Читать книгу Я, Мара и жена Тамара. Повести и рассказы - Валерий Казаков - Страница 3

Недели через две после этого и произошло нечто похожее на чудо…

Помнится, я возился в саду с мотоциклом, откручивал какие-то болты и гайки. Мои руки были в мазуте, спина – в поту, голова – в заботах о каких-то хозяйственных делах. И вдруг я почувствовал, что сзади кто-то осторожно тронул меня за штанину. Я с раздражением оглянулся и увидел возле себя маленькую рыжую и худую собачонку с поникшими ушами. Собачонка виляла хвостом, переступала с лапы на лапу и норовила лизнуть меня в руку. «Откуда ты взялась?» – вырвалось у меня. Я присел перед ней на корточки и погладил рыжую псину по голове. После этого собачонка моментально преобразилась, почувствовала себя счастливой, стала резво вертеться у моих ног и радостно повизгивать.

Мы вместе направились к дому. Я вынес ей поесть, и пока она ела, я не спеша её рассмотрел. Приблудная собачонка была помесью дворняги и гончей. Лобастая, невысокая, излишне поджарая. На вид ей было месяца два – три, но и для этого возраста она, должно быть, порядочно натерпелась в своей бродячей жизни, потому что таких худых и грязных собак мне видеть не приходилось. Признаюсь честно, вначале она мне не понравилась. Как-то не верилось, что из этакого заморыша в будущем может получиться что-либо путное.

Это была сука. Недолго думая, я назвал её Альмой. Тем первым собачьим именем, которое пришло мне в голову… Тогда ещё я не знал, что это имя уже довольно скоро изменится.

Прошло всего несколько месяцев, когда от прежней заморенной собачонки в Альме не осталось и следа. Она на удивление стремительно стала превращаться в красивую умную, светло-рыжую суку.

Каждое утро, как только я выходил из дома, у крыльца меня встречала Альма. Она подбегала ко мне, размашисто виляя хвостом и глядя на меня своими заискивающе-преданными желтоватыми глазами. Весь её вид говорил о том, что она очень рада моему раннему пробуждению и что всегда готова услужить мне как-нибудь. Если в это время на улице, около дома или на пыльной дороге появлялся кто-то чужой, Альма с отчаянным лаем кидалась на чужака, пытаясь, видимо, доказать мне, что я кормлю её не зря, и она при необходимости может разорвать непрошеного гостя на части. Такой усердный у неё был вид. Но я вовсе не хотел, чтобы она становилась грозой деревенских улиц, и поэтому никогда не поощрял её дурных наклонностей. Она же, наоборот, не упускала случая показать себя, проявить инициативу. Правда, её напор никогда не перерастал в неуправляемую агрессию, но уж если она чувствовала, что может как следует напугать, то не отступала.

В конце концов, мне пришлось посадить её на цепь.

На цепи первое время она жалобно и протяжно подвывала, а когда я подходил к ней, униженно ластилась, вымаливая прощения. Полагая, видимо, что её таким образом за что-то наказали. Невыносимо грустно стало смотреть ей в глаза – такие они стали обиженные и недоумевающие, столько в них появилось тоски и разочарования. А как тяжело стало слышать её вой по ночам, когда и без того душа полнится какими-то неясными, но горькими предчувствиями. Ведь осознание жизни по ночам, во вселенском одиночестве – это совсем не то, что мы чувствуем в дневной суете, когда эта самая суета и представляется нам жизнью. Хотя на самом деле, это всего лишь исполнение функции – функционирование. А настоящая жизнь – это короткий промежуток откровения в череде однотонных дней, который делает нас мудрее. Только жаль, что промежуток этот приоткрывается с годами всё реже и реже… Порой мне кажется, что в этом самом промежутке когда-то прошло всё мое детство.

Я человек довольно типичный, без особых задатков и наклонностей. Меня любит жена, но мне порой кажется, что даже она до конца меня не понимает. Она не знает, не догадывается об этой ночной моей жизни. Зато она прекрасно спит, а погружаясь в домашнюю работу часто что-нибудь напевает, и при этом синие глаза её всегда ясны, как у ребенка, не познавшего взрослых тайн. Иногда мне бывает досадно, что у меня такая жена, иногда я смотрю на неё со снисходительной улыбкой, иногда завидую её спокойствию. И тогда мне кажется, что я сам чего-то не понимаю в этом мире, где каждый человек волен жить по-своему. Так, как ему нравится, как он привык…

Вскоре я взял Альму с собой на работу. В лесу она сразу почувствовала себя, как дома. Бегала рядом, обнюхивала муравейники, обходила и рассматривала со всех сторон замшелые пни, пыталась разрывать чьи-то норки, скусывала и жевала зелёные стебельки лесных трав. Она была занята каждую минуту. Она работала, познавала мир, жила. Иногда я сам, глядя на неё, начинал испытывать странную, не свойственную мне веселость. Мне тоже хотелось, вслед за ней, пробежаться по влажному, мягкому беломошнику и крикнуть в пасмурной чаще что-нибудь нахальное. Больше я не боялся столкнуться с медведем или кабаном нос к носу. Мне не нужно было оглядываться на каждый подозрительный шорох, на каждый треск сучьев за спиной, и в благодарность за это я стал называть Альму Альмарой, а потом ещё короче и проще – Марой. Мара же, в свою очередь, научилась с готовностью откликаться на все свои имена…

Ближе к осени я начал готовить инструменты для подрумянивания кар. Выточил скобель, как бритву, приготовил топор, который легко умещается в походном рюкзаке, отыскал в чулане шубные рукавицы.

Каждую зиму нас обещают возить на работу на специальной машине. Однажды мы даже видели эту самую машину с двумя ведущими мостами и утепленным салоном, приспособленным для перевозки людей. На ней наш старший мастер со своими друзьями ездил на охоту в соседний район. Эта машина легко прошла по бездорожью несколько сотен километров, но после этого больше у нас не появлялась. Сначала нам сообщили, что у неё поломался какой-то вал в коробке передач, потом ещё что-то говорили о ненадежной ледовой переправе через Вятку, о скверной и сырой погоде, о наледи на реке. В общем, как это чаще всего случалось и прежде, мне пришлось готовить к дальним походам свои старенькие лыжи. Потом вставать чуть свет, надевать на себя тёплый шерстяной свитер, ватные брюки, фуфайку, серые валенки с глубокими галошами, взваливать на плечи походный рюкзак с провиантом и шагать на лыжах до реки, которая в начале декабря уже покрыта льдом.

На улицах поселка в это время тихо. На берегу реки чувствуется слабый ветерок. Но стоит только спуститься в русло реки и отойти от берега несколько метров, как в лицо ударяет сильный северный ветер. И откуда он берется – непонятно. Снег в это время ещё рыхлый, легкий, не слежавшийся. Через час ходьбы по этому снегу лыжи кажутся пудовыми, пространство до леса – огромным, а сил для ходьбы – никаких. Да ещё этот встречный северный ветер, который обжигает лицо и легко проникает под шарф на груди.

Мара сначала резво бежит за мной по лыжному следу, иногда забегает вперед, возвращается, наклонив голову, обследует какие-то бугорки и ямки, но, в конце концов, выдыхается и она. Нехотя плетётся за мной где-то сзади и недовольно скулит.

Морозно. Небо на горизонте всё ещё розоватое, и от этого снежная даль кажется не белой, а сиреневой. Редкие полыньи на реке клубятся воилочно-серым туманом. Ветер относит туман в сторону, но клубы его рождаются вновь и вновь, укрывая горизонт сероватой дымкой. Тонким плетеньем из серебра отсвечивают ледяные торосы вдоль русла реки. Зима чувствуется во всем. Но когда полыньи остаются позади, на сердце все же делается легче.

А когда с ледяной реки попадаешь, наконец, в прибрежные заросли чернотала с густыми красноватыми ветвями, то сразу ощущаешь другой мир. Мир спокойного лесного безветрия, где порой даже среди зимы вдруг застрекочут, защебечут, передразнивая друг друга, невидимые птицы. Правда, и здесь в первый раз прокладывать лыжню трудновато, особенно если на пути попадаются нескошенные луга, заросшие колючим шиповником или мелким ивняком…

И вот, когда силы, кажется, уже на исходе, когда очень хочется сесть на случайную валежину где-нибудь сбоку от тропы и передохнуть – на горизонте, наконец, появляется мой лесной участок. Высокие, белесые от инея кроны сосен видно издалека. Там, на вершине бугра, – моя хижина. Я уже представляю, как натоплю железную печь в своей лесной будке, как сяду возле окна и долго-долго буду смотреть на охряные стволы сосен, на длинные синие тени, пересекающие мою тропинку, на яркое, блестящее, как матовое стекло, пятно поляны вдали. И миг этого созерцания, сопровождающего отдых, покажется мне счастьем. Покажется счастьем холодное лесное безмолвие начала декабря, черно-белое кружево подлеска под грузными пирамидами елей возле болота. И неожиданно возникнет в душе ощущение удивительной красоты и бесцельности жизни. Да – да, красоты и бесцельности! Ведь всё здесь, в этом мире, поразительно гармонично, возвышенно и эфемерно. И чарующая медлительность зимы, и детская скоропалительность лета, и старческая пора поздней осени.

Потом я немного перекушу, чтобы не возвращаться в будку в ближайшие час – полтора, возьму скобель и отправлюсь готовить кары для будущего сезона.

Отточенный, как бритва, нехитрый инструмент срезает с сосновой коры красноватую, тонкую стружку. Она ложится веером на снег, и какое-то время мне это занятие кажется интересным. Моя первая кара получается гладкой и ровной, как произведение искусства. Хоть сейчас бери резец и вырезай на ней какую-нибудь картину, где дубы и березы на красном фоне летнего заката раскинули ветви… Потом работа начинает утомлять. Меж лопаток появляется испарина. И не радует уже ни веер красноватых стружек, похожих на лепестки роз, ни картинность кар, ни чистый морозный воздух.

В общем, когда на дороге, идущей мимо будки, появляется Александр Семенович, местный охотник – профессионал, я всё бросаю, встаю на лыжи и спешу к нему, чтобы перекинуться с ним парой слов. Он с улыбкой здоровается со мной, снимает старую шапку, от которой идет легкий парок, и, опершись на лыжную палку, опережая мой обычный вопрос, отвечает, что сегодня одного бобра уже взял.

– Тут, на Кугуери, у меня четыре капкана стояло. Один сегодня сработал. Славный бобер попался. Килограммов на двенадцать, – сообщает Александр Семенович, поглаживая заиндевелую бороду широкой крестьянской ладонью. – Я его ободрал. Хорошее мясо по капканам разложил, как приманку для норки, а которое похуже – с собой забрал для собаки… Я ведь сейчас один живу, – продолжает он со вздохом, – жена к детям подалась. Скотины у меня нет, вот и шатаюсь по лесу целыми днями. Привык уже. Без дела не могу. Хотя, что мне эта шкура за двести рублей? Для чего? Сам не знаю. Просто дома мне не усидеть в такую пору. Лес манит. В лесу-то ведь рай.

– А я уже устал от этого рая. Кар двадцать, наверное, подрумянил.

– Устал – отдохни. Кто тебя гонит, – учит меня Александр Семенович. – Ты сам себе хозяин. Никуда не спеши. Всей работы не переделаешь, всех денег не заработаешь. Я в молодости-то тоже, бывало, рвал и метал, рвал и метал, а что толку? Что у меня есть? Ничего нет. Ни кола, ни двора, ни бабы. И скотину я не держу. Для чего мне скотина-то, одному? Я только в лесу и чувствую себя человеком. Вот пройдусь по сосновой гриве, надышусь свежим воздухом, и потеплеет на сердце…

Я люблю разговаривать с Александром Семеновичем. Есть в нем что-то простое, породистое и колоритное. Какая-то необыкновенная русская мощь, природная земляная сила. А самое главное, он никогда не унывает, никогда не теряет достоинства и на болезни не жалуется. Хотя на вид – обыкновенный сухонький мужик лет шестидесяти. Но его глаза всегда светятся таким озорством, таким задором, что у любого собеседника становится теплее на душе.