Читать книгу Злой октябрь - Вадим Сухачевский - Страница 13

Дверь в квартиру Лежебоко была приоткрыта. На мой стук никто не отозвался, но я все-таки вошел.

Следователь Лежебоко впервые полностью соответствовал своей фамилии, то есть лежал на боку, в одном дезабилье, едва прикрытый своей шинелью надворного советника. В мою сторону он едва повел головой. Его крупное лицо с усами a lá Иван Поддубный сильно обрюзглою.

– А, это вы… – проговорил он сиплым голосом, без всяких эмоций, и снова повернулся лицом к стене.

Одного взгляда на его опухшее лицо было достаточно, чтобы понять, что следователь непробудно пил уже не первый день кряду. Это подтверждала и большая бутыль с мутным самогоном на столе, уже почти порожняя, и характерный сивушный запах, густо заполонявший квартиру.

– Что ж это вы, батенька, служитель закона, сами-то закон и нарушаете? – спросил я, кивнув на бутыль11..

– Какой, к черту, закон! – просипел он. – Нет нынче никаких законов, а стало быть – и их служителей больше нет. Так что разрешите представиться. – Он с трудом приподнял с подушки свою большую голову. – Отныне я – Ваш покорный отставной надворный.

– И давно ли пребываете в отставке? – осведомился я.

Он наконец-таки соизволил повернуться ко мне лицом, перевалив свое грузное тело на другой бок:

– А вот как шлепнули недели две назад моего начальника, действительного статского советника Карла Фридриховича фон Корфа, с той поры и числю себя в отставке… О, Господи, – простонал, – куда катимся!…

По крайней мере, одно революционное действо я мог теперь назвать аж тремя наименованиями – «кокнули», «шлепнули», «таво».

Я спросил:

– И за что ж шлепнули его превосходительство?

Он зло отозвался

– А по-вашему, это в нынешние времена делается за что-то?! Да просто под руку кому-то подвернулся, к тому же – превосходительство, к тому же с немецкой фамилией. В общем, оказался не в том месте и не в тот час. Да и ведомство наше вышвырнули на улицу, там теперь Советы заседают.

– Так они, сколь я знаю, уже и все гостиницы в городе позанимали; что ж им, все места мало?

– Не извольте сомневаться, нахватают себе и еще. А уж что там натворили, вы б видели!..

– Но есть же еще и другая, законная власть; вы ведь ей подчинены – так сказать, по преемственности.

– Законная!.. Именно что – «так сказать»… – презрительно проговорил он. – Думаете, она многим лучше? Цирк сплошной! Балаган! Война идет, а у них в товарищах военного министра12 – первейший убийца-бомбист, вдобавок модный литераторишка13. Стрелять-то он, может, и умеет, на деле доказал; да вот только стрелять – в своих. А тут его против немчуры командовать поставили! Но это еще полбеды, настоящая беда – она не в том…

– И в чем же?

В ответ он произнес каким-то замогильным голосом:

– А в том, что крысы уже в городе….

Да, город был грязен до неузнаваемости, и крыс мне уже доводилось видеть даже на центральных прошпектах, но считать это нынче главной бедой России… Похоже, наш отставной надворный находился на пороге белой горячки.

Видимо догадавшись, о чем я подумал, он сказал:

– И не надо так на меня смотреть. Я не о тех крысах, что с хвостами, я о других, о тех, что пострашней…

Похоже, срочно надо было как-то выводить беднягу из этого состояния.

– Ладно, ладно, Савелий Игнатьевич, – сказал я, – о крысах – это мы после, а пока надобно квартиру вашу проветрить, а то как-то оно не свежо. – С этими словами я стал отпирать засовы на одном из окон.

– Ради Бога, только не это! – завопил Лежебоко, привскочив даже.

Причину его вопля я понял только когда успел все-таки приоткрыть окно. Приоткрыл – и тотчас захлопнул с омерзением, ибо со двора сразу ворвался запах давно не убранной помойки, в сравнении с которым запах перегара был сущей малостью, которую можно и не замечать.

– Что ж в вашем дворе помойки вовсе не убирают? – спросил я..

– Не в одном только нашем, тут по всей округе.

– А дворники-то вообще имеются?.

– Какой там! Теперь у нас вместо дворницкой – Совет. В Совете, правда, те же самые дворники, но теперь они не убирают, а заседают. Теперь у них бывший старший дворник Макеич – председателем этого Совета. А убирать теперь «буржуáзия» сама должна. Да я бы уж и сам убрал, а то никакой мочи нет; так ведь не знаю, куда вывозить. Этим вопросом другой Совет ведает.

– А вы жаловаться не пробовали?.

– Жаловаться?! – он сардонически расхохотался. – Кому?! Нет, право, неужели вы еще не поняли, что тут у нас творится?

– Где дворницкая? – не желая вдаваться в споры, спросил я.

– Пойти хотите? – усмехнулся Лежебоко. – Не советую. Да и нет никакой дворницкой. А Совет – он вон там, во флигеле камергера Осипова заседает. Хотите счастья попытать? Извольте. Заодно поймете кое-что. – И уже в спину мне прокричал: – Только, ради Бога, ради Бога, поаккуратнее с ними там!

До камергерского флигеля, увенчанного плакатом «ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!», я не дошел, а домчался, зажав нос, и прямо в вестибюле застал сцену, поразившую меня даже после всего, что я уже видел здесь, в революционном городе. Некий субъект с красным бантом в петлице, стоя ко мне лицом, беззастенчиво мочился в старинную китайскую вазу. Кое-что я понимаю в искусстве и могу утверждать, что эта ваза относилась к седьмому или восьмому веку, то есть была по сути бесценной.

От вазы он отошел не оттого, что застыдился меня, а оттого, что иссяк. Не потрудившись отвернуться, застегнул штаны и спросил довольно сурово:

– Вам чего, гражданин?

Я в свою очередь спросил:

– А зачем вы, гражданин, позвольте полюбопытствовать, в вазу нужду справляете?

– А тебе что за дело?

– Да клозет же вон. А ваза эта ценная, ей больше тысячи лет.

– Ну и чё? Буржуáзия в нее тыщу лет с… ала и с… ала, вот и мы, пролетарии, тыщу лет и с… ать, и с… ать в нее будем. И вообще, ты, гражданин, к кому?

– К председателю.

– Так это тебе во второй етаж, а тут – неча…

На втором этаже я открыл дверь с приклеенной бумажкой, на которой значилось: «Придсидатель Совета».

«Придсидатель» пил чай с сахаром вприкуску, куски от сахарной головы он откалывал рукояткой маузера. На меня он взглянул как на пустое место, и невозмутимо продолжил свое занятие. Несмотря на грозный маузер в его руке и на пурпурный бант в петлице, по висевшему на стуле белому фартуку с бляхой я понял, что это и есть тот самый старший дворник Макеич.

– Что ж это вы развели вонищу? – начал я прямо с порога. – Неужели самому-то не гадостно?

Теперь он оглядел меня более внимательно. Некоторое время пытался понять, что я за птица, но, не придя, видимо, ни к какому выводу, разъяснил вполне вежливо то, что я уже слышал от Лежебоки: мол, пущай буржуáзия сама убирает, коль такая чувствительная, а они, пролетарии, привычные и уж как-нибудь переживут. Это, де, при Николашке Кровавом пролетарий горбатился; нонче же – не те времена.

– Мне что же, прямо в Петросовет звонить? – не вытерпел я.

«Придсидатель» ухмыльнулся:

– Звони, звони, гражданин, коли такой борзый. Вон и аппаратик тебе. – Он кивнул на телефонный аппарат, стоявший у него на столе рядом с сахарной головой. – Только подожди малость, когда заработает.

Тут я увидел, что аппарат – это просто украшение стола, от него не тянулись никакие провода, так что ждать мне пришлось бы до второго пришествия.

Он произнес еще какую-то маловразумительную тираду насчет буржуáзии, пролетариев и Николашки Кровавого, только-то при котором оная буржуáзия имела право на свежий воздух. Никаких ответных аргументов, чтобы пробиться сквозь его революционную демагогию, я не имел, кроме самого последнего. Я достал из кармана золотой полуимпериал14 с изображением того же ненавистного революционному «придсидателю» Николашки Кровавого и несколько раз подкинул монету на ладони.

При первом подбрасывании «придсидатель» привстал и неуверенно почесал загривок.

При втором промямлил:

– Оно, конечно, надо бы и прибрать, а то и самим мочи нет…

При третьем подбрасывании случилось чудо преображения. Революционный «придсидатель» целиком оборотился в старшего дворника Макеича и заорал зычным басом, прозвучавшим для меня как музыка.

– Егорка, Мишка, Авдейка! А ну, живо сюда!

К этому моменту полуимпериал уже лежал у него в кармане.

В следующее мгновение на пороге появились те, кого он звал (один из них – тот самый любитель китайских ваз), и замерли на пороге, подобострастно глядя на своего повелителя. Да, похоже, в бытность свою старшим дворником этот Макеич крепко держал в узде дворников рангом пониже, кем явно и были прежде эти гнобители буржуáзии. У меня мелькнул в голове вопрос: как будет делиться с ними Макеич, монета же одна. Но у Макеича, привыкшего, видимо, делиться с ними лишь подзатыльниками, такой проблемы не было, он просто рыкнул на них:

– Чтоб через пять минут все было убрато, поняли, дармоеды?!

В тех не сразу вошло осознание диалектики случившихся перемен, они все еще стояли с открытыми ртами. Тогда Макеич выругался в Бога, в душу и в мать и затем, кивнув на меня, сказал:

– Вон, сам товарищ… – Он взглянул на меня вопросительно.

– Хреномудров, – представился я.

– Да! Вон, сам даже товарищ Хреномудров уже обеспокоился!

Придуманная мною фамилия, как это не странно, произвела немалое действие.

– Кто ж знал, что ентот – сам товарищ Хре… – пролепетал специалист по вазам, но Макеич его перебил:

– А тебе и знать неча! Чтоб, я сказал, через пять минут! – И, вспомнив, что он все еще «придсидатель», добавил к своим словам и вполне революционный аргумент – помахал в воздухе маузером и пообещал в случае неповиновения всех отправить в расход, обогатив мой словарь еще одним новомодным оборотом.

Я тоже достал из кармана браунинг и тоже на всякий случай им помахал. Миг спустя те трое уже громыхали сапогами по лестнице.

– И чтоб в вазы мне больше не гадили! – крикнул я им вслед.

– Во-во! – поддержал меня «придсидатель» Макеич. И заверил: – Ребятки шустрые, не извольте беспокоиться, гражданин-товарищ Хреномудров, живо управятся. А вы – если чё – так сразу ко мне, очень даже будем рады.

Я прикинул, сколько у меня капитала, и пришел к выводу, что на ближайшее время относительно свежий воздух нам, пожалуй, обеспечен.

Ко времени моего возвращения Лежебоко преобразился даже больше, чем «придсидатель» -дворник. Он встретил меня хорошо одетый, чисто выбритый, с лихо закрученными кверху усами a lá Иван Поддубный, опухлость лица была почти не видна, пахло от него неплохим одеколоном. И бутыли с самогоном на столе больше не было. Передо мной стоял подтянутый, огромного роста и богатырского сложения, привычный мне судебный следователь Савелий Игнатьевич Лежебоко.

– Вот таким вы мне куда больше нравитесь, – сказал я. – Кстати, и окно можете смело открывать, хоть проветрим немного.

– Неужто удалось? – поразился он. – Интересно бы знать – как?

Вместо ответа я подкинул на ладони еще один полуимпериал.

– Да, – согласился Лежебоко, – аргумент, хоть и не революционный, но вполне вещественный.

– Был и революционный аргумент, – сказал я и достал из кармана браунинг.

– Да, это они тоже понимают, – усмехнулся он, открывая окно.

В комнату хлынул почти свежий воздух..

– Ну вот, уже можно дышать, – сказал я. – Если б еще и в комнатах прибраться…

Он отмахнулся:

– Да чего прибираться? Все равно убожество, чистый мизераблизм. Всей мебели – стол, пара табуретов да две кушетки. Были бы вы на моей прежней квартире на Екатерининском канале!

– А что же с той квартирой?

– Да выкинули меня из нее. Хорошо хоть не шлепнули сразу. Как узнали, что я при «проклятом царизме» судебным следователем был – так и выкинули. Там сейчас какая-то шишка из Советов с семьей проживает, говорят, друг самого Троцкого. А я – вот… – Он обвел рукой почти пустую комнату. – И мебель сейчас за керенки черта-с два купишь. Ну да ладно, чем богаты, тем и рады, надеюсь, не будете в претензии. А когда-то мы с женой…

– Так вы женаты? – спросил я.

– Был, – ответил он сухо. – Теперь – вдовец.

– И давно?

Некоторое время он молчал, наконец сказал:

– Ладно, сознаюсь вам, облегчу душу. Я тогда умолчал на заседании Тайного Суда… Ведь Лизанька, моя покойная супруга, была подружкой Таисии, последней жены Леднева. Я-то и не знал, что Таисия снова вышла замуж, да еще за такого злодея. В тот день она как раз пригласила Лизаньку яхту нового муженька осмотреть, вот Лизанька вместе со всеми и сгорела. А умолчал, чтобы вы там не заподозрили меня в предвзятости… Да нет тут никакой предвзятости! Такие подлецы, как этот Леднев, в любом случае на свете жить не должны.

– Да, – согласился я, – предвзятости Тайный Суд не допускает, вас могли даже не выслушать.

– Ну вот! – подхватил он. – А надежда только на вас и была. Видите, изобличить его как убийцу мне не дали. Ну, допустим, изобличил бы его как революционера – и что? С ними, с революционерами, у нас как? Если в царя не стреляли, так и обходились с ними мягче мягкого. Вон, Ленин… Слыхали про такого?

Я покачал головой.

– Не беда, еще непременно услышите! Так вот, его из ссылки отпустили заграницу, здоровье поправлять. А уж сколько их самовольно из ссылки бегало – и не перечесть, хоть бы, к примеру, тот же Савенков. Уверен, с Ледневым было бы то же самое. – Лежебоко сжал кулак. – Нет, смерть ему, только смерть! И если вы считаете, что я, умолчав о своей беде…

– Ничего я такого не считаю, – перебил я его. – Увы, теперь Тайный Суд существует в одном лице, и это лицо перед вами. Я же целиком на вашей стороне, тем более что приговор Ледневу уже вынесен. Кстати, у меня появилась одна мысль. Если он, как вы считаете, провокатор Охранки, и если добыть бесспорные доказательства этого, то его шлепнут свои же товарищи по партии.

Он с сомнением покачал головой:

– Ну, не знаю, не знаю. Вон, Азеф жив, здоров, проживает, по слухам, где-то в Аргентине, а уж таких провокаторов поискать!

– Ладно, если они его упустят, тогда уж мы возьмемся за дело. Но при отсутствии профессионального палача, можно сначала попробовать – чужими руками.

Лежебоко вздохнул:

– Может, вы и правы… Но признаться, будет жаль, если он пулей отделается. Как там у вас в Суде: палка, камень, веревка… – В глазах его заиграли злые, безумные огоньки. – Страдать он должен перед смертью, вот что я вам скажу! – И, увидев мой взгляд, спросил: – Что, не нравлюсь я вам такой?

– Еще меньше вы мне нравились, – сказал я, – когда давеча бредили про каких-то крыс.

– Про крыс?.. Ах, да… Но я и не бредил вовсе, а про крыс просто фигурально сказал. Хотя они, конечно, крысы, но только в человеческой плоти. Так вот, они уже тут, в Питере. Всегда сползаются туда, где близкую беду чуют.

Нет, на безумца он был не похож..

– Да о ком вы, Савелий Игнатьевич, о каких таких крысах в человеческом облике?! – спросил я

– А сами еще не догадались? Про тех подземных монархов, про короля с императором, про Луку и Фому!..

Дальше, сын мой, наш разговор покажется тебе разговором уже двух безумцев, но мы с ним знали, о чем говорим. Ты тоже поймешь, если прочитаешь статьи, которые я тут приложил. Уверяю тебя, там многое правда. И не дай тебе Бог, если этих Луку и Фому ты когда-нибудь увидишь воочию!

(Так уж сложилась моя судьба, что мне потом довелось-таки их увидеть, причем не раз. И тоже могу подтвердить, что последующие записки отнюдь не плод разыгравшейся журналистской фантазии. – Ю. В.)