслыханных повадках женщин рассказывал ему полковой капеллан, и это знание всегда поддерживало его, помогая не поддаваться обольщениям наглых французских шлюх, а также дамочек, манивших его к себе из проемов дверей в темных лондонских переулках.

Капеллан рассказывал им, какие два одинаково ужасных и пагубных последствия ждут их от внебрачного соития с женщиной. Либо неизлечимая, разъедающая живую плоть болезнь, которая оставляет в паху у мужчины гнилую дыру и в конце концов доводит его до безумия, либо внебрачный ребенок, незаконнорожденный, безотцовщина, существование которого пятнает мужскую честь.

Опасность грозила слишком серьезная… Марк оторвал губы от голодного, сосущего и жаждущего рта девушки с возбуждающим языком.

– О господи! – прошептал он. – Так ведь ребенка заработаешь.

– Ну и что, глупенький, – хрипло прошептала она в ответ радостным голосом. – Мы ведь потом можем пожениться.

Он застыл, ошарашенный этими словами, а она неожиданно сменила позу, закинула ногу и оседлала лежащего на спине Марка, придавив его тяжелой и мягкой подушкой своего тела; на его лицо упали блестящие липкие волосы девушки, мешая ему дышать.

– Нет. – Он пытался вывернуться из-под нее. – Нет, нет, это безумие. И я не хочу жениться…

– Да! Ну что же ты… да, да!

Еще пару мгновений его держало почти парализованным это ощущение, но сразу же яростным рывком ему все-таки удалось сбросить ее с себя. Отчаянно вцепившись пальцами ему в плечи, она повалилась на бок, но уже через мгновение брякнулась с кровати на пол.

С грохотом упал умывальный столик, удар большого тела девицы об пол прокатился по спящему дому.

Снова наступила тишина, но длилась она всего мгновение; тут же в коридоре раздался дружный хор – кричали младшие сестры.

– Что у вас там происходит? – заревел Фред Блэк из большой спальни.

– В доме кто-то есть!

– Лови его, Фред, что ты лежишь как пень!

– Где мой дробовик?

– Папа, помоги! Папа!

Одним прыжком Мэри вскочила с пола. Схватив со стула свою ночную рубашку, быстро надела через голову.

– Мэри!

Марк сел на кровати, ему хотелось ей все объяснить, рассказать все вплоть до капеллана. Он наклонился, и в тусклом лунном свете ему удалось разглядеть ее искаженное яростью лицо.

– Мэри…

Уклониться Марк не успел: она со всего размаху влепила ему такую пощечину, что у него затрещали зубы и искры посыпались из глаз. Что и говорить, девица она была крупная и сильная. Когда в голове немного прояснилось, ее в комнате уже не было, но в ушах еще долго звенело и гудело, словно там поселился пчелиный рой.


Покрытый пылью грузовик затормозил рядом с Марком, когда он устало тащился по обочине дороги, глубоко изрытой колесами, с густо заросшим травой горбом между двумя колеями.

В кабине сидели мужчина средних лет и его жена.

– Куда направляешься, сынок? – окликнул мужчина Марка.

– В Ледибург, сэр.

– Ну давай, прыгай в кузов.

Последние двадцать миль Марк преодолел, сидя высоко на мешках с маисом; рядом с ним в кузове помещалась клетка с кудахчущими курами. Ветер трепал его жесткие, недавно подстриженные волосы.

Они прогрохотали по мосту через Бабуинов ручей. Марк озирался, поражаясь, как тут все изменилось. Ледибург, который когда-то представлял собой городишко, больше смахивающий на поселок, стал настоящим городом. Он сильно расширился, дойдя до самой реки, а внизу, под нагорьем, красовалось новенькое здание товарной станции с двором, где деловито маневрировали с полдюжины паровозов, развозя по путям товарные платформы, тяжело нагруженные пиломатериалами с лесопилок или мешками с сахаром с новой сахарной фабрики.

Сама же фабрика, громадное сооружение из стальных конструкций и гигантских котлов, являла собой образец успехов города на пути прогресса. Из полудюжины труб в небо поднимались дым и пар, образуя серую пелену тумана, который постепенно рассеивался, подхваченный легким ветерком.

Учуяв приторную вонь, распространяемую фабрикой в воздухе, Марк сморщил нос и со страхом посмотрел вниз на Мейн-стрит. Здесь располагалось не менее дюжины новых зданий с вычурными фасадами, украшенными изысканными чугунными решетками и затейливыми фронтонами, с витражами в дверях главного входа, с именами владельцев и датой постройки, рельефными буквами, обозначенными на штукатурке фасадов. Но все это затмевало гигантское четырехэтажное строение, покрытое, словно свадебный торт богатой невесты, декоративным орнаментом. На фронтоне его красовалась горделивая надпись: «Ледибургский сельскохозяйственный банк».

Водитель грузовика высадил Марка на тротуар прямо перед банком и, весело помахав рукой, поехал дальше своей дорогой.

Рядом с банком, среди множества двуколок и запряженных лошадьми экипажей, стояло не менее дюжины автомобилей; прохожие здесь все были хорошо одеты и жизнерадостны – словом, выглядели как жители процветающего и благоденствующего города.

Кое-кого Марк даже узнавал в лицо – когда-то, в прежние времена, они водили знакомство. Устало шагая по Мейн-стрит, он несколько раз останавливался, чтобы поздороваться с ними. И всякий раз его узнавали не сразу, а после минутного замешательства.

– Но послушай, Марки, – неизменно отвечали ему, – мы слышали… ну да, все считают, что тебя убили во Франции. Об этом даже писали в газетах.

Помещение Комиссии по делам регистрации земельных наделов находилось в запутанном лабиринте правительственных учреждений сразу за помещениями мирового суда и полицейского участка. Пока Марк добирался сюда из Андерсленда, у него имелось много времени все продумать, и теперь он точно знал, что станет делать и в каком порядке.

Закуток перед кабинетом оказался крохотный, с невзрачной деревянной скамейкой и такой же простенькой конторкой. Здесь сидел престарелый конторский служащий, близорукие глаза его прятались за очками в железной оправе, а лоб украшал потрескавшийся зеленый козырек для защиты глаз от резкого света. Он походил на старую ворону в своем черном шерстяном сюртуке с хлопчатобумажными нарукавниками и с костлявым востреньким носом; низко склонившись над столом, клерк совершал подвиг Геракла по штемпелеванию толстой стопки документов.

Несколько минут служащий продолжал свой труд, не обращая внимания на Марка. Марк терпеливо читал развешенные на стенке правительственные информационные сообщения. Служащий наконец раздраженно поднял голову и всем своим видом дал понять, что ему мешают исполнять работу, от которой, возможно, зависит судьба всего человечества.

– Я бы хотел взглянуть на документ, касающийся права на земельное угодье, сэр… если можно, – сказал ему Марк.


Земельный участок, не имеющий долгов по налогам, расположен в административном округе Ледибурга за № 42 в секторе А. Данная ферма, именуемая АНДЕРСЛЕНД… Акт о передаче права собственности, принятый в пользу компании недвижимости с ограниченной ответственностью «Ледибург эстейтс лимитед», зарегистрированной в Ледибурге в июне 1-го дня 1919 года. Настоящим доводится до всеобщего сведения, что ко мне, уполномоченному Комиссии по регистрации документов на право собственности, обратился за совершением нотариального действия ДЕННИС ПЕТЕРСЕН. Вышеупомянутый обратившийся предъявил доверенность, подписанную в Ледибурге 12-го дня мая 1919 года ДЖОНОМ АРЧИБАЛЬДОМ АНДЕРСОМ, чьи правомочия были засвидетельствованы согласно закону… и вышеупомянутый обратившийся за совершением нотариального действия заявил, что его поручитель действительно и в соответствии с законом продал…


Марк перешел к следующему документу.


Договор, составленный между ДЖОНОМ АРЧИБАЛЬДОМ АНДЕРСОМ, далее именуемым «продавец», и компанией «ЛЕДИБУРГ ЭСТЕЙТС ЛИМИТЕД», далее именуемой «покупатель», о продаже недвижимого имущества, а именно фермы, известной под названием АНДЕРСЛЕНД, вместе со всеми ее строениями и сооружениями, сельскохозяйственными культурами и запасами леса на корню, орудиями, инвентарем и поголовьем домашнего скота, в денежном выражении на сумму в три тысячи фунтов стерлингов…

В подтверждение вышеизложенного стороны поставили свои подписи: ДЖОН АРЧИБАЛЬД АНДЕРС – X (крест вместо подписи) и от имени компании «ЛЕДИБУРГ ЭСТЕЙТС ЛИМИТЕД» – ДИРК КОРТНИ (ЧЛЕН ПРАВЛЕНИЯ). В качестве свидетелей вышеизложенного:

ПИТЕР ЭНДРИС ГРЕЙЛИНГ

КОРНЕЛИЙ ЙОХАННЕС ГРЕЙЛИНГ


Прочитав последние два имени, Марк нахмурился. Пит Грейлинг с сыном отправились с дедом в Чакас-Гейт почти сразу же после того, как подписали Акт о продаже, а уже через несколько дней они же нашли его деда мертвым и похоронили его там в пустынном, необитаемом месте.


Генеральная доверенность на имя ДЕННИСА ПЕТЕРСЕНА.

Я, нижеподписавшийся ДЖОН АРЧИБАЛЬД АНДЕРС, настоящим документом доверяю вышеупомянутому ДЕННИСУ ПЕТЕРСЕНУ…

…подписано ДЖОНОМ АРЧИБАЛЬДОМ АНДЕРСОМ – X (о чем свидетельствует поставленный его рукой вместо подписи крест).

В качестве свидетелей подписали:

ПИТЕР ЭНДРИС ГРЕЙЛИНГ

КОРНЕЛИЙ ЙОХАННЕС ГРЕЙЛИНГ


Марк внимательно изучал пачку пергаментных юридических документов с их изящным шрифтом, скрепленных печатями красного воска и со свисающими тесемками из муарового шелка. Он тщательно переписал в записную книжку имена сторон, участвовавших в сделке, а когда закончил, конторский служащий, который все это время ревниво наблюдал за своими драгоценными бумагами, востребовал их обратно и за пять шиллингов пошлины неохотно вручил Марку официальную расписку.

Офис Бюро регистрации компаний располагался как раз напротив, через узенькую улочку, и здесь Марка приняли с совершенно другой тональностью. В этом мрачном помещении, похожем на пещеру, хозяйничала юная леди в строгой жакетке серого цвета с розоватым отливом и юбке свободного кроя, что находилось в странном противоречии с ее живыми глазами и бойким видом.

Как только Марк вошел и затворил дверь, хорошенькое маленькое личико ее с усеянным веснушками вздернутым носиком осветилось улыбкой, и уже через пару минут она дружески, с заговорщицким видом помогала ему разбираться в служебных записках, учредительных документах и договорах ассоциации «Ледибург эстейтс лимитед».

– Вы здесь живете? – спросила девушка. – Что-то я вас раньше не видела.

– Нет, я живу не здесь, – ответил Марк, не поднимая головы.

Сейчас он с трудом мог сосредоточиться на документах, тем более что живо помнил свою последнюю встречу с одной юной девицей.

– Повезло вам, – театрально вздохнула девушка. – Здесь у нас так скучно, по вечерам после работы совсем нечего делать.

Она с надеждой ждала ответа, но так и не дождалась.

Членами правления ледибургской компании недвижимости были мистеры Дирк Кортни и Рональд Бересфорд Пай, которые владели только по одной акции каждый, но этого хватало, чтобы получить право действовать как должностные лица компании.

Остальные девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто восемь стопроцентных пятишиллинговых акций принадлежали Ледибургскому сельскохозяйственному банку.

– Большое вам спасибо, – сказал Марк, возвращая девушке папку и стараясь избегать ее откровенного взгляда. – А можно посмотреть папку с документами Сельскохозяйственного банка?

Она немедленно принесла и ее.

Миллионом акций Ледибургского сельскохозяйственного банка стоимостью в один фунт каждая владели три человека, все члены совета директоров компании.


Дирк Кортни: 600 000 стопроцентных акций.

Рональд Бересфорд Пай: 200 000 стопроцентных акций.

Деннис Петерсен: 200 000 стопроцентных акций.


Марк нахмурился; паутина оказалась сплетена искусно и замысловато, снова и снова встречались одни и те же имена. Он и их переписал в свою записную книжку.

– Меня зовут Марион, а вас как?

– Марк… Марк Андерс.

– Марк… какое сильное, романтичное имя! Вы читали «Юлия Цезаря»? Там был такой Марк Антоний – сильный и романтический персонаж.

– Да, сильный, – согласился Марк. – Это правда. Сколько я вам должен заплатить пошлины?

– О, да я просто сделаю вид, что ничего и не было.

– Нет, послушайте, не надо этого… я хочу заплатить.

– Ну хорошо… если вы так хотите.

Марк направился к выходу и остановился у двери.

– Спасибо, – смущенно поблагодарил он. – Вы были очень добры.

– О, не стоит благодарности. Если понадобится еще что-нибудь, заходите. Вы знаете, как меня зовут и где меня найти.

Вдруг она ни с того ни с сего густо покраснела. Пытаясь это скрыть, девушка схватила папки и отвернулась. А когда снова посмотрела в сторону двери, Марка уже не было; она грустно вздохнула, прижимая папки к пухлой маленькой груди.

Марк нашел и счета недвижимости деда, которые с пренебрежением предъявил ему судебный распорядитель в папке, озаглавленной «Имущество лиц, умерших без завещания, стоимостью менее 100 фунтов».

С правой стороны перечислялись две винтовки и дробовик, четыре упряжных быка и двуколка; все было продано на открытом аукционе за восемьдесят четыре фунта и шестнадцать шиллингов. С левой стороны – оплата услуг юристов и комиссионные вознаграждения некоему Деннису Петерсену, а также стоимость услуг по ликвидации землевладения. Всего набежало сто двадцать семь фунтов. Сальдо счета оказалось дебетовым. Разницу разверстали, и дело было закрыто. Джон Арчибальд Андерс ушел в мир иной, почти ничего после себя не оставив, даже тех трех тысяч фунтов, которые ему заплатили за Андерсленд.

Марк взял ранец и снова вышел на улицу, залитую яркими лучами полуденного солнца. По Мейн-стрит медленно катила цистерна с водой для поливки, ее влачили два быка; тонкие струи воды сверкали в воздухе, прибивая толстый слой пыли.

Марк постоял, вдыхая запах воды, льющейся на сухую землю, и разглядывая стоящее на другой стороне улицы громадное здание Ледибургского сельскохозяйственного банка.

В голове мелькнула мысль: а не пойти ли туда и не потребовать ли от сидящих там людей объяснений, что могло заставить старика изменить свое твердое решение умереть и быть похороненным в Андерсленде, как ему выплатили деньги за землю и что он с ними сделал?

Но эта мысль быстро испарилась. Люди, работающие в этом здании, являлись существами особой породы – не чета нищему, без гроша в кармане, внуку неграмотного, бедного фермера. В обществе люди поделены на определенные имущественные группы, и между ними – невидимые барьеры, перепрыгнуть которые никому не под силу, даже если у тебя есть университетский диплом, боевая медаль за отвагу и ты уволен из армии с прекрасной аттестацией.

Это здание – храм, посвященный богу богатства и власти, там обитают не люди, а полубоги. А все те, кто подобен Марку Андерсу, со своими требованиями дать ответ на совершенно пустячные вопросы о каком-то никому не известном старике, там незваные гости.

– «Имущество лиц, умерших без завещания, стоимостью менее ста фунтов», – громко прошептал Марк и отправился туда, где лязгала, шипела и пыхтела железнодорожная товарная станция.

– Да, – ответил ему начальник станции, – Пит Грейлинг был машинистом локомотива на магистральной линии, а сын у него работал кочегаром, но в свое время оба уволились, несколько месяцев назад, еще в тысяча девятьсот девятнадцатом году. – Он задумчиво потер подбородок. – Нет, куда они двинули, я не знаю, да и вообще, черт побери, я даже рад, что они ушли. Хотя погодите, кажется, вспомнил: сынок его что-то говорил про Родезию, мол, они туда собираются. Ферму хотят купить, что ли, – усмехнулся он. – Ферму! Интересно, на какие шиши? Хотят-то хотят, да хотелка не выросла. На зарплату машиниста или кочегара не очень-то разгуляешься.


Зал заседаний правления Ледибургского сельскохозяйственного банка занимал половину верхнего этажа здания; один ряд окон от пола до потолка выходил на восток, откуда в жаркие летние дни всегда дул прохладный ветерок с моря; другие окна смотрели в сторону нагорья. Оно служило прекрасным фоном раскинувшемуся внизу городу и придавало импозантный вид всему огромному помещению с высоким, аляповато расписанным потолком, на котором пляшущие белые херувимы с гроздьями винограда в руках застыли в вечном веселье.

Панели красного дерева, закрывающие стены, оттеняли зеленые бархатные портьеры с обработанными золотистой тесьмой краями.

Ковер на полу, тоже зеленый, обладал достаточной толщиной, чтобы заглушить топот копыт кавалерийской атаки. Стол для заседаний был сработан из мрамора и отделан золоченой бронзой в виде виноградных листьев и обнаженных женских фигур; они карабкались вверх по его ножкам, играли на арфах или с наигранной скромностью танцевали.

С одной стороны стола в почтительной позе стоял мужчина с короткой шеей и широченными плечами борца. Зад его бриджей лоснился от частого соприкосновения с лошадиным седлом, сапоги покрывала пыль, – видимо, он только что проделал долгий путь верхом на лошади. Мужчина держал в руках мягкую фетровую шляпу и нервно теребил пальцами ее поля.

Напротив него, на другом конце мраморного стола, в мягком кожаном кресле элегантно раскинулся другой человек. Даже когда он сидел, видно было, что это человек крупный, а его дорогой костюм из тонкого британского сукна скрывает широкие, сильные плечи.

На этих плечищах изящно сидела великолепная голова с лоснящимися, искусно подстриженными волосами, темные пряди которых, спускаясь на щеки, переходили в холеные бакенбарды. Сильный, гладко выбритый подбородок выдавался вперед, как у человека, привыкшего повелевать; над подбородком расположился широкий решительный рот с прекрасными белыми зубами, которыми сейчас он задумчиво покусывал нижнюю губу. Подперев подбородок кулаком с тщательно отделанными ногтями, он внимательно слушал, слегка хмурясь; на лбу его, над переносицей между темными умными глазами образовались три поперечные морщины в виде птичьей лапы.

– В общем, я подумал, что вам, наверно, это будет интересно, мистер Кортни, – слегка запинаясь, закончил говорящий и переступил с ноги на ногу, приминая ковер пыльными сапогами.

В зале заседаний наступило молчание. Человек беспокойно бросил быстрый взгляд на двух других джентльменов, расположившихся с обеих сторон Дирка Кортни, но потом снова перевел взгляд на сидящего между ними.

Дирк Кортни опустил руку на колени, и лицо его просветлело.

– Думаю, вы все сделали правильно, Хобдей, – сказал он, и улыбка сделала его лицо еще более привлекательным. – Идите в вестибюль и отдохните. Секретарь даст вам чего-нибудь подкрепиться, а потом мы с вами еще поговорим. Никуда не уходите.

– Да, сэр, мистер Кортни, сэр.

Человек живо направился к выходу. Как только за ним закрылась дверь, двое сидящих по обе стороны Дирка Кортни одновременно заговорили, перебивая друг друга:

– В свое время я предупреждал вас, что так оно и выйдет…

– Но вы же говорили, что он убит…

– Мне никогда не нравилась эта мысль…

– Ага, я так и думал, что на этот раз все зайдет слишком далеко…

Они говорили, волнуясь и задыхаясь, а Дирк Кортни сидел с плавающей на губах загадочной полуулыбкой и с пристальным вниманием разглядывал кольцо с бриллиантом на мизинце правой руки, вертя большой драгоценный камень так, чтобы тот поймал свет из окна и отправил мерцающее отражение на высокий потолок над головой своего хозяина.

Минуты через две оба говоруна наконец умолкли, и Дирк Кортни обратил на них вежливый взгляд:

– Ну что, вы закончили? Я вас выслушал и пришел к заключению, что все это в высшей степени умно, конструктивно и впечатляюще. – Он выжидательно посмотрел на одного, потом на другого и, не услышав ответа, продолжил: – К несчастью, вы не обладаете полнотой фактов. К вашему сведению, существует еще кое-какая информация. В город он прибыл утром и отправился прямо в Комиссию по земельным наделам, оттуда в Регистрационное бюро компаний, а потом наведался и к начальнику станции…

Раздался новый взрыв причитаний, а Дирк Кортни выбрал сигару из специальной коробки с увлажнителем и спокойно занялся ею: позолоченным перочинным ножичком аккуратно обрезал кончик, слегка послюнил между губ и, зажав сигару между указательным и большим пальцем, стал дожидаться, когда они снова замолчат.

– Благодарю вас, джентльмены… но, как я и говорил, джентльмен, о котором идет речь, отправился на товарную станцию и стал наводить справки о Грейлинге и его сыне.

На этот раз они не сказали ни слова, только обменялись между собой ошеломленными и недоверчивыми взглядами; молчание продолжалось все время, пока Дирк Кортни зажигал спичку, ждал, когда прогорит сера, и раскуривал сигару.

– Это все была ваша идея, – сказал Рональд Пай.

Он был как минимум лет на тридцать старше Дирка Кортни. Некогда сытое, тучное тело его под дорогой жилеткой теперь обвисло, покрытые поблекшими веснушками и возрастными пигментными пятнышками щеки тоже свисали, как петушиные сережки. Волосы выцвели и поредели; когда-то огненно-рыжие, они лишь кое-где сохранили свой прежний цвет. Но вот уши все так же бодро торчали в стороны, и казалось, что он вечно к чему-то настороженно прислушивается, как пустынная лисица фенек, и глазки его все так же хитро поблескивали, заглядывая в лицо Дирку Кортни.

– Да, – согласился Дирк Кортни. – Бо́льшая часть идей, возникающих здесь, действительно принадлежит мне. Именно поэтому с тех самых пор, как я начал одаривать вас своими идеями, чистая сумма резервов Сельскохозяйственного банка с полутора миллионов фунтов за десять лет увеличилась до пятнадцати миллионов…

Ронни Пай продолжал поедать его глазами, в тысячный раз горько сожалея о том, что десять лет назад вообще поддался искушению и допустил к управлению банком этого юного авантюриста, этого щеголеватого флибустьера.

Видит бог, имелась ведь возможность подумать, проявить осторожность; он достаточно долго колебался, прежде чем принять фантастическое предложение Дирка Кортни. Он слишком много знал об этом парне, знал всю его подноготную, знал, как он жил в Ледибурге и как при весьма сомнительных обстоятельствах ушел из дома, порвав со своим отцом и с семьей.

Потом уже, через несколько лет, Дирк неожиданно, без предупреждения, явился в офис к Рональду Паю и сделал свое роковое предложение.

С первого взгляда было видно, что прежний мальчик превратился в мужчину, причем крутого, чуть ли не отморозка, но предложение выглядело слишком заманчивым, чтобы сразу отказаться, несмотря на то что потом, немедленно после этого разговора, до него стали доходить слухи, тянущиеся за этим парнем, как стервятники за львом. Это должно было насторожить его; тот факт, что Дирк Кортни мог предложить за шестьдесят процентов банковских акций шестьсот тысяч фунтов стерлингов и при этом подкрепить предложение поручительством лондонского Ллойдс-банка, сам по себе являлся достаточным, чтобы наполнить слухи реальным содержанием. «Насколько реально, чтобы честный человек всего за несколько лет мог заработать такую прорву денег?» – задавал он себе вопрос.

Но в конце концов денежки соблазнили Ронни Пая, но не только они, а еще и возможность взять реванш над своим извечным врагом, генералом Шоном Кортни. Перспектива предоставить блудному сынку генерала столь высокое положение в самом средоточии родной земли клана Кортни приводила его в восторг. Словом, чашу весов перевесило злорадство плюс шестьсот тысяч фунтов наличных денег.

А сделка-то эта вышла боком.

– Я с самого начала был против, – говорил он сейчас.

– Мой дорогой Пай, вы против всякой новой идеи – в принципе. А ведь всего неделю назад вы млели от радости, как девственница перед брачной ночью, при виде балансового отчета «Ледибург эстейтс» и «Сахарной компании Зулуленда».

Дирк встал. Рост его производил сильное впечатление. Не выпуская сигары из крепких белых зубов, он обеими руками пригладил волосы, расправил складки широкого галстука и потрогал перламутровую булавку. Затем зашагал к противоположной стенке зала.

Здесь Дирк развернул висящую карту Зулуленда и Северного Наталя, сразу закрывшую половину стены, и отступил от нее. Крупный масштаб карты позволял четко провести границы каждой фермы. Фермы, принадлежащие компании «Ледибург эстейтс», были аккуратно закрашены зеленым цветом. Эти земли простирались от моря до гор – картина огромных земельных владений с их природными богатствами выглядела поистине впечатляющей.

– Вот, джентльмены, перед вами проект, которому вы столь яростно сопротивляетесь, – снова улыбнулся он. – Выходит, он оказался вам не по зубам.

Улыбка его погасла, и Дирк нахмурился. Когда он хмурился, длинные губы его язвительно сжимались, а в лучистых глазах сверкали злобные огоньки.

– Ключик ко всей этой операции находился здесь, на реке Умфолози; это вода, и нам она необходима, иначе все остальное не имеет смысла. И вот один глупый, упрямый, необразованный старый козел…

Дирк резко оборвал свою речь, но через секунду снова улыбнулся; от волнения голос его звучал глухо:

– И это все теперь наше, весь южный берег реки… и это еще не все!

Он вытянул руки с растопыренными пальцами и прижал их к карте, словно когтистые лапы.

– Вот здесь, – продолжал он, – и здесь, и вот это…

Руки его жадно поползли по карте на север. Со смехом он оглянулся на них, вскинув большую красивую голову.

– Вы только поглядите на себя, – рассмеялся он, – у вас коленки дрожат от страха… и все потому, что я делаю вас богатыми!

Теперь раскрыл рот Деннис Петерсен. Ровесник Ронни Пая, он был женат на его сестре, и, если бы не это, его никогда не усадили бы за мраморный стол с украшениями из золоченой бронзы, потому что как личность он ничего собой не представлял. Разодетый в пух и прах, этот толстый коротышка обладал невыразительными, словно смазанными, чертами лица и бесцветными глазками.

– И что же нам теперь делать? – спросил он, сцепив руки на коленях так, что казалось, он в отчаянии заламывает их.

– Нам? – добродушно отозвался Дирк и направился к его креслу. – Ты говоришь «нам», мой дражайший Деннис?

Несмотря на разницу в возрасте, он отечески потрепал Денниса по плечу.

– Вам, – он сделал упор на это местоимение, – не придется ничего делать. Отправляйтесь оба к себе в контору, а как только все кончится, я вам сообщу.

– Послушай, Дирк… – Деннис решительно выпятил подбородок. – Не надо больше этого… насилия, слышишь? – Но, встретившись глазами со взглядом Дирка, он сразу сник. – Прошу тебя, – промямлил он.

Дирк усмехнулся:

– Проваливайте складывать свои циферки… оба проваливайте… считайте свои денежки. И ни о чем не беспокойтесь.

Он помог им встать с кресел, положил руки на плечи и проводил до дверей.

– Деннис, – сказал он на прощание, – завтра в девять у нас заседание, я буду докладывать о новом заводе дубильного экстракта в Стэнгере. Мне понадобятся цифры, позаботьтесь о том, чтобы они у меня были.

Когда Дирк Кортни остался один, лицо его изменилось, глаза сузились. Погасив окурок сигары в пепельнице из оникса, он направился к двери, ведущей в вестибюль.

– Хобдей, – тихо позвал он. – Подойдите сюда на минутку, прошу вас.


У охотников такое бывает: казалось бы, только что след выглядел отчетливым и свежим – и вдруг потерялся. Подобное с Марком уже случалось однажды, когда они с дедом охотились неподалеку от Чакас-Гейт.

– Все, след пропал, тупик, – пробормотал он вслух.

Марк неуверенно остановился посреди главной улицы Ледибурга. Казалось, найти могилу деда уже невозможно. Найти и доставить его останки домой, перезахоронить рядом с женой Элис в Андерсленде.

Еще одна проблема, хотя и не столь важная, – куда девались деньги, которые дед выручил за Андерсленд? Три тысячи фунтов. В глазах Марка эта сумма представляла собой огромное состояние, и было бы хорошо как-нибудь выведать, что с ними случилось. С такой суммой он мог бы просто купить себе землю где-нибудь в другом месте.

Тут Марк столкнулся с проблемой, о которой до сих пор старался не думать, признавая, что шансов здесь мало и все они очень слабые. Стоило только представить, что́ для этого нужно сделать, как что-то болезненно сжималось в животе. С большим трудом он взял себя в руки и двинулся к высокому зданию Ледибургского сельскохозяйственного банка. Но не успел к нему подойти, как часы на церковной башне в конце улицы пробили пять, эхо звона прокатилось по всей долине, и с десяток сотрудников банка группой, весело переговариваясь, вышли из парадного входа, явно довольные, что рабочий день закончился, а страж в униформе принялся закрывать на замки массивные двери красного дерева.

Ощутив тайное облегчение, Марк повернул обратно.

– Завтра приду, – твердо пообещал он себе.

Пансион, располагавшийся за церковью, сулил обед и ночлег за семь шиллингов и шесть пенсов, но Марк всего секунду думал об этом. Соверены из тайника деда стоило поберечь, они еще пригодятся.

Добравшись до моста через Бабуинов ручей, он спустился на берег и двинулся вниз по течению, чтобы подыскать местечко, где можно заночевать.

Вскоре нашлось отличное место в четверти мили от моста, с деревьями и сухими ветками для костра, но как только Марк спустился к воде, в нос ударила страшная вонь, он не успел даже коснуться фляжкой потока. Марк присел на корточки у воды. Вдоль берега у самой кромки колыхалась густая мыльная пена, покрывающая и стебли тростника. И тут Марк впервые обратил внимание на цвет тростника: он был весь бурый и, по-видимому, мертвый, а в воде булькали зловещие пузырьки какого-то газа. Он набрал пригоршню воды и понюхал, после чего с отвращением выплеснул обратно и встал, вытирая руки о штаны.

Мимо него, крутясь на водоворотах возле зарослей тростника, по течению медленно проплыла большая желтая рыбина, весом не менее четырех фунтов, с раздутым животом и выпученными мутными, гниющими глазами. Охваченный дурными предчувствиями, Марк с тревогой наблюдал за ней, словно этот отравленный, гниющий остов имел некий особый, значительный смысл в его жизни. Его передернуло, он вскарабкался на берег и закинул на плечо ранец.

Марк направился в обратную сторону, вверх по течению, время от времени останавливаясь и вглядываясь в речное русло, пока не дошел до стальных конструкций новой сахарной фабрики; здесь воды речного потока словно кипели, от них поднимались струйки бледного пара, клочья густого тумана повисли на жестких зарослях бурого тростника. За следующим поворотом он наткнулся на торчащую над противоположным берегом черную сточную трубу диаметром дюймов шесть, из которой непрерывным потоком хлестала горячая, окутанная паром жидкость.

На несколько секунд направление ветра изменилось, и в ноздри Марка пахнуло химической вонью, отвратительной и едкой; он закашлялся и поскорее отвернулся.

А уже в сотне ярдов вверх по течению, между зеленых стеблей грациозно качающегося на ветру тростника журчала чистая вода, и в глубине омута Марк разглядел извивающиеся тела мурен и суетящихся на белоснежном песке под водой маленьких черных и розовых крабов.

На первом подъеме нагорья, у берега образованной водопадом заводи с медленно кружащей водой, Марк нашел подходящее место для ночлега. Над его головой, словно мягкие зеленые опахала, свисали листья растущих между деревьями папоротников; сняв одежду, он вошел в свежую, прохладную воду, и она показалась ему удивительно приятной.

После купания, не одеваясь, он уселся возле заводи на покрытый мхом камень и, достав старенькую бритву, чисто выбрился. Затем вытерся рубахой, сполоснул ее и повесил сушиться возле разведенного костерка. Поджидая, когда закипит вода в котелке, голый по пояс, он вышел по склону на открытое место и сверху оглядел долину.

Солнце уже коснулось края нагорья, и его косые алые лучи приятно согревали тело. Освещенные ими железные крыши домов блестели, как полированные, и столб дыма, поднимающийся из трубы сахарной фабрики, окрашивался в золотисто-бронзовый цвет. Ветер уже стих, и в этом спокойствии и тишине африканского вечера дым высоко поднимался в вечернее небо.

Вдруг внимание Марка привлекло какое-то движение вдали. Он сощурился, стараясь получше рассмотреть, что там такое.

За чертой города по открытой местности двигалась группа всадников. Даже на таком расстоянии Марк понял, что это охотники. Четверо всадников, сбившись в тесную группу, ехали медленно, не торопясь. Один из них вез у бедра винтовку или дробовик: когда он в седле наклонялся вперед, словно пристально вглядываясь перед собой, взору наблюдателя открывался торчащий в небо ствол. Остальные трое тоже были вооружены; возле коленей виднелись ружья в чехлах, на лицах читалось напряжение, сдерживаемое возбуждение, которое всегда выдает охотника. Впереди группы двигалась одиночная фигура зулуса в старой, с чужого плеча европейской одежде; он вел всадников за собой с особенной осанкой охотника-следопыта: опустив голову и обратив глаза к земле, держа в руке ошкуренный охотничий посох, чтобы раздвигать траву и нащупывать след, он трусил обманчиво быстрой зулусской рысцой.

«Интересно, – лениво подумал Марк, – на кого это они охотятся так близко от города, да еще на берегах погибающей, отравленной речки: они ведь идут по той самой тропе, по которой к возвышенности недавно прошел я сам».

Уже быстро темнело; солнечный свет померк, блестящие железные крыши погасли, и солнце закатилось за гребень нагорья. В последних проблесках света Марк увидел, как передний всадник натянул поводья и выпрямился в седле. Он выглядел приземистым и коренастым, на лошади держался уверенно. Он смотрел в сторону нагорья, прямо туда, где стоял Марк, но потом опустились сумерки, и вся группа превратилась в неясное пятно на фоне темнеющей земли.

Сидя перед костром на корточках, Марк жевал говяжью тушенку и запивал ее кофе из кружки. Его охватила смутная тревога. Он и без того был расстроен событиями прошедшего дня, печальными воспоминаниями о деде, жалким зрелищем умирающей реки, а тут еще эта странная фигура далекого всадника.

Поужинав, он надел куртку, закутался в одеяло и лег поближе к огню, но уснуть никак не мог. Душевное беспокойство не покидало его, напротив, оно, казалось, только росло. Из головы не выходили четыре всадника: на кого они могли охотиться совсем рядом с шумным городом, думал он. Потом представил, что всадники следуют вдоль речного берега его же маршрутом, и беспокойство его усилилось, а сон как рукой сняло.

Вдруг он вспомнил, что его дед никогда не спал рядом с костром.

– Я усвоил это, когда мы гонялись за бурами. Свет в ночной темноте привлекает не только бабочек, но и львов, гиен, а также людей, – говаривал он.

В ушах Марка словно звучал его голос, он как будто слышал эти слова. Марк сразу встал, не снимая одеяла, и двинулся вверх по склону. Ярдах в пятидесяти ему удалось отыскать наполненную сухими листьями ложбинку.

Наконец он задремал; мягкий полог сна легко опустился ему на веки, как вдруг совсем близко в деревьях крикнула совка, и он мгновенно проснулся. Ему хорошо знаком был этот ночной звук, но на этот раз он звучал несколько странно. Подражание было искусным, но не могло обмануть его чуткое ухо, сроднившееся со звуками дикой природы.

Напряженно вслушиваясь, Марк медленно поднял голову и стал пристально всматриваться в темноту. Внизу виднелось красное пятно непрогоревших угольев его костерка, над которым просматривались темные расплывчатые очертания деревьев на фоне хрупкого, усеянного белыми звездами неба.

Снова крикнула совка, уже ниже, возле заводи, и в то же мгновение Марк услышал, как в темноте совсем рядом, шурша сухими листьями, крадется кто-то большой и тяжелый. Потом снова наступила тишина.

Марк изо всех сил напрягал зрение и слух, всматриваясь и вслушиваясь в темноту, но под деревьями она оставалась непроницаемой.

Далеко внизу, в долине, три раза свистнул паровоз – в тишине этот звук прозвучал отчетливо и ясно. Потом послышалось тяжелое сопение – это поезд, пыхтя паровой машиной и стуча колесами по стыкам, выехал из товарной станции.

Марк пытался не замечать этих гудков и лязга, не обращать на них внимания; ему требовалось разобрать тихие ночные звуки, встревожившие его.

Кто-то спускался по склону; послышался тихий, вкрадчивый шепот, а потом Марк увидел на фоне полупогасшего костра движущиеся тени. Из темноты выступили обутые в сапоги мужские ноги и, остановившись возле светящихся угольев, замерли.

А поближе к Марку еще кто-то двигался, нетерпеливо шуршал, ступая по сухим листьям… Вдруг явственно раздался металлический щелчок, словно кто-то повернул рычажок предохранителя на винтовке, переводя его в положение для стрельбы. Звук прошел Марку по нервам, словно электрический разряд, и у него перехватило дыхание. Щелчок прозвучал совсем близко, футах в шести, и теперь юноше показалось, что на фоне звездного неба он различает неясные очертания человека. Тот стоял у самой ложбинки, где вытянулся Марк, почти над его головой, и пристально всматривался в горящие угли на стоянке.

Человек возле костра заговорил тихо, но голос его слышался отчетливо:

– Удрал, сволочь, нет нигде.

Он наступил на кучу сухих веток, которые Марк натаскал для костра. Взял одну и бросил на угли – в воздух горящими спиралями поднялся столб искр, а ветка вспыхнула, отбрасывая круг желтого света.

– А ранец-то все еще здесь! – резко воскликнул он и, всматриваясь в темноту, настороженно поднял дробовик. – Не забывай: за него обещана сотня фунтов.

Эти слова и поза его с ружьем окончательно развеяли всякие сомнения насчет его намерений. Марка бросило в жар, он сжался, как тугая пружина, и весь дрожал, сдерживая энергию, готовый в любой момент броситься на врага.

Человек, стоящий рядом, снова пошевелился, и Марк услышал приглушенный стук металла о металл, хриплое, напряженное дыхание… и вдруг юноша оторопел: темноту прорезал яркий луч света. Он пошарил вокруг и замер, упершись в закутанного одеялом Марка.

Позади слепящего света лампы Марк сразу увидел фигуру человека. В правой руке, на уровне собственной головы, он держал лампу, а в левой – свисающую с плеча на ремне винтовку.

Человек оказался совершенно не готов увидеть Марка прямо у себя под ногами.

– Он здесь! – дико заорал он. – Здесь, черт побери!

Человек попытался поднять на Марка винтовку, но фонарь в правой руке мешал ему.

– Стреляй! Стреляй, зараза! – заорал другой, странно знакомый голос.

Человек, стоящий над Марком, уронил лампу и собрался вскинуть винтовку, но не успел: Марк бросился на него как тигр.

Воспользовавшись инерцией поднимающейся винтовки, он схватил одной рукой за ствол, другой – за ложе и, вложив весь свой вес и силу, нанес противнику сокрушительный удар стальным затвором прямо в лицо. Послышался треск ломаемой кости – удар оказался такой мощный, что у Марка чуть суставы не выскочили из плеч.

Противник повалился на спину с криком, заглушаемым бульканьем хлынувшей из разбитых носа и рта крови. Марк перепрыгнул через него и бросился бежать по склону.

За спиной его слышались крики и вопли, потом прогремел дуплет из дробовика с двойной вспышкой. Тяжелые заряды хлестнули по листьям совсем близко, и что-то обожгло предплечье, словно укус дикой пчелы.

– Свет! Где фонарь?

– Вон он, держи его, не дай ему удрать!

Три раза подряд ударила винтовка – по звуку, похоже, «ли-энфилд». Одна пуля врезалась в скалу и с визгом улетела куда-то в небо, другая шмякнулась в ствол дерева совсем рядом.

В темноте Марк оступился на бегу и, подвернув лодыжку, тяжело грохнулся на землю; острая боль пронзила всю ногу до самого паха и живота. Он перевернулся и встал на колени; луч фонаря мазнул по нему и скользнул мимо, но тут же вернулся, осветив его фигуру.

– Попался!

Снова поднялась пальба, сопровождаемая торжествующими криками. Вокруг свистели пули, и одна пролетела так близко, что свист почти оглушил Марка; он снова бросился вверх по склону.

Острая боль в стопе заставила Марка вскрикнуть. Словно раскаленный добела стальной прут вонзился ему в лодыжку, и боль сверкающей, фосфоресцирующей волной докатилась до самого черепа, но он заставил себя двигаться дальше, мокрый от пота, виляя на бегу, всхлипывая и припадая на поврежденную ногу.

Преследователи рассыпались в зарослях у него за спиной и, похоже, быстро устали: они привыкли передвигаться только верхом. Крики их становились все более приглушенными и тревожными, слышно было, что они тяжело дышат, что они уже боятся упустить свою жертву.

Несмотря на страшную боль, пронзающую Марка с каждым шагом, мозг юноши продолжал работать. Не лучше ли будет упасть, затаиться где-нибудь в густых зарослях и дождаться, пока они пройдут мимо? Нет, охотники слишком близко, вдобавок с ними опытный следопыт, ведь именно он в темноте безошибочно привел их к его стоянке. Лечь сейчас означает сдаться, это равносильно самоубийству; но с другой стороны, долго ему не продержаться. Терпеть эту страшную боль уже не оставалось сил, в голове шумело, в глазах потемнело.

Марк упал на колени, и его стало рвать; он давился и задыхался от рвоты, а она все не прекращалась. И уже через несколько секунд голоса преследователей зазвучали ближе и настойчивее. Кое-как он поднялся на ноги, и его сразу же поймал луч фонаря; винтовочная пуля, разрывая воздух, просвистела мимо головы. Марк споткнулся, шарахнулся вперед и спрятался от фонаря за кустом. И вдруг почувствовал, что земля под ногами круто пошла вверх.

Он снова споткнулся, но, продолжая двигаться, удержался на ногах и ступил на край, где почва шла горизонтально, а под ногами скрипел гравий. Спотыкаясь, он сделал еще три шага, и тут ноги словно выбило из-под него – он тяжело рухнул и почувствовал под руками холодную сталь.

Тяжело дыша и ничего не видя перед собой, несколько долгих секунд он лежал и слушал, как снизу, словно гончие псы, к нему приближаются охотники. Эти звуки заставили его встрепенуться. Марк протянул руки, пытаясь нащупать что-нибудь, за что можно ухватиться, чтобы снова встать на ноги.

Руки его наткнулись на гладкую сталь, о которую он и споткнулся; она дрожала, словно живая. Тут до него дошло, что он взобрался на железнодорожную насыпь и упал прямо на рельсы.

Подтянувшись, Марк встал на колени и в эту минуту услышал во мраке ночи быстро приближающееся пыхтение. Вдруг весь склон нагорья осветился лучом прожектора, стало светло как днем, и локомотив, который совсем недавно выезжал из товарной станции в долине, с грохотом выскочил из вырубленного в горе прохода, опоясывающего самую крутую часть нагорья, перед тем как пересечь глубокое ущелье, по которому протекала река.

Длинный белый луч прожектора ударил в Марка, словно твердый предмет; он вскинул руку, защищая глаза, и скатился с железнодорожного полотна, присев на корточки с противоположной от преследователей стороны.

В свете прожектора Марк увидел проворно бегущую приземистую фигуру. Она нырнула по ту сторону рельсов прямо под носом ревущего, сотрясающегося локомотива. Яркий свет помешал разглядеть его лицо, но в том, как он двигался и сутулил плечи, Марку показалось что-то знакомое.

Машина с грохотом надвинулась на Марка и поравнялась с ним, струя пара ошпарила его своим горячим дыханием. Локомотив проехал мимо, и теперь над Марком громыхали темные тени товарных вагонов.

Он выпрямился, стараясь опираться на здоровую ногу, вытер пот, заливающий глаза, и поднял голову, стараясь улучить удобный момент.

Когда он представился, Марк едва не упустил его; поручень чуть не вырвался из скользких от пота пальцев, хотя на подъеме поезд значительно снизил скорость.

Марк повис на одной руке, мышцы плеча напряглись, и боль прострелила всю руку; ноги, оторвавшись от земли, болтались в воздухе. Он отчаянно пытался схватиться за поручень другой рукой.

Ему это удалось. Теперь он висел, прижавшись к стенке вагона; ноги все еще свободно болтались, но он пытался поймать ими подножку. В это мгновение в его поврежденную ногу, словно стальными клещами, вцепились чьи-то руки, и вес чужого тяжелого тела потянул его вниз, пытаясь оторвать от вагона.

От невыносимой боли Марк пронзительно закричал, и ему понадобились вся сила и стойкость, чтобы не выпустить поручень.

Тело его раскачивалось как маятник; вцепившийся в него человек оторвался от земли, но потом ноги его снова коснулись насыпи, он побежал и заскользил, как на лыжах, по сыпучему гравию.

Марк обернулся, увидел белеющее в темноте лицо и попытался пнуть в него свободной ногой, но не попал. Вдруг тональность грохота локомотива изменилась: он въехал на стальные конструкции моста, перекинутого над глубоким ущельем, по которому протекала река.

Из несущегося мимо них темного коридора одна за другой выскакивали вертикальные стойки моста; Марк слышал, как с шипением пролетают рядом с его головой клепаные стальные балки. И тут вдруг пальцы, вцепившиеся в его ногу, ослабли и оторвались. Марк держался за поручень уже из последних сил, а поезд тем временем прогрохотал по мосту и, пыхтя, полез вверх по склону, пока наконец не заполз на самый верх нагорья. На горизонтальном участке он резко прибавил скорость. Цепляясь за поручень и прилагая отчаянные усилия, Марк дюйм за дюймом поднимался все выше и наконец перевалился на площадку открытого вагона. Там он заполз на самый верх штабелей из мешков с сахаром и лег лицом вниз, всхлипывая при каждом вдохе от страшной боли в ноге, сотрясающей весь его организм, словно штормовая волна.

Но пролежал он так недолго: пронизывающий холод заставил его подняться. Пропитанная потом курточка на ночном ветру стала холодной как лед, и Марк, преодолевая боль, пополз вперед, чтобы укрыться под защитой железной стенки вагона. Он проверил карманы и с облегчением убедился: и кошелек, и записная книжка на месте.

Вдруг до него дошло, что он здесь не один, и его снова охватил страх.

– Кто там? – прохрипел Марк, быстро принимая боевую стойку.

– Я не причиню тебе никакого вреда, нкози, – на зулусском ответил ему тихий голос.

Марк с облегчением вздохнул. Возле стенки вагона с подветренной стороны на корточках сидел черный мужчина, явно так же напуганный появлением Марка, как и он сам присутствием постороннего.

– Я не желаю тебе зла, господин. Я человек бедный, у меня нет денег, чтобы заплатить за проезд. У меня заболел отец, он умирает в Текуэни, это неподалеку от Дурбана.

– Мир тебе, – прохрипел Марк на том же языке. – Я тоже человек бедный.

Он подполз поближе к зулусу, прячась от ветра, но движения снова побеспокоили поврежденную лодыжку, и он застонал от боли.

– Хау! – черный человек пристально посмотрел на Марка, и глаза его блеснули в звездном свете. – Ты ранен.

– Нога, – промычал Марк, пытаясь пристроить ее поудобнее.

Зулус нагнулся, и Марк почувствовал, как его пальцы осторожно коснулись больного места.

– У тебя нет обуви? – удивленно спросил зулус, увидев израненную, окровавленную ступню Марка.

– За мной гнались бандиты.

– Ха, – кивнул зулус, и тут только Марк при свете звезд заметил, что это совсем еще молодой человек. – Нога нехорошая. Не думаю, что сломана кость, но нехорошая.

Он развязал лежащий рядом с ним узелок и достал какую-то тряпку – по-видимому, одежду. И принялся неторопливо рвать ее на полоски.

– Нет-нет, – запротестовал Марк. – Зачем ты рвешь полезную вещь?

Он знал, как зулусы дорожат европейской одеждой, даже истрепанной или изношенной.

– Это старая рубаха, – просто сказал зулус.

Он принялся умело накладывать на распухшую лодыжку повязку. Когда закончил, боль немного утихла.

– Нги йа боне — благодарю тебя, – сказал Марк.

И тут его охватила волна сильной дрожи – лишь теперь он в полной мере ощутил, какое страшное потрясение только что испытал; тошнота подступила к горлу, и он снова затрясся, как листок на ветру.

Зулус стащил с себя шерстяное одеяло и накинул на плечи Марка.

– Нет, я не могу взять твое одеяло, – сопротивлялся Марк. – Я не могу…

От одеяла несло дымом костра из сухих коровьих лепешек и острым запахом самого зулуса – простым, как земля Африки.

– Тебе надо, – твердо сказал зулус. – Ты болен.

– Ну хорошо, – пробормотал Марк, чувствуя, что его снова трясет. – Но смотри, одеяло большое, и на двоих хватит…

– Не хватит.

– Иди сюда, – твердо сказал Марк.

Зулус секунду колебался, потом подвинулся ближе и накинул на себя край одеяла.

Вот так, прижавшись друг к другу, плечом к плечу, они просидели всю ночь; от усталости и изматывающей боли Марк впал в полубессознательное состояние – боль в распухшей лодыжке продолжала пульсировать, словно удары барабана. Зулус рядом с ним молчал, и Марк думал, что он уснул, но, когда после двухчасовой быстрой езды через плато поезд замедлил ход, он пошевелился.

– Здесь остановка, разъезд Сакабула. Он будет стоять, пока не пропустит встречный поезд.

Марк вспомнил об этом пустынном разъезде с двумя колеями. Ни одного строения, лишь один указатель с названием. Он снова почти погрузился в полудрему, но что-то его обеспокоило, странное чувство опасности, которое у него проявилось и было доведено до совершенства во Франции.

Он сбросил одеяло и, приподнявшись на колени, стал пристально всматриваться вперед. Железнодорожная колея, плавно изгибаясь, образовывала боковой путь; серебристые рельсы блестели, освещенные фонарями локомотива.

Далеко впереди торчал указатель остановки, абсолютно белый в луче прожектора. Но там было еще кое-что. Рядом с рельсами возле столба стоял тяжелый грузовик с горящими фарами. В желтом пятне света Марк разглядел темные силуэты чего-то ждущих людей. Холодные пальцы тревоги сжали ему сердце.

Грузовик из Ледибурга не мог примчаться сюда раньше, чем поезд, но ведь уже существовал телеграф, доставляющий послания почти мгновенно…

– Мне надо уходить, – быстро проговорил Марк.

Негнущимися пальцами он подцепил в поясном кошельке соверен и быстро положил его в ладонь зулуса.

– Нет никакой необходимости… – начал было зулус.

Но Марк бесцеремонно оборвал его:

– Оставайся с миром.

Марк подполз к задней стенке вагона, которая находилась подальше от ждущих людей, спустился по железной лесенке и повис как раз над колеей.

Он подождал, когда локомотив со скрежетом и скрипом замедлил ход и с шипением выпустил облако пара, потом сжал зубы и спрыгнул вниз, стараясь бо́льшую часть веса перенести на здоровую ногу.

Коснувшись ногами земли, он повалился вперед; нагнув голову, перекатился через спину и, подтянув коленки к груди, как резиновый мячик, покатился по склону вниз.

Скрывшись в сухой бледной траве, растущей вдоль железнодорожной линии, Марк, работая локтями, пополз к низким зарослям колючего кустарника ярдах в пятидесяти от железной дороги. Не торопясь забрался под усеянные шипами низкие ветки и лег лицом вниз, сжимая зубы, чтобы не закричать от тупо пульсирующей боли в лодыжке.

Поезд остановился товарным вагоном прямо напротив места, где прятался Марк. Охранник спустился, освещая путь фонарем, а от головы поезда плотной группой к нему уже спешили люди с фонарями в руках, внимательно исследуя каждый дюйм железнодорожного пути и открытые вагоны.

Все они оказались вооружены. Объясняясь с машинистом и кочегаром, высунувшимися из кабины паровоза, они разговаривали громко.

– В чем дело? – спросил машинист.

– У вас в поезде скрывается беглый преступник!

– А вы кто такие?

– Дружинники, помогаем полиции.

– А кто сбежал-то?

– Грабитель… банк ограбил.

– Убил в Ледибурге четырех человек.

– Запрыгнул к вам в поезд на выезде из города, на подъеме.

– Не искушайте судьбу, ребята, ведь этот подонок – убийца…

Громко разговаривая и подбадривая друг друга, они быстро пошли вдоль поезда, и только теперь Марк вспомнил про зулуса. Следовало его предупредить. Но он был слишком озабочен опасностью, которая, как казалось, угрожала только ему. Марк хотел крикнуть зулусу, чтобы тот бежал, но не мог заставить себя это сделать. С ним ничего страшного не будет, успокаивал себя юноша, они увидят, что это черный, и не станут стрелять – может, только слегка побьют и прогонят…

Зулус выскочил из щели между двумя вагонами – он успел выбраться на сцепку. Его темная убегающая фигурка мелькнула в свете фонарей, и кто-то предостерегающе крикнул. И сразу же раздался выстрел.

В луче фонаря Марк видел пыль, поднятую летящей пулей; зулус вильнул в сторону и бросился прямо в открытое, заросшее травой пространство. Еще несколько выстрелов разорвали ночь – вспышки вылетали из стволов, как мгновенно распускающиеся красные цветы, – но зулус продолжал бежать.

Один из этих людей упал на колено, и в свете фонарей Марк увидел его белое, охваченное азартом лицо. Тщательно прицелившись, тот выстрелил, и ствол винтовки резко подпрыгнул.

Зулус рухнул в траву, даже не вскрикнув, и все они радостной стаей подбежали к нему и сгрудились вокруг тела.

– О черт, это же черномазый, – сказал кто-то.

За этим последовала беспорядочная и раздраженная дискуссия, которая продолжалась минут пять; потом четверо, подхватив зулуса за руки и за ноги, отнесли его к грузовику.

Голова мертвого откинулась назад чуть ли не до земли, и из широко раскрывшегося рта сочилась черная как смола кровь; голова болталась в такт спотыкающимся шагам несущих его людей. Подойдя к грузовику, они закинули тело в кузов.

С лязгом и грохотом подъехал поезд, идущий на север, пронзительно просвистел и тронулся дальше, в сторону Ледибурга.

Люди залезли в грузовик, заворчал мотор, и машина уехала, подпрыгивая на ухабах дороги и шаря по небу и по земле лучами фар.

Стоящий поезд горестно свистнул и, тронувшись с места, медленно загромыхал по рельсам. Марк осторожно выполз из своего убежища; спотыкаясь, заковылял следом и успел догнать поезд, пока тот не набрал скорость.

Он заполз на мешки с сахаром и, пробравшись к стенке с подветренной стороны, обнаружил, что зулус оставил свое одеяло. Ощущая, как его захлестывает вина за смерть человека, который стал ему другом, он закутал в одеяло свое замерзшее тело, а затем чувство вины превратилось в злость.

Поезд мчался на юг, и всю ночь мучительно горькая, жгучая злость поддерживала его, помогала терпеть боль.


Фордсбург – убогий и грязный пригород Йоханнесбурга, лежащего в трехстах милях от покрытых золотистой травой холмов Зулуленда и прекрасной лесистой долины Ледибурга. Он застроен жалкими хижинами, крохотными домишками рабочих, сляпанными из листов оцинкованного железа, которое прибито к деревянным каркасам; возле каждого такого домика непременно разбит чахлый садик. В некоторых садиках можно даже увидеть великолепные, яркие цветы: здесь вызывающе цветут трансваальские ромашки, канны, огненно-красные пуансеттии, но в большинстве на голой, углистой, глинистой почве кое-где растут лишь худосочные кустики, что говорит о полном равнодушии к ним хозяев.

Над узенькими улочками с теснящимися хижинами величественно возвышаются шахтные отвалы, горы ядовитой желтой земли с плоскими вершинами, из которой добывают золото. Добыча золота выщелачиванием цианидами гарантирует, что земля в отвалах стерильна и безнадежно бесплодна. На такой земле не растет ничего, и в ветреные дни желтая пыль и мелкий песок немилосердно хлещут раболепно жмущиеся к земле домишки.

Отвалы гордо возвышаются над всей окружающей местностью, как памятники муравьиной суете человека, символ его вечной жадности к золоту. Надшахтные копры с их паутинообразными стальными конструкциями вонзаются в бледно-синее безоблачное зимнее небо вельда – высокогорной африканской степи. Огромные стальные колеса на их вершинах непрерывно вращаются то в одну, то в другую сторону, опуская глубоко в недра земли клети, наполненные людьми, и поднимая на поверхность бункеры, нагруженные богатой золотом породой.

Марк медленно брел вдоль одной из таких узеньких, пыльных улочек. Он все еще немного прихрамывал. В руке он нес дешевый картонный чемоданчик, куда сложил немногие пожитки, купленные им взамен утерянных на далеком нагорье.

Оделся он теперь гораздо приличнее, чем прежде: выданный при демобилизации мешковатый костюм сменили тщательно отутюженные фланелевые брюки и прекрасный синий пиджак, подчеркивающий широкие плечи и тонкую талию; под пиджаком виднелась белая рубашка с открытым воротом, оттеняющим гладкую смуглую кожу шеи и лица.

Марк подошел к дому с цифрой «55» на калитке – лишь номер отличал его от остальных домов на улице. Открыв калитку, юноша прошел по коротенькой, выложенной плитами дорожке, кожей ощущая, что из-за тюлевой занавески передней комнаты за ним наблюдают любопытные глаза.

Марк постучал в дверь, но открыли ему не сразу, а лишь через несколько минут. Он удивленно заморгал, увидев перед собой женщину.

Она, судя по всему, только что причесала коротенькие черные волосы, а вместо неказистого повседневного платья явно второпях надела другое, получше. Не успев закрепить пояс на тоненькой талии, она застегивала его сейчас. Голубенькое платьице в крупный желтый цветочек очень молодило ее, хотя Марк сразу заметил, что она старше его лет на десять, если не больше.

– Да? – спросила она, смягчая отрывистый вопрос улыбкой.

– Здесь проживает Фергюс Макдональд? – спросил Марк.

Теперь он увидел, что она довольно миловидная – не сказать чтобы хорошенькая, но вполне привлекательная, с выразительными чертами лица и темными, умными глазами.

– Да, это дом мистера Макдональда, – ответила она; в голосе ее звучала иностранная интонация, что вызывало любопытство. – Я его жена, миссис Макдональд.

– Правда? – удивленно произнес он, застигнутый несколько врасплох. Он знал, что Фергюс женат, тот часто говорил с ним об этом, но Марк никогда особенно не задумывался о его жене, не представлял ее живой женщиной во плоти и крови, а тем более такой. – Я старый друг Фергюса, мы вместе служили в армии.

– Ах вот оно что… – неуверенно проговорила она.

– Меня зовут Марк, Марк Андерс.

Лицо ее сразу изменилось, на губах расцвела широкая улыбка, осветив ее миленькое личико. Она даже ахнула от удовольствия.

– Ах, Марк! Ну да, конечно, Марк, – защебетала она и, стремительно схватив его за руку, потащила через порог. – Он так часто рассказывал о вас… мне кажется, я знаю вас всю жизнь. Словно вы член нашей семьи – как брат, например. – Стоя совсем близко, она продолжала держать его за руку и смеялась. – Входите, входите же, Марк. А меня зовут Хелена.


На довольно запущенной кухне во главе стола из сосновых досок сидел Фергюс Макдональд. Вместо скатерти стол был накрыт газетной бумагой; Фергюс сгорбился над тарелкой и мрачно слушал рассказ Марка о его побеге из Ледибурга.

– Вот сволочи, Марк, это же настоящие бандиты. Они и есть враги. Новые враги…

Говорил он с набитым ртом, пережевывая картошку с изрядно сдобренной пряностями толстой сосиской.

– Мы снова на войне, парень, только на этот раз наш противник будет похлеще чертовых фрицев.

– Еще пивка, Марк? – Хелена наклонилась и подлила ему в стакан из большой темной бутылки.

– Спасибо, – поблагодарил Марк.

Наблюдая, как поднимается пена в стакане, он размышлял над словами Фергюса.

– Я ничего не понимаю, Фергюс, – признался он. – Я не знаю, кто эти люди, не знаю, зачем они пытались меня убить.

– Хозяева жизни, парень. Вот с кем мы сейчас воюем. Богачи, владельцы приисков и шахт, банкиры – все, кто угнетает рабочего человека.

Марк сделал большой глоток, и Хелена улыбнулась ему через стол:

– Фергюс прав, Марк. Их надо уничтожать.

И она стала говорить.

Странные вещи говорила эта женщина с фанатическим блеском в темных глазах; услышанное сбивало Марка с толку. Слова ее, которые она произносила чистым, отчетливым голосом с мелодичным акцентом, обладали неотразимой, убедительной силой. Марк с интересом наблюдал за ее руками: жесты усиливали каждую мысль. Руки у нее были опрятные, сильные, с изящными, тонкими пальцами и коротко подстриженными, чистыми ногтями. Правда, на большом и указательном пальцах ногти почему-то имели желтоватый цвет. Странно, подумал Марк… как вдруг Хелена протянула руку и взяла сигарету из пачки, лежащей у локтя Фергюса.

Продолжая говорить, она прикурила от спички, зажатой в сложенных ладонях, и глубоко затянулась, прежде чем шумно выпустить дым сквозь сжатые губы. Марк в первый раз в жизни видел курящую женщину и с удивлением уставился на нее. Она яростно покачала головой:

– Вся история народных восстаний писана кровью. Вспомните Францию, посмотрите, как полыхает революция в России.

Короткие пряди темных волос заплясали на фоне гладких бледных щек, она поджала губы и сделала еще одну затяжку, и, странное дело, это столь неженственное движение взбудоражило Марка.

В паху у него что-то сжалось, плоть ни с того ни с сего вздулась и отвердела, словно жила сама по себе, не подчиняясь его воле. Это его потрясло, от смущения перехватило дыхание, он откинулся на спинку стула и сунул руку в брючный карман, уверенный, что они заметили его постыдную реакцию. Но Хелена протянула через стол руку и на удивление крепкими пальцами схватила его за другое запястье.

– Мы знаем своего врага, Марк; мы знаем, что и как надо делать, – сказала она.

Пальцы ее жгли ему руку, как раскаленное железо, у него даже голова закружилась. Он взял себя в руки и усилием воли заставил себя ответить.

– Но у них сила, Хелена, за ними власть… – хрипло проговорил он.

– Нет-нет, это у рабочих сила, а наши враги слабы и слишком самоуверенны. Они ничего не подозревают, эти свиньи барахтаются в грязной луже уверенности в собственной безнаказанности под защитой своих золотых соверенов, но на самом деле их мало и к драке они не готовы. Они не знают о том, что слабы, как и рабочие, которые еще не понимают собственной силы. А мы преподадим им урок.

– Ты, как всегда, права, радость моя.

Фергюс вытер остатки подливки корочкой хлебца и сунул корочку в рот.

– Ты ее слушай, Марк, она знает, что говорит. Мы строим новый мир, великолепный, прекрасный новый мир.

Он громко отрыгнул, отодвинул тарелку и поставил оба локтя на стол.

– Но сначала надо сломать и уничтожить это прогнившее, несправедливое и порочное общество. Нам предстоит трудная битва, и нам понадобятся добрые, крепкие бойцы. – Он громко засмеялся и хлопнул Марка по плечу. – Макдональд и Андерс еще пригодятся, это я тебе говорю.

– Нам нечего терять, Марк, – сказала Хелена; щеки ее пылали. – Кроме своих цепей. А приобретем мы весь мир. Это сказал Карл Маркс, и это величайшая истина в истории человечества.

– Хелена, а вы, случайно… – Марк заколебался, стоит ли употреблять это слово. – Вы с Фергюсом… как бы это сказать… вы, случайно, не большевики?

– Да, так зовут нас хозяева жизни, их подпевалы и полиция, – презрительно засмеялась она. – Они пытаются сделать из нас преступников, они уже боятся нас. И не без причины, Марк, мы дадим им такой повод.

– Ну нет, парень, не называй нас большевиками. Мы – члены коммунистической партии, преданные идее всемирного коммунизма. Я секретарь местного отделения партии и член профсоюзного комитета шахтеров котлоремонтного цеха.

– Вы читали Карла Маркса? – задала вопрос Хелена.

– Нет, – покачал Марк головой.

Его ошеломило, потрясло услышанное, а к этому прибавилось до боли острое эротическое возбуждение, вызванное ею. Фергюс – большевик? Но ведь большевики – чудовища, бомбисты. Нет, тут что-то не так. Фергюс – его старый и надежный товарищ.

– Я дам вам почитать.

– Погоди, любовь моя, – усмехнулся Фергюс, покачав головой. – Не надо так торопиться. Посмотри на него, он совсем обалдел от наших речей.

Он нежно положил руку Марку на плечи и придвинул его к себе:

– У тебя есть где остановиться? Работа есть? Есть где голову приклонить?

– Нет, – ответил Марк и покраснел. – Ничего этого нет.

– Уже есть! – быстро вставила Хелена. – Я поставила кровать в другой комнате – ты остаешься у нас, Марк.

– Но как, не могу же я…

– Все, вопрос закрыт, – просто сказала она.

– В общем, остаешься у нас, парень, – подытожил Фергюс и сжал ему плечо. – А завтра посмотрим, что тебе подыскать насчет работы… ты у нас парень начитанный. Читать-писать умеешь, считать тоже, тебя устроить будет легко. Я знаю, в отделе зарплаты нужен грамотный человек. И главный кассир там свой, член нашей партии.

– Я заплачу вам за жилье, – сказал Марк.

– Конечно заплатишь, – снова усмехнулся Фергюс и до краев наполнил свой стакан пивом. – Как здорово все-таки снова встретиться с тобой, сынок! – он поднял свой стакан. – Передайте всем: Макдональд и Андерс снова вместе, пусть знают эти ублюдки, что мы идем!

Он припал к стакану и большими глотками принялся поглощать пиво, острый кадык на горле так и ходил вверх и вниз. Выпив до дна, тыльной стороной ладони вытер с верхней губы пену.

1

Ты тут? (нем.)

2

Да (нем.).

3

Пошли, двигаем обратно (нем.).

4

Дерьмо! (нем.)

5

Заткнись (нем.).

6

Ах, Боже мой, Боже милостивый… Кровь, о Боже, это кровь (нем.).

7

Помоги мне… Боже милостивый… это же кровь! (нем.)

8

Ах ты Боже милостивый, ах, моя мамочка… (нем.)

Падение с небес

Подняться наверх