Читать книгу Крест и посох - Валерий Елманов - Страница 5

Давненько пристань в Ожске не была столь многолюдна, как в тот теплый летний вечерок. Людской гомон, то разделявшийся на разные голоса, то вновь сливавшийся в одно журчащее, гудящее, звенящее облако, окутывал густой пеленой старенькую, ветхую пристань и стелился по грубым бревнам сходней.

Сдержаннее всего вился он вокруг необычно больших, явно не славянских ладей, где степенно вышагивали суровые светловолосые люди, одетые преимущественно в кожаные штаны и меховые безрукавки.

Там же, где было больше всего народу, включая жителей самого Ожска, он радостно вздымался высоко под небеса.

Шутки да прибаутки густо смешивались с отчаянным, надрывным спором из-за лишней куны или ногаты.

Вели его наполовину на пальцах, чтоб понятнее, наполовину на ломаном русском языке, который трудовым ожским людом в серых посконных рубахах и таких же штанах сознательно корежился. Почему-то они считали, что так будет куда понятнее плечистым воинам с мечами, пристегнутыми, в знак мирных намерений, за спиной.

И били уже по рукам в знак того, что наконец-то договорились, сплетая воедино две корявые широкие пятерни с заскорузлыми сухими мозолями, по расположению которых человек сведущий мог бы запросто определить профессию почти любого из мастеровых людей.

Константин, возвращавшийся в очередной раз из деревушки, где проживала Купава, истомленный донельзя жгучими поцелуями и бурными женскими ласками, изумился происходящему и мгновенно насторожился.

Однако картина, открывшаяся его взору, была столь мирной, хотя и необычной, что опасения тут же схлынули, оставив лишь налет удивления – что это за купцы и почему у них так много воинов.

Впрочем, на все вопросы дал ответы проворно подскочивший к князю огнищанин. На лице его распустилась довольная улыбка, а нос так заметно шевелился во все стороны, что казалось, будто он пританцовывает.

– Радость у нас, княже! – радостно выпалил он и пояснил: – Вишь, торжище какое. И я успел продать кое-что гостям заморским, да с немалой выгодой.

– Так уж и заморским? – переспросил Константин скептически.

– А как же! – возмутился такому недоверию Зворыка. – Они ведь через море студеное переплыли. В греки едут, на службу наниматься в Царьград. А туда, вестимо, одна дорожка – через Днепр-батюшку.

– А Рясским волоком? – спросил князь.

– Э-э-э, княже, так ведь там давно уж никого нет. Почитай, с тех самых пор, как половцы поганые Дон Иванович оседлали. Закрыт там путь. Напрочь закрыт.

– Закрыт, – машинально повторил Константин. – Погоди-ка… – наморщил он лоб. – Так ведь до Днепра путь намного прямее ведет. Чего ж они по Волге кружат?

Дворский в ответ красноречиво развел руками:

– Мне откель это знать. У меня о другом забота – сбыть им все, да подороже. Старший-то у их ватаги по-нашему хорошо разумеет, вот я с ним и сговорился насчет припасов, кои ему в дорогу надобны.

– На службу, говоришь, – задумался Константин, и неожиданная мысль пришла ему в голову, когда он еще раз внимательно окинул взглядом ладьи залетных гостей. – А когда ж они в путь наметили выдвигаться?

– Поутру. Им дотемна до Переяславля нашего добраться надо, – охотно поделился полученными сведениями Зворыка, и улыбка его стала еще шире, хотя только что князю казалось, что это уже невозможно. – А вот и набольший их, Эйнаром его кличут.

Подошедший из толпы русобородый мужчина, на голову выше всех остальных, хотя тоже немаленьких, возвышался над огнищанином, как боярская хоромина над избушкой смерда.

Причем богатырским был у него не только рост.

Огромные руки с буграми мускулов, обнаженные до плеч, явно намекали на то, что их обладатель при желании в состоянии укротить крепкого бычка-трехлетку, а то и матерого пятигодовалого.

Запястья стягивали широкие серебряные обручи браслетов с рядом узоров и загадочных значков.

Слегка склонив голову – в самую меру, вежливо, но не подобострастно, – гигант и впрямь на правильном русском языке, хоть и с небольшим акцентом, учтиво испросил разрешения ему и его людям заночевать здесь, дабы поутру они могли двинуться далее.

– Стало быть, далее, – прищурил глаза Константин и, ответив, как подобает, на приветствие, пригласил Эйнара к себе в княжий терем на трапезу.

– Я не один, княже. Со мной люди. – И гигант вопросительно посмотрел на Константина.

– Всех не зову, хоромины мои малы для твоей дружины, однако с пяток захвати с собой. Есть о чем поговорить, помыслить. Ведь не только Царьград в службе ратной да в людях верных нуждается. И на Руси в них у князей потребность велика.

– Я понял, княже, – так же спокойно, с достоинством ответствовал Эйнар и твердо пообещал: – Вот людей размещу на покой и непременно приду.

Как ни странно, но Эйнар почему-то уже в эти минуты почувствовал некую, еще до конца даже неосознанную симпатию к этому молодому русобородому здоровяку, стоящему перед ним.

На пути через Гардарику[19] ему трижды доводилось беседовать с князьями, но с теми, как ни хотелось того Эйнару, путного разговора так и не получилось.

Первый из них был чересчур заносчив, смотрел на своего собеседника все время свысока. Да и во всем его поведении сквозило желание, чтобы Эйнар проникся, понял и до конца осознал, какую великую честь князь ему оказывает, общаясь почти на равных с нищим бродягой-чужеземцем.

Эйнар понял его желание, был вежлив, учтив, но не захотел ни проникнуться, ни осознать.

Второй же слишком суетился, очень много обещал, а главное – почти не смотрел в глаза. Если не лжешь, то почему боишься в них заглянуть? А если столько обещаешь, даже не опробовав клинки в деле, стало быть, грош цена твоим посулам и слово свое держать уже изначально не собираешься.

Третий – набожный и богомольный – даже не стал ничего предлагать.

Ожский князь очей не отводил, мыслей тоже не таил – открыто поведал, что хочет пригласить к себе на службу. Может, и не сладится в очередной раз, но потолковать стоит.

И на вечернюю трапезу к Константину он не только пришел, но и прихватил с собой – как князь и сказал – пяток своих людишек.

Причем прихватил не мудрых, уже поживших и немало повидавших. Увы, но таковых у Эйнара почти не имелось.

Пришлось искать им замену среди тех, кого хватало, и даже в избытке – куда моложе. Зато были они, за исключением одного, не просто крепкие телом, но могучие, словно дубы-великаны.

Не беда, что они не смогут подсказать Эйнару то, до чего не дойдет его собственный разум. Зато князь воочию увидит товар, который, по всей видимости, собрался прикупить. Увидит и поймет, что за службу такого народца гривенкой или даже десятком отделаться не получится, ибо его молодцы стоят куда дороже.

А своим спутникам, которые должны были сопровождать его к князю, еще загодя предложил в очередной раз помыслить, как быть, коли князь позовет к себе на службу.

Впрочем, особо думать им не приходилось, поскольку все уже было обговорено, причем давным-давно, еще когда они только-только подплывали к русским берегам.

Вот только не складывалось оно. Как ни хотелось прервать надоевшие скитания, все равно не складывалось, хоть ты тресни.

Но и цену скидывать было нельзя. Не меч продаешь, но руку с мечом, не бронь, но грудь вместе с нею, а проще говоря – самих себя. И если ты сам дешево ценишь свою кровь и жизнь, то и прочие на тебя станут глядеть точно так же.

Представлял гостей, не спеша рассаживающихся на широкой лавке, сам Эйнар.

– Борд Упрямый, сын Сигурда, – махнул он в сторону угрюмого детины, внешним видом своим резко отличавшегося от остальных спутников.

Был он смуглокожий, черноволосый и кареглазый. Плечи у детины были, пожалуй, даже пошире, нежели у самого Эйнара, а вот ростом он явно уступал вожаку.

Говорить он тоже был далеко не мастак, и все речи от его имени вела жена по имени Тура – крепкая женщина, статью и дородством ничуть не уступающая своему супругу. Она, что весьма необычно для скандинавов, также вошла в пятерку.

– Бог при ее рождении в самый последний миг передумал и решил сделать из нее женщину, – пояснил появление дамы за трапезой Эйнар. – Сделать-то сделал, а вот поменять мужскую стать у него времени не хватило.

Следующий представляемый скандинав вообще был рыжий и весь в веснушках.

Собственно, на своих боевых друзей он походил лишь одеждой – невысокий, сухой, подвижный, будто на шарнирах, а руки и вовсе как девичьи, узкие ладони, худые кисти, острые локти и угловатые плечи.

На товарищей он, пока все стояли, глядел не иначе как снизу вверх, даже на Туру, которая при всей своей богатырской могучести обладала еще и почти таким же ростом, как Эйнар.

По иронии судьбы именно рыжий носил самое звучное имя – Викинг Заноза, сын Барнима.

Зато оставшиеся двое были типичными варягами, похожие один на другого как братья-близнецы. Как выяснилось впоследствии, они и впрямь были братьями, правда, не родными, а двоюродными. Даже звали их почти одинаково, во всяком случае созвучно: одного Халвардом, сыном Матиаса, а другого Харальдом, сыном Арнвида.

После первых кубков доброго хмельного меда, традиционно выпитых во здравие присутствующих, а также за радушного хозяина, застольная беседа пошла совсем не в ту сторону.

Эйнар полагал, что князь заведет речь о том, как славно живется местной дружине, сколько гривен имеет каждый его воин, да как им легко и необременительно служится и прочее, и прочее…

Но Константин с намеками да посулами не спешил, о себе да о воях своих не рассказывал, а больше выспрашивал сам – откуда, да по какой такой надобности, да почему некоторые прихватили с собой даже жен с детишками.

А как же их не прихватить, коли оставлять их в цветущем Эстердаларне[20] никакой возможности не было.

На смерть, что ли?

Ведь вырезали бы их королевские войска, не пощадили бы жен и детей жалких слиттунгов[21], дабы не плодилось более мятежное отродье, не смущало богохульными речами христианский народ, не призывало к восстанию против поставленного богом и законно выбранного знатью короля единой Норвегии.

А ведь как хорошо все начиналось для них.

Даже столицу – Осло – успели захватить, да не тут-то было.

До того как им подняться, именитые всё меж собой грызлись. После смерти Инге II[22] никак им не удавалось поделить власть да решить, чей же король главнее – то ли Гуторм, сын умершего Инге Бордсона, то ли малолетний Хакон.

А бедноте с того раны на теле да рубцы на лице, вот и весь прибыток. Как были голью, так ею и остались.

Вот тогда-то и подняли они на щите своего вождя – священника Бене[23], который поклялся, что он – сын законного короля Магнуса IV, а не какой-нибудь там поп Сверре[24].

Почуяли те, кто уже успел награбить земель да прочего добра, что для них запахло жареным, и вмиг объединились все лендерманы[25] вокруг внука Сверре, разом забыв прежние распри и провозгласив тринадцатилетнего мальчишку королем[26].

Тут-то и наступил для сторонников Бене смертный час. Хорошо хоть, что они успели пробиться к заветному фьорду. Но королевские войска шли след в след, и, если бы не двадцать лучших воинов, которые добровольно остались сдерживать их напор в узком – с трудом разойдутся две повозки – ущелье, сгинули бы все. А так выжили.

Кроме тех двадцати, конечно.

Вечная им слава.

Возглавил же оставшихся на смерть воинов Тургильс Мрачный, сын той самой Туры, что сидит здесь за трапезой. Характером он пошел в отца – больше двух слов подряд ни разу не сказал, все молчком да молчком, зато сердце имел храброе.

Всего на сутки задержали они войско, но этого времени как раз и хватило остальным, чтобы уплыть прочь от родной земли, которая в одночасье стала чужой и враждебной.

Впрочем, нет. Зачем хаять ни в чем не повинные скалы, фьорды, землю. Это уже люди их такими для них сделали, постарались. А за что? Правды хотели, справедливости, чтоб по чести все было, как в старину, и на тебе.

Но не станешь же рассказывать обо всем князю.

Ведь против таких же, как он, только в Норвегии живущих, мечи да секиры подняли.

Не поймет.

Именно так устало мыслил Эйнар, избранный ярлом людьми, которые в тот сумрачный вечер отплыли от родных скал, в мыслях прощаясь навек со всем, что так дорого и мило.

А очнувшись от своих дум, он с удивлением обнаружил, что, оказывается, сотоварищи его не только начали рассказывать всю невеселую историю, но уже вроде как и заканчивают, а князь не только не злится, но вроде бы даже совсем наоборот – сочувствует.

Во всяком случае, в глазах его видна неподдельная грусть и явственно читается глубокое сожаление.

Правда, Викинг, сын Барнима, говорил о случившемся не совсем так, как обстояло на самом деле. По лукавым словам Занозы получалось, что это они воевали за законного короля, да только ничего у них не вышло.

– Видать, бог отвернулся от нас за наши грехи, – сокрушенно вздохнул рыжий и перекрестился.

Эйнар от этого жеста чуть не подавился куском говядины.

Конечно, Норвегия – страна христианская. Вот уже скоро лет двести будет, как святой Олав[27] окрестил всех ее жителей. Да только остались еще и такие люди, которые больше придерживаются старой веры.

До сих пор они не признают Христа, со смехом отказываясь от такого беспомощного бога, который даже себя и то не смог защитить, и по-прежнему приносят жертвы прежним, привычным Одину Одноглазому, Тору Громовержцу и прочим светлым Асам[28].

К их числу до недавнего времени Эйнар относил и Викинга.

Тот и клялся в основном не крестом господним, не мощами святого Олава, не перстом святого Петра или какой другой священной для христианина реликвией, а совсем другим: то Хугином, вороном Одина, то Слейпниром – конем его, то Гунгиром – копьем одноглазого, а то самой любимой клятвой – златокудрыми волосами Локи[29].

К этому последнему Викинг – и не зря, он и сам такой же хитрющий, как этот пакостник, – питал особое пристрастие и почему-то считал, что цвет волос у них с Локи почти общий.

А тут, поди ж ты, в христиане записался.

– Стало быть, вы с тех пор всем табором по нашей земле и кочуете, – подытожил сказанное Константин. – И как далеко ныне ваш путь лежит?

– В Царьград, к императору, – лаконично ответил Эйнар, следуя заранее обдуманному сценарию.

Пусть князь не считает, будто перед ним жалкие усталые беглецы, не знающие куда приткнуться, – хотя так оно и было на самом деле, чего уж тут.

Викинг и тут влез со своей добавкой:

– Он наши мечи всегда высоко ценил. Даже платил за службу так, чтоб каждый меч полностью золотом засыпан был.

Этот рыжий пройдоха так славно научился говорить на этом тяжелом славянском языке всего за каких-то полтора месяца, что сына Гуннара поневоле брали завидки.

Сам-то он освоил его более-менее, когда лет пять походил по найму с купцами новгородскими, оберегая их товар от морских разбойников.

«Возможно, волосы ему и вправду от Локи достались, – подумал Эйнар, – но уж язык скорее от Браги[30]».

Однако тут его раздумья вновь были прерваны, причем грубо и бесцеремонно, голосом князя, а точнее, той неожиданной новостью, которую он сообщил как бы между прочим:

– Так ведь нет теперь прежней империи. Развалили ее, разрубили на куски рыцари-крестоносцы. А им, насколько мне известно, воев добрых не надобно – свои имеются. Да и с золотом у них ныне туго.

– Как разрубили? – поначалу даже не понял Эйнар.

– А вот так, – пожал плечами Константин. – Весь град великий пограбили, храм святой Софии чуть ли не по кусочкам разнесли. Сосуды священные топорами да секирами на части порубили.

– Зачем рубили-то? – ужаснулась Тура. – Грех-то какой!

– Чтобы поровну каждому досталось. По справедливости, по правде. Они ведь из серебра, а то и из золота отлиты были, – невозмутимо отвечал Константин. – Так что я на вашем месте сто раз подумал бы, надо ли вам туда плыть или лучше остаться где-нибудь здесь. К тому ж, как я понимаю, это нужда заставила вас взяться за мечи да топоры, а так-то вы народ мирный.

– Это верно, – согласился Эйнар, но тут же поправился, так, самую чуточку, чтобы князь не смог сбить цену: – Однако и у нас каждый с юных лет привычен к ратному делу и с секирой да мечом обучен обращаться сызмальства.

– А раз верно, то вот вам мой сказ, – тряхнул головой Константин и поднял свой кубок, приглашая всех присоединиться к очередной здравице. – Пью за то, чтобы земля в Ожске вам домом родным стала, за то, чтобы красавицы-женщины ваши, такие пригожие и статные, – и он ласково улыбнулся неожиданно зардевшейся от смущения Туре, – нарожали много-много крепких духом, здоровых телом, отважных душою и чистых сердцем героев, подобных тем двадцати отважным во главе со славным воем Тургильсом Мрачным, сыном Борда и Туры, которые здесь сидят. Нарожали их себе в почет, а врагам на погибель. А еще я пью за то, чтоб мирный труд ваш лютыми ворогами отныне и присно и во веки веков не прерывался, а коли выйдет так, что придут они все же на землю нашу многострадальную, пусть плечом к плечу встретит их великая рать двух народов, которые умеют не только славно трудиться, но и надежно защищать нажитое добро.

«Эге, да тут, пожалуй, не один Викинг отпрыском Браги может считаться», – сразу смекнул Эйнар, но провести себя не дал, точнее, попытался не дать и после осушенного досуха кубка спросил напрямик:

– Сколько же гривен ты нам за службу ратную положишь, княже?

Тот в ответ развел руками и весело рассмеялся:

– Да ты меня, видать, не расслышал, славный Эйнар, сын Гуннара. Я ж тебе не службу предлагаю. Я всех вас жить здесь зову. Правда, скрывать не стану, коли грозовой час придет, повоевать тоже придется, да только не меня, а самих себя защищая. Но разве за это платят гривны? К тому же и нет их у меня в таком количестве. Что скажешь, ярл?

– Думать надо, – выдавил наконец Эйнар. – Долго думать. Оно и впрямь лестно – осесть здесь, и уж чтоб навсегда, да только непросто все это.

– Это верно, – охотно согласился Константин. – Думать надо, ибо ныне вам не поход боевой предлагается, который на месячишко-другой, а выбор всей будущей жизни. Как же тут не задуматься. Вот только не затягивайте шибко. Вам, воинам, скитания сызмальства в привычку. Женщинам же, особенно настоящим, вроде моей нынешней гостьи, – он вновь улыбнулся, глядя на Туру и искренне восхищаясь ее богатырской статью, – такие странствия только в тягость.

То ли Тура почувствовала это искреннее, без малейшей фальши восхищение князя, который стал одним из немногих за долгие годы ее супружества, кто увидел в ней женщину, а не ломовую лошадь, а может, задели ее за живое слова Константина о тягостных скитаниях, которые и впрямь изрядно затянулись, но она, совершенно забыв о предварительном уговоре, решительно вмешалась в разговор:

– А чего тут думать? Той кровью, что пролита, не одно озеро заполнить можно. Хватит. Я так мыслю, что оставаться надо. Довольно сыновей терять. Эдак мы ни одного внука до самой смерти не увидим. Вот и Борд со мной согласен, верно?

Тот вначале изумленно покосился на жену, а затем, после энергичного тычка в бок, которым запросто можно было бы зашибить барана, нахмурив брови, прохрипел нечто нечленораздельное, но больше похожее на согласие, чем на возражение.

– Не все с вами согласятся, мудрая Тура и славный Борд, – посерьезнев, возразил вполголоса Викинг, но, заметив насупленный взгляд богатырши, торопливо пояснил: – Я-то, конечно, останусь. От добра добра не ищут. А вот как пояснить другим молодцам, дабы они тоже уразумели, что лучшего слова им уже не молвят ни в какой другой земле?

– Вот ты-то и пояснишь все, – подбоченилась Тура и ехидно хмыкнула: – Или не справишься? Так я подсоблю.

В ответ Викинг только смущенно крякнул. Красноречие чуть ли не первый раз в жизни отказало рыжеволосому весельчаку.

– Стало быть, идем на пристань и собираем тинг[31], – подытожил Эйнар, поднимаясь с места. – Пусть каждый сам выберет свою судьбу, и да благословит его бог, каким бы ни было его решение.

Это была тяжелая ночь для Константина, который присутствовал на пристани от начала и до конца, то и дело отвечая на вопросы, из которых много было таких заковыристых, что вот не сразу и ответишь.

Хорошо, что он догадался прихватить с собой Зворыку и Сильвестра, до тонкостей ведавших все нюансы, о которых он сам ни сном ни духом.

Не обошлось и без льгот, причем немалых.

Когда речь зашла о налогах и дворский на ухо пояснил Константину, сколько после первых пяти необрочных лет обычно принято брать со смердов дань, то на ходу пришлось все переиначивать.

Да и с судом тоже внес изменения.

Не нужны вольному народцу ни тиуны, ни прочие волостели. Есть уже избранный ими Эйнар, его и довольно. Если кого возьмет себе в помощники, потому что одному навряд ли удастся управиться со всем, – его дело.

Правда, вершить все надлежит не только с учетом их обычаев, но и приноравливаться к местным, не без того. Но тут им на первых порах поможет вирник Сильвестр, растолкует, что да как.

Ну а коли возникнет спор с кем-либо из купчишек, ремесленников или прочих из числа местных, то здесь вершить все князю, который обязуется в обиду их не давать, от утеснений защищать, хотя и потакать тоже не станет, ибо есть еще и Русская Правда, коя одна для всех, живущих на русской земле.

Но хотя Константин окончательно охрип, да и остальные изрядно осипли, но полностью всех убедить в том, что самый лучший выход заключается в том, чтобы остаться здесь, не удалось.

К утру Эйнар положил конец уговорам и дебатам и при неярком свете разгорающейся зари объявил начало голосования.

Оно было простым.

Те, кто отплывал дальше в поисках призрачного счастья, становились по левую руку от сына Гуннара, а те, кто выбирал Ожск, шли под правую.

Как только Эйнар дал команду разделиться, шустрый Викинг, пока не опомнились, потащил нескольких колеблющихся из числа тех, к чьему мнению прислушивались многие, под правую руку ярла.

Тут же вслед за ним к остающимся в Ожске направились Тура, Борд и все их немалое семейство: сыновья Туре Сильный, Турфинн Могучий и Тургард Гордый и три дочери – Турдис, Турдунн и Турхильд.

Увидев такую многочисленную процессию, многие из пребывавших в сомнении также пошли за ними, включая добрый десяток парней, которые явно строили далеко идущие планы в отношении крепких и статных дочерей Туры.

Спустя десять минут, когда все окончательно угомонились, Константин увидел, что плыть дальше решили всего-то около полусотни, зато остались с полтысячи, среди которых можно было насчитать около трех с половиной сотен здоровенных, крепких мужиков – все-таки большинство на ладьях составляли именно они.

«Вот тебе и дружина готова, – радостно подумал он. – Да не из числа тех, кто больше привык щупать крестьянок и заниматься мародерством, вволю нахлебавшись хмельных медов. Эти все закаленные битвами, не один раз уже рубились, знают, что почем».

Окончательный уговор был прост – землю им князь дает, лес тоже. За лето дома они себе справят. Зерно, чтоб засеять поля озимыми, князь тоже выделит, да и скот даст. Пусть тоже не излиха, но и не скупясь.

Ну а все остальное сами, чай, не маленькие.

Случись же что – немедленный сбор и полная готовность к выступлению через два часа после извещения.

Теперь выходило, что к следующему году ожский князь предстанет перед своим братцем уже далеко не безоружным, целиком зависимым от боярских дружин.

А то, что в схватке любой из них стоит двоих, – видно с первого взгляда.

* * *

И тако злоба лютая ко всему люду христианскому у оного нечестивца в груди пылаша ярко, аки пламя адово, что не восхотеша он середь смердов воев брати, а пригласиша варягов и, златом-серебром осыпаючи так, чтоб мечи их златом по рукоять засыпаны бысть, улестил поганцев, у коих и крест на наш православный не похож вовсе, в свою дружину идти.

И земель надаваша им без меры, тако же скотины разной и зерна для посева.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г.

Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

И шли ко князю светлому люди разные, а слава его столь велика бысть, что из-за моря-окияна студеного народец стекался в дружину Константинову.

И хоть бысть о ту пору на Руси князи, у коих гривен водилося без счету, но рекли они тому ж Ярославу Всеволодовичу тако: «Аже хотим того князя, кой душою чист да помыслами светел. Твое ж сердце черно и злоба в нем горит, посему не люб ты нам. А слыхивали мы, что есмь в Ожске – граде малом, княже Константин Володимерович, кой из истинных богатырей Руси. Так ты нам к нему путь укажи».

И яко ни полыхала злобою душа Ярославова от зависти лютай, одначе ничего он не смог поделати и яко не улещал их, стояша сии воины на своем, а посему отпустиша он их и с миром и даже проводника дал, дабы тот указаша путь к Резанскому княжеству, где середь тихих дубрав княжил Константин Володимерович.

А егда те пришед в Ожск-град, то рекли тако: «Славен ты еси, княже премудрый, и слава твоя не токмо по всей Руси ширится, но и до нас дошед. Потому и послужить тебе ныне желаем мечами своими звонкими».

Он же рек им: «За звон веселый столь же веселым звоном гривенок платити потребно, а их у меня в скотницах вовсе нетути, ибо все они на богоугодные дела ушед».

И тогда Эйнар-воевода со дружиною тако ему рекли: «Вот посему и прими нас к себе, ибо не надобны нам гривны звонкия, ибо такому боголюбивому богатырю, яко ты, мы и без них служити за честь великую почитаем».

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г.

Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Немалую роль сыграла для ожского князя и удача.

Константин, долгое время не имеющий достаточно надежной дружины и опасающийся соседей-князей по Рязанской земле, в одночасье сумел усилить свои позиции, перехватив довольно-таки крупный отряд норвежцев, направляющийся по традиции в Царьград.

Почему случилось так, что они пошли служить именно к Константину?

Действительно странно, ведь летописец указал, что до него на их пути попадались значительно более именитые князья.

Чего стоит один только Ярослав. Будучи сыном Всеволода Большое Гнездо и братом великого князя Владимирского Константина, несомненно, он был намного богаче ожского князя, а следовательно, мог предложить куда больше серебра.

Мы допускаем, что в какой-то мере тут сказалось красноречие, которым полгода назад Константин обворожил правителей Переяславля Рязанского.

Однако если брать в целом, то, думается, это еще один случай, когда летописи доверять не стоит. Скорее всего, Константин оказался первым, кто сделал им подобное приглашение, вот и все.

Нам же остается только порадоваться за ожского князя: на голом месте в один день Константин приобрел, согласно дошедшим до нашего времени спискам, триста двадцать семь хорошо обученных и опытных в боях дружинников.

Тем самым он одним махом выбился в число наиболее сильных в военном отношении владетелей в Рязанском княжестве.

К сожалению, неизвестно, сколько он на самом деле платил варягам, поскольку не можем же мы верить Пимену, утверждающему, что они практически ничего не получали за службу.

Скорее уж тут ближе к истине Филарет, уверявший, что Константин осыпал их золотом. Разумеется, князь не платил столько гривен, как указано в его летописи, но нет сомнений, что выложить пришлось немало.

Однако в любом случае, как бы ни велика была плата, впоследствии она окупилась сторицей, причем в самое ближайшее время.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 97. Рязань, 1830 г.