Читать книгу Повести древних лет. Хроники IX века в четырех книгах, одиннадцати частях - Валентин Иванов - Страница 5

Повести древних лет
Хроники IX века в четырех книгах, одиннадцати частях
Книга первая
За Черным лесом
Часть третья
В Черном лесу

Оглавление

Глава первая

1

Крепчают морозы. От холодов у Солнышка выросли уши. Оно на малое время покажется на полуденном красе и надолго скрывается.

Луна кутается в белое облако из небесного льна и не смотрит, а жмурится. От луны небо светлое и на Свири светло, а в береговых лесах залег мрак, как в подполе.

Стужа кусает щеки и носы, набивает льдом бороды, давит на людей и ищет места, чтоб пробраться к телу. Стужа сочится через дырку, протертую лыжным ремнем в шерстяной онуче или в валяном сапоге, ползет между рукавичкой и рукавом, льется за ворот, томит, манит прилечь. Там, куда пробралась, жжет и кусает, мертвит и белит кожу. Голой рукой за железо не берись.

Мороз сушит дерево, сушит человека и будит жажду. Ватага идет прежним порядком и строем, но в ней нет прежней силы. Головные меняются все чаще и чаще и подолгу ждут, пока не протянется ватага. Никто не жалуется, но смех и шутки сделались редкими.

На ночевках повольники засыпали с куском во рту, не чувствуя, как немели пальцы. Многих сильно покусал мороз. Черные струпья на лицах не заживут до лета.

Старостам прибавилось забот. По ночам приходилось следить за нодьями и кострами, чтобы держалось пламя и люди не отставали от огня. На ночлегах ватага сбивалась теснее. Однако появились обмороженные руки и ноги. Один ватажник ночью отошел и навечно замер в снегу. И со вторым то же случилось.

Доброга не знал усталости. Других зима морила, а его излечила от былой болезни. Ватажный староста спал меньше всех, соколом летал по ватаге. И все с шуткой, с умным словом: «Крепись, крепись, мало осталось. Пройдем Онегу, будем три дня отдыхать».

В последнем прионежском починке сменяли нескольких лошадей на сушеную рыбу. Молодцы боярина Ставра сумели всучить шесть слабых коньков, им бы и так не дойти. В освободившиеся сани впряглись люди. Ватага не город, в пути каждый человек на виду.

Одинец и Сувор шли в первых десятках первой сотни, в тяжелом труде. Радок и Заренка тащили сани. К ним постоянно припрягался Доброга. Он сдружился с Заренкой, и девушка перестала его дичиться.

Между Одинцом и Заренкой размолвка продолжалась. Одинец не мог, не умел сделать первый шаг к примирению. Без расчета и без мысли о дальнейшем он замыкался в себе. Заренка его оттолкнула, так он понимал ее. Ему было тяжело, но у него не было злобы ни на девушку, ни на Доброгу. Он считал, что в жизни, как в труде или как в кулачном бою, нужно быть честным. Гордость не позволяла Одинцу просить Заренку и навязываться девушке, которая, как он поспешно счел, отказалась от него. Девушка не хотела его, и он тоже отказался от нее уже сейчас, когда, быть может, ему было еще не поздно бороться. И из той же гордости он не позволял себе ненавидеть Доброгу. Одинцу казалось, что ненависть к счастливому сопернику будет низкой завистью. Одинец сумел видеть в Доброге того, кем был в действительности ватажный староста.

Как хороший конь на подъеме в гору сам влегает в хомут, так Одинец, не щадя себя, ломил вперед по целине, пробивая первый след. Ватага видела его труд и начинала высоко ценить могучего товарища.

Наконец-то одолели реку Свирь и выбрались на онежский озерный простор. Лежали глубокие снега, небо было пасмурным, и в воздухе начинало теплеть. Быть перемене. Онега-озеро, по древнему смыслу слова Звучное, или Звучащее, озеро, молча таилось под толщей льдов.

Теперь ватага не летела и не бежала, а шла. Головы опущены, грудь налегает на постромки. Ременные тяги заспинных котомок-пестерей, саней и санок намяли натруженные плечи.

Доброга хотел вывести ватагу на Онегу на тридцатый день, а вывел на тридцать второй. Не опоздали, но трудно далось.

По озеру ползли туманы и серой мглой застилали даль. Тихо и глухо. Скажешь слово, а его будто бы и не было.

Под широкими лыжами шуршал и шипел снежок, между людьми трусили собаки. И они повесили носы, и их притомила дорога.

Зимний туман не сулит добра. Побежать бы, как бежали по озеру Нево. Сил нет.

Из всех дней этот был самым тягостным. Доброга убеждал: «Еще немного, и скоро берег, назначим долгую дневку в лесном затишье, у теплых нодей на пихтовых постелях…»

Ватажный староста уже не поминал о трудной лесной глухомани, которую придется ломать после дневки.

К ночи ватага пробилась к нужному берегу озера. Черные камни уставились навстречу людям, как бараньи лбы. За ними стоял Черный лес. Новгородцы звали черными лесами те, где нет и не было человека.

2

За ночь так растеплело, что утомленные ватажники заспались около потухших нодей и засыпанных пеплом костров. Снег сделался волглым. На сосновых иглах висели капли, и ветви елей и пихт подернуло росой. Было слышно, как бухали с мохнатых лап отяжелевшие пласты снега. После стужи наступило такое тепло, точно без времени весна началась.

Ватага пришла вовремя в Черный лес. Старые запасы кончались, и то, что было, следовало приберечь. Пришла пора проверить, каким кормильцем покажет себя Черный лес.

Собрались. Встали полукружьем, лицом к Черному лесу. Громким голосом, раздельно бросая слова, Доброга читал завещанное от дедов-прадедов Заклинание охоты:

Пойдите вы, Лешие мохнатые,

горластые, рукастые, кривоногие,

пойдите вы, Лешие, по лесу!


              Пригоните русаков и беляков,

               волков, оленей и лосей,

              и медведя с росомахою,

              и соболя с куницею,

              и рысь – пардуса пушистого,

              и лисицу черную и красную!


Пригоните на мои клети,

на поставные сумеречные,

вечерние, ночные, полуночные и утренние!

              Пригоните, отловите

               и в моих клетях замкните

              крепко-накрепко!


А слово мое твердое,

тверже камня дикого,

тверже железа каленого!

А слово мое сильное,

сильнее речного тока половодного,

сильнее вихря лесоломного!

              Слушайте, Лешие!

              Делайте, Лешие!


Из всех, кто живет на земле, лишь человек владеет силой складной речи. Веря в тайное могущество слова, ватажники немой речью, одними губами, повторяли заклинание за своим старостой.

Облава разделилась на две «руки», правую и левую, чтобы ими облапить лес и прижать его к груди, к привалу. На привале оставили засаду, которая ничего не пропустит. Собак переловили и посадили на крепкие привязки. На облаве собака худшая помеха.

Облавный закон – до времени молчать и не дышать. «Руки» разошлись и пошли гусем, не спеша. Оглядывались и запоминали места. Через сорок-пятьдесят шагов задний останавливался и оставался на следу.

Ступали глухоманью, никогда не хоженной человеком. В иных местах лежали сваленные буреломом деревья, в иных лес так стеснялся, что было впору пробраться лишь малому и юркому зверю.

Встречались валуны, которые под снегом напоминали стайки крыш богатого двора. Под старыми елями темнело, как вечером.

Облавные «руки» петляли, тянули нитку и вязали узелки. Узелок – это охотник. Оставшись один, он осматривался, отаптывал на всякий случай снег и замирал. В ожидании он прочищал уши, открывал, чтобы лучше слышать, рот и вытягивал шею. Устав, переминался, перекладывал с руки на руку рогатину, поправлял топор за поясом, передергивал плечами.

Охотника томила жажда, он подхватывал горсть снега, мял комок и понемногу сосал. Он забыл дорогу, Город и цель пути, он ни о чем не думает. Окликни его по имени, и он вздрогнет, как со сна. Его забрала наибольшая из всех страстей – молодецкая охота. Скорее бы!..

Туман копится на мерзлых колючих ветвях. Капля зреет, надувается, вытягивается и отрывается. Снег мякнет. В такую пору шаг человека не слышен, лесной зверь смирен.

Огнем горят облавные старшины. В них тянется каждая жилка. Живчик забьется, сам собой подмигнет глаз. На старших легла вся охота. Они обязаны не просто развести охотников, а в голове облавы свести обе нитки. Пойди-ка сообрази! Обтяни живой веревкой нехоженый лес и свяжи концы. Старшие должны решать сразу. Если они начнут переставлять охотников, мять облаву и медлить, весь зверь уйдет. Зверь и зорче человека, у него и ухо острей, и ноги быстрей. Зверь слышит и носом, а у человека нет чутья. Зверя можно взять лишь сметкой, да не простой, а скорой. Тяжкодуму сидеть дома, он в лесу пропадет.

Каждый охотник рвется пойти на облаву. Чем глуше, чем неведомей место, тем больше соблазна. Но быть старшим над облавой откажется – и не для вида, не для почета, чтобы просили, а по-честному. Это не торг. В таком деле, не чувствуя в себе силы, кто же захочет срамиться?

Облавные старшие не ищут легкого почета. И среди новгородских повольников не бывало недостатка в старших, умевших, не сбиваясь, ходить и короткими, и длинными путями. С ранних лет руки, ноги и голова друг дружку учили.

Доброга вывел свою облавную «руку» из чащи к просвету. Открылось большое болото с густым осинником. Пошли краем, огибая болото. За Доброгой оставалось все меньше и меньше охотников, но и болотный берег уходил в нужную, по мысли старосты, сторону.

Идут. Вдруг староста поймал краем глаза, как впереди что-то мелькнуло. Он поднял руку – стой! Опять взлетела еловая веточка. Это подавал знак старшой второй «руки». Пора. Облавный старшой остался вчетвером с Одинцом, Заренкой и Сувором.

У брата и сестры горели глаза, им было все хорошо и все нравилось. Одинец же смотрел хмуро. Он пошел в облаву с неуверенной мыслью, что вдруг Заренка захочет отстать и молвит ему желанное слово. Напрасно. И он корил себя за глупую надежду. Нет, не его девушка, и нечего больше о ней думать. Пусть так и будет, как случилось.

Одинец издали наблюдал за Заренкой и Доброгой, видел то, чего безразличный глаз не увидит: крепились между девушкой и ватажным старостой бессловные узы любви. Но в Одинце не было ни злобы, ни низкой зависти, лишь голодная тоска гордого сердца.

А Доброга ступил к Заренке и что-то шепнул. Девушка засвистела тонким, протяжным свистом. И – пошло!

3

Черный лес впервые услышал человеческий посвист. Этот звук побежал от одного к другому по всем узелкам смертной веревки, которая опутала исконные зверовые пущи.

Каждый охотник свистел по-своему. Тихо, не через пальцы, а губами. Но оттого было еще страшнее. Отовсюду завился тайный, ползучий человеческий свист. Он звенел в звериных ушах, как назойливый летний комар.

Он жалил не кожу, а тревогой жалил сердце.

В снежной норе беляк-ушкан очнулся от легкого сна. В дупле дрогнул соболь. Замерла рыжая куница. Забыв пахучий беличий след, горностай прижался к суку змеистым телом. Глупая белка высунула усатую головку – что это такое, новое, неслыханное?

Филин, забившись на день в темный ельник, распялил желтые глаза. Лоси разом перестали жевать, вздернули лопоухие головы и раздули вырезные черные ноздри. Все слушают.

Где-то хрустнула сухая ветка. Качнулась елочка. Свист приближался. В одном месте он прерывался, в другом начинался и опять повторялся. Страшно…

Чу, стучит по стволам. Под обухами топоров отзывались закоченелые сосны и ели. Одна говорила звонко, другая дрябло принимала железо пухлой корой.

Лесные звери стронулись в обе стороны от облавы. Тем, кто остался снаружи облавы, уходить хорошо. А кто захвачен? Они топтали след от свиста и стука к засаде.

Облавники не торопились, переходили, ждали, опять переходили.

В начале облавы не нужно делать большого шума и нельзя кричать. Зверя не гонят, а отжимают.

А следу, следу-то сколько! В осинниках кормились сохатые: как на скотном дворе, натоптано копытами, обглоданы ветки, лежит теплый помет.

Здесь росомаха протащила толстое брюхо на коротких ногах. Встречаются старые и новые волчьи пересеки. А что натоптали зайцы и наследили пушные зверьки, не сочтешь! Черный лес богат и может платить хорошую дань.

Живая петля сжималась. Облавники видели, что следы мечутся в разные стороны, и замечали один другого. Пора, звери огляделись и опомнились. Если упустить срок, звери рванутся обратно, через облаву.

Охотники закричали во всю мочь. Цепь заверещала, заулюлюкала, завыла. Каждый старался заорать погромче и пострашнее. Звери потерялись и ринулись на засаду. Облавники пустились бегом, засадные спустили собак:

– Держи, держи, держи-и!..

Взяли тридцать семь голов лосей, десяток волков, восемь рысей-пардусов, пятнадцать оленей. Наловили собаками и побили стрелами больше восьми сороков зайцев. Досталось семь соболей, пять куниц: случайная добыча, это не облавные звери. Черный лес дал пушниной не дань, а задаток.

Между делом облавники присмотрели две берлоги. После облавы, не теряя времени, ватажники горячей рукой взяли на первой берлоге медведицу с пестуном, а на второй – старика.

Черный лес дал хорошо, но и взамен потребовал плату. Одного облавника нашли в цепи с разбитой головой и проломленной грудью. Кругом тела и на выходных следах было написано, как бык скакал на цепь и как облавник наставил рогатину. Эх, что же ты! Не так надо. В сторону отскочи и наставляй наискось, под лопатку. Нет. Облавник хотел взять быка как медведя. А бык – на дыбы. Он ловок, уклонился от рогатины, отвел рожон. Страшная сила, когда матерой лось ударит сверху передними ногами…

Товарищи убитого пошли по следу, окропленному свежей кровью. На следу нашлась стрела. Здесь лось чесался о дерево и сбил занозу. Это ему кто-то другой засадил, а не убитый облавник. Дальше пошел чистый след. Сохатый справился и ушел, его не догонишь.

На привале спешили ободрать и разрубить добычу, пока она не застыла. Свежинку варили и жарили, в охотку после сухой рыбы и вяленого мяса лакомились сочным мясом. Туго набитые лосиные и оленьи желудки делили на всех. Это невкусная, но дорогая еда. Она спасает от зимней болезни – опухоли тела, десен и выпадения зубов.

Ватажники поминали тех товарищей, которые застыли в пути, и того, что погиб на облаве. От него осталась молодая жена, именем Иля. Вдове пойдет равная доля общей добычи, таков ватажный закон. Если она найдет нового мужа, это ее дело. Но ватага никому не позволит неволить бабу. По Новгородской Правде любовь – дело вольное.

Глава вторая

1

Богатые владельцы ставят высокие заборы, навешивают тяжелые засовы и крепкие замки.

Черный лес загородился чащобами, закрылся озерными водами, затворился болотами. Зимой не разберешь, чего больше: твердой земли или топи. Лес хвойный с березой, осиной, ольхой, с густым подлеском. В нем трудно ходить.

Ватажники видели, что Доброга верно говорил о трудности летних дорог через Черный лес. Но и зимнюю дорогу было нелегко пробивать. Вначале ватага летела, потом шла, а теперь потекла.

С первой дневки выслали дозорных, которые наметили стежку по местам, где было можно пройти с санями. За дозорными пошли ватажники расчищать топорами трудные места. Дозорным и тем, кто чистил дорогу, высылали подсменных. А обоз подтягивался день за днем. Так и закружилось без перерыва, как прялка в умелых руках.

Ватага пробиралась местами, указанными на берестяных листках Доброги, и не торопилась. Не тот делает быстро, кто спешит, а тот скор, кто не переделывает однажды сделанного.

На хмуром зимнем небе не каждый день бывает Солнышко, и не каждую ночь удается найти звезду Матку. Но новгородцы умеют ходить в лесах. Лесная наука берется тяжелым охотницким трудом.

День погонял день. Часть саней пришлось бросить и тащить груз на волокушах. А груза не убавлялось. Запасы пищи пополнял лес. Оружие, снасти и хозяйственный припас не уменьшались. Ватажники тщательно берегли зашитые в кожу мешки из домотканины с семенами ржи, ячменя и овса для будущих огнищ.

2

Оттепель опустила снег, он потемнел было, покрывшись узорной росписью хвойных игл, шелухой шишек и чешуйками коры. Вернулась стужа, упал свежий снег, и опять, как по первой пороше, писали звериные лапы и лапки свои рассказы. Не до них.

Ватага текла. Короткий денек минул. Солнышко повернуло на лето, а зима – на мороз. Мороз крепчал, крепчала и дружба между ватажниками. Они сбивались внутри общей ватаги своими ватажками-артелями, вместе ночевали, дневали и работали.

Доброга, Сувор, Радок, Заренка, Карислав, Отеня и несколько других ватажников составили свою дружинку. А Одинец отстал, он не чуждался ни своих прежних друзей, ни Доброги, но не искал с ними встречи. Он все время шел в переднем дозоре и не нуждался в смене. Ватажный староста возвращался на ночевки в свою ватажку к обозу, а Одинец обычно и ночевал впереди, в лесу.

После первой дневки в Черном лесу Одинец без договору сделался передовым помощником ватажного старосты. Доброга намечал, куда идти, а Одинец умел без ошибки пробивать стежку. К нему подбилась своя дружинка из самых сильных и бойких парней. Они о себе говорили: «Мы с Одинцом». Доброга видел, что на Одинца можно было положиться. Парень имел лесное чутье, как видно, отроду, Одинцова дружинка умела на ходу подхватывать и дичь, и пушнину. Они походя поймали полсорока соболей и куниц.

Много, много было всяких зверей на полянах, прогалах, на опушках мерзлых болот, среди корявых березок, в зарослях тальника, в камышовых займищах. И то сказать, что одно болото показалось шириной с Ильменское озеро.

Ватага проходила местами, богатыми пушным зверем. Ватажники заколебались. Чего тащиться дальше? И здесь хорошо. На дневке собралось ватажное вече. Почти половина ватаги, человек около сотни, захотела отделиться: «Пусть кто хочет, тот бредет дальше, а нам хорошо и здесь».

Согласные пошли на несогласных с кулаками. Ватажники схватились за топоры и рогатины. Спасибо, старостам помог Одинец со своими ребятами.

Новгородский мужик, когда разойдется, становится зверь зверем. Но когда успокоится, то нет человека разумнее его. Доброга убедил людей, что им нет расчета оставаться в лесу. Летом здесь шага не ступишь из-за топей и болот. Негде пустить пал и сеять хлеб. Да и недолго спины ломать – заповедная река близко. Кто захочет, сможет оттуда легко бегать на зимние ловли в эти места.

– Что же ты раньше не говорил, что близок конец?

Драчуны разошлись и пошучивали:

– Что-то у тебя нос разросся!

– Свой пощупай, у тебя не лучше.

В сваре пострадал один человек – за деревом нашли старшего Ставрова приказчика со свернутой шеей. В чужом пиру похмелье. А как его уходили – никто не мог сказать. Видоков не было, и не пришлось вести розыск.

Доброга про себя подумал на Одинца. Но ватажный староста помнил, что парень был все время на виду и растаскивал сцепившихся ватажников. За ним было легко уследить: таких рослых, как он, в ватаге насчитывалось немного.

Мертвого не воскресишь. Доброга напомнил ватажникам, что придется побольше поберечь оставшегося младшего приказчика.

Через много лет выяснилось, что с приказчиком расправился один из охотников, которого приказчик обманул на торгу еще в Новгороде.

Доброга же сказал Заренке, что кто-кто, а Одинец не причастен к убийству. Но девушка с той поры сделалась еще холоднее к Одинцу.

Вскоре случилось, как, идя в передовых, Одинец услышал чей-то короткий вскрик и метнулся на голос. На снегу – матерая рысь-пардус на человеке, которого она сбила с ног броском с дерева.

Одинец одной рукой схватил зверя за короткий хвост, другой – за спину и хряснул о сосну двухпудовым жилистым телом.

Хищная лесная кошка изогнулась в смертной судороге, а из сугроба поднялся Доброга. Рысь разодрала шапку и высокий ворот полушубка, но не успела прокусить шею старосты.

– Ты?! – не то спросил, не то утвердил Доброга. Было видно, что рысь его ничуть не испугала. – Видно, голодная, – махнул он на зверя. – Ну и с людьми еще не встречалась… А ты – благодарствуй!

– Ничего, – ответил Одинец, с чем они и расстались.

3

Минула темная «волчья ночь», когда стая идет за волчицей и, не страшась ни топора, ни рогатины, ни человеческого духа, бросается на людей.

Волки выходили к ватажным привалам, и за кострами горели волчьи глаза. Звери, которые никогда не видели человека, ляскали зубами и выли, но побоялись многолюдства.

День прибавлялся. «А что же Доброгино обещанье, где река?» – начинали ворчать ватажники.

Доброга шел впереди вместе с Одинцовыми ребятами, третий день не возвращался к обозу и ночевал у случайных нодей. Он искал.

Он говорил Одинцу – ступай туда, а сам брел, всматриваясь в деревья, будто спрашивая их – не ты ли? Вырвавшись из чащи на полянку, он озирался: «Не здесь ли ходили мои ноги?»

Со старостой шла собака, чуяла хозяйскую заботу и хотела помочь, но без толку. У Доброги была собака, но пришлось и ей оставить свои кости в Черном лесу. Эта – новая. Ей не объяснишь, что нынче охотнику нужны не зверь и не птица.

Доброга идет медленно, и собака подбирается, хотя и не понимает, на что нацелился человек.

Вот на стволе кора сбита двумя ударами топора, стесана заболонь, и смола залила древесину. Охотничий затес – зеркало, хорошо видное издали. Доброга узнал место и побрел по затескам былым охотничьим путиком.

Он проложил через знакомый березняк лыжню и выбрался на поляну. Он узнал пни от деревьев, которые рубил вместе с товарищами. Вот и его острожки. Стены срублены не по-избяному, а тыном, торчмя, и прикрыты толстой кровлей из корья. Добрались, стало быть…

Здесь было все так, как оставил Доброга. У острожков вместо дверей вкопаны жерди. Все цело. А кому трогать? Людей нет, зверь не сломает.

Староста изо всей мочи свистнул сквозь пальцы. Вскоре в лесу замелькали люди. Первым прибежал Одинец.

Ребята растащили жерди и вошли в острожек. Помещение имело в длину шагов двенадцать, а в ширину не больше четырех. Сверху нависали хвосты от тесно навешанных шкурок.

Одинец высек огня, загорелся берестяной факел. Показалось, что наверх не просунешь руки, так стиснулись соболя, бобры, куницы, выдры. Среди них горностаи были, будто первый снег в борозде поля. Лисьи хвосты свешивались, как пучки чесаной кудели, но здесь кудель была черная, продернутая серебряным волосом…

Береста догорела, пустила чад и потухла. А молодые повольники так и остались с задранными головами и разинутыми ртами. Второй-то острожек тоже полон пушнины! Великое богатство, такого не найдешь в Новгороде и у самого Ставра!

– Великое-то великое, – сказал Доброга с тоской, – но оно не мое.

– А чье же? – спросил Одинец.

Доброга вывел его на волю и показал на дальний край поляны:

– Там один друг, в лесу другой… Третий в речке. Вот и соображай, чье богатство! Дорого за него заплачено, пропади оно пропадом!

– Чего же так? – удивился один из парней. – Да разве оно повинно, богатство?

Рассердился Доброга и притопнул лыжей:

– Эк дурень! Кто же повинен? Мы жадно гнались за этим богатством. Я его не хочу. Отрекаюсь от него. Я сюда шел не за ним. Отдаю все Ставру. Снимем его, оценим, и пусть приказчик принимает за долг. Мое слово крепко.

Доброга отошел на берег и повесил голову. Не бывало у него таких товарищей, какие погибли в Черном лесу.

Кто прожил двадцать лет, тот прав, ожидая от жизни нового и лучшего. Но кто прошел сороковой год, знает другое. У Доброги не будет больше таких товарищей.

Он смотрел на другой берег реки.

В излучине стоял мертвый, сухой лес. Одни лесины упали, другие, потеряв хвою, ждали, пока и их не столкнет ветер. От мертвого места веяло тоской. Старый лес догниет. Но земля, которая знала его молодым, не останется пустой. На вскормленной почве возьмется и усилится новая поросль, будет жить свой срок…

Доброга не слышал, как к нему подошел Одинец. Одинец, для которого сердце девушки было запечатанной тайной, который не мог эту тайну ни раскрыть, ни прочесть, разбирался в душе Доброги лучше, чем в самом себе.

– Что же ты, староста, повесил голову? К чему ты тоскуешь о былом? – говорил он Доброге. – Тех ты не воротишь. Что же, разве у тебя нет товарищей?

Ватажный староста оглянулся и посмотрел в глаза Одинцу. А тот продолжал свое:

– Есть у тебя товарищи. Чем тебе плохи Сувор, иль Радок, иль Отеня с Кариславом? И другие найдутся, сколько захочешь. Ты скажи – и за тебя каждый постоит. Ты захочешь – пойдет за тобой любой из нашей ватаги и свою кровь смешает с твоей…

«Нет, Одинец не парень, а мужчина», – думал Доброга. Староста постиг в один миг силу и гордость души Одинца и не знал, мог бы ли он сам так поступить. Они были равны, и между ними никто не стоял. Доброга мог бы не задавать Одинцу такого вопроса и все же спросил:

– А ты хочешь быть моим братом?

– Да.

Глава третья

1

Черный лес помутился. Шныряли повольники, заплетая чащи лыжными маликами. Люди наставляли силки, настораживали западни, прятали капканы, высматривали берлоги. На реке рубили проруби, доставали рыбу в мережи и на крючки, продергивали малый невод.

Побродят и уйдут, а реку очистит ледоход. Нет, стучали топоры, скрипели пилы, тукали тесла. И это было страшно для лесного покоя.

На другом берегу повольники расправлялись с сухостоем. Они решили этой же весной бросить в землю яровые семена. Не уродит ли новая землица? А с осени посеют озимое. Удобренная пеплом почва не обидится на то, что ей не дали покоя.

Повольники тщательно приглядывались к новым местам и находили, что на здешней реке лед толще волховского, а речная вода была и слаще, и гораздо светлее, чем дома. Едва прошел солнцеворот, но солнце сильнее грело, чем в Новгороде, не было таких туманов. Не будет ли и лето теплее ильменского?

Заренка вместе с братьями готовили бревна, а Доброга с Одинцом мастерили расшиву. Они обтесывали ель толщиной в два обхвата, отбивали натертой углем веревкой борта. Нос и корма одинаковые, а длина в двадцать шагов. Борта оставили толщиной в три пальца, а дно – в шесть.

Распустили бревно на доски и досками расшили лодку-однодеревку, нарастив внахлестку по три доски на каждый борт. Такая расшива хоть и неказиста, но может поднять шесть лошадей иль двадцать людей. И в ней можно плавать и по озерам, не только что по рекам.

Ватага трудилась без устали, осваивая новое место. А все же и Черный лес, и чужая река страшили иных ватажников, стоило подумать о том, что кругом на десятки дней пути было пусто. Иметь бы крылья, подняться в небо и взглянуть, где родная сторона! Как же быть? Скорее за дело. Летит желтая щепа, и вздрагивает дерево. А ну, еще! Ствол кренится, рвет недорубленные волокна. Пошел! Ломая сучья, лесина ухает наземь не зря, а куда было намечено.

Мужик оглядывает лезвие топора: не выщербилось ли? Самое дорогое – топор, и, пока железо цело, лес не страшен. Проведет мужик пальцем по лезвию и вразвалку пойдет к точилу. Товарищу скажет: «Ну-тка, покрути». Тоски уж и нет!

2

По времени и по солнцу пора наступать весне, но она опаздывает против новгородского счета. Держится снег, нет туманов, которые его едят близ Ильменя. Дни ясные, и под лучами тает, вокруг комлей опустились глубокие лунки. Чуя весну, деревья оживают и теплеют.

По ночам студено, и снег затягивает крепким настом. Пришло время гнать сохатого лося и тонкорогого оленя. Свежего мяса хватает на всех без отказа, и все же прихватывает весенняя хворь. У некоторых ватажников слабеют и кровоточат десны.

От хвори лечились отваром сосновой хвои. Было противно пить смолистое зелено-желтое снадобье, но оно хорошо помогало.

Время брало свое. На высоком речном берегу открылись камни и земля. В полдень черный обрыв парил. И видели ватажники, что будут они и с пушниной, и с хлебом.

Работа спорилась, и сухостой был готов к палу. Огонь пускают в те дни, когда в лесу еще держится снег, а на огнище уже сошел.

По веткам прыгали парочки синиц. Дожидаясь скорого тепла, синицы уже разобрались, чтобы не тратить дорогого времени на выбор дружка в дни, когда придется вить гнездышко.

Разумный человек чувствовал весну не хуже несмышленой пичуги. Черный лес слушал человеческие песни. Женатые устроились в своих шалашах. А у тех, которые с собой сманили девушек из Города, не всегда устроилось задуманное. Уж лучше смолоду разбежаться, чем маяться до седых волос.

Вдова убитого лосем ватажника сдружилась с Заренкой. Ее звали Илей, она была беленькая, голубоглазая, рядом с Заренкой – как березка с дубком.

Бездетная молодка вскоре успокоилась после первого горя. Не всегда можно понять, голосит ли вдова по покойнику от сердечной боли, или по обычаю, или боясь одной остаться. Она и сама не знает.

Иля поминала мужа от луны до луны, носила его душе в лес пищу. Народился новый месяц, и мужик отошел навечно.

К весне Илино горе растаяло как снег. У нее был легкий смех, скорая, как у девушки, поступь и быстрая речь.

Сильная и ловкая Заренка охотно бралась за мужскую работу, а Иля занималась только женскими делами.

На речном берегу ватага расселилась малыми ватажками, или дружинками, как наметилось в пути. Новгородцы привыкли, чтобы уполовником орудовала женская рука, и молодые парни охотно подбивались к женатым. Парни вырвались из тесных дворов, от тяжелой власти старших в больших, неделеных родах. И все же на новом месте устраивались большими кучками.

Каждый человек, как говорили новгородцы, проходит в своей жизни три времени. Он идет в родительской воле, как упряжной конь первый путь, второй – он опирается на родительский ум, как хромой на костыль. И лишь третью дорогу живет своим разумом.

Из всех дружинок самая малая сложилась Доброгина. В ней были, кроме старосты, Сувора, Радока и Заренки, Иля, Карислав – ладный, красивый парень, ровесник Сувора и богатырь ростом, как Одинец, и бывалый охотник Отеня.

3

В реку ручьями бежала лесная вода. Речной лед набух и посинел, как осиновая заболонь. Натоптанные повольниками дорожки поднялись огородными грядками. На болота уже нельзя было ступать. Снег налился, и лед растрескался. Новая вешняя вода смешалась со старой.

В лесу лежал грязный, забросанный мертвой хвоей снег, весь утыканный заячьими катышками и расцвеченный птичьим пометом.

На полуночь валила сговорившаяся пролетная птица. На подсохших полянах били тетерева. До иного токовища полдня ходу, а гульканье косача слышно. Черный лес был полон птичьих голосов. Доброга, Заренка и Одинец вышли до света посмотреть, как играют черныши. В лесу не видно ни зги, но Одинец вел уверенно.

«Он родился, чтобы бродить по свету», – думал Доброга об Одинце. На душе у ватажного старосты было ясно. Ни он, ни Заренка еще не сказали любовных слов, но Доброга знал, что уже протянулась от сердца к сердцу прочная жилка. За нее потянешь, и делается и больно и хорошо. Так с Доброгой прежде не бывало, хотя многое случалось. Ему как будто ничего не нужно от Заренки, лишь бы жить рядом, лишь бы на нее смотреть.

И повольницкая жизнь, и новые земли, и неведомые реки – все здесь, вместе с девушкой.

Доброга шел последним, и ему казалось, что сзади еще кто-то ступает. Он чуть цокнул языком. Все остановились и прислушались. Тихо, и никого нет. Пошли дальше. Нет, Доброга не обманывался, и вправду за ними кто-то крался. Они опять остановились, и тот замер.

Заренка спросила шепотом:

– Леший?

– Дай-ка я высеку огня, – тихонько предложил Одинец.

– Не надо, – ответил Доброга. Он сунул Заренке свою рогатину, прыгнул туда, где кто-то ждал, и закричал на него что есть мочи.

Перепуганный лесной хозяин взревел с визгом и пустился наутек, не разбирая дороги.

– Не бойсь, он заболел от страха, – смеялся Одинец, – лови его за уши. Гляди, не расколол ли он башку о лесину?

– Теперь его и филин не догонит, – возразил Доброга. В темноте он оступился и упал в воду. Вылезая из ямы, староста бранился: – Откуда взялась колдобина? Проклятый лохмач отвел в сторону!

У токовища люди вволю полюбовались, как, красуясь, прыгали и дрались тетерева.

– Они стараются для тетерок. Голубушки прячутся у тока и смотрят на молодцов, – шептал Заренке Доброга.

А ему самому было невдомек, что и он только что выставился перед девушкой, как тетерев, неразумным удальством. Ведь между зверями есть и робкие, и такие же смелые, как сам Доброга.

Петухи топтались и драли перья друг у дружки. Иного вышибали из круга, но он лез обратно, на новые тычки и рывки. Смотреть на них было смешно и весело.

Не в первый раз Доброге приходилось купаться в холодной воде, но в это утро он никак не мог согреться.

Глава четвертая

1

Речные берега просыхали, лесные болота распустились, а озера опоясались широкими заберегами. Водяная птица пошла невиданной силой, а лесная забыла покой. Тысячами разных голосов стонал лес, не умолкая и ночами.

А река еще лежала мертвой среди живых берегов. По льду бежала вода, лед пучился, трескался, но упирался. Крепко кует Морена.

Кукушка прилетела и принесла золотой ключ от Неба. Перун его отопрет. Небо накопило теплые весенние дожди и наготовило молнии, которые будут пить тучи и бить все злое на земной груди.

Над Землей неслась весенняя Прия, молодая веселая богиня весны. Там, где она касалась правой рукой, расцветали белые цветики, где левой – желтые. Небо-Сварог, Отец новгородцев, приступал к браку с матушкой Землей.

Иля бродила близ становища, собирала первые цветы и пела:

Ты свети, свети, солнце красное,

ты лети, лети, тучка сизая,

не темни небо ясное,

              чтобы милый мой, чтобы ладный мой

              не бродил в лесу, не плутал в бору,

              а скорей бы шел, да ко мне домой.


Молодая женщина сплела венок из белых цветов и надела на голову. Заводя новую песнь, она плела желтые цветы:

Закатилось ты, солнце красное,

так взойди же ты, месяц ясный,

да свети ты во всю ноченьку,

во весь путь, во всю дороженьку.

              Ты свети моему суженому,

              чтоб с дороженьки не сбился,

              чтоб скорее воротился.

              Без него мне грустнехонько,

              без него мне тошнехонько.


Женщина сплела венок из желтых цветов, надела и его. Цветов много. Нежно-нежно пахнут белые подснежники, а желтые цветы простые, без запаха.

Заренка пришла на голос Или. Подруга надела на девушку венок и отошла; глядясь на нее, как в зеркало, поправила свой венок.

С высокого берега было хорошо видно, как в поваленном сухостое, пуская пал, возились мужики. Поджигали с края, по ветру. Издали малый огонь был неразличим. Постепенно огнище заволакивалось, и усиливающееся пламя принялось прыгать в дыму.

Мужики пошли через реку, неся шесты, чтобы уберечься от трещин. Один поскользнулся, упал. Иля охнула. Нет, встал и пошел за другими.

Между льдом и берегом тянулась длинная промоина. Одинец разбежался и махнул на землю, а остальные набросали шесты и перебрались по ним.

Иля побежала навстречу Одинцу и накинула ему на голову свой венок. Заренка не глядела на Одинца и Илю, не видела, как молодая женщина поцеловала парня.

Доброга перешел со льда последним, и было видно, как он кашлял, стоя на берегу. Началось тепло, и к ватажному старосте вернулась прежняя болезнь. Заренка помнила его рассказы о водяницах. Неужели это правда? К чему же тогда Доброга рассказывал об озерных тайнах?

В сухостое бушевал пал. Для глаз человека вольный огонь и томителен, и прекрасен. От него не оторвешься, что бы ни горело, даже собственный двор или стога немолоченного хлеба.

Разошедшееся пламя металось диким зверем. Ватажники кричали:

– Ярись пуще, жги-пали жарче!

В Черном лесу готовилось первое огнище. В такую пору даже небо не зажигает лес своими молниями, что может сделать только человеческая рука!

– А разлив туда не зайдет? – спросила Одинца Иля. Она не отходила от парня и не выпускала его руку.

– Нет, ясынька, – кратко ответил Одинец.

Полая вода оставляет следы, по которым ватажники в чужом месте сумели понять, куда веснами поднимается река и где ей положен предел.

2

Река ломала броню и открывала для новгородцев легкую дорогу. Шел матерой местный лед, за ним протянется верховой, а там и пускай расшивы на свободную воду. Дорога ты, дорога, куда ты поведешь и сама бежишь откуда?..

Ватажники наблюдали за льдом. По нему все ходили зимой, и весенний ледоход несет следы жизни. И зимняя дорога, и заборчики для рыбацких прорубей, и потерянное бревно, и брошенное полено, и многое другое плывет вниз. Но эта река несла одни звериные печати. Как видно, вверху не было людского жилья.

Приходила пора общим умом решить, как разбиться для летнего труда. На вече Доброга предлагал выбор. Одним следовало остаться на месте, засеять огнище и разведать зверовые ловли около первой заимки. Другие должны были подняться вверх по реке и там присмотреть места. Им же поискать, нет ли ходов и переволоков в сторону Новгорода. А третьим плыть вниз до неведомого устья.

Ватажники спокойно и уверенно обсуждали общие дела. Они снялись из Новгорода, поверив Доброге на слово. Это слово сбылось. Все были сыты, ватага накопила копченого мяса и рыбы. Успели поднабрать пушнины и птичьего пуха. Ставров приказчик сосчитал и оценил хранившиеся в острожках шкурки, и больше четверти общего долга уже слетело с плеч.

Ныне ватажники уверенно глядели вперед. Даже неудачливые бобыли и те парни, которых звали в Городе сопливыми ребятами, глядели боярами, вопреки перелатанным усменным кафтанам, драным, закоптелым шапкам и раскисшим сапогам.

Они почитали своего старосту и не равнялись с охотником-умельцем, но каждый соображал про себя: «Четыре охотника за две или за три зимы сумели собрать большое богатство. И я буду стараться, есть над чем». Порой они подшучивали над Ставром – мог бы еще больше запросить боярин за снаряжение ватаги, не обманулся бы…

Вече внимательно слушало Доброгу, который говорил о новых трудах ватаги:

– Кто останется, с того спросим хлеба и всего зимнего запаса. Им работать на огнище, не щадя себя, наловить бобров и навялить рыбы. Им отыскать борти и набрать меда. Нужно найти горькие ключи, чтобы варить соль. Искать в болотах железную землю и построить на зиму теплое жилье. Тем же, кто пойдет вверх и вниз, тоже большие труды!

Как всегда, ватажный староста жестко стелил. Он откашлялся и повел речь о том, что повольники забрели на новые земли не случайными бродягами. Не получится добра, если каждый будет думать лишь о том, чтобы поскорее разбогатеть и вернуться домой. Доброга предлагал навечно завладеть ничьей рекой и построить не временную заимку, а новгородский пригород и жить в нем по Новгородской Правде, а не как лесные звери! В новый пригород не пускать старых бояр! Сами повольники сумеют быть боярами не хуже городских! Быть пригороду, и под него поставить всю реку с верховьями и низовьями!

Меткие слова доходили до сердца ватажников, и им казалось, что они сами так думали. Кругом них теснился дикий Черный лес с болотами и безлюдными чащобами, поднималась безыменная река, заливая берега, а они кричали, гордясь собой:

– Быть тому! Так сделаем!

Доброга лелеял свою мечту в лесах долгими зимними ночами, под свист вьюги и под волчий вой. Он мечтал о новой вольности на новых землях. Наконец он открылся, и его никто не осудил. Он мечтал не о своем благе, но об общем.

3

Утренняя заря светлая и веселая. От одного слова «утрянка» на душе делается хорошо. Все птицы встречают утрянку песнями, а вечером и ночью поют редкие птицы.

Но для человека все же самое сладкое время приходится на вечерние зори. И любовные песни, и речи человека звучат вечером, а не утром.

Пал на огнище разбился на костры, дотлевали толстые кряжи и пни. В сумерках кучи углей рдели, как в печных жерлах. Запоздалое пламя струилось красными ручьями. Сытые огни не бегали, а ползли. Пал утомился и дремал.

Одинец сидел на высоком берегу. Рядом с крупным мужиком Иля казалась ребенком. Одинец молчал. Он уперся локтем в колено и воткнул в бороду кулак. Длинные волосы упали на лоб и закрыли глаза. Иля сочиняла песню и мурлыкала, как сытая кошечка. Она ладила себе новую семью.

– Слышишь, любый?

Он слышал. Он чуть покачивался, идя следом за тихой песнью.

На реку падали птичьи табуны. Вместе с водой плыли темные стаи гоголей, чернеди, крохалей. В сутемках, как льдины, белели пары строгих лебедей.

Доброга и Заренка тоже сидели на берегу. Девушка строго спрашивала ватажного старосту:

– Поклянись Землей, что ты не говорил водянице лебединых слов!

Доброга смеялся:

– Не было того. Я и слова-то не знаю.

– А видел их? Признайся!

– Видел.

– Какие они?

– Найдем тихое озеро, выберем лунную ночку, сама увидишь.

Девушка рассердилась:

– На что мне они? – И опять взялась за свое. – Поклянись!

Доброга убеждал девушку, как дитя:

– И что они тебе дались? Что тебе в них? Любушка моя, ты сама лучше всех водяниц. Ты и красива, и в тебе живет живое сердце, а в водяницах только видится.

– Но почему же ты, как только проснулась вода, начал кашлять, точно прошлой осенью? Твоя водяница проснулась и сушит тебя.

Чего не сделаешь, чтобы успокоить любимую! Уважаемый людьми ватажный староста, простому слову которого свято верил каждый повольник, торжественно поклялся девушке, что на нем нет водяного зарока. Хворь же у людей бывает. Солнышко прогреет тело, и болезнь пройдет.

Глава пятая

1

Доброга увел вниз по реке почти пять десятков повольников. Они плыли на трех расшивах и в них спали. Из дернин были устроены очаги, чтобы готовить горячее на ходу.

Река разлилась широко. В петлях она била и рвала берега, на которых без конца и края толпился Черный лес. На каждой расшиве сидел свой выборный староста. Парни, которые зимой шли дозорными, выбрали Одинца.

Сувор и Радок не узнавали в Одинце своего былого друга. До убийства нурманна он был горяч и скор на руку, любил меряться силой и в одиночном бою и в общем, стена на стену. Каким он был прежде, не просто отдал бы он Доброге Заренку. А вот теперь согласился, сам взял себе Илю и на ватажного старосту зла не имеет.

Одинец прежде всех брался за тяжелую работу и последним ее оставлял. Другие трудились с отдыхом, а он был как железный. Ватажники научились почитать его за труд и за скупое, веское слово. Его ровесников старшие звали парнями и малыми, а Одинца окликали лишь по имени.

Расшивы шли вниз от Доброгиной заимки, как называли свое первое пристанище ватажники, без отдыха четыре дня. Одинец старался перенять у Доброги его мастерство чертить на бересте. Сидя на корме своей расшивы, он рисовал речные петли и отмечал притоки. Понемногу получалось. Что же, и Доброга не в один день научился. Эх, Доброга, Доброга!.. Одинец сказал себе, что у него с Заренкой не любовь была – детская забава. И все тут. Он не хотел думать другое.

Ватажный староста шел на передней расшиве. Вдруг там подняли весла, а Доброга замахал шапкой, торопя задних:

– Наддай! Раз! Раз!

2

Берега расходились, и на правом виднелся дымок. Из воды торчал затопленный ракитник, за ним молодой прозрачной листвой зеленел березняк. Дым был густой, как от сырых дров.

Расшивы разогнались, проскочили кусты и врезались в мягкую землю. Повольники соскочили в воду и выхватили расшивы подальше, чтобы их не утащила река. Доброга приказал:

– Не спеши!.. Берите щиты, надевайте шлемы.

Неизвестно, что там за люди. Могут и побить, если подойти зря. Ватажники тихонько пошли берегом. Сколько там есть людей и кто они – лучше их застичь ненароком.

Вдруг где-то впереди закричал человек, слов не разберешь. И в другом месте закричали.

В березняке было тихо. Даже птицы молчали. Повольники переминались с ноги на ногу. Доброга потихоньку сказал:

– А заметили нас…

Повольники сошлись теснее и наставили рогатины. За березняком сразу открылось чистое место с широким обзором.

Так вот оно что! Это же мыс. Повольники пришли по левой реке, а вправо была еще река.

На конце мыса лес был сведен, деревьев почти не осталось, торчали острые, будто срезанные бобрами пеньки. Земля была утоптана, на жердях висела рыба, а дым тянулся из длинного берестяного балагана.

Маленькие лодочки бежали далеко ниже мыса. В них люди махали веслами, как муравьи ножками. Лодочки бежали быстро. Скоро они превратились в точки и скрылись за поворотом. Что же это за люди и почему они так испугались?

Повольники положили ненужное оружие и разбрелись по чужому стойбищу. Берестяной балаган оказался рыбной коптильней. В земле нашлись засольные ямы. И вблизи валялись кожаные мешки, шитые жильными нитками, набитые солью. Хорошая находка!

На берегу лежала лодочка, такая легкая, что ее поднял один человек. Лодочка была сплетена из прутьев и обтянута просаленной кожей.

Вот и гадай, что за люди здесь? Кожа на мешках и на лодочке была похожа на нерпичью. Но откуда в реке нерпа?

Под березами стояли избушки бежавших хозяев, устроенные из жердей, упертых комлями в землю и сверху связанных ремнем в пучок. Одни покрывала береста, а две были обтянуты кожей, как лодка.

Эти рыболовы, видно, не мастера работать топорами. Что за жилье! Одну избушку Сувор приподнял и развалил.

Повольники привыкли думать, что, кроме них, в Черном лесу никого нет. Вот и нашлись другие люди, и чужие, неведомые, как река.

3

Никто не заметил, откуда среди своих оказался чужак. Он свалился как с неба. Среднего роста, крепкий, с желтоватой кожей и с редкой черной бородой, чужак ходил среди повольников. Они ему не препятствовали: хочешь не хочешь – хозяин! Его спрашивали, но он не отвечал.

Трудно было понять, стар он или молод. Волосы были блестящие, со лба до темени тянулась лысина. Лицо же гладкое, без морщин и походка легкая. На чужаке были штаны из оленя и меховой кафтан, а ноги босые.

Чужак начал сердиться, подобрал палку с прикрученным острым и тяжелым оленьим рогом. Повольники смеялись:

– Вот так топор! – но сами расступились. Хватит по лбу, не поздоровится. Не драться же с ним.

Рыболов что-то заговорил, показывая на реку рукой и грозясь оленьим рогом. Было понятно, что он хотел прогнать повольников.

– Чего шумишь, когда нет силы? Надоел, – сказал Сувор и взялся за рогатину. – Сейчас я тебя укорочу!

Рыболов поймал рогатину за конец и так махнул рогом, что едва не достал Сувора. Сувор озлился и хотел кольнуть рыболова, но тот увернулся с криком и угрозами. Повольники потешались и подзуживали обоих.

Вмешался Доброга:

– Не тронь его, не дразни!

Сувор опустил рогатину; опомнился и рыболов, понимая, что силой ему не взять. Чужак бросил рог, подступил к Доброге и принялся о чем-то толковать. Староста вслушивался, но не поймал ни одного знакомого слова.

Староста поманил рыболова к мешкам и попробовал соль. Она горчила, но была достаточно хороша.

– Откуда берешь соль?

Рыболов слушал, склонив голову набок. Чужой – что немой и глухой. С ним приходится говорить руками, и он должен понять, что его не хотят обижать.

Доброга вытащил нож и показал, как он режет. Пальцами и словами староста объяснил рыболову:

– Тебя не будут резать, не бойся, не будут резать.

Рыболов сморщился, растолкал повольников и подобрал свой рог. Подражая Доброге, он тыкал в рог пальцем, а старосте в лоб и отмахивался:

– Ты меня не будешь бить, и я тебя не буду!

Повольники смеялись:

– Ишь ты! Понимает. Стало быть, не драчливый.

Но тут рыболов оглянулся и показал Сувору кулак. Доброга позвал парня:

– А ну. Миритесь.

Сувор протянул раскрытую ладонь, но рыболов не понял. Доброга хлопнул по ладони Сувора. Рыболов улыбнулся и протянул свою руку.

Вздумав показать силу, Сувор сжал руку рыболова. Но хотя ладонь чужака была меньше Суворовой, она не поддалась.

После испытания силы рыболов совсем осмелел, распахнул кафтан и достал точеную кость, вроде ножа. Ручка хорошая, красивая, но клинок костяной не так режет, как железный. Чужак отдал нож Доброге.

Староста поцарапал кость своим ножом, чтобы чужак видел, как жесткая кость уступает железу, и подал нож рыболову. Тот прикусил клинок зубами – что это за вещь?

Староста показал, что дарит. Чужак обрадовался и погладил Доброгу по руке.

На мысу назначили дневку. Повольники разложили костры и в охотку поели рыбы из ям: давно не пробовали соленого.

Доброга не отпускал рыболова. Показывая на себя, староста твердил свое имя:

– Доброга, Доброга, вот он. Я – Доброга. – И наконец-то добился своего. Рыболов показал на него пальцем и затараторил:

– Добр-ога! Доб-ро-га! Доброга!

Рыболов смеялся и был, видимо, доволен. Он гладил старосту по голове и повторял его имя. Друзья! После этого было уже легко добиться от чужака, как его зовут: Биар. Скажут «Биар», он повернется и покажет на себя, кивает и подтверждает:

– Биар, Биар.

Биара посадили к котлу, дали ложку и накормили. После еды Биар повел Доброгу и тех, кто из сотрапезников пришелся под рукой, вглубь березняка, мимо берестяных балаганчиков.

В лесу Биар залез в берлогу под кучей валунов. Вскоре он вышел из берлоги с тремя людьми. Вот что! Здесь тайник, в который укрылись те, кто не успел убежать по реке.

Из троих одна была молоденькой женщиной, чем-то похожая на Заренку, смуглая кожей, темноволосая. Только глаза у нее чуть косили и она была меньше ростом, чем Доброгина любушка.

По длинному узкому ходу проползли на четвереньках в обширную, сухую пещеру с песчаным полом. Вверху, для дыма и света, в щели меж камнями были вставлены обрезки березовых дуплистых стволов. Здесь, видимо, люди зимовали, а зимуя, не одну рыбу ловили: в пещере было подвешено немало хороших свежих шкурок пушного зверья.

Дорогие шкурки… Будь драка – они достались бы ватаге. А коль дело кончилось миром, так пусть каждый без помехи владеет тем своим добром, которое взял своим трудом.

Глава шестая

1

С Биаром разговаривали на всех языках, какие только знали ватажники. С ним толковали и по-чудински, и по-еми, и по-веси, и по-вепси. Из этих наречий бóльшая часть повольников знала хоть несколько слов. Нет. Будто что и похожее толковал Биар, но ни он не понимал, ни его не могли понять. А Доброге хотелось узнать многое. Зверь нерпа, из шкур которой были сшиты мешки с солью и чьей кожей были обтянуты и лодка, и два балагана, не водится в реках. Нерпа живет в озере Нево и, как слыхали новгородцы, плодится также и в соленых морях далеко за озером Нево.

Из разговоров с Биаром поняли, что вниз по реке живут еще такие же люди, как рыболов. Узнали, что безыменная река, на которую вышла ватага, называется по-биаровски Вагой, а та река, в которую втекла Вага у мыса, носит имя Вин-ö, стало быть – Двина.

У Биара не нашлось ни одной железной вещи, и это очень занимало ватажников. И оружие, и снасти, и весь ловецкий припас были костяные и каменные, из кремня. Ничего не скажешь, все сделано хорошо, добротно: и крючки, и шилья, и ножи, и гарпунные насадки для крупной рыбы. Но разве же сравнишь с железом! Биар рубил каменным топором березу. Тяпал, тяпал, тяпал – без конца. А Сувор такую же березку снес в два удара. И еще одному ватажники дивились: Биар знал, что такое кремень, а что кремень огненный камень, было Биару невдомек.

Доброга велел плыть дальше. Биар вместе с молодой девушкой, ее звали Бэва и она была дочерью Биара, погрузился на расшиву старосты. Бэва принесла с собой корзинку, обмазанную глиной, и запас угольков, чтобы кормить огонь. И верно, без железного огнива из кремня не выбьешь искру на трут.

Река Двина оказалась большой, полноводной, не как Вага, хотя и Вага в половодье казалась не меньше, чем Волхов. Биар знал Двину и показывал, как лучше срезать петли и держаться на стрежне. Ночевали в местах, которые указывал новый друг. Встречали вежи, подобные тем, что были на мысу, но людей не видели.

На третий день повольники отошли от ночлега и заметили, что снизу поднимается целое войско. Не менее двух десятков больших лодей заняли стрежень, а вблизи берегов, по слабому течению, бежали, как утки, вереницы малых лодок.

Повольники затабанили веслами и поставили расшивы рядом. Они спешили вооружиться, хватались за шлемы, у кого они были, напяливали кольчуги. Нежданно получилось – и никто не мог сразу найти нужное, вдвоем и втроем хватались за одно. Кто успел натянуть спущенную тетиву, у того нет стрел. Другой искал щит, а сам на нем топтался.

На Доброгиной расшиве было больше порядка, но и на ней опоздали. Вверх по Двине забежали легкие лодочки и охватили повольников. На каждой лодке двое гребли широкими веслами, а трое или четверо натягивали луки.

Доброга кричал:

– Береги гребцов! Прикрывайся щитами!

А стрелы уже летят!..

На крайней из трех ватажных расшив опустились сразу два весла с одной стороны – и не поднялись. Расшива повернулась, и ее, как бревно, потащило течение. Еле справились.

Кто не успел вооружиться, тот присел на дно, прячась за бортами. Большие лодьи приблизились, и от них, как рои шершней, помчались стрелы.

– К берегу, к берегу греби! – распоряжался Доброга. Он стоял на носу своей расшивы в шлеме и в кольчуге, а Заренка двумя щитами прикрывала его и себя.

Все три расшивы повернули дружно. Одна большая лодья оказалась между повольниками и берегом. Расшива Одинца ударила в нее, пробила легкий кожаный борт. Лодья перевернулась, и расшива прошла над ней. За кормой, как гагары, из воды выскакивали головы чужаков.

Ватажники с размаху выбросились на пологий бережок, выскочили кто в мелкую воду, кто на сухое, и повернули расшивы бортами к воде, чтобы укрыться.

А на реке вопили и гомонили чужаки. Нестройно свистели в дудки и стучали в бубны. И большие и малые лодьи тучей нависали над берегом.

На твердой земле повольники опомнились, взялись за луки, начали выцеливать по-охотничьи и, выпустив десятка три стрел, отогнали чужаков от берега.

А и много же чужаков! Обойдут лесом, набросятся разом с воды и суши, тут и конец. Ватажники бросились рубить деревья для засеки. Валили деревья и злились с каждым сбитым деревом, кляли друг друга за беспорядок, за растерянность. Расшивы захламили, многие только на берегу добрались до своего оружия!

У четырех ватажников были прострелены шеи, у пятерых стрелы засели между ребер, а трое были ранены в живот. Эти плохи, выживут или нет – неизвестно.

На счастье, чужаки имели легкие стрелы – не с железными, а с костяными насадками. Чужаки-лучники били метко и часто, но их стрелы не могли пробить голову или застревали в теплой одежде.

Повольники устроили засеку, но их гнев не утихал. Тот, кто под тучей стрел только что прощался с жизнью, теперь сосал ладонь, проколотую стрелой, и требовал боя.

Чужаки издали посылали стрелы, которые без силы падали около ватажников. Одинец зашел в воду по колено и до плеча растянул длинный двухаршинный лук, подарок Изяслава. Тяжелая полуторааршинная стрела пролетела над водой, до перьев вошла в кожаный щит, и пораженный чужак упал в воду с большой лодьи. Одинец послал вторую смертельную стрелу. Чужаки отгреблись еще дальше от берега. Мужик хотел еще посчитаться за товарищей и за свое разорванное ухо, но Доброга позвал его:

– Будет. Не мечи стрел, береги.

2

Из леса потянуло дымком, за засекой кто-то ходил. Два десятка повольников обошли засеку по воде, бросились в лес и заметили чужих. Сувор настиг одного из них и уложил краем щита. За остальными не погнались, из страха попасть в засаду в незнакомом месте.

Подобрали оружие, брошенное убежавшими чужаками: гладкую, как цепилка от цепа, палку со вставленным в толстый конец моржовым зубом, еще дубинку с прикрученным жилами большим острым кремнем, и олений рог на палке, похожий на тот, с которым Биар вышел к повольникам на мысу. Нашлась мазанная глиной корзинка с горячими углями, тоже похожая на биаровскую. Только тут хватились повольники: а где же сам Биар с девушкой Бэвой?

Их не было, они убежали, а как и когда, того в общей суматохе никто не видел.

Повольники рассматривали оружие чужаков. Плохое. От него достаточно одной кожаной подкольчужной рубахи, не то что кольчуги. Сделано хорошо, прочно, но против железного ничего не стоит. Чужаки не выдержат рукопашного боя. А чтобы укрыться от стрел, Доброга придумал на борта расшив набить еще по две доски, для весел прорубить дыры и сверху прикрыться плетнями из веток.

Раненых уложили на хвойные постели и залили раны топленым жиром. Заренка держала на коленях голову своего двоюродного брата Радока. Радоку стрела угодила в бок. Вырвали ее. Парню плохо. Едва слышным голосом он просил, чтобы сестра спела любимую и грустную новгородскую песнь:

Ты скажи, расскажи, расскажи, не забудь,

передай, повести всему людству.

От отца не скрывай, от братьев не таи,

матке слово снеси.

Что пропал я не зря, не сглупа потонул,

не в болоте загряз, не в гульбе я пропал.

Сговорился я сам с Черным лесом глухим,

обженился я сам на широкой реке.

Доброй волей пошел, доброй волей гулял,

доброй волей все взял.


Радок смотрел в вольное небо и шевелил губами. Ему казалось, что он тоже что-то поет.

Но ему мнилось, что кругом не товарищи, что он лежит не на мягкой хвое и не воздухом дышит. Его колыхала прозрачная, мягкая, теплая волна, и он опускался в подводное царство. К нему склонялись и его ласкали водяные розы. Он уходил глубже. Из чашечек роз выплывали красавицы, обнимали парня белыми руками, и он не мог насытиться счастьем…

Сговорился я сам с Черным лесом глухим,

обженился я сам на широкой реке.

Доброй волей пошел, своей волей гулял,

я сам долю нашел, сам ее я и взял…


Вода холодела и темнела. Радок затрепетал, искал и прижимал к себе невиданную красавицу, чтобы согреть сердце о сердце, приподнялся, глядел не мигая, но более не видел. Сестра прикоснулась к спокойному лицу и смежила брату веки. Роняет теплые женские слезы.

На руках Или другой повольник прощался с жизнью.

3

Повольники трудились без отдыха всю короткую ночь, нарастили борта расшив и наготовили плетней. Теперь и настоящей стрелой не пробьешь, не то что слабой костяной. Можно сталкиваться на воду и считаться с чужаками за своих покойников. Из раненых семеро уже похолодели, а двое выходятся или нет – кто скажет.

В лесу за засекой, где стоял дозор повольников, было спокойно, и река против случайного стана опустела. Но чужаки не ушли.

На том берегу над деревьями и кустами поднимались дымки от костров. Бубны стучали и там, и в лесу этого берега. Пересвистывались дудки. Чужаки переговаривались.

Доброга на одной расшиве выплыл на стрежень. В излучине ниже стана были причалены большие лодьи чужаков. Доброгу заметили. Чужаки бежали по берегу и лезли в лодьи, готовясь отчаливать. Часто и тревожно били бубны.

Выше стана прямо на реке стояли на якорях пять больших лодей. Около них, как собаки на поводках, держалось десятка два маленьких лодок. Двину берегли с обеих сторон и держали повольников в осаде. Доброга вернулся на стан.

Повольники обсуждали, как им быть. Выждать, чтобы дело само показало? Чужаки дождутся, когда ветер потянет с берега, зажгут лес и выкурят на воду… И кто же знает, не послали ли они еще за своими? Лучше тотчас, первыми напасть, не теряя времени попусту. И так и так – драться.

Да, быть бою. Три расшивы, укрытые от стрел, смогут смять и потопить большие лодьи чужаков. Одну уже разбили. А о малых лодочках и судить не приходится. На воде верх будет за повольниками, хотя их осталось лишь четыре десятка, а чужаков будет несколько сотен.

Повольники судили правильно, и Доброга соглашался сначала напасть на верхние лодьи, потом смять нижние. Чужаки сами разделились. Побить – побьем. А дальше что?

Некоторые товарищи предлагали вернуться на свою реку, как привыкли называть Вагу. На ней места много и нет чужаков. Другие настаивали побить и покорить чужаков, взять выкуп и обложить погодной данью.

Как случалось и на больших и на малых вечах, повольники разбились почти поровну и, отстаивая свое мнение, бранились и грозились. В увлечении одного столкнули в реку – хорошо, что на мелкое место. А бубны чужаков, будто принимая участие в споре, били часто и тревожно.

Доброга крикнул:

– Чужаки налетают! Чужаки!

Горячие головы опомнились. А не вернуться ли к товарищам и не решать ли всей ватагой, как дальше поступать с чужаками?

– Не любо с чужаками драться для драки, – сказал Одинец. Он до сих пор молчал. Его кафтан был в крови, разорванное стрелой ухо распухло, как гриб. – Мы здесь не для того, чтобы, как на льду, тешиться кулаками. Уж если драться, так чтобы был толк…

Одинец не кончил – в лесу раздался чей-то крик. Прислушались.

– Доброг-га! Доброга!

Что же там за чудо? Кто зовет старосту?

– Э-гей? Кто ревет?

– Доброга! Доброга!

А ведь это голос Биара!

Староста перебрался через засеку и позвал рыболова. Тот выскочил из-за дерева и спрятался. Боится. Доброга бросил рогатину и меч и пошел безоружный. Биар выбежал навстречу.

4

Оказалось, что чужаки хотели говорить с повольниками, так Доброга понял Биара. Как говорить, не хитрят ли? Повольники приготовились к бою. Биар принес бубен, обтянутый с обеих сторон кожей, разрисованной фигурками медведей, оленей и собак. На стук биаровского бубна снизу выплыла большая лодья, полная людей. С нее Биару отвечали на бубне же, а остальные бубны замолкли, и на реке сделалось тихо. Чужаки были безоружные. Их лодья медленно и наискосок правила к стану. Гребцы стоя работали тонкими веслами с широкими лопастями, обтянутыми кожей.

Лодья подошла так близко, что сделались видны жильные швы на кожаных бортах и лица чужаков. Они были смуглокожие, черноволосые, как Биар, с редкими бородами. Несмотря на теплый день, чужаки были одеты тяжело. У одних с плеч свисали плащи из мехов, собранных хвостами вниз, другие носили шитые собольи шубы. Блестели кафтаны из рыбьей кожи, узорчато расшитые цветными ремешками. Старшины. Они махали руками и показывали повольникам пустые ладони.

В дымокурах потрескивали ветки, в лесу одиноко каркал ворон. Над рекой с писком вверх-вниз, вниз-вверх летали чайки. Около кожаной лодьи выскочила большая рыбина.

Седой высокий старик, опираясь на длинную бело-желтую кость, переговаривался с Биаром. Биар, показывая на свои пустые руки и на лодью, старался объяснить, что не надо оружия.

– Чужаки не боятся, и мы не трусливее их. – Повольники побросали топоры, луки, рогатины, выбросили ножи из сапогов. Кто был в шлеме, тот снял железную шапку.

Доброга стащил с себя и кольчугу и вместе с Биаром звал чужаков руками и голосом. Лодья причалила, и люди попрыгали на берег. На борту остались гребцы и старик с костяным посохом.

Один из чужаков заговорил. Чудно: Доброга понимал его слова. Он говорил по-вепси и внятно, хотя ломал слова. Те из ватажников, которые знали вепсинскую речь, тоже слушали.

– Какие вы суть люди, – спрашивал чужак, – и зачем вы к нам пришли?

Он разговаривал с Доброгой, а знавшие вепсинское наречие переводили для остальных.

– Вот оно какое дело. Он говорит, что чужаки узнали о нас от рыболовов, которые бежали с мыса. Дескать, неведомые люди тех рыболовов, которые не успели бежать, побили. Понимай, что мы убили Биара с Бэвой и еще тех двух. Вот и собрались чужаки, чтоб нас наказать и прогнать…

– Когда они узнали от Биара, что мы никому худого не сделали, они его, Биара, послали к нам.

– Говорят: напрасно мы у вас, а вы у нас людей побили сгоряча…

– Говорят: не нужно убивать людей. А нужно ловить зверя и рыбу. В лесу и в воде для всех припасено много зверя и рыбы.

– Говорят: хотите, будем еще биться. Не хотите, будем мириться. У вас горе, у нас горе.

– Человек от бури гибнет, от мороза гибнет, от хворости гибнет, от старости гибнет. А один другого люди не должны губить…

Кончилась речь вепсина. Доброга со светлым лицом повернулся к ватажникам:

– Что же, други? Будем судить вечем или сразу решим общим голосом? Я так считаю: дело простое, нечего головы ломать!

Одинец первым ответил, со всей силой отрубив рукой:

– Чего же нам?! Мы и не хотели входить в чужую часть! На всех хватит и без того. Быть миру!

– Быть миру! Быть миру и дружбе!

Толмач что-то сказал старику в лодке, и тот махнул костяным посохом. Чужаки вытолкнули к Доброге какого-то человека, с ног до головы закрытого черными соболиными шкурками. Толмач пояснил:

– Мы первые пролили вашу кровь. Мы даем вам женщину, чтобы она вам рожала новых людей.

Из соболиных шкурок высунулась знакомая голова – это же Бэва!

Доброга положил девушке на плечо руку и усмехнулся:

– Девушка добрая, и ее должно принять. У меня есть жена. Пусть же она сама выбирает из холостых ребят, кого захочет.

Толмач перевел. Путаясь в собольих хвостах, Бэва подошла к Сувору. Парень ее обнял. Мир закреплен!

Чужаки побежали к повольникам и пустились обниматься. Старик в лодье поднял костяной посох и потряс им. Повсюду на берегах ударили бубны, и к стану ватажников побежали кожаные лодьи и лодочки. Кричат чужаки, радостно кричат, надо думать, одно кричат все люди, которые избавились от мысли о войне:

– Не будет крови, не будет! Мир!

Новые друзья натащили в стан повольников свежей рыбы, битой дикой птицы, икры в берестяных и лубяных туесах, угощали, не отставая, совали прямо в рот.

Толмач рассказывал, что он, сам от рода вепсин, уже давно забрел в эти места и в них прижился. Народ здесь добрый, живет в низовьях Двины и на берегах того соленого моря, в которое впадает Двина. Этот народ зовет себя биарами. Слово же биар значит человек. Биары – дети Великой Воды, богини Йомалы.

Вверх по реке на нерест шли сильные косяки рыбы. Гладь Двины рябила несчетными спинами. В воде было тесно.

Повести древних лет. Хроники IX века в четырех книгах, одиннадцати частях

Подняться наверх