Читать книгу Ярость - Уилбур Смит - Страница 3

Оглавление

Дэвид Абрахамс убедил Шасу доверить рекламу открытия новых разработок на Серебряной реке одной из компаний по общественным связям, возникших недавно, но на которые Шаса смотрел с подозрением. Однако вопреки первоначальным сомнениям теперь он с неохотой готов был признать, что идея оказалась не такой уж плохой, как он предполагал, пусть даже это обошлось больше чем в пять тысяч фунтов.

Они привезли редакторов лондонских «Файнэншел таймс» и «Уолл-стрит джорнал» с женами, а потом предполагали пригласить их в национальный парк Крюгера, оплачивая все расходы. Были приглашены и представители всей местной прессы и радиожурналисты, а в качестве неожиданного бонуса прибыла телевизионная команда из Нью-Йорка, чтобы сделать серию репортажей под названием «Внимание, Африка!» для Североамериканской вещательной компании, и они тоже приняли приглашение на прием с ужином.

В вестибюле здания компании Кортни установили действующую модель буровой вышки высотой двадцать пять футов – такая должна была подняться над разработками на Серебряной реке – и окружили модель кустами дикой протеи; эту дендрокомпозицию выполнила та самая команда, которая выиграла золотую медаль на цветочной выставке в Челси в Лондоне годом ранее. Учитывая, что журналисты во время работы всегда испытывают жажду, Дэвид выставил сотню стальных бочонков «Моэт и Шандон», но Шаса категорически отверг идею винтажных вин.

– Не винтажные тоже чертовски хороши для них! – Шаса был не слишком высокого мнения о профессии журналиста.

Дэвид также нанял группу девушек из «Ройял Свази Спа» для выступления среди публики. Обещание зрелища обнаженных грудей должно было стать почти такой же приманкой, как шампанское; для южноафриканских блюстителей нравов женская грудь выглядела такой же опасной, как «Манифест Коммунистической партии» Карла Маркса.

Каждому гостю по прибытии вручали подарочный набор, состоявший из глянцевой цветной брошюры, сертификата на получение именной акции новой компании стоимостью один фунт и миниатюрный брусок южноафриканского золота в двадцать два карата с логотипом компании. Дэвид добился разрешения Резервного банка изготовить эти бруски на монетном дворе, обошлись они почти в тридцать долларов каждый и стали главной частью расходов на рекламу, но радостное волнение, созданное ими, и последующая слава вполне оправдывали их стоимость.

Шаса выступил с официальной речью до того, как «Моэт и Шандон» успело замутнить разум гостей или пока их не отвлекло шоу на танцполе. Публичные выступления всегда доставляли Шасе удовольствие. Ни канонада вспышек фотокамер, ни знойное сияние дуговых ламп, которые установили телевизионщики, не мешали ему наслаждаться этим вечером.

Серебряная река была на сегодняшний день главным достижением в его карьере. Ведь только он увидел вероятность того, что золотая жила могла дать ответвление от основной в Оранжевом Свободном государстве, и он лично договорился о дополнительном бурении. Только когда алмазные сверла на глубине почти в полторы мили под засушливой равниной натолкнулись на узкую черную полосу золотоносной породы, решение Шасы получило подтверждение. Результат даже превзошел все его ожидания: на тонну породы приходилось более двадцати шести пеннивейтов чистого золота.

Сегодня был вечер Шасы. Его особый дар помогал ему извлекать максимум из всего, что он делал, и теперь он стоял в свете дуговых ламп, высокий и жизнерадостный, в идеально сшитом вечернем костюме, повязка на глазу придавала ему вид щегольской и опасный, и он с такой очевидной легкостью владел собой и управлял своей компанией, что ему не стоило усилий увлекать всех за собой.

Гости смеялись и аплодировали в нужных местах и с зачарованным вниманием слушали, когда он говорил о размерах необходимых инвестиций и объяснял, как это поможет укрепить узы дружбы, что связывали Южную Африку с Англией и британское Содружество наций, и установит новые дружеские связи с инвесторами Соединенных Штатов Америки, откуда он надеялся получить почти тридцать процентов необходимого для проекта капитала.

Когда он закончил под продолжительные аплодисменты, лорд Литлтон, как глава банка-гаранта, встал, чтобы ответить на речь Шасы. Лорд был худощав и седовлас, в костюме с легким налетом старомодности, с широкими манжетами на брюках, словно подчеркивающими его аристократическое презрение к моде. Он объяснил гостям, что его банк давно имеет тесные связи с компанией Кортни и что в лондонском Сити возник серьезный интерес к этой новой компании.

– С самого начала мы в банке «Литлтон» были чертовски уверены, что с легкостью получим прибыль от наших вложений. Мы знали, что едва ли останется хоть какое-то количество невыкупленных акций. И мне доставляет большое удовольствие стоять здесь перед вами сегодня вечером и говорить: «Я же вам говорил».

Раздался гул комментариев и предположений, и банкир поднял руку, призывая к тишине.

– Я намерен сообщить вам кое-что, – продолжал он, – чего не знает еще даже мистер Шаса Кортни и о чем я сам узнал всего час назад.

Он достал из кармана листок сообщения по телексу и помахал им:

– Как вам известно, подписной лист на акции разработок на Серебряной реке открылся сегодня утром в десять часов по лондонскому времени, на два часа позже южноафриканского времени. Когда мой банк закрылся несколько часов назад, они прислали мне этот телекс. – Он водрузил на нос очки в золотой оправе. – Цитирую: «Просим передать поздравления мистеру Кортни и „Компании Кортни по разработкам месторождений и финансированию“ как промоутерам „Разработки Серебряной реки Ко.“. Точка. К четырем часам дня по лондонскому времени сегодня подписка превысила начальную в четыре раза. Конец. Банк Литлтон».

Дэвид Абрахамс сжал руку Шасы, первым поздравив его. Под гром аплодисментов они радостно усмехнулись друг другу, потом Шаса спрыгнул с возвышения.

Сантэн Кортни-Малкомс, сидящая в первом ряду, восторженно вскочила ему навстречу. Она надела облегающее платье из золотой парчи и полный комплект бриллиантов, каждый из которых был тщательно отобран из продукции рудника Ха’ани в течение тридцати лет. Стройная, сверкающая и очаровательная, она шагнула к сыну.

– Теперь мы получили все, матушка, – шепнул он, обнимая ее.

– Нет, chéri, всего мы никогда не получим, – прошептала она в ответ. – Это было бы скучно. Всегда есть к чему стремиться.

Блэйн Малкомс ждал своей очереди, чтобы поздравить Шасу, и тот повернулся к нему, все еще обнимая Сантэн за талию.

– Важный вечер, Шаса. – Блэйн пожал ему руку. – Ты заслуживаешь этого.

– Спасибо, сэр.

– Как жаль, что Тара не смогла приехать, – продолжил Блэйн.

– Я очень хотел, чтобы она была здесь. – Шаса тут же перешел в оборону. – Но, как вы знаете, она решила, что не может снова оставить детей так скоро.

Их уже окружила толпа, они смеялись и отвечали на поздравления, но Шаса заметил, что позади всех стоит директор компании по связям с общественностью, и протиснулся к ней сквозь толпу.

– Что ж, миссис Энсти, вашей работой следует гордиться.

Шаса улыбнулся ей со всем своим обаянием. Женщина была высокой и довольно худой, но с шелковистыми светлыми волосами, падавшими густой завесой на ее обнаженные плечи.

– Я всегда стараюсь полностью удовлетворить клиента.

Джилл Энсти чуть прикрыла глаза и надула губки, придавая своим словам двусмысленный оттенок. Они поддразнивали друг друга с момента знакомства накануне днем.

– Но, боюсь, у меня есть для вас еще кое-какая работа, мистер Кортни. Можете еще разок меня вытерпеть?

– Столько раз, сколько вам захочется, миссис Энсти, – поддержал игру Шаса.

Положив ладонь на его локоть, она повела его в сторону, сжимая его руку чуть сильнее необходимого.

– Телевизионщики из Национальной компании хотят взять у вас пятиминутное интервью, чтобы включить в программу «Внимание, Африка!». Это может стать прекрасным шансом обратиться напрямую к пятидесяти миллионам африканцев.

Команда ТВ расположила свое оборудование в зале заседаний директоров; лампы и камеры установили в дальнем конце длинной комнаты, где на обшитой деревянными панелями стене висел портрет Сантэн кисти Аннигони. У камер стояли трое мужчин, все молодые и небрежно одетые, но явно отличные профессионалы; с ними была какая-то девочка.

– Кто проведет интервью? – спросил Шаса, с любопытством оглядываясь по сторонам.

– Режиссер, – пояснила Джилл Энсти. – Она и поговорит с вами.

Шаса не сразу понял, что Джилл говорит о девочке, потом заметил, что та почти незаметно руководит группой, словом или жестом указывая на требуемый ракурс камеры или изменение освещения.

– Да это же просто ребенок! – запротестовал Шаса.

– Ей двадцать пять, и она сообразительнее целой стаи обезьян, – предостерегла его Джилл Энсти. – Не позволяйте ее детской внешности одурачить вас. Она профессионал, очень решительна и имеет большое число зрителей в Штатах. Она сняла целые серии невероятных интервью с Джомо Кеньяттой и террористом Мау-Мау, не говоря уже об истории перевала Разбитых сердец в Корее. Говорят, она получит за нее премию «Эмми».

В Южной Африке еще не было телевидения, но Шаса видел «Перевал Разбитых сердец» по каналу Би-би-си во время своей последней поездки в Лондон. Это был суровый, полностью захватывающий рассказ о корейской войне, и Шасе трудно было поверить, что снял его вот этот ребенок. А девушка между тем повернулась и направилась прямо к нему, протягивая руку, открыто и дружески, и выглядела она как милая инженю.

– Приветствую, мистер Кортни, я Китти Годольфин.

Она говорила с чарующим южным акцентом, ее щеки и маленький дерзкий нос усыпали золотистые веснушки, но теперь Шаса заметил, что у нее очень красиво очерчены голова и скулы, что заставляло предположить хорошую фотогеничность.

– Мистер Кортни, – продолжила она, – вы так хорошо говорили, что я не смогла устоять, и мне захотелось увидеть вас и в фильме. Надеюсь, я не причинила вам больших неудобств.

Она улыбнулась нежной, обаятельной улыбкой, но Шаса увидел за этим глаза такие же твердые, как любой из алмазов с рудника Ха’ани, глаза, светившиеся острым циничным умом и безжалостными амбициями. Это оказалось неожиданным и интригующим.

«Вот представление, за которое стоит заплатить», – подумал он и посмотрел вниз.

Груди девушки были маленькими, меньше, чем он обычно выбирал, но бюстгальтера на ней не оказалось, и Шаса мог видеть их очертания под блузкой. Они выглядели восхитительно.

Режиссер подвела Шасу к кожаным креслам, поставленным лицом друг к другу под прожекторами.

– Если вы сядете с этой стороны, мы сразу приступим к делу. Вступление я сниму позже. Я не хочу задерживать вас дольше необходимого.

– Насколько вам захочется.

– О, я знаю, у вас там полный зал важных гостей.

Она оглянулась на свою команду, и один из парней показал ей поднятый большой палец. Она снова посмотрела на Шасу.

– Американская общественность мало знает о Южной Африке, – пояснила она. – Я пытаюсь сделать поперечный разрез вашего общества и разобраться, как здесь все устроено. Я представлю вас как политика, промышленного магната и финансиста и расскажу зрителям об этом вашем сказочном новом золотом руднике. Потом мы все смонтируем. Хорошо?

– Хорошо. – Он непринужденно улыбнулся. – Давайте.

Перед лицом Шасы щелкнула хлопушка, кто-то спросил: «Звук?», кто-то ответил: «Включен», а потом: «Мотор!»

– Мистер Шаса Кортни, вы только что рассказали собранию ваших акционеров о новом золотом руднике, который, возможно, войдет в пятерку самых богатых в Южной Африке, что делает его одним из богатейших в мире. Можете ли вы сообщить нашим зрителям, какая часть этого сказочного богатства вернется к людям, у которых оно было изначально украдено? – спросила Китти с ошеломляющей прямотой. – И я, конечно, подразумеваю те чернокожие племена, которые прежде владели этой землей.

Шаса лишь на мгновение был выведен из равновесия, но тут же сообразил, что его втягивают в схватку. И ответил без запинки:

– Чернокожие племена, некогда владевшие землями, на которых теперь расположен рудник Серебряной реки, были вырезаны вплоть до последних мужчины, женщины и ребенка еще в тысяча восемьсот двадцатых годах воинами-импи королей Чаки и Мзиликази, тех двух великодушных зулусских монархов, которые вместе сумели сократить население Южной Африки вдвое, на пять миллионов человек. Когда белые поселенцы двинулись на север, они нашли эти земли полностью лишенными жизни, человеческой жизни. Земля, которую они застолбили, оставалась открытой, они ни у кого ее не отбирали и не крали. Я купил права на разработки земных недр у людей, имевших на нее неоспоримое право.

Он заметил, как в глазах Китти мелькнуло уважение, но она была так же стремительна, как и он. Да, она потеряла точку опоры, но была готова перейти к следующей.

– Конечно, исторические факты интересны, но давайте вернемся к настоящему. Скажите, если бы вы были цветным, мистер Кортни, скажем, чернокожим или азиатским бизнесменом, вам было бы позволено приобрести концессию на Серебряной реке?

– Это гипотетический вопрос, мисс Годольфин.

– Я так не думаю… – Она отрезала ему путь к бегству. – Ошибаюсь ли я, полагая, что закон о групповых территориях, недавно принятый парламентом, членом которого вы являетесь, запрещает небелым частным лицам и компаниям, принадлежащим чернокожим, приобретать земли или права на разработки где-либо на их собственной земле?

– Я голосовал против этого законопроекта, – хмуро произнес Шаса. – Но да, закон о групповых территориях воспрепятствовал бы цветному человеку приобрести права на рудники Серебряной реки, – признал он.

Слишком умная для того, чтобы задерживаться на уже отработанном, девушка быстро двинулась дальше.

– Сколько чернокожих работает на всех предприятиях «Компании Кортни по разработкам месторождений и финансированию» в целом? – спросила она с той же милой открытой улыбкой.

– В целом через восемнадцать дочерних компаний мы обеспечиваем работой примерно две тысячи белых и тридцать тысяч чернокожих.

– Прекрасное достижение, и, должно быть, вы этим гордитесь, мистер Кортни. – Девушка выглядела на изумление по-детски. – А сколько чернокожих заседает в советах директоров этих восемнадцати компаний?

Снова Шаса попался, поэтому ушел от вопроса:

– Мы считаем своим долгом платить за работу больше среднего и предоставляем нашим рабочим дополнительные льготы…

Китти радостно кивнула, позволяя ему закончить, вполне довольная тем, что сможет просто вырезать все эти отступления, но в тот момент, когда Шаса сделал паузу, она вернулась к теме:

– Значит, в компаниях Кортни черных директоров нет. А можете ли вы сказать, сколько у вас чернокожих управляющих?

Однажды, давным-давно, охотясь на буйволов в лесах вдоль реки Замбези, Шаса подвергся нападению обезумевших от жары больших черных африканских пчел. От них не было никакой защиты, и в конце концов ему удалось спастись, только нырнув в кишащую крокодилами реку Замбези. Сейчас он чувствовал такую же гневную беспомощность, как будто девушка гудела вокруг его головы, не обращая внимания на попытки отмахнуться от нее и бросаясь вперед, чтобы болезненно ужалить его, когда ей вздумается.

– На вас работают тридцать тысяч чернокожих, и среди них ни одного директора или управляющего! – по-детски изумилась она. – Можете ли вы предположить, почему это так?

– В нашей стране преимущественно сельское племенное чернокожее общество, люди приезжают в города неквалифицированными и необученными…

– О, а разве у вас нет обучающих программ?

Шаса воспользовался предложенной лазейкой.

– В группе компаний Кортни есть обширная программа обучения. Только в прошлом году мы потратили два с половиной миллиона фунтов на обучение людей и подготовку их к работе.

– Как давно действует эта программа, мистер Кортни?

– Семь лет, с тех пор, как я стал председателем.

– И за семь лет, после того как на обучение потрачены такие деньги, ни один из многих тысяч чернокожих не продвинулся до уровня менеджера? Это потому, что вы не нашли ни одного достаточно одаренного чернокожего, или потому, что вы поддерживаете политику разделения прав и ваш строгий барьер не допускает любого чернокожего, как бы хорош он ни был…

Шасу неумолимо загоняли в сеть, пока в гневе он не перешел в наступление.

– Если вы ищете расовую дискриминацию, почему вы не остались в Америке? – спросил он с ледяной улыбкой. – Уверен, ваш собственный Мартин Лютер Кинг смог бы помочь вам в этом больше, чем я.

– Да, в нашей стране есть нетерпимость, – кивнула мисс Годольфин. – Мы это осознаем, и мы стараемся это изменить, образовываем наших людей и объявляем вне закона подобную практику. Но, судя по тому, что я видела, вы внушаете вашим детям эту политику, которую вы называете апартеидом, и закрепляете ее монументальным сводом законов, таких как ваш закон о групповых территориях и закон о регистрации населения, направленных на классификацию всех людей исключительно по цвету их кожи.

– Мы делаем различие, – признал Шаса. – Но это не означает дискриминацию.

– Это броский лозунг, мистер Кортни, но не оригинальный. Я уже слышала его от вашего министра по делам банту, доктора Хендрика Френса Фервурда. Однако я полагаю, что это именно дискриминация. Если человеку отказано в праве голосовать или владеть землей только потому, что у него темная кожа, это, на мой взгляд, и есть дискриминация.

И прежде чем Шаса успел ответить, она снова поменяла тему.

– А сколько чернокожих среди ваших личных друзей? – спросила она с любопытством, и этот вопрос мгновенно перенес Шасу в далекое прошлое.

Он вспомнил, как еще подростком отрабатывал свою первую смену на руднике Ха’ани, и человека, бывшего его другом. Молодой чернокожий бригадир, отвечавший за сушилки, где только что добытая голубая руда лежала, просыхая до того, как становилась ломкой и ее можно было отправить в дробилку.

Шаса не думал об этом человеке много лет, но все же без усилий вспомнил его имя – Мозес Гама – и мысленно увидел его, высокого и широкоплечего, красивого, как молодой фараон, с кожей, светившейся на солнце, как старый янтарь, когда они работали бок о бок. Он вспомнил их долгие разговоры обо всем на свете, как они вместе читали и спорили, как их влекло друг к другу некими необычными духовными узами. Шаса дал ему почитать «Историю Англии» Маколея; и когда Мозеса Гаму уволили с рудника по настоянию Сантэн Кортни вследствие неприемлемой дружбы между ними, Шаса попросил его оставить книгу себе. Теперь он снова ощутил слабый отголосок чувства потери, которое испытал во время их вынужденного расставания.

– У меня всего несколько личных друзей, – сказал он девушке. – Десять тысяч знакомых, но всего несколько друзей… – Он показал пальцы правой руки. – Не более этого, и никто из них не черный. Хотя когда-то у меня был чернокожий друг, и я горевал, когда наши пути разошлись.

Обладая безошибочным чутьем, который делал ее непревзойденной в своем ремесле, Китти Годольфин поняла, что он дал ей идеальную зацепку, на которой можно подвесить все интервью.

– «Когда-то у меня был чернокожий друг… – тихо повторила она. – И я горевал, когда наши пути разошлись…» Спасибо, мистер Кортни. – Она повернулась к оператору. – Отлично, Хэнк, закончено, отправляй в студию, чтобы сегодня же обработать.

Она быстро встала, и Шаса поднялся следом, возвышаясь над ней.

– Это было великолепно. Масса материала, который мы сможем использовать, – с энтузиазмом заявила она. – Я искренне благодарна вам за сотрудничество.

Вежливо улыбаясь, Шаса наклонился к ней поближе.

– Вы коварная маленькая сучка, не так ли? – негромко произнес он. – Личико ангела и сердце дьявола. Вы знаете, что все не так, как вам хочется подать, но вам плевать на это. Как только вы получаете хорошую историю, вас ничуть не тревожит, правда это или нет и кому это может причинить боль, да?

Шаса отвернулся от нее и широкими шагами вышел из зала совета директоров. Уже началось представление среди публики, и он направился к столу, за которым сидели Сантэн и Блэйн Малкомс, но вечер уже был для него испорчен.

Он сидел и сердито смотрел на танцовщиц, не замечая их стройных обнаженных ног и прекрасных тел, а вместо этого думая о Китти Годольфин. Опасность возбуждала его, именно поэтому он охотился на львов и буйволов, летал на собственном «моските» и играл в поло. Китти Годольфин была опасна. Его всегда привлекали умные и компетентные женщины с сильным характером, а эта была потрясающе компетентна и сотворена из чистого шелка и стали.

Шаса думал о ее милом невинном личике, детской улыбке и жестком блеске ее глаз, и ярость в нем усугублялась желанием подчинить ее эмоционально и физически, а тот факт, что он понимал, насколько трудно это окажется осуществить, делал это желание все более навязчивым. Шаса заметил, что возбудился физически, и от этого его гнев разгорелся сильнее.

Внезапно он поднял глаза и заметил, что с другого конца зала за ним наблюдает Джилл Энсти, директор по связям с общественностью. Разноцветные отсветы играли на славянских чертах ее лица и поблескивали в платиновой завесе ее волос. Она чуть прищурилась и провела кончиком языка по нижней губе.

«Отлично, – подумал Шаса. – Я должен выместить все на ком-нибудь, и это будешь ты». Он слегка наклонил голову, Джилл Энсти кивнула и выскользнула за дверь, что находилась позади нее. Шаса невнятно извинился перед Сантэн, встал и направился сквозь грохочущую музыку и полумрак к той двери, за которой исчезла Джилл Энсти.

В отель «Карлтон» Шаса вернулся в девять часов утра. Все еще в смокинге и при черном галстуке, он не вошел в вестибюль, а поднялся по задней лестнице из подземного гаража. Сантэн и Блэйн располагались в принадлежавшем их компании номере, а Шаса – в небольшом номере через коридор. Он боялся наткнуться на кого-либо из них в такой одежде рано утром, но ему повезло, и он проскочил к себе незамеченным.

Кто-то подсунул под его дверь конверт, и Шаса поднял его без особого интереса, но потом заметил на нем штамп киностудии «Килларни». Китти Годольфин работала именно в этой студии, и Шаса усмехнулся, вскрывая конверт ногтем большого пальца.


Дорогой мистер Кортни!

Предварительный монтаж великолепен, вы в фильме выглядите лучше Эррола Флинна. Если хотите взглянуть, позвоните мне в студию.

Китти Годольфин


Гнев Шасы остыл, и его позабавила дерзость девицы; и хотя весь этот день у него был занят – сперва планировался обед с лордом Литлтоном, затем разные встречи, – он позвонил.

– Вы едва меня застали, – сказала ему Китти. – Я как раз собралась уходить. Хотите посмотреть монтаж? Отлично, можете приехать сюда в шесть вечера?


Она улыбалась все той же милой детской улыбкой и дразнила Шасу злым огоньком в зеленых глазах, когда встретила его у стойки администратора студии, пожала ему руку и отвела в проекторную.

– Я знала, что могу положиться на ваше мужское тщеславие, чтобы завлечь сюда, – заверила она его.

Ее съемочная группа развалилась в первом ряду в проекторной, куря «Кэмел» и попивая кока-колу, но Хэнк, оператор, уже подготовил клип к показу, и они посмотрели его молча.

Когда снова зажегся свет, Шаса повернулся к Китти и признал:

– Вы хороши… вы заставили меня почти все время выглядеть настоящим придурком. И конечно, вы в монтажной вырезали все те части, где я остаюсь самим собой.

– Вам не нравится? – Китти усмехнулась, наморщив маленький нос так, что веснушки на нем блеснули, как крохотные золотые монетки.

– Вы настоящий партизан, стреляете из укрытия, пока я подставляю вам спину.

– Если вы обвиняете меня в фальсификации, – не без вызова заявила она, – как насчет того, чтобы показать мне на месте, как все обстоит на самом деле? Покажите мне рудники и фабрики Кортни и позвольте снять фильм о них!

Так вот зачем она позвала его. Шаса улыбнулся себе под нос, но спросил:

– Найдете десять дней?

– Найду столько, сколько понадобится! – заверила она его.

– Хорошо, начнем с сегодняшнего ужина.

– Великолепно! – обрадовалась она и повернулась к съемочной группе. – Ребята, мистер Кортни угощает нас ужином!

– Вообще-то, я не совсем это имел в виду, – пробормотал он.

– Разве? – Она бросила на него невинный, детский взгляд.

Китти Годольфин оказалась отличной компаньонкой. Ее интерес ко всему, что он говорил или показывал, был трепетным и неподдельным. Она наблюдала за его глазами или губами, когда он говорил, и частенько наклонялась так близко к нему, что Шаса ощущал ее дыхание на своем лице, но она ни разу не прикоснулась к нему.

Для Шасы ее привлекательность усиливалась ее личной чистоплотностью. Все те дни, что они проводили вместе, жаркие дни в пустыне на дальнем западе или в восточных лесах, бродя между дробилками или по производящим удобрения фабрикам, наблюдая за бульдозерами, разгребающими угольные завалы в клубящихся облаках пыли, или поджариваясь в глубине огромного рудника Ха’ани, Китти всегда выглядела свежей и опрятной. Даже среди пыли ее глаза оставались ясными, а маленькие ровные зубы сверкали. Когда и где она находила возможность постирать одежду, Шаса так и не смог догадаться, но все на ней всегда было чистым, а ее дыхание, когда она наклонялась близко к нему, всегда оставалось приятным.

Да, она была профессионалом. Это тоже производило впечатление на Шасу. Она пошла бы на все, чтобы получить нужные ей кадры, не обращая внимания на усталость или опасность. Шаса запретил ей спускаться на главном лифте шахты Ха’ани снаружи, стоя на раме, чтобы снять сам спуск в глубины, но она вернулась позже, когда Шаса встречался с главным управляющим, и сделала то, что хотела, а потом с улыбкой отмахнулась от его ярости, когда он узнал об этом. Ее команда относилась к ней с двойственностью, забавлявшей Шасу. Парни явно были нежно к ней привязаны и изо всех сил защищали ее, словно старшие братья, и при этом не скрывали гордости за ее достижения. Однако в то же время они благоговели перед ее безжалостным стремлением к совершенству, ради которого, как они прекрасно знали, Китти пожертвует ими и всем остальным, что встанет у нее на пути. Ее характер, хотя и проявлявшийся нечасто, был беспощадным и язвительным; и когда она отдавала приказ – как бы тихо она ни говорила и какой бы нежной улыбкой его ни сопровождала, – они бросались исполнять его.

Шасу также тронули глубокие чувства, которые Китти питала к Африке, ее земле и людям.

– Я думала, Америка – прекраснейшая в мире страна, – тихо сказала она однажды вечером, когда они наблюдали, как солнце садится за огромные безлюдные горы Западной пустыни. – Но когда я вижу все это, я начинаю сомневаться.

Любопытство привело Китти даже в поселки, где жили рабочие, и она часами беседовала с ними и их женами, снимая все это на кинокамеру: свои вопросы и ответы черных шахтеров, белых мастеров и начальников смен, их дома и пищу, отдых и религиозные обряды. В конце концов Шаса спросил ее:

– Итак, вам нравится, как я угнетаю их?

– Они живут хорошо, – признала Китти.

– И они счастливы, – заметил Шаса. – Признайте и это. Я ничего от вас не скрывал. Они счастливы.

– Они счастливы как дети, – согласилась Китти. – Пока они смотрят на вас снизу вверх, как на большого папочку. Но как долго, по-вашему, вы сможете продолжать их дурачить? Сколько времени пройдет, прежде чем они посмотрят на вас в вашем прекрасном самолете, уносящем вас обратно в парламент, чтобы принять еще несколько законов, вынуждающих их повиноваться, и скажут себе: «Эй, приятель! Я тоже хочу такое попробовать!»

– За три сотни лет под белым правлением люди этой земли создали некую социальную ткань, что удерживает всех нас вместе. Это работает, и мне бы не хотелось видеть, как ее разрывают на части, не зная, что ее заменит.

– А как насчет демократии для начала? – предложила Китти. – Это неплохая штука, чтобы ею заменить то, что есть. Вы же знаете, воля большинства должна восторжествовать!

– Вы упустили основной момент, – тут же ответил он. – Интересы меньшинства должны быть защищены. В Африке это не работает. Африканцы знают и понимают один принцип: победитель получает все – и пусть меньшинство провалится к чертям! Вот что произойдет с белыми поселенцами в Кении, если британцы капитулируют перед убийцами Мау-Мау.

Так они спорили и ругались все долгие часы полета, одолевая бесконечные пространства африканского континента. От одного пункта к следующему Шаса и Китти улетали вперед на «моските», а шлем и кислородная маска, слишком большие для нее, заставляли девушку выглядеть еще моложе и совсем по-детски. Дэвид Абрахамс вел более медлительный и вместительный самолет компании «Де Хэвиленд», «Дав», перевозя съемочное оборудование и всю команду; и хотя основную часть времени на земле Шаса проводил, встречаясь с управляющими и персоналом администрации, все же у него оставалось достаточно часов, которые он мог посвятить соблазнению Китти Годольфин.

Шаса не привык к столь длительному сопротивлению какой-либо женщины, удостоившейся его внимания. Дамы могли символически убегать, но всегда жеманно оглядываясь через плечо, и обычно предпочитали спрятаться от него в ближайшей спальне, по рассеянности забывая повернуть ключ в замке, и он ожидал того же самого от Китти Годольфин.

Заглянуть в ее синие джинсы было его первоочередной задачей; убедить ее в том, что Африка отличается от Америки и что они здесь делают все как можно лучше, было делом второстепенным. К концу десятидневной поездки он не преуспел ни в том ни в другом. И политические убеждения Китти, и ее добродетель остались нетронутыми.

Интерес Китти к нему, хотя и весьма откровенный и сильный, оказался полностью объективным и профессиональным, и она оказывала точно такое же внимание какому-нибудь колдуну из племени овамбо, демонстрирующему, как он исцеляет рак брюшной полости с помощью припарок из помета дикобраза, или мускулистому и татуированному белому начальнику смены, который объяснял ей, что чернокожего рабочего никогда нельзя бить в живот, потому что их селезенка всегда увеличена от малярии и может легко разорваться, а вот по голове бить можно, потому что у африканцев очень крепкий череп и так вы не причините им серьезного вреда.

– Святая Мария! – выдыхала Китти. – Да одно это стоило всего путешествия!

И вот на одиннадцатый день их одиссеи они вылетели из бескрайних просторов пустыни Калахари, от далекого алмазного рудника Ха’ани, расположенного на мистической и задумчивой гряде холмов, в Виндхук, столицу старой немецкой колонии в Юго-Западной Африке, переданную Южной Африке по Версальскому договору. Это был своеобразный маленький город, и немецкое влияние до сих пор отражалось в архитектуре и образе жизни его обитателей. Город стоял на холмистом плоскогорье над приморскими землями, климат здесь был приятным, а отель «Кайзерхоф», где у Шасы имелся еще один постоянный номер, предлагал удобства, которых им не хватало в течение предыдущих десяти дней.

Шаса и Дэвид провели день со своими руководителями местного офиса компании Кортни – здешняя контора до перевода руководства в Йоханнесбург была главной, но по-прежнему отвечала за логистику для рудника Ха’ани. Китти и ее команда, не теряя ни минуты, снимали немецкие колониальные здания и монументы, фотографировали на улицах женщин гереро. В 1904 году это племя воинов втянуло немецкую администрацию в худшую из колониальных войн, и в результате восемьдесят тысяч из стотысячного племени гереро умерли от голода или погибли в сражениях. Это были высокие, величественные люди, их женщины носили длинные викторианские юбки самых ярких расцветок и высокие тюрбаны той же раскраски. Китти пришла от них в восторг и ближе к вечеру в тот день вернулась в отель в приподнятом настроении.

Шаса тщательно все спланировал и оставил Дэвида в офисе компании, чтобы тот завершил собрание. Он предполагал пригласить Китти и всю группу в сад отеля, где традиционный оркестр ум-па-па в коротких кожаных штанах и альпийских шляпах исполнял попурри из немецких застольных песен. Местное пиво «Ганза Пильзнер» было ничуть не хуже оригинального мюнхенского, оно обладало чистым золотистым цветом и густой кремовой пеной. Шаса заказал самые большие кружки, и Китти пила наравне со своими парнями.

Настроение царило праздничное, пока Шаса не отвел Китти в сторонку и под шум оркестра не сказал ей тихо:

– Не знаю, как и сообщить это вам, Китти, но сегодня наш последний вечер вместе. Я велел секретарю заказать вам билеты на коммерческий рейс, и вы с парнями завтра утром возвращаетесь в Йоханнесбург.

Китти ошеломленно уставилась на него:

– Не понимаю… Я думала, мы теперь полетим на вашу концессию в Sperrgebiet… – Она произнесла это как «Спиэрбит» – «Удар копья», со своим очаровательным акцентом. – Это же должно было стать главным моментом!

– Sperrgebiet означает «запретная территория», – с грустью пояснил Шаса. – И это в буквальном смысле запретные места, Китти. Никто не может попасть туда без разрешения правительственной инспекции шахт.

– Но я думала, вы добыли нам разрешение! – возразила Китти.

– Я пытался. Я отправил в местное отделение телекс с запросом. Но мне отказано. Боюсь, правительство не желает, чтобы вы оказались там.

– Но почему нет?

– Должно быть, там происходит нечто такое, чего вам не следует видеть или снимать. – Шаса пожал плечами.

Китти молчала, но Шаса видел, как на ее невинном личике отражаются яростные эмоции, как ее глаза пылают зеленым огнем гнева и решимости. Он уже успел узнать, что это безошибочно означает одно: запрет для Китти Годольфин делает что угодно неудержимо привлекательным. И понимал, что теперь она готова солгать, смошенничать или продать душу ради того, чтобы попасть в Sperrgebiet.

– Вы могли бы тайком провезти нас туда, – предположила она.

Шаса покачал головой:

– Не стоит рисковать. Мы можем выйти сухими из воды, конечно; но если меня поймают, это будет означать штраф в сто тысяч фунтов или пять лет в тюрьме.

Китти положила пальцы на его руку, впервые намеренно прикоснувшись к нему:

– Пожалуйста, Шаса! Я так хочу это заснять!

Он снова грустно покачал головой:

– Мне жаль, Китти, но, боюсь, это невозможно. – Он встал. – Мне нужно подняться к себе и переодеться к ужину. Можете сообщить о ситуации своим ребятам, пока меня не будет. Ваш рейс в Йоханнесбург – завтра в десять утра.

За ужином стало ясно, что она не предупредила съемочную группу об изменении планов, потому что парни по-прежнему были веселы и словоохотливы после немецкого пива.

На этот раз Китти не принимала участия в разговоре и угрюмо сидела в конце стола, без всякого интереса ковыряясь в обильных тевтонских блюдах и время от времени бросая на Шасу мрачный взгляд. Дэвид отказался от кофе, чтобы пойти и совершить ежевечерний телефонный звонок Мэтти и детям, а Хэнку и его команде рассказали о местном ночном заведении с горячей музыкой и еще более горячими подругами.

– Десять дней без женской компании, если не считать босса, – пожаловался Хэнк. – Мои нервы нуждаются в утешении.

– Не забывай, где находишься, – предостерег его Шаса. – В этой стране черный бархат – опасная игра.

– Некоторые из путан, что я видел сегодня, стоили бы пяти лет каторжного труда, – ухмыльнулся Хэнк.

– А ты знаешь, что у нас есть своя, южноафриканская версия русской рулетки? – спросил его Шаса. – Ты вызываешь цветную девицу в телефонную будку, а потом звонишь в полицейский отряд быстрого реагирования и смотришь, кто появится первым.

Не засмеялась только Китти, и Шаса встал:

– Мне нужно просмотреть кое-какие бумаги. Прибережем прощание до завтрака.

В своем номере он быстро побрился и принял душ, потом надел шелковый халат. Когда он подошел к бару, чтобы проверить, есть ли там лед, в дверь номера тихонько постучали.

На пороге с трагическим видом стояла Китти.

– Я вам не помешала?

– Нет, конечно. – Он придержал дверь, и Китти пересекла гостиную и встала, уставившись в окно.

– Могу я предложить вам выпить на ночь? – спросил Шаса.

– А что вы пьете? – спросила она.

– «Ржавый гвоздь».

– Пожалуй, глотну… чем бы это ни было.

Когда Шаса смешивал ликер «Драмбьию» с односолодовым виски, Китти сказала:

– Я пришла поблагодарить вас за все, что вы сделали для меня за эти десять дней. Трудно будет прощаться.

Шаса подошел с бокалами к ней, но Китти забрала у него оба бокала и поставила на кофейный столик. А потом приподнялась на цыпочки, обвила руками его шею и подставила лицо для поцелуя.

Губы у нее были мягкими и сладкими, как теплый шоколад, и она медленно просунула язычок в его рот. Когда наконец их рты разомкнулись с тихим влажным посасывающим звуком, Шаса наклонился, подхватил ее под колени и поднял, прижимая к груди. Она прильнула к нему, прижимаясь лицом к шее, пока он нес ее в спальню.

У Китти были узкие бедра и плоский мальчишеский живот, а ее ягодицы были белыми, круглыми и твердыми, как пара страусиных яиц. Тело, как и лицо, казалось детским и незрелым, кроме тугих маленьких, похожих на персики грудей и удивительно густых темных волос в нижней части живота, но когда Шаса прикоснулся к ним, то с удивлением обнаружил, что они тонкие, как шелк, и легкие, как дым.

Любовью она занималась искусно и как будто совершенно естественно и непринужденно. И комментировала то, что он с ней делал, в самых грубых выражениях, и непристойности, слетавшие с этих мягких, невинно выглядящих губ, оказались потрясающе эротичными. Китти вознесла его до таких высот, до каких он редко добирался прежде, и оставила полностью удовлетворенным.

В лучах рассвета она прижалась к Шасе и прошептала:

– Не знаю, как смогу вынести разлуку с тобой после этого.

Шаса видел ее лицо в настенном зеркале на другом конце комнаты, хотя она и не замечала его пристального взгляда.

– Черт побери… я не могу тебя отпустить, – прошептал он в ответ. – Мне плевать, чего это будет стоить, я возьму тебя с собой в Sperrgebiet.

В зеркале он наблюдал за ее самодовольной улыбочкой. Он не ошибся, Китти Годольфин использовала свою сексуальную благосклонность как козырную карту в бридже.

В аэропорту съемочная группа укладывала снаряжение в «Дав» под присмотром Дэвида Абрахамса, когда Шаса и Китти приехали во второй машине компании, и Китти выскочила из нее и направилась к Дэвиду.

– Как вы это устроите, Дэвид? – спросила она, и Дэвид ответил недоуменным взглядом.

– Не понял вопроса.

– У вас ведь есть фальшивый план полета, да? – настаивала Китти.

Ничего не понимая, Дэвид посмотрел на Шасу. Тот пожал плечами, и Китти разозлилась:

– Вы прекрасно знаете, о чем я говорю. Как вы скроете тот факт, что мы отправляемся в Srerrgebiet без разрешения?

– Без разрешения? – повторил Дэвид и вытащил из кармана кожаной летной куртки пачку бумаг. – Вот все разрешения. Они получены неделю назад – все законные и правильные.

Китти резко развернулась и, онемев, уставилась на Шасу, но он ушел от ее взгляда и направился к «москиту».

Они не разговаривали друг с другом, пока Шаса не поднял самолет на двадцать тысяч футов, ведя его прямо и уверенно, и лишь тогда Китти сказала ему в наушники:

– Ты сукин сын.

Ее голос дрожал от ярости.

– Китти, милая. – Он повернулся к ней и улыбнулся поверх кислородной маски; его единственный глаз весело блестел. – Мы оба получили то, что хотели, и здорово повеселились заодно. Так из-за чего ты злишься?

Она отвернулась и стала смотреть вниз, на великолепные желтовато-коричневые горы Хохланд в Каме. Шаса предоставил ей дуться. Несколько минут спустя он услышал в наушниках необычный звук, нахмурился и наклонился вперед, чтобы настроить радиоприемник. Потом краем глаза он заметил, что Китти съежилась в своем кресле и неудержимо дрожит, и этот дребезжащий звук исходит от нее.

Он коснулся ее плеча, и она повернулась к нему; ее лицо распухло и покраснело от сдавленного смеха и веселых слез, скопившихся в уголках ее глаз. Она не могла больше сдерживаться и громко фыркнула.

– Ты просто хитрый негодяй, – пробормотала она. – Коварное чудовище…

Дальше она уже не могла говорить – хохот одолел ее.

Долгое время спустя Китти вытерла слезы.

– Мы с тобой явно можем хорошо поладить, – заявила она. – Мыслим мы одинаково.

– Да и наши тела ничего не имеют против, – напомнил он, и Китти сняла кислородную маску и наклонилась к нему, снова подставляя губы. Ее язык был гибким и скользким, как угорь.


Их совместное пребывание в пустыне пролетело слишком быстро для Шасы, потому что с того момента, как они стали любовниками, он постоянно радовался, находясь рядом с Китти. Ее быстрый и любознательный ум подстегнул его собственный, и ее внимательными глазами он по-новому увидел давно знакомые вещи.

Они вместе наблюдали и снимали на видеокамеры гигантские желтые гусеничные тракторы, вскапывающие террасы, некогда бывшие дном океана. Шаса объяснял Китти, как в те времена, когда земная кора была мягкой и расплавленная магма все еще прорывалась на поверхность, алмазы, зародившиеся на огромных глубинах, при высокой температуре и давлении, выходили наверх вместе с сернистыми потоками.

Под бесконечными дождями тех древних времен огромные реки на своем пути к морю размывали землю, унося с собой алмазы, и те скапливались в карманах и искривлениях морского побережья вблизи от речного устья. Когда возникающий континент постепенно поднимался, прежнее морское дно оказывалось на поверхности. Реки давно пересохли или повернули в другую сторону, и террасы покрылись осадочными породами, скрыв скопления алмазов. Понадобился гений Твентимен-Джонса, чтобы вычислить старые речные русла. С помощью аэрофотосъемки и прирожденного шестого чувства он обнаружил древние террасы.

Китти и ее команда засняли, как лезвия бульдозеров ворочали песок и гальку, как все это просеивалось, а потом сушилось и продувалось огромными вентиляторами со множеством лопастей, пока не оставались лишь драгоценные камни – один на десятки тонн руды.

В барачном поселке, где не было кондиционеров, ночная жара мешала спать. Шаса соорудил из одеял гнездо среди дюн, и они, вдыхая легкий перечный аромат пустыни, занимались любовью в сиянии звезд.

В последний день Шаса взял один из джипов компании, и они поехали к красным дюнам, самым высоким в мире, созданным непрерывными ветрами со стороны холодного Бенгельского течения; их украшали гребни, как у рептилий, и они, изгибаясь, высоко поднимались в бледное пустынное небо.

Шаса показал Китти стадо сернобыков – каждая антилопа была крупной, как пони, но с изумительно раскрашенной черно-белой маской на морде и белыми рогами, прямыми и длинными, как у мифических единорогов. Это были прекрасные создания, настолько приспособленные к суровой жизни, что им даже не приходилось пить воду, а выживать они могли только за счет влаги, которую получали из серебристой, обожженной солнцем травы. Шаса и Китти наблюдали, как антилопы таинственным образом растворяются в жарком мираже, сначала превращаясь в черные точки на горизонте, а потом исчезают окончательно.

– Я родился здесь. Где-то в этой пустыне, – сказал Шаса, когда они с Китти стояли рука об руку на гребне одной из дюн и смотрели далеко вниз, туда, где между песчаными горами они оставили свой джип.

Он рассказал ей, как Сантэн носила его в своей утробе по этим страшным землям, заблудившаяся и покинутая, и лишь два маленьких бушмена были ее спутниками и проводниками, и как бушменка, именем которой назван рудник Ха’ани, взяла на себя роль акушерки, когда он рождался, и нарекла его Шаса – «Хорошая Вода» – в честь главной драгоценности ее мира.

Красота и величие окружающего повлияло на них обоих, они прижались друг к другу в этом уединении, и к концу того дня Шаса был уверен, что действительно любит ее и хочет провести с ней весь остаток жизни.

Вместе они наблюдали, как солнце опускается за красные дюны, а небо превращается в завесу горячей бронзы, кое-где отмеченной пятнышками синих облаков, похожих на вмятины от молота небесного кузнеца. По мере того как небо остывало, оно, как хамелеон, меняло цвета на багровый и оранжевый, потом на благородный пурпурный, но наконец солнце скрылось – и в то же мгновение случилось чудо.

Оба они задохнулись от изумления, когда в полной тишине все небеса вспыхнули электрическим зеленым светом. Он сиял всего несколько мгновений, но в это время небо стало зеленым, как океанские глубины или лед в расщелинах высокогорных ледников. Затем все погасло, сменившись тусклой серостью сумерек, и Китти повернулась к Шасе с безмолвным вопросом в глазах.

– Мы видели это вместе, – тихо произнес он. – Бушмены называют это Зеленым Питоном. Можно всю жизнь прожить в пустыне, так и не увидев такого. Я и сам не видел до этого момента.

– Что это значит? – спросила Китти.

– Бушмены говорят, что это самое великое из всех добрых предзнаменований. – Шаса взял Китти за руку. – Они говорят, что те, кто видел Зеленого Питона, получат особое благословение… а мы видели его вместе.

В угасающем свете они спустились по сыпучему склону дюны к машине. Они почти по колено проваливались в пушистый теплый песок и хохотали, цепляясь друг за друга.

Когда они добрались до джипа, Шаса сжал плечи Китти, повернул девушку лицом к себе и сказал:

– Я не хочу, чтобы это заканчивалось, Китти. Поедем со мной. Выходи за меня замуж. Я дам тебе все, что только может предложить жизнь.

Она запрокинула голову и рассмеялась ему в лицо.

– Не валяй дурака, Шаса Кортни! То, чего я хочу от жизни, ты не можешь мне дать, – ответила она. – Да, нам было весело, но это не настоящее. Мы можем быть хорошими друзьями так долго, как тебе захочется, но наши пути расходятся, мы идем в разных направлениях.

На следующий день, когда они приземлились в аэропорту Виндхука, Китти ждала телеграмма, приколотая к доске в комнате экипажа. Китти быстро прочитала ее. Когда она подняла взгляд, она уже не видела Шасу.

– Еще одна сенсация, – сказала она. – Надо ехать.

– Когда я снова тебя увижу? – спросил Шаса, и она посмотрела на него как на абсолютно незнакомого человека.

– Не знаю.

Спустя час она вместе со съемочной группой села на коммерческий рейс и улетела в Йоханнесбург.


Шаса был разгневан и унижен. Он никогда не предлагал развестись с Тарой ради другой женщины – даже не помышлял об этом, – а Китти посмеялась над ним. Существовало несколько испытанных способов, которые, как он знал, помогали исцелиться от гнева; одним из них была охота. Для Шасы переставал существовать весь мир, когда его кровь кипела охотничьей страстью, когда самец буйвола, огромный, как гора, и черный, как ад, с грохотом несся на него, и кровавая слюна капала с его морды, а полированные концы изогнутых рогов блестели, и в маленьких свиных глазках горела жажда убийства. Однако стоял дождливый сезон, и охотничьи земли на севере должны были стать мокрыми и малярийными, а трава уже выросла там выше человеческого роста. Он не мог сейчас поохотиться, поэтому обратился в другой проверенной панацее – гонке за богатством.

Деньги имели для Шасы бесконечное очарование. Без этой маниакальной тяги он не смог бы собрать их такое множество, потому что это требовало рвения и преданности, какими обладали немногие. А те, кому их не хватало, утешали себя старыми банальностями вроде того, что счастье не купишь и что деньги – корень всего зла. Однако Шаса, как эксперт, знал, что деньги не являются ни добром, ни злом, что они просто вне морали. Он знал, что у денег нет совести, но что они содержат в себе самый могучий потенциал как для добра, так и для зла. Именно человек, владеющий ими, мог сделать окончательный выбор между тем и другим, и этот выбор назывался властью.

Даже тогда, когда Шаса был уверен, что полностью поглощен Китти Годольфин, его инстинкты бодрствовали. Он почти бессознательно отмечал крохотные белые пятнышки на зелени Бенгельского течения. Китти Годольфин всего час назад исчезла из его жизни, а он уже ворвался в офис «Компании Кортни по разработкам месторождений и финансированию» на главной улице Виндхука и стал требовать предоставить ему цифры и документы, звонить по телефону, вызывая юристов и бухгалтеров, связываться с людьми из правительства, отправляя служащих на поиски в архивах бюро регистраций и местных газет, накапливая данные о торговле, факты, цифры, а потом радостно погружаясь во все это, как курильщик опиума проваливается в грезы.

Еще через пять дней он уже был готов свести все воедино и окончательно взвесить. Он постоянно держал рядом Дэвида Абрахамса, потому что Дэвид был прекрасным «отражателем», и в подобных ситуациях Шасе нравилось бросать ему идеи и ловить ответы.

– Итак, вот как это выглядит, – начал подводить итоги Шаса.

В зале совета директоров собрались пять человек, они сидели под великолепными фресками Якобуса Хендрика Пирнифа, приобретенными Сантэн, когда талант художника достиг расцвета, – Шаса и Дэвид, местный управляющий и секретарь компании, а также немецкий юрист из Виндхука, которому Шаса платил постоянный гонорар.

– Похоже на то, что мы спим на ходу. В последние три года некая индустрия расцвела прямо у нас под носом, прибыль которой только за последний год возросла на двадцать миллионов фунтов, что в четыре раза выше доходов от рудника Ха’ани, и мы это допустили.

Он сверкнул глазом циклопа на местного управляющего, ожидая объяснений.

– Мы знали о возрождении рыбного дела в заливе Уолфиш, – попытался найти оправдания неудачливый джентльмен. – Сообщение о лицензиях на вылов сардины было опубликовано в правительственном бюллетене, но я не думал, что рыбная ловля может сочетаться с другими видами нашей деятельности.

– При всем уважении, Фрэнк, такого рода решения я предпочитаю принимать сам. А твоя работа – сообщать мне всю информацию любого характера.

Это было сказано негромко, но трое местных служащих не поддались иллюзии относительно суровости выговора и склонились над своими блокнотами. Десять секунд царило молчание, пока Шаса заставлял их терзаться.

– Ладно, Фрэнк, – приказал наконец Шаса, – доложи, что ты должен был сказать еще четыре или пять лет назад.

– Хорошо, мистер Кортни, рыболовная индустрия в заливе Уолфиш началась в начале тридцатых годов, и, хотя поначалу она была успешной, Великая депрессия ее погубила, поскольку с примитивными способами ловли с траулеров она не смогла выжить. Фабрики закрылись и стояли заброшенные.

Пока Фрэнк говорил, мысли Шасы вернулись к его детству. Он помнил свою первую поездку к заливу Уолфиш и даже моргнул, осознав, что это было уже двадцать лет назад. Они с Сантэн поехали в ее желтом, как нарцисс, «Даймлере», чтобы востребовать ссуду, которую она дала рыболовной компании де ла Рея, и закрыть его фабрику. Это были отчаянные годы Великой депрессии, когда компания Кортни сама едва выжила, и то лишь благодаря мужеству и решительности его матери – и ее безжалостности.

Он помнил, как Лотар де ла Рей, отец Манфреда, умолял мать Шасы отсрочить выплату ссуды. И как траулеры де ла Рея стояли у причала, нагруженные до планшира серебристыми сардинами, и как судебный исполнитель по приказу Сантэн опечатал двери фабрики.

В тот день он впервые встретился с Манфредом де ла Реем. Манфред был босоногим парнем с коротко остриженной головой, крупнее и сильнее Шасы, дочерна загоревшим на солнце, одетым в синий рыбацкий свитер и шорты цвета хаки, облепленные сохнущей рыбьей чешуей, а Шаса носил сшитые на заказ серые просторные брюки, белую рубашку с открытым воротом и джемпер колледжа, на ногах начищенные черные ботинки.

Мальчики из разных миров, они столкнулись на главном причале, и между ними мгновенно вспыхнула враждебность, они взъерошились, как псы, и через несколько минут насмешки и оскорбления переросли в драку, они яростно набросились друг на друга, молотя кулаками и катаясь по причалу, а цветные рыбаки весело подзадоривали их. Светлые бешеные глаза Манфреда де ла Рея впивались в глаза Шасы, когда они оба рухнули с причала прямо в скользкую вонючую гору сардин, и Шаса снова испытал то же ужасающее унижение, когда Манфред сунул его голову в трясину холодной мертвой рыбы, и он начал тонуть в их болоте.

Шаса заставил себя вернуться мыслями к настоящему как раз вовремя, чтобы услышать, как его менеджер говорит:

– Итак, сейчас положение дел таково, что правительство выдало четыре лицензии на ловлю и обработку сардины в заливе Уолфиш. Рыболовный департамент дает определенную ежегодную квоту на вылов каждому из держателей лицензии, и в настоящий момент это двести тысяч тонн.

Шаса прикинул, какова может быть потенциальная прибыль от вылова такого количества рыбы. Согласно опубликованным отчетам, каждая из четырех таких фабрик получила в среднем два миллиона фунтов прибыли за последний год. Шаса знал, что мог бы увеличить эту сумму, возможно, даже удвоить, но, похоже, он не получит подобного шанса.

– Обращения как в рыболовный департамент, так и в более высокие инстанции… – продолжал менеджер.

Шаса уже успел пригласить на ужин администратора территории.

– …позволили выяснить тот факт, что новых лицензий выдано не будет. И единственный способ войти в это дело – выкупить одну из уже проданных лицензий.

Шаса сардонически улыбнулся, потому что уже успел встретиться с владельцами двух из четырех компаний. Первый в весьма выразительных терминах предложил Шасе совершить противоестественный половой акт с самим собой, а второй просто озвучил сумму, за которую он мог бы продать свое дело, – она заканчивалась цепочкой нулей, тянувшихся до горизонта. Несмотря на мрачное выражение лица Шасы, это была одна из тех ситуаций, с виду безнадежных, которыми он наслаждался, ведь она обещала гигантское вознаграждение, если бы он сумел найти способ обойти препятствия.

– Мне нужен подробный отчет о финансовом положении всех четырех компаний, – приказал он. – Кто-нибудь знаком с директором рыболовного департамента?

– Да, но к нему не подобраться, – предупредил его Фрэнк, знавший, как работает ум Шасы. – Он упрям, а если мы попытаемся подкупить его каким-нибудь подарочком, он поднимет такую вонь, что ее почуют в Высшем суде в Блумфонтейне.

– Кроме того, выдача этих лицензий находится вне его юрисдикции, – согласился с ним секретарь компании. – Их выдает исключительно министерство в Претории, и новых не будет. Четыре – это предел. Так решил сам министр.

Шаса еще пять дней оставался в Виндхуке, изучая все возможности и шансы с полным вниманием к деталям, что и было одной из его сильных сторон. Но в итоге оказался не ближе к обладанию одной из лицензий на вылов и переработку рыбы в заливе Уолфиш, чем в тот момент, когда он впервые заметил маленькие белые траулеры в зеленом океане. Единственное, чего он достиг, так это полное забвение десяти дней, проведенных со злобным эльфом Китти Годольфин.

Однако, когда он наконец признался себе, что больше ничего не добьется, оставаясь в Виндхуке, и забрался в кресло пилота «москита», воспоминания о Китти Годольфин вновь начали дразнить его с пустого места рядом. Повинуясь импульсу, вместо того чтобы лететь прямиком в Кейптаун, он повернул на запад, к побережью залива Уолфиш, решив еще раз взглянуть на те места, прежде чем окончательно отказаться от идеи.

Было кое-что еще, кроме воспоминаний о Китти, что беспокоило его, когда «москит» снижался. Это были сомнения, какое-то тревожное ощущение, что он в своих исследованиях упустил нечто важное.

Шаса увидел впереди океан, украшенный завитками тумана там, где холодное течение задевало сушу. Высокие дюны сплетались, как гнездо медно-желтых гадюк с острыми как бритвы спинами, и он направил самолет вдоль бесконечных пляжей, на которые белой линией набегал прибой; наконец Шаса увидел мыс, выдававшийся в беспокойный океан, и маяк Пеликан-Пойнт, подмигивавший пилоту сквозь туман.

Он сбросил скорость и пошел вниз, минуя полосы тумана, и наконец увидел рыболовный флот. Суда находились недалеко от берега, на краю широкого течения. На некоторых траулерах сети были уже полны, и Шаса увидел серебристое сокровище, поблескивающее сквозь воду, когда рыбаки медленно тянули их к поверхности, в то время как над ними кружило огромное количество морских птиц, жаждущих пира.

Потом, в миле отсюда, Шаса заметил еще одно судно – оно вздымало пенные арабески, гонясь за другим косяком сардин.

Шаса выпустил закрылки и резко повернул «москит» к траулеру, чтобы взглянуть, какова его добыча. Он увидел сардин, темную тень, как будто в зеленые воды вылили тысячу галлонов чернил, и был изумлен размерами косяка, сотней акров отличной рыбы, каждая особь не длиннее его ладони, но перед их множеством Левиафан показался бы карликом.

– Миллионы тонн в одном косяке, – прошептал Шаса.

Когда он перевел это в цифры, страстная жажда обладания снова вспыхнула в нем. Он понаблюдал, как траулер под ним бросает сеть вокруг крохотной частицы гигантского косяка, а потом, выровнявшись, поднялся на сотню футов и, огибая туманный берег, устремился в глубину залива.

Там стояли четыре фабричных здания, у самой воды, каждое со своим причалом, выдающимся в мелкие воды, а над трубами клубился черный дым печей.

«Какая же из них принадлежала старому де ла Рею?» – гадал Шаса.

Где та самая, возле которой он схватился с Манфредом и закончил тем, что его нос и рот оказались забиты рыбьей слизью? Шаса невесело усмехнулся при этом воспоминании.

«Она наверняка севернее, – озадаченно думал он, пытаясь мысленно вернуться на двадцать лет назад. – Она не стояла так близко к изгибу залива».

Он снова развернулся и полетел обратно параллельно пляжу, и вот в миле перед собой увидел сгнившие и почерневшие сваи, неровной линией уходящие в воду, а на берегу – руины старой фабрики с провалившейся крышей.

– Она все еще здесь…

Тут же по коже Шасы от возбуждения побежали мурашки.

«Она все еще здесь, брошенная и забытая на все эти годы…»

Теперь он понял, что именно упустил из вида.

Шаса сделал два круга, так низко, что его пропеллеры поднимали миниатюрные песчаные бури на вершинах дюн. На обращенной к морю стене заброшенной фабрики, железную обшивку которой покрывали красные полосы ржавчины, до сих пор можно было различить поблекшую надпись: «ЮЖНО-АФРИКАНСКАЯ КОМПАНИЯ РЫБОЛОВСТВА И КОНСЕРВИРОВАНИЯ, ЛТД».

Шаса плавно повернул нос «москита» вверх и направил самолет в пологий вираж, а затем вывел его из поворота курсом на Виндхук. Кейптаун и его обещание сыновьям и Изабелле вернуться домой к выходным были забыты. Дэвид Абрахамс этим утром улетел на «Даве» в Йоханнесбург, за несколько минут до Шасы, так что в Виндхуке не осталось никого, кому Шаса мог бы доверить поиски. Он сам отправился в бюро регистраций актов и за час до того, как бюро закрылось на выходные, нашел то, что искал.

Лицензия на ловлю и переработку сардины и прочей морской рыбы была датирована 20 сентября 1929 года и подписана администратором территории. Она была выдана на имя Лотара де ла Рея из Виндхука и не имела срока действия. Она была действительна и сейчас, и вечно.

Шаса погладил шуршащий пожелтевший документ, нежно расправляя складки бумаги, любуясь алыми государственными печатями и поблекшей подписью администратора. Здесь, в этих пыльных ящиках, лицензия пролежала около двадцати лет – и Шаса попытался оценить стоимость этого клочка бумаги. Миллион фунтов наверняка – а возможно, и пять миллионов. Он торжествующе усмехнулся и отнес документ клерку, чтобы сделать нотариально заверенную копию.

– Это обойдется вам недешево, сэр, – фыркнул клерк. – Десять шиллингов и шесть пенсов за копию и два фунта за засвидетельствование документа.

– Дороговато, – согласился Шаса. – Но я могу себе это позволить.


Лотар де ла Рей прыгал по влажным черным камням, как горный козел, босой, одетый лишь в черные шерстяные плавки. В одной руке он нес легкую рыболовную удочку, в другой держал леску, на конце которой трепыхалась маленькая серебристая рыбешка.

– Я поймал одну, папа! – взволнованно закричал он, и Манфред де ла Рей встрепенулся.

Мужчина полностью ушел в свои мысли; даже сейчас, в один из его редких выходных, его ум был все так же сосредоточен на министерских делах.

– Неплохо, Лоти!

Он встал и поднял тяжелое бамбуковое удилище, что лежало рядом с ним. И наблюдал за сыном, пока тот осторожно снимал с крючка рыбку для наживки и протягивал ее отцу. Манфред взял рыбешку. Она была холодной, плотной и скользкой, а когда он проткнул острым концом большого крючка ее плоть, крошечный спинной плавник вздыбился, и рыбка отчаянно забилась.

– Что ж, ни один старый коб перед такой не устоит. – Манфред поднял живую наживку, чтобы сын полюбовался. – Выглядит так аппетитно, что я и сам бы ее съел.

Он взялся за тяжелое удилище.

С минуту он наблюдал, как прибой разбивается о камни под ними, а потом, выбрав подходящий момент, подбежал к краю воды, двигаясь удивительно легко для такого крупного человека. Пена охватила его лодыжки, когда он надежно встал и широко взмахнул удилищем. Живая наживка сверкнула, промчавшись по параболе под солнцем, и тут же ударилась о зеленую воду в сотне ярдов от рыбака, за первой линией бурунов.

Манфред отступил, когда следующая волна ринулась на него. Держа удилище на плече, пока леска продолжала разматываться с большой катушки «Скарборо», он выбрался из сердитого белого прибоя и вернулся на свое место высоко на камнях.

Он воткнул удилище в щель между камнями и прижал свою старую, покрытую пятнами шляпу к катушке, чтобы остановить ее. А потом уселся на подушке, прислонившись спиной к скале, а сын пристроился рядом с ним.

– Хорошая вода для кобов, – проворчал Манфред.

Море было бесцветным и мутноватым, как домашнее имбирное пиво, – идеальные условия для той добычи, которую они искали.

– Я обещал маме, что мы принесем ей рыбу для маринада, – сообщил Лотар.

– Никогда не считай своих кобов, пока они не окажутся в бочке с уксусом, – посоветовал Манфред, и мальчик засмеялся.

Манфред никогда не прикасался к сыну на глазах у других, даже перед его матерью и сестрами, но он помнил огромное удовольствие, которое чувствовал в возрасте Лотара при отцовских объятиях, поэтому в такие моменты, когда они оставались наедине, он позволял проявиться своим истинным чувствам. Он неторопливо протянул руку и опустил ее на плечи сына, и Лотар застыл от радости, с минуту даже боясь дышать. Потом он медленно придвинулся к отцу, и они молча наблюдали за концом длинного удилища, кивавшего в ритме океана.

– Так что, Лоти, ты уже решил, чем хочешь заняться, когда окончишь школу Пола Рооса?

Это была лучшая средняя школа в Капской провинции, чем-то вроде Итона или Харроу для африканеров.

– Па, я тут подумал, – серьезно заговорил Лотар. – Я не хочу быть юристом, как ты, а медицина кажется мне слишком трудной.

Манфред уступчиво кивнул. Он уже смирился с мыслью, что Лотар не блещет в учебе, а просто хороший средний ученик. Но он преуспевал во многом другом. Уже было ясно, что его сила заключается в умении быть лидером, в решительности и храбрости, и он обладал исключительными спортивными талантами.

– Я хочу пойти в полицию, – неуверенно произнес мальчик. – Когда я окончу школу, мне хочется поступить в полицейскую академию в Претории.

Манфред сидел молча, стараясь скрыть свое удивление. О таком он сам, пожалуй, подумал бы в последнюю очередь.

Наконец он сказал:

– Ja, почему бы и нет? Ты будешь там хорошо учиться. – Он кивнул. – Это хорошая жизнь, посвященная служению твоей стране и твоему народу.

Чем больше Манфред думал об этом, тем сильнее осознавал, что Лотар сделал блестящий выбор, – и, конечно, тот факт, что его отец министр полиции, совсем не повредит карьере мальчика. Он надеялся, что сын не передумает.

– Ja, – повторил он. – Мне это нравится.

– Па, я хотел спросить… – начал Лотар, но тут конец удочки резко дернулся, потом выпрямился, а затем сильно изогнулся.

Старая шляпа Манфреда слетела с катушки спиннинга, когда леска стала с шипением разматываться.

Отец и сын вскочили, а Манфред схватил бамбуковое удилище и отклонился назад, натягивая леску.

– Да это чудище! – воскликнул он, почувствовав вес рыбины.

Катушка продолжала разматываться, хотя Манфред уже прижимал ее рукой в старой кожаной перчатке. Через несколько секунд от перчатки стал подниматься голубой дымок.

Когда казалось, что на веретене катушки осталось всего несколько витков лески, рыба остановилась, и в двухстах ярдах где-то там, под мутноватой серой водой, начала трясти головой так, что толстый конец удилища заколотил в живот Манфреда.

Лотар подпрыгивал рядом, подбадривая отца криками и советами, а Манфред начал вываживать рыбу, понемногу наматывая леску на катушку, пока та почти не заполнилась снова, и он уже ожидал увидеть бьющуюся добычу в прибое за камнями. Потом рыба внезапно снова рванулась прочь, и ему пришлось заново начать напряженно и кропотливо сматывать леску.

Наконец они увидели ее глубоко в воде под камнями – бок рыбины блестел, как огромное зеркало, когда на него падал солнечный свет. Удилище сгибалось, словно большой лук, когда Манфред тянул рыбу вверх, пока та тяжеловесно не заколыхалась, раскачиваясь взад-вперед под напором волн, сверкая радужными оттенками розового и жемчужного, и ее огромные челюсти не начали судорожно разеваться от утомления.

– Острога! – закричал Манфред. – Скорее, Лоти, скорей!

Мальчик спрыгнул к краю воды с длинным шестом в руках и вонзил острие остроги в бок рыбы, сразу за жабрами. Пятно крови окрасило воду, и тут же Манфред бросил удилище и поспешил помочь Лотару управиться с острогой.

Вдвоем они вытащили рыбину, бьющуюся и дергающуюся, на камни над высокой линией прибоя.

– Да она весит сотню фунтов, не меньше! – восторгался Лотар. – Мама и девочки будут ее мариновать до полуночи!

Лотар понес удочки и ящик с рыболовными принадлежностями, а Манфред перекинул рыбину через плечо, пропустив через ее жабры короткую веревку, и они направились обратно по изгибу белого пляжа. На камнях следующего мыса Манфред опустил рыбу на землю, чтобы несколько минут передохнуть. Когда-то он был олимпийским чемпионом среди боксеров в полутяжелом весе, но с тех пор слегка раздобрел, его живот стал мягким и выпуклым, а дыхание – коротким.

«Слишком много времени провожу за письменным столом», – уныло подумал он, садясь на черный валун. Вытирая с лица пот, он огляделся по сторонам.

Это место всегда доставляло ему удовольствие. И его огорчало, что в своей напряженной жизни он мог выкроить так мало времени, чтобы приезжать сюда. В давние студенческие дни они с Рольфом Стандером, его лучшим другом, ловили рыбу и охотились на этом диком нетронутом участке побережья. Оно принадлежало семье Рольфа уже в течение ста лет, и Рольф никогда не продал бы ни кусочка этой земли никому, кроме Манфреда.

В конце концов он продал Манфреду сто акров за один фунт.

– Я не хочу богатеть за счет старого друга, – засмеялся он, когда Манфред предложил ему тысячу. – Давай только внесем в договор купли-продажи условие, что я имею преимущественное право выкупить эту землю обратно за ту же цену в случае твоей смерти или когда ты захочешь ее продать.

За мысом, на котором только что сидели отец и сын, стоял коттедж, построенный им с Хейди, с белыми оштукатуренными стенами и тростниковой крышей, – единственный признак человеческого присутствия. А принадлежавший Рольфу домик для отдыха прятался за следующим мысом, но туда легко можно было дойти пешком, чтобы собраться всем вместе, когда обе семьи могли отдохнуть одновременно.

Здесь таилось так много воспоминаний! Манфред посмотрел на море. Именно здесь поднялась на поверхность немецкая подводная лодка, когда привезла его сюда в начале войны. Рольф ждал его на пляже и вышел в море на гребной шлюпке, чтобы доставить Манфреда и его снаряжение на берег. Это были безумно волнующие дни, дни опасности и сражений, когда они старались поднять африканеров на восстание против любителя англичан Яна Кристиана Смэтса, надеясь провозгласить Южную Африку республикой под протекторатом нацистской Германии… и ведь они были так близки к успеху!

Манфред улыбнулся, и его глаза засветились при этих воспоминаниях. Ему хотелось бы рассказать обо всем сыну. Лоти понял бы его. Несмотря на юный возраст, он понял бы мечту африканеров о республике и гордился бы ею. Однако эта история должна была навсегда остаться в тайне. Попытка Манфреда убить Яна Смэтса и тем самым дать сигнал к восстанию провалилась. Манфред был вынужден бежать из страны и до завершения войны томиться в безделье в дальних краях, в то время как Рольфа и других патриотов заклеймили как предателей и бросили в концлагеря, униженных и оскорбленных, и они оставались там, пока война не закончилась.

Как все изменилось с тех пор! Теперь они хозяева этой земли, хотя никто, кроме самого узкого круга, не знал о той роли, которую Манфред де ла Рей сыграл в те опасные годы. Они были хозяевами, и мечта о республике снова ярко разгорелась, как пламя на алтаре стремлений африканеров.

Мысли Манфреда прервал рев низко летящего самолета, и он поднял голову. Это была элегантная серебристо-голубая машина, которая резко разворачивалась к аэродрому, находившемуся сразу за первой грядой холмов. Этот аэродром был построен департаментом общественных работ, когда Манфред получил министерское кресло. Было очень важно, чтобы Манфред всегда оставался доступным для своего министерства, а с этого поля самолет мог забрать его за несколько часов, если бы вдруг срочно понадобилось его присутствие.

Манфред узнал этот самолет и знал, кто его ведет, но с досадой нахмурился, вставая и снова поднимая огромную тушу рыбы. Он ценил уединенность этих мест и яростно сопротивлялся любым нежданным вторжениям. Они с Лотаром начали последний длинный переход к их коттеджу.

Хейди и девочки увидели их издали и побежали по дюнам им навстречу, а затем окружили Манфреда, смеясь и выкрикивая поздравления. Он тяжело шагал по мягкому песку, а девочки вприпрыжку бежали рядом, и наконец он повесил рыбу на деревянную стойку у кухонной двери. Пока Хейди ходила в дом за своей камерой «Кодак», Манфред снял рубашку, перепачканную рыбьей кровью, и наклонился к крану цистерны с дождевой водой, чтобы смыть кровь с рук и соль с лица.

Когда он снова выпрямился, вода капала с его волос и стекала с обнаженной груди – и тут он внезапно заметил присутствие постороннего.

– Дай полотенце, Руда, – рыкнул он.

Старшая дочь помчалась исполнять его приказ.

– Я вас не ожидал. – Манфред сердито уставился на Шасу Кортни. – Мы с семьей предпочитаем находиться здесь одни.

– Простите. Я понимаю, что вторгся некстати. – Ботинки Шасы были покрыты пылью. Посадочная полоса располагалась в целой миле от коттеджа. – Уверен, вы поймете, когда я объясню, что мое дело безотлагательное и личное.

Манфред вытер лицо полотенцем, стараясь скрыть раздражение, а потом, когда Хейди вышла с фотоаппаратом в руке, неохотно представил ее.

За несколько минут Шаса очаровал и Хейди, и девочек, они заулыбались, но Лотар стоял за спиной отца и лишь неохотно вышел вперед, чтобы пожать руку нежданному гостю. Он научился у отца с подозрением относиться к англичанам.

– Какой потрясающий коб! – восхитился Шаса рыбой на стойке. – Я за много лет такого огромного не видел! Да они и дорастают до таких размеров редко. Где вы его поймали?

Шаса настоял на том, чтобы сфотографировать всю семью рядом с рыбиной. Манфред все еще не надел рубашку, и Шаса заметил старый синеватый сморщенный шрам сбоку на его груди. Шрам походил на след от огнестрельного ранения, но ведь была война, так что многие мужчины теперь носили шрамы. Подумав о военных ранах, Шаса бессознательно поправил повязку на собственном глазу, возвращая фотоаппарат Хейди.

– Вы останетесь на обед, минхеер? – сдержанно спросила она.

– Мне не хотелось бы досаждать вам.

– Мы рады вам.

Хейди была красивой женщиной с большой высокой грудью и широкими полными бедрами. У нее были густые золотисто-русые волосы, и она заплетала их в толстую косу, свисавшую почти до талии… но тут Шаса заметил выражение лица Манфреда де ла Рея и быстро сосредоточил внимание на нем.

– Моя жена права. Добро пожаловать. – Прирожденное гостеприимство африканера не оставило Манфреду выбора. – Идемте, посидим на передней веранде, пока женщины не позовут нас к столу.

Манфред достал из ящика со льдом две бутылки пива, и они рядом уселись в шезлонгах, глядя поверх дюн на колеблемую ветром синеву Индийского океана.

– Вы ведь помните, где мы с вами впервые встретились? – нарушил молчание Шаса.

– Ja, – кивнул Манфред. – Отлично помню.

– Я побывал там два дня назад.

– Залив Уолфиш?

– Да. У той рыбной фабрики и причала, где мы подрались… – Шаса слегка замялся. – И где вы поколотили меня и сунули головой в гору дохлой рыбы.

Манфред удовлетворенно усмехнулся при этом воспоминании:

– Ja, я помню.

Шаса старательно держал себя в руках. Те события до сих пор мучили его, а самодовольство этого человека выводило из себя, но зато воспоминание о детской победе смягчило настроение Манфреда, как и рассчитывал Шаса.

– Странно, что тогда мы были врагами, а теперь стали союзниками, – продолжил Шаса и позволил Манфреду немножко подумать об этом, прежде чем снова заговорил. – Я самым тщательным образом обдумал ваше предложение. Хотя нелегко поменять сторону и многие люди начнут строить худшие предположения о моих мотивах, теперь я вижу, что мой долг перед страной – сделать то, что вы предлагаете, и применить мой талант на благо нации.

– Значит, вы примете предложение премьер-министра?

– Да, вы можете сказать ему, что я войду в правительство, но в свое время и своим путем. Я не стану просто менять место в парламенте, но, когда парламент будет распущен в связи с предстоящими выборами, я откажусь от членства в своей партии и буду баллотироваться от Национальной.

– Хорошо, – кивнул Манфред. – Благородный путь.

Ничего благородного в этом пути не было, и Шаса прекрасно это понимал, так что снова немного помолчал.

– Я благодарен вам за участие в этом деле, минхеер. Я знаю, что вы немало посодействовали в том, чтобы я получил эту возможность. Учитывая то, что произошло между нашими семьями, это необычайный жест.

– В моем решении не было ничего личного. – Манфред покачал головой. – Это просто возможность получить наилучшего человека для определенной работы. Я не забыл, что ваша семья сделала с моей… и никогда не забуду.

– Я тоже не забуду, – тихо произнес Шаса. – Я унаследовал чувство вины… справедливо это или нет, – я никогда не буду знать точно. Однако мне хотелось бы предложить вашему отцу некоторое возмещение.

– Как бы вы это сделали, минхеер? – напряженно и сухо спросил Манфред. – Как бы вы могли компенсировать человеку потерю руки и годы, проведенные в тюрьме? Как бы вы заплатили человеку за искалеченную этой тюрьмой душу?

– Этого мне никогда не компенсировать полностью, – согласился Шаса. – Однако я внезапно и совершенно неожиданно получил возможность вернуть вашему отцу бо`льшую часть того, что было отобрано у него.

– Продолжайте, – предложил Манфред. – Я слушаю.

– Ваш отец получил рыболовную лицензию в двадцать девятом году. Я поискал ее в бюро регистраций. Она до сих пор действительна.

– Что теперь делать с этой лицензией старому человеку? Вы не понимаете – он и физически, и душевно искалечен.

– Рыболовная индустрия в заливе Уолфиш сейчас ожила и процветает. А количество лицензий строго ограниченно. Лицензия вашего отца стоит больших денег.

Он заметил, как что-то мелькнуло в глазах Манфреда, маленькая искра интереса, тут же спрятанная.

– Вы думаете, отцу следует ее продать? – сухо спросил он. – А вы, случайно, не заинтересованы в том, чтобы ее купить? – Он саркастически улыбнулся.

Шаса кивнул:

– Да, конечно, мне хотелось бы ее купить, но, возможно, это не стало бы наилучшим вариантом для вашего отца.

Улыбка Манфреда погасла, он такого не ожидал.

– А что еще он мог бы с ней сделать?

– Мы могли бы снова открыть фабрику и работать по этой лицензии вместе, как партнеры. Ваш отец вкладывает лицензию, а я вкладываю капитал и мои деловые навыки. Через год или два доля вашего отца почти наверняка будет стоить миллион фунтов.

Шаса, говоря это, внимательно наблюдал за Манфредом. Это было больше, гораздо больше, чем деловое предложение. Это было проверкой. Шаса хотел пробиться сквозь гранитную броню этого человека, эту монументальную кольчугу пуританской праведности. Он хотел нащупать слабые места, найти несколько ненадежных звеньев, которые он мог бы использовать позже.

– Миллион фунтов, – повторил он. – Возможно, даже намного больше.

И он снова заметил в светло-огненных глазах этого человека искры, вспыхнувшие всего на мгновение, маленькие желтые искорки жадности. В конце концов этот мужчина оказался просто человеком.

«Теперь я смогу с ним договориться», – подумал Шаса и, чтобы спрятать облегчение, поднял стоявший рядом с ним на полу портфель и открыл его у себя на коленях.

– Я составил примерное соглашение. – Он достал пачку печатных листов. – Вы могли бы показать его отцу, обсудить все с ним.

Манфред взял листы.

– Ja, я с ним повидаюсь, когда вернусь домой на следующей неделе.

– Тут есть одна небольшая проблема, – признался Шаса. – Лицензия была выдана очень давно. Правительственный департамент может ее не признать. Их политика – позволить всего четыре лицензии…

Манфред поднял взгляд от документов.

– С этим проблем не будет, – сказал он.

Шаса поднес к губам кружку с пивом, скрывая улыбку.

Они только что разделили их первый секрет. Манфред де ла Рей собирался использовать свое влияние в личных целях. Как и при потере девственности, в следующий раз будет легче.

Шаса с самого начала осознавал, что будет в кабинете националистов-африканеров аутсайдером. Он отчаянно нуждался в надежном союзнике среди них, а если этот союзник будет связан с ним финансово и еще какими-нибудь нечистыми тайнами, то это закрепит его лояльность и обеспечит Шасе безопасность. Только что Шаса этого достиг, и он пообещал себе добиться огромной прибыли, чтобы подсластить сделку. «Хорошая работа для одного дня», – подумал он, со щелчком закрывая замочек портфеля.

– Очень хорошо, минхеер. Я благодарен вам за то, что уделили мне время. А теперь оставлю вас наслаждаться без помех остатками выходных.

Манфред поднял голову:

– Минхеер, моя жена готовит для нас обед. Она расстроится, если вы уйдете так скоро. – На этот раз его улыбка была дружелюбной. – А вечером я жду в гости хороших друзей на браавлейс, барбекю. У нас много свободных спален. Оставайтесь на ночь. Вы можете улететь завтра, рано утром.

– Вы очень добры.

Шаса откинулся на спинку шезлонга. Между ними что-то изменилось, но интуиция предостерегала Шасу, что в их отношениях остаются тайные глубины, до которых еще предстоит докопаться; и когда он улыбнулся, глядя в топазовые глаза Манфреда де ла Рея, он вдруг ощутил легкий холодок, леденящий порыв ветра сквозь щель воспоминаний. Эти глаза преследовали его. Он пытался что-то вспомнить. Нечто, остающееся затуманенным, но каким-то странно угрожающим. Он гадал, могло ли это исходить из их детской драки. Но нет, он так не думал. Это было нечто другое, ближе по времени и более опасное. Он уже почти поймал это, но тут Манфред снова уставился в контракт, как будто ощутив, что именно ищет в памяти Шаса, и тень ускользнула прежде, чем Шаса успел ее ухватить.

Хейди де ла Рей вышла на веранду в фартуке, но она сменила поблекшую старую юбку и уложила косу на макушке головы.

– Обед готов – и я очень надеюсь, минхеер Кортни, что вы едите рыбу.

За обедом Шаса постарался очаровать всю семью. С Хейди и девочками это было легко. А вот юный Лотар был другим, подозрительным и замкнутым. Однако у Шасы имелись трое собственных сыновей, так что он принялся рассказывать истории о полетах и охоте на крупную дичь, пока наконец глаза мальчика не засияли любопытством и восхищением вопреки его собственной воле.

Когда они встали из-за стола, Манфред нехотя кивнул:

– Ja, минхеер, я должен помнить, что вас никогда нельзя недооценивать.

Этим вечером небольшая компания, состоявшая из мужчины, женщины и четверых детей, пришла через дюны с юга, и дети Манфреда бросились им навстречу и повели на веранду.

Шаса держался в сторонке во время шумной встречи двух семей. Они явно находились в давних близких отношениях друг с другом.

Конечно, Шаса узнал главу второй семьи. Это был крупный мужчина, даже более мощно сложенный, чем Манфред де ла Рей. Он тоже был членом команды боксеров на берлинских Олимпийских играх 1936 года. Потом он работал преподавателем права с университете Стелленбоса, но недавно ушел в отставку, чтобы превратиться в младшего партнера фирмы «Ван Шур, де ла Рей и Стандер», в которой Манфред де ла Рей стал старшим партнером после смерти старого ван Шура несколько лет назад.

Кроме юридической практики, Рольф Стандер выступал главным организатором партии Манфреда и руководил предвыборной кампанией Манфреда в 1948 году. Хотя он сам не был членом парламента, он представлял важную фигуру в Национальной партии, и Шаса знал, что он почти наверняка был и членом Брудербонда, Братства, тайного общества элиты африканеров.

Когда Манфред де ла Рей начал представлять их друг другу, Шаса увидел, что Рольф Стандер узнал его и слегка растерялся.

– Надеюсь, вы не начнете снова забрасывать меня яйцами, минхеер Стандер, – поддразнил его Шаса, и Рольф усмехнулся:

– Только если вы произнесете еще одну дурную речь, минхеер Кортни.

В ходе выборов 1948 года, когда Шаса проиграл Манфреду де ла Рею, этот человек организовал настоящую банду хулиганов, которые срывали встречи Шасы с избирателями. И хотя сейчас Шаса улыбался, он ощущал столь же сильное негодование, как в то время. Но это было стандартной тактикой националистов – срывать митинги оппонентов.

Манфред де ла Рей почувствовал враждебность между ними.

– Скоро мы окажемся на одной стороне, – сказал он, умиротворяюще вставая между ними и кладя руки им на плечи. – Давайте-ка я найду для вас пиво, и мы все выпьем за то, чтобы прошлое оставить в прошлом.

Мужчины отвернулись друг от друга, и Шаса быстро окинул взглядом жену Рольфа Стандера. Она была худой, почти изможденной, и в ней ощущались смирение и усталость, и даже наметанному взгляду Шасы не сразу удалось увидеть, какой хорошенькой она, вероятно, была прежде и какой привлекательной осталась до сих пор. Женщина ответила ему таким же внимательным взглядом, но тут же опустила глаза.

Хейди де ла Рей не упустила этого обмена и теперь взяла женщину за руку и подтолкнула вперед.

– Минхеер Кортни, это моя дорогая подруга Сара Стандер.

– Aangename kennis. – Шаса слегка поклонился. – Приятно познакомиться, мефроу[8].

– Как поживаете, командир эскадрильи? – тихо откликнулась женщина, и Шаса моргнул.

Он не пользовался этим званием со времени войны. Просто из скромности.

– Мы уже встречались? – спросил он, слегка растерявшись, но женщина быстро покачала головой и повернулась к Хейди, чтобы заговорить о детях.

Шаса не смог продолжить разговор с ней, потому что в этот момент Манфред протянул ему пиво, и мужчины с кружками спустились с веранды, чтобы посмотреть, как Лотар и старший сын Стандера, Якобус, разводят огонь для барбекю. Хотя мужской разговор был содержательным, а идеи собеседников интересными – и Манфред, и Рольф были людьми хорошо образованными и высокоинтеллектуальными, – Шаса поймал себя на том, что его мысли то и дело возвращаются к худенькой бледной женщине, знавшей его воинскую должность. Ему хотелось найти возможность поговорить с ней наедине, но он понял, что это едва ли возможно и к тому же опасно. Он прекрасно знал, как оберегают и ревнуют своих женщин африканеры и как легко все могло бы обернуться безобразным инцидентом. Поэтому он держался подальше от Сары Стандер, но весь вечер внимательно наблюдал за ней и постепенно начал замечать скрытые течения в отношениях двух семей. Мужчины, похоже, были очень близки, и не вызывало сомнения, что дружат они очень давно, но вот с женщинами дело обстояло иначе. Они держались друг с другом мило и предупредительно, высоко ценили друг друга… а это было явным признаком глубокого, скрытого женского антагонизма. Шаса приберег для себя то, что он обнаружил, потому что человеческие страсти и слабости были весьма существенным инструментом в его деле, но позже в тот же вечер он сделал еще два важных открытия.

Он перехватил неосторожный взгляд, брошенный Сарой Стандер на Манфреда де ла Рея, когда тот смеялся вместе с ее мужем, и Шаса мгновенно распознал в нем ненависть, именно ту разъедающую ненависть, которую испытывает женщина к некогда любимому человеку. Эта ненависть объяснила Шасе усталость и смирение, почти погубившие красоту Сары Стандер. Это объясняло также и неприязнь, испытываемую женщинами друг к другу. Хейди де ла Рей, должно быть, узнала, что Сара в прошлом любила ее мужа и, возможно, продолжала любить, несмотря на ненависть. Игра чувств и эмоций зачаровывала Шасу, он узнал так много ценного и столько достиг за этот единственный день, что был вполне удовлетворен к тому времени, когда Рольф Стандер созвал свою семью:

– Уже почти полночь, давайте все сюда! Нам еще до дома добираться.

У каждого из них был при себе фонарь, и, пока девочки и женщины шумно обменивались поцелуями, сначала Рольф Стандер, а затем его старший сын Якобус подошли к Шасе, чтобы пожать ему руку.

– До свидания, – сказал Якобус с той естественной вежливостью и уважением к старшим, что прививались каждому ребенку-африканеру с раннего возраста. – Мне бы тоже хотелось когда-нибудь поохотиться на черногривого льва.

Мальчик был высоким, хорошо сложенным, на два или три года старше Лотара; его, как и Лотара, зачаровали охотничьи истории Шасы, но в нем было нечто знакомое, что не давало Шасе покоя весь вечер. Лотар сейчас стоял рядом с другом, вежливо улыбаясь, и внезапно Шасу осенило.

У мальчиков были одинаковые глаза, бледные кошачьи глаза де ла Рея. На мгновение он затруднился это объяснить, но потом все встало на свои места. Ненависть Сары Стандер получила объяснение. Манфред де ла Рей был отцом ее сына.

Шаса стоял рядом с Манфредом на верхней ступени лестницы веранды, и они оба провожали взглядами семью Стандеров, шагавшую через дюны, – лучи их фонарей метались в разные стороны, пронзительные детские голоса постепенно затихали в ночи, – и Шаса задавался вопросом, сможет ли он когда-либо сложить вместе все кусочки головоломки, собранные им за этот вечер, и в полной мере выяснить уязвимость Манфреда де ла Рея. Однажды это может оказаться жизненно важным.

Не представило бы особого труда тайком поискать записи о дате регистрации брака Сары Стандер и сравнить их с датой рождения ее старшего сына, но как выудить у нее истинное значение того, что она упомянула его воинскую должность? Она назвала его командиром эскадрильи. Она его знала, сомневаться не приходилось, но откуда? Шаса улыбнулся. Он наслаждался хорошей загадкой, Агата Кристи была одним из его любимых авторов. Он поработает над этим…


Шаса проснулся, когда серый рассвет едва просочился сквозь полог над его кроватью, а пара сорокопутов пронзительно пела один из своих сложных дуэтов в кустах на дюнах. Он снял пижаму, которую дал ему Манфред, и надел халат, прежде чем тихо выскользнуть из безмолвного коттеджа и спуститься к пляжу.

Он плавал обнаженным, разрезая холодную зеленую воду взмахами рук, ныряя под очередную пенную волну прибоя, пока не освежился как следует; потом он медленно поплыл параллельно берегу в пяти сотнях ярдов от него. Шанс нападения акул был невелик, но такая возможность лишь обостряла наслаждение. Потом, поймав волну, он вместе с ней докатился до берега и выбрался на сушу, смеясь от возбуждения и радости жизни.

На крыльцо веранды он поднимался тихо, не желая побеспокоить семью, но какое-то движение в дальнем конце веранды остановило его. Манфред сидел в одном из шезлонгов с книгой в руках. Он уже побрился и оделся.

– С добрым утром, минхеер, – приветствовал его Шаса. – Вы сегодня снова собираетесь рыбачить?

– Сегодня воскресенье, – напомнил ему Манфред. – Я не ловлю рыбу по воскресеньям.

– Ах да.

Шаса удивился тому, что вдруг почувствовал себя виноватым из-за наслаждения купанием, а потом узнал древнюю черную книгу в кожаном переплете.

– Библия, – заметил он, и Манфред кивнул:

– Ja, я читаю по несколько страниц перед началом каждого дня, но в воскресенье или когда мне предстоят сложные дела – мне нравится прочитывать целую главу.

«Хотелось бы знать, сколько глав ты прочитал перед тем, как соблазнить жену лучшего друга», – подумал Шаса, однако вслух сказал:

– Да, эта книга приносит большое утешение.

Но он попытался не поддаваться ханжеству, когда шел одеваться.

Хейди приготовила гигантский завтрак, от бифштексов до маринованный рыбы, но Шаса съел лишь яблоко и выпил чашку кофе, прежде чем извиниться и встать из-за стола.

– Прогноз по радио обещает сегодня дождь, попозже. Я хочу вернуться в Кейптаун до того, как испортится погода.

– Я провожу вас до аэродрома. – Манфред быстро поднялся.

Никто из них не проронил ни слова, пока они не добрались до гребня холмов, и тогда Манфред внезапно спросил:

– Ваша матушка – как она поживает?

– С ней все хорошо. Она всегда хорошо себя чувствует и, похоже, даже не думает стареть. – Наблюдая за выражением лица Манфреда, Шаса продолжил: – Вы всегда спрашиваете о ней. А когда вы с ней встречались в последний раз?

– Она удивительная женщина, – невозмутимо произнес Манфред, уклоняясь от ответа.

– Я пытался как-то исправить те беды, что она причинила вашей семье, – не отступал Шаса, но Манфред словно и не слышал.

Он остановился на тропе, словно для того, чтобы полюбоваться пейзажем, но его дыхание стало неровным. Шаса взял слишком высокий темп при подъеме.

«А он далеко не в блестящем состоянии», – позлорадствовал Шаса. Его собственное дыхание не сбилось, а его тело было стройным и крепким.

– Это прекрасно, – сказал Манфред, и, лишь когда он широким жестом обвел горизонт, Шаса понял, что он говорит о стране.

Шаса посмотрел в ту же сторону и увидел, что вдали за океаном поднимаются голубые хребты Лангеберга, и это действительно было прекрасно.

– «И сказал ему Господь: „Вот та земля, о которой Я клялся Аврааму, Исааку и Иакову, говоря: «Семени твоему дам ее»“»… – тихо процитировал Манфред. – Господь даровал ее нам, и наш священный долг – сохранить ее для наших детей. Ничто другое не важно по сравнению с этим долгом.

Шаса молчал. Он не собирался это оспаривать, хотя ему это казалось слишком театральным.

– Нам даровали рай. Мы должны ценой жизни противостоять всем усилиям разрушить его или изменить, – продолжил Манфред. – А очень многие попытаются это сделать. Они уже объединяются против нас. И в грядущие дни нам понадобятся сильные люди.

Шаса снова промолчал, но теперь молчание окрасилось скептицизмом. Манфред повернулся к нему.

– Я вижу вашу улыбку, – серьезно произнес он. – Вы не видите угроз тому, что мы построили здесь, на оконечности Африки?

– Как вы и сказали, эта земля – действительно рай. Кому бы захотелось ее изменить? – спросил Шаса.

– Сколько африканцев у вас работает, минхеер? – Манфред, казалось, хотел сменить тему.

– В целом почти тридцать тысяч, – недоуменно нахмурился Шаса.

– Тогда вы скоро поймете всю серьезность моего предостережения, – проворчал Манфред. – Среди коренного населения подрастает новое поколение бунтарей. Это носители тьмы. Они не уважают старые порядки, которые так тщательно создавали наши предки и которые до сих пор надежно нам служили. Нет, они хотят все разрушить. Как марксистские монстры уничтожили общественный строй в России, так и они хотят уничтожить все, что построил в Африке белый человек.

Когда Шаса ему ответил, в его тоне звучало пренебрежение:

– Огромное количество наших чернокожих счастливы и законопослушны. Они дисциплинированы, послушны властям, их собственные племенные законы точно так же строги и так же их ограничивают, как наши законы. Сколько среди них агитаторов и велико ли их влияние? Не много и не велико, я бы так предположил.

– Мир за короткое время после войны изменился сильнее, чем когда-либо за сотню лет прежде. – Манфред уже отдышался и заговорил горячо и выразительно на своем родном языке. – Племенные законы, которые управляли нашим чернокожим народом, теряют силу, когда люди покидают сельские районы и стекаются в города в поисках лучшей жизни. Там они учатся всем порокам белого человека и созревают для ереси носителей тьмы. Уважение, которое они питали к белому человеку и его правительству, может легко превратиться в презрение, особенно если они заметят в нас хоть какую-то слабость. Черный человек уважает силу и презирает слабость, и их новые черные агитаторы намерены изучить наши слабости и выставить их напоказ.

– Откуда вы знаете? – спросил Шаса и тут же разозлился на себя. Обычно он не задавал банальных вопросов, но Манфред ответил совершенно серьезно:

– Мы имеем среди чернокожих всеобъемлющую сеть информаторов, это единственный способ, с помощью которого полиция может эффективно выполнять свою работу. Мы знаем, что они задумали масштабную кампанию неповиновения закону, особенно тем законам, которые были приняты за последние несколько лет, – Акту о групповых территориях, Акту о регистрации населения и закону о пропусках, – иначе говоря, законам, необходимым для защиты нашего сложного населения от зла расового смешения.

– В каком виде они начнут эту кампанию?

– Преднамеренное неповиновение, попрание закона, бойкот предприятий, принадлежащих белым, и массовые забастовки на рудниках.

Шаса нахмурился, производя подсчеты. Такая кампания напрямую угрожала его предприятиям.

– Саботаж? – спросил он. – Уничтожение собственности – они и это планируют?

Манфред покачал головой:

– Похоже, что нет. Тут агитаторы разделились. Среди них, кстати, есть и белые, некоторые старые товарищи из коммунистической партии. Есть несколько человек, которые выступают за насильственные действия и саботаж, но большинство явно готово ограничиться мирным протестом – на данный момент.

Шаса облегченно вздохнул, а Манфред снова покачал головой:

– Не стоит слишком расслабляться, минхеер. Если мы не сумеем это предотвратить, если мы сейчас проявим слабость, это лишь обострит ситуацию, притом не в нашу пользу. Посмотрите, что происходит в Кении и Малайе.

– Почему бы вам просто не арестовать зачинщиков сейчас, пока все не началось?

– У нас нет таких полномочий, – напомнил ему Манфред.

– Тогда вам следовало бы получить их, черт побери!

– Ja, нам нужны такие полномочия, чтобы делать свою работу, и скоро они у нас будут. А пока мы должны позволить змее высунуть голову из норы, а уже потом отрубить ее.

– Когда все это начнется? – требовательно спросил Шаса. – Я должен принять меры, чтобы подготовиться к забастовкам и беспорядкам…

– Это как раз то, в чем мы не уверены, и мы не думаем, что Африканский национальный конгресс уже принял решение…

– Африканский национальный конгресс! – перебил его Шаса. – Но разве они не за нас? Они существуют уже лет сорок или около того, и они всегда предпочитают мирные переговоры. Их лидеры – достойные люди.

– Были такими, – поправил его Манфред. – Но старых руководителей сменили молодые, более опасные фигуры. Люди вроде Манделы и Тамбо и прочие, еще более злонамеренные. Как я уже говорил, времена меняются, и мы должны меняться вместе с ними.

– Я и не представлял, что угроза настолько реальна.

– Мало кто представляет, – согласился Манфред. – Но уверяю вас, минхеер, в нашем маленьком раю подрастает змеиное гнездо.

Какое-то время они шли молча к глиняной посадочной полосе, где стоял голубой с серебром «москит» Шасы. Пока Шаса забирался в кабину и готовил машины к полету, Манфред стоял у крыла и наблюдал за ним. Когда Шаса закончил проверку, он вернулся к Манфреду.

– Есть один верный способ победить этого врага, – сказал Шаса. – Этот новый воинственный Африканский конгресс.

– Какой же, минхеер?

– Опередить их. Отнять у черных людей причины жаловаться, – сказал Шаса.

Манфред молчал, глядя на Шасу своими неумолимыми желтыми глазами. А потом спросил, тщательно подбирая слова:

– Вы предлагаете дать туземцам политические права, минхеер? Вы думаете, что мы должны уступить попугайскому крику «Один человек – один голос»? Вы этому верите, минхеер?

От ответа Шасы зависели все планы Манфреда. Он гадал, мог ли он настолько ошибиться в своем выборе. Любой человек, верящий в подобное, никогда не смог бы стать членом Национальной партии, не говоря уже о том, чтобы нести ответственность в ранге члена кабинета министров. Он испытал огромное облегчение, когда Шаса презрительно отверг эту идею:

– Боже милостивый, нет! Это стало бы нашим концом и концом белой цивилизации на этой земле. Черным незачем голосовать, им нужен кусок пирога. Мы должны поощрять развитие чернокожего среднего класса, он станет буфером между нами и революционерами. Я еще никогда не видел человека с полным животом и набитым бумажником, которому захотелось бы что-то менять.

Манфред усмехнулся:

– Это хорошо, мне нравится. Вы правы, минхеер. Нам нужно огромное богатство, чтобы заплатить за нашу концепцию апартеида. Это обойдется дорого, мы признаем. Вот почему мы выбрали вас. И рассчитываем, что вы поможете найти деньги, чтобы оплатить наше будущее.

Шаса протянул руку, и Манфред пожал ее.

– Теперь о личном, минхеер: я рад слышать, что ваша жена приняла к сведению ваши предупреждения. Донесения моего специального отдела говорят, что она вышла из этой ее либеральной левой ассоциации и больше не принимает никакого участия в политических протестах.

– Я убедил ее, что все это бессмысленно, – улыбнулся Шаса. – Она решила заняться археологией вместо большевизма.

Они рассмеялись, и Шаса снова поднялся в кабину. Моторы завелись с прерывистым ревом, и голубой дымок вырвался из выхлопных отверстий, быстро тая. Шаса вскинул руку в салюте и закрыл фонарь кабины.

Манфред провожал его взглядом, пока самолет катил к концу взлетной полосы, потом с ревом возвратился обратно и взмыл ввысь вспышкой серебра и голубизны. Манфред прикрыл ладонью глаза, наблюдая за удалявшимся на юг «москитом», и снова ощутил странную, почти мистическую связь крови и судьбы с этим человеком под плексигласовым куполом кабины, когда Шаса покачал крыльями, прощаясь. Хотя они сражались и ненавидели друг друга, их народы были связаны схожими узами и в то же время разделены религией, языком и политическими убеждениями.

«Мы братья, ты и я, – подумал Манфред. – И за ненавистью кроется потребность выживания. Если ты присоединишься к нам, за тобой могут последовать и другие англичане, ведь все равно никто из нас не сможет выжить в одиночку. Африканеры и англичане, мы связаны так крепко, что если упадет один, то мы оба утонем в черном океане».


– Гаррик должен носить очки, – сказала Тара, наливая свежего кофе в чашку Шасы.

– Очки? – Он оторвался от газеты. – Что ты имеешь в виду, какие очки?

– Я имею в виду стекла для глаз – очки. Я сводила его к окулисту, пока тебя не было. У него близорукость.

– Но никто в нашей семье никогда не носил очков!

Шаса через стол посмотрел на сына, и Гаррик виновато опустил голову. До этого момента он не осознавал, что опозорил всю семью. Он думал, что унижение, связанное с очками, касается только его одного.

– Очки. – Шаса не скрывал презрения. – Когда ему подберут очки, ты можешь заодно попросить их приладить пробку к его свистку, чтобы он перестал еще и мочиться в постель.

Шон весело хохотнул и ткнул брата локтем в ребра, а Гаррик вспыхнул, защищаясь.

– Но, папа, я не мочился в постель с прошлой Пасхи! – яростно заявил он, покраснев от смущения и стараясь не допустить слез.

Шон сложил пальцы кольцами и сквозь них посмотрел на брата.

– Нам придется звать тебя Сова – Мокрая Простынка, – предположил он.

Майкл, как всегда, бросился на защиту брата.

– Совы очень мудрые, – рассудительно напомнил он. – Поэтому Гарри и вышел на первое место по успеваемости в классе. А ты на каком, Шон?

Шон молча уставился на него. Майкл всегда умел возразить мягко, но язвительно.

– Ладно, джентльмены. – Шаса вернулся к газете. – Никаких кровопролитий за завтраком, будьте любезны.

Изабелла решила, что слишком долго оставалась без внимания и пора снова стать центром семейной вселенной. Отец пока что уделял больше внимания ее братьям, и она еще не получила должного. Отец вернулся домой накануне поздно вечером, когда она уже давно лежала в постели, и традиционный ритуал возвращения домой не разыгрался как следует. Конечно, он поцеловал ее, обнял и сказал, какая она красавица, но один жизненно важный аспект был упущен, и хотя Изабелла знала, что спрашивать об этом – дурной тон, она уже слишком долго сдерживалась.

– А ты йазве не пйивез мне подайок? – пропищала она, и Шаса опять опустил газету.

– Подайок? Что еще за подайок?

– Не будь таким глупышкой, папочка! Ты и сам знаешь!

– Белла, ты же знаешь, что не должна выпрашивать подарки! – выбранила дочь Тара.

– А если я не скажу, папа может просто забыть! – вполне разумно возразила девочка и состроила Шасе ангельское личико.

– Боже милостивый! – Шаса щелкнул пальцами. – Я действительно чуть не забыл!

Изабелла принялась взволнованно подскакивать на своем высоком стуле.

– У тебя есть! У тебя есть что-то для меня!

– Сначала доешь свою овсянку, – потребовала Тара, и ложка Изабеллы тут же застучала по фарфору, когда девочка стремительно доедала кашу и подчищала тарелку.

Потом все отправились из комнаты для завтраков в кабинет Шасы.

– Я самая симпатичная! Мне первой!

Изабелла на ходу изобретала для себя правила жизни.

– Ладно, симпатичная. Встань первой в очереди, пожалуйста.

С предельно сосредоточенным выражением лица Изабелла сняла обертку со своего подарка.

– Кукла! – пискнула она и осыпала поцелуями обаятельное фарфоровое личико. – Ее зовут Олеанда, и я уже люблю ее!

Изабелла обладала, наверное, едва ли не лучшей в мире коллекцией кукол, но все прибавления к ней встречались с восторгом.

Когда Шон и Гарри получили свои длинные пакеты, они благоговейно затихли. Они знали, что это такое, – они оба давно и красноречиво просили об этом и теперь, когда это появилось, боялись даже прикоснуться к подаркам из опасения, что они исчезнут в клубах дыма. А Майкл храбро скрыл свое разочарование; он надеялся на книгу, поэтому втайне встал на сторону матери, когда та раздраженно воскликнула:

– О Шаса, ты ведь не привез им ружья?

Все три винтовки были одинаковыми. Магазинные винчестеры двадцать второго калибра, достаточно легкие, чтобы мальчики могли с ними справиться.

– Это лучшее из всего, что мне когда-либо дарили! – Шон достал винтовку из картонной коробки и нежно погладил ореховый приклад.

– Мне тоже. – Гаррик все еще не мог заставить себя взять оружие. Он опустился на колени перед открытой коробкой, стоявшей посреди кабинета, восторженно глядя на свою мечту.

– Просто супер, папа! – сказал Майкл, неловко держа винтовку, но его улыбка выглядела неубедительно.

– Не произноси это слово! – прикрикнула на него Тара. – Оно слишком американское и вульгарное!

Но злилась она на Шасу, а не на Майкла.

– Смотрите. – Гарри наконец дотронулся до винтовки. – На ней мое имя… она получила мое имя! – Он кончиками пальцев погладил гравировку на стволе, а потом посмотрел на отца с близоруким обожанием.

– Жаль, что ты не привез им ничего, кроме оружия, – выпалила Тара. – Я просила тебя этого не делать, Шаса! Я ненавижу его!

– Ну, дорогая, они должны иметь винтовки, если собираются отправиться со мной на сафари.

– Сафари! – ликующе воскликнул Шон. – Когда?

– Вам пора многое узнать о буше и зверях. – Шаса обнял Шона за плечи. – Нельзя жить в Африке, не зная разницы между панголином и медвежьим павианом.

Гарри схватил свою новую винтовку и подошел как можно ближе к отцу, чтобы Шаса мог обнять его другой рукой – если бы захотел. Однако Шаса разговаривал с Шоном.

– Мы отправимся на юго-запад в июньские каникулы, возьмем пару грузовиков на руднике Ха’ани и поедем через пустыню, пока не доберемся до болот Окаванго.

– Шаса, я не понимаю, как ты можешь учить собственных детей убивать этих прекрасных животных. Я действительно этого не понимаю, – с горечью произнесла Тара.

– Охота – мужское занятие, – согласился Шаса. – Тебе необязательно понимать – тебе даже смотреть необязательно.

– А я могу поехать, папа? – робко спросил Гарри, и Шаса взглянул на него.

– Тебе придется отполировать свои новые очки, чтобы рассмотреть, во что стреляешь. – Но он тут же смягчился. – Конечно, и ты поедешь, Гарри.

Потом он посмотрел на Майкла, стоявшего рядом с матерью.

– А как насчет тебя, Майки? Тебе это интересно?

Прежде чем ответить, Майкл виновато посмотрел на мать, потом тихо произнес:

– Да, спасибо, па. Это, должно быть, весело.

– Ваш энтузиазм весьма трогателен, – усмехнулся сыновьям Шаса. – Отлично, джентльмены, все винтовки заприте в оружейной комнате, будьте любезны. Никто до них не дотрагивается без моего разрешения и вне моего присутствия. Первый урок стрельбы проведем сегодня вечером, когда я вернусь домой.

Шаса действительно вернулся в Вельтевреден, имея в запасе два часа светлого времени, и повел мальчиков на стрельбище, которое устроил с расчетом на собственное охотничье оружие. Оно находилось за виноградниками, достаточно далеко от конюшен, чтобы не потревожить лошадей или другую домашнюю живность.

Шон, обладающий координацией настоящего атлета, был прирожденным стрелком. Легкая винтовка сразу же стала продолжением его тела, и через несколько минут он научился контролировать дыхание и без напряжения спускать курок. Майкл был почти так же хорош, но его это дело не слишком интересовало, и он быстро терял сосредоточение.

Гарри так старался, что дрожал, а лицо кривилось от усилий. Очки в роговой оправе, которые этим утром Тара получила для него у окулиста, постоянно сползали на кончик носа и запотевали, когда он целился, и ему понадобилось десять выстрелов, прежде чем он попал в цель.

– Тебе незачем нажимать на курок с такой силой, Гарри! – с покорностью судьбе твердил ему Шаса. – Уверяю тебя, это не заставит пулю лететь дальше или быстрее.

Уже почти стемнело, когда все четверо вернулись домой, и Шаса отвел сыновей в оружейную и показал, как вычистить оружие, прежде чем запереть его.

– Шон и Майки готовы стрелять по голубям, – заявил Шаса, когда все гурьбой направлялись наверх, чтобы переодеться к ужину. – Гарри, тебе нужно еще немного потренироваться, иначе у голубя больше шансов умереть от старости, а не от твоей пули.

Шон взорвался хохотом:

– Убей их старостью, Гарри!

Майкл не присоединился к разговору. Он представлял одного из тех милых сизых голубей, что устроили гнездо на карнизе за окном его спальни, как он умирает в вихре вырванных перьев, роняя алые капли на пути к земле. Это вызвало у него настоящую тошноту, но он знал, что отец этого и ожидал от него.

В тот вечер дети, как обычно, подошли по очереди к Шасе, чтобы пожелать спокойной ночи, когда он завязывал черный галстук-бабочку. Изабелла была первой.

– Я и на минутку не засну, пока ты не вернешься домой, папочка! – предупредила она его. – Я буду просто лежать в темноте, и все!

Следующим был Шон.

– Ты лучший папа в мире! – сообщил он, когда они с Шасой пожимали друг другу руки. Поцелуи были для неженок и малышей.

– Дашь мне письменное заверение в этом? – торжественно спросил Шаса.

А вот отвечать Майклу всегда было труднее всего.

– Па, а зверям и птицам очень больно, когда ты в них стреляешь?

– Нет, если ты научишься стрелять как следует, – заверил его Шаса. – Но, Майки, у тебя слишком богатое воображение. Ты не сможешь всю жизнь постоянно тревожиться за животных и других людей.

– Почему нет, папа? – тихо спросил Майкл, и Шаса посмотрел на наручные часы, чтобы скрыть раздражение.

– Мы должны к восьми часам быть в Кельвин-Гроув. Ты не против, если мы поговорим об этом как-нибудь потом, Майки?

Гаррик подошел последним. Он робко стоял в дверях гардеробной Шасы, но его голос прозвучал решительно, когда он заявил:

– Я научусь быть хорошим стрелком, как Шон. Ты еще будешь гордиться мной, папа. Обещаю.

Уйдя из крыла родителей, Гаррик отправился в детскую. Няня остановила ее у двери комнаты Изабеллы:

– Она уже спит, мастер Гарри.

В комнате Майкла они обсудили обещанное сафари, но внимание Майкла то и дело возвращалось к книге, которую он держал в руках, и Гарри оставил его в покое.

Он осторожно заглянул к Шону, готовый удрать в любую секунду, если старший брат проявит хоть какие-то признаки игривости. Одно из любимых выражений братской привязанности Шона называлось «каштан» и состояло в том, что Шон болезненно тыкал в выступающие ребра Гарри. Однако этим вечером Шон развалился на кровати, упираясь пятками в стену, а затылком почти касаясь пола, и держал перед лицом комикс – историю Супермена.

– Спокойной ночи, Шон, – сказал Гарри.

– Вот это история! – откликнулся Шон, не опуская комикса.

Гаррик благодарно удалился в свою спальню и запер дверь. Потом он встал перед зеркалом и стал изучать в отражении свои новые очки.

– Я ненавижу их! – с горечью прошептал он, а когда он снял очки, они оставили красные вмятины на его переносице.

Опустившись на колени, Гаррик выдвинул плинтус под встроенным гардеробом и сунул руку в потайную нишу за ним. Никто, даже Шон, не обнаружил этого тайника.

Гарри осторожно достал драгоценный сверток. Он восемь недель копил карманные деньги, но это стоило каждого пенни. Посылка пришла в простой бумажной упаковке с личным письмом от самого мистера Чарльза Атласа. «Дорогой Гаррик», – начиналось письмо, и Гаррика переполнял восторг, что такой великий человек снизошел до него.

Он положил руководство на кровать и разделся до пижамных штанов, просматривая уроки.

– Динамическое напряжение, – прошептал он вслух, а потом встал перед зеркалом в нужную позу. Начав серию упражнений, Гаррик негромко напевал в такт: – Больше и больше во всех отношениях, я становлюсь лучше с каждым днем.

Закончив, он весь обливался потом, но напряг руку и внимательно к ней присмотрелся.

– Точно, они больше. – Гарри постарался отогнать сомнения, тыча пальцем в маленькие мускулы бицепсов. – Они действительно стали больше!

Он спрятал курс упражнений в свой тайник и вернул на место выдвижной плинтус. Потом достал из гардероба дождевик и расстелил его на досках пола.

Гаррик с восхищением читал о том, как Фредерик Селус, знаменитый африканский охотник, в детстве закалялся, зимой ложась спать на полу без одеяла. Гаррик выключил свет и улегся на плащ. Да, ночь предстояла длинная и неудобная, он уже знал это по опыту, доски пола были твердыми, как железо, но дождевик помогал скрыть от Шона ночные мочеиспускания, когда тот являлся с утренней проверкой, и Гаррик был уверен, что и астма у него слегка ослабела с тех пор, как он перестал спать на мягком матрасе под одеялом из гагачьего пуха.

– Мне становится лучше с каждым днем, – прошептал он, закрывая глаза и приказывая себе не обращать внимания на холод и твердость пола. – И однажды папа станет гордиться мной – точно так же, как он гордится Шоном.


– Думаю, твоя речь этим вечером была очень хороша, даже для тебя, – сказала Тара, и Шаса удивленно посмотрел на нее. Он уже давно не слышал от нее комплиментов.

– Спасибо, дорогая.

– Я иногда забываю, насколько ты одаренный человек, – продолжила она. – Просто у тебя все выглядит таким легким и естественным.

Шаса был так тронут, что мог бы потянуться к ней и погладить, но она отодвинулась от него, а «роллс-ройс» был слишком широк.

– Должен сказать, ты сегодня выглядишь абсолютно ошеломительно, – вместо этого ответил он комплиментом, но, как он и ожидал, Тара лишь скривилась в ответ.

– Ты действительно хочешь взять мальчиков на сафари?

– Дорогая, мы должны позволить им самим составить мнение о жизни. Шону это понравится, но насчет Майки я не уверен, – ответил Шаса, и Тара отметила, что он даже не упомянул Гаррика.

– Что ж, если ты так решил, я воспользуюсь их отсутствием. Мне предложили участвовать в археологических раскопках у карстовых пещер.

– Но у тебя нет опыта, – удивился Шаса. – А это очень важное место. Зачем им тебя приглашать?

– Затем, что я предложила вложить в раскопки две тысячи фунтов, вот зачем.

– Вижу, это откровенный шантаж. – Шаса язвительно усмехнулся, поняв причину ее лести. – Хорошо, договорились. Завтра я выпишу тебе чек. Надолго ты туда отправляешься?

– Пока не знаю.

Но при этом она подумала: «Столько, сколько я смогу быть рядом с Мозесом Гамой».

Раскопки в карстовых пещерах находились всего в часе езды на машине от дома в Ривонии. Тара сунула руку под меховую накидку и коснулась своего живота. Вскоре это станет заметно – ей нужно найти повод исчезнуть с глаз своей семьи. Ее отец и Шаса ничего бы не заметили, она не сомневалась в этом, но Сантэн де Тири-Кортни-Малкомс обладала ястребиным взглядом.

– Полагаю, моя матушка согласится позаботиться об Изабелле, пока тебя не будет, – говорил тем временем Шаса, и Тара кивала, а ее сердце пело.

«Мозес, я возвращаюсь к тебе; мы оба к тебе возвращаемся, мой дорогой».


Всякий раз, когда Мозес Гама приезжал в Дрейкс-фарм, это было подобно возвращению короля в собственные владения после успешного крестового похода. Уже через несколько минут после его прибытия весть об этом почти телепатически разносилась по всему обширному черному поселению, и над ним повисало чувство ожидания, такое же ощутимое, как дым от десяти тысяч костров.

Мозес обычно приезжал вместе со своим единокровным братом, Хендриком Табакой, в фургоне мясника. Хендрик владел сетью из дюжины мясных лавок в черных поселениях по всему Витватерсранду, так что надпись на бортах фургона соответствовала действительности. Небесно-голубыми и алыми буквами она сообщала:


PHUZA MUHLE BUTCHERY

ЛУЧШЕЕ МЯСО ПО ЛУЧШЕЙ ЦЕНЕ


На местном диалекте «phuza muhle» означало «Ешь хорошо», а фургон предоставлял идеальное прикрытие для Хендрика Табаки, куда бы он ни направлялся. Независимо от того, действительно ли он доставлял туши животных в свои мясные лавки или товары в свои универсальные магазины, или занимался менее традиционным бизнесом вроде развозки незаконно сваренного спиртного, прославленного скокиаана — «городского динамита», – или доставлял девушек к их рабочим местам рядом с поселениями, где жили чернокожие рабочие золотых рудников, чтобы красотки могли быстренько облегчить монашеское житие шахтеров, или же он ездил по делам Африканского профсоюза шахтеров, этого сплоченного и могучего братства, чье существование белое правительство отказывалось признавать, – голубой с красным фургон оказывался самым подходящим экипажем. Садясь за руль, Хендрик надевал шоферскую кепку с козырьком и куртку цвета хаки с дешевыми медными пуговицами. Вел он машину степенно и с полным вниманием ко всем дорожным правилам, так что за двадцать лет его ни разу не остановила полиция.

Когда он привел фургон в Дрейкс-фарм, а Мозес сидел рядом с ним на пассажирском сиденье, они вступили на территорию собственной крепости. Именно здесь они упрочили свою репутацию, приехав двадцать лет назад из глубин Калахари. Хотя они были сыновьями одного отца, они отличались друг от друга почти во всем. Мозес был молод, высок и невероятно красив, а Хендрик – на много лет старше, огромный, как бык, с лысой головой, покрытой шрамами, и выбитыми и сломанными зубами.

Мозес был умен и стремителен, учился сам, набираясь больших знаний, обладал харизмой и умел увлечь за собой людей, а Хендрик был его преданным лейтенантом, признающим авторитет младшего брата и исполняющим его приказы быстро и безжалостно. Хотя идея создания собственной империи пришла в голову Мозесу Гаме, осуществил эту мечту именно Хендрик. Как только ему показали, что нужно делать, Хендрик Табака ухватился за дело с цепкостью бульдога.

Для Хендрика то, что они построили, – торговые предприятия, законные и незаконные, профсоюз и его личная армия силовиков-исполнителей, которую знали как «буйволов» и боялись во всех поселениях шахтеров и черных незаконных городков, – все это и было конечной целью само по себе. Но для Мозеса Гамы дело обстояло иначе. То, чего он уже достиг, было лишь первой ступенью в его стремлении к чему-то куда более великому, и хотя он много раз объяснял это Хендрику, брат не мог по-настоящему осмыслить грандиозность замысла Мозеса Гамы.

За двадцать лет, прошедших с тех пор, как они приехали сюда, Дрейкс-фарм полностью изменился. В те давние дни это было небольшое незаконное поселение, прилепившееся, словно какой-нибудь паразит, к телу огромного комплекса золотых рудников, образовывавших центральный Витватерсранд. Оно представляло собой скопище убогих хижин, сооруженных в открытом вельде из обломков мебели и плетней, ржавых листов жести, расплющенных канистр из-под керосина и просмоленного картона, с открытыми сточными канавами и выгребными ямами, там не было чистой воды и электричества, не было школ, больниц и полиции, а градоначальники Йоханнесбурга вообще не признавали его за человеческое местообитание.

Только после войны административный совет Трансвааля решил трезво взглянуть на реальность и отобрать землю у отсутствующих владельцев. Все три тысячи акров были объявлены официальным городским поселением, отведенным для проживания чернокожих жителей по Акту о групповых территориях. Городку оставили его изначальное название, Дрейкс-фарм, потому что это подразумевало его связь со старым Йоханнесбургом, в отличие от более приземленного наименования соседнего Соуэто, или Юзго, что было простым сокращением от «юго-западных городов». В Юзго уже проживало более полумиллиона черных, в то время как Дрейкс-фарм не насчитывал и половины этого числа.

Власти обнесли оградой новый городок и застроили бо`льшую его часть скучными рядами маленьких трехкомнатных коттеджей, совершенно одинаковых, не считая номеров, нанесенных по трафарету на фасады из бетонных блоков. Домики стояли близко друг к другу, их разделяли узкие пыльные проулки, а плоские крыши из рифленого оцинкованного железа сияли на солнце высокогорного вельда, как десять тысяч зеркал.

В центре городка стояли административные здания, где под надзором горстки белых муниципальных инспекторов черные служащие собирали ренту и занимались основными услугами вроде очистки воды и удаления мусора. За этой достойной Оруэлла картиной унылого и бездушного порядка скрывалась изначальная часть Дрейкс-фарм с его лачугами, питейными заведениями и борделями – и именно здесь по-прежнему жил Хендрик Табака.

Когда он медленно вел свой фургон через новый район городка, люди выходили из коттеджей, чтобы проводить его взглядом. В основном это были женщины и дети, потому что мужчины уходили каждый день рано утром, отправляясь на работу в город, и возвращались лишь с наступлением темноты. Узнав Мозеса, женщины хлопали в ладоши и пронзительно кричали, приветствуя его как вождя племени, а дети бежали за фургоном, пританцовывая и смеясь от волнения, что находятся так близко к великому человеку.

Фургон медленно проехал мимо кладбища, где неаккуратные могилы выглядели похожими на входы в большие кротовьи норы. На некоторых могилах стояли грубо сколоченные кресты, над другими развевались на ветру потрепанные флажки, а для умиротворения духов здесь же размещались подношения в виде еды, поломанной домашней утвари и причудливо вырезанных из дерева тотемов, – христианские символы соседствовали с символами тех, кто почитал животных или колдовские силы. Фургон проследовал дальше, в старый городок, в беспорядочно проложенные улочки, где лотки знахарей стояли рядом с теми, на которых продавались еда, ткани, ношеная одежда и краденые радиоприемники. Здесь куры и свиньи копались в грязных колеях дороги, голые малыши с одной лишь ниткой бус на толстых маленьких животиках садились облегчиться между лотками, юные шлюхи откровенно предлагали себя и царили невероятные вонь и шум.

Это был мир, в который никогда не ступала нога белого человека и куда даже чернокожая муниципальная полиция являлась только по вызову и по молчаливому согласию. Это был мир Хендрика Табаки, здесь его жены присматривали за его девятью домами в самом центре старого квартала. Это были прочные, хорошо построенные дома из обожженного кирпича, но снаружи они намеренно оставались ободранными и неухоженными, чтобы сливаться с окружающим убожеством. Хендрик давно научился не привлекать внимания к себе и своему имуществу. У каждой из его девяти жен имелся собственный дом, они стояли вокруг чуть более внушительного дома Хендрика, и он не ограничивал себя женщинами своего племени овамбо. Его женами были пондо и коса, финго и басуто, но не зулу. Хендрик никогда не допустил бы зулуску в свою постель.

Все они вышли приветствовать его и его прославленного брата, как только Хендрик остановил фургон у пристройки за собственным домом. Поклоны женщин и их негромкое уважительное хлопанье в ладоши провожали мужчин в гостиную дома Хендрика, где в дальнем конце стояли, словно троны, два плюшевых кресла, покрытые леопардовыми шкурами. Когда братья уселись, две младшие жены принесли кувшины со свежим просяным пивом, густым, как кашица, терпким, шипучим и холодным благодаря работавшему на керосине холодильнику; и когда братья освежились, явились сыновья Хендрика, чтобы поприветствовать отца и выразить почтение дяде.

Сыновей было много, потому что Хендрик Табака был здоровым и крепким мужчиной и регулярно, каждый год, оплодотворял своих жен. Однако сегодня присутствовали не все старшие сыновья. Те, которых Хендрик счел нестоящими, были отосланы в деревню, чтобы пасти стада коров и коз, которые тоже являлись частью богатства Хендрика. Наиболее многообещающие юноши работали в мясных лавках, универсальных магазинах или питейных заведениях, а двое, особенно одаренные умом, учились на юридическом факультете в университете Форт-Хэйр, учебном заведении для чернокожих в маленьком городке Элис на востоке от Кейптауна.

Поэтому сейчас присутствовали только младшие сыновья, почтительно преклонившие колени, и среди них были двое, на которых Мозес Гама смотрел с особенным удовольствием. Это были сыновья-близнецы одной из жен Хендрика из племени коса, женщины необычных достоинств. Кроме того, что она являла собой преданную жену и рожала много сыновей, она слыла отличной танцовщицей и певицей, замечательной рассказчицей, особой, отличающейся острой прозорливостью и умом, а еще она была сангома, оккультной целительницей, проявлявшей иногда сверхъестественную силу предвидения и прорицания. Ее двойняшки унаследовали бо`льшую часть ее дарований вместе с крепким телосложением отца и кое-что от красоты Мозеса.

Когда они родились, Хендрик попросил Мозеса дать им имена, и он выбрал эти имена из своей драгоценной «Истории Англии» Маколея. Из всех его племянников именно эти были его любимчиками, и теперь он улыбнулся, когда они встали перед ним на колени. Мозес прикинул, что им уже почти тринадцать лет.

– Вижу тебя, Веллингтон Табака, – поздоровался он сначала с одним, потом с другим. – Вижу тебя, Роли Табака.

Они не были однояйцевыми близнецами. Веллингтон был повыше, сложен тоньше, с более светлой кожей, цвета ириски, по сравнению с шелковично-черной кожей Роли. Черты лица Веллингтона имели тот же египетский оттенок, что и у Мозеса, а Роли выглядел скорее африканцем, с курносым носом и толстыми губами, и тело его было шире и приземистее.

– Какие книги вы прочитали со времени нашей последней встречи? – Мозес перешел на английский, вынуждая мальчиков отвечать на том же языке. «Слова – это копья, они – оружие, с помощью которого можно защищаться и нападать на наших врагов. Английские слова имеют самые острые лезвия, без них вы станете безоружными воинами», – объяснял он им прежде, а теперь внимательно слушал, как они, запинаясь, отвечают по-английски.

Однако он заметил, что они уже лучше владеют языком, и обратил на это внимание:

– Вы все еще говорите недостаточно хорошо, но научитесь говорить лучше в Уотерфорде.

Мальчики слегка смутились. Мозес организовал для них сдачу вступительных экзаменов в эту элитную межрасовую школу за границей, в независимом черном королевстве Свазиленд, и их приняли, и теперь они страшились дня, когда им придется покинуть их уютный знакомый мир и отправиться в неведомое. В Южной Африке все образование строго разделялось по расовому признаку, и министр по делам банту доктор Хендрик Фервурд провозгласил политику, согласно которой чернокожим детям не следует давать полноценного законченного образования, чтобы не порождать недовольства. Он вполне откровенно заявил парламенту, что образование черных не должно противоречить правительственной политике апартеида и, соответственно, не должно отвечать высоким стандартам, чтобы не вызывать у чернокожих учеников ожидания и стремления, которые никогда не будут реализованы. Ежегодная плата за каждого белого школьника составляла шестьдесят фунтов, а за черного – девять. Те чернокожие родители, которые могли себе это позволить, вожди и мелкие бизнесмены, посылали детей за пределы страны, и Уотерфорд был их излюбленным местом.

Близнецы с облегчением сбежали от устрашающего присутствия отца и дяди, но во дворе рядом с фургоном их уже ждала мать, которая резким кивком головы приказала пройти в ее собственную гостиную.

Эта комната представляла собой настоящую берлогу колдуньи, куда близнецам обычно вход был закрыт, и теперь они вошли туда с еще большим трепетом, чем в дом отца. У дальней стены выстроились боги и богини их матери, вырезанные из африканских деревьев и разодетые в перья, шкуры и бусы, с глазами из слоновой кости и перламутра и оскаленными зубами собаки и бабуина. Они выглядели устрашающим сборищем, и мальчики содрогались, не смея прямо посмотреть на них.

Перед семейными идолами были разложены подношения в виде еды и мелких монет, а на другой стене висели ужасные принадлежности ремесла их матери: тыквенные и глиняные сосуды с маслами и мазями, связки сушеных трав, змеиные шкуры и мумифицированные игуаны, кости и черепа бабуинов, стеклянные банки с жиром бегемота и льва, мускус крокодила и прочие безымянные субстанции, гнившие, пузырившиеся и вонявшие так сильно, что у мальчиков начинали болеть зубы.

– Вы носите обереги, что я дала вам? – спросила Кузава, их мать.

Она выглядела неуместно красивой среди ее нечестивых и омерзительных инструментов и лекарств – круглолицая, с гладкой кожей, очень белыми зубами и влажными глазами газели. Руки и ноги у нее были длинными и блестели от тайных колдовских мазей, а груди под множеством ожерелий из бус и амулетов из слоновой кости были большими и крепкими, как дикие дыни Калахари.

В ответ на ее вопрос близнецы энергично закивали, слишком подавленные, чтобы говорить, и расстегнули рубашки. Амулеты висели у них на шеях, каждый на длинном кожаном шнурке. Это были рога маленькой серой антилопы-дукера, их открытые концы были запечатаны гуммиарабиком, и Кузава все двенадцать лет их жизни копила магическое зелье, которым их наполнила. Оно было приготовлено из частиц всех выделений тела Хендрика Табаки, отца близнецов, его фекалий и мочи, его слюны и соплей, пота и спермы, серы из ушей и крови из вен, его слез и рвоты. Все это Кузава смешала с сухой кожей с его подошв, обрезками его ногтей, щетиной с подбородка, волосками с головы и низа живота, с ресницами, которые выдергивала, когда он спал, и коростой и гноем с его ран. Потом она добавила травы и жиры великой силы, прочитала над ними слова могущества и, наконец, чтобы сделать чары нерушимыми, заплатила огромные деньги одному из грабителей могил, который специализировался на таких поручениях, чтобы он принес ей печень младенца, утопленного после рождения его собственной матерью.

Все эти ингредиенты она запечатала в двух маленьких рогах, и близнецам не позволялось теперь представать перед отцом без этих амулетов. Теперь Кузава сняла с сыновей обереги. Они были слишком ценны, чтобы оставлять их во владении детей. Кузава улыбнулась, взвесив их на гладких розовых ладонях изящных рук. Да, они стоили всех затрат, терпения и тщательного применения всего ее искусства.

– Ваш отец улыбнулся, когда увидел вас? – спросила она.

– Он улыбался, как восходящее солнце! – ответил Роли, и Кузава радостно кивнула.

– А были ли его слова добры, расспрашивал ли он вас с любовью? – не отставала она.

– Когда он говорил с нами, он мурлыкал, как лев над куском мяса, – прошептал Веллингтон, все еще напуганный окружающим. – И он спросил, как мы успеваем в школе, и похвалил, когда мы ответили.

– Это обереги принесли его благожелательность. – Кузава довольно улыбнулась. – Пока вы носите их, ваш отец будет отдавать вам предпочтение перед всеми остальными своими детьми.

Она взяла маленькие рога и отошла, чтобы опуститься на колени перед центральной резной фигурой в ряду идолов, – это было нечто пугающее, с львиной гривой на голове; в этой фигуре пребывал дух ее покойного деда.

– Охраняй их хорошо, о досточтимый предок! – прошептала Кузава, вешая амулеты на шею фигуры. – Поддерживай их силы, пока они не понадобятся снова.

Здесь амулеты находились в куда большей безопасности, чем в самом глубоком из хранилищ какого-нибудь банка белых людей. Ни одно человеческое существо, кроме самых могущественных из темных сил, не могло отважиться оспорить у духа ее деда право на обладание этими оберегами, потому что он был изначальным стражем.

Потом она снова повернулась к двойняшкам, взяла их за руки и вывела из своей берлоги в семейную кухню, сбросив с себя облик колдуньи и превратившись в любящую мать, как только дверь берлоги закрылась за ней.

Она накормила сыновей, наполнив их миски пышной белой маисовой кашей с фасолью и тушеным мясом, утопавшими в нежном жире; такая еда приличествовала семье богатого и могущественного человека. А пока они ели, Кузава нежно ухаживала за ними, расспрашивала и подшучивала, накладывала им добавки, и ее темные глаза сияли гордостью; и наконец неохотно отпустила их.

Мальчики, горя возбуждением, сбежали от нее в узкие вонючие проулки старого квартала. Здесь они чувствовали себя совершенно непринужденно. Мужчины и женщины улыбались им и приветствовали, когда они проходили мимо, и с удовольствием смеялись их шуткам, потому что все их любили и их отцом был Хендрик Табака.

Старая мама Нгинга, толстая и седовласая, сидевшая перед дверью питейного заведения, которым управляла по поручению Хендрика, окликнула мальчиков:

– Куда это вы направляетесь, мои малыши?

– По тайному делу, о котором не можем говорить! – крикнул ей Веллингтон, а Роли добавил:

– На следующий год наше тайное дело станет твоим, старая мама! Мы будем пить твой скокиаан и трахать всех твоих девчонок!

Мама Нгинга затряслась от восторга, а сидевшие у окон девушки визгливо засмеялись.

– Он точно настоящий львенок, этот парнишка! – говорили они друг другу.

Спеша по проулкам, мальчики призывно кричали, и из лачуг старого квартала и из новых кирпичных коттеджей, построенных белым правительством, выбегали их друзья, пока наконец к братьям не присоединились пятьдесят парнишек того же возраста или даже более. Кое-кто из них нес длинные свертки, тщательно перевязанные полосами сыромятной кожи.

В дальнем конце поселения в высокой изгороди имелась дыра, скрытая от посторонних глаз зарослями кустарника. Мальчики пролезли в дыру на плантацию голубых эвкалиптов, собрались там шумной толпой и сняли с себя потрепанную европейскую одежду. Все они были не обрезаны, их пенисы, только начинавшие развиваться, все еще были окружены маленькими морщинистыми шапочками кожи. Через несколько лет им предстояло пройти через инициацию и выдержать суровое испытание изоляцией, трудностями и болью. Это даже сильнее, чем племенная кровь, связывало их; на всю жизнь они должны были стать товарищами ножа обрезания.

Мальчики аккуратно сложили одежду – потеряй они хоть что-то, им придется вытерпеть родительский гнев, – а потом, обнаженные, собрались вокруг драгоценных свертков и нетерпеливо наблюдали, как их раскрывают признанные капитаны Веллингтон и Роли Табака. В каждом свертке прятались принадлежности воина коса – не подлинные регалии, ибо коровьи хвосты, трещотки гремучей змеи и головные уборы могли носить только настоящие воины-амадода, уже подвергшиеся обрезанию. Это было просто детское подражание, шкурки бездомных городских собак и кошек, но мальчики надевали их с такой гордостью, словно все это было настоящим, обвязывая предплечья, бедра и лбы полосками меха, а потом взялись за оружие.

И конечно, это тоже были не настоящие ассагаи с длинными лезвиями, а просто традиционные палки для драк. Однако даже в руках этих детей длинные гибкие шесты становились грозным оружием. Держа в каждой руке по палке, мальчики мгновенно превращались в визжащих демонов. Они размахивали палками и вращали их, используя уже натренированные запястья, и палки шипели, свистели и пели; мальчишки стучали палками о чужие палки, перекрещивая их, создавая защиту от ударов напарника, подпрыгивали вверх и в стороны, пританцовывали, нанося друг другу удары, пока наконец Роли Табака не дунул в роговой свисток, тогда все сразу выстроились за ним в плотную организованную колонну.

Роли повел их вперед. Особой рысцой враскачку, высоко держа палки, напевая боевые мелодии их племени, мальчики оставили плантацию эвкалиптов и выбрались в открытый холмистый вельд. Здесь росла коричневая трава высотой по колено, а на открытых местах проглядывала красновато-шоколадная почва. Земля плавно спускалась к неширокой реке; ее каменистое русло окружали крутые берега, поднимаясь навстречу бледному сапфировому небу высокогорного вельда.

Когда отряд начал спускаться по склону, дальняя чистая линия берега изменилась, над ней появился ряд колышащихся головных уборов и возник другой отряд мальчишек, тоже в кожаных набедренных повязках, с обнаженными ногами, руками и торсами. Высоко подняв палки, они остановились над камнями, а заметив друг друга, обе группы замерли, как охотничьи псы, почуявшие след.

– Зулусские шакалы! – взвыл Роли Табака, и его ненависть вспыхнула с такой силой, что на лбу у него выступили маленькие капли пота.

Настолько, насколько хватало памяти его племени, зулусы были врагами; ненависть жила в его крови, глубокая и атавистическая. История не уточняла, как часто повторялась подобная сцена, сколько тысяч раз на протяжении веков вооруженные воины-импи племен коса и зулусов сталкивались таким образом лицом к лицу; помнились только жар битвы, кровь и ненависть.

Роли Табака подпрыгнул так высоко, что почти поравнялся с плечом стоявшего рядом брата, и пронзительно закричал, а под конец его голос сорвался, перейдя почти в девчоночий визг:

– Я умираю от жажды! Дайте мне зулусской крови, чтобы напиться!

Его воины тоже подпрыгнули и закричали:

– Дайте нам зулусской крови!

Угрозы и оскорбления полетели к ним с противоположного гребня, подхваченные ветром. А потом внезапно оба отряда импи начали спускаться, распевая и подпрыгивая, в неглубокую низину, пока наконец они не оказались лицом к лицу по разные стороны узкого потока, и их капитаны шагнули вперед, чтобы обменяться новыми оскорблениями.

Предводителем-индуной зулусов был парнишка тех же лет, что и близнецы. Он учился в том же классе государственной средней школы, что и они. Звали его Джозеф Динизулу, и он был высок, как Веллингтон, и широк в груди, как Роли. Его имя и надменный вид напоминали всему миру, что он принадлежит к зулусскому королевскому дому.

– Эй вы, пожиратели дерьма гиены! – крикнул он. – Мы учуяли вас за тысячу шагов против ветра! От вони коса тошнит даже стервятников!

Роли высоко подпрыгнул, развернувшись в воздухе и приподняв края набедренной повязки, чтобы обнажить ягодицы.

– Я очищу воздух от зулусской вони хорошим чистым пердежом! – выкрикнул он. – Понюхайте, любители шакалов!

И он издал стыдный звук такой громкий и продолжительный, что зулусы зверски зашипели и загремели своими боевыми палками.

– Вашими отцами были женщины, вашими матерями были мартышки! – заорал Джозеф Динизулу, почесывая подмышки. – А вашими дедами были бабуины! – Он изобразил обезьяньи прыжки. – А вашими бабками были…

Роли прервал повествование о своей родословной, резко свистнув в рог и спрыгнул с берега в поток. Он приземлился на ноги легко, как кошка, и в один шаг пересек речку. На другой берег он выскочил так быстро, что Джозеф Динизулу, ожидавший продолжения обмена любезностями, отступил перед его натиском.

С десяток других коса откликнулись на свист и вслед за Роли перескочили через речку, и яростная атака Роли дала им преимущество на другом берегу. Они встали за ним, со свистом размахивая палками, и врезались в центр противостоящих импи. Роли Табаку охватила жажда битвы. Он был непобедим, его руки не знали усталости, его запястья вращались так искусно, что казалось, его палки обрели собственную жизнь, находя слабые места в обороне противников. Палки колотили по плоти, стучали по костям, разрезая открытую кожу так, что вскоре стали мокрыми от крови, и маленькие красные капли взлетали в солнечном свете.

Казалось, ничто не могло коснуться его самого, пока внезапно что-то не врезалось в его ребра чуть ниже поднятой правой руки, и он задохнулся от боли, внезапно осознав собственную уязвимость. За минуту до этого он был богом войны, а тут превратился в маленького мальчика, почти на исходе сил, испытывающего сильную боль и настолько уставшего, что он даже не смог испустить новый боевой крик, когда перед ним пританцовывал Джозеф Динизулу, который словно вырос на несколько дюймов за несколько секунд. Снова боевая палка просвистела в воздухе, метя в голову Роли, и лишь от отчаяния он сумел отбить удар. Роли отступил на шаг и огляделся.

Ему следовало подумать, прежде чем так дерзко нападать на зулусов. Они были самыми коварными и хитроумными из всех противников, и их главным приемом всегда было окружение врага. Чака Зулу, бешеный пес, породивший это волчье племя, называл этот маневр «рога быка». Рога обхватывали врага, а грудь давила их насмерть.

Джозеф Динизулу отступил вовсе не от страха или неожиданности, это была его инстинктивная хитрость, и Роли привел десяток своих храбрецов в ловушку. Теперь они остались одни, никто из остальных не поспешил за ними через речку. За головами окруживших его зулусов Роли видел их на дальнем берегу, и Веллингтон Табака, его брат-близнец, стоял во главе, молчаливый и неподвижный.

– Веллингтон! – закричал Роли срывающимся от усталости и страха голосом. – Помоги нам! Мы возьмем этих зулусских псов за яйца! Иди сюда, ударь его в грудь!

Ничего другого он не успел. Джозеф Динизулу уже снова напал на него, и каждый его удар казался сильнее предыдущего. Грудь Роли разрывалась от боли, и вот новый удар пробил его защиту и достал плечо, парализовав правую руку до кончиков пальцев, и палка вылетела из нее.

– Веллингтон! – снова закричал он. – Помоги нам!

А вокруг него отступали товарищи; одних сбили с ног, другие просто бросили палки и съежились в пыли, моля о пощаде, в то время как зулусы продолжали взмахивать палками, нанося удары по мягкой плоти, и боевой зулусский клич звучал победоносным хором, как вой гончих, рвущих в клочья зайцев.

– Веллингтон!

Он успел еще раз взглянуть на брата, стоящего над рекой, и тут удар в лоб, прямо над глазом, разорвал кожу, и Роли почувствовал, как теплая кровь потекла по его лицу. Как раз перед тем, как она ослепила его, он снова увидел лицо Джозефа Динизулу, искаженное жаждой убийства, а потом его ноги подогнулись, и он упал лицом в грязь, в то время как удары продолжали сыпаться на его спину и плечи.

Видимо, он на мгновение потерял сознание, потому что, когда он перекатился на бок и вытер с глаз кровь тыльной стороной ладони, он увидел, что зулусы в боевом строю перешли реку, а остатки его импи убегают в дикой панике к плантации голубых эвкалиптов, преследуемые людьми Динизулу.

Он попытался подняться, но перед ним все кружилось, голову наполняла тьма, и он снова упал. А когда опять пришел в себя, его окружали зулусы, насмехаясь и осыпая оскорблениями. На этот раз он сумел сесть, и тут суматоха вокруг него затихла, сменившись выжидательной тишиной. Роли поднял голову и понял, что это Джозеф Динизулу протиснулся сквозь ряды своих импи и с издевкой смотрит на него.

– Полай, пес коса! – приказал он. – Дай нам услышать твой лай, поскули, прося пощады.

Плохо соображая, Роли тем не менее с вызовом покачал головой, и от этого движения череп чуть не лопнул от боли.

Джозеф Динизулу поставил босую ногу ему на грудь и сильно толкнул. Роли был слишком слаб, чтобы сопротивляться, и опрокинулся на спину. Джозеф Динизулу встал над ним и приподнял переднюю часть своей набедренной повязки. Другой рукой он взялся за свой пенис и направил в лицо Роли шипящую струю.

– Выпей это, пес коса! – захохотал он.

Моча была горячей, воняла аммиаком и обжигала открытую рану на голове Роли, как кислота, – и ярость, унижение и ненависть заполнили всю его душу.


– Брат мой, я очень редко пытаюсь отговорить тебя от чего-то, что ты задумал. – Хендрик Табака сидел на своем стуле, обтянутом леопардовой шкурой, что покрывала его стул, и наклонялся вперед, опираясь локтями о колени. – Дело не в самой женитьбе; ты знаешь, что я всегда побуждал тебя обзавестись женой, многими женами, произвести сыновей… нет, я не саму идею женитьбы не одобряю, тут дело в зулусах, именно это заставляет меня лежать без сна по ночам. В этой стране есть десять миллионов других привлекательных молодых женщин… почему ты должен выбрать какую-то зулуску? Я бы предпочел, чтобы ты уложил в свою постель черную мамбу.

Мозес Гама тихонько хмыкнул:

– Твоя забота обо мне доказывает твою любовь. – Тут он посерьезнел. – Зулусы – самое большое племя в Южной Африке. Одно лишь количество уже делает их важными, но добавь к этому их агрессивность и воинственный дух, и ты увидишь, что в этой стране ничего не изменится без зулусов. Если я сумею создать союз с этим племенем, то все, о чем я мечтаю, не окажется тщетным.

Хендрик вздохнул, что-то проворчал и покачал головой.

– Да ладно, Хендрик, ты же разговаривал с ними. Разве не так? – настойчиво спросил Мозес, и Хендрик неохотно кивнул.

– Я четыре дня просидел в краале Сангане Динизулу, сына Мбежане, что был сыном Джуби, сына Дингаана, а тот был братом самого Чаки. Он считает себя принцем зулусов и очень старается подчеркивать значение этого имени – «Рай», а живет он на широкую ногу на земле, которую его старый хозяин, генерал Шон Кортни, оставил ему на холмах над Ледибургом, и там он содержит множество жен и три сотни голов жирного скота.

– Все это я знаю, брат мой, – прервал его Мозес. – Расскажи мне о девушке.

Хендрик нахмурился. Ему нравилось начинать историю с самого начала и вести рассказ постепенно, не упуская деталей, пока он не добирался до конца.

– Девушка, – повторил он. – Этот старый зулусский плут ноет, что она луна его ночи и солнце его дня, что ни одну дочь никогда не любили так, как он любит ее, и что он никогда не позволит ей выйти замуж ни за кого, кроме вождя зулусов. – Хендрик вздохнул. – День за днем я слушал, как этот шакал перечислял добродетели девушки, расписывая, как та прекрасна и талантлива, что она работает в государственной больнице, что она происходит от длинной линии женщин, рожающих сыновей… – Хендрик умолк и с отвращением сплюнул. – Понадобилось три дня, прежде чем он наконец упомянул о том, что с самого начала было у него на уме, – о лобола, выкупе за невесту. – И Хендрик развел руками в жесте раздражения. – Все зулусы – просто воры и пожиратели навоза.

– Сколько? – с улыбкой спросил Мозес. – Сколько ему нужно, чтобы компенсировать брак вне племени?

– Пять сотен голов первоклассного скота, только беременные самки, и не старше трех лет. – Хендрик нахмурился от возмущения. – Все зулусы – воры, а раз он объявляет себя принцем, то он – принц воров.

– Ты, само собой, согласился на первую цену? – спросил Мозес.

– Я, само собой, торговался еще два дня.

– Какова окончательная цена?

– Две сотни голов. – Хендрик вздохнул. – Прости меня, брат мой, я старался, но этот старый зулусский пес стоял как скала. Это наименьшая цена за луну его ночей.

Мозес Гама откинулся назад на стуле и задумался об этом. Цена была чудовищной. Отборный скот стоил по пятьдесят фунтов за голову, но, в отличие от брата, Мозес Гама не испытывал тяги к деньгам самим по себе, кроме как в качестве средства достижения цели.

– Десять тысяч фунтов? – тихо спросил он. – У нас есть столько?

– Это будет больно. Я целый год буду страдать, как будто меня высекли хлыстом из кожи носорога, – проворчал Хендрик. – Ты понимаешь, сколько всего может купить человек на десять тысяч фунтов, брат мой? Я бы мог достать тебе не меньше десятка девственниц коса, хорошеньких, как сахарные медоносы, и пухленьких, как цесарки, и девственность каждой была бы проверена самой надежной повивальной бабкой…

– Десять девиц-коса не дадут мне возможности дотянуться до племени зулусов, – перебил его Мозес. – Мне нужна Виктория Динизулу.

– Но лобола – это еще не вся цена, – сообщил Хендрик. – Есть и еще кое-что.

– Что именно?

– Эта девушка – христианка. Если ты берешь ее, других быть не должно. Она будет твоей единственной женой, брат мой, а теперь выслушай человека, который заплатил за мудрость тяжелой монетой опыта. Три жены – это самое меньшее, что нужно мужчине для удовлетворения. Три жены так соревнуются друг с другом за благосклонность мужа, что мужчина может расслабиться. Две жены лучше, чем одна. А вот единственная жена, одна-единственная, заставит пищу прокиснуть в твоем животе и заморозит твои волосы сединой. Пусть эта зулусская девица отправится к тому, кто ее заслуживает, к другому зулусу.

– Скажи ее отцу, что мы заплатим нужную ему цену и что мы согласны на его условия. Скажи ему также, что если он принц, то мы ожидаем от него свадебного пира, достойного принцессы. Мы ожидаем свадьбы, о которой будут говорить по всему Зулуленду, от Драконовых гор до океана. Я хочу, чтобы там были каждый вождь и старейшина племени, они должны увидеть мою свадьбу; я хочу, чтобы явились все советники и индуны; я хочу, чтобы пришел сам король зулусов; а когда они все соберутся, я буду говорить с ними.

– Ты можешь с таким же успехом говорить со стаей бабуинов. Зулусы слишком горды и слишком полны ненависти, чтобы прислушаться к голосу разума.

– Ты ошибаешься, Хендрик Табака. – Мозес положил руку на плечо брата. – Мы недостаточно горды и недостаточно ненавидим. Та гордость, что у нас есть, и та малая толика ненависти, которой мы обладаем, растрачиваются не по назначению. Мы расходуем все это друг на друга, на других чернокожих людей. А если все племена этой страны соберут вместе всю свою гордость и всю свою ненависть и обратят их против белого угнетателя – разве он сможет сопротивляться нам? Вот о чем я буду говорить на своем свадебном пиру. Вот чему я должен научить людей. Именно для этого мы выковываем «Народное копье».

Они какое-то время помолчали. Глубина видения брата, пугающая сила его целеустремленности всегда вызывали в Хендрике благоговение.

– Будет так, как ты хочешь, – согласился он наконец. – А когда ты желаешь устроить свадьбу?

– В полнолуние в середине зимы. – Мозес не колебался. – Это будет за неделю до того, как начнется наша кампания неповиновения.

Они снова замолчали; потом Мозес встрепенулся:

– Значит, договорились. Есть ли что-нибудь еще, что нам нужно обсудить перед ужином?

– Нет, ничего. – Хендрик поднялся на ноги и уже собрался позвать женщин, чтобы они подавали еду, но тут вспомнил. – А! Есть еще одна вещь. Та белая женщина, что была с тобой в Ривонии… ты ведь ее знаешь?

Мозес кивнул:

– Да, это женщина Кортни.

– Да, та самая. Она прислала сообщение. Хочет снова тебя увидеть.

– Где она?

– Недалеко, в местечке, что называется Сунди-Кэйвз. Там пещеры. Она оставила для тебя номер телефона. Говорит, важное дело.

Мозес Гама не скрывал раздражения.

– Я же говорил ей, чтобы она не пыталась связаться со мной, – сказал он. – Я предупреждал ее об опасности.

Он встал и принялся расхаживать по комнате.

– Пока она не научится дисциплине и самоконтролю, в ней не будет пользы для нашей борьбы. Белые женщины все такие: испорченные и непослушные, вечно потакают своим желаниям. Ее нужно воспитать…

Мозес умолк и подошел к окну. Что-то во дворе привлекло его внимание, и он резко крикнул:

– Веллингтон! Роли! Идите сюда, оба!

Через несколько секунд мальчики застенчиво вошли в комнату и остановились возле двери, с виноватым видом опустив головы.

– Роли, что с тобой случилось? – сердито спросил Хендрик.

Мальчики уже сменили свои набедренные повязки на повседневную одежду, но рана на лбу Роли все еще кровоточила сквозь повязку из какой-то тряпки. На его рубашке виднелись пятна крови, а один глаз опух и закрылся.

– Отец! – начал объяснять Веллингтон. – Мы не виноваты! На нас напали зулусы…

Роли бросил на него презрительный взгляд и заговорил сам:

– Мы схватились с ними группа на группу. Все шло хорошо, пока некоторые из нас не сбежали и не бросили остальных. – Роли поднес руку к раненой голове. – Трусы есть даже среди коса, – сказал он и снова посмотрел на близнеца.

Веллингтон стоял молча.

– В следующий раз деритесь лучше и проявите больше хитрости. – Хендрик Табака отпустил мальчиков, а когда они поспешно выскочили из комнаты, повернулся к Мозесу. – Вот видишь, брат мой? Даже дети… Как ты надеешься это изменить?

– Надежда как раз на детей, – ответил Мозес. – Ты можешь научить их чему угодно, как обезьян. А вот старых изменить трудно.


Тара Кортни остановила потрепанный старый «паккард» на обочине горной дороги и несколько секунд смотрела на раскинувшийся под ней Кейптаун. Сильный юго-восточный ветер взбивал в пену воды Столовой бухты.

Она оставила машину и медленно направилась вдоль дороги, притворяясь, что любуется дикими цветами, украсившими каменистый склон над ней. В верхней части склона серый скалистый бастион горы отвесно вздымался к небесам, и Тара остановилась и запрокинула голову, чтобы посмотреть на него. Над вершиной плыли облака, создавая иллюзию падения каменной стены.

Потом она снова бросила взгляд вдоль дороги, по которой приехала. Дорога по-прежнему была пуста. За Тарой никто не следовал. Полиция, должно быть, окончательно потеряла к ней интерес. Прошли уже недели с тех пор, как она в последний раз заметила наблюдение.

Ее поведение изменилось; она вернулась к «паккарду» и достала из багажника маленькую корзинку для пикника, а потом быстро направилась назад, к бетонному зданию, где находилась нижняя станция канатной дороги. Она взбежала по ступеням и заплатила за билет в оба конца как раз в тот момент, когда служитель открыл дверь в конце комнаты ожидания и маленькая группа пассажиров села в кабину подъемника.

Темно-красная кабина рывком тронулась с места, и они стали быстро подниматься, вися под серебристой нитью каната. Другие пассажиры издавали восторженные восклицания, когда под ними открывалась панорама скал, океана и города, а Тара украдкой осмотрела их. Через несколько минут она убедилась, что ни один из пассажиров не является сыщиком особого отдела в штатском, расслабилась и тоже сосредоточила внимание на великолепной картине.

Кабина поднималась круто, почти вертикально по склону утеса. Камни обтесало ветрами и временем почти до геометрических форм, и они казались древними блоками гигантского замка. Кабина миновала компанию скалолазов, медленно поднимавшихся в связке по отвесной стене. Тара представила там и себя: как она цепляется за скалу, а под ее ногами зияет пропасть; и у нее тут же закружилась голова. Ей пришлось ухватиться за поручень, а когда кабина остановилась у верхней станции на краю пропасти глубиной в тысячу футов, она с радостным облегчением вышла из нее.

В маленькой чайной, построенной в стиле альпийских шале, Молли ждала ее за одним из столиков и сразу вскочила, увидев подругу.

Тара бросилась к ней и обняла:

– О Молли, дорогая, дорогая Молли! Я так по тебе скучала!

Через несколько секунд они разомкнули объятия, слегка смущенные взрывом собственных чувств и улыбками других посетителей чайной.

– Я не хочу здесь сидеть, – сказала Тара. – Меня просто распирает от волнения. Пойдем прогуляемся. Я прихватила несколько сэндвичей и термос.

Они вышли из чайной и побрели по тропе вдоль обрыва. В середине недели наверху было немного любителей пеших прогулок, и не успели подруги пройти и ста ярдов, как оказались одни.

– Расскажи мне о моих старых подругах из «Черных шарфов», – велела Тара. – Я хочу знать обо всем, что вы делали. Как поживает Дерек и как дела у детей? Кто теперь управляет моей клиникой? Ты там бывала в последнее время? О, я так скучаю по нашим делам, по всем вам!

– Не спеши! – засмеялась Молли. – По одному вопросу зараз…

И она начала выкладывать Таре все новости. Это заняло некоторое время, а пока они болтали, нашлось и подходящее место для пикника, и они уселись, свесив ноги с обрыва, пили горячий чай из термоса, бросали крошки хлеба маленьким пушистым даманам, скальным кроликам, которые выползли из щелей и трещин в камнях.

Наконец поток новостей и сплетен иссяк, и подруги немного посидели в молчании. Нарушила его Тара:

– Молли, у меня будет еще один ребенок.

– Ах-ха! – хихикнула Молли. – Так вот чем ты была так занята! – Она посмотрела на живот Тары. – Пока незаметно. Ты уверена?

– Ради всего святого, Молли! Я же не жеманная девственница! Как-никак четверых уже имею. Конечно я уверена.

– Когда это должно произойти?

– В январе следующего года.

– Шаса будет счастлив. Он души не чает в детях. Вообще-то, это единственное, кроме денег, к чему Шаса Кортни неравнодушен. Ты уже сказала ему?

Тара покачала головой:

– Нет. Пока что ты единственная, кто узнал.

– Я польщена. Желаю вам обоим счастья.

Тут она замолчала, заметив выражение лица Тары, и уже серьезно присмотрелась к ней.

– Боюсь, Шаса не слишком этому порадуется, – тихо произнесла Тара. – Это не его ребенок.

– Боже правый, Тара! Вот уж не думала… – Молли умолкла и немножко поразмышляла. – Я собираюсь задать еще один глупый вопрос, Тара, милая, но откуда ты знаешь, что это не результат усилий Шасы?

– Мы с Шасой… мы не… ну, понимаешь… мы не жили как супруги с тех пор, как… о, целую вечность!

– Понимаю… – Несмотря на всю ее привязанность и дружбу, глаза Молли вспыхнули любопытством. Ее это заинтриговало. – Но, Тара, милая, это же не конец света! Поспеши домой и стяни с Шасы брюки. Мужчины такие болваны, даты для них не имеют особого значения, а если он начнет считать, ты всегда можешь подкупить врача, чтобы тот сказал, что это преждевременные роды.

– Нет, Молли, послушай… Если он просто увидит младенца, он все поймет.

– А я не понимаю.

– Молли, я ношу ребенка Мозеса Гамы.

– Святой Христос! – выдохнула Молли.

Сила реакции Молли донесла до Тары всю тяжесть положения, в котором она оказалась.

Молли была воинствующей либералкой, такой же слепой в отношении цвета кожи, как и сама Тара, но даже ее ошеломила мысль о том, что белая женщина понесла от чернокожего мужчины. В этой стране смешение рас было преступлением, караемым тюрьмой, но и это выглядело ерундой по сравнению с гневом общества, которое должно было последовать. Тара должна была стать парией, изгнанницей.

– О милая… – Молли постаралась сдержаться. – Черт, черт побери! Бедная моя Тара, во что же ты влипла! А Мозес знает?

– Пока нет, но я надеюсь вскоре его увидеть и все сказать.

– Тебе, конечно, придется от этого избавиться. У меня есть адресок в Лоренсу-Маркише. Там живет один португальский врач. Мы посылали к нему одну из наших девушек из приюта. Он стоит дорого, но аккуратен и опытен, не то что какая-нибудь грязная старая карга, что сидит в задних комнатах с вязальной спицей.

– Молли, да как ты могла такое подумать обо мне? Как ты могла подумать, что я убью собственное дитя?

– Ты что, хочешь его сохранить? – разинула рот Молли.

– Конечно.

– Но, дорогая, это будет…

– Да, цветной, – закончила за нее Тара. – Да, я понимаю, возможно, цвета кофе с молоком и с черными кудряшками, и я буду любить его всем сердцем. Так же, как люблю его отца.

– Я не понимаю, как…

– Вот поэтому я и обратилась к тебе.

– Я сделаю все, чего ты хочешь… только объясни, что именно?

– Я хочу, чтобы ты нашла для меня цветную пару. Хороших, достойных людей, предпочтительно уже с детьми, чтобы они позаботились для меня о младенце до тех пор, пока я не сумею все устроить и забрать его. Конечно, они получат столько денег, сколько им нужно, и даже больше…

Ее голос затих, и она умоляюще посмотрела на Молли.

Молли с минуту размышляла.

– Думаю, я знаю подходящую пару. Они оба школьные учителя, и у них четверо своих детей, все девочки. Они сделают это для меня… но, Тара, как ты собираешься все скрыть? Скоро уже будет заметно, ты же помнишь свой огромный живот, когда носила Изабеллу. Шаса может и не заметить, он слишком занят своими счетными книгами, но твоя свекровь настоящая мегера! От нее ничего не скроешь.

– Я уже придумала, как это скрыть. Я убедила Шасу, что загорелась интересом к археологии вместо политики и что меня взяли на раскопки в карстовых пещерах, там работает американский археолог, профессор Мэрион Херст, ты знаешь.

– Да, я прочла две ее книги.

– Я сказала Шасе, что уеду всего на два месяца, но как только скроюсь с его глаз, я просто буду откладывать возвращение. За детьми присмотрит Сантэн, об этом я тоже договорилась, ей это нравится, и, видит Бог, детям это пойдет на пользу. Она куда лучше умеет воспитывать, чем я. Они станут настоящими образцами поведения, когда моя любимая свекровь позанимается с ними.

– Ты будешь по ним скучать, – уверенно произнесла Молли.

Тара кивнула:

– Да, конечно, я буду скучать, но это ведь всего на шесть месяцев.

– А где ты будешь рожать? – не отставала Молли.

– Не знаю. Я не могу обратиться в известную больницу или к акушеркам. О боже, можешь ли ты представить, какая поднимется суматоха, если я произведу на их чистеньких простынках «только для белых» в их обожаемом чистеньком госпитале «только для белых» коричневый живой комочек? В любом случае есть еще достаточно времени, чтобы все это уладить позже. Первым делом я должна уехать в Сунди-Кэйвз, подальше от недоброжелательных глаз Сантэн Кортни-Малкомс.

– А почему именно Сунди, Тара? Что заставило тебя выбрать Сунди?

– Потому что я буду рядом с Мозесом.

– Неужели это так важно? – Молли бесцеремонно уставилась на Тару. – Ты действительно испытываешь к нему такие чувства? Это не было просто маленьким экспериментом, просто небольшим эксцентричным развлечением, чтобы выяснить, каково это – быть с одним из них?

Тара покачала головой.

– Ты уверена, Тара? Я имею в виду, что иногда у меня тоже возникало подобное желание. Полагаю, это естественное любопытство, но меня оно никогда не захватывало слишком сильно.

– Молли, я люблю его. Если он попросит меня, я без колебаний отдам за него жизнь.

– Бедная моя милая Тара… – На глаза Молли навернулись слезы, и она протянула к подруге руки. Они отчаянно обнялись, и Молли прошептала: – Тебе до него не дотянуться, милая моя. Он никогда, никогда не станет твоим.

– Если мне достанется маленькая его частичка, хотя бы ненадолго… Этого мне будет достаточно.


Мозес Гама остановил красно-синий фургон мясника на одной из стоянок для посетителей и выключил мотор. На лужайках перед ним единственный маленький разбрызгиватель пытался компенсировать холод и сухость зимы высокогорного вельда, но трава кикуйю все равно высохла и увяла. За лужайкой стояло длинное двухэтажное здание медицинских сестер Барагваната.

Небольшая группа чернокожих медсестер шла по дорожке от главного корпуса больницы. Каждая в накрахмаленной белой форме, они выглядели опрятно и деловито, но, поравнявшись с фургоном и увидев за рулем Мозеса, они захихикали, прикрывая рты ладонями в инстинктивном жесте подобострастия перед мужчиной.

– Молодая женщина, я хочу с тобой поговорить. – Мозес свесился из окна фургона. – Да, с тобой!

Избранная им медсестра с трудом одолевала смущение. Подруги поддразнивали ее, когда она подошла к Мозесу и робко остановилась в пяти шагах от него.

– Ты знаешь сестру Викторию Динизулу?

– Eh he! – подтвердила медработница.

– Где она?

– Она сейчас придет. Она в одной смене со мной. – Девушка огляделась вокруг, ища пути к бегству, но вместо того заметила Викторию, шедшую по дорожке вместе со второй группой белых фигур. – Вон она! Виктория! Иди скорее сюда! – крикнула она и тут же умчалась по лестнице сестринского дома, перепрыгивая через ступеньку.

Виктория узнала Мозеса и, перекинувшись парой слов с подругами, оставила их и по сухой траве лужайки направилась прямиком к нему. Мозес вышел из фургона, и она посмотрела на него снизу вверх:

– Извините. Произошла ужасная катастрофа с автобусом, мы были заняты очень долго. Я заставила вас ждать.

Мозес кивнул:

– Не важно. У нас еще много времени.

– Мне потребуется всего несколько минут, чтобы переодеться, – улыбнулась Виктория. Зубы у нее были безупречными, такими белыми, что казались почти прозрачными, а кожа сияла здоровьем и юностью. – Я так рада снова вас видеть… но мне нужно обсудить с вами очень важный вопрос.

Они говорили по-английски, и, хотя в ее речи звучал акцент, она, казалось, говорила уверенно, легко подбирая слова, что соответствовало его собственному беглому владению языком.

– Хорошо, – серьезно сказал Мозес и улыбнулся. – Надеюсь, мне попозже удастся на ваш очень важный вопрос отыскать не менее важный ответ.

Она рассмеялась милым гортанным смехом:

– Не уходите, я быстро.

Она повернулась и ушла в дом медсестер, а Мозес с удовольствием наблюдал за ней, пока она поднималась по ступеням. Тонкая талия Виктории подчеркивала пышность бедер под формой. И хотя грудь девушки была невелика, Виктория тем не менее обладала широким тазом и пышными ягодицами; она могла с легкостью выносить ребенка. Именно такие тела представляли собой образец красоты женщин нгуни[9], и Мозес живо припомнил виденные им фотографии Венеры Милосской. Виктория держалась гордо, шея у нее была длинной и прямой, ее бедра при ходьбе покачивались, словно она танцевала под далекую музыку, а голова и плечи почти не двигались. Было очевидно, что в детстве она вместе с другими девочками носила на голове полные до краев кувшины с водой от колодца, не проливая ни капли. Именно так зулусские девушки приобретали столь изумительную царственную осанку.

С ее круглым лицом мадонны и огромными темными глазами Виктория была одной из самых привлекательных женщин, которых приходилось видеть Мозесу, и он, ожидая у капота фургона, размышлял о том, что у каждой расы есть свой идеал женской красоты и насколько сильно они различаются. Это навело его на мысль о Таре Кортни, с ее большими круглыми грудями и узкими мальчишескими бедрами, длинными каштановыми волосами и мягкой, безжизненной белой кожей. Мозес поморщился, испытывая легкую неприязнь к этому образу, и все же обе женщины были важны для его амбициозных планов, и его чувственный отклик на них – влечение или отвращение – к делу никак не относился. Имела значение лишь их полезность.

Десять минут спустя Виктория вышла. Она надела яркое малиновое платье. Такие краски шли ей, подчеркивая гладкую темную кожу. Девушка скользнула на пассажирское сиденье фургона рядом с Мозесом и посмотрела на дешевые позолоченные часы у себя на запястье.

– Одиннадцать минут шестнадцать секунд. Вам не на что жаловаться, – заявила она.

Мозес улыбнулся и включил мотор.

– А теперь изложите ваш вопрос, важный и большой, как динозавр, – предложил он.

– Тираннозавр рекс, – поправила его Виктория. – Это самый свирепый из динозавров. Но лучше мы обсудим его попозже, как вы и предлагали.

Ее подшучивание позабавило Мозеса. Для него было в новинку, что незамужняя чернокожая девушка вела себя так открыто и уверенно. Потом он вспомнил о ее обучении и жизни здесь, в одной из самых больших и шумных больниц мира. Это была не маленькая деревенская девчонка, пустоголовая и хихикающая, и, словно подчеркивая это, Виктория пустилась в непринужденную дискуссию о перспективах генерала Дуайта Эйзенхауэра на выборах в Белый дом и о том, как это может повлиять на борьбу за гражданские права в Америке – и в конечном счете на их собственную борьбу здесь, в Африке.

Пока они разговаривали, солнце начало опускаться, и город со всеми его прекрасными зданиями и парками остался позади, а они вдруг оказались в совсем другом мире – в городке Соуэто, комплексе поселений, где жили полмиллиона чернокожих. Сумерки сгустились от дыма костров, на которых готовили пищу, придавая закату дьявольски красный оттенок, цвет крови и апельсинов. Узкие немощеные проулки заполняли толпы чернокожих жителей пригорода, каждый нес сверток или пакет из магазина, все спешили в одном направлении, возвращаясь домой после долгого дня, который начинался еще до рассвета мучительным путешествием в автобусе или поезде к месту их работы в другом мире, а теперь этот день заканчивался в темноте обратной поездкой, и усталость делала дорогу еще длиннее и утомительнее.

Когда фургон замедлил ход, потому что людей вокруг стало еще больше, кое-кто узнал Мозеса, и люди побежали перед машиной, расчищая дорогу:

– Мозес Гама! Это Мозес Гама! Пропустите его!

Многие выкрикивали приветствия:

– Вижу тебя, нкози!

– Вижу тебя, отец!

Они называли Мозеса отцом и господином.

Когда Мозес со спутницей добрались до местного клуба, примыкавшего к зданию администрации, огромный зал был уже переполнен, люди столпились вокруг, и приехавшим пришлось оставить фургон и последнюю сотню ярдов пройти пешком.

Однако их ждали «буйволы», – для сопровождения. Силовики Хендрика Табаки пробились сквозь плотную массу людей, смягчая демонстрацию силы улыбками и шутками, так что толпа расступалась без негодования.

– Это Мозес Гама, дайте ему пройти!

Виктория цеплялась за его руку и смеялась от возбуждения.

Когда они подошли к центральному входу в зал, Виктория посмотрела вверх и увидела надпись: «Общинный зал Х. Ф. Фервурда».

У правительства националистов быстро вошло в обычай называть все государственные здания, аэропорты, плотины и прочие общественные сооружения в честь политических светил и посредственностей, но в данном случае присутствовала особенная ирония: общественный зал самого крупного чернокожего поселения назвали именем белого создателя законов, протестовать против которых люди собрались здесь. Хендрик Френc Фервурд был министром по делам банту и главным родителем апартеида.

В зале стоял оглушительный шум. Администрация поселения не дала бы разрешения использовать зал для проведения политического митинга, поэтому официально собрание было названо рок-н-ролльным концертом группы, прославившейся под названием «Шоколадные мамбы».

Они находились теперь на сцене под вспышками цветных огней – четверо в облегающих костюмах с блестками. Усилители громыхали над толпой, как воздушная бомбардировка, а танцоры вскрикивали, раскачиваясь и извиваясь в ритме музыки, словно единый чудовищный организм.

«Буйволы» проложили дорогу через танцевальную площадку, и танцоры узнали Мозеса и громко приветствовали его, стараясь к нему прикоснуться, когда он проходил мимо. Затем и музыканты заметили его присутствие и, прервавшись на середине танца, загудели в трубу, загрохотали в барабаны.

Десятки рук с готовностью помогли Мозесу подняться на эстраду, а Виктория осталась внизу, ее голова очутилась на уровне коленей Мозеса, и ее зажали между собой тела, двинувшиеся вперед, чтобы увидеть и услышать Мозеса Гаму. Лидер группы попытался представить его, но даже вся сила электронных динамиков не помогла его голосу пробиться сквозь гром приветствий Мозесу. Из четырех тысяч глоток вырвался дикий непрерывный рев, который продолжался и продолжался, не ослабевая. Он налетал на Мозеса Гаму, словно бурное море во время зимнего шторма, а он стоял неподвижно, как скала.

Затем он поднял руки – и шум быстро затих, над огромным скопищем людей повисло напряженное молчание, и в этой тишине Мозес Гама выкрикнул:

– Amandla! Сила!

Толпа в один голос ответила ему:

– Amandla!

Он снова закричал, и его глубокий волнующий голос отражался от стропил и проникал прямо в глубину их сердец.

– Mayibuye!

Толпа ответила:

– Африка! Да будет Африка!

Опять все затихли в ожидании, волнении и напряжении, и Мозес Гама начал.

– Давайте поговорим об Африке, – произнес он. – Давайте поговорим о богатой и плодородной земле с крошечными бесплодными участками, на которых вынужден жить наш народ. Давайте поговорим о детях, оставшихся без школ, и матерях, лишенных надежды. Давайте поговорим о налогах и пропусках. Давайте поговорим о бедствиях и болезнях. Давайте поговорим о тех, кто трудится под палящим солнцем и в глубинах темной земли. Давайте поговорим о тех, кто живет в огороженных лагерях вдали от своих семей. Давайте поговорим о голоде, слезах и жестоких законах буров.

Целый час он держал их в своих руках, и люди слушали в тишине, разве что иногда стонали и невольно задыхались от тоски или рычали от гнева, и под конец Виктория обнаружила, что плачет. Слезы безудержно и бесстыдно текли по ее прекрасному луноподобному лицу.

Когда Мозес умолк, он уронил руки и опустил подбородок на грудь, измученный и потрясенный собственной страстью, и на зал опустилось глубокое молчание. Люди были слишком тронуты, чтобы кричать или аплодировать.

В этой тишине Виктория внезапно вскочила на эстраду и повернулась лицом к людям.

– Nkosi Sikelel’ iAfrika! – запела она. – Боже, храни Африку!

Музыканты тут же подхватили припев, и над залом хором взлетели великолепные африканские голоса. Мозес Гама подошел к Виктории и взял ее за руку, и их голоса слились.

В конце концов им понадобилось почти двадцать минут, чтобы выбраться из зала; путь им преграждали тысячи желающих прикоснуться к ним, услышать их голоса, присоединиться к их борьбе.

За один этот короткий вечер прекрасная зулусская девушка в огненном платье стала частью почти мистической легенды, окружавшей Мозеса Гаму. Те, кому посчастливилось оказаться в тот вечер в зале, рассказывали невезучим, что она выглядела как королева, когда стояла и пела перед ними, королева, достойная высокого черного императора, стоявшего рядом с ней.

– Я никогда не испытывала ничего подобного, – призналась Виктория Мозесу, когда они наконец снова остались одни и маленький красно-синий фургон повез их обратно по шоссе к Йоханнесбургу. – Их любовь к тебе так велика… – Она запнулась. – Я просто не в силах ее описать.

– Иногда это пугает меня, – согласился Мозес. – Они возлагают на меня такую тяжелую ответственность…

– Не верю, что тебе ведом страх, – возразила Виктория.

– Ведом. – Мозес покачал головой. – Я знаю его лучше, чем кто-либо другой. – И тут же он сменил тему: – Который час? Нам нужно найти что-нибудь поесть до комендантского часа.

– Сейчас только девять часов! – Виктория явно удивилась, когда повернула свои часы к свету уличного фонаря. – Я думала, уже гораздо позже. Я словно прожила целую жизнь за один вечер.

8

Госпожа (африкаанс).

9

Нгуни – группа родственных народов Южной Африки.

Ярость

Подняться наверх