Читать книгу Страницы жизни русских писателей и поэтов - Валерий Митрофанович Передерин - Страница 1

Люди перестают мыслить, когда перестают читать. Д.Дидро

ОТ АВТОРА

Когда-то Д.С.Лихачёв сказал: "Надо возродить у молодёжи гордость своей начитанностью, знанием классической литературы, своей эстетической требовательностью".

В суете быстро текущего времени у нас всё меньше и меньше остается времени на чтение русской классической литературы, а жизнь и творческая "лаборатория" писателей и поэтов, вовсе выпадает из круга внимания. Этот пробел поможет восполнить моя книга, написанная в виде очерков.

Для того, чтобы понять из краткого описания суть мировоззрений и отношений писателей и поэтов к окружающей действительности, я счёл необходимым приводить, пусть иногда и длинные, цитаты из их произведений, дневников, воспоминаний родственников, высказывания друзей, недругов и критиков. Всё это соответствует авторским подлинникам.

В книге перед читателем раскроются страницы жизни 33х писателей и поэтов: А.Н.Радищева, И.А.Крылова, А.С.Пушкина, Ф.И.Тютчева, Н.В.Гоголя, критика В.Г.Белинского, М.Ю.Лермонтова, И.С.Тургенева, Я.Полонского, А.А.Фета, Н.А.Некрасова, драматурга А.Н.Островского, Ф.М.Достоевского, А.Н. Майкова, М.Е.Салтыкова-Щедрина, Л.Н.Толстого и А.П.Чехова.

Непременно читателей заинтересуют и страницы, посвященные писателям и поэтам серебряного века: К.Д.Бальмонту, А.М.Горькому, А.И.Куприну, И.А.Бунину, М.М.Пришвину, М.А.Волошину, А.С.Грину, Ал.Н.Толстому, А.А.Блоку, А.А.Ахматовой, М.А.Булгакову, К.Г.Паустовскому, М.И.Цветаевой, В.В.Маяковском, С.А.Есенину и Н.А.Островском.

Книга написана простым, доступным языком и рассчитана на широкий круг читателей. Уверен, она станет надежной помощницей студентам-гуманитариям, учащимся общеобразовательных школ при подготовке к ЕГЭ и ГИА, студентами колледжей и иностранцами, изучающим русскую литературу.

ВЕЛИКИЙ ГРАЖДАНИН РОССИИ

Екатерина ΙΙ царствовала в России без малого тридцать четыре года. О ней историк Я.Л.Барсков писал: "…ложь была главным орудием царицы, всю жизнь с раннего детства до глубокой старости она пользовалась этим орудием, владея им как виртуоз, и обманывала родителей, гувернантку, мужа, любовников, подданных, иностранцев, современников и потомков".

В годы ее правления продолжались войны, расширялись границы государства, строились особняки, цвела дворянская культура, да и многочисленные фавориты требовали денег на свое содержание. Г.Потемкин обошелся российской казне в 50 тысяч рублей, пятеро братьев Орловых в 17 тысяч, Ланской – свыше 7 тысяч, а на братьев Зубовых потрачено более 3 тысяч рублей. В итоге сластолюбивая матушка – императрица на возлюбленных не пожалела 96 тысяч рублей и раздала им и сановникам 800 тысяч крепостных душ.

Мелкопоместные дворяне и помещики тоже старались не отстать от веселящейся столицы. Народ не выдержал рабства. Стихийные выступления крепостных во многих губерниях России вылилось в 1773 году в крестьянскую войну под предводительством Емельяна Пугачева. Только через два года ее подавили регулярные войска под командованием видных боевых военачальников. Смиряли восставших и не только пулями, картечью, но и виселицами, рваньём ноздрей, клеймением, каторгой, плетьми.

Императрица, напуганная пугачевщиной, жестко пресекала всякое проявление вольнодумства, независимо, откуда шло. Попал под ее гнев и дворянин – писатель Александр Николаевич Радищев.

Афанасий Прокопьевич Радищев, дед будущего писателя, при Петре Ι, дослужившись до чина бригадира, дал сыну Николаю хорошее образование. Однако воинская служба не прельстила его. Выйдя в отставку, Николай Афанасьевич поселился в своем имении Верхнее Аблязово Саратовской губернии, где 31 (20) августа 1749 года у него родился сын Александр. Здесь, под присмотром доброй няни Прасковьи Климентьевой и дядьки Петра Мамонтова, по прозвищу "Сума", прошло детство и начальное образование мальчика. Для продолжения учебы семилетнего Сашу отправили в Москву к родственнику матери М.Ф.Аргамакову, человеку большого ума и доброты.

Домашний воспитатель француз – республиканец, заронил в душу подопечного идеи свободомыслия, уважения человека и презрения рабства. Саша оказался настолько развитым, что мог брать уроки у профессоров Московского университета.

В тринадцать лет он был зачислен в Петербургский пажеский корпус. По окончании, в числе двенадцати молодых дворян, Радищева в 1766 году отправили в Лейпциг для продолжения учебы.

Матушка Екатерина II собственноручно написала для них циркуляр:

"1) Обучаться всем латинскому, французскому, немецкому и, если возможно, славянскому языкам, в которых должны себя разговорами и чтением книг экзерцировать.

2) Всем обучаться моральной философии, истории, а наипаче праву естественному и всенародному и насколько и Римской истории и праву. Прочим наукам обучаться оставить всякому по произволению".

Стажер Радищев время не тратил на пиво и вечеринки, а самостоятельно изучал естественные науки, химию, медицину, освоил итальянский, зачитывался философией Вольтера, Ж.Ж Руссо, Д.Дидро, Гельвеция…

Наблюдая жизнь простого народа Германии, Александр Николаевич невольно сравнивал с ними жизнь крепостных в своем отечестве. Горько становилось на душе от сознания разницы.

Полный радужных надежд, Радищев через пять лет возвратился в Петербург и вступил в должность протоколиста в Сенате. Однообразие работы, грубость, произвол начальства и чиновников оказались в тягость молодому человеку, и он перешел в штаб финляндской дивизии в качестве обер – аудитора (прокурора), но и здесь долго не задержался, в 1755 года в чине секунд – майора вышел в отставку.

Весной этого же года Радищев отправился в Аблязово к родителям, за благословением на брак с А.В.Рубановской. Свадьба состоялась в Москве. Недолгим оказалось семейное счастье. В 1783 году Анна Васильевна скончалась. Нервы Александра Николаевича оказались на пределе. Утешение он находил в литературных занятиях, но давило одиночество, и пришлось вернуться на государеву службу в Камерц – коллегию, которой управлял либерально настроенный А.Р.Воронцов. Знания, принципиальность, бескорыстие нового работника понравились вельможе и, спустя три года, он рекомендовал его на должность заместителя управляющего Петербургской таможней, а потом и управляющего, в которой Радищев прослужил десять лет.

Как и все молодые люди того времени увлекались масонством, и Радищев не отстал от них. Посещая масонскую ложу "Уранию", но не увлекся ею. Идеи просветительства захватили его. Вступив в "Общество друзей словесных наук", он стал активным его членом и корреспондентом.

В первых его литературных сочинениях отмечалась четкая философская направленность, ясно изложенная в "Письме к другу, жительствующему в Тобольске по долгу звания своего", которое было приурочено к открытию памятника Петру Ι, на Сенатской площади.

В "Письме" он раскрыл символику монумента. "Крутизна горы суть препятствия, кои Петр имел, производя в действо свои намерения; змея, в пути лежащая, коварство и злоба, искавшие кончины его за введение новых нравов; древняя одежда, звериная кожа и весь простой убор коня и всадника суть простые и грубые нравы и непросвещение, кои Петр нашел в народе, которые он преобразовать вознамерился; глава, лаврами венчанная, победитель бо был прежде, нежели законодатель; вид мужественный и мощный и крепости преобразователя; простертая рука покровительствующая, как ее называет Дидро, и веселый суть внутренное уверение достигшия цели, и рука простертая являет, что крепкия муж, преодолев все стремлению его противившиеся пороки, покров свой дает всем, чадами его называющимися".

Размышляя далее, надо ли Петра назвать великим? Радищев заключил: "И хотя бы Петр не отличался различными учреждениями, к народной пользе относящимися, хотя бы он не был победителем Карла XΙΙ, то мог бы и для этого великим называться, что дал первый стремление столь обширной громаде, которая, яко первенственное вещество, была без действия".

Оду "Вольность" Радищев писал в период с 1781 по 1783 год, отрывок которой автор поместил в книге "Путешествие из Петербурга в Москву".

Ода начиналась хвалой бесценному дару человечества – вольности.

О! дар небес благословенный,

Источник всех великих дел,

О вольность, вольность, дар бесценный,

Позволь, чтоб раб тебя воспел.

Поскольку властям не до вольности раба, то " Родился в обществе закон". Если есть закон, должен быть и судья с атрибутами: "…зерцало, меч, весы"… Судья, по мысли автора оды, должен быть равным для всех.

Равно на все взирает лицы,

Ни ненавидя, ни любя.

Он лести чужд, лицеприятства,

Породы, знатности, богатства…

Он образ божий на земле.

Но "образ божий" закрыло "чудовище ужасно!" Покрывши разум темнотою

И всюду вея ползкий яд,…

"Закон се божий", – царь вещает;

Обман святый, – мудрец взывает, -

Народ давить, что ты обрел".

Далее автор не стесняется в выражении.

Чело надменное вознесши,

Приняв железный скипетр, царь,

На громном троне властно севши,

В народе зрит лишь подлу тварь.

Власть давит народ, унижает, топчет.

И мы внимаем хладнокровно,

Как крови нашей алчный гад,

Ругаяся всегда бесспорно,

В веселы дни нам сеет ад.

Рабство не подходит для русских людей. Объединившись, они поднимаются на борьбу.

Из недр развалины огромной,

Среди огней кровавых рек,

Средь глада, зверства, язвы темной,

Что лютый дух властей возжег, -

Возникнут малые светила;…

Ода заканчивается пророчески.

Мне слышится уж глас природы,

Начальный глас, глас божества;

Трясутся вечна мрака своды,

Се миг рожденью божества.

До Радищева не один из пиитов не осмелился написать подобного, и открыто заявить, что "Самодержавство есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние…"

Рылеев, Пушкин, Лермонтов, Некрасов и другие поэты продолжили революционные мысли, высказанные свободомыслящим дворянином.

Полностью ода "Вольность" вышла отдельной брошюрой в издательстве "Сириус" лишь 1906 году, а до этого времени была под запретом, но любознательные читатели знакомились с нею по спискам.

В популярном того времени журнале "Беседующий гражданин" Радищев опубликовал "Беседы о том, что есть сын Отечества". "Не все рожденные в отечестве достойны величественного наименования сына отечества (патриота). Под игом рабства находящиеся не достойны украшаться сим именем. Но где он? Где сей, украшенный достойно сим величественным именем?

– Не в объятиях ли неги и любострастия? Не объятый ли пламенем гордости, любоначалия, насилия? Не зарытый ли в скверно-прибыточестве, зависти, зловожделении, вражде и раздоре со всеми даже и теми, кои одинаково с ним чувствуют и к одному и тому же устремляются? Или не погрязший ли в тину лени, обжорства и пьянства?….Или тот, простирающий объятия свои к захвачению богатства и владений целого отечества своего, а ежели бы можно было, и целого света и который с хладнокровием готов отъять у злосчастнейших соотечественников своих и последние крохи…"

По – Радищеву, тот имеет право называться сыном отечества тот, кто: " …приучил свой дух к трудолюбию, прилежанию, скромности, умному состраданию, к охоте благотворить всем, к любви отечества, к желанию подражать великим в том примерам, також к любви к наукам и художествам…".

Все написанное, в том числе и "Житие Федора Васильевича Ушакова", не определили дальнейшую судьбу писателя, он вынашивал в сердце другое, более значимое, более дерзкое, но необходимое для России произведение, и со средины 1780 года вплотную приступил к его написанию. Законченное через девять лет "Путешествие из Петербурга в Москву", стало главным и драматичным трудом всей жизни автора.

22 июля 1789 года от председателя управы благочиния обер-полицмейстера Никиты Рылеева, Радищев получил разрешение напечатать книгу, но типографии Петербурга отказались выполнять заказ.

В 1790 году писатель у себя дома на улице Грязной, ныне Марата, а по другим версиям в имении отца в села Вернее Аблязово, выпустил без указания фамилии 650 экземпляров мятежной книги. Из них 25 отдал книгопродавцу Зотову на реализацию, 7 подарил близким друзьям, 30 – 70 экземпляров "пропали", а остальные, чувствуя угрозу со стороны властей, автор сжёг.

"Путешествие" – это не выдумка Радищева, а реальная жизнь крепостной России времен Екатерины ΙΙ, виденная им с малых лет, и взятой в качестве примера с промежутков почтового тракта от Петербурга до Москвы.

Произведение оказалось настолько смелым и революционным, что спустя более два века остается отражением настоящего в прошлом жизни русского народа. Пытливый ум оказался у путешественника и зорким оказался глаз.

Начинается книга с обращения автора к любезнейшему другу.

"Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвлена стала. Обратил взоры мои во внутренность мою – и узрел, что бедствия человека происходят от человека, и часто от того только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы. Ужели, вещал я сам себе, природа толико скупа была к своим чадам, что от блудящего невинно сокрыла истину навеки? Ужели сия грозная мачеха произвела нас для того, чтобы чувствовали мы бедствия, а блаженства николи? "Отыми завесу с очей природного чувствования – и блажен буду". Сей глас природы раздавался в сложении моем… Я ощутил в себе довольно сил, чтобы противиться заблуждению"… После обращения Александр Николаевич сел в кибитку, и тронулся по тракту в первопрестольную, время от времени, делая остановки в различных местах.

В Любани у Радищева зашел разговор с крепостным, который жаловался, что шесть дней в неделю работает на барина, а праздники и ночи работает на себя.

"У него (барина) на пашне сто рук для одного рта, а у меня две для семи ртов… Да хотя растянись на барской работе, то спасибо не скажут" – заявил мужик. Автор резюмировал: "Член общества становится только тогда известен правительству, его охраняющему, когда нарушает союз общественный, когда становится злодей!… Страшись, помещик жестокосердный, на челе каждого из твоих крестьян вижу твое осуждение".

Путешественник едет дальше.

"В Крестьцах я был свидетелем расставания отца с детьми, которое меня тем чувствительнее тронуло, что я сам отец и скоро, может быть, с детьми расставаться буду. …Тысячу против одного держать можно, что из ста дворянчиков, вступающих в службу, 98 становятся повесами… Смотря на сына моего, представляется мне: он начал служить, познакомился с вертопрахами, распутными, игроками, щёголями… Каким образом фортуна, вертясь на курьей ножке, приголубила его; и сынок мой, не брея еще бороды, стал знатным боярином. Возмечтал он о себе, что умнее всех на свете. Чего доброго ожидать от такого полководца или градоначальника?"

По мнению автора, нельзя давать звания и чины дворянам при рождении, ибо знания и любовь к Отечеству приобретаются не по чину, а по "зрелым нравам".

Следуя далее от станции до станции, автор добрался до Вышнего Волочка с его каналами и баржами, полными зерна, которые тянут бурлаки до Петербурга.

Увиденному подвел итог: "… в России многие земледелатели не для себя работают; и так изобилие во многих краях России доказывает отягченный жребий его жителей….А дабы они не умирали с голоду, то выдавал он (дворянин) им определенное количество хлеба. Варвар! Не достоин ты носить имя гражданина. Какая польза государству, что несколько тысяч четвертей в год более родится хлеба, если те, кои его производят, считаются наравне с волом, определенным тяжкую вздирати борозду? …Богатство сего кровопийца ему не принадлежит. Оно нажито грабежом и заслуживает строгого в законе наказания… Сокрушите орудия его земледелия; сожгите его риги, овины, житницы и развейте пепел по нивам…".

В Выдропужске проекты о будущем, и, в частности, уничтожения придворных чинов и пользы просвещения народа, заняли мысли Радищева.

"Сложив с сердца нашего столь несносное бремя, долговременно нас теснившее, мы явим вам наши побуждения на уничтожение столь оскорбительных для заслуги и достоинства чинов. Вещают вам, что царский престол, коего сила во мнении граждан коренится, отличествовати долженствует внешним блеском, дабы мнение о его величестве было всегда всецело и нерушимо. Оттуда пышная внешность властителей народов, отсюда стадо рабов, их окружающих. Но чем народ просвещеннее, тем внешность менее действовать может".

В Торжке путешественник встретился с человеком, собравшимся в Петербург за разрешением открыть в городке книгопечатание.

"Я ему говорил, что на сие дозволения не нужно; ибо свобода на то дана всем. Но он хотел свободы в ценсуре; и вот его о том размышления. Ценсура сделана нянькой рассудка, остроумия, воображения, всего великого и изящного…. Если же всегда пребудут няньки и опекуны, то ребенок долго ходить будет на помочах… Книга, проходящая десять ценсур прежде, нежели достигнет света, не есть книга, но поделка святой инквизиции… Один несмысленный урядник благочиния может величайший в просвещении сделать вред и на многие лета остановку в шествии разума… Заключу сим: ценсура печатаемого принадлежит обществу, оно дает сочинителю венец или употребит листы на обертки". В тоже время "Сочинения любострастные, наполненные похотливыми начертаниями, дышащие развратом, коего все листы и строки стрекательною наготою зияют, вредны для юношей и незрелых чувств".

В "Медном" дворянин – путешественник присутствовал на продаже имения, дома и шести душ мужского и женского пола. Продавался старик 75 лет, неоднократно спасавший барина от вражеских пуль в баталиях, старуха, его жена, 80 лет, кормилица матери барина, вдова 40 лет, кормилица молодого барина, молодица 18 лет, внучка стариков, изнасилованная барином. Отдельно будет продан и её несчастный ребенок.

"Не могу сему я верить, невозможно, чтобы там, где мыслить верить дозволяется всякому кто как хочет, столь постыдное существовало обыкновение… Не дивись, установление свободы в исповедании обидит одних попов и чернецов, да и те скорее пожелают приобрести себе овцу, нежели овцу во Христово стадо".

Позади осталась: Тверь и Городня, и вопли "старухи лет пятидесяти" о сыне, провожаемым в рекруты.

Не успел путешественник отъехать от Завидово, как на улице поднялся шум. Оказывается, на перепряжку экипажа должен вот-вот подъехать "его превосходительство", а верный гвардейский "Полкан", заранее кричал на старосту, у которого не оказалось нужного количества лошадей.

"– Роди, старый черт. А не будет лошадей, то тебя изуродую, – и, схватя старика за бороду, начал его бить по плечам плетьми нещадно".

Глядя на происходящее, Радищев отметил: "Блаженны в единовластных правлениях вельможи. Блаженны украшенные чинами и лентами. Вся природа им повинуется. Даже немысленные скоты угождают их желаниям… Знатность без истинного достоинства подобная колдунам в наших деревнях. Все крестьяне их почитают и боятся, думая, что они чрезъестественные повелители".

В деревне Пешки Александр Николаевич решил перекусить "старым куском жареной говядины", которую вез с собой. Вошел в крестьянскую избу и, после выпитого чая с сахаром, "боярским кушаньем", огляделся.

"Четыре стены, до половины покрытые, так, как и весь потолок сажею; пол в щелях, на вершок по крайней мере поросший грязью; печь без трубы, но лучшая защита от холода и дым всякое утро зимою и летом наполняющий избу; окончины, в коих натянутый пузырь смеркающийся в полдень пропускал свет… Корыто кормить свиней или телят, буде есть, спать с ними вместе, глотая воздух, в коем горящая свеча как будто в тумане или за завесою кажется… Вот в чем почитается по справедливости источник государственного избытка, силы, могущества. Тут видна алчность дворянства, грабеж, мучительство наше и беззащитное нищеты состояние. – Звери алчные, пиявицы ненасытные, что крестьянину мы оставляем? то, чего отнять не можем, – воздух. Да, один воздух. Отъемлем нередко у него не токмо дар земли, хлеб и воду, но и самый свет… .

Жестокосердечный помещик! Посмотри на детей крестьян, тебе подвластных. Они почти наги… Но не ласкайся безвозмездием. Неусыпный сей деяний твоих страж уловит тебя наедине, и ты почувствуешь его кару"…

Власть существует для народа, а не наоборот, и богатство страны определяется не богатством немногих лиц, а благосостоянием всех.

Черная Грязь – последняя перед Москвой ямская станция. "Здесь я видел также изрядный опыт самовластия дворянского над крестьянами.

Проезжала тут свадьба. Но вместо радостного поезда и слез боязливой невесты на челе определенных вступить в супружество печаль и уныние. Они друг друга ненавидят и властию господина своего влекутся на казнь, к олатрю отца всех благ… И служитель его примет исторгнутую властию клятву и утвердит брак! О! горестная участь многих миллионов! Конец твой сокрыт еще от взора и внучат моих…".

Закончилось безрадостное путешествие Радищева из Петербурга в Москву, впереди его ждал более горький путь.

"Путешествие" – не только изобличение пороков российской действительности, но и предложения по ее переустройству. Ничего экстремального автор не предлагал.

В "Проекте в будущем" Александр Николаевич изложил свои мысли: освободить дворовых и запретить брать крестьян в качестве слуг, а если кто возьмет, то крестьянину дать вольную; дозволять браки крестьянам без вмешательства помещика, признать крестьянина собственником своего имущества и земельного надела; дать крестьянам равные и полные юридические права с запрещением наказывать без суда; дозволить крестьянам покупать землю, и определить выкупную сумму для получения свободы себя и семьи. Все эти меры в конечном итоге должны были привести Россию к отмене крепостного права, которое произойдет только через 71 год.

Реакция на книгу превзошла ожидания. Во мнении Петербург раскололся на две части. Одна считала автора великим Гражданином, вторая, большая часть, назвала сочинение как "непродуманное и безрассудное", а императрица узрела в нем зловредное антикрепостничество и приказала сыскать автора и посадить в Петропавловскую крепость с учинением дознания.

30 июня 1790 года автор был арестован. На одном из допросов в пыточном застенке Шешковского, заключенный раскаялся и отказался от "зловредной" книги, надеясь тем самым смягчить свою участь. От книги он отказался, но не отказался от образа своих мыслей. Находясь в крепости Радищев успел написать повесть о Филарете Милостивом.

Судьба "бунтовщика хуже Пугачева", была предрешена императрицей, но чтобы придать видимость правосудия, Уголовная палата произвела краткое расследование, и результаты представила графу Безбородко и главнокомандующему Петербурга графу – Брюсу.

Сенат и Совет вынесли единый приговор автору "Путешествия" – смертная казнь. 4 сентября 1790 года Екатерина Великая собственноручно подписала указ, обвинявший Радищева в измене присяге, должности и издании книги, "…наполненной самыми вредными умствованиями, разрушающий покой общественный, умоляющими должное ко власти уважение, стремящимися к тому, чтобы произвести в народе негодование против начальников и начальства и, наконец, оскорбительными и неистовыми выражениями против сана и власти царской".

По случаю заключения мира со Швецией "по милосердию и для всеобщей радости" суровый приговор Радищеву заменили ссылкой в Сибирь в Илимский острог "на десятилетнее безысходное пребывание".

Книга в России попала под строжайший запрет, и имя автора полагалось забыть. На зарубежье запреты не распространялись. В 1858 году с искаженным текстом "Путешествие из Петербурга в Москву" было отпечатано в Лондоне, а в 1876 и Лейпциге. В конце XΙX века "Путешествие" выходило, но со значительными правками. 1888 году издатель Суворин А.С. выпустил всего лишь 99 книжек мятежного "Путешествия" До нашего времени дошло около семнадцати радищевских подлинников. Екатерининский запрет на издание Радищева был снят в 1905 году.

Долгий путь до Илимска. В декабре 1790 года Радищев добрался лишь до Тобольска, который совсем недавно был объят пламенем пожара. Впечатление было удручающее. "Едва прибыв сюда, я, как мне казалось, сразу прочел на лицах ту надпись, что Данте ставит над вратами Ада: "Оставь надежду всяк сюда входящий", – записал изгнанник в путевых заметках. В расстроенном душевном состоянии Александр Николаевич дожидался младших своих детей, которых должна привезти в этот город Елизавета Рубановская, сестра покойной его жены. Елизавета, разностороннее образованная женщина, став супругой Радищева, проявляла заботу не только о нём, но и любила приемных детей, как своих.

Покровительство Радищеву со стороны графа А.Р.Воронцова продолжалось и в Сибири. Он всячески старался облегчить его участь: присылал книги, журналы, необходимые медицинские и другие инструменты.

За добрые дела в Илимске ссыльного называли "благодетелем". Он лечил больных, занимался благотворительностью, изучал природу, экономику сибирского края, быт ее людей, вел метеорологические наблюдения, много читал, писал и не оставлял мысли о необходимости изменения правления Россией.

В период изгнания из-под пера Александра Николаевича вышло "Описание Тобольского наместничества", "О человеке, о его смертности и бессмертии", "Письмо о китайском торге", "Сокращенное повествование о приобретении Сибири".

После смерти Екатерины ΙΙ император Павел Ι высочайшим повелением от 23 ноября 1796 года вернул опального писателя из Сибири, разрешив ему проживать в своем имении Немцове, ныне Радищево, Калужской губернии, но под пристальным контролем властей.

По пути домой, в Тобольске умерла Елизавета Рубановская. Потрясенный муж записал: "Сей город навеки имеет для меня притяжательность".

В декабре 1797 года Радищев отправил прошение Павлу Ι с просьбой посетить Аблязово. В ответе дозволялось "… для свидания с родителями съездить… один только раз".

В январе следующего года семейство из четырех сыновей и трех дочерей выехало из Калужской губернии. Целый год Александр Николаевич провел среди "…самой близкой родни", занимаясь земледелием и написанием "Набросков", вошедших в статью "Описание моего владения", кстати, крепостных у него не было никогда.

Новый государь Александр Ι, дал Радищеву полную свободу. Последние годы жизни писатель отдал литературе, написав стихотворную повесть "Бова", стихотворения "Песнь историческая", "Осьмнадцатое столетие", поэму "Песни, петые на состязаниях в честь древним славянским божествам" и продолжал работу над "Путешествием из Петербурга в Москву".

Помня Радищева, как юриста и принципиального человека, А.Р.Воронцов рекомендовал его на должность члена Комиссии по составлению законов. Александр Николаевич составил записку "О законоположении" и подготовил проект гражданского уложения, в котором оказался верным своей идее – отмене крепостного права. Председатель комиссии граф Завадовский, просмотрев представленное, возмутился и учинил громкий разнос подателю. Ранимый, больной нервами, Александр Николаевич, глубоко переживая грубость графа, и угрозу снова оказаться в Сибири, вспомнив слова друга Ф.В.Ушакова, "жизнь несносная должна быть насильственно прерванная", 23 (12) сентября 1802 года принял яд. Преданного анафеме, А.Н.Радищева похоронили на бедном Волковом кладбище Петербурга. До начала XXΙ века место захоронения писателя считалась неизвестным. К дню 300-летия таможней службы, сотрудники нашли его могилу и установили над ней конусообразный гранитный памятник со всеми положенными надписями.

Время не властно над памятью. Пушкин назвал Радищева "рабства враг" и в письме укорил Бестужева: "Как можно в статье о русской словесности забыть Радищева? Кого же мы должны помнить?"

О писателе помнили декабристы, готовя восстание на Сенатской площади 14 декабря 1825 года, о нем помнили и те, кто привел Россию к революции и совершил ее в октябре 1917 года.

Не отстали в возрождении памяти отца и дети Радищева. Николай и Павел не только написали его биографию, но и сохранили многие архивы. Внук, художник Боголюбов, создал в 1878 году в Саратове "Радищевский музей", существующий и поныне.

По декрету В.И.Ленина в 1918 году в Москве был открыт памятник писателю – революционеру А.Н.Радищеву. Трехтомник его сочинений в СССР начал издаваться в 1938 году и в последующие годы его произведения печатали в массовых тиражах.

В селе Радищево Пензенской области 30 октября 1945 года распахнул двери Государственный музей, посвященный Александру Николаевичу. 200-летие со дня рождения своего земляка Пенза отметила торжественным заседанием 24 сентября 1949 года.

Имя Радищева носят поселки, библиотеки, музеи, театры, учебные заведения, картинные галереи, улицы. Например, в Москве, в районе Таганки, две такие. С 1923 года есть такая улица и в Петербурге. Множество мемориальных досок на домах, учреждениях, связанных с жизнью и деятельностью писателя. Изучение произведений А.Н.Радищева входило в программу учащихся СССР.

ДЕДУШКА КРЫЛОВ

1

"Басни Крылова – сокровищница русского практического смысла, русского остроумия и юмора, русского разговорного языка; они отличаются и простодушием и народностью", – В.Г. Белинский.

По одному из определений Толкового словаря живого великорусского языка Владимира Даля, басня определена как "иносказательное, поучительное, повествование, побасня, побасенка, притча, где принято выводить животных и даже вещи словесными".

Басня, как литературный жанр берет начало с античных времен, яркими представителями этого жанра считают римлянина Федру и древнегреческого Эзопа. В XVII в Западной Европе зачитывались баснями француза Лафонтена.

XVIII век в России считается расцветом русской басни, связанный с А.Д.Кантемиром, А.Д.Тредиаковским, М.В.Ломоносовым. В следующем веке традицию русской сатиры продолжил А.П.Сумароков, И.И.Дмитриев, В.А.Жуковский, В.Л.Пушкин, В Майков, М.Н.Муравьев и другие стихотворцы.

Неоспоримый факт, что жанр басни самый трудный в поэзии, а настоящих баснописцев земля рождает редко. Таким уникумом оказался Иван Андреевич Крылов. О его популярности в Европе, говорит факт издания в 1825 году в Париже на трех языках: русском, французском и итальянском 2хтомника басен, которые переводили девяносто поэтов Франции и Италии. Практика мировая литературы того времени такого прецедента не знала.

Ласковым словом дедушка в русском языке обращаются к людям старшего возраста за их доброту, ласку, мудрость, знания и свет человечности, который они излучают. В русской литературе только И.А.Крылов имел такое звание.

Будущий баснописец родился в семье бедного офицера. В звании прапорщика Андрей Прохорович Крылов в городе Троицке женился на девице Марии, не знавшей грамоты, но от природы умной, спокойной и деловитой. Молодожены в полковой кибитке двинулась в Астрахань, на новое место дислокации полка. На сносях, опасаясь за будущего младенца, Мария Алексеевна отправилась на перекладных в Москву к своим родственникам. Здесь, 13 февраля по новому стилю 1769 года, родился мальчик, нареченный Иваном. Через некоторое время мать с сыном вернулись к мужу в полк. Из Астрахани их путь лежал в Оренбург.

Неспокойно жилось в России: Поволжье, Башкирия, Урал и другие территории были охвачены восстанием крестьян под предводительством Емельяна Пугачева. На усмирение Екатерина II бросила регулярную армию. При защите Яицкого городка от восставших, отличился капитан А.П.Крылов. В это время жена его с четырехлетним Ваней находилась в осажденном Оренбурге.

Регулярная армия вначале терпела одно поражение за другим. В конце концов, пугачевцев разгромили. Емельяна сподвижники связали и передали властям. Состоявшийся в Москве суд, приговорил его к четвертованию, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города, положить под колеса, а потом сжечь. Казнь состоялась на Болотной площади в Москве 10 января 1775 года. 12 января остатки тела, эшафот, сани, на которых везли казненного, сожгли.

Получив отставку в 1775 году, А.П.Крылов с семьей переехал в Тверь, заняв должность председателя Тверского магистрата с чином коллежского асессора. Взяток не брал, служил честно, достойно. Жалования не хватало, жили скудно. Тем не менее, нашлись средства, чтобы отдать Ивана на домашнее обучение французу, не отличавшемуся большими знаниями. Отец, любитель чтения, приучал сына к книгам, и особенно тем, которые хранились в его сундучке. Повзрослев, мальчик, перебирая их, найдет "Эзоповы басни"; понравившиеся, выучил наизусть. Отец, любитель представлений, иногда водил Ваню на самодеятельные спектакли в семинарию, в которых показывалась в смешном виде местная жизнь. Мальчик восторгался увиденным.

Время шло. У Ивана появился братик Лев – Левушка. Глава семейства часто болел. Доктора наши у него "грудную болезнь", от которой и умер 17 марта 1778 года. Ване было девять лет; внешне некрасивый, склонный к полноте, коротконогий, большеголовый, с крупным носом. Однако внешность не показатель ума. Мальчик много читал, проявил незаурядные способности в математике, игре на скрипке, которой научился у базарного скрипача итальянца Луиджи. Он же учил его и своему языку.

После смерти мужа, на плечи Марии Алексеевны упал груз забот о сыновьях и бабушке Матрене. Как и многие бабушки, она знала множество сказок, прибауток, поговорок, которые любил слушать Иван.

Чтобы как-то прокормиться, вдова бралась за любую поденную работу, вплоть до чтения псалтыри над покойниками. О матери Иван Андреевич скажет: "Она была простая женщина, без всякого образования, но умная от природы, исполненная высоких добродетелей". Вдове посоветовали обратиться к императрице Екатерине II с прошением о назначении пенсии по случаю потери кормилица. Прошение осталось без ответа.

Семье жить становилось все труднее. Сослуживцы покойного отца помогли определить десятилетнего Ивана "подканцеляристом" к столоначальнику по юридической части. Изнурительное переписывание служебных бумаг угнетало мальчика. Несмотря на это, он наблюдал за чиновниками: их интригами, взяточничеством, чинопочитанием и подлостью. Все увиденное со временем войдет в фундамент его басен.

В свободное от работы время подросток читал, читал, читал. Особо его влекла сатирическая литература и журналы Новикова "Трутень" и "Живописец", высмеивающие чиновников, дворян, праздность, лень. Ивану захотелось и самому попробовать писать. Матери было не до стихов сына…

Как – то на масленицу в Тверь приехали московские артисты с пьесой "Мельник, колдун, обманщик и сват", раскрывающей жизнь простого народа. Естественно, Иван побывал на представлении. Под впечатлением спектакля, решил написать что-то подобное. В основу своей сатирической оперы взял рассказ из журнала "Живописец", о кофейницах, обманывающих народ гаданием на кофейной гуще. Из-за "сырости" фабулы, слабости стихов, построения действий, "Кофейница" дальше тетради автора никуда не пошла.

В надежде улучшить жизнь, зимой 1782 года Крыловы перебрались в Петербург. Поселились на окраине в Измайловском полку в двух комнатках бывшего однополчанина мужа. После долгих поисков работы, осенью следующего года четырнадцатилетний Иван Андреевич поступил на службу в качестве делопроизводителя низшего ранга в Петербургскую казенную палату со скудным годовым жалованием 25 рулей серебром в год.

Умами прогрессивного Петербурга того времени владели писатели: Радищев, Фонвизин, Новиков. На сцене театров шли "Недоросль" Фонвизина, комедии Сумарокова, Княжнина и др. авторов. Ивана Крылова тянуло в театр. Спектакли дали ему толчок переделать неудачную "Кофейницу". Закончив, долго не решался отнести издателям. Выбор пал на типографию немца Ф.Брейткопфа. Пьесу он одобрил и обещал уплатить автору шестьдесят рублей ассигнациями. Договор не состоялся, поскольку типография закрылась из-за нехватки средств на ее содержание.

Гонорар – неглавное для четырнадцатилетнего Крылов. Главным было то, что Брейткопф пригласил его бывать в своем доме, давая читать Мольера, Расина и познакомил с уважаемым в Петербурге актером Иваном Афанасьевичем Дмитриевским, руководителем Эрмитажного театра. Знакомство переросло в дружбу, давшая возможность юноше окунуться в театральную жизнь Петербурга.

Еще поразмыслив над "Кофейницей", автор забраковал сочинение, а его место заняла трагедия "Клеопатра" и "Филомела", представленные Дмитриевскому. Одобрения не последовало. Потом Иван Андреевич будет вспоминать: "В молодости моей я все писал, что ни попало, была бы только бумага да чернила…"

Поняв, что драматург из него не выйдет, вновь вернулся к комической опере, сочинив "Бешеную семью", с острием, направленным в дворянское сословие. В этом же ключе выдержана и комедия "Сочинитель в прихожей". Ее напечатают в "Российском Феатре", через семь лет.

У Дмитриевского Крылов познакомился с автором комедии "Недоросль" – Фонвизиным и членом театрального комитета Петербурга Петром Алексеевичем Соймоновым. По его предложению камер-музыкант Деви сочинил музыку на крыловскую "Бешеную семью". Такого успеха Иван Андреевич не ожидал.

Поняв, что молодой человек стеснен в средствах, в мае 1787 года, Соймонов устроил его на службу в Горную экспедицию с достаточно высоким для него жалованием. В этом же году Иван Андреевич похоронил мать. Теперь он остался один с младшим братом Левушкой.

Несмотря на покровительство Соймонова, литературные дела Ивана Андреевича не складывались. Жена признанного драматурга в Петербурге Я.Б.Княжнина на одной из встреч у Дмитриевского осмеяла далеко непарадный костюм Крылова. Чувство собственного достоинства побудило его написать сатирическую пьесу "Проказники", в главных действующих лицах которой явно просматривался Княжнин и его жена. Высмеянный драматург обратился с Соймонову с требованием запретить к показу пьесу, а автора наказать. Было решено сгладить конфликт, дабы не дошел до верховной власти: постановку "Проказников" отложить на неопределенное время и пьесам "Бешеная семья", "Сочинитель в прихожей", "Американцы", не давать ходу.

Самолюбие автора было задето, и он письменно обратился к Княжнину: "Милостивый государь Яков Борисович! К немалому моему огорчению услышал я от Ивана Афанасьевича г. Дмитриевского, что вы укоряете меня в сочинении на вас комедии, а его в согласии в сем со мною, и будто бы я сам сказывал, что он сию комедию переправлял, в чем, пишите вы, и уличить меня можно. Я удивляюсь, государь мой, что вы, а не другой кто, вооружаетесь на комедию, которую я пишу на пороки, и почитаете критикою своего дома толпу развращенный людей, описываемых мною, и не нахожу сам никакого сходства между ею и вашим семейством… Вам известно, я думаю, что предмет комедии есть осмеивать пороки, а не достоинства, и для того одни порочные должны ее страшиться и ненавидеть, а вы на меня сердитесь! Поверьте, что вас обидел не я, описывая негодный дом, который от трактира только разнится тем, что на нем нет вывески, но обидели те, кои сказали, что это – картина вашего дома".

Не оставил своим вниманием Иван Андреевич и Соймонова. В письме, полном сарказма, он обращается к нему: "Ваше Превосходительство, милостивый государь! И последний подлец, каков только может быть, Ваше Превосходительство, огорчился бы поступками, которые сношу я от театра. Итак, простите мне, что я, имея благородную душу, осмеливаюсь покорнейше просить, чтобы удостоили открыть мне причину, которая привлекла на меня ваш гнев, толико бедственных для моих сочинений?.. Однако ж еще не осмеливался я подумать, чтобы я был, а не сочинения мои причиною вашего гнева, и для того имел честь быть у вас, доложил я вам, не угодно ли вам будет принять на театр комедию мою "Проказники", которая у вас некогда была, и вы мне дозволили ее напечатать, когда я находился под вашим начальством; а как вы мне сказали, что вы не помните сей комедии, и я вам донес, что она написана на рогоносца, на которую столько вооружился г. Княжнин, то вы мне изволили отвечать, что вы не приемлете личности".

После конфликта перед двадцатилетним Крыловым, подающим надежды, как драматург, закрылись двери литературных домов, охладели знакомые и состоялось увольнение из Горной экспедиции. Сделав вывод, что общество не нуждается в таланте, искренности, чести и честности, а ему нужны лишь чины, деньги и развлечения, Крылов решил изменить курс жизни, направив его на борьбу с пороками общества, зная наперед, какая судьба ему уготовлена.

Работай день, и ночь не спи;

Но если для тебя не нравен,

Останешься последим равен:

За правду знатью не любим,

За истину от всех гоним,

Умрешь и беден и бесславен.

Оказавшись в трудном финансовом положении, и, зная, что на скудное жалование вдвоем с братом не прожить, Иван Андреевич впал в уныние. Однако свет не без добрых людей. Неожиданно ему руку помощи протянул богатый помещик Тамбовской губернии Иван Герасимович Рахманинов, человек прогрессивных взглядов, открывший в Петербурге типографию для выпуска журнала "Утренние часы". Молодой человек оказался сметливым и быстро освоил печатное дело.

Дебют Крылова несколькими стихотворениями салонного типа состоялся в 1876 году в журнале "Лекарство от скуки и забот". В журнале "Утренние часы" за 1789 год молодой сочинитель опубликовал оду "Утро". Критики на оду даже не откликнулись, поскольку была напыщенной, высокопарной и мало чем выделялась среди других подобного рода произведений.

Решив, что театр, оды, поэмы не его жанр, Иван Андреевич переключился на басни, в которых можно оживить зверей, птиц и их устами рассказывать о пороках общества. В "Утренних часах" без подписи опубликовал первые басни: "Стыдливый игрок", "Судьбы игрока", о любителях карточной игры.

Время от времени Крылов посещал Общество друзей словесных наук, где велись разговоры о вечности души, поисках истины, о союзе естественного права с естественным богословием и о том, что Россия нуждается в духовном перевоспитании на основе нравственных наук. Эти суждения казались ему скучными, пустыми, шедшими в разрез с французской философией, которую он изучил по трудам Вольтера, Руссо, Декарта, Дидро и др.

На одном из заседаний этого общества Иван Андреевич познакомился с начальником Петербургской таможни Александром Николаевичем Радищевым, автором книги "Путешествие из Петербурга в Москву". Разговор состоялся сдержанным, философским.

Желая быть независимым в издательском деле, Крылов с помощью Рахманова открыл свой журнал "Почта духа". В декабре 1789 года "Московские известия" дали объявление: "… принимается подписка на выходящий с генваря месяцы сего 1789 года ежемесячное издание под заглавием "Почта духа", или учения, нравственная переписка арабского философа Маликульмулька с водяными, воздушными и подземными духами… будто многие из них очень добрые духи; но только иные не любят крючкотворцев, ростовщиков и лицемеров, а иные не жалуют щегольства, волокитства и мотовства". Из витиеватого названия не трудно было догадаться, в каком направлении пойдет новой издание. В нем не было стихов, басен, а были смелые письма, написанные от имени таинственного Маликульмулька, касавшиеся всех сфер жизни светского общества. В одном из писем о добродетели автор пишет: "… Я почитаю в людях одну только мудрость и добродетель, и под какими бы видами оные мне не представлялись, я всегда равно имею к ним уважение. Мещанин добродетельный и честный крестьянин, преисполненный добросердечием, для меня во сто раз драгоценнее дворянина, считающего в свое роде до 30 дворянских колен, но не имеющего никаких достоинства, кроме того счастья, что родился от благородных родителей, которые так же, может быть, не более его принесли пользы своему отечеству, как только умножали число бесплодных ветвей своего родословного дерева".

В другом письме, "Рассуждения о некоторых государях и министрах", Крылов говорит: "Львы и тигры менее причиняют вреда людям, нежели некоторые государи и министры… Бросался ли когда лев возбужденный величайшим гладом, на подобного себе льва или раздирал ли его на части для утоления своего голода? Напротив того, ежедневно почти мы видим людей, которые для удовлетворения своего тщеславия, гордости или корыстолюбия жертвуют подобными себе людьми без малейшего угрызения совести".

14 декабря 1789 года произошла революция во Франции. Династия Бурбонов пала. Республика приняла конституцию из 4х пунктов. Первый из них гласил: "Все люди рождаются вольными и в совершенном рассуждении Прав равенства; различия же долженствуют быть основаны на единой токмо общей пользе…"

Четыре пункта французской конституции полностью совпали с мыслями Крылова. Переполненный чувствами, он пишет письмо "К Эмпедоклу от волшебника Маликульмулька" со словами: "… Развратность нынешнего века людей, любезный Эмпедокл, столь приметна, оная разве только быть может неизвестно в пустынях или в самых отдаленных скитах; но человек, живущий в свете, против воли своей познает их пороки… Вся история дел человеческих, от самого начала света, наполнена злодеяниями, изменами, похищениями, войнами и смертоубийствами".

Французская "зараза" будоражил умы в Россию. Просвещенная Екатерина II еще не отошла от испуга восстания Пугачева и "крамольной" книги Радищева, повелела ввести жесткую цензуру в печати. В число опальных изданий попал и крыловский журнал "Почта духов". Искренне веря в императрицу как источник добра и мира, Крылов пишет оду по случаю заключения мира со Швецией в августе 1790 года. В ней автор не пожалел эпитетов, прославляя государыню, и в тоже время напомнил, как надо относится к подданным.

О, сколь блаженны те державы,

Где к подданным храня любовь,

Монархи в том лишь ищут славы,

Чтоб, как свою, щадить их кровь!

Народ в царе отца там видит,

Где царь раздоры ненавидит,

Законы дав, хранит их сам.

Там златом ябеда не блещет,

Там слабы сильных не трепещет,

Там трон подобен небесам.

Несмотря на столь лестные слова оды, журнал закрыли.

Крылов не унывал. В декабре 1791 года он, Дмитриевский, Клушин и Плавильщиков, на паях по тысячу рублей с каждого создали товарищество с целью печатания книг и прочей продукции с продажей их в собственной лавке. Называлось оно "Типография И.Крылова с товарищи". Со следующего года типография стала выпускать журнал "Зритель".

В условиях строгой цензуры, товариществу приходилось соблюдать осторожность, выпуская литературу легкого содержания, но это не изменило главного направления издательства – отстаивания независимости русской литературы от иноземной. Об этом свидетельствовал Плавильщиков: "Если бы российский народ отличался от всех племен земнородных единым только подражанием и никакой другой способности не имел, то чем бы он мог удивить вселенную, которая смотрит на него завистливыми глазами".

Несмотря на отступление от позиций сатиры, Крылов дерзнул напечатать в журнале две свои прозаические работы: "Похвальную речь в память моему дедушке" и "Каиб". За талантливо написанные эти вещи, современники поставили автора в один ряд с Фонвизиным и его комедией "Недоросль".

В "Похвальной речи" один крепостник обращается к другому, который "… показал нам, как должно проживать в неделю благородному человеку то, что две тысячи подвластных ему простолюдинов вырабатывают в год;… он имел дарование обедать в своих деревнях пышно и роскошно, когда казалось, что в них наблюдался величайший пост, и таким искусством делал гостям своим приятные нечаянности… Так, государи мои, часто бывало, когда приедем к нему в деревню обедать, то, видя всех его крестьян бледных, умирающих с голоду, страшимся сами умереть за его столом голодной смертью; глядя на всякого из них, заключали мы, что на сто верст вокруг его деревень нет ни корки хлеба, ни чахоточной курицы… искуснейшие из нас не постигали, что еще мог он содрать с своих крестьян, и мы принуждены были думать, что он из ничего создал великолепные свои пиры".

В "Каибе" Крылов под жанром восточной повести, изобразил Каиба, угрожающего подданным: "Господа! Я хочу того-то: кто имеет на сие возражение, тот может свободно его объявить: в сию ж минуту получит он пятьсот ударов воловьей жилою по пятам, а после мы рассмотрим его голос". Каиб – копия матушки Екатерины II, любившей рассуждать о законности в государстве, при этом деспотизм ее не знал границ.

В незаконченном сочинении "Мои горячки" сыск нашел недозволенность, граничащую с преступлением. В типографии "И.Крылов и товарищи" произвели обыск. Рукопись изъяли и представили императрице. Автора и ближайших сотрудников вызвали на допрос. Репрессий не последовало, но рукопись исчезла. Чтобы переждать полицейские страсти, Крылов и Клушин покинули Петербург.

Иван Андреевич поселился в деревне под Брянском. Во время посещения местного помещика Константинова гость обратил внимание на пятнадцатилетнюю его дочь Анну Алексеевну, Анюту. Влюбленный двадцатичетырехлетний Иван Андреевич написал ей стихотворное послание:

Что ж, мой друг, тому виною?

Ты прекрасна, молода:

Раз лишь встретиться с тобою –

И без сердца навсегда…

Взглянешь ты – в нас сердце тает,

Улыбнешься – кровь кипит,

И душа уж там летает,

Где любовь нам рай сулит.

Однако в силу застенчивости, неуклюжести и наружности, далекой от совершенства, он понял, что не сможет быть достойным другом Анюте, тем более, что ее отец не желал родства с безродным сочинителем. На этом закончилась первая и последняя попытка Крылова обзавестись семьей. Перед отъездом в Петербург он написал стихотворение-прощание с селом и полюбившейся девушкой.

Прости, любезное село,

Столица мира дорого;

Прости, ключ чистый, как стекло,

И ты, тенистая дуброва,

В которой часто день бывал

Мне так короток, как минута,

Где часто соловей певал

Так чисто, нежно, как Анюта.

Простите вы, мои друзья, -

Из недр спокойства и свободы

Я еду в мрачный гроб природы –

Простите, в город еду я…

Вновь объединившись с Клушиным, Крылов начал выпускать новый журнал "Петербургский Меркурий". Учтя горький опыт выпуска предыдущего издания, в этом не стало сатиры и демократических рассуждений, а печаталась бытовая проза, собственные очерки и стихотворения лирического характера. Например, "Мой отъезд", "К другу моему" и т.д.

Всех жизненных коллизий не предусмотреть. В одном из номеров журнала Крылов напечатал рецензию опального Княжнина на "Вадима Новгородского", а в другом отрывок "Об открытии Америки", одного из лидеров французской революции аббата Рейналя. Этого оказалось достаточным, чтобы попасть в списки неблагонадежных журналов. Его не закрыли, а перевели в государственное издательство при Академии наук, где существовал жесткий контроль над выпускаемыми произведениями. Но и здесь нависла угроза закрытия "Петербургского Меркурия".

Екатерина Великая любила проявлять благородство. Прежде чем закрыть журнал она пригласила Крылова и Клушина на аудиенцию в Зимний дворец. Такой чести друзья не ожидали, думая, не попадут ли из дворца на каторгу? Все обошлось. Клушин покаялся в своих заблуждениях, получил прощение и деньги для обучения за границей. Венцом его покаяния стала ода "Благодарность Екатерине Великой за всемилостивейшее увольнение меня в чужие края с жалованием".

Крылов решил не ездить за границу и, чтобы не гневить императрицу, окончательно порвать с литературой. Последний номер журнала оказался прощальным. Журнал закрылся, но взгляды издателя на жизнь не изменились, о чем говорит отрывок из оды "К счастью":

Вот как ты, Счастье, куролесишь;

Вот как неправду с правдой весишь!

Ласкаешь тем, в ком правды нет,

Уму и правде досаждая,

Безумство, наглость награждая,

Ты портишь только здешний свет.

Я вижу, ты, мой друг, уж скучишь

И может быть, меня проучишь

За то, что я немножко смел

И правду высказать умел…

Итак, позади двадцать четыре года жизни. При этом нет собственного очага, любви, литературного успеха. Другой бы упал духом и подчинился судьбе, но не таков Иван Андреевич: есть силы, талант, убежденность, опыт издателя. С таким багажом можно двигаться вперед.

2

Осенью 1793 года по Петербургскому тракту Крылов отправился в Москву к другу Сандунову. Несмотря на теплоту встречи, тревога в душе за будущее не улеглась. Гуляя по улицам столицы, раздумывая, куда бы приложить свои силы, он зашел в игорный дом. Надеясь, что новичкам везет, сделал ставку. Игра захватила его. Выиграв два раза, замахнулся на третий. Фортуна подвела. Азарт игры опустошил карман, но не лишил надежды на крупный выигрыш.

С невеселыми мыслями Крылов заколесил по России. Остались позади игорные дома Ярославля, Н-Новгорода, Тулы, Самары. По словам мемуариста Ивана Андреевича он "… в молодости своей был пристрастным к карточной игре, вовсе не из корыстолюбия, но ради сильных ощущений… Не зная ни света, ни людей, Крылов попался в одну из шаек и его ободрали, как говорится, "будто липочку". Однако это не пошло на пользу".

Азарт брал свое. На одном из постоялых дворов Подмосковья он проигрался в пух и прах и едва избежал ареста. Вернувшись в Москву, где снимал комнату на Петровке, задумался о дальнейшем своем пути. Словно за перенесенные мытарства, судьба наградила его встречей с давним знакомым Татищевым, который предложил ему отдохнуть в своем подмосковном имении. Тишина, забота хозяев, всколыхнули в госте желание писать стихи. Одно за другим ложились на бумагу, став циклом "Блаженство". Философски звучит одно из них:

Но где ж блаженство обитает,

Когда его в природе нет?

Где царство, кое он мечтает?

Где сей манящий чувства свет?

Вещаю нам – вне протяженья,

Где чувство есть, а нет движенья.

Очисти смертный разум твой,

Взгляни – твой рай перед тобой,

Тебя одна лишь гордость мучит,

Природа быть счастливым учит…

В другом стихотворении он вернулся к своей излюбленной теме – осуждение праздности:

Там роскошь, золотом блестя,

Зовет гостей в свои палаты

И ставит им столы богаты,

Изнеженным их вкусам льстя,

Но в хрусталях своих бесценных

Она не вина раздает;

В них пенится кровавый пот

Народов ею разоренных.

Хозяин имения уехал в столицу. Иван Андреевич "одичал": ходил по парку нагишом с книгой в руках, отрастил бороду, ногти. Внезапно возвратившийся Татищев, увидев "первобытного человека", долго смеялся.

Как говорится – пора и честь знать. Крылов покинул гостеприимных хозяев, переехав к отставному бригадиру суворовского времени – Бенкендорфу, в имение Виноградово, неподалеку от Дмитрова. Сюда часто приезжали именитые Голицыны, Загряжские, Львовы и др. Здесь Иван Андреевич познакомился с Карамзиным и поэтом Дмитриевым. Карамзину Крылов передал несколько своих стихотворений для опубликования в издательстве "Аонид". Среди них: "Вечер", "Подражание 37-му псалму" за подписью "И.К-в".

5 ноября 1796 года Императрица Екатерина II скоропостижно скончалась. Российский престол занял ее сын Павел I, ненавидящий матушку и ее нововведения. Перестройку начал с того, что разогнал ее фаворитов, вернул из ссылки Радищева, выпустил из Шлиссельбургской крепости Н.И.Новикова – просветителя и масона, которого императрица без суда и следствия на 15 лет засадила в крепость и т.д. Однако правление нового императора оказалось хуже предыдущего: Россия впряглась в ярмо Пруссии со всеми вытекающими последствиями.

Ивану Андреевичу повезло, его в личные секретари и учителем для своих девяти сыновей пригласил всесильный князь Сергей Федорович Голицын. Павел I был человеком настроения и через некоторое время фаворита-князя за неуважение к его персоне отправил в имение под Киевом – Казацкое. В далекий путь двинулся и секретарь.

Роль секретаря и учителя тяготила Ивана Андреевича. Скука одолевала. Чтобы развлечься, написал шуто-трагедию "Триумф", на стиль правления императора. На представление собралось все княжеское семейство, приехал поэт Сумароков с дочерью и знатные соседи помещики. Автор и зрители были довольными, но опасение не оставляло их. Вдруг до Павла дойдут слухи о спектакле и тогда всем Сибири не миновать. Этого не произошло по той причине, что в ночь на 11 марта 1801 года в Инженерном замке Петербурга императора задушили его приближенные.

Регалии власти попали в руки Александра I, знавшего о предстоящем покушении на отца, но промолчавшего. В России наступила правленческая "оттепель". Вступая на престол, новый государь издал манифест, в котором сказал: "Управлять богом нам врученный народ по законам и по сердцу в бозе почивающей августейшей бабки нашей государыни императрицы Екатерины Великия коея память нам и всему Отечеству вечно пребудет любезна, да по ее премудрым намерениям шествую достигает вознести Россию на верх славы и доставить ненарушимое блаженство всем верно подданным нашим…"

Александр I начал с того, что устранил из двора участников убийства отца, приблизил к трону сторонников венценосной бабки и провел некоторые либеральные реформы, от которых простому народу лучше жить не стало.

В числе фаворитов снова оказался и князь С.Ф.Голицын. Теперь он ехал в Ригу на должность лифляндского военного губернатора. Крылова он взял с собой, утвердив в октябре 1801 года правителем своей канцелярии. Прослужив два года, Иван Андреевич подал в отставку. С хорошим аттестатом он выехал Серпухов, к месту службы младшего брата – Левушки. Участник суворовского перехода через Альпы, в силу своей неприспособленности к службе, жизни, выше начального офицерского звания – подпоручика, так и не поднялся. Как и старший брат, он хорошо играл на скрипке, много читал, увлекался поэзией.

Погостив брата, Иван Андреевич поехал в Москву к Бенкендорфам. В их доме он встретился со многими интересными людьми, в том числе с Василием Львовичем Пушкиным, сенатором П.И.Кутузовым и Дмитриевым.

25 января 1804 года крыловская комедия "Пирог", была поставлена на сцене Петровского театра в Москве, ранее она ставилась в Петербурге. Московская публика холодно встретила комедию, поскольку была увлечена любовными водевилями французских и немецких авторов. Идя навстречу публике, Иван Андреевич написал комедию "Модная лавка".

Взяв за основу своего творчества девиз А.Д.Кантемира: "В стихах смеюсь, а в сердце о злонравных плачу", Иван Андреевич усиленно занялся переводами басен Лафонтена, Федры и любимого им Эзопа. Переводы не были похожими на классические, а больше походили на разговорную русскую речь, тем не менее, стали толчком для написания собственных басен. Три из них: "Дуб и Трость", "Разборчивая невеста" и "Старик и трое молодых", он показал И.И.Дмитриеву – поэту и баснописцу. Одобрив, тот передал их князю Шаликову для печати в журнале "Московский зритель". В примечании к ним князь писал в январе 1806 года: "Я получил сии басни от И.И.Дмитриева. Он отдает им справедливую похвалу и желает, при сообщении их, доставить и другим то удовольствие, которое они принесли ему… Имя любезного поэта обрадует, конечно, и читателей моего журнала, как обрадовало меня". Басни вызвали интерес у читающей публики Москвы.

3

Из столицы Крылов отправился в Петербург. Здесь его ждал триумф. Дмитриевский, давний знакомый, представил Ивана Андреевича начальнику репертуарной части петербургских театров князю А.А.Шаховскому. В его доме, в присутствии ведущих актеров Петербурга, он прочитал комедию "Модная лавка". Шаховский обнял автора и сказал: "Ну, братец, разодолжил ты меня! Наши барыньки будет злы как осы! Это тебе не французские ракалии, а настоящая русская комедия!"

27 июля 1806 года комедию поставили на сцене петербургского Большого театра. Журнал "Лицей" откликнулся восторженной рецензией: "Из одного содержания можно увидеть, как должна быть смешна эта комедия. Но автор употребили машины такие комические, что почти в продолжение всей пьесы смеешься".

После успеха Крылов стал известной персоной в Петербурге. Его пригласил к себе в дом Г.Р.Державин, затем адмирал Шишков и другие знатные лица северной столицы. Шаховский познакомил его с А.И.Олениным, ученым-археологом и знатоком искусства. Это знакомство перерастет в длительную задушевную дружбу между ними.

Вслед за нашумевшей комедией, Крылов написал национальную оперу-былину "Илья Богатырь". В афише писалось: "… волшебно-комическая опера в 4х действиях, соч. Крылова, с хорами, балетами и "сражениями", музыка соч. Кавоси".

Последний день уходящего театрального 1806 года, петербургская публика могла насладиться крыловской оперой. Возвышенно прозвучала концовка в исполнении хора:

Вы летите к нам забавы,

Радость будь во всех сердцах.

Гром побед и нашей славы,

В ратных ты греми полях!

Предвестники войны с Францией сказывались в России. Росли атифранцузские настроения. Комедия Крылова "Урок дочкам" отвечал им. В ней автор отразил смехотворность преклонения русских аристократов, зачастую, забывших русский язык, перед всем французским. Зрители оценили комедию в июне 1807 года.

Помня о том, что Крылов хорошо знает издательское дело, Шаховской предложил ему участие в журнале "Драматический вестник", в редакцию которого вошел А.Писарев, Д.Языков и С.Маркин. Журнал увидел свет в начале 1808 года. В нем за подписью "К" были напечатаны 19 басен Ивана Андреевича, в том числе: "Ворона и Лисица", "Музыканты", "Ларчик" и "Лягушка и Вол". Все они отвечали злобе дня.

В басне "Листы и корни" автор не скрывает мысли, за чей счет живет богатая часть российского общества. Листы – это верхушка общества, корни – народ, питающий ее.

Мы те, -

Им снизу отвечали: -

Которые, здесь роясь в темноте,

Питаем вас, Ужель не узнаете?

Мы корни дерева, на коем вы цветете.

Красуйтесь в добрый час!

Да только помните ту разницу меж нас:

Что с новою весной лист новый народится;

А если корень иссушится, -

Не станет дерева, ни вас.

Явное осуждение власти имущих звучит в басне "Мор зверей", выведенных Крыловым в виде хищников: Львов, Тигров, Медведей, Волков и Лисиц. В минуты опасности, чтобы спастись, царь зверей – Лев на совете предлагает принести в жертву богам, чтобы остановить мор, трудягу Вола, который стянул клок сена из стога.

Кричат Медведи, Тигры, Волки:

"Смори, злодей какой!

Чужое сено ест! Ну, диво ли, что боги

За беззаконие его к нам столько строги?

Его беспечник, с рогатой головой,

Его принесть богам за все его проказы,

Чтоб и тела нам спасть и нравы от заразы!

Так по его грехам, у нас и мор такой!"

Приговорили –

И на костер Вола взвалили.

Читатели и критики поняли, что в России появился свой Эзоп.

В следующем году вышла первая книжка басен Крылова, которая не отразилась на финансах автора. По протекции А.Н.Оленина его утвердили чиновником Монетного департамента со званием титулярного советника. Теперь появились лишние деньги, и он смог активно помогать брату Льву, который постоянно нуждался.

В 1811 году вышли два сборника басен Крылова. Учитывая заслуги перед русской словесностью, его избрали в члены Российской академии наук.

О том, как Крылов работал над баснями, вспоминал первый его биограф М.Е.Лобанов: "Иван Андреевич любил делать первые накидки своих басен на лоскутках, с которых переписывал на листочки, поправлял и снова переписывал… "Я до пор читаю мои новые стихи, – говорил мне Иван Андреевич, – пока некоторые из них мне не причитаются, то есть перестанут нравиться: тогда их поправляю или вовсе переменяю". Настолько он был строг к своему творчеству, что даже в уже напечатанные басни часто вносил поправки.

В баснях Крылова заключена жизнь во всех ее проявлениях. Сюжеты он находил всюду: на улицах, рынках, на встречах с друзьями. Его басни национальные по форме и содержанию. В них выражен русский дух, народная житейская мудрость, практицизм, умение по-русски схватывать, казалось бы, мелочи, за которыми скрываются глобальные процессы государства в целом. Басни полны иронии, а подчас и едкой сатиры на представителей власти всех рангов, мотов, прохиндеев, алчных помещиков, взяточников.

О народности крыловских басен говорит и то, что их читали все сословия, поскольку в баснях использовались народные поговорки и пословицы, и потому цитаты становились крылатыми. Например: "Ты все пела? Это дело: так поди же, попляши". "А вы, друзья, как ни садитесь, все в музыканты не годитесь". "А ларчик просто открывался", "А Васька слушает, да есть", "Услужливый дурак опаснее врага".

Крылов в политических и бытовых баснях остается как бы сторонним наблюдателем, отдавая на суд читателей то, что увидел, однако имея при этом собственное мнение, выраженное в начальных или заключительных строчках морали.

Образы животных в его баснях наделены сатирическим содержанием, в каждом из них угадываются черты определенного характера человека: доверчивость, легкомыслие, жадность, агрессивность, отсутствие желания выслушать другого и др. порочные черты. Современники во Львах, Ослах, Волков, Кукушек, Петухов, Щуки др. образах видели конкретные исторические личности. Например, в басне "Кукушка и Петух" он изобразил писателей Ф.Булгарина и Н.Греча, в печати расхваливающих друг друга.

За что же, не боясь греха,

Кукушка хвалит Петуха?

За то, что хвалит он Кукушку

По объективности отражения российской жизни, Крылова можно назвать зачинателем реализма в русской литературе, продолжателями которого стал Пушкин, Гоголь, Достоевский, Короленко, Л.Толстой и другие литераторы.

Критик В.Г.Белинский высоко ценил дарование Ивана Андреевича, сравнивая его басни с комедией Грибоедова "Горе от ума". О басне "Крестьянин и Овца" критик отозвался так: " Это просто поэтическая картина одной из сторон общества, маленькая комедийка, в которой удивительно верно выдержанны характерны действующих лиц, и действующие лица говорят каждое сообразно с своим характером и своим званием".

4

Война с Наполеоном стремительно приближалась к границам России. Имея мирный договор с Францией, Александр I и его министры мало занимались подготовкой армии к предстоящим баталиям. По этому поводу Крылов написал басню "Кот и Повар". В образе Кота, любившего праздные речи, читатели узнали императора России, а в жадном Коте – Наполеона, уже захватившего графство Ольденбургское, Пруссию и Польшу. На протесты Александра I захватчик не реагировал, продолжая делать свое дело.

Кот Васька плут! Кот Васька вор!

И Ваську – де не только что в поварю,

Пускать не надо и на двор,

Как волка жадного в овчарню:

Он порча, он чума, он язва здешних мест!"

(А Васька слушает, да ест.)…

А я бы повару иному

Велел на стенке зарубить:

Чтоб там речей не тратить по-пустому,

Где нужно власть употребить.

24 июня 1812 года войска Наполеона начали переправу через Неман. Эта весть застала Александра I на балу в городе Вильно, но не отменила веселье.

Первоначальный русский план ведения войны, составленный прусским генералом Фулем, служившим при императоре, оказался пораженческим. Не было единого мнения об отражении нисшествия и среди русских генералов. По этому поводу Иван Андреевич написал басню "Раздел" со словами:

Забывши, что пожар в дому,

Проказники тут до того шумели,

Что захватило их в дыму

И все они со всем добром сгорели.

В делах, которые гораздо поважней,

Нередко от того погибель всем бывает,

Что чем бы общую беду встречать дружней,

Всяк споры затевает

О выгоде своей.

Наполеон наступал. Оставлен Смоленск, дано сражение при Бородино. М.И.Кутузов принял решение отступить к Москве. Некоторые из руководства армией не понимали маневр старого генерала, да и император Александр относился к нему с недоверием.

Актуальной оказалась басня "Обоз", напечатанная в ноябрьской книжке "Сын отечества". Под обозом автор подразумевал отступающую Россию, а под старым конем Кутузова, которого, по мнению некоторых, пора заменить молодым. Мораль басни такова:

Как люди многие имеют слабость ту же:

Все кажется в другом ошибки нам;

А примешься за дело сам,

Так напроказишь вдвое хуже.

План Кутузова оставить Москву без боя одобрил почти весь генералитет, заседавший в Филях. Москву оставили. По приказу генерал-губернатора Растопчина ее подожгли, чтобы лишить наполеоновскую армию зимних квартир и продовольствия. Наполеон, ожидая на Поклонной горе ключи от столицы, увидел ее пылающей. Провианта для армии действительно не оказалось. Солдаты ели ворон, о чем Крылов прочитал заметку в ноябрьском журнале "Сын отечества". Последовала басня "Ворона и курица", напечатанная в нем же.

Когда Смоленский князь,

Противу дерзости искусством воружась,

Вандалам новым сеть поставил

И на погибель им Москву оставил,

Тогда все жители и малый и большой,

Часа не тратя, собралися

И вон из стен московских подалися,

Как из улья пчелиный рой.

Ворона с кровли тут на эту всю тревогу

Спокойно, чистя нос, глядит.

"А ты что ж, кумушка, в дорогу? –

Ей с воза курица кричит, -

Ведь говорят, что у порога наш супостат". –

"Мне что до этого за дело? –

… Ворон ни жарят ни варят…

Ворона подлинно осталась;

Но вместо всех поживок ей,

Как голодом морить Смоленский стал гостей, -

Она сама к ним в суп попала.

Так часто человек в расчетах слеп и глуп.

За счастьем, кажется, ты по пятам несешься:

А как на деле с ним сочтешься –

Попался как ворона в суп!

Русская армия одерживала над неприятелем одну победу за другой. Наполеон запросил мира. Кутузов отверг предложение. С остатками гвардии, Наполеон сбежал из России, оставив "непобедимую армию" на гибель.

Апофеозом басен на военную тематику стала "Волк на псарне". В ней Ловчий – Кутузов, а Волк – Наполеон. Волк:

И начал так: "Друзья! К чему весь этот шум?

Я, ваш старинный сват и кум,

Пришел мириться к вам, совсем не ради ссоры,

Забудем прошлое, уставим общий лад!..

Тут Ловчий перервал в ответ, -

Ты сер, а я, приятель, сед,

И волчью вашу я давно натуру знаю;

А потому обычай мой:

С волками иначе не делать мировой,

Как снявши шкуру с них долой".

И тут же выпустил на Волка гончих стаю.

Переписав басню, Иван Андреевич отдал листок жене Кутузова, Екатерине Ильиничне, а та, через посыльного, адресату, штаб которого находился под селом Красным. После выигранного сражения, очевидец И.С.Жиркевич записал: "Вот послушайте, господа. Он вынул из-за пазухи листок с басней Крылов и прочел ее вслух. При словах "Ты сер, а я, приятель, сед", прочитанных с особенной выразительностью, фельдмаршал снял фуражку и указал на свои седины. В ответ раздались одобрительные возгласы и громкое "ура!"

Басни Крылов ходили в списках по русской армии. Как-то Гнедич принес ему письмо Батюшкова из действующей армии и зачитал: "Скажи Крылову, что ему стыдно лениться и в армии его басни читают наизусть. Я часто слышал их на биваках с новым удовольствием".

Отечественная война "закончилась полным уничтожением неприятеля". Александр I, император и самодержец всероссийский и прочая, объявил всенародно ноября третьего дня 1812 года: "…Между тем почитаем за долг и обязанность сим Нашим всенародным объявлением изъявить перед целым светом благодарность Нашу и отдать должную справедливость храброму, верному и благочестивому народу Российскому…"

Кутузова произвели в фельдмаршалы с пожалованием 100тыс. рублей. Не забыл монарх и нижние чины, дав каждому по 5-ти рублей.

В честь победы на монетном дворе Петербурга по эскизу Оленина изготовили медали. На одной стороне изобразили склоненных перед алтарем воина в мундире, купца, крестьянина и священника, благословляющего их. На обороте написали: "Мы все в одну сольемся душу".

На самом деле слияния душ не произошло. Крепостным крестьянам пришлось после войны в первую очередь восстанавливать разрушенные войной усадьбы помещиков и дворян, а потом свои хозяйства. Армия стонала от палочной дисциплины.

В 1820 году вышел из повиновения любимый императором Семеновский полк. В приказе, подписанным Александром I, говорилось: "… повелеваю: всех нижних чинов лейб-гвардии Семеновского полка распределить по разным полкам армии. Виновнейшие же и подавшие пагубный пример прочим, преданные уже военному суду, получат должно наказание по всей строгости законов".

На эти события Иван Андреевич откликнулся баснями: "Рыбья пляска" и "Пестрые овцы", в которой автор писал:

Лев пестрых не взлюбил овец,

Их просто бы ему перевести нетрудно;

Но это было бы неправосудно:

Он не на то в лесах носил венец,

Чтоб подданных душить, но им давать расправу;

А видеть пеструю овцу терпенья нет!

Как сбыть их и сберечь свою на свете славу? –

И вот к себе зовет

Медведя он с лисою на совет

И им за тайну открывает,

Что видя пеструю Овцу, он всякий раз

Глазами целый день страдает,

И что придет ему совсем лишиться глаз,

А как такой беде помочь, не знает.

"Всесильный лев! – сказал, насупяся медведь, -

На что тут много разговоров?

Вели без них сборов

Овец передушить. Кому о них жалеть?"

Лев не согласился с медведем, а лиса подсказала, мол, пусть овец пасут волки.

… И так удачно в ход пошло, что, наконец

Не только Пестрых там Овец –

И гладких стало мало.

Какие ж у зверей пошли на это толки? -

Что лев бы и хорош, да всё злодеи волки.

Прочитав басню А.Н.Оленину, тот воскликнул: "Иван Андреевич! Любезнейший друг! Ну что ты такое написал? А ежели граф Алексей Андреевич (Аракчеев) на свой счет Медведя примет? Да и намек смогут увидеть на известную историю? Да и сам Лев – кто такой? Страшно помыслить даже. Нет, Иван Андреевич, ты мне этого не читал и не писал. Забудем об этом". "Пестрые овцы" при жизни автора не увидели свет.

5

По ходатайству А.Н.Оленина, с приложением характеристики на И.А.Крылова, что он "известный талантами отличными в российской словесности познаниями может быть весьма полезным для библиотеки", его приняли в качестве помощника библиотекаря с приличным жалованием и казенной квартирой.

В обязанность нового библиотекаря входило собрание книг русских и славянских авторов по многим отраслям науки, искусству, а также закупку редких книг. Иван Андреевич с задачей справился настолько блестяще, что 2 января 1814 года Публичная библиотека Петербурга открылась для посещений.

Иван Андреевич оказался неприхотливым в быту. В трех комнатах его царило запустение, какое может себе позволить одинокий мужчина в сорок пять лет. Рабочего стола не было, спал на кровати, отгороженной перегородкой. Свободное от работы время проводил на диване, над которым в массивной раме висел его портрет работы художника Волкова. Хозяйством управляла молодая служанка Феничка, имевшая малолетнюю дочь Сашеньку.

Пушкин писал: "У Крылова над диваном, где он обыкновенно сиживал, висела большая картина в тяжелой раме. Кто-то дал ему заметить, что гвоздь, на котором она была повешена, не прочен, что картина когда-нибудь может сорваться и убить его. "Нет, – отвечал Крылов, угол рамы должен будет в таком случае непременно должен описать косвенную линию и миновать мою голову".

Любой человек имеет слабости. Имел их и Иван Андреевич: вкусно поесть, выпить вина, покурить., посмотреть на пожары. Разнообразным и обильным столом славилось в Петербурге семейство Олениных, для которых баснописец всегда желанный гость. Хозяйка, Елизавета Марковна, любя называла его "милый Крыловочка" и знала все его вкусы.

У Олениных были две очаровательные дочери: Варвара и Аннета, отказавшая А.С.Пушкину выйти за него замуж. Варваре Крылов писал стихи.

В семействе Олениных жила воспитанница Аннета Фурман, рано потерявшая мать. Со временем девочка превратилась в красавицу "пастушку", как ее называли молодые люди, посещая оленинский дом. В нее был влюблен поэт Батюшков и Н.И.Гнедич. Любил ее и Иван Андреевич, и даже больше, хотел предложить ей свою руку и сердце. Однако взвесив свои возможности, отказался от затеи; тем более был вдвое старше. Дружеские отношения на долгие годы он сохранил с "пастушкой" и после ее замужества.

В 1819 году Ивану Андреевичу исполнилось 50 лет. К этой дате вышли "Басни Ивана Крылова" в шести частях и последовало повышение по службе до библиотекаря императорской Публичной библиотеки и избрание в действительные члены Общества любителей русской словесности при Московском университете. Через четыре года он получит золотую медаль от Российской академии за литературные заслуги.

К пятидесяти годам он стал более полным, одутловатым, флегматичным, осторожным в высказываниях. Об уюте своего жилища мало беспокоился, но для украшения стен купил несколько картин в позолоченных рамах. Казалось, что Иван Андреевич ленивый и большую часть времени проводит в дремоте. На самом деле он обладал исключительной работоспособностью, тем более, служба в Публичной библиотеке требовала этого. К примеру, более десяти лет кропотливой работы он затратил на составление библиографического алфавитного указателя книг на русском языке.

П.А.Вяземский так охарактеризовал Крылова: "Крылов был вовсе не беззаботный, рассеянный и до ребячества простосердечный Лафонтен, каким слывет он у нас… Но во всем и всегда был он, что называется, себе на уме. Басни были призванием его как по врожденному дарованию, так и по трудной житейской школе, через которую он прошел. Здесь и мог он вполне быть себе на уме, здесь он мог много говорить не проговариваясь; мог, под личиною зверя, касаться вопросов, обстоятельств, личностей, до которых, может быть, не хватало бы духа у него прямо доходить".

Подтверждением его трудоспособности может говорить и такая "мелочь", что на спор с Гнедичем, самостоятельно выучил греческий язык, свободно читая Гомера, Эзопа, "Илиаду". Однако французский критик Лемонте, заявил, что Крылов не знает языков. А.С.Пушкин встал в защиту: "Крылов знает главные европейские языки, и сверх того, он, как Альфиери, пятидесяти лет выучился древнему греческому. В других землях таковая характеристическая черта известного человека была бы прославлена во всех журналах; но мы в биографиях славных писателей наших довольствуемся означением года их рождения и подробностями послужного списка…"

В январе 1823 года за литературные заслуги Крылова удостоили золотой медали Российской академии наук.

В 1824 году умер брат Левушка. Теперь Иван Андреевич остался совершенно один, став более скрытным, немногословным, а если говорил, то чаще соглашался с собеседником. Лишь с Е.М.Олениной он поделился своим горем. "У меня, Елизавета Марковна, – говорил Иван Андреевич, – было на свете единственное существо, связанное со мною кровными узами: у меня был брат. Недавно он умер. Теперь я остался один".

Весной 1825 года с Иваном Андреевичем случился мозговой удар. Забота в доме Олениных и лучшие доктора Петербурга, восстановили его здоровье. Приняла участие в судьбе больного и вдовствующая императрица Мария Федоровна, жена Павла I, пригласив в Павловск. Чудная природа, внимание, отличный стол положительно сказались на здоровье баснописца, но в роскоши он чувствовал себя одиноким. Написав басню "Василек", он прочитал Марии Федоровне.

В глуши расцветший Василек

Вдруг захирел, завял почти до половины

И, голову, склоняя на стебелек,

Уныло ждал своей кончины;

Зефиру между тем он жалобно шептал:

"Ах, если бы скорее день настал,

И солнце красное поля здесь осветило,

Быть может, и меня оно бы оживило?"

Чуткая женщина поняла его мысли и на прощание подарила дорогую чашку с блюдцем.

В 1825 году вышло семь книг басен Крылова.

После болезни на Крылова временами накатывала тоска, разочарование. Строй невеселых мыслей его отступал под валянием встреч с К.Рылеевым, Н.Муравьевым, С.А.Бестужевым, состоящих в тайном "Северном обществе". Сам Иван Андреевич состоял членом "ланкастерного" Общества взаимного обучения, организованного будущими декабристами. Об этом в "Сыне отечества" сообщалось, что "изъявили желание содействовать трудам комитета общества: князь Трубецкой, Никита Муравьев, Бурцев, братья Муравьевы, Кюхельбекер, Крылов". Все перечисленные, кроме Крылова, примут участие в декабрьском восстании 1825 года на Сенатской площади Петербурга. Баснописец участия в восстании не принимал, но наблюдал за ним со стороны.

Басни Крылова печатались в журнале Общества взаимного обучения и в "Полярной звезде" Герцена и Огарева. На басню "Крестьянин и овца" откликнулся А.Бестужев. Он писал: "И.Крылов возвел русскую басню в оригинально-классическое достоинство. Невозможно дать большего простодушия рассказу, большей народности языку, большей осязаемости нравоучению, В каждом его стихе виден русский здравый ум. Он похож природою описаний на Лафонтена, но имеет свой особый характер; его каждая басня – сатира, тем сильнейшая, что она коротка и рассказана с видом простодушия".

Общаясь с "новыми людьми", Иван Андреевич не совсем понимал их стремлений, считая, что полную свободу нельзя давать народу и общество силой не изменить, а просвещение и воспитание – главные силы преобразований.

Часть этих мысли он отразил в басне "Конь и Всадник". Всадник ослабил поводья и Конь, почувствовав свободу, помчался неуправляемый, свалился в овраг и разбился. Мораль:

Как ни приманчива свобода,

Но для народа

Не меньше гибельна она,

Когда разумная ей мера не дана.

О положении в России после декабрьского восстания А.И.Герцен писал: "Первые годы, последовавшие после за 1825 годом, были ужасны. Понадобилось не менее десятка лет, чтобы человек мог опомниться в своем горестном положении порабощенного и гонимого существа. Многими овладело глубокое отчаяние и всеобщее уныние. Высшее общество с подлым и низким рвением спешило от всех человеческих чувств, от всех гуманных мыслей".

Этими строками можно объяснить и поэтическое молчание Крылова. Лишь в 1829 году "Северные цветы" напечатали его басни "Пушки и паруса" и "Бритвы", в которых явно прослеживались события на Сенатской площади в декабре 1825 года

6

Показной характер либерального правления Александра I, обещавшего благоденствие народу победителю в войне с Наполеоном, Крылов раскрыл в басне "Мирская сходка", начав словами:

Какой порядок ни затей,

Но если он в руках бессовестных людей,

Они всегда найдут уловку,

Чтоб сделать там, где им захочется, сноровку.

В овечьи старосты у льва просился волк,

Стараньем кумушки лисицы

Словцо о нем замолвлено у львицы…

То велено звериный весь народ

Созвать на общий сход

И расспросить того, другого,

Что о волке доброго он знает иль худого.

Исполнен и приказ: все звери созваны.

На сходке голоса чин чином собраны:

Но против волка нет ни слова,

И волка велено в овчарню посадить.

Да что же овцы говорили?

На сходке ведь они уж, верно, были? -

Вот то-то, нет! Овец-то и забыли!

А их-то бы всего нужней спросить.

Басни Крылова – не только человеческая комедия, но и трагедия всего общества, построенного на попирании законов, примата власти, унижении народа, чинопочитании, лакействе, угодничестве. Басня "Две собаки" может служить примером этому. Пес Барбос, усердно служивший хозяину, встретив своего бывшего друга болонку Жужу, с которым во дворе недавно вместе голодали, а теперь он есть и пьет на серебре, задает вопрос:

"… Да чем же ты, Жужу, в случай попал,

Бессилен бывши так и мал,

Меж тем как я из кожи рвусь напрасно?

Чем служишь ты?" – "Чем служишь!

Вот прекрасно!" –

С насмешкой отвечал Жужу: -

"На задних лапках я хожу".

Как счастья многие находят

Лишь тем, что хорошо на задних лапках ходят.

Крылов в басне "Свинья" призывал видеть все реалии жизни, а не только изящное.

Свинья на барский двор когда-то затесалась;

Вокруг конюшен там и кухонь наслонялась;

В сору, в навозе извалялась,

В помоях по уши до сыта накупалась;

И из гостей домой

Пришла свинья-свиньей.

"Ну, что ж, Хавронья, там ты видела такого?" –

Свинью спросил пастух. –

Ведь идет слух,

Что все у богачей лишь бисер да жемчуг,

А в доме так одно богатее другого?"

Хавронья хрюкает: "Ну, право, порют вздор.

Я не приметила богатства никакого:

Все только лишь навоз и сор,

А, кажется, уж, не жалея рыла,

Я там изрыла

Весь задний двор.

Не дай бог никого сравненьем не обидеть!

Но как же критика Хавроньей не назвать,

Который, что ни станет разбирать,

Имеет дар одно худое видеть?

Критики обрушились на автора, обвинив в грубости, отсутствии такта, использовании слов простолюдинов, таких как: навоз, помои, рыло и др. Профессор древней словесности Московского университета Т.Кочиновский, писал: "… Пиит есть художник, он должен искать образцов своих в изящной природе, должен творить идеалы прекрасные и благородные, а не заражать своего воображения смрадом запачканных нелепостей. Вот чудовище поставленное наряду с баснями!"

А.С.Пушкин был иного мнения о Крылове, сравнивая его с Лафонтеном: "…простодушие – есть врожденное свойство французского народа; напротив того, отличительная черта в наших нравах есть какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться: Лафонтен и Крылов представители духа обоих народов".

Сочинения Крылова пользовались спросом у читателей. В 1830 году отпечатали восемь книг "Басен Крылова". Через четыре – новый тираж с иллюстрациями талантливого художника А.П.Сапожникова.

В начале 1833 года в сборнике "Новоселье" напечатали басню Крылова "Волки и Овцы". Под видом Волков изображены помещики, а под Овцами – обнищавшее, бесправное крестьянство.

Как скоро Волк у стада забуянит,

И обижать он Овцу станет,

То Волка тут властна Овца,

Не разбираючи лица,

Схватить за шиворот и в суд тотчас представить,

В соседний лес иль в бор".

В законе нечего прибавить, ни убавить,

Да только я видал: до этих пор –

Хоть говорят, Волкам и не спускают –

Что будь Овца ответчик иль истец,

А только Волки все-таки Овец

В леса таскают.

"Правосудие" по-российски отображено в басне "Щука". В ней хищницу Щуку, уличенную в беззакониях и преступлениях, судьи, получающие долю, – оправдали.

На Щуку подан в суд донос,

Что от нее житья в пруде не стало;

Улик представлен целый воз,

И виноватую, как надлежало,

На суд в большой лохани принесли.

Судьи невдалеке собрались;

На ближнем их лугу пасли;

Однако ж имена в архиве их остались:

То было два Осла,

Две Клячи старые да два или три Козла;

Для должного ж в порядке дел надзора

Им придана была Лиса за Прокурора.

И слух между народа шел,

Что Щука Лисыньке снабжала рыбный стол…

Так делать нечего: пришлось писать указ,

Чтоб виноватую придать позорной казни

И в страх другим, повесить на суку.

"Почтенные судьи! – Лиса тут приступила. –

Повесить мало: я б ей казнь определила,

Какой не видано у нас здесь на веку:

Чтоб было впредь плутам и страшно и опасно, -

Так утопить ее в реке". – "Прекрасно!" –

Кричат судьи. На том решили все согласно

И Щуку бросили – в реку.

Басня "Пчела и Мухи" рассказывает о том, как "мухи" светского общества с легкостью улетают за сладкой жизнью за границу.

Две Мухи собрались лететь в чужие краи

И стали подзывать с собой туда Пчелу…

"Путь добрый вам, – Пчела на это отвечала. –

А мне

И на моей приятно стороне.

От всех за соты я любовь себе сыскала,

От поселян и до вельмож.

Но вы летите

Куда хотите!

Везде вам будет счастье то ж:

Не будете, друзья, нигде, не быв полезен,

Вы ни почтенны, ни любезны,

А рады пауки лишь будут вам

И там".

Кто с пользою отечеству трудится,

Тот с ним легко не разлучится;

А кто полезным быть способности лишен,

Чужая сторона тому всегда приятна:

Не бывши гражданин, там мне презрен он,

И никому его там праздность не досадна.

Иван Андреевич был реалистом, считая, что пройдет время, и творчество его угаснет. Еще в 1829 году он обращался к В.А.Олениной с письменной просьбой дать оценку своему творчеству. "По крайней мере, – писал он,– чтоб вы не подумали, что я уже совсем поглупел, посылаю к вам трех молоденьких своих деток, примите их поласковей, хотя из дружбы к их папеньке. Не шутя, прочтите мои басни и скажите (если лень вам не помешает ко мне отписать), скажите чистосердечно: намного ли я поглупел и как они в сравнении с прежними моими баснями?.. Право, мне кажется, что я похож на старого танцовщика, который хотя от лет сутулится, а все еще становится в третью позицию".

Последней басней Крылова стала "Вельможа", в которой автор говорит, что делами в российском государстве заправляют высшие вельможи, не глядя подписывающие бумаги, подсунутые им угодливыми чиновниками мелкого ранга.

Какой-то, в древности, Вельможа

С богато убранного ложа

Отправился в страну, где царствует Плутон,

Сказать простее – умер он;

И так, как встарь велось, в аду на суд явился.

Тотчас допрос ему: "Чем был ты? Где родился?"

– "Родился в Персии, а чином был сатрап,

Но так как, живучи, я был здоровьем слаб,

То сам я областью не правил,

А все дела секретарю оставил".

– "Что ж делал ты? – "Пил, ел и спал,

Да все подписывал, что он ни подавал".

…Покойник был дурак!

Что если бы с такою властью

Взялся он за дела, к несчастью?

Ведь погубил бы целый край!..

И ты б там слез не обобрался!

Затем-то и попал он в рай,

Что за дела не принимался

Вчера я был в суде и видел там судью:

Ну, так и, кажется, что быть ему в раю!

Естественно, цензура на басню наложила запрет. Автора это не остановило. Он через министра просвещения графа Уварова передал басню для прочтения Николаю I. Испугавшись немилости, граф "потерял" рукопись. Каким-то путем список басни разошелся по Петербургу. Осторожный А.Н.Оленин посоветовал Ивану Андреевичу лично обратиться к императору, чтобы упредить слухи, что не он, а кто-то другой распространил басню по городу. Случай представился. В январе 1836 года в Зимнем дворце давали бал, Крылов оказался в числе приглашенных. В маскарадном костюме Иван Андреевич прочитал монарху стихотворное поздравление, назвав его "Отец наш". Монарх был приятно тронут. Воспользовавшись этим моментом, Крылов попросил разрешения прочитать "Вельможу". Глава III отделения, граф И.Х.Бенкендорф, своим видом показал неудовольствие, однако Николай I пожурил: "Пиши, старик, пиши". Тогда Крылов попросил разрешения напечатать басню. И она вышла в свет.

2 февраля 1838 года в Дворянском собрании Петербурга отметили пятидесятилетние творчества Крылова. Организацию юбилея взяли на себя: А.Н.Оленин, В.А.Жуковский, П.А.Плетнев, П.А.Вяземский, В.Ф.Одоевский и В.А.Карлгоф. Приглашенных оказалось более трехсот человек.

В честь юбилея Крылова наградили орденом Станислава второй степени, отлили медаль с профилем баснописца на одной стороне и надписью "2 февраля 1838 года. И.А.Крылову в воспоминание пятидесятилетия литературных его трудов от любителей русской словесности", на другой. Поклонники таланта одели на шею баснописца лавровый венок.

Первую речь в честь юбиляра сказал министр просвещения граф Уваров. Затем слово взял В.А.Жуковский. "Любовь к словесности, – сказал он, – входящей в состав благоденствия и славы отечества, соединила нас в здесь в эти минуты. Иван Андреевич, мы выражаем эту нашу общую любовь, единодушно празднуя день вашего рождения. Наш праздник, на который собрались здесь немногие, есть праздник национальный. Когда бы можно было пригласить на него всю Россию, она приняла бы в нем участие с тем самым чувством, которое всех нас в эту минуту оживляет, и вы, от нас немногих, услышите голос всех своих современников".

Бас Петров спел оду на слова П.А.Вяземского и музыку графа М.Виельгорского.

На радость полувековую

Скликает нас веселый зов:

Здесь с Музой свадьбу золотую

Сегодня празднует Крылов.

На этой свадьбе все мы сватья!

И не к чему таить вину:

Все за одно, все без изъятья

Мы влюблены в его жену.

Длись счастливою судьбою,

Нить любезных нам годов!

Здравствуй с милою женою,

Здравствуй, дедушка Крылов!

На следующий день граф Уваров, открывавший торжество, обратился в цензурный комитет с циркулярным письмом о запрете публикации отчета о чествовании Крылова. В нем говорилось: "…чтобы ни в одном периодическом издании не было ничего печатаемо о вчерашнем празднике в честь И.А.Крылова без особого разрешения его превосходительства… 3 февраля 1838".

Время вносило свои поправки в унылую жизнь Ивана Андреевича: умер многолетний друг Гнедич, убит Пушкин, ушла из жизни добрая его опекунша Елизавета Марковна Оленина, за ней Феня – домработница.

Отойдя от литературы, Крылов превратился в домоседа. В доме, и без того неуютным, стало еще тише, пустыннее. В свободное от работы время в библиотеке он лежал на диване, много курил, редко менял верхнюю одежду, открывал окна в квартире, впускал и прикармливал диких голубей. Как-то Ивана Андреевича осенила мысль обставить квартиру новыми вещами. Мысль обошлась ему в 10 тысяч рублей. Порядок и блеск продержался несколько дней, затем все вернулось к прежнему беспорядку, неухоженности, запустению. Эту участь разделил и зимний сад в квартире с экзотическими растениями.

Большинство знакомых и друзей видели в таком образе жизни странность старого человека. Однако все не так. Иван Андреевич продолжал интересоваться литературой, искусством, театром, историей и много читал.

Басня "Белка", написанная им еще в 1830 году, стала копией его сегодняшнего состояния.

…Вот Белка, наконец, уж стала и стара

И Льву наскучила: в отставку ей пора.

Отставку Белке дали,

И точно, целый воз орехов ей прислали.

Орехи славные, каких не видел свет;

Все на отбор: орех к ореху – чудо!

Одно лишь только худо –

Давно зубов у Белки нет.

Подчиняясь депрессии, Иван Андреевич все реже и реже встречался с друзьями, но навещать В.Ф.Одоевского находил силы. В одну из встреч он встретился с Белинским, который высказался так: "… Иван Андреевич больше всех наших писателей кандидат на никем еще не занятое место народного поэта. Он им сделается тот час же, когда русский народ весь сделается грамотным народом". Здесь же, у Одоевского, он познакомился с молодым писателем И. С.Тургеневым.

На семьдесят втором году жизни, 1 марта 1841 года Крылов оставил службу в библиотеке. В распоряжении министра просвещения по этому поводу говорилось: "… производить при отставке пенсию из государственного казначейства, не в пример другим полное содержание его по библиотеке, а именно по 2486 р. 79 коп, серебром в год, сверх пенсии, получаемой им из кабинета Его Величества". За Иваном Андреевичем осталось право быть ординарным академиком по отделу русского языка и словесности Российской академии наук.

Выйдя в отставку, Иван Андреевич нанял новую квартиру на Васильевском острове, куда переехало и семейство Сашеньки, дочери Фени, с мужем и шестилетней Наденькой. Сашеньку Иван Андреевич удочерил, оставив ей по завещанию приличное содержание.

В декабре 1843 года вышли 9 книг из 197 басен "Басни И.Крылова". Всего им написано 205 басен.

Если не считать мозгового удара в 1825 году, Крылов больше ничем не болел, но одышка, головные боли, отеки на ногах мучили давно. Последняя и роковая болезнь пришла к нему внезапно, 7 ноября 1844 года. Вечером, строя планы на будущее, и, как всегда, плотно поужинав, лег спать. Среди ночи почувствовал себя плохо. Утром пригласили врача. Состояние больного катастрофически ухудшалось. Даже в этом состоянии он не утратил чувства юмора, рассказав притчу о самом себе, и вслух прочитал последние страницы "Эзоповского жития". В наступившем забытье прозвучали его последние слова: "Тяжко мне". 9 ноября 1844 года в 7 часов 30 минут великого баснописца не стало. По заключению врачей он умер от "Антонова огня", по-современному от заражения крови.

По заранее сделанному распоряжению душеприказчику Я.И.Ростовцеву, Иван Андреевич просил вместе с извещением о похоронах направить близким друзьям экземпляр нового издания басен с надписью: "Приношение НА ПАМЯТЬ ОБ ИВАНЕ АНДРЕЕВИЧЕ. По его желанию. Санктпетербург 1844. 9 ноября ¾ 8-го утром".

Отпевали покойного в Адмиралтейской церкви святого Исаакия Долматского. Похороны состоялись 13 ноября на Александро-Невском кладбище. Его могила расположена рядом с могилой друга Н.И.Гнедича.

"Северная пчела" откликнулась на похороны И.А.Крылова словами: "К выносу тела в девять часов утра собрались государственные сановники, ученые, литераторы, дамы, сколько могли вместиться в церкви… будущее поколение, знающее наизусть поучительные рассказы дедушки Крылова, студенты здешнего университета окружили гроб, поддерживали балдахин и несли ордена. При сопровождении гроба в Александро-Невскую лавру множество народу следовало за печальною процессией и встречало ее на улицах. Отцы и матери провожали добродушного наставника своих детей; дети оплакивали своего любимого собеседника и учителя, вес народ прощался со своим писателем, равно для всех понятным, занимательным и поучительным".

Через несколько дней после похорон Н.В.Гоголь сказал о Крылове: "Его притчи – достояние народное и составляют книгу мудрости самого народа".

Сказал свое слово и В.Г.Белинский: "…Кто не желал бы видеть всегда живым и здоровым исполненного дней и славы старца? Кому не грустна мысль о том, что его уже нет? – Но это грусть светлая, в ней нет страдания: дедушка Крылов заплатил последнюю и неизбежную дань природе; он умер, вполне совершив свое призвание, вполне насладившись заслуженною славою. Смерть для него была не несчастьем, а успокоением, может быть, давно желанным".

В 1855 году в Летнем саду Петербурга открыли первый в России памятник И.А.Крылову, работы знаменитого скульптора П.К.Клодта. Крылов увековечен на памятнике М.О.Микешина "Тысячелетие России", установленном в Великом Новгороде 8(20) сентября 1862 г. В Калинине памятник открыли 14 августа 1959 года, в Москве на Патриарших прудах в 1976 г.

Портреты И.А.Крылова написали: Гиппиус Г. в 1822 году, И.Е.Эггинк в 1834г., К.Брюлов в 1839г. Были портреты и других художников.

В СССР выпускались почтовые марки с портретом великого баснописца. Его именем были названы улицы в Ленинграде, Нижнем Новгороде, Калинине, Казани, Владивостоке, Томске, Омске, Свердловске, Сургуте, Качканаре, Караганде и др. городах. Центральный банк России отчеканил монету в честь Крылова.

Басни И.А.Крылова входили в учебную программу всех школ СССР. Массовыми тиражами издавались его басни. Издаются и сейчас, но не в тех количествах.

В советское время крыловские басенные традиции поддержал Д. Бедный, С.Михалков, А.Твардовский и др. поэты. Твардовский в "Народной басне" в 1959 году писал:

Так повелось издревле в мире:

Где праздничный спешит на елку дед,

Там бабке будничной – сатире

Понятно, места нет.

К тому же басня – жанр особой меры,

Дошедший к нам из глубины веков,

И в наши дни удел ее таков:

Прибрал к рукам сначала Михалков,

А вслед за ним – пенсионеры.

Взялись чесать –

Держись, печать! –

Забыв про отдых на досуге,

Пороки наши и недуги

Изобличать.

К сожалению, в наше время талантливых баснописцев нет и потому глохнет жанр. Однако не забыты басни великого Крылова, которые во многом актуальные и сейчас.

ПОСЛЕДНИЕ ТОЧКИ В МНОГОТОЧИИ

Формула, чем талантливее человек, тем больше у него врагов, целиком и полностью относится к Александру Сергеевичу Пушкину (1799 – 1837) – гению русской словесности.

Первые точки в многоточии пути к ранней его гибели был поставлены властями николаевской России еще до барона Жоржа-Шарля Дантеса (1812-1895), выстрел которого до сих пор эхом раздается над Россией.

Рожденный в богатой помещичьей семье в Эльзасе, Дантес после окончания парижской Сен-Сирской военной школ начал авантюрные поиски места в жизни. Во время июльской французской революции сражался на стороне свергнутого Карла X Бурбона. Очевидно, не увидев в этой борьбе выгоды, вернулся домой в имение отца – Зульце. Революция лишила многочисленное семейство Дантесов материальной помощи со стороны правительства. В 1833 году разочарованный Жорж, благодаря родственникам матери, получил покровительство у прусского принца Вильгельма. Предложенный им чин унтер – офицера показался маловатым для молодого человека, и принц написал рекомендательное письмо российскому императору Николаю I о помощи просителю.

Полный радужных надежд Дантес поехал в Россию, но по пути заболел. Пришлось остановиться в захудалой дорожной гостинице. На этот раз судьба улыбнулась ему. У голландского посланника Геккерена, который возвращался из отпуска, именно около этого заведения сломалось коляска. Они познакомились. Посланник настолько проникся состраданием и любовью к Дантесу, что остался ждать выздоровления его с тем, чтобы вместе ехать в Россию. Так началась их взаимная любовь.

К дуэльной драме барон Якоб-Теодор-Анна де Геккерен де Беверваард (1791-1884) поставил свою точку. Выходец из обедневшего дворянского рода Геккерен с 1823 года служил чиновником при посольстве Нидерландов в России, а через три года стал посланником. При русском дворе он пользовался большим уважением, находился в тесной дружбе с министром иностранных дел России графом Нессельроде и другими видными чиновниками из царского окружения, часто бывая на балах, которые посещал монарх.

Геккерен слыл искусным политиком, но как человек производил отталкивающее впечатление жадностью, не истощимым желанием ссорить людей и неразборчивостью в интимных связях.

Оказывая Жоржу чрезмерное внимание, Геккерен ввел его в великосветский круг. Император пожаловал молодому человеку чин корнета в лучшем российском полку – Кавалергардском. По этому поводу в одном из дневников Пушкин тогда записал: "Барон д,Антес и маркиз де-Пина, два шуана, будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет". Через два года корнета усыновил покровитель, завещав ему наследство и баронский титул.

Красавец, весельчак, острослов, новоявленный барон без труда вошел в лучшие дома Петербурга, в том числе Вяземских, Карамзина и др. Однополчане признали в нём "славного малого" и любителя женщин. По воспоминаниям современников: "Он относился к дамам вообще, как иностранец, смелее, чем мы, русские, требовательнее, если хотите, нахальнее, наглее, чем даже было принято в нашем обществе".

Александр Сергеевич с Дантесом познакомился летом 1834 года за обедом в ресторане Дюма и с этого времени новый знакомец стал частым гостем в доме поэта, в котором его привлекал не хозяин дома, а хозяйка, которая симпатизировала кавалергарду. "Мне с ним весело, он мне нравится", – говорила она. Об этом знал и Александр Сергеевич, но не придавал значения, поскольку считал Наталью Николаевну вне всяких подозрений, и говорил друзьям: "Он смутил её".

В феврале 1836 года на балу у сицилийского посланника многие из присутствующих обратили внимание на слишком очевидные ухаживания Дантеса за женой Пушкина. По салонам Петербурга пошли разговоры, задевающие честь супругов.

4 ноября Александр Сергеевич по почте получил три анонимных письма следующего содержания: "Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в Великом Капитуле под председательством достопочтенного великого магистра ордена, его превосходительства Д.Н.Нарышкина, единогласно избрали г-на Пушкина коадъютором великого магистра ордена рогоносцев и историографом ордена. Непременный секретарь граф И. Борх". Такие же письма для передачи Пушкину получили в двойных конвертах, несколько его друзей и знакомых.

На следующий день, возмущенный поэт послал вызов на дуэль Дантесу, считая автором этих пасквилей Геккерен старшего. сказав своему секунданту Соллогубу: "Ступайте завтра к д'Аршиаку. Условьтесь с ним только насчет материальной стороны дела. Чем кровавее, тем лучше. Ни на какие объяснения не соглашайтесь". Подозревались в авторстве и князь Долгоруков и Гагарин, но позднейшие графологические сопоставления подчерков не подтвердили этой версии.

6 ноября к Пушкину явился барон Геккерен и умолял перенести дуэль на две недели. Потом выяснилось, что Дантес "воспылал" чувствами к сестре Натальи – Екатерине и на 10 января 1837 года назначено их венчание. Таким образом, первая дуэль была расстроена.

Последнюю точку в многоточии к дуэли поставила Идалия Григорьевна Полетика. Это о ней позже украинская поэтесса Лина Костенко скажет в стихотворении "Веер мадам Полетики":

Идалия, красавица, и очи с поволокою,

Дитя разврата графского без чести и венца.

Как ты травила гения! Безжалостно, толково.

Чего ж теперь ты веером прикрыла пол-лица?

Идалия родилась во Франции, правда, точная дата рождения не установлена, но где-то между 1806 – 1810 годами. Мать девочки, по мнению А.О.Смирновой-Россет – модистка, французская гризетка. Отец – граф, обер-камергер, любитель женщин – Григорий Александрович Строганов, служил в разные годы послом в Испании, Швеции, Турции и приходился двоюродным дядей Н.Н.Пушкиной.

Большинство же считало, что, будучи на отдыхе во Франции, «Дон-Жуан» Григорий Александрович страстно полюбил графиню Джулию Ойенгаузен д’Эга, супругу португальского посла, любвеобильную с вулканически непредсказуемым темпераментом. К этому времени Григорий Александрович был женат на княгине Анне Сергеевне Трубецкой и имел двух дочерей. Смерть законной жены позволила графу официально вступить в брак с пассией.

Идалия, рожденная до официального брака, не имела права носить фамилию отца, и он дал ей фамилию – Обертей. Девочка жила в доме на правах воспитанницы, на которую родители смотрели как на горький плод своей любви, и она отвечала им тем же: мать называла не иначе, как «мадам», а отца – «господин граф». Надо отдать должное, они ни в чем не отказывали ребенку, баловали и дали по тем временам хорошее образование. От природы умная, но без достаточного материнского и отцовского тепла, Идалия росла дичком. В её характере обозначилась жестокость, нервность, подозрительность, коварство. Повзрослев, поняла свое незавидное место в жизни и сделала вывод, что все построено на лжи, и стала лгать, плести сети интриг, в которые попадали зрелые дамы, молодые девицы, убеленные сединами офицеры и чиновники разных рангов. Следствием хитросплетений были: разбитые сердца, слезы, дуэли. Недаром в салонах ее называли “мадам интрига”. В несчастьях других юная красавица находила свое моральное удовлетворение.

В возрасте чуть за девятнадцать лет ее выдали замуж за подающего надежды офицера Кавалергардского полка Александра Михайловича Полетику, дослужившегося до чина полковника. Бесхарактерный, а однополчане его звали "божья коровка", предоставил жене полную свободу, а сам или пропадал в полку, или играл в карты, что не помешало им иметь детей: Юлию и Александра.

По мнению виконта д’Аршиака, сотрудника французского посольства в Москве: «Идалия Полетика принадлежит к типу тех живых, подвижных и разговорчивых женщин, которым свойственны обычно рискованные похождения и смелые светские интриги. Южный темперамент превращает их жизнь в богатую эротическую эпопею, а личные столкновения заставляют их сплетать сложные и таинственные комбинации, в которых находят себе выход их честолюбие, вражда, ненависть, а подчас и жестокая мстительность».

Такому описанию соответствует и акварельный портрет кисти художника Петра Федоровича Соколова. Все внешне на нем гармонично, прекрасно, привлекательно. Накидка из красного бархата, отделанная мехом из горностая, который считался царским, видимо, моделью выбрана для того, чтобы подчеркнуть свое знатное происхождение. Однако холодные голубые глаза не смотрят прямо, а куда-то в сторону, боясь, что зрители в них увидят ее истинную душу.

Иного мнения была А.О.Смирнова-Россет: «Эта молодая девушка была прелестна, умна, благовоспитанна, у нее были большие голубые, ласковые и кокетливые глаза».

Идалия и Наталья Николаевна были приятельницами. Их отношения поддерживал и Пушкин. Когда осенью 1833 года он жил в Болдино, в одном из писем Наталья Николаевна передала ему поцелуй от Идалии. В ответе просил: "Полетике скажите, что за ее поцелуем явлюсь лично, а что де по почте не принимаю".

Привыкшая всем нравиться, Идалия не терпела отказов ни в чем, а тем более холодного отношения и шуток, от кого бы они не исходили. Александр Сергеевич любил пошутить.

В частности, П.И.Бартенев писал, как однажды чета Пушкиных ехала в карете вместе с Идалией. Поэт сидел напротив и «позволил себе схватить ее (Идалию) за ногу. Нат. Ник. пришла в ужас, и потом по ее настоянию Пушкин просил у нее прощения…, – и далее, – есть повод думать, что Пушкин, зная свойства Идалии, оскорблял ее, и она, из мести, была сочинительницей анонимных писем, из-за которых произошел поединок".

Княгиня В.Ф.Вяземская считала: «…Пушкин не внимал сердечным излияниям невзрачной Идалии Григорьевны…».

Не отрицают и то, что поводом ненависти к поэту была шутливая запись его в альбом Полетики. «Стих Пушкина был до того лучезарен, что казалось, брильянты сыпались по золоту, и каждый привет так ярок и ценен, как дивное ожерелье, нанизанное самою Харитою в угоду красавицы. Все в нем было блестяще, но дата поставлена Днем смеха, первого апреля, хотя месяц подходил к концу. Кто-то из присутствующих в салоне обратил внимание на дату и указал хозяйке и она …вдруг вся вспыхнула, на лице выступили пятна, глаза сверкнули, и альбом полетел в другую комнату».

Наталья Николаевна и Идалия Григорьевна были одного возраста, но кардинально противоположными по многим взглядам, и особенно в вопросах морали, чести и любви. Насколько первая была неискушенной в этих вопросах, настолько вторая опережала ее.

Полетика выстроила треугольник, одним углом которого был её возлюбленный П.П.Ланской, другим – обожаемый Жорж Дантес, а в третий угол, угол мщения, поместила Александра Сергеевича. Исполнителем интриги стал Дантес, который после женитьбы на Екатерине Гончаровой не оставлял любовных домогательств по отношению к Наталье Николаевне, вызвавшие всеобщее любопытство, пересуды и сплетни. Свет любил подобное. Пушкин в категоричной форме требовал от жены прекратить принимать у себя в доме Дантеса и при встречах быть с ним холодной.

Преследовал замужнюю женщину и барон Геккерен. При удобном случае он настаивал, чтобы Наталья Николаевна ответила на любовь Жоржа, но получил от неё резкий ответ: «Допустим даже, что мое увлечение вашим сыном так велико, что, отуманенная им, я могла бы изменить священному долгу; но вы упустили из виду: я – мать. У меня четверо маленьких детей. Покинув их в угоду преступной страсти, я стала бы в собственных глазах самою презренною из женщин. Между нами все сказано, и я требую, чтобы вы меня оставили в покое».

24 января 1837 года Дантес послал Наталье Николаевне письмо с обращением «не как влюбленный мужчина, а как брат, вынужденный посоветоваться с нею о важных семейных делах». Доверчивая женщина откликнулась на просьбу и согласилась на свидание, о котором потом горько сожалела. Свидетель тому ее дочь от второго брака А.П.Арапова: «Года за три перед смертью она рассказала во всех подробностях разыгравшуюся драму… С ее слов я узнала, что, дойдя до этого эпизода, мать, со слезами на глазах сказала: «Видите, дорогая Констанция, сколько лет прошло с тех пор, а я не перестала строго допытывать свою совесть, и единственный поступок, в котором она меня уличает, это на согласие на роковое свидание… свидание , за которое муж заплатил своей кровью, а я – счастьем и покоем всей своей жизни. Бог свидетель, что оно было столь же кратко, сколь невинно. Единственным извинением мне может послужить моя неопытность на почве сострадания… Сострадание, вызванное посланием Дантеса…». Это потом, а пока интрига превратилась в роковой детектив.

Узнав, что Дантес просил рандеву с Натальей, Идалия предложила для этой цели свой дом, рассчитывая убить трех зайцев: услужить Жоржу и тем самым вернуть его расположение к себе, отмстить Пушкину и занять место в свете вместо опозоренной его жены, которая пользовалась вниманием самого императора. Сообщив Дантесу, что все готово для свидания, привезла Наталью Николаевну и, под предлогом навестить больную родственницу, оставила одну.

Кавалергард на случай отказа Натальи Николаевны «увенчать его страсть», хотел застрелиться из прихваченного с собой пистолета. Однако выстрел не прозвучал. Увидев женщину одну, бросился к её ногам, но в комнату за игрушкой вбежала Юлия, дочь Полетики. Воспользовавшись моментом, представленным судьбой, Наталья Николаевна спешно покинула дом, и обо всем рассказала мужу.

На следующий день о свидании знали многие в Петербурге. Пушкин получил анонимку, переполнившую чашу его терпения. 26 января 1837 года в гневе он написал письмо Геккерену, в котором, по выражению П.А.Вяземского «…излил все свое бешенство, всю скорбь раздраженного, оскорбленного сердца своего, желая, жаждая развязки, и пером, отточенном в желчи, запятнал неизгладимыми поношениями и старика, и молодого». Кстати, "старику" было сорок пять лет, а молодой интриган не достиг двадцати пяти. В письме были и такие строки, обращенные к посланнику: «… Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирал от любви к ней… Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой, и еще того менее – чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто плут и подлец». Послание служило вызовом на дуэль.

27 января 1837 года в 4 часа прозвучал роковой выстрел Дантеса.

Официальное донесение о дуэли звучало так: "Полициею узнано, что вчера в 5 часу пополудни, за чертою города позади комендантской дачи, происходила дуэль между камер-юнкером Александром Пушкиным и поручиком Кавалергардского ее величества полка Геккерном, первый из них ранен пулею в нижнюю часть брюха, а последний в правую руку навылет и получил контузию в брюхо. Г-н Пушкин при всех пособиях, оказываемых ему его превосходительством г-м лейб-медиком Арендтом, находится в опасности жизни. О чем вашему превосходительству имею честь донесть. 28 января 1837 года. Старший врач полиции Иоделич".

С места дуэли, истекающего кровью Пушкина, в коляске Геккерена старшего, привезли домой на набережную реки Мойки, дом 12. Данзас, секундант Пушкина, сказав Наталье Николаевне, что ранение не опасное, пошел на квартиры знакомых врачей, но никого из них дома не оказалось. Возвращаясь, на улице встретил профессора-акушера В.Б.Шольца, который осмотрел и оказал первую помощь раненому. Вскоре приехал хирург К.К.Задлер.

Лечением смертельно раненого поэта руководил лейб-хирург царя профессор Н.Ф.Арендт. Выполнял его назначения домашний доктор Пушкиных И.С.Спасский, Е.И.Андреевский и друг семьи академик В.И.Даль, который потом вместе с Спасским производили вскрытие. В качестве консультантов для уточнения лечения приглашались хирургические светила Петербурга: Х.Х.Саломон и профессор И.В.Буяльский.

Наиболее близкие друзья поэта – В.А.Жуковский, П.А.Вяземский с женой, А.И.Тургенев, М.Ю.Виельгорский не отходили от постели умирающего. Жуковский вывешивал на окне бюллетени о состоянии здоровья Пушкина. "Больной находится в весьма опасном положении", – гласил последний из них.

Осмотрев рану, Арендт, по просьбе Пушкина, высказал свое мнение о ее тяжести: "Я должен вам сказать, что рана ваша очень опасна и что к выздоровлению вашему я почти не имею надежды". Поблагодарив доктора за откровенность, и, попросив ничего не говорить жене, Александр Сергеевич начал давать последние распоряжения.

Лечили Александра Сергеевича по всем правилам медицины того времени, а именно: настойкой опия, экстрактом белены, лавровишневой водой, каломелью, пиявками, касторовым маслом, а также холодными компрессами и "мягчительными" припарками на живот. Поскольку раненого мучила жажда, его из чайной ложечки поили холодной водой.

О лечении и состоянии раненого бесстрастно говорят протоколы. 28 января, 7 – 11 часов (19 часов после ранения). Состояние тяжёлое, принимает экстракт белены с каломелью, сохраняется вздутие живота, но боли уменьшились, конечности холодные, пульс едва прощупывается, сознание сохранено. 28 января, 11 – 12 часов (19 – 20 часов после ранения). Арендт дает опий в каплях. Пушкин несколько успокаивается и беседует с Арендтом. 28 января, 12 – 14 часов (20 – 22 часа после ранения). Чувствует улучшение, согрелись руки, стал определяться пульс и улучшилось его качество, на живот стали прикладывать «мягчительные припарки». 28 января, 14 – 17 часов (22 – 25 часов после ранения). Страдает меньше, но состояние остается тяжелым. Пришел доктор Даль и записал: «Пульс крайне мал, слаб и част». Пользует лавровишневой водой с каломелью. Пушкин более или менее спокоен, но есть страх смерти. 28 января, 17 – 18 часов (25 – 26 часов после ранения). Небольшой общий жар. Пульс 120, полный, твердый. Усилилось беспокойство. Даль считает, что начало образовываться воспаление. Поставили 25 пиявок на живот. 28 января, 19 – 23 часа (27 – 31 час после ранения). Состояние слабости. Стихла лихорадка, опал живот, кожное испарение. Пульс стал ровнее и мягче. Дали касторку. Не спит, чувство тоски, боли продолжаются. Частое прерывистое дыхание. Тихо стонет. Сознание сохранено. 28 января, 24 часа, до 12 дня 29 января (32 – 44 часа после ранения). Пульс падает с каждым часом. Общее изнеможение. Изменилось лицо, остыли руки, ноги теплые. Из-за слабости с трудом говорит. Чувство тоски. 29 января, 12 – 14. 45 (44 – 46 часов 45 минут после ранения). Руки остыли по самые плечи. Частое отрывистое дыхание сменяется протяжным. Состояние забытья, головокружение, путаность сознания. Зрительные галлюцинации. Просветление с ясным сознанием. Сказал: «Трудно дышать».В этот момент были остановлены часы в его кабинете.

В то время, да и в наше все еще раздаются слова критики в адрес врачей, лечивших Пушкина. Учитывая уровень медицины его времени, нет оснований строго судить действия тех высококвалифицированных докторов. Однако с настоящей системой оказания скорой помощи и высоким уровнем развития хирургической техники, Александр Сергеевич имел бы гарантию на выздоровление.

Заключение В.И.Даля о ранении Пушкина: "Пуля пробила общие покровы живота в двух дюймах от верхней передней оконечности подвздошной кости правой стороны, потом шла, скользя по окружности большого таза, сверху вниз, и, встретив сопротивление в крестцовой кости, раздробили ее и засела где-нибудь поблизости… раздробления подвздошной и в особенности крестцовой кости – неисцелимы… в одном только месте, величиной с грош, тонкие кишки были поражены гангреной. В этой точке, по всей вероятности кишки были ушиблены пулей". Непосредственной причиной смерти А.С.Пушкина стало воспаление вен, инфекция, вызванная раздроблением костей таза, и потеря крови.

Отпевание тела поэта предполагалось провести в Исаакиевском соборе, но, испугавшись, что процедура может перейти в демонстрацию, церемонию перенесли в церковь Спаса Нерукотворного Образа, в обиходе – Конюшенную. Василий Андреевич Жуковский так описал это потом: «Назначенную для отпевания церковь переменили, тело перенесли в нее ночью, с какою-то тайною, всех поразившею, без факелов, почти без проводников; и в минуту выноса, на который собралось не более десяти ближайших друзей Пушкина, жандармы наполнили ту горницу, где молились о умершем, нас оцепили, и мы, так сказать, под стражей проводили тело до церкви».

Не были оповещены и ближайшие родственники. Племянник Пушкина – Лев Павлищев – писал: "Дед мой узнал о смерти сына в половине февраля 1837 года, как видно из письма к нему В.А. Жуковского, а мой дядя Лев гораздо позднее".

По приказу Бенкендорфа гроб заколотили в ящик и в сопровождении жандармского наблюдателя камергера Николая Яхонтова и друга усопшего Александра Тургенева ночью тайно вывезли из Петербурга в Михайловское с высочайшим предписанием псковскому губернатору Алексею Пещурову: «…воспретить всякое особенное волеизъявление. Отпевание уже совершено». Следовательно, гроб не вскрывать…".

6 февраля 1837 года на кладбище Святогорского монастыря в Псковской губернии был похоронен Александр Сергеевич Пушкин – гордость русской поэзии.

Советский писатель К.Паустовский, посетивший место захоронения, скажет: "Лучшим местом на земле я считаю холм под стеной Святогорского монастыря в Псковской области, где похоронен Пушкин. Таких далеких и чистых далей, какие открываются с этого холма, нет больше нигде в России".

Очевидно, в знак особого внимания к покойному Пушкину, император дал распоряжение: 1. Заплатить долги. 2. Заложенное имение отца очистить от долга. 3. Вдове пенсион и дочери по замужество. 4. Сыновей в пажи и по 1500 рублей на воспитание каждого по вступление на службу. 5. Сочинения издать на казённый счёт в пользу вдовы и детей. 6. Единовременно 10000 рублей

В России того времени к дуэлянтам относились очень строго, руководствуясь законом времен Петра I, в котором говорилось: "Все вызовы, драки и поединки чрез сие наижесточайше запрещаются … Кто против сего учинит, оный всеконечно, как вызыватель, так и кто выйдет, имеет быть казнен, а именно повешен, хотя из них кто будет ранен или умерщвлен, или хотя оба не ранены от того отойдут. И ежели случится, что оба или один из них в таком поединке останетца, то их и по смерти за ноги повесить".

29 января 1837 года командующий Отдельным Гвардейским Корпусом, в который входил Кавалергардский полк генерал-адъютант Карл Бистром "Всеподданнейше донес о сем ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ того ж 29-го числа ВЫСОЧАЙШЕ повелеть соизволил: "судить военным судом как Геккерена и Пушкина, так равно и всех прикосновенных к сему делу, с тем, что ежели между ними окажутся лица иностранные, то не делая им допросов и не включая в сентенцию Суда, представить об них особую записку, с означением токмо меры их прикосновенности".

Исходя из петровского указа, полковой суд приговорил предварительно Геккерена и Данзаса к смертной казни. Окончательное решение от 17 марта 1837 года предлагало: Геккерена «лишив чинов и приобретенного им Российского дворянского достоинства, написать в рядовые, с определением на службу по назначению Инспекторского Департамента». В отношении секунданта Пушкина подполковника Данзаса: "Принимая во внимание его боевые заслуги и иные смягчающие вину обстоятельства, ограничиться арестом ещё на 2 месяца, после чего "обратить по прежнему на службу"; "преступный же поступок самого Камерюнкера Пушкина … по случаю его смерти предать забвению". На следующий день монарх утвердил приговор: "Быть по сему, но рядового Геккерена, как не русского подданного, выслать с жандармом заграницу, отобрав офицерские патенты".

18 марта приговор привели в исполнение. По словам французского посла, осужденный был: "… посажен в открытую телегу и отвезен за границу, как бродяга, без предупреждения его семьи об этом решении".

Посланник Вюртембергский князь Гогенлоэ-Кирхберг сообщал своему правительству: "Непосредственно после дуэли между Пушкиным и молодым Геккереном большинство высказывались в пользу последнего, но не понадобилось и двадцати четырех часов, чтобы русская партия изменила настроение умов в пользу Пушкина".

В то время никакой "русской партии" не было. Николай I и его приближенные не ожидали, что гибель Пушкина от пули иностранца взбудоражит все слои общества Петербурга, вплоть до "черни". На прощание с национальным поэтом пришли тысячи людей. Император помня, как "ценой крови подданных" в декабре 1825 года он занял трон, рекомендовал суду ужесточить наказание Дантесу.

Прусский посланник свое донесение о скороспешности изменения отношения императора российского к дуэлянту изложил так: "Начинают думать, что император не может, а быть может, не сможет всецело следовать своим первым впечатлениям и подвергает барона Геккерена (Дантеса) достаточно суровому наказанию, хотя бы для того, чтобы успокоить раздражение и крики о возмездии или, если угодно, горячую жажду публичного обвинения, которую вызвало печальное происшествие".

В.В.Вересаев писал в своей книге "Спутники Пушкина" о Дантесе, который достиг во Франции определенной вершины на политическом поприще: "Среди других своих приключений молодости событию с Пушкиным Дантес придавал очень мало значения… Напротив, он считал, что выполнил долг чести и ему не в чем себя упрекать. Дантес был вполне доволен своей судьбой и впоследствии не раз говорил, что только вынужденному из-за дуэли отъезду из России он обязан своей блестящей политической карьерой…".

Умер Дантес глубоким стариком в 1895 год в своем имении Зульце.

Под влиянием общественного мнения, а, может быть, на это была другая причина, император избавился и от Геккерена. В письме к своему брату Михаилу Николай I сообщал: "Порицание поведения Геккерена справедливо и заслуженно; он точно вел себя как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривал жену его отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью".

Распродав свое имущество, отозванный дипломат выехал из России. После он несколько лет был не у дела, затем получил должность посланника в Вене. Об одной из встреч с ним воспоминал немецкий поэт Фр. Боденштедт: "… Он не представлял собой приятного зрелища, с бегающими глазами и окаменевшими чертами лица. Весь облик тщательно застегнутого на все пуговицы дипломата производили каучукообразной подвижностью самое отталкивающее впечатление".

Выйдя в отставку в 1875 года, Геккерен поселился в Париже у приемного сына, сохранив до последних дней привычку играть в рулетку. Скончался он девяноста трех лет в 1884 году.

Идалия Григорьевна Полетика умерла 7 ноября 1890 года. Всю свою долгую жизнь она хранила неприязнь к Александру Сергеевичу. Овдовев, жила в Одессе, и, по словам П.И.Бартенева: «… не скрывала своей ненависти к памяти поэта… Она собиралась подъехать к памятнику Пушкина, чтобы плюнуть на него…».

Наталья Николаевна вышла замуж через четыре года после смерти мужа за Петра Петровича Ланского. прожив 51 год.

"Я памятник воздвиг себе нерукотворный,

К нему не зарастет народная тропа,…"

Шло время, и лишь в 80-х годах XIX века решено было поставить в Москве первый в России памятник Пушкину. По условиям конкурса, объявленного на проект, фигура поэта должна быть во весь рост, предельно простой и схожей с оригиналом. Из множества работ, поступивших на рассмотрение комиссии, к финалу были допущены проекты четырех скульпторов: Ю.Н. Шредера, М.М.Антокольского, Забелло и А.М.Опекушина.

Антокольский изобразил Пушкина сидящим на скале, к которой по лестнице поднимаются девять персонажей его произведений: Мазепа, Пугачев, Сальери, Моцарт, Пимен, царь Борис, Татьяна, Скупой рыцарь и рыбак. Комиссия отклонила это громоздкое сооружение, как и проект Шредера, который "окружил поэта несвойствующими его замыслам героями, придал самому Пушкину старинную, риторическую позу".

Перед высоким жюри встал вопрос, кому отдать предпочтение – Забелло или Опекушину? После долгих прений остановились на проекте Опекушина, в котором поэтичность образа сочеталась с внешним сходством. На постаменте во весь рост встала задумчивая фигура поэта. Кажется, он застыл на мгновение и, озаренный порывом творчества, готов подойти к столу и взяться за перо и бумагу.

Вне конкурса был рассмотрен интересный проект Марка Бездарного. В отличие от всех Бездарный предложил не фигуру Пушкина, а бюст на высокой усеченной пирамиде. Все было просто и талантливо, и если бы не прошел проект Опекушина, Москву украшал бы этот памятник.

6 июня 1880 года в центре Москвы, напротив Старого монастыря, состоялось открытие памятника Александру Сергеевичу Пушкину. Право первым возложить венок, было предоставлено писателю Ивану Сергеевичу Тургеневу.

Открытие памятника поэту явилось великим событием в России. Наконец-то она поняла и оценила заслуги гения.

Вторым памятником Пушкину, литературным, по праву можно считать торжественное заседание Общества любителей русской словесности, состоявшееся 8 июня 1880 года в Дворянском собрании. Желающих прикоснуться к великой поэзии оказалось так много, что в огромном зале не хватило мест, и многие стояли в проходах.

Во всю ширину конца зала была устроена эстрада со столом, кафедрой, и за ней стояла уменьшенная копия памятника Пушкину, украшенная цветами и лавровым венком.

Необыкновенность заседания усиливалась присутствием родственников и современников поэта. В первом ряду сидел старший сын Пушкина Александр Александрович, седобородый, в очках командир Нарвского гусарского полка. Рядом сидел второй сын – Григорий Александрович. Моложавый, во фраке. Член судебной палаты в городе Вильно. Около братьев – сестры: Мария, вдова генерала Гартунга, проживающая в Москве, и Наталья, графиня Меренберг, очень похожая на свою матушку-красавицу.

Среди почтенных гостей собрания были: московский генерал-губернатор В.А. Долгорукий, министр народного просвещения А.А. Сабуров в вицмундирном фраке с двумя звездами и лентой по жилету, граф С.Д.Шереметев, братья Третьяковы… Колоритно выглядели фигуры музыкантов Антона и Николая Рубинштейнов и П.И. Чайковского, юриста В.Ф. Плевако, профессор химии Д.И.Менделеева…

За столом – председатель Общества русской словесности известный переводчик Шекспира С.А. Юрьев. Здесь же И.С. Тургенев, А.Н. Островский, Ф.М. Достоевский, Д.В. Григорович, И.С. Аксаков, поэты: В.И. Майков, Я.П. Полонский, А.Н. Плещеев, А.А. Фет. Все – во фраках и белых галстуках.

Ровно в час С.А. Юрьев открыл торжество. После короткой вступительной речи он предоставил кафедру поэту Плещееву, который вдохновенно прочитал свое стихотворение, посвященное Пушкину. За Плещеевым слово дали почетному члену общества Ф.М. Достоевскому.

"Это не будет обыкновенная на торжествах речь, состоящая из красивых фраз, как была у Тургенева накануне, а что-то "карамазовское", тяжелое, мучительное, длинное, но душу захватывающее, от которого оторваться нельзя". Так оценил речь Достоевского Д. Н. Любимов, присутствующий в зале.

Федор Михайлович явно волновался, нервно перебирая руками листки с написанной речью. Фрак висел на нем как на вешалке, белая рубашка казалась измятой, а галстук вот-вот должен развязаться. Зал встретил писателя овацией. Протянув руку вперед, он едва дождался тишины и без вступления глуховатым голосом начал свою знаменитую речь:

– Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа", – сказал Гоголь… Прибавлю от себя – и пророческое… – Сделав паузу, Достоевский взглянул в зал и увидел в глазах слушателей любопытство и недоумение и твердо повторил фразу: – Да, в появлении Пушкина для всех нас, русских, есть нечто бесспорно пророческое…

В полнейшей тишине писатель закончил так:

– Если бы Пушкин жил дольше, он успел бы разъяснить нам всю правду стремлений наших. Всем бы стало это понятно. И не было бы между нами ни недоразумений, ни споров. Но бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и, бесспорно, унес с собой великую тайну. И вот теперь без него мы эту тайну разгадываем.

Слова "Мы эту тайну разгадываем" Достоевский произнес шепотом, который гулко разнесся по залу. Зал выжидал. В гробовом молчании Федор Михайлович оставил кафедру. Но вот из заднего ряда раздался голос:

– Вы разгадали!

Следом то тут, то там послышались возгласы: "Разгадали! Разгадали! Разгадали!". Аплодисменты заглушили голоса. Такого взрыва страстей давно не было в стенах зала Дворянского собрания.

Аксаков заключил Достоевского в объятия. Тургенев, расставив руки, спотыкаясь, шел навстречу к своему недавнему обидчику, который осмеял его в "Бесах". В эти минуты было не до обид. Порыв неподдельной радости примирил их. Тургенев и Аксаков отвели измученного нервным напряжением Достоевского в ротонду.

Большими усилиями председатель успокоил зал и дал слово Аксакову. Вбежав на кафедру, не скрывая волнения, он заявил:

– Господа, я не хочу, да и не могу говорить после Достоевского! После Достоевского нельзя говорить! Речь Достоевского – событие! Все разъяснено, все ясно. Нет больше славянофилов, нет больше западников! Тургенев согласен со мной.

Чтобы разрядить обстановку в зале, был объявлен перерыв.

Речь Достоевского явилась вторым памятником Пушкину, триумфом русской мысли, верой в русское будущее, верой, что поэзия Пушкина является неоспоримым доказательством гениальности русского народа, и что ему принадлежит литературное будущее мира.

МЫСЛЯЩАЯ ЛИРИКА

"О Тютчеве не спорят, кто его не чувствует, тем самым доказывает, что он не чувствует поэзии". И.С.Тургенев.

Глава 1

Русский "иностранец"

Федор Иванович Тютчев родился 23 ноября (5 декабря по новому стилю) 1803 года в усадьбе Овстуг Брянского уезда Орловской губернии. Федор был вторым ребенком в семье. Брат Николай родился в 1801, сестра Дарья в 1806 году. Было еще три брата, умершие в раннем возрасте.

Родословная Тютчевых знаменита участником Куликовской битвы – Захарием Тютчевым, о котором записано в летописи этого сражения. О ближайших предках этого рода И.С.Аксаков писал: "… в половине XVIII века… помещики Тютчевы славились лишь разгулом и произволом, доходивших до неиствовства". Отец же будущего поэта отличался от своего отца мягким характером, был хорошим семьянином и имел тягу к знаниям. Дослужившись в гвардейском полку до чина поручика, в двадцать два года вышел в отставку. На гражданской службе имел чин надворного советника, занимая должность смотрителя "Экспедиции Кремлевского строения". Федор любил отца, "… лучшего которого, право, нет человека на свете".

Мать, родовитая дворянка, Екатерина Львовна Толстая, воспитанница графини В.В.Остерман, по словам И.Аксакова, была "… замечательного ума, сухощавого, нервного сложения, с наклонностью к ипохондрии, с развитою до болезненности". Жизнь семейства Тютчевых протекала в спокойствии и достатке.

С ранних лет к Феде был приставлен дядька из вольноотпущенных крестьян, Николай Афанасьевич Холопов, бывший для него, как няня Арина Родионовна для Пушкина. С Николаем Афанасьевичем воспитанник не расставался до 22 лет.

С 1807 года Тютчевы жили в Москве, купив дом в Армянском переулке. При приближении Наполеона к столице, они переехали в Ярославль. Во время пожарища в Москве, дом Тютчевых уцелел, и, после изгнания французов из столицы, семейство вернулось в него.

В девять лет у Федора началась серьезная учеба под началом поэта и переводчика Семена Егоровича Раича, который сам, учась в университете на двух факультетах, часто водил своего ученика на лекции профессора А.Ф.Мерзлякова. Кроме того Раич посвящал питомца в мир русской и мировой поэзии, одобряя его первые стихотворные опыты. Впоследствии Семен Егорович вспоминал, как: "… бывало, весною и летом, живя в подмосковном имении, мы с Федором Ивановичем выходили из дому, запасались Горацием, Вергилием или кем-нибудь из отечественных писателей и, усевшись в роще, на холмике, углублялись в чтение и утопали в чистых наслаждениях красотами гениальных произведений Поэзии… Необыкновенные дарования и страсть к просвещению милого воспитанника изумляла меня. Года через три он уже был не учеником, а товарищем моим, – так быстро развивался его любознательный ум". Занятия оказались настолько успешными, что ученик в тринадцать лет переводил с итальянского на русский язык оды Горация. О способностях Федора вспоминал и И.С.Аксаков: "Все свойства и проявления детства его, детской природы, были окрашены какой-то особенно тонкою, изящною духовностью. Благодаря своим удивительным способностям, учился он необыкновенно успешно… уже и тогда нельзя было не заметить, что учение не было для него трудом, а как бы удовлетворением естественной потребности знаний".

Осенью 1819 года шестнадцатилетний Федор Тютчев поступил в Московский университет в качестве "своекоштного студента" на словесный факультет. Студента все цело поглотила учеба. Тесная дружба связала его с однокурсником М.П.Погодиным, будущим историком и публицистом, с которым много говорил о поэзии, обсуждали вопросы просвещения в России и пути развития русской литературы. Как отмечал Погодин, они вели беседы "о новой поэме Руслан и Людмила", "о молодом Пушкине, об его оде "Вольность" и о многом другом. Тютчев активно участвовал в литературной жизни университета. Стихи его читались и обсуждались на студенческих собраниях, печатались в "Трудах Общества любителей российской словесности".

Круг друзей Тютчева в это время был широким: Одоевский, братья Киреевские, Мельгунов, Максимович, Шевырев, Веневитинов, Хомяков и др. Приходилось Тютчеву бывать и в салоне княгини Зинаиды Волконской на Тверской улице в Москве. Друзьям Тютчев посвятит стихотворение "Весеннее приветствие стихотворцам" – гимн молодости и надеждам.

Любовь земли и прелесть года,

Весна благоухает нам! –

Творенью пир дает природа,

Свиданья пир дает сынам!..

В парении своем высоком

Не изменяйтесь никогда!..

И вечная природы красота

Не будет вам ни тайной, ни упреком!..

Три года учебы в университете пролетели мгновением. Молодой человек понял, что больших знаний в университете он не получит, решив, на этом закончить учебу, но для этого требовалось разрешение министра народного образования князя Оболенского. Он разрешил, написав попечителю университета следующее: "По уважении отличного засвидетельствования вашего сиятельства о способностях и успехах в науках своекоштного студента Московского университета Тютчева я согласен на допущение его к испытанию… так как недостающие к числу лет обучения его в студенческом звании год можно заменить тремя годами бытности его вольным слушателем". В ноябре 1821 года Тютчев блестяще окончил университет, получив похвальный листа и степень кандидата словесных наук. Теперь предстояло выбирать жизненный путь. Восемнадцатилетний кандидат остановился на дипломатической службе. С этой целью в феврале следующего года вместе с отцом он выехал в Петербург, к влиятельному при царском дворе своему родственнику графу А.И.Остерман-Толстому. Граф взял под опеку одаренного молодого человека, рекомендовав его на должность сверхштатного чиновника при русской дипмиссии в Мюнхене. В июне 1822 года граф и новоявленный чиновник выехали в Германию. Так у Тютчева начался двадцатидвухлетний период жизни за границей, исключая лишь поездки в отпуск домой.

Германия того времени не была единой, а состояла из более десяти королевств, крупным из них считалась Бавария с центром Мюнхен – сосредоточение культурной жизни немецких земель с Академией наук и университетом. Славился город учеными, философами, поэтами, литераторами. Среди них выделялся философ Шеллинг, ученый Ф.Якоби, Л.Окен, поэт Гейне и др. В других местах Германии жил Гегель, Бетховен, Гете, Шуман.

Особого рвения к службе молодой сотрудник миссии не проявлял, да этого и не требовала работа, но преуспел в изучении русской, немецкой, французской литературы, а также философии, права и др. наук. О его жажде знаний сотрудник миссии И.С.Гагарин говорил: "Он много читал и, главное, умел выбирать, что читать, и извлекать пользу от прочитанного". Среди его немецких знакомых были Гейне, Шиллер, Ленау, философ Шеллинг и др., которые, несомненно, оказали определенное влияние на поэзию и мировоззрение Тютчева. Федор Иванович делал переводы на русский язык Шиллера, Гете, Гердера, Уланда. В 1829 году И.В.Киреевский причислил Тютчева к поэтам "немецкой школы".

Для пополнения знаний Тютчев переехал из Мюнхена в Париж. Об этом периоде жизни будущий родственник поэта Карл Пфеффель напишет: "… Деля время между занятиями и светскими развлечениями, он усердно посещал незабвенные курсы лекций Гизо, Кузена, и Виллемана и немало общался с некоторыми видающимися личностями той эпохи, а именно с последователями Ройе-Коллара…". Тютчев был знаком с Гюго, Ломартином и другими писателями, поэтами и философами Франции.

Несмотря на длительную оторванность от России и, больше интересуясь политикой и светской жизнью Германии, Франции, Федор Иванович не растерял любви к Отечеству и его литературе. Владея несколькими европейскими языками, он всегда восхищался русским языком, его красочностью, мелодичностью, удивительным многообразием слов и выражений. О стихотворении Вяземского "Ночь в Венеции", Федор Иванович восторженно сообщил жене: "Своей нежностью и мелодичностью они напоминают движение гондолы. Что за язык – русский язык!" Поэт Апполон Майков писал о Тютчеве: "Поди ведь, кажется, европеец был, всю юность скитался за границей в секретарях посольства, а как чуял русский дух и владел до тонкости русским языком". Об этом же потом скажет и Л.Н.Толстой: "… меня поразило, как он, всю жизнь вращался в придворных сферах, говорившей и писавшей по-французски свободнее, чем по-русски, выражая мне свое одобрение по поводу моих севастопольских рассказов, особенно оценил какое-то выражение солдат; и эта чуткость к русскому языку меня в нем удивила чрезвычайно".

Иван Аксаков о немецком периоде жизни Тютчева сказал так: "Самое двадцатидвухлетнее пребывание Тютчева в Западной Европе позволило предположить, что из него выйдет не только "европеец", но и "европеист", то есть приверженец и проповедник теории европеизма – иначе поглощение русской народности западною "общечеловеческой" цивилизацией… судьба как бы умышленно подвергла его испытанию… Невольно недоумеваешь, каким чудом не только не угасло в нем русское чувство, а разгорелось в мировой упорный пламень… Тютчев положительно пламенел любовью к России: как ни высокомерно кажется это выраженье, но оно верно". Иными словами, Тютчев вобрал в себя все возможное от европейской литературы и философии, чтобы подняться до "убеждения в высшем мировом признании русского народа" не в плане превосходства, а в равноправном вкладе русской культуры в мировую. О тех русских, в частности и о князе И.Гагарине, которые не видели этого, а признавали лишь все западное, Тютчев написал.

Как пред ней не гнитесь, господа,

Вам не снискать признанья от Европы:

В ее глазах вы будете всегда

Не слуги просвещенья, а холопы.

У Федора Ивановича есть стихотворение SILENTIUM! (по-латыни – молчание), написанное в 1830 году.

Молчи, скрывайся и таи

И чувства и мечты свои –

Пускай в душевной глубине

Встают и заходят оне

Безмолвно, как звезды в ночи, -

Любуйся ими и молчи…

Лишь жить в себе самом умей –

Есть целый мир в душе твоей

Таинственно-волшебных дум;

Их оглушит наружный шум,

Дневные разгонят лучи, -

Внимай их пенью – и молчи!..

В этих строках заложена философия жизни поэта и вместе с тем, трагедия одинокого человека, которая пройдет через все творчество Тютчева.

В 1833 году Тютчеву исполнилось тридцать лет, возраст, с которого, как он считал, жизнь катится вниз по наклонной. Таким мыслям способствовала оторванность от России, состояние несостоявшегося поэта, дипломата, да и материальные дела оставляли желать лучшего. За первые пять лет он получил придворное звание камер- юнкера, затем должность второго секретаря миссии, потом был произведен в титулярные советники, а в год тридцатилетия возведен в коллежские асессоры. Русский посланник в Мюнхене Потемкин доносил своему шефу, графу Нессельроде, о Тютчеве: " … у него есть способности, но, тем не менее, за десять лет усердной службы ни разу г-ну Тютчеву не посчастливилось заслужить ни малейшего знака поощрения от Министерства". Все тот же Потемкин, видя затруднительное финансовое положение Федора Ивановича, просил Нессельроде повысить ему жалование, поскольку: "Скромность его содержания совершенно не соответствует расходам, к которым вынуждает его положение человека женатого и дипломата… Такая милость помогла бы ему выбраться из состояния постоянной нужды". Через год оклад повысили до одной тысячи серебром в год, но это существенно не повлияло на семейный бюджет. В силу этого Федор Иванович был вынужден, скрепя сердце, принимать от своих родителей материальную помощь.

Глава 2

Частная жизнь

Любовь – это мерило души человеческой, ее богатство, бескорыстие, преданность любимому человеку раз и навсегда. Через отношение к женщине, зачастую, открывается истинная душа мужчины.

Любовь для Тютчева была неутолимой жаждой, о чем он писал незамужней дочери Дарье: "Тебе, столь любящей и столь одинокой… тебе, кому я, быть может, передал по наследству это ужасное свойство, не имеющее название, нарушающее всякое равновесие в жизни, эту жажду любви, которая у тебя, мое бедное дитя, осталась неудовлетворенной".

В 1823 году в Мюнхене двадцатилетний Федор Тютчев влюбился в шестнадцатилетнюю красавицу Амалию фон Лерхенвельд дочь мюнхенского дипломата графа Максимилиана фон Лерхенвельда – Кеферинга, красотой которой восхищались у нее на родине, так и в России, и среди них: Николай I и Пушкин. На самом деле, Амалия была внебрачной дочерью Прусского короля Фридриха – Вильгельма III и княгини Турн-и-Таксис. Родная же дочь Вильгельма была женой Николая I. Выходит, что российская императрица и Амалия – родственницы по отцу.

Амалия ответила на чувства влюбленного, но им не суждено было быть вместе. Видимо, повлияли ранги, а, может быть, несостоявшаяся дуэль из-за юной красавицы Тютчева с неизвестным. После поединка, чтобы не скомпрометировать себя, работника русского посольства, Федор Иванович уехал в Россию. В его отсутствие Амалию выдали замуж за барона Крюденера, занимавшего важный пост в министерстве иностранных дел России. Однако сердцу не прикажешь разлюбить. Тютчев посвятил Амалии стихотворение "К.Н.".

Твой милый взор, невинной страсти полный,

Златой рассвет небесных чувств твоих

Не мог, увы! Умилостивить их –

Он служит им укорою безмолвной…

Но для меня сей взор благодеянье;

Как жизни ключ, в душевной глубине

Твой взор живит и будет жить во мне:

Он нужен ей, как небо и дыханье…

После смерти Крюденера, Амалия вышла замуж за финского губернатора и Члена Госсовета графа Н.В.Адлерберга, который был моложе ее на одиннадцать лет. Несмотря на перипетии собственных жизней, задушевная дружба Амалии Максимилиановны и Федора Ивановича Тютчева продолжалась в общей сложности пятьдесят лет. Позже, он писал родителям из Мюнхена: "Вы знаете мою привязанность к госпоже Крюденер и можете себе легко представить, какую радость доставило мне свидание с нею. После России это моя самая давняя любовь. Она все еще хороша собой, и наша дружба, к счастью, изменилась не более, чем ее внешность…".

Вначале 1826 года Тютчев после отпуска возвратился в Мюнхен. О реакции его на замужество Амалии сведений нет, но пятого марта этого года он тайно обвенчался с вдовой Элеонорой Петерсон, урожденной графиней Ботмер, у которой было четыре сына в возрасте от одного до семи лет. Венчание держалось в тайне, но недолго. Князь Г.И.Гагарин, шеф Тютчева, назвал брак "роковым". Иного мнения был частый гость тютчевского семейства немецкий поэт Г.Гейне, считая дом Тютчева "прекрасным оазисом".

О первых семи годах счастья Тютчев делился с дочерью Анной: "… и я был молод! Если бы ты видела меня за пятнадцать месяцев до твоего рождения… Мы совершали тогда путешествие в Тироль. Как все было молодо тогда, и свежо, и прекрасно! Первые годы жизни, дочь моя… были для меня самыми прекрасными, самыми полными годами страстей, мы были так счастливы! Нам казалось, что они не кончатся никогда, – так богаты, так полны были эти дни".

В годы жизни с Элеонорой, Федор Иванович редко, но занимался творчеством. Некоторые стихи этого периода: "Весенняя гроза", "Видение", "Бессонница", "могила Наполеона" и др., напечатал его бывший учитель Раич в журнале "Галатея", а так же М.Максимович в "Деннице", затем стихи появились в "Телескопе".

В феврале 1833 года на балу через своего приятеля Карла Пфеффеля Тютчев познакомился с его красавицей сестрой двадцатидвухлетней Эрнестиной, бывшей замужем за престарелым бароном Дёрнбергом. Эрнестина родилась в 1810 году в семье барона Христиана Пфеффеля, посла в Лондоне. Мать ее была из рода эльзасских графов. Образование девочка получила в парижском пансионе. Мать рано умерла, а отец женился на гувернантке, с которой у детей не сложились отношения. Через три года после свадьбы он умер от холеры.

В трауре Эрнестина отбыла из Мюнхена. Тютчев нанес ей визит, после которого обоюдное чувство любви овладело ими. Видя это, Элеонора написала 2 июля 1833 года брату мужа Николаю Федоровичу: "Он, как мне кажется, делает глупости или что-то близкое к ним… Только не вздумайте принимать всерьез то, что, слава богу, только шутка".

"Шутка" зашла далеко, Элеонора сделала попытку самоубийства. В письме к И.Гагарину Тютчев назвал этот шаг, как "прилив крови к ее голове". Супруги помирились, решив, как можно скорее уехать в Россию. Намерению помешала болезнь посланника в Мюнхене. Тютчеву пришлось выполнять его обязанности.

Разрываясь между двумя любимыми и любящими женщинами, Федор Иванович захандрил. Элеонора написала 4 февраля 1837 года письмо его родителям: "Если бы вы смогли его видеть таким, каким он уже год, удрученным, безнадежным, больным… вы убедились бы, так же как и я, что вывести его отсюда волею или неволею – это спасти его жизнь…".

9 мая семейство Тютчева все же выехало в Россию и в июне прибыло в Петербург. Здесь фортуна улыбнулась Федору Ивановичу; он пошел вверх по служебной лестнице: получил чин надворного советника с должностью старшего секретаря при русской миссии в Сардинском королевстве в Турине с повышенным жалованием.

В начале августа он отправился к новому месту службы. Оказавшись в одиночестве, у Тютчева было время поразмышлять о своей службе и об отношении к жене Элеоноре. Вывод он изложил в письме родителям в августе 1837 года: "Скажите, для того ли я родился в Овстуге, чтобы жить в Турине? Жизнь, жизнь человеческая, куда какая нелепость!..". Далее речь шла о жене: " Было бы бесполезно стараться объяснить вам, каковы мои чувства к ней. Она их знает, и этого достаточно. Позвольте сказать вам лишь следующее: малейшее добро, оказанное ей, в моих глазах будет иметь во сто крат более ценности, нежели самые большие милости, оказанные мне лично".

Родителям Федор Иванович сообщил в 1837 году: "… эта слабая женщина обладает силой духа, соизмеримой разве только с нежностью, заключенной в ее сердце… Я хочу, чтобы вы, любящие меня, знали, что никогда ни один человек не любил другого так, как она меня… не было ни одного дня в ее жизни, когда ради моего благополучия, она не согласилась бы, не колеблясь ни мгновения, умереть за меня. Эта способность очень редкая и очень возвышенная, когда это не фраза".

У человека бывают минуты, когда его поступками управляет не разум, а страсть, и, забыв обо всем, он устремляется ей навстречу. Узнав, что Эрнестина в Генуе, Федор Иванович спешит туда. В одной из вилл, произошло их свидание, откликом на которое стало стихотворение "Итальянская VILLA"

… И мы вошли… все было так спокойно!

Так все от века мирно и темно!..

Фонтан журчал… Недвижимо и стройно

Соседний кипарис глядел в окно.

Видимо, не желая больше огорчать жену, Тютчев решил расторгнуть отношения с новой возлюбленной. Элеоноре он пишет 13 декабря 1837 года: "… Нет ни одной минуты, когда бы я не ощущал твоего отсутствия. Я никому не желал бы испытать на собственном опыте всего, что заключают в себе эти слова". Жену тронули его слова. Волнуясь за мужа, 15 декабря сообщила Николаю, брату Федора Ивановича: "О Николай, мое сердце разрывается при мысли об этом несчастном. Никто не понимает, не может себе представить, что это по его собственной вине, это значит укором заменить сострадание… Если бы у меня был хороший экипаж и деньги, эти проклятые деньги, я поехала бы к нему".

В средине мая следующего года Элеонора вместе с малолетними: Дарьей, Екатериной и Анной, на пароходе из Кронштадта отплыла в Любек. Не доходя до места назначения, пароход загорелся. Любящая мать ценой огромной затраты физических и душевных сил спасла детей. Сестре Тютчева Дарье она потом напишет: "Дети невредимы! – только я пишу вам ушибленной рукой… Никогда вы не сможете представить себе эту ночь, полную ужаса и борьбы со смертью". Эту трагедию, как очевидец, И.С.Тургенев описал в очерке "Пожар на море".

До Турина известие о гибели парохода дошло 30 мая. Предполагая, что семья была на этом судне, Федор Иванович поспешил в Мюнхен, где встретился с семейством. Через месяц, оставив детей у родственников жены, Тютчевы отправились в Турин. О трудностях жизни на новом месте 4 августа 1838 года Элеонора сообщила родственникам Федора Ивановича: "Только несколько дней тому назад нашли дом. Жить будем в пригороде… Так как квартиры здесь много дешевле… Я нахожусь в поисках торгов и случайных вещей, но купить ничего не могу по той простой причине, что у нас нет денег… Банкир выдал Федору вперед его жалованье за сентябрь, и на это мы живем".

Неустроенность, пережитая трагедия на море, сказались на здоровье Элеоноры. 28 августа 1839 года в "жесточайших страданиях" она умерла на руках Федора Ивановича. Смерть потрясла его настолько, что в одну ночь, у её гроба, поседел. В письме к В.А.Жуковскому он поделился горем: "Есть ужасные годины в существовании человеческом. Пережить все, чем мы жили в продолжение целых двенадцать лет… Что обыкновеннее этой судьбы – и что ужаснее? Все пережить и все-таки жить". Рана о смерти Элеоноры не давала покоя Федору Ивановичу. "… эти воспоминания кровоточат и никогда не зарубцуются", – писал он родителям 1 декабря 1839 года.

Через десять лет после смерти жены посвятил ей стихотворение.

Еще томлюсь тоской желаний,

Еще стремлюсь к тебе душой –

И в сумраке воспоминаний

Еще ловлю я образ твой…

Твой милый образ, незабвенный,

Он предо мной, везде, всегда,

Непостижимый, неизменный,

Как ночью на небе звезда…

"Все пережить и все-таки жить". Так и поступил Тютчев. Он поехал в Геную к Эрнестине. В конце декабря 1838 года они тайно обвенчались. 7 июля следующего года их венчали в Берне, в церкви при русском посольстве. Жениху было тридцать пять лет, а невесте – двадцать восемь.

Тютчева с Эрнестиной связывала не только страстная любовь, но и глубокое взаимопонимание. Она удочерила его детей от первого брака: Дарью, Екатерину и Анну. Чтобы читать стихи мужа в подлиннике, изучила русский язык и стала помощницей во всех его делах. Среди стихотворений, посвященных Эрнестине, есть и такое.

Люблю глаза твои, мой друг,

С игрой их пламенно-чудесной,

Когда их поднимаешь вдруг

И, словно молнией небесной,

Окинешь бегло целый круг…

Но есть сильней очарованья:

Глаза, потупленные ниц

В минуты страстного лобзанья,

И сквозь опущенных ресниц

Угрюмый, тусклый огнь желанья.

В счастливом согласии 23 февраля 1840 года у них родились дочь Мария, а в следующем году сын Дмитрий. В письмах Федор Иванович, любя, называл жену "кисонькой". Баден-Баден: "Милая моя кисонька, вчера утором я любовался местностью сквозь пролет огромного полуразрушенного окна древнего баденского замка… Все это очень красиво, но когда я обернулся, чтобы заговорить с тобою – тебя рядом не оказалось… Но если ты не сопутствуешь лично, то преследуешь меня воспоминанием о себе, мне следовало бы даже сказать – терзаешь меня, ибо это, несомненно, настоящее терзанье. Стоило приезжать сюда одному. – Странное дело! Ни мир, волнующийся у меня на глазах, ни встречающиеся люди – ничто, ничто человеческое не напоминает мне о тебе…".

Незадолго до рождения дочери Тютчев в "знак отличия за беспорочную службу" получил новый чин – коллежского советника, а через два года приказом графа Нессельроде за длительное "неприбытие из отпуска" его освободили от службы в министерстве иностранных дел, и лишил звания камергера.

Оставшись без службы, Тютчев намерен был выехать в Россию, но задержался до начала сентября 1844 года. В октябре, прежде всего, он навестил родственников в Москве, потом приехал в Петербург, где не без помощи Амалии Крюденер, познакомился с всесильным шефом жандармов А.Х.Бенкендорфом, которому новый знакомый показался как "честный и способный человек". После встречи, Федора Ивановича зачислили в чиновники министерства иностранных дел, с возвращением звания камергера. Воодушевленный вниманием, он в письме поделился с родителями впечатлением о шефе жандармов: "Он был необыкновенно любезен со мной, главным образом из-за госпожи Крюднер и отчасти из личной симпатии, но я ему не столько благодарен за прием, сколько за то, что он довел образ моих мыслей до государя, который отнесся к ним внимательнее, чем я смел надеяться".

Психологический портрет Тютчева того времени написал И.С.Аксаков: "Стройного сухощавого сложения, небольшого роста, с редкими, рано поседевшими волосами, небрежно осенившими высокий, обнаженный, необыкновенной красоты лоб, всегда оттененный глубокою думой; с рассеянием во взоре, с легким намеком иронии на устах, – хилый, немощный и по наружному виду, он казался влачившим тяжкое бремя собственных дарований, страдавшим от нестерпимого блеска своей собственной, неугомонной мысли. Понятно теперь, что в этом блеске тонули для него, как звезды в сиянии дня, его собственные поэтические творения".

В 1850 году исполнилось семнадцать лет совместной жизни Федора Ивановича с Эрнестиной Федоровной. Казалось, есть все для тихого счастья: любящая, заботливая жена, дети, положение в обществе. Однако судьба распорядилась по-своему.

В Смольном институте, где учились его две дочери, впоследствии ставшие фрейлинами при императрице, Федор Иванович обратил внимание на двадцатичетырехлетнюю воспитанницу Елену Александровну Денисьеву. Она родилась в 1826 году в семье обедневшего дворянина. Мать ее рано умерла, отец женился на другой. Воспитанием девочки занималась сестра отца, инспектриса Смольного института А.Д.Денисьева, которая баловала и ни в чем не отказывала племяннице.

Современник писал о Тютчеве, которому на момент встречи с Денисьевой "Было уже под пятьдесят лет; но он сохранил еще такую свежесть сердца и цельность чувств, такую способность к безрассудной, не помнящей себя и слепой ко всему окружающему любви…"

Наверное, не красота, а необыкновенная энергия, идущая от юной девушки, изящные манеры, культура и способность переходить от состояния абсолютного покоя, до степени крайнего возбуждения, привлекли Федора Ивановича. 15 июля 1850 года между ними произошло первое объяснение, после которого Тютчев вместе с ней и дочерью Анной совершил путешествие на остров Валаам.

Может быть, любовь Елены Александровны к женатому пожилому мужчине не заслуживает порицания, а достойная быть примером безграничной любви и преданности любимому человеку. А.И.Георгиевский, родственник и поклонник таланта поэта, отмечал, что Федор Иванович в Елене видел "такую глубокую, такую самоотверженную, такую страстную любовь, что она охватила все его существо, и он остался навсегда ее пленником". Он же раскрыл причины того, как Елена смогла увлечь Тютчева "… такою любовью, которая готова была на всякого рода порывы и безумные крайности и совершенным попранием всякого рода светских приличий и общепринятых условий". Федор Иванович посвятит Елене более тридцати стихотворений.

Для встреч с Еленой, Тютчев снял квартиру. Вскоре свидания получили огласку: Елену отчислили из Смольного института и отец отрекся от дочери. Смятение охватило молодую женщину. Федор Иванович писал.

Чему молилась ты с любовью,

Что, как святыню, берегла,

Судьба людскому суесловью

На поруганье предала.

Толпа вошла, толпа вломилась

В святилище души твоей,

И ты невольно постыдилась

И тайн и жертв, доступных ей.

Ах, если бы живые крылья

Души парящей над толпой,

Ее спасали от насилья

Бессмертной пошлости людской.

20 мая 1851 года Елена Александровна родила Федору Ивановичу дочь.

Отношения с молодой женщиной стали для Тютчева любовью – страстью, любовью – страданием. Поэт обращался к ней

О, не тревожь меня укорой справедливой!

Поверь, из нас из двух завидней честь твоя:

Ты любишь искренно и пламенно, а я –

Я на тебя гляжу с досадою ревнивой.

И жалкий чародей, перед волшебным миром,

Мной созданный самим, без веры я стою –

И самого себя, краснея, сознаю

Живой души твоей безжизненным кумиром.

Любя Елену, Федор Иванович пишет Эрнестине Федоровне из Петербурга в Овстюг: "Я решительно возражаю против твоего отсутствия. Я не желаю и не могу его переносить… С твоим исчезновением моя жизнь лишается всякой последовательности, всякой связанности… Нет на свете существа умнее тебя. Сейчас я слишком хорошо сознаю. Мне не с кем поговорить…". В другом письме вновь звучит уверение: "Ты самое лучшее из всего, что известно мне в мире…".

… Мне благодатью ты была –

Ты, ты мое земное проведенье!

Исследователь творчества Тютчева К.В.Пигарев отмечал о привязанности Федора Ивановича к прежней семье: "С семьей Тютчев не порывал и никогда бы не смог решиться на это. Он не был однолюбом. Подобно тому, как раньше любовь к первой жене жила в нем со страстной влюбленностью к Э.Дёрнберг, так теперь привязанность к ней, его второй жене, совмещалась с любовью к Денисьевой, и это вносило в его отношение к обеим женщинам мучительную раздвоенность".

Отношения с Эрнестиной зашли в тупик, назревал разрыв. В сентябре 1853 года Тютчев пишет ей в Германию: "… Неужели мы дошли до того, что стали плохо понимать друг друга… разве ты не чувствуешь, что все, все сейчас под угрозой? … Это так грустно, так мучительно, так страшно, что невозможно высказать… Недоразумение – страшная вещь… что оно вот-вот поглотит последние остатки нашего семейного счастья…".

Из пятисот писем, адресованных ей мужем, она многие сожгла.

Она сидела на полу

И груду писем разбирала –

И, как остывшую золу,

Брала их в руки и бросала…

О, сколько жизни было тут,

Невозвратимо пережитой!

О, сколько горестных минут,

Любви и радости убитой!..

Поддавшись письменным просьбам Фёдора Ивановича, Эрнестина вернулась в Россию. Между ними наступило примирение. Она уехала в Овстуг. Письмо от 27 июля 1854 года: "О, моя милая кисанька, мне невыносимо грустно. Никогда не чувствовал я себя таким несчастным – и это посреди всего блеска, всего великолепия неба и летней поры. Я нуждаюсь в твоем присутствии, в одном твоем присутствии. Тогда я снова стану самим собой, овладею собой и опять сделаюсь доступным добрым и мягким влияниям извне…". В другом послании звучит покаяние: "Ах, насколько ты лучше меня, насколько выше! Сколько достоинства и серьезности в твоей любви, и каким мелким и жалким я чувствую рядом с тобою!… Увы, это так, и я вынужден признать, что хотя ты и любишь меня в четыре раза меньше, чем прежде, ты все же любишь меня в десять раз больше, чем я того стою. Чем дальше, тем больше я падаю в собственном мнении, и, когда все увидят меня таким, каким вижу самого себя, дело мое будет кончено… Я… всегда испытывал чувство человека, которого принимают за кого-то другого. Это не мешает мне – напротив – хвататься за остатки твоей любви, как за спасительную доску…".

Сердце не устояло от такого признания. Эрнестина продолжала любить мужа прежней, страстной любовью. Дарья писала сестре Анне, как: "Дважды в день она ходила на большую дорогу, такую безрадостную под серым небом… По какой-то интуиции она велела запрячь маленькую коляску, погода прояснилась… и мы покатились по большой дороге… Каждое облако пыли казалось нам содержащим папу… Наконец доехав до горы… мама прыгает в пыль… У нее было что-то вроде истерики… Если бы папа не приехал в Овстуг, мама была бы совсем несчастная".

Тем не менее, Федор Иванович продолжал жить с Денисьевой. 11 октября 1860 года в Женеве Елена Александровна родила сына Федора.

Георгиевский изложил позицию Елены Александровны, занятой ею в отношении к Тютчеву: "Мне нечего скрываться и нет необходимости ни от кого прятаться: я более всего ему жена, чем бывшие ее жены, и никто в мире никогда его так не любил и не ценил, как я его люблю и ценю… Разве не в этом полном единении между мужем и женою заключается вся сущность брака и неужели Церковь могла отказать нашему браку в благословении?…"

Елена Александровна в полной мере так и не была принята светом, более того, перед ней закрылись двери тех, кто еще недавно принимал ее. Все это не могло не отразиться на нервах молодой женщины, она стала религиозной, раздражительной, вспыльчивой. Федор Иванович старался, как можно больше времени проводить с ней, уверяя: "Она жизнь моя, с кем так хорошо было жить, так легко и так отрадно". По словам Георгиевского в Тютчеве выражалось "блаженство…чувствовать себя так любимым такою умною, прелестною и обаятельною женщиною".

… Листья веют и шуршат.

Я, дыханьем их обвеян,

Страстный говор твой ловлю…

Слава Богу, я с тобой,

А с тобой мне – как в раю.

Федора Ивановича постоянно терзало чувство вины перед Еленой Александровной, о чем неоднократно писал в стихотворениях.

О, как убийственно мы любим,

Как в буйной слепости страстей

Мы то всего вернее губим,

Что сердцу нашему милей!..

Судьбы ужасным приговором

Твоя любовь для ней была,

И незаслуженным позором

На жизнь ее она легла!..

Через пятнадцать лет Федор Иванович напишет о дне объяснения с Денисьевой.

Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло

С того блаженно-рокового дня,

Как душу всю свою вдохнула,

Как всю себя перелила в меня…

И вот уж год, без жалоб, без упреку,

Утратив все, приветствую судьбу…

Быть до конца так страшно одиноку,

Как буду одинок в своем гробу.

В мае 1863 года Тютчев заболел, Елена Денисьева все время находилась с ним и сообщала сестре: "Вот уже неделю я ухаживаю за ним. Он был очень серьезно болен. Я сильно встревожилась и проводила дни и ночи около него (потому что семья его отсутствует) и уходила навестить моих детей лишь часа на два в день. Теперь, слава Богу, и он, и они поправляются, и, если все будет продолжать идти хорошо, мы поедем все вместе в Москву…".

Вершиной любви Федора Ивановича к Елене Александровне стало стихотворение "Последняя любовь".

О, как на склоне наших лет

Нежней мы любим и суеверней…

Сияй, сияй прощальный свет

Любви последней, зари вечерней!..

Пускай скудеет в жилах кровь,

Но в сердце не скудеет нежность…

О ты, последняя любовь!

Ты и блаженство, и безнадежность.

Четырнадцать лет жизни они посвятили друг другу.

22 мая 1864 года Елена Александровна родила сына Николая. Роды, моральное напряжение ускорили ее болезнь – чахотку, которая приняла скоротечное течение. 4 августа она скончалась на руках Федора Ивановича. 7 августа ее похоронили на Волковом кладбище Петербурга.

Есть и в моем страдальческом застое

Часы и дни ужаснее других…

Их тяжкий гнет, их бремя роковое

Не выскажет, не выдержит мой стих…

О господи, дай жгучего страданья

И мертвенность души моей рассей:

Ты взял ее, но муку вспоминанья,

Живую муку мне оставь по ней…

На следующий день после похорон Тютчев написал А.И.Георгиевскому: "Александр Иванович! Все кончено – вчера мы ее хоронили…Что это такое? Что случилось. О чем я вам пишу – не знаю… Во мне все убито: мысль, чувство, память, все… Я чувствую себя совершенным идиотом.

Пустота, страшная пустота. И даже в смерти не предвижу облегчения. Ах, она мне на земле нужна, а не там, где-то…

Сердце пусто – мозг изнеможен. Даже вспомнить о ней – вызвать ее, живую, в памяти, как она была, глядела, двигалась, говорила, и этого не могу

Страшно, невыносимо. Писать более не в силах, да и что писать?.. Ф.Тчв".

В другом письме, несчастный просит Георгиевского: "О, приезжайте, приезжайте ради Бога, и чем скорее, тем лучше! Авось либо удастся вам, хоть на несколько минут, приподнять это страшное бремя… Самое невыносимое в моем теперешнем положении есть то, что я с всевозможным напряжением мысли, неотступно, неослабно, все думаю и думаю о ней и все-таки не могу уловить ее… Простое сумасшествие было отраднее…".

Родственник откликнулся на просьбу. Приехал, чтобы, " размыкать его горе; дело это было очень нелегкое, тем более, что Федор Иванович, глубоко понимая все значение религии… и высоко ценя и превознося нашу православную церковь, сам был далеко не религиозный и еще менее церковный: никакие изречения из Священного писания или из писаний Отцов церкви, столь отрадное для верующего человека и столь способные поддержать и возвысить его дух, в данном случае не оказались бы действенными".

Дочь Анна позднее напишет: "… его горе все увеличивалось, переходило в отчаянье… Я не могла больше верить, что Бог придет на помощь его душе, жизнь которой была растрачена в земной и незаконной страсти".

Однако последней надеждой, где можно было найти утешение, Тютчев все же посчитал христианскую церковь. Он исповедовался, причастился, но желаемого покоя, увы, не обрел. В начале декабря Федор Иванович пишет Я.Полонскому: "Друг мой, теперь все испробовано – ничего не помогло, ничто не утешило – не живется – не живется – не живется…".

Глубокая меланхолия Федора Ивановича отразилась в стихотворении.

… Жизнь, как подстреленная птица,

Подняться хочет – и не может…

Нет ни полета, ни размаху –

Висят поломанные крылья,

И вся она, прижавшись к праху,

Дрожит от боли и бессилья…

Эрнестина Федоровна с огорчением восприняла смерть Денисьевой, и как могла, сглаживал боль мужа. В одном из своих писем писала: "…его скорбь для меня священна, какова бы не была ее причина".

Лучшее лекарство от тяжелого горя – это перемена места. В средине августа 1864 года Тютчев выехал в Женеву к Эрнестине Федоровне, и "они встретились с пылкой нежностью". Федор Иванович несколько успокоился.

31 августа дочь Мария писала своей тетке Дарье: "Бедный папа! Он должен чувствовать себя таким одиноким теперь, и было бы счастьем, если мама смогла бы скрасить его жизнь своей привязанностью…". "Я надеюсь, – в следующем письме пишет Мария, – и даже уверена, что мама будет чудесной с ним в этот тяжелый момент, прежде всего по доброте сердечной, а затем потому, что это как раз повод привязать его к себе сильнее и серьезнее, чем когда бы то ни было".

Когда горечь утраты мало – помалу начала оседать, Федор Иванович осмыслил место Елены Александровны в своей жизни. А.И.Георгиевскому 13/25 декабря 1864 года он отправил письмо такого содержания: "… вспомните же, вспомните о ней – она – жизнь моя, с кем так хорошо было жить, так легко и так отрадно, она же обрекла теперь меня на эти невыносимые адские муки.

Но дело не в том. Вы знаете, она, при всей своей поэтической натуре, или, лучше сказать, благодаря ей, в грош не ставила стихов, даже и моих – ей только те из них нравились, где выражалась любовь моя к ней – выражалась гласно и во всеуслышание. Вот чем она дорожила: чтобы целый мир знал, чем она для меня была – в чем заключалось ее высшее не то что наслаждение, но душевное требование, жизненное условие души ее… Сколько раз говорила она мне, что придет для меня время страшного, беспощадного, неумолимо-отчаянного раскаяния, но что будет позади. Я слушал ее и не понимал. Я, вероятно, полагал, что так как ее любовь была беспредельна, так и жизненные силы ее неистощимы – и так пошло, так подло на все ее вопли и стоны отвечал ей этой глупой фразой: "Ты хочешь невозможного…".

На годовщину смерти Елены Денисьевой Федор Иванович написал

… В тихом свете гаснущего дня…

Тяжело мне, замирают ноги…

Друг мой милый, видишь ли меня?

Все темней, темнее над землею –

Улетел последний отблеск дня…

Вот тот мир, где жили мы с тобою,

Ангел мой, ты видишь ли меня?

Завтра день молитвы и печали,

Завтра память рокового дня…

Ангел мой, где б души не витали,

Ангел мой, ты видишь ли меня?

Не только смерть Денисьевой пришлось пережить Федору Ивановичу, за ней пошла череда похорон: в течение двух дней, 2 и 3 мая,1864 года умерли их общие дети: Лена и Коля. Сестре Денисьевой Тютчев пишет о своем отчаянном положении: "… Не было ни одного дня, который я не начал без некоторого изумления, как человек продолжает еще жить, хотя ему отрубили голову и вырвали сердце".

Нет боле искр на голос твой приветный –

Во мне глухая ночь, и нет для ней утра…

И скоро улетит – во мраке незаметный -

Последний скудный дым с потухшего костра…

Еще через год умерла мать поэта. В последующие, 1870 – 1872 годы он похоронил старшего сына Дмитрия, брата Николая и младшую дочь Марию.

Брат, столько лет сопутствовавший мне,

И ты ушел, куда мы все идем,

И я теперь на голой вышине

Стою один, – и пусто все кругом…

Дни сочтены, утрат не перечесть,

Живая жизнь давно уж позади,

Передового нет, и я как есть,

На роковой стою очереди.

Казалось бы, что после всего перенесенного, Федор Иванович уже не поднимется духовно и не напишет ни одного стихотворения, но, откуда-то взялись силы, и на седьмом десятке лет, он создал свои лучшие стихотворения, расширил круг своих знакомых, увлекался женщинами и по-прежнему был в центре внимания светского общества.

В ту пору он выглядел так: "Низенький, худой старичок, с длинными отставшими от висков, поседелыми волосами, которые никогда не приглаживались, одетый небрежно… он входит в ярко освещенную залу… Старичок пробирается нетвердой поступью вдоль стены, держа шляпу, которая сейчас, кажется упадет из его рук… К нему подходит кто-то и заводит разговор… слово за слово, его что-то задело, он оживился, и потекла потоком речь увлекательная, блистательная, настоящая импровизация…".

Не внешний вид определяет человека, а полет души, биение сердца. Вот и вновь оно забилось. Вряд ли можно назвать глубоким чувством Федора Ивановича к баронессе Елене Богдановой, урожденной Услар, бывшей подруге по Смольному институту Е.Денисьевой. Это была высокообразованная женщина, друзьями которой были: писатель Гончаров, поэт Апухтин и др. Федору Ивановичу было шестьдесят три года, а Елене Богдановой – сорок четыре. Их отношения носили дружеский характер с элементами розыгрыша и без надежды на любовь. В письме от 12 апреля 1867 года Тютчев писал Богдановой о своей болезни и: "… Предвижу, что мое выздоровление совершится медленнее, нежели я думал, и что я предоставляю Вам усвоить себе, на свободе, привычку обходиться без меня…".

Высокий полет души, испытанный Федором Ивановичем при встрече с Амалией Крюденер, воплотился в бессмертное стихотворение "К.Б.", написанное им 26 июля 1870 года.

Я встретил вас – и все было

В отжившем сердце ожило;

Я вспомнил время золотое –

И сердцу стало так тепло…

Тут не одно воспоминанье,

Тут жизнь заговорила вновь, -

И то же в вас очарованье,

И та ж в душе моей любовь!..

Этот шедевр, по-праву, можно поставить рядом с пушкинским "Я помню чудное мгновенье" и "Средь шумного бала" А.К.Толстого, объединенные одной страстью, одним порывом души, вызывая высокие чувства у читателей всех времен.

Глава 3

Поэтическая

Литературное наследие Тютчева невелико – около семисот стихотворений, но не количество, а качество определяет их. Английский поэт Р.Бернс писал

На то и меньше мой алмаз

Большой гранитной глыбы,

Чтобы во сто раз,

Его ценить могли бы.

Эти строки в полной мере относится к поэзии Тютчев, в которой отражена высота человеческого духа, напряженная и постоянная внутренняя работа мысли, полет фантазии и любви, потрясающий пророческий дар и переплетение сознательного с бессознательным.

Орловская и близ лежащие около нее губернии России, оказались удивительно богатыми на поэтов и писателей: Кольцов, А.К.Толстой, Фет, Полонский, Никитин, Бунин, Есенин, Л.Н.Толстой, Лесков, Пришвин…. Природа не поскупилась и на Федора Тютчева, щедро наделив его блистательным талантом поэта.

Будущий поэт воспитывался на лире Ломоносова, Державина, Жуковского, Пушкина и др. Тютчева, по выражению Гоголя, "возбудил на деятельность Пушкин". В 1836 году Тютчев так отозвался о своем кумире, он "высоко стоит над всеми совершенными французскими поэтами". С Пушкиным Тютчев лично не встречался, поскольку двадцать два года прожил за границей, лишь в отпускные времена, навещая Россию, да и Александр Сергеевич не сидел на одном месте. В Петербург Федор Иванович приехал в 1837 году, спустя три с лишним месяца после гибели Александра Сергеевича. Стихотворение "29-ое ЯНВАРЯ 1837" – дань памяти поту.

… Мир, мир тебе, о тень поэта,

Мир светлый праху твоему!..

Назло людскому суесловью

Велик и свят был жребий твой!

Ты был богов орган живой,

Но с кровью в жилах… знойной кровью…

Кто слышит пролитую кровь…

Тебя ж, как первую любовь,

России сердце не забудет!..

Конечно, это не лермонтовское "На смерть поэта", но и в нем есть настроение печали и вера, что пушкинская поэзия будет вечной.

Первое стихотворение, написанное десятилетним Федором, по случаю дня рождения отца в ноябре 1813 года, назвалось "Любезному папеньке". Заметным шагом в мир поэзии стало еще одно сочинение подростка "На новый 1816 год", зачитано 22 февраля А.Ф.Мерзляковым на заседании Общества любителей русской словесности. Здесь же было прочитано и стихотворение "Весна". 30 марта автора избрали в члены этого солидного общества. Вольный перевод Федора Тютчева "Послание Горация к Меценату" напечатали в августе 1819 года в "Трудах Общества любителей русской словесности".

При блестящем уме, начитанности, прозорливости, умении чувствовать и ценить красоту, будь то природную, будь то женскую, он писал стихи как бы мимоходом, на том, что попадет под руки: листках, клочках бумаги, салфетках, светских приглашениях, не утруждая себя окончательной доработкой их. Свои стихи он считал "хламом", не задумываясь об их дальнейшей судьбе. Регулярно Тютчев писать не мог и оттого, по словам Эрнестины Федоровны: "… физический акт писания для него истинное мучение, пытка, которую, мне кажется, мы даже представить себе не можем".

В то же время, по выражению Аксакова: "… из глубочайшей глубины его духа била ключом у него поэзия, из глубины недостигаемой даже для его собственной воли; из тех тайников, где живет наша первообразная стихия, где обитает сама правда человека".

В ноябре 1825 года в альманахе Погодина – "Урания", в ряду с поэтами Веневитиновым, В.Одоевским, Ознобишиным, Шевыревым было напечатано и стихотворение Тютчева "Проблеск". В период с 1829 по 1830 годы его стихи, полные зрелости поэтического таланта, печатались в России в журнале Раича – "Галатея", но они не принесли известности автору. Лишь в статье Н.А.Полевого, опубликованной в "Московском телеграфе", Федора Ивановича отнесли к поэтам, которые "подают блестящую надежду".

Тютчевские стихи – это не талантливый набор слов, выстроенные не в менее талантливые строфы, а, прежде всего, чувства, мысли, берущие за сердце читателя. Это ярко выражено в стихотворении "Осенний вечер", написанном в 1830 году.

Есть в светлости осенних вечеров

Умильная, таинственная прелесть!..

Зловещий блеск и пестрота дерев…

Багряных листьев томный, легкий шелест…

Ущерб, изнеможенье – и на всем

Та кроткая улыбка увяданья,

Что в существе разумном мы зовем

Божественной стыдливостью страданья!

По поводу этого стихотворения Некрасов написал: "Впечатление, которое испытываешь при чтении этих стихов, можно только сравнить с чувством, которое овладевает человеком у постели молодой умирающей женщины, в которую он был влюблен".

"Литературная газета" писала в 1831 году о Тютчеве: "… молодой Тютчев не всегда владеет стихом". В том же ключе ей вторил "Московский телеграф": "… перевод столь плохой, что досадно читать". Афанасий Фет неоднократно отмечал, что Тютчев пользуется популярностью лишь среди "самого малого меньшинства… в тесных кружках любителей изящного". В то же время он признавал, что лирика Тютчева возникает на "высях творения", а автор является "самым воздушным воплощением поэта, каким рисует его романтизм".

Тургенев так отозвался о творчестве Тютчева: "На одном Тютчеве лежит печать той великой эпохи, к которой он принадлежит и которая так сильно выразилась в Пушкине".

В мае 1836 году Амалия Крюднер привезла Ивану Гагарину в Петербург тетрадь с девяносто стихами Тютчева. "Я провел над нею приятнейшие часы, – писал князь. – Тут вновь встречаешься в поэтическом образе с теми ощущениями, которые сродни всему человечеству и которые более или менее переживались каждым из нас… и мне недоставало одного, я не мог ни с кем разделить своего восторга и меня страшила мысль, что я ослеплен дружескими чувствами". Отобрав двадцать пять, восторженный Гагарин передал их П.Вяземскому, и вместе с В.А.Жуковским с интересом прочитали их, одобрив. На этой волне князь передал тютчевские вирши Пушкину, давшему им "справедливую и глубокую прочувственную оценку". Ю.Ф.Самарин вспоминал: "Мне рассказывали очевидцы, в какой восторг пришел Пушкин, когда он в первый раз увидел рукописи его стихов. Он носился с ними целую неделю". Результат – в 1836 году "Современник" напечатал шестнадцать стихотворений Тютчева под общим названием "Стихотворения, присланные из Германии" с подписью "Ф.Т." Стихи "Ф.Т" появлялись в журнале и после смерти Пушкина, вплоть до 1840 года.

За политическими баталиями и выходами в свет, у Тютчева не оставалось времени на поэзию. С 1840 по 48 год им написано лишь восемь стихотворений, и не одно не было напечатано.

Лето 1849 года Федор Иванович с семьей провел в Овстуге, где был покой и время для поэзии. Здесь он написал 12 стихотворений, а летом следующего года еще 19.

Толчком к регулярному творчеству послужила статья Н.А.Некрасова в первом номере журнала "Современник" за 1850 год, в котором он разбирал стихи Тютчева, ранее изданные в журнале, причислив "Талант г. Ф.Т-ва к русским первостепенным поэтическим талантам". Как бы подтверждая это, Николай Алексеевич поместил в "Современнике" двадцать четыре стихотворения Федора Ивановича. Таким образом, открыл перед ним широкую дорогу в мир высокой поэзии. Вслед за "Современником" стихи Тютчева напечатал Погодин в "Москвитянине", Максимович – в "Киевлянине" и другие издатели.

Муж сестры Федора Ивановича – Дарьи, литератор Н.Сушков, сделал неудачную попытку издать стихи отдельной книжкой, на этом бы и закончилось, если бы не вмешались Некрасов и Тургенев, тем более, Тютчев не горел желанием издаваться. Тургеневу пришлось чуть ли не вымаливать у него тетрадь со стихами. Книга вышла в 1854 году, когда автору было пятьдесят один год.

Н.А.Некрасов сказал о вышедшем издании: "Каждый любитель отечественной литературы поставит ее в своей библиотеке рядом с лучшими произведениями русского поэтического гения".

И.С.Тургенев свой отзыв о книге изложил в статье "Несколько слов о стихотворениях Ф.И.Тютчева". "… каждое его стихотворение начиналось мыслию, но мыслию, которая, как огненная точка, вспыхивала под влиянием глубокого чувства или сильного впечатления; вследствие этого, если можно так выразиться, свойства происхождения своего, мысль г. Тютчева никогда не является читателю нагою и отвлеченною, но всегда сливается с образом, взятым из мира души или природы, проникается им и сама его проникает нераздельно и неразрывно". Здесь же Тургенев отметил Тютчева как "… одного из самых замечательных наших поэтов, как бы завещанного нам приветом и одобрением Пушкина… ".

Несмотря на такие аргументы в пользу автора, книга не вызвала особого интереса у читателей, поскольку большинство современников считали Тютчева второ – или третьеразрядным поэтом. Тютчев был поэтом в себе и для себя и оттого не стремился к популяризации своего творчества и не считал себя поэтом. Афанасий Фет отмечал: "Федор Иванович болезненно сжимался при малейшем намеке на его поэтический дар, и никто не дерзал заводить с ним об этом речи".

Тютчев, поэт многоплановый: философ, художник и фаталист. Его девизом, по замечанию И.С.Аксакова, был: "Жить – значит мыслить". "У него не то, что мыслящая поэзия, – говорил Иван Сергеевич, – поэтическая мысль; не чувство рассуждающее, а мыслящее, – а мысль чувствующая и живая".

Слово в его поэзии не просто звук, а оно наполненное смысловым звучанием, основанном на богатстве русского языка, и оттого в его стихах наряду с современной лексикой, звучат и архаизмы, не портящие общего восприятия произведения.

Тютчева по-праву можно назвать поэтом Весны, поэтом пробуждения не только природы, но и светлых чувств человеческих.

Люблю грозу в начале мая,

Когда весенний, первый гром,

Как бы резвяся и играя,

Грохочет в небе голубом…

Какое множество музыки, весеннего торжества несут в себе "Весенние воды"!

Еще в полях белеет снег,

А воды уж весной шумят –

Бегут и будят сонный брег,

Бегут и блещут и гласят…

Они гласят во все концы:

"Весна идет, весна идет!

Вы молодой Весны гонцы,

Она вас выслала вперед!"

О "водах" Н.А.Некрасов писал: "Читая их, чувствуешь весну, когда сам не знаешь, почему делается весело и легко на душе, как будто несколько лет свалились долой с плеч…".

Природа в представлении поэта – живая, одухотворенная, чувствительная.

Не то, что мните вы, природа;

Не слепок, не бездумный лик –

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык…

Поэт высказывает сожаление тем, кто не понимает или не хочет понять этого.

Лучи к ним в душу не сходили,

Весна в груди их не цвела,

При них леса не говорили,

И ночь в звездах нема была!..

Тютчев – мыслящий лирик. В его поэтических образах видно то, что им самим продумано и прочувствовано. Пейзаж для него не только срисовки с природы, но мир собственных эмоций и переживаний, которые видны из записи, обличенной в стихотворную форму. "На днях, – писал он, – я был в Царском и долго наслаждался, созерцая прекрасные деревья парка, еще совсем зеленые, но уже погруженные в какую-то спокойную задумчивость, а озеро, правда, столь мне знакомое, но вид, которого в этот раз произвел на меня особое впечатление".

Осенней позднею порою

Люблю я Царскосельский сад,

Когда он тихой полумглою

Как бы дремотою объят,

И белокрылые виденья,

На тусклом озера стекле,

В какой-то неге онеменья

Коснеют в этой полумгле.

Федор Иванович – мастер любовной лирики. Основными музами были обожаемые им женщины: Элеонора Ботмер, Эрнестина Дёрнберг, Елена Денисьева и Амалия Адлерберг. Читатели вряд ли увидят в стихах их четкое различие. Все они соединены в одном образе: образе любящей и страдающей женщины.

Любовь, любовь – гласит преданье –

Союз души с душой родной –

Их соединенье, сочетанье,

И роковое их слиянье,

И… поединок роковой.

Для Тютчева любовь это страсть, взрыв, извержение вулкана. Чтобы зародилось подобное чувство, ему достаточно было одного прикосновения, одного взгляда на любимую.

… Но для меня сей взор, благодеянье;

Как жизни ключ, в душевной глубине

Твой взор живет и будет жить во мне;

Он нужен ей, как небо и дыханье…

Поэт часто говорил своим родным о необъяснимом чувстве тоски, одиночества, внутренней тревоге и о хрупкости жизни, что и выразил стихотворно.

Не рассуждай, не хлопочи!..

Безумство ищет, глупость судит,

Дневные раны сном лечи,

А завтра быть чему, то будет.

Живя, умей все пережить:

Печаль, и радость, и тревогу.

Чего желать? О чем тужить?

День пережит – и, слава Богу.

В ряду фатальных стихотворений Тютчева стоит и это.

… Как жадно к небу рвешься ты!..

Но длань незримо – роковая

Твой луч упорно преломляя,

Свергает в брызгах с высоты…

Однако не все так безысходно, поэт призывает.

Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,..

Пускай олимпийцы завистливым оком

Глядят на борьбу непреклонных сердец.

Кто ратуя пал, побежденный лишь Роком,

Тот вырвал из рук их победный венец.

Стихотворения Тютчева полны сострадания к людям. В одном из них нетрудно представить полноту народного горя.

Слезы людские, о слезы людские,

Льетесь вы ранней и поздней порой…

Льетесь безвестные, льетесь незримые,

Неистощимые, неисчислимые, -

Льетесь, как льются струи дождевые

В осень глухую порою ночной.

В другом, посвященном "Русской женщине", поэт, как бы, вторит Некрасову о горькой судьбе женщин в России.

            И жизнь твоя пройдет незрима,

В краю безлюдном, безымянном,

На незамеченной земле, -

Как исчезает облак дыма

На небе тусклом и туманном,

В осенней беспредельной мгле…

В стихотворении "Над этой темною толпой", автор высказал веру в лучшую жизнь русского народа.

Над этой темною толпой

Непринужденного народа

Взойдешь ли ты когда, Свобода,

Блеснет ли луч твой золотой?..

Блеснет твой луч и оживит,

И сон разгонит и туманы…

Но старые, гнилые раны,

Рубцы насилий и обид,

Растленье душ и пустота,

Что гложет ум и в сердце ноет, -

Кто их излечит, кто прикроет?..

Ты, риза чистая Христа…

В 60-х и начале 70-х годов Тютчев написал около сорока стихотворений политического и "случайного" характера, которые были напечатаны в различных журналах и газетах. Однако были и лирические шедевры: "Как хорошо ты, о море ночное", "Как неожиданно и ярко…", "От жизни той, что бушевала здесь…" и др.

Среди политических выделяются два стихотворения, написанные в 1867 году, обращенные к славянам. В первом он писал.

Привет вам задушевный, братья,

Со всех Славянщины концов,

Привет наш всем вам, без изъятья!

Для всех семейный пир готов!

Недаром вас звала Россия

На праздник мира и любви;

Но знайте, гости дорогие,

Вы здесь не гости, вы – свои!..

Во втором автор напоминал славянам выражение немцев, что "Славян надо прижать к стене".

            Они кричат, они грозятся:

"Вот к стенке мы славян прижмем!"

Ну, как бы им не оборваться

В задорном натиске своем…

Это стихотворение не потеряло своей актуальности и в годы Великой Отечественной войны 1941 – 1945 годов. Его цитировали и перепечатывали разные издания страны, как напоминание о том, что в единстве славянских народов заложена победа над фашизмом.

В 1868 году, преодолевая сопротивление Тютчева, Аксаков издал книгу его стихов. "… Не было никакой возможности, – писал издатель, – достать подлинников руки поэта для стихотворений еще не напечатанных, ни убедить его просмотреть эти пьесы в тех копиях, которые удалось добыть частью от разных членов его семейства, частью от посторонних".

После выхода книги автор с грустью запишет: "Сколько возни по поводу такого совершенно ненужного пустяка, от которого так легко было воздержаться! Бедный, милый Аксаков! Вот вся благодарность, которую он получит от меня за все свои старания".

В связи с выходом тиража, поэт на время стал популярным, о чем сказал Лев Толстой: "Тютчев, тогда знаменитый, сделал мне, молодому писателю, честь и пришел ко мне". Прошло немного времени и критики автора причислили к поэтам дилетантам, назвав "посредственностью". Интерес к нему пропал, и его забыли как стихотворца. На этот счет Л.Н.Толстой с горечью отметил: "Его все, вся интеллигенция наша забыла… он, видите, устарел, он не шутил с музой, как мой приятель Фет. И все у него строго: и содержание и форма". "Я встречался с ним раз 10 в жизни: но я его люблю и считаю одним из тех несчастных людей, которые неизменно выше толпы, среди которой живут и всегда одиноки".

Достоевский увидел в Тютчеве "первого поэта – философа, которому равного не было, кроме Пушкина".

Тютчев, с присущим ему спокойствием и дальновидностью, заметил.

В наш век стихи живут два-три мгновенья,

Родились утром, к вечеру умрут…

О чем же хлопотать? Рука забвенья

Как раз свершит свой корректурный труд.

Глава 4

Политическая

Не без влияния учителя Раича и родственников, будущих участников декабрьского восстания на Сенатской площади Петербурга: Василия Ивашева, Дмитрия Завалишина, Алексея Шереметева и Ивана Якушкина, а так же близости с братьями декабристами Муравьевыми: Александром, Николаем и Михаилом и другими членами тайных обществ, в поэзии и мировоззрении Федора Тютчева появилось вольнодумство, правда, умеренное, которое выразилось в стихотворении "К оде Пушкина на Вольность".

Огнем свободы пламенея

И заглушая звук цепей,

Проснулся в лире дух Алцея –

И рабства пыль слетела с ней…

Заключает стихотворение рекомендация молодого автора – Пушкину

… Но граждан не смущай покою

И блеска не мрачи венца,

Певец! Под царскою парчою

Своей волшебною струною

Смягчай, а не тревожь сердца!

Несмотря на общение с радикально настроенными родственниками и друзьями, Тютчев не оказался в рядах восставших, а даже больше, осудил их в стихотворении "14-ое ДЕКАБРЯ 1825".

Вас развратило Самовластье,

И меч его вас поразил, -

И внеподкупном беспристрастье

Сей приговор Закон скрепил.

Народ, чуждаясь вероломства,

Поносит ваши имена –

И ваша память от потомства,

Как труп в земле, схоронена…

Ошибся поэт. Декабристы оставили неизгладимый след в истории России, заслужив право на доброе слово потомков.

Пройдет время, и Федор Иванович тому, кто взошел на престол ценой "крови своих подданных", посвятит эпиграмму: "Н(НИКОЛАЮ) П(АВЛОВИЧУ)"

Не богу ты служил и не России,

Служил лишь суете своей,

И все дела твои, и добрые, и злые, -

Все было ложь в тебе, все призраки пустые:

Ты был не царь, а лицедей.

В сентябре 1844 году Тютчев вернулся из-за границы на жительство в Россию. Жена с детьми уехала в Овстуг, а Федор Иванович остался покорять Петербург. Насколько он преуспел, говорил граф Владимир Соллогуб: "Мне много случалось на своем веку разговаривать и слушать знаменитых рассказчиков, но ни один из них не произвел на меня такого чарующего впечатления, как Тютчев… Когда он начинал говорить, рассказывать, все мгновенно умолкали, и во всей комнате только и слышался голос Тютчева… Главной прелестью было то, что не было ничего приготовленного, выученного, придуманного". Действительно, тютчевские выражения, фразы становились крылатыми в обществе: "Русская история до Петра Великого сплошная панихида, а после Петра Великого – одно уголовное дело". "В России канцелярии и казармы. Все движется вокруг кнута и чина".

А.И.Георгиевский тоже отмечал "… чарующую силу сообщал ему его обостренный, сильно изощренный и необыкновенно гибкий ум: более приятного, более разнообразного и занимательного, более блестящего и остроумного собеседника трудно себе представить. В его обществе вы чувствовали сейчас же, что имеете дело не с обыкновенным смертным, а с человеком, отмеченным особым даром Божиим, с гением".

Бывало и так. Когда свет надоедал, Федор Иванович искал уединения и находил его в бесцельных прогулках по улицам Петербурга. Он уходил от людей, но без них быть не мог. Такова натура Федора Ивановича.

Имея признание в обществе, он был лишен честолюбия, самодовольства, зависти, не гонялся за чинами и не выслуживался перед начальством, что подтверждает жена – Эрнестина Федоровна: "… в глазах высокопоставленных и влиятельных друзей моего мужа одним из привлекательнейших его качеств всегда являлось то, что он их никогда ни о чем не просил…". В письме брату Карлу Пфеффелю она сетовала: "Этот светский человек, оригинальный и обаятельный, но, надо признаться, рожденный быть миллионером, чтобы иметь возможность заниматься политикой и литературой так, как это делает он, т.е. как дилетант. К несчастью, мы отнюдь не миллионеры… Мы ничего не делаем, мы только тратим, потому что мой муж, давая прекрасные советы другим, не может придумать ничего такого, что было бы выгодно для его собственной семьи… Семья для него – заболевание хроническое и неизлечимое, – таким образом, в отношении нас он не в счет".

Дочь Тютчева Анна, говорила, что отец считал первостепенным качеством человека правдивость и естественность в отношении самому к себе. "Только правда, – писала она, – чистая правда и беззаветное следование своему незапятнанному инстинкту пробивается до здоровой сердцевины, который книжный разум и общение с неправдой как бы спрятали в грязные лохмотья. Я знала только одного-единственного человека, который выражает свои чувства по-своему и никогда не пользуется готовыми фразами, – это мой отец".

Летом 1844 года, движимый патриотическими чувствами, Тютчев издал в Мюнхене брошюру под названием "Россия и Запад", в ней, в частности, говорилось, что Россия, освободившая Европу от Бонапарта, забыла об этом, и более того, внушает "… нынешнему поколению при его нарождении… эту же самую державу преобразовывать в чудовище для большинства людей нынешнего времени, и многие уже возмужалые умы не усомнились вернуться к простодушному ребячеству первого возраста, чтобы доставить себе наслаждение взирать на Россию как на какого-то людоеда XIX века".

Тютчева, как политика, интересовала Крымская война (1853 – 1856г.), в процессе которой менялось его отношение к самодержавной России. Если в письме от 20 августа 1851 года к С.С.Уварову, президенту Академии наук и бывшему министру народного просвещения, Тютчев называл Россию "Колоссом" и ее "В конце концов признают, я надеюсь, что это – "Великан, и Великан, хорошо сложенный…", то в ходе войны Федор Иванович сравнивал себя с человеком, сидящем в темной карете без кучера, которая "… катится по все более и более наклонной плоскости".

В адрес власти предержащих были направлены и эти нелицеприятные слова поэта: "Подавление мысли уже давно было руководящим принципом нашего правительства"; "Чтобы создать такое безвыходное положение, (речь идет о Крымской войне), нужна была чудовищная глупость".

В связи с уходом с поста министра Иностранных дел России Нессельроде, его место занял князь А.М.Горчаков, друг Тютчева. 7 апреля 1856 года Федор Иванович был произведен в действительные статские советники. Через два года его назначили председателем Комитета цензуры иностранной, с одновременным исполнением обязанности члена Совета Главного управления по делам печати. На этом поприще он проработал до конца своей жизни. В задачу Комитета входил просмотр иностранной литературы, поступающей в Россию со всех концов света.

Статья Тютчева "О цензуре в России" была написана в ноябре 1857 года, но из-за резких высказываний в адрес властей, она вышла лишь через 15 лет. В статье, в частности, говорилось: "Нам было жестоко доказано, что нельзя налагать на умы безусловное и слишком продолжительное стеснение и гнет, без существенного вреда для общественной организации… Даже сама власть с течением времени не может уклоняться от неудобств подобной системы. Вокруг той сферы, где она присутствует, образуется пустыня и громадная умственная пустота, и правительственная мысль, не встречая извне контроля, ни указания, ни малейшей точки опоры, кончает тем, что приходит в смущение и изнемогает от собственного бремени еще прежде, чем бы ей суждено пасть под ударами злополучных событий". Далее в статье говорилось и о том, что всегда в России существовало "какое-то предвзятое чувство сомнения и нерасположения" к писателям. Такое отношение к ним осталось и при императоре Александре II. Когда был запрещен некрасовский "Современник", Тютчев сказал, что способ расправы с журналом напоминает ему "лечение зубной боли посредством удара кулаком".

Давно известная всем дура –

Неугомонная цензура

Кой-как питает нашу плоть –

Благослови ее господь!

О чиновниках от печати Тютчев говорил: "Все они… мерзавцы, и, глядя на них, просто тошно, но беда наша та, что тошнота наша никогда не доходит до рвоты".

Печати русской доброхоты,

Как всеми вами, господа,

Тошнит ее – но вот беда,

Что дело не дойдет до рвоты.

Пользуясь своим правом цензора и дружбой с Горчаковым, он помогал, по мере возможности, и отстаивал некоторые издания от запрета, или слишком острого цензорского ножа. Этим он заслужил среди чиновников репутацию "либерала" и оппозиционера правительству. Когда Александру II предложили назначить в Комитет по делам книгопечатания Тютчева, Тургенева и др. писателей, монарх сказал: "Ни на одного из них нельзя положиться".

Дочь поэта – Дарья, писала о поэзии отца: "Я совершенно поражена острой проницательностью его взгляда на будущее и на предстоящий ход истории. Но, помимо его гения философского, исторического и – не знаю, как сказать – пророческого, его поэтическая суть поражает меня и очаровывает, – он точно совершенный инструмент, который отзывается на малейшее дуновение".

Поэт в своих стихах предвидел революцию 30-го, и революцию 48-го года во Франции, дал понять разрушительную силу мировых войн и роль революции в истории вообще. "Давно уже в Европе, – писал Тютчев, – существуют две действительные силы: Революция и Россия. Эти две силы теперь противоположны одна другой, и, быть может, завтра они вступят в борьбу. Между ними никакие переговоры, никакие трактаты невозможны: существование одной из них равносильно смерти другой! От исхода борьбы, возникшей между ними, величайшей борьбы, какой когда-либо мир был свидетелем, зависит на многие века вся политическая и религиозная будущность человечества".

После вступления на престол Александра II, Тютчев писал Эрнестине Федоровне: "Меня потребовали завтра в час дня принесения пресловутой присяги, которую я все откладывал до сих пор под разными предлогами и готов приносить им всевозможные присяги, но если бы я мог одолжить им немного ума, это было бы гораздо для них полезнее".

Отмену крепостного права в 1861 году Тютчев приветствовал как факт, но со своим мнением, считая, что "Истинное значение задуманной реформы сведется к тому, что произвол, в действительности более деспотический, ибо он будет обличен во внешние формы законности, заменит собой произвол отвратительный, конечно, но гораздо более простодушный и, в конце концов, быть может, менее растлевающий…".

В 1864 году Тютчев высказал свое мнение о том, как строить дальнейшую политику России с Западом: "Единственная естественная политика России по отношению к западным державам – это не союз с той или иной из этих держав, а разъединение, разделение их. Ибо они, только когда разъединены между собой перестают нам быть враждебными – по бессилию. Эта суровая истина, быть может, покоробит чувствительные души, но, в конце концов, ведь это закон нашего бытия". С этой позицией был согласен и министр иностранных дел Горчаков.

В письме к Эрнестине Федоровне, Федор Иванович с огорчением писал: "Тот род цивилизации, который привили этой несчастной стране, роковым образом привели к двум последствиям: извращению инстинктов и притуплению или уничтожению рассудка. Повторяю, это относится лишь к накипи русского общества, которая мнит себя цивилизованной, к публике, ибо жизнь народная, жизнь историческая еще не прониклась в массах населения. Она ожидает своего часа, и, когда этот час пробьет, она откликнется на призыв и проявит себя вопреки всему и всем".

Когда сомнителен мне твой

Святая Русь, прогресс житейский!

Была крестьянской ты избой –

Теперь ты сделалась лакейской.

У Тютчева был свой взгляд на религию. Сотрудник Тютчева по Мюнхену И.С.Гагарин говорил по этому поводу: "В религиозном отношении он вовсе не был христианином. Католичество и протестантство были в его глазах историческими факторами, достойными внимания философа и государственного деятеля, но ни в католичестве, ни в протестантстве, равно как и в восточном православии, он не усматривал факта сверхъестественности и божественного. Его религией была религия Горация…".

Дочь Тютчева от второго брака, Мария Федоровна, писала отцу 9 августа 1867 года по случаю празднования пятидесятилетия, восшествия митрополита московского Филарета на престол: "… вчера вечером я получила "Москву" от 5-го числа. Аксаков прав, представляя богу и истории судить о достоинствах этого патриарха. Я сама расположена чтить его в молчании, но не мог ли бы он сделать что-нибудь для духовенства, а именно для деревенского духовенства? Деморализация увеличивается с каждым годом. Здесь нет больше ни одного священника, который не проводил бы три четверти своего времени в пьянстве, наш (увы!) в том числе. Мне его очень жалко, ибо в результате одиночества, скуки и нужды дошел до состояния такого отупения… Никогда еще народ и духовенство не представали передо мной в таком безобразном свете; спрашиваешь себя, как и чем это кончится? Суждено ли им, подобно Навуходоносору, стать животными в полном смысле этого слова, или же произойдет благоприятный кризис, ибо представленные сами себе пастыри и овцы с каждым годом становятся все более отталкивающими…".

Федор Иванович отвечает дочери: "Разложение повсюду. Мы движемся к пропасти не от излишней пылкости, а просто по нерадению. В правительственных сферах бессознательность и отсутствие совести достигли таких размеров, что этого нельзя постичь, не убедившись воочию … Вчера я узнал подробность поистине ошеломляющую. Во время последней поездки императрицы ей предстояло проехать на лошадях триста пятьдесят верст… Ну так вот, знаешь ли, во что обошлось государству это расстояние?.. В сущую безделицу: полмиллиона рублей! Вот когда можно сказать с Гамлетом: что-то прогнило в королевстве датском". В связи с этим Тютчев поставил диагноз высшему обществу России: "… Если бы для государства и для отдельных личностей можно было бы ставить одинаковый диагноз, то следовало бы опасаться, судя по некоторым симптомам изнуряющей нас болезни, что это начало размягчения мозга". Из письма к дочери Анне Федоровне от 23 ноября 1868 года. Политику правительства, занятую в канун войны между Германией и Францией в 1870 году, Федор Иванович назвал "Кретином".

Тем не менее, Федор Иванович гордился своим отечество, что и выразил в одном из писем дочери Анне в Германию "… ты найдешь в России больше любви, нежели где бы то ни было в другом месте. До сих пор ты знала страну, лишь по отзывам иностранцев. Впоследствии ты поймешь, почему их отзывы, особливо в наши дни, заслуживают малого доверия. И когда потом будешь в состоянии постичь все величие этой страны и все доброе в ее народе, ты будешь горда и счастлива, что родилась русской". Это писал человек, проживший за границей двадцать два года, которого и дома некоторые знакомые и родственники называли "иностранцем". Однако чувство родины, заложенное в его душу в детстве и отрочестве, не покинули его за границей, что отразилось во многих его стихотворениях. Это нашло подтверждение в одном из писем Эрнестины Федоровны: "… мой муж не может жить вне России; главное устремление его ума и главная страсть его души – повседневное наблюдение над развитием умственной деятельности, которая разворачивается на его родине".

Всю свою жизнь Тютчев пытался определить место России в общечеловеческой истории, но не найдя ничего определенного заключил.

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать –

В Россию можно только верить.

Глава 4

Прощальная

Когда дряхлеющие силы

Нам начинают изменять

И мы должны, как старожилы,

Пришельцам новым место дать, -

Спаси тогда нас добрый гений,

От малодушных укоризн,

От клеветы, от озлоблений

На изменяющую жизнь;

Ото всего, что тем задорней,

Чем глубже крылось с давних пор,-

И старческой любви позорней

Сварливый старческий задор…

Такого душевного откровения о старости русская поэзия до Тютчева не знала!

Предвестники тяжелой болезни у Федора Ивановича возникли в декабре 1872 года. Эрнестина Федоровна писала брату: "Несколько дней назад его левая рука перестала ему повиноваться настолько, что он, сам не чувствуя, роняет взятые ею предметы. Затем ему вдруг стало трудно читать, так как буквы сливались в его глазах". На языке современной медицины у поэта уже произошло кровоизлияние в мозг, по старой терминологии – удар.

Приглашенный доктор приписал больному соответствующее лечение и главное – покой. Несмотря на предписания, Федор Иванович диктовал жене стихи и, одно из них понес в редакцию газеты "Гражданин". Нагрузка оказалась чрезмерной, состояние больного значительно ухудшилось. Прошла неделя, Аксаков постоянно бывший при больном, письменно сообщил дочери Анне о состоянии отца: "… Ему положительно лучше, он даже весел, жаждет говорить о политике и общих вопросах… Человеку дано грозное предостережение… тень смерти прошла над ним, – и вместе с тем, дана отсрочка".

Жить – значило для Тютчева – мыслить… "Прикованный к постели, – вспоминал Аксаков – с ноющею и сверлящею болью в голове, не имея возможности ни подняться, ни повернуться без чужой помощи, голосом едва внятным, он истинно дивил врачей, и посетителей блеском своего остроумия и живостью участия к отвлеченным интересам. Он требовал, чтоб ему сообщались все политические и литературные новости". К этому следует добавить, что больной диктовал письма и сочинил еще четырнадцать стихотворений! Пусть не совершенных по форме, но сильных по духу.

Когда-то Тютчев писал Эрнестине: "Я ощущаю сумерки во всем моем существе… Хорошо или плохо, но я чувствую, что достаточно пожил – равно как чувствую, что в минуту моего ухода ты будешь единственной живой реальностью, с которой мне придется распроститься". Весь период болезни она неотступно была с мужем и уговорила его причаститься. Вызвали давнего друга дома священника Янышева. После причастия Федор Иванович велел позвать домашних и в их присутствии сказал, обращаясь к жене: "… вот у кого я должен просить прощения".

Все отнял у меня казнящий бог:

Здоровье, силу воли, воздух, сон,

Одну тебя при мне оставил он,

Чтоб я ему еще молиться мог.

Поэт, чувствуя неминуемость развязки, попросил дочь Анну записать письмо – прощание: "У меня нет ни малейшей веры в мое возрождение; во всяком случае, нечто кончено, и крепко кончено для меня. Теперь главное в том, чтобы уметь мужественно этому покориться. Всю нашу жизнь мы проводим в ожидании этого события, которое, когда наступает, неминуемо переполняет нас изумлением…".

19 мая 1873 года Тютчевы переехали из Петербурга в Царское Село, где он мог в коляске совершать прогулки. Федор Иванович не был забыт друзьями. Спустя пятьдесят лет со дня их первой встречи, Амалия Адлерберг навестила его. Для дочери Дарьи, Федор Иванович диктовал: "Вчера я испытал минуту жгучего волнения вследствие моего свидания с графиней Адлерберг, моей доброй Амалией Крюднер, которая пожелала в последний раз повидать меня на этом свете и приезжала проститься со мной…".

Последнее стихотворение, измученный болезнью, Тютчев продиктовал в мае 1873 года.

Бывают роковые дни

Лютейшего телесного недуга

И страшных нравственных тревог,

И жизнь над нами тяготеет

И душит нас, как кошемар…

К концу мая в состоянии Федора Ивановича наметилось улучшение: он мог вставать с коляски и даже ходить. После очередной прогулки удар повторился. "…Его вскоре, – как вспоминал И.Аксаков,– привезли назад разбитого параличом. Вся левая часть тела была поражена, и поражена безвозвратно… Все полагали, что он умер или умрет; но недвижимый, почти бездыханный, он сохранил сознание. И, когда через несколько часов оцепенение миновало, – первый вопрос его, произнесенный чуть слышным голосом был: "Какие последние политические новости". За этим ударом последовал еще один. Врачи жизнь Федора Ивановича считали на часы, но, вопреки прогнозам, он прожил еще три недели, и просил родственников: "Сделайте так, чтобы я хоть немного чувствовал жизнь вокруг себя".

Болезнь прогрессировала. С июня Федор Иванович начал быстро угасать, но почти до последнего дня оставался общительным, наизусть читал римскую классику и просил допускать к нему друзей, среди которых был и Иван Сергеевич Аксаков. Он-то и рассказал о последних минутах жизни больного: "Ранним утром 15 июля 1873 года лицо его внезапно приняло какое-то особенное выражение торжественности и ужаса; глаза широко раскрылись, как бы вперились в даль, – он не мог уже шевельнуться, ни вымолвить слова, – он, казалось, весь уже умер, но жизнь витала во взоре и на челе. Никогда так не светилось оно мыслью, как в этот миг,… Через полчаса вдруг все померкло, и его не стало. Он просиял и погас". Это случилось воскресным утром 15 июля 1873 года. Похороны состоялись 18 июля на Новодевичьем кладбище Петербурга.

Узнав о смерти Тютчева, Тургенев написал А.Фету: "Милый, умный, как день умный Федор Иванович, прости – прощай".

Эрнестина Федоровна пережила мужа на двадцать один год.

Слова биографа Иван Сергеевич Аксаков подводят итог жизни поэта. "Дух мыслящий, неуклонно сознающий ограниченность человеческого ума, но в котором сознание и чувство этой ограниченности не довольно восполнялись живительным началом веры; вера, признаваемая умом, признаваемая сердцем, но не владеющая им всецело, не управляющая волею недостаточно освещавшая жизнь, а потому не вносившая в нее ни гармонии, ни единства… В этой двойственности, в этом противоречии и заключался трагизм его существования. Он не находил ни успокоения своей мысли, ни мира своей душе. Он избегал оставаться наедине с самим собою, не выдерживал одиночества и как не раздражался "бессмертной пошлостью людской", по его собственному выражению, однако не в силах был обойтись без людей, без общества, даже на короткое время.. Только поэтическое творчество было в нем цельно: вследствие именно этой сложности его духовной природы, не могло быть в нем продолжительно, и вслед за мгновением творческого наслаждения, он стоял уже выше своих произведений, но уже не мог довольствоваться этим неполным, и потому не совсем верным, по его сознанию, отголосками его дум и ощущений…".

Глава 5

Памятная

Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовется, -

И нам сочувствие дается,

Как нам дается благодать.

После смерти Тютчева, с 1874 года по 1903 год о нем вышла единственная книжка И.С.Аксакова, испытывавшего большие трудности в её написании: "Первою биографическою чертою в жизни Тютчева, и очень характерною, сразу бросающейся в глаза, представляется невозможность составить его полную, подробную биографию… Он не только не хлопотал никогда о славе между потомками, но не дорожил ее и между современниками; не только не помышлял о своем будущем жизнеописании, но даже ни разу не позаботился о составлении верного списка или хотя бы перечня своих сочинений… никогда не повествовал о себе, никогда не рассказывал о себе анекдотов, и даже под старость, которая так охотно отдается воспоминаниям, никогда не беседовал о своем личном прошлом". Ж6 Да и современники, знавшие поэта, мало оставили о нем воспоминаний, очевидно, по тому, что находился во "второстепенных поэтах".

В конце XIX начале XX века о поэзии Тютчева некоторые из литераторов во всеуслышание заявили о асоциальности, антипатриотизме, отрицании прогресса и неспособности поэта откликаться на злобу дня.

Благодаря символистам, Кастальский ключ тютчевской поэзии забил вновь. Символисты считали поэта "пророком", "учителем жизни", "родоначальником русского декаданса", "Рядом с Пушкиным… Тютчев стоит как великий мастер и родоначальник поэзии намеков". По выражению В.Брюсова, символисты старались "… приблизиться к совершенству им созданных образцов".

А почему бы и не согласиться с этими определениями? Тем более, что у каждого века свои понятия и свое видение происходящего. Велико влияние поэзии Тютчева на русских поэтов. Он заложил основу особенной, лирико-философской поэзии. В свое время к нему прислушивался Некрасов, Фет, Полонский, Майков, А.К.Толстой и др. Именно в струях "чистой" поэзии Тютчева выросли поэты "серебряного века".

После революции 1917 года Тютчев стал национальной гордостью. Не случайно, в 1918 году, в первый год существования новой России, Совет Народных Комиссаров постановил воздвигнуть памятники выдающимся деятелям русской и мировой литературы. Среди них, по инициативе В.И.Ленина, предполагался и Ф.И.Тютчеву.

Начина с 20-х годов XX века вышли десять книг, посвященных поэту.

Музей имени Ф.И.Тютчева в подмосковном Муранове, где жила с 1870 года семья сына поэта – Ивана Федоровича, был открыт в 1920 году, раньше, чем музей Л.Н.Толстого в Ясной Поляне. Первым директором тютчевского музея был внук поэта Николай Иванович Тютчев.

В 1927 году музей посетил М.Волошин, поэт, художник, философ, который отметил: "Посещение Муранова – одно из самых сильных впечатлений нашей художественной Москвы…. Мураново (дом, музей, парк и пейзаж) делают честь русскому музейному делу и, несомненно, является одним из лучших европейских достижений в этой области. Погибни Мураново, нарушится этот изумительный "ансамбль" – вместе с ним утратится живой ключ к истокам русской философской поэзии, перестанет быть осязаемая связь быта и пейзажа и лирикой Баратынского и Тютчева, исчезнет конкретная предпосылка к самым глубоким и отвлеченным достижениям мысли нашего вчера".

Академик И.Э.Грабарь, художник и реставратор, тоже побывал в музее и оставил в книге отзывов такую запись: "Мурановский музей не только первоклассный литературный музей, но и редчайшее собрание русской живописи".

Незавидной оказалась судьба родового имения Тютчева – Овстуга. Оно, как бы, умерло вместе с хозяином. Родственники вывезли из усадьбы все, что было связано с поэтом. Часть имущества было отправлено в Мураново и вошло в экспозицию нынешнего дома – музея. Примерно к 1914 году дом в Овстуге обветшал и его разобрали. В 1957 году силами местных любителей тютчевской поэзии открыли музей, а через несколько лет восстановлен главный усадебный дом, в котором ежегодно устраиваются поэтические праздники, связанные с днем рождения Федора Ивановича.

В СССР массовыми тиражами издавались стихи Тютчева. Романсы на его слова пользовались и пользуются неизменным успехом не только у народов России, но и за рубежом.

СМЕРТЬ – ВРАТА В БЕССМЕРТИЕ

«Бог гордым противится,

а смиренным дает благость».

Апостол Иаков.

Глава 1

От Сорочинец до Петербурга

«1809 года. № 25. Месяца марта 20 числа у помещика Василия Яновского родился сын Николай и был крещен…». Из записи в метрической книге Спасо-Преображенской церкви в Сорочинцах. Имя новорожденный получил в похвалу Николе чудотворцу, перед образом которого провела не одну ночь Мария Ивановна, молясь, о здоровье ребенка. Было за что молиться, из шести девочек выжили три, а из шести мальчиков перевалил юношеский возраст только Николай, светлыми глазами похожий на мать, а носом – на отца.

Род Гоголей древний. Герб его украшала рука с мечом, напоминая о полководце Остапе Гоголе и других родственниках казаках, участниках борьбы за свободу Приднепровья.

Прапрадед, Ян Гоголь, был католическим священником, приняв христианство, получил приход на Украине. Священником был и прадед Демьян Иванович, который к фамилии Гоголь добавил Яновский, в память об отце Яне, не предполагая, что правнук Николай легко потом избавиться от приписки.

Дед, Афанасий Демьянович – незаурядная личность. По окончании Киевской духовной семинарии знал шесть языков, и, расставшись с саном священника, выбрал работу канцеляриста. Преподавая грамоту детям соседа-помещика, влюбился в ученицу, похитил ее и женился без приданого и родительского благословения. Несмотря на это, молодые жили в мире и согласии, а единственный их сын Вася станет отцом великого писателя.

Семейство Гоголей отличалось от соседей помещиков не только талантами, но и странностями в характерах и поведении. Не избежал их и Василий Афанасьевич, который с детства страдал приступами меланхолии, переходящими в безудержные веселья. Это не помешало ему закончить Полтавскую семинарию, но священником не стал, а пошел по гражданской части и был зачислен «сверх комплекта» чиновником на почтамт. Не приступая к работе, дослужился до звания коллежского асессора.

Василий Афанасьевич был небогатым помещиком, имел около тысячи десятин земли и владел двумястами душ крепостных. Имение его утопало в зелени. Множество цветников, гроты, фонтаны, пруд – гордость хозяина. Уйдя в отставку, он определился секретарем к родственнику ТрощинскомуД.П. – бывшему министру юстиции России.

По словам дочери Анны, отец … «был человек хороший, нравственный, правдивый, но особенно практическим не был». От природы мечтательный, любил театр, играл на флейте, зачитывался сентиментальными романами. Хорошо владел литературным слогом: писал стихи, комедии на малорусском языке. Героями его произведений были молодицы, парубки, черти, дьячки. Любитель сцены, он много времени уделял домашнему театру родственника как режиссер и как актер. Умер Василий Афанасьевич в сорок пять лет от загадочного горлового кровотечения, вызванного, якобы, страхом смерти. Страх смерти и быть заживо погребенным, всю жизнь будут преследовать и сына Николая.

Мать Никоши (так мальчика звали домашние) Мария Ивановна, урожденная Косоярская, была не из захудалого семейства. Едва ей исполнилось четырнадцать лет, по настоянию родителей была выдана замуж за старшего на четырнадцать лет Василия Афанасьевича Гоголя-Яновского. Он любил ее, а за цвет лица называл “Белянкой”.Свое раннее замужество она объясняла так: «Ему указала меня Царица небесная. Он меня тогда, увидел не имеющую года,… и следил за мною во все возрасты моего детства”.

Натура ее была широкой, одаренной и, по словам С.Т.Аксакова, “…добрым, нежным, любящем существом, полным эстетического чувства, с легким оттенком кроткого юмора”. Обладая такими прекрасными качествами, всю жизнь не могла справиться со страхами надвигающейся беды и смерти. «Иногда на меня находили мрачные мысли. Я предчувствовала несчастья, верила снам»,– говорила она о себе.

Никоша, рос золотушным, впечатлительным, неуравновешенным. Мог беспричинно смеяться или бесконечно плакать, боялся грозы, а незримые голоса, преследовали и вызывали ужас.

Мария Ивановна, овдовев в тридцать четыре года, стала надеждой и опорой для семьи. Сын вспоминал, как: “Был несколько раз свидетель, как эта необыкновенная мать наша бьется, мучится иногда даже об какой-нибудь копейке, и… все для того, чтобы доставить нужное нам и удовлетворить даже прихотям нашим. Как разрывалось у меня сердце, глядя на такие труды”. Несмотря на денежные затруднения, Мария Ивановна, как истинный патриот, внесла определенную сумму на нужды войны с Наполеоном, заслужив тем самым памятную медаль от императора Александра первого.

Похоронены родители в Васильевке за оградой церкви, где между их могил было поставлено чугунное распятие Иисуса Христа. Мария Ивановна пережила благоверного супруга на сорок три года, а сына на шестнадцать.

Никоша не испытал в полной мере любовь отца, да и матушка держала мальчика на расстоянии. Несмотря на отдаленность их душ, относился к родителям с почтением и не раз обращался за советами в трудные для себя минуты.

Когда Николаю исполнилось девять лет, его вместе с младшим братом Иваном отдали учиться в Полтавское училище. Почти два года братья постигали арифметику, Ветхий завет, катехизис, французский, немецкий язык. У Николая занятия шли туго, и учителями оценен как: “туп, слаб в прилежании, зато резв в поведении”. Умение замечать у товарищей и, особенно у наставников, смешные черты лица, манеры говорить, и сразу высмеивать, видимо, служили поводом для неудов по дисциплине.

Из-за смерти брата, Николай на время прервал учебу и возобновил её через год. По окончании, в возрасте двенадцати лет, поступил в Нежинскую гимназию высших наук, которая считалась лучшей по преподавательскому составу на юге России.

Наряду с основными дисциплинами, подросток в течение семи лет увлекался игрой на скрипке, светской литературой, в частности, пушкинским «Евгением Онегиным», недурно рисовал, участвовал в изданиях рукописных альманахов, пробовал себя в качестве актера, сыграв в комедии Фонвизина «Недоросль» роль Простаковой и, говорят, удачно. Увлекаясь сценой, написал для домашнего театра Трощинского пьесу, отведя в ней роль и для себя.

Из прочитанного юноша усваивал манеры и взгляды полюбившихся героев, примеряя на себя маску того или иного. Одноклассники находили в Николае много странностей: то кричит козлом, то поет петухом среди ночи, то хрюкает свиньей. Кроме того, он не любил симметрии, был скрытным, застенчивым, молчаливым, неряшливым, постоянно что-то жевал. В гимназии его прозвали “таинственный карла”. Тем не менее, бывал общительным, веселым, с достаточным чувством юмора, при этом оставаясь “сюртучком, застегнутым на все пуговицы”. Близких друзей у Николая можно было пересчитать по пальцам одной руки, а остальных называл “существователями”, перед которыми стыдно пресмыкаться.

По этому поводу он писал матери: “Я почитаюсь загадкой для всех; никто не разгадал меня совершенно. Здесь меня называют смиренником, идеалом кротости и терпения…”. Дальше пишет о своей угрюмости, задумчивости, неотесанности, болтливости и даже глупости. Он входит в роль страдальца, готового на любые муки, отражая это в следующем письме: … “вряд ли кто вынес столько неблагодарностей, несправедливостей, глупых смешных притязаний и проч. Все вынес я без упреков, без роптаний”.

Учился Гоголь не блестяще, о чем говорит ведомость пансионеров за февраль 1824 года. “Отметку за поведение получили по единице: Яновский – за неопрятность, шутовство, упрямство и неповиновение». Однако директор гимназии И.С.Орлай находил в нем кроме лени и “отличные способности”.

Преподаватель И.Г.Кулижинский впоследствии дал свою оценку. «Гоголь очень плохо учился; хотя кончил курс нежинской гимназии, но в ней ничему, даже правописанию русскому не хотел научиться; не знал языков и так вступил на поприще русской литературы”.

Выпускник оправдывался в письме к матери: – «Я не говорил никогда, что утерял целые семь лет даром, скажу только, что нужно удивляться, что я в этом глупом заведении мог столько узнать еще…Ежели я что знаю, то этим я обязан самому себе…Вы увидите, что со временем за все худые дела я буду в состоянии заплатить благодеяниями, потому что зло их (существователей) мне обратилось в добро». Действительно всю жизнь Гоголь боролся со злом, и это станет лейтмотивом всех его произведений.

Юноша мечтал о подвиге, о стремлении служить Отечеству. “Холодный пот проскакивал на моем лице при мысли, что, может быть, мне доведется погибнуть в пыли, не означив своего имени ни одним прекрасным делом”, – писал он своему дяде П.Д.Косярскому, добавляя, что жизнь будет короткой и быстротечной.

Удивляет многогранность желаний юноши: собирался стать судьей, портным, художником, поваром и даже тянуло в неведомые Соединенные Штаты, которые Пушкин назвал «… Мертвечина. Человек в них выветрился, до того, что и выеденного яйца не стоит».

Перед отъездом из Нежина сын пишет матери: “Испытаю свои силы для поднятия труда важного, благородного на пользу отечества, для счастья граждан”… и, полный честолюбивых стремлений, с малым запасом денег и поэмой «Ганц Кюхельгартен», девятнадцатилетний Гоголь с рекомендательными письмами от родственника Трощинского Д.П. к сановнику Логину Ивановичу Кутузову и министру просвещения, отправился в декабре 1828 года покорять Петербург. Для начала задумал найти там “веселую комнату, окнами на Неву” и поступить на государственную службу”.

Глава 2

От отчаяния до признания

Неприветливой оказалась Северная Пальмира для молодого человека из глубокой провинции. Вместо «веселой комнаты» снял комнатку на четвертом этаже мрачного дома. Осмотревшись, увидев блеск и нищету Петербурга, впал в жесточайшую хандру. С местом службы не определился, деньги на исходе, но оставалась надежда на издание и продажу поэмы, на что были потрачены последние деньги. «Ганц», под псевдонимом «Алов», небольшим тиражом по цене пять рублей за экземпляр, появился в книжных лавках Петербурга. Критики не заставили себя долго ждать и «разнесли» поэму в пух и прах. Правда, некто Н. А. Полевой, смягчил поток неприязни, мягко сказав, что автор «…мог бы и не издавать своей идиллии».

Вместе со слугой Яковом Гоголь оббегал лавки и изъял весь тираж книжицы. В камине гостиницы на углу Вознесенского моста в июне 1829 года сочинитель предал ее огню. Сожжение войдет в его правило для избавления от неудавшихся произведений.

Считается, что первым печатным произведением юноши было стихотворение «Италия», опубликованное вначале 1829 года в журнале «Сын Отечества».

Нервы у искателя счастья оказались на пределе. Неудавшийся поэт искал выхода и не нашел лучшего, как бежать из Петербурга. А может быть, бежал от самого себя? К этому времени пришли деньги от матери для уплаты процентов в опекунском совете, они-то и пригодились на покупку билета на пароход до Любека. Из Германии Никоша обращался в письме к матери: "Часто я думаю о себе, зачем Бог, создав сердце, может, единственное, по крайней мере, редкое в мире, чистую, пламенеющую жаркую любовь ко всему, высокую и прекрасную душу, зачем он одел все в такую страшную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого униженного смирения". Далее намекал, что причина отъезда – неразделенная любовь прекрасной дамы. Естественно, дамы не было, и мать это хорошо понимала.

В сентябре этого же года путешественник возвратился в Петербург. Заграница пошла на пользу. «Время, здесь проведенное, было для меня очень приятно, если бы я только так же был здоров душою, как теперь телом»,– пишет он домой.

Детское увлечение рисованием привело Николая в Петербургскую академию художеств в качестве вольноприходящего и кончить ее общий курс. Для души решил пойти в актеры, так как в театре имел определенный опыт, но "…оказался совершенно неспособным, не только в трагедии или драме, но даже в комедии; что он, не имея никакого понятия в дикломации", – такая докладная легла на стол князя Гагарина, секретаря директора императорских театров после просмотра соискателя знатоком сценического искусства А.И.Храповицким.

Снова отчаяние. Кто-то посоветовал обратиться к журналисту Ф.В.Булгарину. И не напрасно, через него неожиданно Гоголь получил место чиновника в канцелярии третьего Отделения. В знак благодарности неожиданному покровителю он посвящает стихи «…которые мне стыдно даже объявить», – так о них отозвался Фаддей.

Гоголя, деятельного по натуре, монотонная работа не устраивала и вскоре оставляет место канцеляриста. То малое время, которое провел он среди чиновников, как на не рукотворной плате отпечаталось в памяти, чтобы потом воскреснуть в художественных образах.

В поисках настоящего места в жизни прошел год. Надежды на удачную службу возложены на наступающий 1830, но они не оправдались. Николай решил, что литература – поле, которое предстоит ему пахать, сеять и собирать урожай. Первое зерно, статья «Женщина», было брошено в журнал Антона Дельвига – «Северные цветы» и принята к печати. Напористый публицист получает от издателя рекомендательное письмо к самому В.А.Жуковскому, а тот знакомит его с писателем П.А.Плетневым, который рекомендует Гоголю преподавать историю в патриотическом институте с жалованием 400 рублей в год. На молодого учителя обращает внимание знать: Балабины, Лонгиновы, Васильчиковы и другие, приглашая давать уроки своим детям.

Круг знакомых расширялся. Впереди предстояла встреча с А.С.Пушкиным. К этому времени, на взлете вдохновения, Гоголь пишет и помещает в «Отечественных записках» без своей подписи "Бисаврюк, или вечера накануне Ивана Купала" и попадает в кон. Потом "Бисаврюк" получит название – "Повести, изданные Пасечником Рудым Паньком", а окончательно – "Вечера близ Диканьки".

"Вечера" – сочинение полное задорного юмора, старины, сказок, ярких картин природы, нравов простых людей. Фантастика мастерски переплелась с реальностью так, что трудно отличить одно от другого. Плетнев писал Пушкину о молодом сочинителе: «Жуковский от него в восторге. Я нетерпеливо желаю подвести его тебе под благословение». Оно состоялось в мае 1831 года. Александр Сергеевич восторженно писал А.Ф.Воейкову – "Вечера близ Диканьки" изумили… Вот настоящая веселость, искренняя непринужденность, без жеманства и чопорности… какая поэзия, какая чувствительность! Поздравляю публику с истинно веселою книгою". Так поэт благословил двадцатишестилетнего Гоголя в мир большой литературы. Не раздумывая, Пушкин предложил молодому автору сотрудничать в журнале «Современник», а в задуманном альманахе «Тройчатка» Гоголю отводилось описание чердака, Пушкину – погреба, а Одоевскому – гостиная. «Тройчатка» оказалось лишь мечтой, но подчеркивала устойчивую позицию Гоголя как писателя.

Критик В.Г.Белинский вторил Пушкину: «Произведения игривой и оригинальной фантазии Гоголя принадлежат к числу самых необыкновенных явлений в нашей литературе и вполне заслуживают те похвалы, которыми осыпает восхищенная ими публика… Представим времени решать, чем и как кончится поприще г. Гоголя, а теперь будем желать, чтобы этот прекрасный талант долго сиял на небосклоне нашей литературы, чтобы его деятельность равнялась его силе».

Читатели признали в Гоголе юмориста, но это звание тяготило его и мешало восприятию его других произведений. За юмором скрывалось болезнь. «Причиной той веселости, которую заметили в первых сочинениях моих, показавшихся в печати, заключается в некоторой душевной потребности. На меня находили припадки тоски, мне самому необъяснимой, и, чтобы развлекать самого себя, я придумывал себе все смешное, что только мог выдумать». Так "веселость" стала для автора надежным лекарством от депрессии.

Эйфория успеха истощала силы писателя. Чтобы их пополнить отправился в родную Васильевку – небогатое село на границе Миргородского и Полтавского уездов. Усадьба, утопающая в зелени, состояла из одноэтажного дома с деревянными колонны под козырьком над входом. В доме анфилада комнат с изразцовыми печами и паркетными полами, на стенах, обклеенных шпалерами, портреты предков, недорогие картины, литографии, вышивки. Достопримечательность Васильевки – пруд, церковь неподалеку и поля, поля, поля, в которых Николай ранее находил покой, но в этот приезд желаемого покоя не было, измучили болезненные припадки. Несмотря на них, продолжал писать и в конце сентября 1832 года вместе с сестрами Анной и Елизаветой выехал в Петербург, чтобы определить их в Патриотический институт.

Глава 3

Смех сквозь слезы

Запас творческих планов, привезенных из деревни, не был использован. На Гоголя напал «умственный запор». Целый год писатель находился в депрессии. В письме, полном отчаяния, он поведал другу Максимовичу: «Если бы вы знали, какие со мною происходили перевороты, как сильно растерзано все внутри у меня! Боже, сколько я пережег, сколько перестрадал».

Спешка мыслей, планов не давали писателю сосредоточиться на чем-то одном. Кризис творчества пришелся на 1833 год. «Какой ужасный для меня этот 1833г.! Боже, сколько кризисов! Настанет ли для меня благодатная реставрация?»– писал он Погодину.

Вот меланхолия позади, ее место заняла ажитация, возбужденное состояние, на фоне которого произведения одно лучше другого, посыпались как из рога изобилия. Автор был далек от влияний литературных авторитетов, модных теорий на развитие общества, а тем более революционных, и писал о том, что видел, надеясь смехом, разоблачением пороков общества, изменить человека. Друзья удивлялись необыкновенной работоспособности Гоголя. «Таинственный, неизъяснимый 1834!… Я не знаю, как назвать тебя, мой Гений!… О, не разлучайся со мной!… Я совершу!… жизнь кипит во мне».

Гоголь оказался не только летописцем прошлого и изящным повествователем настоящего, но и сам выступил в роли незримого действующего лица, что позволило одухотворить свои произведения и влюбить в них настоящих ценителей словесности. Овладеть тайной творчества любого писателя вряд ли возможно, а такого, как Гоголь тем более. Рационального рассуждения для этого мало, необходимо какое-то указание свыше, а оно посещает не каждого.

В период с 1834 – 35 годов им созданы или задуманы главные произведения: «Миргород», «Арабески», «Женихи», «Тарас Бульба», «Нос», «Ревизор» и другие шедевры русской литературы.

Повесть «Невский проспект» была закончена автором в 1834 году. В ней представлены завсегдатаи проспекта в масках. Писатель не касается психологии каждого из толпы, а лишь описывает одежду, шляпы, обувь, бакенбарды, усы, показывая, что внешние атрибуты, а не ум, определяют место человека в обществе.

Одинокими чувствуют себя на «празднике жизни» те, кто создает богатства, а сильные мира унижают и оскорбляют простого человека. Гоголь разочарованно пишет в "Проспекте": «Все обман , все мечта, все не то, чем кажется… О, не верьте этому Невскому проспекту… он лжет во всякое время»… Вот и художник Пискарев, герой из этого сочинения, столкнувшийся с реальностью, не выдержав обмана, гибнет со словами отчаяния: «Боже, что за жизнь наша! Вечный раздор мечты с существенностью».

В повести «Нос» Гоголь сумел фантастику переплести с действительностью, с повседневностью так, что заставил читателя поверить, что нос сбегает с лица майора Ковалева и становится статским советником и с высоты должности с пренебрежением относится к своему хозяину. Ковалев возмущен наглостью, но ничего не может поделать с новоявленным чиновником. Главное в России «нос» – чиновник, мимо рук которого ничто не должно проскочить. Гротеск доведен до действительного восприятия.

Гоголь одним из первых после Пушкина начал разрабатывать тему «маленького» человека, винтика, необходимого в работе маховика российской империи. Эту тему будут потом продолжать Ф.М.Достоевский, А.П.Чехов, драматург Н.А.Островский и другие писатели.

В повести «Шинель» на примере Акакия Акакиевича Башмачкина писатель показал рядового чиновника, которого не уважает даже сторож, не говоря о начальниках. Словами молодого чиновника автор говорит: – «… как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости и утонченной образованной светскости»… Но «маленький» человек, оказывается, имеет чувство собственного достоинства, имеет душу и способен на бунт.

Особое место среди произведений этого периода занимает историческая повесть «Тарас Бульба». Над ней автор начал работать с конца 1833 года и сделал две редакции. Вторая оказалась более полной по историческим источникам, которыми автор пользовался при написании.

Главный герой повести – Тарас Бульба – собирательный образ. В нем черты Тараса Федоровича Трясило, поднявшего в 1630 году казаков на восстание, просматривается и Богдан Хмельницкий, потерявший в битве с поляками своих сыновей и многие запорожцы, участники борьбы против польской шляхты за объединение с великим русским народом

Тарас Бульба сожалел и боролся с происходящим злом в то время на Украине: «Знаю, подло завелось на земле нашей… перенимают, черт знает, какие басурманские обычаи; гнушаются языком своим; свой со своим не хочет говорить; свой своего продает, как продает бездушную тварь на торговом рынке». Главному герою повести было чуждо предательство, от кого бы ни исходило. Сын Андрей, казалось бы, впитавший с молоком матери честь и любовь к Родине, поддался любовной страсти к полячке и пошел на измену. Отец совершил над сыном собственный суд.

Критики и читатели благосклонно приняли «Тараса». Сам автор назвал его «счастливой повестью». Пушкин признал произведение «достойным Вальтера-Скотта». Белинский как: «… эпизод из великой эпопеи жизни целого народа…высочайший образец идеала и прототипа!».

Писательский труд приносил автору малый доход. Все издавалось на собственные деньги. В июне 1834 года пришлось вступить в должность адъюнкта на кафедру истории С-Петербургского университета с жалованием 600 рублей в год.

Аудитория видела в новом преподавателе не историка, а литератора и оттого яблоку негде было упасть на его первой лекции. Среди почетных гостей был Пушкин и, якобы, Жуковский. Все ждали чудо, но «Сконфузился наш пасечник и лекцию, читал плохо и произвел весьма невыгодный для себя эффект. Этого впечатления не поправил он и на следующих лекциях», – вспоминал В.В.Григорьев. Этого следовало ожидать, знаний у Гоголя по истории средних веков явно не хватало. И.С.Тургенев, будучи студентом этого университета, вспоминал: «Мы все были убеждены (и едва ли мы ошибались), что он ничего не смыслил в истории».

Как ни старался Жуковский добиться для Гоголя звания профессора, этого не произошло, поскольку он … «не представил ни одного опыта своих знаний и таланта»,– из отказа министра просвещения Уварова.

В конце концов, поборов гордыню, и, видя неспособность к преподаванию, Гоголь написал прошение об отставке. «Я расплевался с университетом, и через месяц опять вольный казак. Не узнанный я взошел на кафедру и не узнанный схожу с нее», – из письма к Погодину от 6 декабря 1835 года.

Вслед за отставкой из университета, его уволили из Патриотического института, из-за того, что частые болезни нервов и желудка отвлекали от преподавания.

Несмотря на болезнь тела, Гоголь был в поиске новых тем для творчества. «Ух, брат! Сколько ко мне приходит мыслей теперь! Да каких крупных! Полных, свежих»,– радостно делится с Погодиным.

Седьмого октября 1835 года обращается к Пушкину с письмом: «…дайте какой-нибудь сюжет, хоть какой-нибудь смешной или не смешной, но русский чисто анекдот… духом будет комедия из пяти актов и, клянусь – куда смешнее черта… В «Ревизоре» я решил собрать в одну кучу все дурное в России, какое я тогда знал, все несправедливости, какие делаются в тех местах, где больше всего требуется от человека справедливости, и одним разом посмеяться над всем».

Через два месяца упорной работы, автор воскликнет: «Да здравствует комедия!» и представит готовый вариант на суд публики. Окончательная точка в «Ревизоре» поставлена лишь в 1851 году. Такой долгий путь к завершению говорит о высокой требовательности автора к слову и серьезному подходу к теме.

Премьера комедии состоялась 19 апреля 1836 года на сцене Петербургского Александринского театра. Роль городничего играл И.Сосницкий, Хлестакова – Н.Дюр, игрой которого автор был не доволен, как и пьесой. Сцена за сценой раскрывала характеры чиновников, раскрывалось подобострастие пред начальством, а заключительная сакраментальная фраза городничего, брошенная в зал, где сидели чиновники в вицмундирах с орденами на груди и «Аннами на шеях»: «Чему смеетесь? Над собою смеетесь»,– повергла орденоносцев в шок.

Занавес опущен. Пряча лица в воротники, в каретах от театра разъезжались хлестаковы, городничие, держиморды, сковозняк-духановские, добчинские, земляники…, увидевшие себя в зеркале отражения таланта Гоголя. Зеркало их не исковеркало, а отразило настоящие лица сильных мира. Власти боятся смеха над собою и не прощают насмешникам.

П.В.Анненков вспоминал о премьере: «…к четвертому акту смех становился робким, пропадал. Аплодисментов почти не было. Напряженное внимание… переродилось почти во всеобщее негодование, общий голос, слышавшийся по всем сторонам избранной публики был: это невозможность, клевета, фарс…».

Пресса не замедлила сказать свое слово. В «Северной пчеле» Ф. Булгарин утверждал, что «Ревизор» «…клевета на Россию …на злоупотреблениях административных нельзя основать настоящей комедии», в которой нет «… правдоподобия, натуры». За Булгариным, Сенковский в «Библиотеке для чтения», комедию назвал «грязным творением».

Были и другие мнения. «Пьеса имела успех колоссальный», – отозвался писатель И.И.Панаев. Поэт П.А.Вяземский: «Ревизор» имел полный успех на сцене: общее внимание зрителей, рукоплескания, задушевный и единогласный хохот, вызовов автора»… «герои «Ревизора» «более смешны, нежели гнусны»… «тут нет угнетения невинности в пользу сильного порока», «в замысле Гоголя не было ничего политического».

В.Г.Белинский воспринял комедию за «Превосходный образец художественной комедии… Какие надежды, какие богатые надежды сосредоточены на Гоголе! Его творческого пера достаточно для создания национального театра… который будет угощать нас не насильственными кривляньями на чужой манер, не заемным остроумием, не уродливыми переделками, а художественными представлениями нашей общественной жизни».

Судя по черновым рукописям, Пушкин тоже намеревался дать хороший отзыв о комедии, но смерть помешала.

Царь, после просмотра снисходительно заметил: «Досталось, всем, а больше всего мне». Однако, «Если бы сам государь не оказал бы высокого покровительства и заступничества, то, вероятно, «Ревизор» не был никогда игран или напечатан»,– писал автор комедии матери. С монаршего разрешения генерал Дубельт на рукописи комедии написал; «позволить». Вообще об отношении Николая первого и его семьи к Гоголю, будет сказано чуть позже.

В Москве 25 Мая 1836 года в Малом театре состоялась премьера комедии. М. Щепкин играл роль городничего, а Д. Ленский – Хлестакова. Автор присутствовал в зале и: «… сидел в театре скучный. О восторге и приеме публики я не заботился. Одного только судьи из всех бывших в театре я боялся, и этот судья был я сам. Внутри себя я слышал упреки и ропот против своей же пьесы, которые заглушали все другие».

В силу своей щепетильности, подозрительности, гиперболизации собственного «Я», замечания критиков автор истолковал по-своему. Ему показалось, что все восстали против него. «Господи Боже! Ну если бы один, два ругали, ну и бог с ними, а то все, все»… Гоголь видит причину неудачи в том, что «Сказать о плуте, что он плут, считается у них подрывом государственной машины. Сказать какую-нибудь только живую и верную черту – значит, в переводе опозорить все сословие».

Позже Николай Васильевич напишет В.А.Жуковскому: «Появление книги моей разразилось точно в виде какой-то оплеухи: оплеуха публике, оплеуха друзьям моим и, наконец, еще сильнейшая оплеуха мне самому… Книга эта отныне будет лежать на столе моем, как верное зеркало, в которое мне следует глядеться для того, чтобы видеть все свое неряшество и меньше грешить впредь». Болезненная недооценка своих произведений даст повод в дальнейшем не только к отказу от их части, но и к расправе над вторым томом «Мертвых душ».

Несмотря на холод восприятия комедии в России, «Ревизор», без дозволения властей перешагнул границу империи и сделался популярным в Европе еще при жизни автора.

Гоголь – человек, который не мог жить стереотипами, ему необходима была их смена. Это касалось не только души, но и творчества. Для осуществления задуманного грандиозного полотна о российской жизни, «Мертвые души», он в июне 1836 года уезжает за границу, чтобы «размыкать тоску», накатившуюся с новой силой на истерзанную душу. Было писателю неполные двадцать семь лет.

Глава 4

Творчество на колесах

По словам Гоголя «Дорога всегда действовала на меня освежительно: и на тело и на душу». «Какое странное, и манящее, и несущее, и чудесное в слове: дорога! И как чудна она сама, эта дорога: ясный день, осенние листья, холодный воздух… Боже! Как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога!… сколько родилось в тебе чудных замыслов, поэтических грез, сколько перечувствовалось дивных впечатлений”. Чем не поэма о дороге?

Из Женевы Николай Васильевич пишет М.П.Погодину: «Теперь передо мной чужбина, вокруг меня чужбина, но в сердце моем Русь, не гадкая Русь, но одна только прекрасная Русь».

Гоголь не только мастер удивительно лирических, трогающих душу зарисовок, но и непревзойденный художник – пейзажист огромных полотен. Этот талант получил свое продолжение и совершенство в поэме «Мертвые души», которую писал более шести лет.

Существуют две версии сюжета этого произведения. Одну подсказала писателю его родственница Мария Григорьевна Анисимова-Яновская. Ее дядя, Пивинский, скупал за горилку мертвые души у соседей помещиков и сделался на бумаге владельцем пятидесяти душ, что дало право на открытие собственного винного производства. Вторая, более распространенная, версия – пушкинская.

Исколесив Германию, Швейцарию, Австрию, Францию Гоголь, наконец- то приехал в Рим. «…О, Рим, Рим! О, Италия! Чья рука вырвет меня отсюда?…В душе небо и рай… никогда я не был так весел, так доволен жизнью», – восторгался он в письме к Данилевскому.

В Италии Ф.А.Моллер написал небольшой портрет Гоголя. Работа давалась трудно, поскольку модель была непоседливой, а выражения лица менялись в течение сеанса множество раз. Художнику удалось все выражения лица писателя соединить в улыбке, а глаза оставить в «… тихой грусти, от которой редко бывает свободен Гоголь»,– такое впечатление о портрете оставил первый биограф писателя П.А.Кулеш. Портрет хранится в Третьяковской галерее.

Однако главной целью писателя была не прогулка по загранице. «Пора, пора наконец заняться делом… Это великий перелом, великая эпоха моей жизни…» – не дала покоя Гоголю. В «Мертвых душах» он собрался исследовать глубины человеческой души, ее потемки и насколько человек поддается силе материального разложения. В них будет показан «Весь русский человек, со всем многообразием богатства и даров, доставшихся на его долю, преимущественно перед другими народами и с множеством тех недостатков, которые находятся в нем, также преимущественно перед другими народами».

Годы работы над поэмой можно считать годами подъема душевных сил автора и, под напором жизненной энергии, отступили болезни. Ему казалось, что жизнь – это полная чаша, из которой бьет вдохновение, взамен которого … «никакого блага и здоровья не взял бы». Вдохновенье – это такое состояние, когда мозг пышет жаром, душа трепещет, руки дрожат и не успевают за бегом мыслей.

Поэт Н.В.Берг вспоминал, как в одном придорожном трактире среди шума и смрада, Гоголь написал одну из глав «Мертвых душ».

Но силы оказались на пределе, фонтан творчества писателя иссякал, требовался отдых, и казалось, что найдет его в России. Вот и дома. Воспрянув духом в октябре 1836 года, читает начальные главы «Мертвых душ» Пушкину. После прочтения поэт произнес: «Боже, как грустна наша Россия». Не предполагал Гоголь, что это будет его последняя встреча с поэтом.

Близкие отношения между Пушкиным и Гоголем Б.Лукьяновский, В.Калиш и др. подвергают сомнениям. За шесть лет знакомства Александр Сергеевича написал Гоголю три незначительных записки, а он поэту девять писем. Нащокин то же высказывался не в пользу большой дружбы: "Гоголь никогда не был близким человеком к Пушкину. Но Пушкин радостно и приветливо встречавший всякое молодое дарование, принимал к себе Гоголя, оказывая ему покровительство…"

Гоголь снова уезжает в Италию и Россию видит в ином свете, чем было раньше. «Не житье на Руси людям прекрасным; одни только свиньи там живут», – делился горечью в письме к Погодину.

О гибели кумира Пушкина Николай Васильевич узнал в Риме из письма М.П.Погодина от 30 марта 1837 года и в ответе писал: «Моя утрата всех больше… я и сотой доли не могу выразить своей скорби. Моя жизнь, мое высшее наслаждение умерло с ним… Когда я творил, я видел пред собою только Пушкина… я плевал на презренную чернь, известную под именем публика; мне дорого было его вечное и непреложное слово». На гибель Лермонтова Гоголь не отозвался вовсе.

Итальянская дисфория, охватившая Гоголя, не оказалась помехой для творчества и построения новых планов. В.А.Жуковскому он с подъемом сообщает: «Все начатое переделал вновь, обдумал более весь план… Если совершу это творение так, как нужно его совершить, то какой огромный, какой оригинальный сюжет! Какая разнообразная куча! Вся Русь явится в нем!..».

В 1839 году в Москве, а потом в Петербурге, Гоголь прочитал друзьям «Мертвые души», и начал готовить их к изданию. В октябре 1841 года представил рукопись знакомому московскому цензору И.М.Снегиреву, который в деяниях главного героя Чичикова нашел состав преступления и повод для подражания другим чиновникам богатеть за счет скупки мертвых душ.

Цензор Крылов был возмущен тем, что… «цена два с полтиной, которую Чичиков дает за душу, возмущают душу. Человеческое чувство вопиет против этого… Этого ни во Франции, ни в Англии и нигде нельзя позволить»… Кончилось тем, что "души" оказалась запрещенными.

12 декабря 1841 года на заседании Московского цензурного комитета президент его Голохвастов заключил: «Нет, этого я никогда не позволю. Душа бывает бессмертна. Мертвой душа не может быть. Автор вооружается против бессмертия».

В отчаянии Гоголь написал министру просвещения Уварову: «Я думал, что получу скорее одобрение от правительства, доселе благородно ободрявшего все благородные порывы, и что же? Вот уже пять месяцев меня томят мистификации цензуры… У меня отнимают мой единственный, мой последний кусок хлеба».

Ответа нет. Автор обратился через великих княжон к императору и рукопись передали другому цензору – Никитенке, который 9 марта 1842 года разрешил печатать «Мертвые души» с тем условием, что другой герой, капитан Копейкин, вину за растрату казенных денег и свою невоздержанность возьмет на себя, а заглавием книги будет: «Похождение Чичикова, или мертвые души». В Москве автор выпустил на свои деньги 2500 экземпляров. Один экземпляр «Мертвых душ» Гоголь подарил царю. На момент выхода в России «Мертвых душ» автору было тридцать два года.

Было предложение выпустить перевод первого тома «Мертвых душ» на немецком языке, но автор не захотел: «…чтобы иностранцы впали в такую глубокую ошибку, в какую впала большая часть моих соотечественников, принявшая «Мертвые души» за портрет России». Тем не менее, в 1846 году книга вышла в Лейпциге. Годом раньше «Повести» Гоголя с помощью И.С.Тургенева перевел на французский язык муж Полины Виардо – Луи.

С.Т.Аксаков писал, что в Москве: «Книга была раскуплена нарасхват… публику можно было разделить на три части. Первая… способная понять высокое достоинство Гоголя, приняли его с восторгом. Вторая, … не могли вдруг понять глубокого и серьезного значения его поэмы… Третья… обозлилась на Гоголя: она узнала себя в разных лицах поэмы и с остервенением вступилась за оскорбление всей России».

Особо оскорбленными почувствовали себя дворяне, помещики, тем более, что идея отмены крепостного права давно назрела и требовала своего разрешения.

Н.Полевой в «Русском вестнике» отметил, что «Мертвые души», составляя грубую карикатуру, держатся на небывалых и несбыточных подробностях… лица в них до одного небывалые, отвратительные мерзавцы или пошлые дураки» и что язык Гоголя «… можно назвать собранием ошибок против логики и грамматики».

Популярные в то время журналы «Северная пчела», «Сын Отечества», «Библиотека для чтения», незамедлительно, отозвались на произведение писателя. Более обидным ему показалось славянофилы: Шевырев и сын Аксакова Константин, не поддержали.

Белинский в «Мертвых душах» увидел «… творение чисто русское, национальное, выхваченное из тайника народной жизни, столько же истинное, сколько и патриотическое, беспощадно сдергивающее покров с действительности и дышащее страстною, нервистою, кровною любовью к плодовитому зерну русской жизни… плодовитое зерно русской жизни», которое содержалось в таланте, терпении, милосердии, бескорыстности и бессловесности русского народа воплотилось в изумительном окончании «Мертвых душ». «Эх, тройка! Птица тройка, кто тебя выдумал? Знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьем с одним топором да долотом снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужик…».

Гоголь первым в русской литературе отказался от образа подобного Ивана-дурака и Емели, лежащего на печи, а показал «ярославского расторопного мужика», как даровитого, способного на созидание, что и было доказано ходом истории. Оркестром с четким ритмом и мелодией несется «бойкая необгонимая тройка». Риторически звучит: «Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа…. летит мимо все, что ни есть на земле, и косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства». До конца своей жизни автор так и не нашел ответа на свой поставленный вопрос. А Русь все несется и несется неизвестно куда на неуправляемой тройке.

В «Мертвых душах» автор коснулся самого больного вопроса России того времени – отмены крепостного права. В Европе монархические формы правления менялись на демократические, капитализм входил в производственные отношения.

Белинский писал о преобразованиях в Западной Европе: «Те же Чичиковы, только в другом платье: во Франции и Англии они не скупают мертвые души, а покупают живые души на «свободных» парламентских выборах. Парламентский мерзавец образованнее какого-нибудь мерзавца нижнего земского суда; но в сущности оба они не лучше друг друга».

Гоголь, не ведая сам того, подняв занавес над чиновничьей Россией, обнажил безобразия, творящиеся за ним, и растерялся от невольного открытия. Боясь радикальных преобразований, предложил свой путь: «Всяк должен спасать себя в самом сердце государства. На корабле своей должности, службы должен всяк из нас выноситься из смуты, глядя на Кормщика небесного. Кто даже не на службе, должен теперь вступить на службу». По мнению автора всем в России, и крестьянам в том числе, достанутся государственные должности, и тогда в Отечестве наступит мир, равенство, благоденствие и торговля не только живыми, но и мертвыми душами, уйдет в прошлое. Нет, на такой тройке далеко не ускачешь.

Гоголь не Пушкин и не Лермонтов, которые верили в желанную «звезду пленительного счастья» и в то, что цепи самовластия, в конце концов, будут разорваны. По складу характера и по воззрению на общество в Николае Васильевиче не было жилки бунтаря, а если и была, то тихого, боящегося всего нового. Он хотел примирить раба с господином и сделать их добрыми христианами. Из этого ничего не получилось.

Дисгармония, изображенного и действительного, привела автора к пересмотру ранее написанного варианта «Мертвых душ» и заставила начать работу над вторым томом.

Глава 5

Повторная оплеуха самому себе

Главным чудом на земле Гоголь считал Человека, имеющего не только тело, но и вечную, возвышенную душу. Писатель не судил своих героев, а тонко подводил к самоосуждению, самоприговору, зависящих от степени греха и нравственности. "Как только будут честными советники, тот же час будут честными капитаны-исправники, заседатели, словом, – все станет честно». Для оправдания своего мировоззрения он написал книгу «Выборные места из переписки с друзьями», которая еще больше спутала и без того спутанное сознание писателя, отдалила от немногочисленных друзей и почитателей и привела к отчаянию и обострению душевной болезни.

Узнав, что Николай Васильевич намерен выпустить «выборные места» С.Т.Аксаков возмутился и: «… пришел в ужас и немедленно написал Гоголю большое письмо, в котором просил его отложить выход книги хоть на несколько времени».

Высшим критиком для себя Гоголь считал царя, о чем говорит в письме из Неаполя к А.О.Смирновой от 22 февраля 1847 года: «Если и государь скажет, что лучше не печатать их, тогда я почту это волей божьей… Вся книга моя долженствовала быть пробою: мне хотелось ею попробовать в каком состоянии находятся головы и души. Мне хотелось только поселить посредством в голове идеал возможности делать добро, потому что есть много истинно доброжелательных людей, которые устали от борьбы и омрачились мыслью, что ничего нельзя сделать».

«Выборные места» – это произведение лично выстраданное, пропущенное сквозь фильтр души гениального человека, наделенного определенным чувством ясновидения.

В 1847 году книга увидела свет. В ней Гоголь попытался «…пощупать других и себя самого, чтобы узнать, на какой ступени душевного состояния стою теперь я сам, потому что себя трудно видеть, а когда нападают со всех сторон и станут на тебя указывать пальцами, тогда и сам отыщешь в себе многое», – сообщил в марте 1847 года из Неаполя А.М.Виельгорской. Он был уверен в успехе своего труда и что: «Книга эта разойдется более, чем все мои сочинения, потому что это до сих пор моя единственная дельная книга».

Гоголь мог легко переносить любую боль, но не умел: «…переносить боль от цензурного ножа, который бесчувственно отрезывает целиком страницы, написанные вашей душой от доброго желания… Точно как бы перед глазами матери зарезали ее любимейшее дитя, так мне тяжело бывает это цензурное убийство». Цензура сразу же исключила пять писем-статей из «переписки», а в оставшихся навела такой «порядок», что по выражению автора «Книга вышла как какой-то оглодыш». Гоголь впал в беспросветное уныние и хотел жаловаться на бесцеремонность цензоров императору, но друзья отсоветовали. По-разному встретили читатели «оглодыш», который начинался с завещания.

« 1. Завещаю тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться.

2. Завещаю не ставить надо мною никакого памятника… никому не оплакивать меня, и грех себе возьмет на душу тот, кто станет почитать смерть мою какой-нибудь значительной или всеобщей утратой… Завещаю по смерти моей не спешить ни хвалой, ни осуждением моих произведений в публичных местах и журналах… Завещание мое немедленно по смерти моей должно быть напечатано во всех журналах и ведомостях…».

Второе письмо посвящено «Женщине в свете». По Гоголю она является источником всех злоупотреблений в России. «… что большая часть взяток, несправедливостей по службе… в чем обвиняют наших чиновников и не чиновников всех классов, произошла или от расточительности их жен… или же от пустоты их домашней жизни»… и в то же время признавал чарующую силу женской красоты, видя в ней тайное «орудие сильное». В письме автор не побоялся написать: «…о светском разврате… Он, точно, есть, и еще даже в большей мере, чем вы думаете»… и дал советы, как избежать «соблазнов света».

Не избежал соблазна чувств и сам Николай Васильевич. Наверное, первой и последней любовью у него была Анна Михайловна Виельгорская, богатая, высокообразованная светская дама. Отвечала ли она взаимностью на чувства трудно сказать, но то, что в письмах было участие, тепло и забота – это точно. Поддавшись на это, Гоголь через Веневитинова сделал предложение даме, но получил отказ. Родители Анны Михайловны видели в писателе неродовитого, несостоятельного жениха. Отказ вызвал бурю горечи в душе несостоявшегося жениха. Больше попыток устроить семейную жизнь Гоголь не предпринимал.

Из женщин, с которыми был знаком и переписывался, следует выделить фрейлину императрицы, жену губернатора Калуги Александру Осиповну Смирнову-Россет, в которой смешалась немецкая, итальянская и грузинская кровь. Смешение проявилось умом, красотой, обаянием, общительностью. Закончив Екатерининский институт благородных девиц, была в курсе всех литературных новинок. В круг друзей ее входил Пушкин, Вяземский, Дельвиг, а Жуковский предлагал ей руку и сердце.

Женским чутьем Александра Осиповна определила в Гоголе талантливого, но одинокого человека с ранимой душой и не для всех открытым сердцем. Их дружба длилась почти двадцать лет. Она заменяла писателю недостающее домашнее тепло, была утешительницей и советчицей в тяжкие минуты духовных разочарований и поисков.

Свое последнее лето Гоголь провел в ее подмосковном имении – Спасском, где любил наблюдать за стадами коров, напоминающих детство, собирал цветы, встречал рассветы и провожал закаты, купался в Москве-реке. Гостеприимная хозяйка уступила писателю свой кабинет, где он в тиши работал над второй редакцией ранее сожженного второго тома «Мертвых душ». Предполагается, что именно здесь автор поставил точку в обновленных «душах» второго тома и прочитал для хозяйки первые главы из них.

В третьем письме, «Значение болезней», Гоголь писал: «…О! Как нужны нам недуги! Не будь тяжелых болезненных страданий, куда бы я теперь не занесся… и не вижу слов, как благодарить небесного Промыслителя за мою болезнь. Принимайте же и вы покорно всякий недуг, веря вперед, что он нужен». Этим письмом автор, как бы, готовил себя к грядущим испытаниям

Гоголь в плохом, иногда видел хорошее, а болезни воспринимал не как неизбежное, а как очищение духа и возрождение к работе, зная, что недуг может внезапно оборвать жизнь и многое из задуманного не будет исполнено и оттого дорожил каждым светлым мигом.

Мастер обработки каждой фразы, не допускал пренебрежительного отношения к слову, понимая, к чему может привести это оружие в неумелых руках. Этому посвятил статью «О том, что такое слово». В ней призывал собратьев по перу быть «безукоризненными, как и всякий другой на своем поприще… Обращаться с словом нужно честно… Опасно шутить писателю со словом. Слово гнило да не исходит из уст наших! Можно опозорить то, что стремимся возвысить, как на всяком шагу язык наш есть наш предатель. Лучше всего любому писателю поступать так, как говорил Иисус Сирах: «наложи дверь, замки на уста твои, растопи золото и серебро, какое имеешь, дабы сделать из них весы, которые взвешивали бы твое слово, и выковать надежную узду, которая бы держала твои уста».

В письме «Нужно любить Россию» Гоголь обращается к гр. А.П.Т…..му: «…Вы еще не любите Россию: вы умеете только печалиться и раздражаться слухами обо всем дурном, что в ней ни делается, в вас все это производит одну только черствую досаду да уныние… нет, если вы действительно полюбите Россию, у вас пропадет тогда сама собой та близорукая мысль, которая зародилась у многих честных и даже весьма умных людей, то есть, будто бы в теперешнее время они уже ничего не могут сделать для России и будто они ей уже не нужны совсем; напротив, тогда только во всей силе вы почувствуете, что любовь всемогуща и что с ней возможно все сделать».

В письме «Что такое губернаторша» сквозит смех. «Дурак тот, кто думает о будущем мимо настоящего. Он или соврет, или скажет загадку… Грустно и даже горестно видит вблизи состояние России». Горечь состояния, в котором пребывала Россия, он видел в мерзостях, которые мешают стране двигаться вперед и указывает: «… что пути и дороги к светлому будущему сокрыты в этом темном и запутанном настоящем, которое никто не хочет узнавать: всяк считает низким и недостаточным своего внимания и даже сердится, если выставляют его на вид всем». Автор был уверен: «… что придет время, когда многие из нас на Руси из чистеньких горько заплачут, закрыв руками лицо свое, именно оттого, что считали себя слишком чистенькими, которые образом жизни своей избрали унижение себе подобных, богатство и праздность».

В статье «Страх и ужасы России» он с гордостью писал: «Еще пройдет десяток лет, и вы увидите, что Европа приедет к нам не за покупкой пеньки и сала, но за покупкой мудрости, которую не продают больше на европейских рынках». И далее: «Прежде чем приходить в смущение от окружающих беспорядков, недурно взглянуть всякому из нас в свою собственную душу… может быть, там увидите такой беспорядок, за который браните других», предлагая иной путь спасения от хаоса: «… Не бежать на корабле из земли своей, спасая свое презренное зеленое имущество, но, спасая свою душу, не выходя вон из государства».

Гоголь открыл глаза читающей публике на всевластие в обществе сплетен. «Велика сила в России сплетен, они перепутали как высшую власть, так и дошли до низов, влияя на ход развития страны, тормозя ход развития прогресса…».

К «Близорукому приятелю» обратился так, если ты: «…Вооружился взглядом современной близорукости и думаешь, что верно судишь о событиях! Выводы твои гниль… с прекрасными намереньями можно сделать зло. Как уже многие сделали его. В последнее время не столько беспорядков произвели глупые люди, сколько умные, а все оттого, что надеялись на свои силы да и на ум свой… Не будущего, а настоящего опасайся… до сих пор еще, к нашему стыду, указывают нам европейцы на своих великих людей, умней которых бывают у нас иногда невеликие люди; но те хоть какое-нибудь оставили после себя дело прочное, а мы производим кучу дел, и все, как пыль, сметаются они с земли вместе с нами»…,…как нам бывает нужна публичная, данная в виду у всех, оплеуха!»

В письме, «Занимающему важное место», сквозит сожаление автора о бессилии законов в России. «Много злоупотреблений; завелись такие лихоимства, которых истребить нет никаких сил человеческих. Знаю и то, что образовался другой незаконный ход действий мимо законов государства и уже обратился почти в законный, так что законы остаются только для вида».

В письме Калужскому губернатору автор писал: «…чем больше всматриваешься в механизм управления губернией, тем больше удивляешься мудрости учредителей… Все полно, достаточно, все устроено и именно так, чтобы способствовать в добрых действиях, подавая друг другу руку»… Инерция мышления Гоголя заключена в словах: «По мне, безумна и мысль ввести какое-нибудь нововведение в России, минуя нашу церковь, не спросив у нее на то благословения».

Далее идеализирует: «Дворянство есть как бы сосуд, в котором заключено нравственное благородство»… и умиляется «преимуществам нашего крестьянского быта», а «благородное дворянство» – это чуткие воспитатели многомиллионного крестьянского сословия, которое живет в мире и благодати. Гоголь не понаслышке знает цену, за которую один «благородный дворянин» продает такому же «благородному» живые души.

Вот ценник из книги И.С.Беляева «Цена людей в России сто лет назад». «Ефим Осипов 23 лет, по оценке 40 руб, у него жена Мария Дементьева 30 лет, по оценке 8 руб., у них сын Гурьян, 4 лет, по оценке 5 руб. дочери: девка Василиса 9 лет по оценке 3 руб., Матрена одного году, по оценке 50 коп». Здесь же приводится цена десяти овец по 40 коп за голову.

В одном из заключительных писем «Напутствие», Гоголь как бы готовит читателя к «… борьбе со взяточниками, подлецами всех сортов и бестыднейшими людьми, для которых нет ничего святого, которые не только в силах произвести то гнусное дело, то есть подписаться под чужую руку, дерзнуть взвести такое ужасное преступление на невинную душу, видеть своими глазами кару, постигшую оклеветанного, и не содрогнуться, – не только подобное гнусное дело, но еще в несколько раз гнуснейшее… Не уклоняйся же от поля сражения… Не велика слава для русского сразиться с миролюбивым немцем, когда знаешь наперед, что он побежит… с черкесом схватиться и победить его – вот слава, которою можно похвалиться! Вперед же, прекрасный мой воин! С богом, добрый товарищ! С богом, прекрасный друг мой!»

Последним, тридцать вторым письмом из «Переписки с друзьями», было «Светлое воскресенье». «И непонятной тоской уже загорелась земля; черствей и черствей становится жизнь; все мельчает и мелеет, и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо, могила всюду. Боже! Пусто и страшно становится в твоем мире!» Несмотря на такой глубокий пессимизм, автор верит, что обман народа пройдет и «… воспразднуется светлое воскресенье Христово».

«Переписка с друзьями» – плод собственных поисков истины и заблуждений автора, от которых никто не огражден. В этом заключается одна из удивительных черт характера Гоголя – черта душевного откровения. Он хотел быть понятым, хотел выступить в роли учителя и тем самым заслужить уважение потомков. Свое произведение Гоголь назвал «исповедью человека, который провел несколько лет внутри себя». За исповедь не секут, а автора высекли и даже те, кому по духовному сану было не положено.

Авторитет церкви Игнатий (Брянчининов), канонизированный в1988 году, резко отозвался о «переписке»: «…она издает из себя и свет и тьму. Религиозные его понятия неопределенны, движутся по направлению сердечного вдохновения неясного, безотчетного, душевного, а не духовного. Книга Гоголя не может быть принята целиком и за чистые глаголы Истины… Желательно, чтобы этот человек… причалил к пристанищу истины».

Неодобрительно отозвался о книге и ржевский отец Матвей Константиновский. Гоголю пришлось оправдываться: «Не могу скрывать от вас, что меня очень напугали слова ваши, что книга моя должна произвести вредное действие, и я дам за нее ответ Богу». Ответа перед Богом больше всего боялся автор.

От кого не ожидал автор уничтожающего мнения, так это от С.Т.Аксакова: «Вы грубо и жалко ошибаетесь. Вы совершенно сбились, запутались…и, думая служить небу и человечеству, – оскорбляете и Бога и человека». Еще большую рану в сердце нанес отзыв обожаемой княгини А.О.Смирновой: «Ваши грехи уже тем наказаны, что вас непорядочно ругают и что вы сами чувствуете, сколько мерзостей вы пером написали».

Возмущенный «Выборными местами» В.Г.Белинский отправил Гоголю из бельгийского города Остенде знаменитое письмо – манифест передовой российской интеллигенции. Герцен, Бакунин, И.С.Тургенев поддержали автора. После письма пути Гоголя и Белинского разойдутся.

Виссарион Григорьевич в частности, писал: «…Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещении, гуманности. Ей не нужны проповеди… не молитвы, а пробуждение в народе чувства собственного достоинства». Далее – в России: «… нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей». В письме Белинский приходит к выводу, что: «…сквозь небрежное изложение проглядывает продуманность, а гимны властям предержащим хорошо устраивают земное положение набоженного автора. Вот почему в Петербурге распространился слух, будто бы Вы написали эту книгу с целью попасть в наставники к наследнику». В конце письма Белинский подводит итог: «Вы не поняли ни духа, ни формы христианства нашего времени. Не истиной христианского учения, болезненной болезнью смерти, чорта и ада веет от Вашей книги» и призывает «Отречься от последней вашей книги и тяжкий грех ее издания в свет искупить новыми творениями, которые напомнили бы Ваши прежние».

Гоголь в это время жил за границей и критику ответил сдержанно: «Я прочел с прискорбием статью вашу обо мне в «Современнике», – не потому, чтобы мне было прискорбно было унижение, в которое Вы хотели меня поставить в виду всех, но потому, что в нем слышен голос человека, на меня рассердившегося…Я вовсе не имел в виду огорчить вас ни в каком месте своей книги. Как это вышло, что на меня рассердились все до единого в России… Восточные, западные, нейтральные».

Николай Васильевич ошибся. Он для Белинского остался как «гигантское проявление русского духа», писателем, «который своим дивнохудожественными, глубоко истинными творениями так могущественно содействовал самосознанию России».

П.Я Чаадаев дал половинчатую оценку «переписке». «При некоторых страницах слабых, а иных даже грешных, находятся страницы красоты изумительной, полные правды беспредельной».

П.А.Вяземский заключил: «Как ни оценивай этой книги, с какой точки зрения не смотри на нее, а все придешь к тому заключению, что книга в высшей степени замечательная».

Н.Г.Чернышевский позже сказал о Гоголе: «Давно уже не было в мире писателя, который был бы так важен для своего народа, как Гоголь для России».

Великий психолог Ф.М.Достоевский не постеснялся выразить, что… «Все от Пушкина. Все мы вышли из «Шинели» Гоголя. Бесспорно гениев, с бесспорным «новым словом» во всей литературе нашей было всего только три: Ломоносов, Пушкин и частично Гоголь».

После всех критических замечаний автор в 1847 году из Неаполя сообщил А.О.Россет: «… я ожидал даже большего количества толков в мою пользу, чем как они теперь, что мне даже тяжело было услышать многое, и даже очень тяжело. Но как я теперь благодарю бога, что случилось так, а не иначе. Я заставлен почти невольно взглянуть гораздо строже на самого себя, я имею теперь средство взглянуть гораздо вернее и ближе на людей». Эта выдержка из письма говорит о мучительных переживаниях автора на критику в свой адрес и насколько оказался чист душой перед своей совестью.

Уныло глядя на происходящее вокруг «переписки», Гоголь понял, что безгрешных людей нет, а чтобы творить красоту должна быть собственная душа безгрешной. Жизнь это опровергала. Он видел пороки в друзьях и недругах. Первых начал сторониться, а вторых избегал и пришел к выводу, что он не нужен России как учитель, как пророк. «Не мое дело поучать проповедью. Искусство и без того поученье». Он попытался лечить Россию смехом, а сам лил слезы бессилия над неразумной "ученицей".

Не поддавшись гордыне, Николай Васильевич нашел в себе силы согласиться, что книга: «… разразилась точно в виде оплеухи: оплеуха публике, оплеуха друзьям и, наконец, еще сильнейшая оплеуха мне самому».

На отношениях царской семьи с писателем, следует сделать акцент, поскольку царь считался посланником бога на земле.

Николай Ι хорошо помнил, как «ценой крови подданных» взошел на престол, помнил «сумасшедшего» Чаадаева, гибель Пушкина, Лермонтова и понимал, что травля Гоголя не принесет ему лавр, и относился к нему снисходительно. Держа писателя на расстоянии, монарх сумел поставить его в определенную материальную зависимость.

Царский фавор пошел с подачи поэта Василия Андреевича Жуковского. По поводу внимания государя Гоголь писал ему из Гамбурга 28 июня 1836 года: «… Не знаю, как благодарить вас за хлопоты ваши доставить мне от императора на дорогу». Путешественник благодарил государя за беспошлинный паспорт на полтора года.

В сентябре 1839 года Гоголь просил Василия Андреевича походатайствовать перед императрицей о помощи его сестрам при выпуске из «Патриотического института».

В ноябре 1842 года император пожаловал писателю пять тысяч рублей. Затем по ходатайству А.О.Смирновой Николай I назначил ему трехгодичный пансион и 15 марта 1845 года добавил еще 1000 рублей серебром для лечения.

В 1846 году Николай Васильевич сообщает Виельгорскому о помощи венценосца, когда оказался:… «без всяких средств, рискуя умереть не только от болезней, страданий душевных, но даже от голода. Спасен я был государем».

Лето 1850 года. «Состояния у меня нет никого; жалования не получаю ниоткуда; небольшой пенсион прекратился по моему возвращению в Россию… и надеюсь, великодушный государь не прогневается на своего верного поданного». Письмо не было отправлено.

Чтобы собрать материал для нового тома «Мертвых душ» нужны были средства для поездок по России, и Гоголь просит графа А.Ф.Орлова походатайствовать перед цесаревичем Александром о пособии, которое тут же получил.

И в последние годы жизни государь не оставлял писателя без внимания. Так что у Гоголя, в отличие от Пушкина и Лермонтова, были основания благодарить царствующий дом.

Письмом к графу Уварову Гоголь как бы извинялся пред царем: «Мне грустно, когда я посмотрю, как мало я написал достойного этой милости. Все, написанное мною до сих пор, и слабо, и ничтожно до того, что я не знаю, как мне загладить перед государем невыполнение его ожиданий… Бог поможет мне сделать что-нибудь такое, чем он будет доволен». Второй том «Мертвых душ», вероятно, – попытка угодить венценосцу. В конце концов, Гоголь считал себя способным стать «писателем Его Императорского Величества».

Глава 6

"Мертвые будьте живыми"

Второй том «Мертвых душ» писатель начал еще в 1840 году, а окончательный вариант был готов лишь к лету 1851 года.

Живя длительное время за границей, Гоголь не видел нового, происходящего на родине, и писал А.О.Россет из Неаполя в 1847 году: «Скажу вам не шутя, что я болею незнанием многих вещей в России…Я болею незнанием, что такое нынешний русский человек на разных степенях своих мест, должностей и образования».

О чем не проплачешь, про то не споешь, даже имея писательский талант. Оттого ножницы «незнания обстановки в России беспощадно кромсали душу писателя». Работа продвигалась медленно, на что он сетует Н.Я.Прокоповичу: «Мертвых душ» не только не приготовлен второй том к печати, но даже не написан».

Отчаяние привело к тому, что он «…впал в досаду, в хандру, чуть не в злость. Не было близких моему сердцу людей, которых бы в это время я не обидел и не оскорбил в припадке какой-то холодной бесчувственности сердца. Я действовал таким образом, как может только действовать в состояния безумия человек, и воображая в то время, что действую умно… Мне страшно теперь за себя, как никогда доселе»,– из письма к С.М.Соллогубу.

Сбросив с головы «колпак», который мешал работать и мыслить, Гоголь продолжал дописывать второй том «душ». В процессе ему, видимо, вспоминались слова А.С.Пушкина, сказанные после прочтения первого тома: «Боже, как грустна наша Россия», и решил исправить положение: «… В каком ужасающем для человека виде может быть ему представлена тьма и пугающее отсутствие смеха. С тех пор я стал думать только о том, чтобы смягчить то тягостное впечатление, которое могли произвести «Мертвые души», но вопреки собственной душе не пойдешь». И в то же время Гоголь понимал, что «Нам нужно живое, а не мертвое изображение России, та существенная, говорящая ее география, начертанная сильным, живым слогом, которая поставила бы русского лицом к России».

«Мягким» второй том не получился. Главный герой все тот же Павел Иванович Чичиков отправился в тарантасе «… для познания всякого рода мест» и склоняется к авантюрам, превращаясь в злодея, пьяницу, подлеца. Эта метаморфоза идет вразрез с прежним образом Павла Ивановича, который … «не позволял в речи непристойные слова и оскорблялся всегда, когда в речах других видел отсутствие должного уважения к чину или званию».

Автор не пошел на сделку с совестью и, оставаясь верным своей традиции жечь не понравившиеся свои произведения, летом 1845 году предал огню написанное. Иначе Гоголь не был бы Гоголем. «Появленье второго тома в том виде, в каком он был, произвело бы скорее вред, нежели пользу… нельзя иначе устроить общество или даже все поколенье к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его мерзости… вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показывая путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе, а оно должно было быть едва ли не главное; а потому он и сожжен». «… так было нужно… не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с таким болезненным напряжением… Благодарю Бога, что дал мне силы это сделать».

Из Карлсбадена писал А.О.Смирновой по этому поводу: «…Друг мой, я не люблю моих сочинений, доселе бывших и напечатанных, и особенно «Мертвые души». Мотивом к этому послужило то, что в новом томе не раскрыто основное: «… тайна, которая должна была вдруг, к изумлению всех, раскрыться… и ключи от нее покамест в душе у одного автора».

Первое сожжение состоялось, но это не значит, что Гоголь отказался от замысла. Мозг работал, углубляя и расширяя тему. Через сомнения, страх ошибиться в идеалах, правильности выбранного пути и в том, кто поведет Россию дальше, эти новые мысли заполняли тетрадные листы. Сам собою напрашивался вопрос: «Где же тот, кто на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: вперед?.. Какими слезами, какой любовью заплатил бы ему благодарный русский человек! Но века проходят за веками, полмиллиона сидней, увальней, байбаков дремлет непробудным сном, и редко рождается на Руси муж, умеющий произносить это всемогущее слово». Гоголь уже не слышал перестука колес «птицы тройки», она застряла в грязи на обочине дороги.

Чем быстрее уходили годы писателя, тем трагичнее становилось их содержание. Главное, не пишутся «Мертвые души», а сам стал хуже мертвеца, и обращался к Смирновой: «Мне так трудно, что уже было приуготовился совершенно раскланяться, и теперь я мало чем лучше скелета. Дело доходит до того, что лицо сделалось зеленее меди, руки почернели, превратились в лед, так, что прикосновение их ко мне самому было страшно». Еще страшнее, когда в телесные муки и муки творчества вмешивается черт. И далее писал ей: "Признаюсь, уже не раз подкарауливал я, что это были нервы, а из них, притаившись, работал и черт, который, как известно, ищет всяким путем просунуть к нам нос свой". Эта тварь потом сыграет роковую роль в судьбе второго тома «Мертвых душ».

В новом варианте произведения автор хотел вдохнуть жизнь в «мертвые души» и тем самым избавить Россию от смердящего тления средствами красоты и искусства.

Превозмогая «бесплодное и черствое» состояние, «умственную спячку», ключом от собственной души мало – помалу открывал одну потаенную дверь за другой и достиг цели. Радостный везет новый вариант «Мертвых душ» в Россию. В августе 1851 года превосходно читает их в Абрамцеве Аксаковым, а осенью читает и в Москве. Глава семейства С.Т.Аксаков нашел, что: «Такого искусства показывать в человеке пошлом высокую человеческую сторону нигде нельзя найти, кроме Гомера… Да, много должно сгореть жизни в горниле, из которого истекает чистое золото».

Л.И.Арнольди, присутствовавший в Москве на чтении, был в восторге: «Удивительно, бесподобно… тут везде слышится жизнь, как она есть, без всяких преувеличений».

Л.О.Смирнова отметила: «Здесь юмор возведен был в высшую степень художественности и соединился с пафосом, от которого захватывало дух».

Судя по этим высказываниям, успех второго тома был бы не менее, а более, чем от первого. Сам автор считал: «Что второй том «Мертвых душ» умнее первого – это могу сказать, как человек, имеющий вкус».

П.В.Анненков, И.С.Тургенев в целом положительно отозвались о втором томе, но Н.А.Некрасов и Писемский не могли не отметить ложность изображения действительности.

Непререкаемый для Гоголя, мученика веры в святость человеческой души, был авторитет отца Матвея, который: «…воспротивился опубликованию этих тетрадей, даже просил уничтожить…, сказавши, что осмеют за нее даже больше, чем за переписку с друзьями». Цитата из воспоминаний отца Матвея, опубликованных в «Тверских епархиальных ведомостях» №5 от первого марта 1902 года

Может быть, слова «уничтожить», «осмеют» и сыграли роковую роль в повторном решении сжечь «Мертвые души». Однако основная причина сожжения осталась загадкой не только для современников писателя, но и до настоящего времени скрыта завесой тайны.

Несколько тетрадей второго тома «Мертвых душ» случайно уцелели, завалившись за книги в шкафу. Они вышли тиражом 3600 экземпляров вместе с «Авторской исповедью» спустя три года после смерти Гоголя. Еще через год вышло их второе издание.

Глава 7

Пути к вере господней

«Сказал Господь Сатане: вот он, в руке твоей, только душу его сбереги», – пророк Иов.

Душа Гоголя всю жизнь блуждала в потемках, ощупью отыскивая то, что зовется представлением о мире, человеке, любви, чести, достоинстве. Он искал совершенства, а встречал дисгармонию и среди жизненного хаоса выбрал, наверное, единственно верный путь – это путь к Богу, который указали родители еще с детства.

На безбожье вера не рождается, но семя, брошенное в душу, должно прорости, окрепнуть, заколоситься и дать плоды. Труден путь к настоящей вере. У каждого своя Голгофа и чем выше гора, тем тяжелее становится крест.

С детства мальчик шел к богу не через любовь, а через страх, тоску. Ребенком мать водила его по церквям, постоянно напоминая о страшном суде и его неотвратимости за содеянные грехи. Это вызвало в юношеские годы отчуждение и негативное отношение к религии.

“В церкви, например, Гоголь никогда не крестился пред образами святых отцов и не клал пред алтарем поклонов… Дьячков он осуждал за гнусавость пения, невнятность чтения псалтыря и за скороговорку великопостной службы”, – вспоминал о нем товарищ по нежинской гимназии.

Молитвы, посты, чтение религиозной литературы потом будут осуждены юношей. “К несчастью, родители редко бывают хорошими воспитателями своих детей… На все я глядел бесстрастными глазами; я ходил в церковь, потому что мне приказывали или носили меня; но, стоя в ней, я ничего не видел, кроме риз, попа и противного ревения дьячков. Я крестился, потому что видел, что все крестятся”.

В ранних произведениях писателя обязательно присутствовали черти, попы, дьячки, которые изображались с присущим для Гоголя юмором, не злым, но острым.

…«Бес попутал, сведя меня с Гоголем, он мне все время шептал про двух попов в городе Нижнем… как один из этих попов так похож на козла, что у него даже борода козлом воняет», – вспоминал римскую встречу с Гоголем в 1837 году один из друзей. Подтверждение отрицательного отношения к религии Гоголь высказывает в письме к сестрам: – «Теперь я должен вам сделать замечания насчет двух выражений в письме вашем… вы говорите, что я истинный христианин. Прежде всего – это неправда. Я от этого имени далее, чем кто-либо из вас…».

За юмором, бравадой скрывалось истинное отношение к вере. В Риме он часто бывал у княгини Зинаиды Волконской, принявшей католичество, дружил с католичкой М.П.Балабиной, которая старалась склонить его к измене христианству, как и Ксендз П.Симоенко и Иероним Кайсевич, но безрезультатно. Гоголь писал матери: «…как религия наша, так и католическая, совершенно одно и тоже и потому совершенно нет надобности переменить одну на другую… Итак, насчет моих религиозных чувств вы не должны сомневаться».

Многие друзья Гоголя думали, что он не устоит под натиском фанатичной княгини и наденет на себя католический крест. Пройдя через соблазн, выстоял и спустя время писал уверенно С.П.Шевыреву: «Что касается до княгини Волконской, то я ее давно не видел, в душу ей не заглядывал… что же касается до католичества, то скажу тебе. Что я пришел ко Христу скорее протестантским, чем католическим путем… Я встретился со Христом, изумясь в нем прежде всего мудрости человеческой и неслыханному дотоле знанью души, а потому уже поклоняюсь божеству его».

У Гоголя устремления сердца часто расходились с устремлениями духа, и он противился не богу, а миру, созданного им и все силы направлял на переустройство несовершенного здания. Дух, требовал возвышенного, а сердце клонило к земному.

Поняв, что писательским смехом жизни не изменить, писал матери: "Старайтесь видеть во мне христианина и человека, чем литератора".

В письме к архиепископу Херсонскому Иннокентию Гоголь был откровенным: – «Я дал себе слово остановиться писать, видя, что на это нет воли Божьей. Говорить о мелком и ничтожном в жизни не хочется; говорить же о высоком, – но тут на всяком шагу встречаешься с Христом и можешь наговорить нелепостей».

У Гоголя в жизни были не только кризы в здоровье, но были и религиозные, и один из них пришелся на 1847 – 1848 годы. Писатель в эти годы напоминал птицу, со связанными крыльями, которой хотелось взлететь, да путы мешали. Развязать их помог священник из Ржева Матвей Константиновский. Неоднозначная фигура в религиозных исканиях писателя.

По-разному к нему относились современники. Одни называли «самым обыкновенным мужичком», другие находили в нем «несокрушимость веры», третьи видели его «суровым, печальным, строптивым, мрачным фанатиком». Д.С.Мережковский впоследствии был близок к последнему мнению. На это были основания.

Протоиерей же Ф.И.Образцов видел отца Матвея: «… всегда радостным, мягкая улыбка очень часто виднелась на его кротком лице; никто не слыхал от него гневного слова; всегда он был ровным, спокойным, самообладающим… Простота слов, живая образность поражали слушателя, искреннее убеждение неотразимо действовало на сердце».

Считается, что именно отец Матвей, якобы, подтолкнул писателя на сожжение второго тома «Мертвых душ», увидевшего себя в персонаже священника Савонаролы, что не соответствовало действительности. Сторонник «строгой христианской православной жизни», он некоторыми поучениями вызывал у Гоголя протест: «Довольно! Оставьте, не могу далее слушать, слишком страшно». В рвении отец требовал от Гоголя отречься от Пушкина. «Отрекись от Пушкина, он был грешник и язычник». Это было выше сил писателя. Расходился писатель со святым отцом и во взгляде на искусство. «Среди света есть много такого, что для всех отделившихся от христианства служит незримой ступенью к христианству. Такую роль играет театр и искусство вообще». Отец Матвей считал, что не искусство ведет к Богу, а покаяние.

Червь сомнения подтачивал душу Гоголя и днем и ночью, доводя до изнурения дух, до сомнения в любви к Богу. Это привело к отсрочке на неопределенное время поездку в желанный Иерусалим. «Если бы Богу было угодно мое путешествие, возгорелось бы в груди моей и желание сильнее…, но в груди моей равнодушно и черство… Как молиться, если Бог не захочет?… Мне кажется даже, что во мне и веры нет вовсе… я не дерзаю теперь идти поклониться Святому Гробу», – письменно доверялся Гоголь отцу Матвею Константиновскому.

Каковыми бы ни были мнения, одно ясно, что обостренная интуиция подсказала писателю, что отец Матвей именно та рука, которая поможет встать на ноги, обрести уверенность и пережить кризис.

Вначале 1848 года, переборов страх, сомнения и, получив благословение от епископа Харьковского Иннокентия Борисова, писатель отправляется в Иерусалим. Пятого февраля был на месте. Оттуда матери шлет письмо: «Не переставайте молиться обо мне. Напоминаю вам об этом потому, что теперь, более чем когда-либо чувствую бессилие моей молитвы». Видимо тяжко было на душе паломника, если просил мать, помочь хотя бы молитвой.

В.А.Жуковскому Гоголь писал: «Я удостоился провести ночь у гроба Спасителя… и при всем том я не стал лучшим, тогда как все земное должно бы во мне сгореть и остаться одно небесное».

В Иерусалиме Гоголь получил от митрополита Петраса Мелентия камешек от гроба Господня и часть дерева от двери храма Вознесения, которая сгорела во время пожара 1808 сентября 30-го дня. Даже эти реликвии христианства не могли повлиять на холод мыслей Гоголя. Общение с первоисточником христианства не очистило души, не смягчило черствости и не побудило к покаянию. «Мои же молитвы даже не в силах были вырваться из груди моей, не только взлететь, и никогда еще так ощутительно не виделись мне моя бесчувственность, черствость и деревянность»,– признался он графу А.П.Толстому в письме от 25 апреля 1848 года.

О поездке на Святую землю Гоголь не любил вспоминать и не советовал ехать туда А.О.Смирновой: «…потому что комфортов совсем нет».

После путешествия Гоголь сразу же уехал в родную Васильевку. По словам сестры Ольги, поездка в Иерусалим не только ничего не дала брату, но и подорвала здоровье. Вторая сестра, Елизавета, записала в своем дневнике: «1848г. 9 мая, именины брата. Как он переменился! Такой серьезный сделался; ничто, кажется, его не веселит, и такой холодный и равнодушный к нам». Имениннику было тридцать девять лет.

Свое отношение к религии Гоголь выразил в восьмом письме «переписки с друзьями» под заглавием «Несколько слов о нашей церкви и духовенстве». В нем автор затрагивает вопросы взаимоотношения церкви и государства, каковой должна быть настоящая церковь и ее служители: «Церковь наша должна святиться в нас, а не в словах наших. Мы должны быть церковь наша и нами же должны возвестить ее правду… Замечание, будто власть церкви оттого слаба, что наше духовенство мало имеет светскости и ловкости обращенья в обществе, есть такая нелепость, как и утверждение, будто бы духовенство у нас…связано в своих действиях с правительством»… Далее касается облика и одежды священников. «Одежда их прекрасна и величественна. Это не бессмысленное, оставшееся от осьмнадцатого века рококо и не лоскутная, ничего не объясняющая одежда римско-католических священников. Она имеет смысл: она по образу и подобию той одежды, которую носил сам спаситель». Это взгляд писателя с высоты своей колокольни.

У Белинского взгляд на религию был иной, атеистический. В резком письме к Гоголю, он обвинил церковь за то, что «…всегда была опорою кнута и деспотизма…, поборницей неравенства, льстецом власти…» и дальше критик спрашивал автора: «Про кого русский народ рассказывал похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочку и попова работника… По-Вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь!… русский человек произносит имя божье, почесывая себе задницу… Приглянитесь пристальнее, и Вы увидите, что по натуре своей глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности». Это было ощутимым ударом по религиозному воззрению Гоголя и одним из главных пунктов его расхождения с критиком.

Среди духовных лиц, поддержавших Гоголя в минуты отчаяния и сомнений, был архимандрит Федор Бухаров, который разгадал замысел второго тома «Мертвых душ». Ему удалось между строк прочесть то, что другие читатели и критики пропустили мимо – «воскрешение» мертвых душ и возврат их к духовной жизни. Не зря же в последние часы своей жизни писатель записал: «Мертвые, будьте живыми».

В поисках истины Гоголь трижды посетил старцев Оптиной Пустыни: два раза в июне 1850 года и затем в сентябре следующего. Особенно впечатлил его светлый ум, доброта игумена Моисея и старца Макария. О благодати посещения Гоголь сообщает графу А.П.Толстому: «Я заезжал по дороге в Оптинскую Пустынь и навсегда унес о ней воспоминание. Я думаю, на самой Афонской горе не лучше… близка к небесам пустыня и радушный прием оставили в душе моей самое благодатное впечатление».

Может быть, старцы и подсказали ему путь к смирению, о чем пишет Смирновой: «Крестом сложивши руки и подняв глаза к Нему, будем ежеминутно говорить: «Да будет воля Твоя», и все примем, благословляя и саму тоску и скуку и тяжелую болезнь».

В «Пустыне» он читал старцам «Мертвые души». Подаренный экземпляр хранился в ее библиотеке.

Пройдя множество бесовских соблазнов, Гоголь остался верным христианином.

Глава 9

Смерть – врата в бессмертие

«Скорбным листом» врачи прошлого называли нынешние истории болезней. В них фиксировали все, в том числе и как она развивалась. Болел Николай Гоголь с малых лет.

Родители и некоторые родственники его страдали нарушениями психики. Гены сказались на сыне. К сожалению, о психическом здоровье дочерей нет нигде упоминаний.

Мальчик рос слабым, болезненным и неуравновешенным. Временами на него накатывали волны необъяснимого ужаса, тоски, возникающие из-за боязни смерти и возмездия за грехи, которые постоянно внушала ему маменька. Слышались и голоса, исходящие неизвестно откуда. Позже он опишет их в «Старосветских помещиках»: «Признаюсь, мне всегда был страшен этот непонятный зов. Я помню, что в детстве я часто его слышал – иногда вдруг позади меня кто-то явственно произносил мое имя… я обыкновенно тогда бежал с величайшим страхом и занимаемым дыханием». В юношестве возникли странности, и даже суицидальные мысли, связанные с ранней смертью отца. Почти в сумеречном состоянии он совершил поездку на пароходе в Любек…

Как считал биограф П.А.Кулиш, у Гоголя вся «… болезненность происходила главным образом от геморроидального расположения и хронического расстройства желудка». «Геморроидальное расположение», очевидно, биограф имел ввиду геморрой, осложненный кровотечениями, от которых цвет лица писателя имел серо-желтый, изможденный вид.

У гимназиста Гоголя случались расстройства желудка, бывали и изменения настроения, но не в лучшую сторону, которые в 1833 году перешли в длительную депрессию, «умственный запор». После кризиса мозг восстанавливался, и новые литературные произведения жемчужинами скатывались на нить ожерелья.

С годами светлые промежутки между болезнями становятся все реже. «Недуг, который, казалось было облегчился, теперь усилился вновь», – пишет он Погодину из Италии. Затем, вслед за необыкновенным взлетом мысли, настроения на Гоголя нападает фатальная тоска, доходящая до «обмороков и столбняка». «На мозг мой только надвинули колпак, который мешает мне думать и туманит мои мысли … голова часто покрыта тяжелым облаком, который я должен беспрестанно стараться рассеивать».

Изнуренный писатель, завершая «Мертвые души», делился с В.А.Жуковским: – «Нет, здоровье, может быть, еще хуже. Но я более, нежели здоров. Я слышу часто чудные минуты, чудной жизнью живу, внутренней огромной, заключенной во мне самом, и никакого блага и здоровья не взял бы». И Данилевскому сообщил, что нашел силы для победы …«над болезнями хворого тела».

В Москве, куда автор привез «Мертвые души», цензоры проволочками, непониманием довели автора до припадков, которые «приняли теперь такие странные образы». «Меня мучит свет и сжимает тоска, и, как не уединенно я здесь живу, но меня все тяготит… Я чувствую, что разорвались последние узы, связывающие меня со светом. Мне нужно уединение, решительное уединение», – тягостно сообщает из Москвы поэту Н.М.Языкову.

В письме А.Т.Аксакову из Рима Гоголь сравнивал себя с «глиняной вазой в трещинах, которую следует транспортировать бережно», и, тем не менее, снова продолжает путешествовать, видя в дороге главное лекарство от всех болезней. Но не от всех. Желанного покоя не обрел: возникали «видения» и «…в брюхе сидит дьявол», о котором рассказывал Н.П.Боткину.

Страдая сам душевной раздвоенностью, художнику А.А.Иванову Николай Васильевич советовал: «… взять власть над собою, не то мы вечно будем зависеть от всякой дряни… я уже несколько лет борюсь с неспокойствием душевным… Человек такая скотина, что он тогда принимается серьезно за дело, когда узнает, что завтра приходится умирать». Мысли о смерти никогда не покидали Гоголя.

Переломным для тридцатишестилетнего писателя оказался 1845 год – год «летаргии». Страх смерти, страх быть заживо погребенным, сковали волю. Боясь этого, завещал: «Тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться».

Всё чаще наяву Гоголь видел чёрта. «Признаюсь, уже не раз подкарауливал я, что это были нервы, а из них, притаившись, работал и черт, который, как известно, ищет всяким путем просунуть к нам нос свой».

Путешествуя по Германии, болезнь у Гоголя зашла так далеко, что вынудила во Франфуркте обратиться за причастием к протоиерею И.И.Базарову: «Приезжайте ко мне причастить: я умираю». Приехав, «… нахожу мнимого умирающего на ногах… мне удалось убедить его, что он совсем не в таком болезненном состоянии, чтобы причащаться на дому, и уговорил его приехать поговеть в Висбаден».

Шереметевой разочарованный Гоголь признавался: «Силы мои гаснут; от врачей и их искусства я не жду уже никакой помощи, ибо это физически невозможно».

В.А.Жуковскому из Берлина: «По моему телу можно теперь проходить курс анатомии, до такой степени оно высохло и сделалось кожа да кости».

Немецкие врачи считали «странной» болезнь русского пациента и лечили по всем правилам того времени: холодными купаниями, укутываниями, обтираниями и питьем минеральной воды. Больному мозгу это не помощь!

Дорога – единственная целительница для измученного мозга и, превозмогая болезнь, Гоголь отправился в Италию. Из Рима в марте 1846 года послал письмо А.О.Смирновой: «Из всех лекарств доселе действовало лучше других на мое здоровье путешествия, а потому весь этот год я осуждаю себя на странствия и постараюсь, так устроиться, чтобы можно было в дороге писать». Такое признание косвенно подтверждает то, что серьезной болезни тела нет, а была серьезная болезнь психической сферы.

Гоголь критически относился к своему состоянию, но, находясь во власти мысли о ранней смерти, сообщал Н.М.Языкову: «Болезни моей ход естественный: она есть истощение сил. Век мой не мог ни в коем случае быть долгим. Отец мой был также сложения слабого и умер рано, угаснувши недостатком собственных сил своих, а не нападением какой-нибудь болезни».

Летом 1848 года Гоголь приезжает в Васильевку. «Только три или четыре дня по приезде моем на родину я чувствовал себя хорошо. Потом беспрерывные расстройства в желудке, в нервах и голове от этой адской духоты… даже читать самого легкого чтения не в силах», – В.А.Жуковскому.

На истощенных нервах Николай Васильевич продолжал работать над вторым томом «Мертвых душ» и, не выдержав напряжения, снова «…впал в досаду, в хандру, чуть не в злость. Не было близких моему сердцу людей, которых бы в это время я не обидел и не оскорбил в припадке какой-то холодной бесчувственности сердца. Я действовал таким образом, как может действовать в состоянии безумия человек, и воображая в то же время, что действует умно… Мне страшно теперь за себя так, как никогда доселе», – из Москвы он сообщал С.М.Соллогубу в конце мая 1849 года.

Погодин, у которого жил Гоголь, отмечал: «его капризность, скрытность, неискренность, даже ложь, холодность и невнимание». Ужиться с хозяином Николай Васильевич не смог, пришлось съехать.

Последним пристанищем Николая Васильевича, где и скончался, был дом на Никитском бульваре, только что купленный графом А.П. Толстым. Комнаты на первом этаже с низкими потолками и сыростью, вполне устраивали, тем более, что ручей Чарторой, с поросшими камышом берегами и лягушачьими концертами, напоминали детство. Поэт Н.Б.Берг описал условия жизни писателя у графа: «Здесь за Гоголем ухаживали как за ребенком, предоставив ему полную свободу во всем».

В 1851 и начале 1852 года многие, с кем встречался Гоголь, отмечали в нем веселость, остроумие, желание творить. Он внутренне просветлел, всем и все прощал, а глаза при этом все чаще и чаще смотрели вдаль, словно что-то высматривая впереди. Что виделось вдали? Предстоящие страдания, или встреча с Богом? А может быть, сердце терзало сожаление? «Два года, как уже пошел мне пятый десяток, а стал ли я умней, бог весть знает один. Знать, что прежде не был умен, еще не значит поумнеть».

На волне прилива сил писатель закончил «Размышления о Божественной литургии», задуманной шесть лет назад. В письме за три недели до смерти просил В.А.Жуковского: «Помолись обо мне, чтобы работа моя была истинно добросовестна и чтобы я хоть сколько-нибудь был удостоен пропеть гимн Красоте небесной». Такие строки мог написать человек, наделенный уверенностью пережить время.

Никто из друзей не мог предположить, что писателю осталось жить немого.

С начала февраля Гоголь начинал говеть и большую часть ночей проводил в молитвах. Седьмого февраля 1852 года причастился в церкви Саввы Освященного, на Девичьем поле. «Перед принятием святых даров, за обеднею, пал ниц и много плакал и почти шатался».

В ночь с 8 на 9 февраля Гоголь слышал голоса, предупреждающие о скорой смерти. На следующий день попросил графа А.П.Толстого передать все рукописи митрополиту Филарету для новых изданий. Граф отказался, чтобы не утвердить у больного мысль о смерти.

Глубокой ночью 12 февраля Гоголь попросил слугу Семена растопить печь на втором этаже; пачки рукописей, в том числе и главы «Мертвых душ», полетели в огонь. Не рукописи сгорели, а сгорела душа писателя. Он не часто выражался по-украински, но когда бумага стала пеплом, сказал слуге: «Не гарно мы зробыли, недоброе дило». После чего «… перекрестясь, воротился в прежнюю свою комнату, лег на диван и заплакал», – вспоминал М.П.Погодин.

Утром Гоголь признался А.П.Толстому: «Вот что я сделал! Хотел было сжечь некоторые вещи, давно на то приготовленные, а сжег все. Как лукавый силен, вот он до чего меня довел».

Уничтожив рукопись, Гоголь окончательно слег. А.С.Хомяков навестил его и услышал: – «Надобно же умирать, а я уже готов, и умру». В довершении к этому, стал отказываться от пищи.

После сожжения рукописи граф пригласил к больному психиатра А.Т.Тарасенкова, который высказал мнение, что у Гоголя психическая болезнь, подтверждая тем, что отказы от пищи и смерть от голода наблюдал у своих пациентов. Впечатление доктора от пациента было удручающим: «Увидев его, я ужаснулся. Не прошло месяца, как я с ним обедал; он казался мне человеком цветущего здоровья… И теперь передо мною был человек, как бы изнуренный до крайности чахоткой… Мне он показался мертвецом». Видя крайнее истощение больного, доктор начал убеждать в необходимости питания и приема предписанных лекарств. Гоголь едва ответил: «Я знаю, врачи добры: они всегда желают добра», но оставался твердым в своем решении. Даже священники, посещавшие его, не могли уговорить ослабить изнуряющий пост, мотивируя тем, что …«нескольких капель воды с красным вином» – этого мало для больного человека.

П.А.Плетнев сообщал В.А.Жуковскому как Гоголь «продолжал стоять коленопреклоненный пред множеством поставленных перед ним образов и молиться. На все увещевания он отвечал тихо и кротко: «оставьте меня; мне хорошо… Он забыл обо всем: не умывался, не чистился, не одевался».

Несмотря на тяжелое состояние 10 февраля 1852 года он отправил матери последнее письмо и написал духовное завещание: «отдаю все имущество, какое есть, матери и сестрам. Я бы хотел, чтобы по смерти был выстроен храм, в котором производились бы частые поминки по грешной душе моей… Я бы хотел, чтобы тело мое было погребено не в церкви, то в ограде церковной, чтобы панихиды по мне не прекращались…». Не обошел в завещании напутствием и друзей: «… не смущайтесь никакими событиями, какие не случаются вокруг вас. Делайте каждый свое дело, молитесь в тишине. Общество тогда только поправится, когда всякий честный человек займется собою, и будет жить как христианин и человечество двинется вперед».

Силы больного стремительно таяли. На второй неделе поста, в халате и сапогах Николай Васильевич лег в постель и больше с нее не вставал.

Граф А.П. Толстой не бездействовал, созвал консилиум из видных докторов Москвы: Овера, Эвениуса, Сокологорского, Ворвинского и др. Мнения их разошлись. Предполагали «неврогенную горячку», «религиозное помешательство», «общее истощение» и «малокровие мозга». Точного диагноза нет, и по предложению Овера, начали лечить от менингита, воспаления мозговых оболочек.

Поскольку больной отказывался и от лечения, доктора решили, все проводить насильно: пиявки, обливания холодной водой в теплой ванне, примочки к голове, горчичники на конечности, лед на голову, шпанские мушки на затылок, алтейный корень, лавровишневую воду и каломель внутрь. По мнению консилиума, все делалось по правилам медицинской науки. К лечению добавили сеанс магнетизера Альфонского. Сеанс не был доведен до конца. Гоголь отказался.

Превозмогая слабость, оцепенение, он дрожащей рукой на бумажке написал последний совет живущим: «Будьте не мертвые, а живые души». И еще была одна запись: «Помилуй меня грешного, прости, Господи! Свяжи вновь сатану таинственною силою неисповедимого креста». Не оказалось у господа Бога такой веревки…

Обращение с больным было не безупречным из-за того, что видели в нем сумасшедшего и кричали «перед ним, как пред трупом». Фельдшер Клименков мял, ворчал, поливал на голову какой-то едкий спирт. На фоне крайнего истощения и обильного носового кровотечения были поставлены восемь пиявок к ноздрям. Больной твердил: «Снимите пиявки…». Сняли, но к затылку привязали шпанские мушки… «Лечение» привело больного к глубокому обмороку. Придя в себя, больной еще был в состоянии проглотить несколько глотков бульона и сказать: «Как сладко умирать». Дыхание участилось, стало хриплым, лицо посинело. Всю ночь проводилось лечение. Гоголь находился без сознания и стонал. Примерно в одиннадцать часов ночи в бреду закричал: «Лестницу поскорее давай, лестницу». У Иоанна Лествичника ли он просил лестницу, чтобы подняться в царство небесное? а может быть требовал пожарную? чтобы залить пламя в своей сгорающей душе – это осталось вечной тайной.

Двадцать первого февраля 1852 года у писателя остановилось сердце. «Долго глядел я на умершего: мне казалось, что лицо его выражало не страдание, а спокойствие, ясную мысль, унесенную в гроб»,– записал доктор А.Т.Тарасенков. Он же подвел итог проводимой «терапии»: «Все это, вероятно, помогло ему поскорее умереть». Современная медицина располагает средствами и методами лечения таких больных, как Гоголь, и не позволила бы сегодня ему уйти из жизни во цвете лет.

Похоронили Николая Васильевича Гоголя на кладбище Даниловского монастыря. На памятнике воспроизвели слова из книги пророка Иеремии: «Горьким словом моим посмеются». В связи с ликвидацией монастыря, 1 июня 1931 года прах писателя перезахоронили на Новодевичьем кладбище.

Современники считали, что толчком к добровольному уходу из жизни Гоголя была безвременная кончина 26 января 1852 года обожаемой им сестры Языкова, Елены Михайловны – по мужу Хомяковой. На панихиде Николай Васильевич с тоской обронил: «Все для меня кончено». Лавина безысходности сорвалась и понеслась в пропасть. Мысль о собственной скорой смерти полностью овладела его сознанием.

Ю.Ф.Самарин: «Я глубоко убежден, что Гоголь умер оттого, что он сознавал про себя, насколько его второй том ниже первого, сознавал и не хотел самому себе признаваться, что он начинал подрумянивать действительность». Это заключение справедливо, как справедливо и то, что писатель всю жизнь страдал не оттого, что жизнь плоха, а оттого, что не давалась ему в руки и главное – не нашел себя в быстротекущем времени, не нашел пристанища, не изведал возвышенной, окрыляющей любви. Разочарование, неуверенность, болезни привели Николая Васильевича к отказу борьбы за жизнь.

21 февраля 1852 года И.С.Тургенев в письме к Полине Виардо в Париж скорбел: «… нас поразило великое несчастие…нет русского, сердце которого не обливалось бы кровью в настоящую минуту… надо быть русским, чтобы понимать, кого мы лишились».

26 февраля И.С.Аксаков – И.С.Тургеневу: «Теперь все лопнуло, надо начинать жить без Гоголя! Он изнемог под тяжести неразрешимой задачи, от тщетных усилий найти примирение и светлую сторону там, где ни то, ни другое невозможно, – в обществе».

Безымянный посмертный некролог напечатали в «Москвитянке» спустя две недели после кончины писателя. Петербургский свет с равнодушием отнесся к его кончине. Официальный представитель власти, попечитель Петербургского университета Мусин-Пушкин, назвал его «писателем лакейским».

И.С.Тургенев, не выдержав подобного отношения властей к писателю, написал «Письмо из Петербурга», опубликованное 13 марта 1852 года в «Московских ведомостях». «Гоголь умер! – какую русскую душу не потрясут эти два слова? …Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертию, называть великим; человек, который своим именем означил эпоху в истории нашей литературы; человек, которым мы гордимся, как одной из слав наших! … вечная слава его имени».

16 апреля автор письма был арестован и, по предписанию жандармов, отправлен в ссылку в свое имение Спасское-Лутовиново на орловщине.

По возвращении в Петербург, Иван Сергеевич написал И.С.Аксакову: «Трагическая судьба России отражается на тех из русских, кои ближе других стоят к ее недрам, – ни одному человеку, самому сильному духом, не выдержать в себе борьбу целого народа, и Гоголь погиб! Мне, право, кажется, что он умер потому, что решился, захотел умереть и это самоубийство началось с истребления «Мертвых душ».

Итог жизни Николая Васильевича Гоголя подвел оптинский иеромонах Ефимий, в миру Трунов: «Трудно представить человеку непосвященному всю бездну человеческого горя и муки, которую узрел под ногами своими Гоголь, когда вновь открылись затуманенные его духовные очи, и он ясно, лицом к лицу увидел, что бездна эта выкопана его собственными руками… и что он сам стремился в эту бездну, очертя свою бедную голову»…

Отец Матвей тоже сделал вывод о смерти Гоголя: «С ним повторилось обыкновенное явление нашей русской жизни…, что сильные натуры, наскучивши суетной мирской жизни, или находя себя неспособными к прежней мирской деятельности, покидали все, или уходили в монастырь, искать внутреннего умиротворения и очищения… так было и с Гоголем».

Гоголь прожил жизнь по-монашески: дома своего не имел, семьей не обзавелся, капитала не скопил. Долю имения отказал в пользу матери, а из небольших средств, получаемых за издания книг, часть тратил на поддержку бедных студентов. После смерти друзья обнаружили, что все его богатство состояло из нескольких десятков рублей серебром, книг и старых вещей. Среди прочих оказался коричневый кожаный портфель с оторванными ремнями и почерневшей застежкой и ключиком – хранитель таланта писателя.

В 1857 году в Киеве некий А.Ващенко-Захарченко выпустил «довольно большой том, напечатанный на порядочной бумаге, довольно сносным шрифтом» большое сочинение под названием «Мертвые души», окончание поэмы Н.В.Гоголя «Похождения Чичикова». Цензура благосклонно отнеслась к сочинителю и его "творению".

Автор, не стесняясь, выдавал за свои целые страницы из оригинала и к тому же вольно распоряжается замыслом Гоголя. По Ващенко, Чичиков не покупает мертвые души, а продает за 60 тысяч серебром. Разбогатев, женится на богатой помещице, но счастье быстротечно и герой в маразме умирает.

Оберегая имя Гоголя, редакция «Современника» тех лет возмущенно отреагировала на плагиат: «Если имя Ващенко-Захарченко не настоящее… а псевдоним, мы очень рады тому: автор подделки или раскаивается уже, или скоро будет раскаиваться в своей наглости, если же «Ващенко-Захарченко» – не псевдоним, подлинное имя человека, сделавшего эту недостойную дерзость, мы искренне сожалеем о его судьбе: он своей безрассудной наглостью навек испортил свою репутацию». Так в позапрошлом веке передовая часть интеллигенции защитила честь Николая Васильевича Гоголя.

Безвременная кончина великого писателя не давала покоя пытливым умам в России. Они искали истинные причины его смерти. В начале двадцатого века доктор Н.Н.Баженов, анализируя скорбный лист Гоголя по годам, отметил, что он в детском и юношеском возрасте страдал неврастенией на фоне наследственной психопатизации личности. Доктор был солидарен с А.П.Тарасенковым и считал: «Печально сознаваться в том, но одною из причин кончины Гоголя приходится считать неумелые и нерациональные медицинские мероприятия… Следовало делать как раз обратное тому, что с ним делали… вместо кровопускания, может быть, наоборот, к вливанию в подкожную клетчатку соляного раствора. Следовало делать как раз обратное тому, что с ним делали».

По выводу Баженова, непосредственной причиной смерти писателя стала ишемия мозга, вызванная истощением, носовыми кровотечениями и пиявками. «В течение последних 15-20 лет, – анализировал дальше, Н.Н.Баженов, – он (Гоголь) страдал тою формой душевной болезни, которая в нашей науке носит название «периодического психоза», в форме, так называемой периодической меланхолии». На языке двадцать первого века – шизофрения с маниакально-депрессивным психозом.

Россия не спешила увековечить память писателя. Первое скульптурное изображение Гоголя появилась на памятнике М.О.Микешина «Тысячелетие России» в Новгороде в 1862 году. Во время открытия памятника А.С.Пушкину в Москве в 1880 году «Пушкинский комитет» решил собрать средства и на памятник Н.В.Гоголю. Собирали долго, почти тридцать лет, и набрали 102 тысячи рублей. 11 декабря 1908 года Николай ΙΙ подписал высочайшее соизволение на увековечение памяти писателя. К столетию со дня его рождения был объявлен конкурс. 40 претендентов выставили свои работы. Жюри отобрало четыре, но не утвердило ни одну. Затем предложенный вариант скульптора А.А.Андреева приняли единогласно. 16 апреля 1909 года в начале Пречистенского бульвара при большом стечении почитателей таланта Н.В.Гоголя был открыт памятник, а бульвар с этого времени стал носить его имя. Андреевское творение простояло до 1951 года, и было свезено в Донской монастырь, а спустя восемь лет нашло свое место во дворе дома номер 7 на Суворовском бульваре, где жил и умер писатель. На месте первого памятника к столетию со дня смерти Н.В.Гоголя в феврале 1952 года был открыт другой, скульптора Н.Томского.

Память о писателе до настоящего времени хранит Спасо-Преображенская церковь 18 века в Сорочинцах, в которой крестили новорожденного. В этом же селе на добровольные пожертвования на ярмарочной площади 28 августа 1911 года был открыт памятник Н.В.Гоголю скульптора И.Гинцбурга и был возложен серебряный венок. Были венки и с такими надписями: «Бессмертному Гоголю, «Творцу общественных типов», «Великому учителю жизни», «Самому славному и гениальному уроженцу Сорочинцев».

В 1929 году в доме, где родился будущий писатель, распахнул двери музей, рассказывающий о детстве, юношеских годах, начале литературной деятельности. Много в нем было выставлено подлинных документов, личные вещи, автографы, первые издания произведений писателя…

Позже, в Васильевке – Гоголево, открыли Литературно-мемориальный музей, посвященный родословной семьи Гоголей-Яновских. В нем постарались сохранить дух времени, в котором жило семейство, комнаты, интерьер. Воссоздан сад, аллеи, пруд, гроты. Музей стал методическим центром по изучению творчества великого земляка. Не забыты и места, связанные с Гоголем: Нежин, Полтава, Диканька, Миргород, Кибинцы…

Много памятных мест отмечено мемориальными досками или памятными знаками в Ленинграде, Одессе, Калуге и других городах СССР. Миллионными тиражами издавались в СССР сочинения Гоголя. Их в полном объеме изучали школьники. Пьесы Гоголя до сих пор не сходят со сцены. Гоголь – признанный автор и за рубежом.

В 2008 году в Москве на Никитском бульваре наконец-то был открыт музей великому писателю.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Полтора века прошло, как умер «веселый меланхолик». В большинстве своих произведений он сквозь слезы смеялся над происходящим в России, призывая «мертвых быть живыми».

Гоголь и его произведения бессмертны! Вон в собственном иностранном выезде пропылил Хлестаков – новый русский, которого с подобострастием принимает городничий в недавно отстроенном загородном дворце, а прислуживать им будут с университетским образованием добчинские и бобчинские. Все лучшие люди спешат на поклон к ревизору, и каждый готов откупиться от чиновника кругленькой суммой в иностранной валюте.

А вон Павел Иванович Чичиков, подсчитывающий барыши от приобретенных мертвых душ. Ему нет дела до обреченного на нищенское существование инженера, врача, педагога…

Коробочка – материалистка до мозга костей, значительно помолодела и почувствовала другой вкус к жизни. Невзирая на мораль и бога, превратила семейные отношения в контракт сожительства, а другие "коробочки" пошли на панель.

Не перевелись и высокопоставленные маниловы, выдающие в масштабах всего государства, желаемое за действительное. В то время, как означенные мечтатели обещают благоденствие народу, разбитной Ноздрев готов всю движимость и недвижимость продать за гроши или проиграть в карты. Таковы вечные гоголевские герои.

Хочется еще раз повторить слова писателя: «Будьте не мертвые, а живые души».

НЕИСТОВЫЙ ВИССАРИОН

… Молясь твоей многострадальной тени,

Учитель! перед именем твоим

Позволь смиренно преклонить колени!

Ты нас гуманно мыслить научил,

Едва ль не первый вспомнил о народе,

Едва ль не первый ты заговорил

О равенстве, о братстве, о свободе…

Н.А.Некрасов о В.Г.Белинском.

XIX век – это век творчества В.А.Жуковского, К.Н.Батюшкова, Ф.И.Тютчева, К.И.Рылеева, И.А.Крылова, А.С.Грибоедова, А.С.Пушкина, М.В.Лермонтова, Н.В.Гоголя, Н.А.Некрасова, И.С.Тургенева, Ф.И.Достоевского, Л.Н.Толстого и многих других писателей и поэтов, определивших дальнейшее развитие отечественной и зарубежной литературы. Их век означился и тем, что они переходили от классицизма к романтизму и реализму, затрагивая социальные проблемы, конфликты личности с обществом и другие злободневные вопросы.

Литературная критика – кнут и пряник для сочинителя. Основателем русской материалистическо-философской критики считают Виссариона Григорьевича Белинского: мыслителя, теоретика литературы, ее историка, писателя, публициста. До него критика, не имела философского начала и сводилась к поверхностному пересказу произведения, а то и к сведению счетов с автором или издателями. Белинский считал: "Критиковать – значит искать и открывать в частном явлении общие законы разума, по которым и чрез которые оно могло быть, и определять степень живого, органического соотношения частного явления с его идеалом… Критика всегда соответственна тем явлениям, о которых судит: поэтому она есть сознание действительности".

За независимость взглядов, идейную направленность и умение в полемике довести оппонентам свой образ мыслей, его называли "неистовым" Виссарионом.

1

Дед будущего критика Никифор Трифонов был священником в приходской церкви села Белынь Пензенской губернии. Его сын, Григорий Никифорович, пошел по стопам отца. Учась в Тамбовской семинарии, получил фамилию Белынский, связанную с названием села, в котором родился. Вместе со свидетельством об окончании семинарии, где наравне с прочими дисциплинами преподавали основы народной медицины и лекарств, получил свидетельство о начальном медицинском образовании. Этих знаний оказалось достаточным, чтобы поступить в Петербургскую медико-хирургическую академию. Окончив в 1809 году, он получил должность хирурга в Кронштадтском морском госпитале, расположенном в крепости Свеаборг.

Женой Григория Никифоровича стала Мария Ивановна Иванова из рода обедневших дворян. 30 мая 1811 года у них родился Виссарион. Через десять лет семья пополнится еще сыном Константином и дочерью.

В 1812 году Григорий Никифорович участвовал в качестве медика в морских сражениях. В 1816 году, дослужившись до штаб-лекаря, с правом на потомственно дворянство, вышел в отставку и переехал в Чембар. Среди местного культурного слоя отставной штаб-лекарь выделялся начитанностью, независимостью мыслей, гордостью, резкостью в высказываниях. Сын унаследовал от отца эти черты. Со временем Григорий Никифорович пристрастился к спиртному, на почве которого в доме часто возникали скандалы. Об отношениях отца и сына можно судить по строкам его письма В.П.Боткину от 16 мая 1840 года: "… отец меня терпеть не мог, ругал, унижал, придирался, бил нещадно и площадно – вечная ему память!"

Мария Ивановна занималась домашними делами. Ее задачей было накормить детей. На этом и кончалась ее материнская любовь. О матери Виссарион Григорьевич с горечью вспоминал: "Мать моя была охотница рыскать по кумушкам; я, грудной ребёнок, оставался с нянькою, нанятой девкою; чтобы я не беспокоил её своим криком, она меня душила и била… Я в семье был чужой".

Начальную грамоту Виссарион усвоил от отца, дальнейшую от частной учительницы Е.П.Ципровской, строгой и требовательной. Об ее уроках потом вспоминал: "… что, по-видимому, легче, как выучиться грамоте? Но, читатели, едва ли кто из вас не содрогается, вспомнив о той нестерпимой скуке, о той нравственной пытке, которыми был омрачен, по крайней мере, один год из вашего светлого младенчества! Очевидно, учиться читать скучно и трудно не от чего другого, как оттого что не умеют учить читать".

В 1822 году Виссарион поступил во вновь открытое в Чембаре двухгодичное училище. К этому времени он знал наизусть многие стихотворения Державина, читал Карамзина и др. писателей и поэтов. Среди учащихся класса Виссарион числился первым. Особенно преуспевал в литературе, географии и истории, а по закону божьему и латыни отставал.

В 1823 году в Чембар приехал инспектор учебных заведений Пензенской губернии И.И.Лажечников, автор знаменитого романа "Ледяной дом" и "Последний Новик". Инспектору представили невысокого, худенького, с большим лбом подростка. Между ними завязался разговор. Лажечников вспоминал: "… На все делаемые ему вопросы он отвечал так скоро, легко, с такой уверенностию, будто налетал на них, как ястреб на свою добычу, и отвечал большею частию своими словами, прибавляя ими то, чего не было даже в казенном руководстве, – доказательство, что он читал и книги, не положенные в классах. Я особенно занялся им, бросался с ним от одного предмета к другому, связывая их непрерывной цепью, и, признаюсь, старался сбить его… Мальчик вышел из трудного положения с торжеством. Это меня приятно изумило. Я поцеловал Белинского в лоб, с душевной теплотой приветствовал его, тут же потребовал из продажной библиотеки какую-нибудь книжонку, на заглавном листе которой подписал: Виссариону Белинскому за прекрасные успехи в учении… Мальчик принял от меня книгу без особенного радостного увлечения, как должную себе дань, без низких поклонов, которым учат бедняков с малолетства". Разговор с чиновником высокого ранга вселила в двенадцатилетнего подростка уверенность в собственных силах.

Окончив училище, Виссарион год провел дома, а в 1825 году поступил в Пензенскую четырехклассную гимназию. Жил на дешевых квартирах, питался нерегулярно, поскольку отец был скупым на деньги. Однако учился хорошо. Мечтая продлить учебу в Московском университете, заранее штудировал греческий и французский язык. Из-за того, что родители вовсе отказали в помощи, юноша вернулся в Чембар и начал усиленно готовился к экзаменам в университет. Однако на пути к мечте возникло серьезное затруднение: отец не торопился оформить ему свидетельство о рождении и разрешение из полиции на поездку. Выдав себя за слугу родственника, рискуя быть разоблаченным, Виссарион отправился в Москву.

Так как документов, подтверждающих личность, не было, приемная комиссия не допустила его к сдаче экзаменов, а их было 9: закон божий, словесность, история, география, французский, латинский, греческий, немецкий языки и математика. После нескольких отчаянных писем домой, Виссарион получил нужные бумаги, очевидно, за их оформлением и произошла метаморфоза с фамилией, вместо "Белынский" она стала "Белинский". В сентябре 1829 года он успешно выдержал экзамены на словесное отделение университета. Из-за бедности его зачислили на казенное обучение с общежитием в комнатах по 15 – 20 коек, скудным питанием и плохеньким обмундированием. Чтобы иметь дополнительные деньги на посещение театра и покупку книг, Виссарион занялся репетиторством.

2

Россия помнила о восстании декабристов. Страна пожинала его плоды. Николай I установил палочную дисциплину в войсках и тотальный надзор за вольнодумцами, особенно в университетах. Не остался в стороне и московский. Руководили им послушные императору чиновники далекие от науки и просвещения. Так, генерал А.А.Писарев меньше всего интересовался учебным процессом, а больше студенческими мундирами на военный лад и искоренением в подопечных крамольных мыслей. Пришедший ему на смену князь-шталмейстер С.М.Голицын большую часть времени отдавал конюшне государя, чем университету.

Студент Белинский на все имел свое мнение, был вспыльчивым, стремился к лидерству, участвовал во многих студенческих "заварушках", манкировал лекции "средних" преподавателей. Например, лекции профессора П.В.Победоносцева, по мнению Виссариона, были скучными и сухими, что давало повод отвлекаться или читать другую литературу. На замечания профессора Виссарион не реагировал, что вызывало неприязнь с последующими неудами на зачетах.

В то же время, студент с уважением относился к поэту и критику А.Ф.Мерзлякову, читавшего теорию словесности, историку М.Т.Каченовскому, эстету и историку русской литературы И.И.Давыдову, а также историку М.П.Погодину, издателю журнала "Москвитянка".

Неуды, частые пропуски обошлись Виссариону провалом экзаменационной сессии и повторным обучением на первом курсе. Проведя лето 1830 года дома, он опоздал на несколько дней на занятия, за что был вызван к ректору И.А.Двигубскому. Выслушав слова оправдания, тот, в присутствии других преподавателей, заявил: "Заметьте этого молодца; при первом случае его надо выгнать".

Случай не заставил себя долго ждать. В Москве свирепствовала холера. Студентам запретили выходить из общежития. Чтобы не терять времени даром, на взлете вдохновения, осенью 1830 года, Белинский написал трагедию "Дмитрий Калинин". Следуя законам трагедийного жанра, включил убийства, самоубийства, гражданские браки, незаконное рождение детей. Главное – трагедия носила антикрепостнический характер. В письме домой он писал 17 февраля 1831 года: "В этом сочинении со всем жаром сердца, пламенеющего любовию к истине, со всем негодованием души, ненавидящей несправедливость, я в картине довольно живой и верной представил тиранства людей, присвоивших себе гибельное и несправедливое право мучить себе подобных".

Чтобы печататься, в то время необходимо было разрешение цензора. По этому поводу автор обратился в цензурный комитет. Входящие в комитет профессора университета наложили запрет и сделали все, чтобы избавиться от вольномыслящего студента. Повторные экзамены за первый курс для него стали роковыми: был оставлен на третий год на первом курсе.

На этом полоса невезения для Виссариона не закончилась. В конце 1831 года привязалась чахотка. Пришлось почти пять месяцев лечиться в университетской больнице, что послужило поводам для отчисления из числа студентов с формулировкой: "по слабому здоровью и притом по ограниченности способностей". 14 сентября 1832 года акт отчисления совершился.

"Что делать?" Возвращаться к родителям нет смысла, тем более не поставил их в известность об исключении из университета. Перебиваться случайными заработками домашнего учителя – тоже не вариант. Таких учителей, как он, в столице предостаточно. Оставалось испытать счастья учителем в провинции…

Неожиданную помощь бывшему студенту предложил профессор Николай Иванович Надеждин, познакомив его с Г.И.Карташевским, попечителем Белорусского учебного округа. Тот, чтобы убедиться в способностях будущего учителя, попросил написать сочинение, которое определит дальнейший статус. Оно называлось: "Мои мысли о том, каким образом должно поступать учителю при обучении русскому языку учеников, не могущих объясняться на оном, и который со своей стороны не знает их отечественного языка". В работе явно просматривались научные мысли, актуальные и для нашего времени. "… От той или другой методы учения, – говорилось в частности, – которой придерживается учащий, зависят не только успехи или неуспехи учеников, но и их расположение или отвращения занятиями науками. Учить, худо знающий свое дело, может заглушить, затоптать в своем ученике семена самых счастливых дарований и, отбив у него охоту к учению, навсегда сделать его ни к чему не способным… Из сего видно, как много потребно для учителя проницательности, чтобы отличить истинные дарования от ложных, и хотя иного, по-видимому, и блестящих, и как много нужно искусства и умения для того, чтобы развернуть их и заставить приносить плоды".

Время шло, от Карташевского ответа не было. Оно пришло лишь через год. Работа в белорусском захолустье Белинского не привлекла.

Оказавшись на грани нищеты, он сделал попытку устроиться корректором в университетскую типографию, но начальники учли причину его исключения из студентов, отказали в приеме. Единственным его доходом стала литературная работа в газетах.

Дебютировал Белинский в 1831г балладой "Русская быль" и рецензией на анонимную брошюру «О Борисе Годунове, сочинении Александра Пушкина. Разговор". Платили в газетах мало. Отчаявшись, недостаточно владея французским языком, он на заказ перевел роман Поль де Кока "Магдалина". Получилось неплохо, а вот на гонорар заказчик поскупился, выделив лишь 100 рублей.

Работа литературного поденщика дала Белинскому возможность сблизиться с журналистами и издателями. В 1833г. он вошёл в кружок Н.В.Станкевича, в котором изучал идеи немецкой классической философии, ставшие на годы мировоззрением нового кружковца. Однако идеями сыт не будешь. Требовался постоянный заработок.

Снова на помощь пришел Н.И.Надеждин, предложив Белинскому сотрудничать в его журнале "Телескоп" и газете "Молва". Теперь появилась возможность устроить быт и печатать свои переводы с французского, оригинальные статьи, критические замечания, обзоры по проблемам русской литературы. Вскоре Виссарион Григорьевич стал ведущим сотрудником "Телескопа" и "Молвы".

Летом 1834 года шеф уехал инспектировать образование в Тульскую и Рязанскую губернии, поручив руководство изданиями двадцатитрехлетнему Белинскому. Не имея навыков организатора, а тем более редактора, он успешно справился с работой. И даже больше. За период отсутствия Николая Ивановича он написал свой знаменитый цикл "Литературные мечтания" и успел напечатать первые десять глав. Если не учитывать в "мечтаниях" влияний Надеждина, то это, в основном, оригинальные статьи с глубоким философским анализом произведений прозаиков и поэтов.

3

Белинский считал, что произведения обретают силу в том случае, если носят народный характер. Исходя из этого, русскую литературу он разделил на четыре периода: Ломоносовский, Карамзинский, Пушкинский и новый. По его мнению, первые два не имеют ничего народного, а в Пушкинском оказалось больше романтического, чем народного. При этом предтечами Пушкина назвал Жуковского и Батюшкова. Большие надежды критик возложил на новый период, в котором должна появиться литература истинно народная, "натуральная". Во главе "натуральной" школы он поставил Н.В.Гоголя.

Смелыми для того времени были "Литературные мечтания", но не они стали поводом для закрытия изданий Надеждина. В начале октября 1836 года "Телескоп" опубликовал первое из восьми "Философических писем" Петра Яковлевича Чаадаева. В нем, Петр Яковлевич, в частности, писал о церкви и о том, что память – это связующее звено между прошлым и настоящем, мы, "… явившись на свет как незаконнорожденные дети, без наследства, без связи с людьми, предшественниками нашими на земле, не храним в сердцах ничего из поучений, оставленных еще до нашего появления. Необходимо, чтобы каждый из нас сам пытался связать порванную нить родства. То, что у других народов является просто привычкой, инстинктом, то нам приходится вбивать в свои головы ударом молота. Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно. Это естественное последствие культуры, всецело заимствованной и подражательной. У нас совсем нет внутреннего развития, естественного прогресса; прежние идеи выметаются новыми, потому, что последние не происходят из первых, а появляются у нас неизвестно откуда. Мы воспринимаем только совершенно готовые идеи, поэтому те неизгладимые следы, которые отлагаются в умах последовательным развитием мысли и создают умственную силу, не бороздят наших сознаний. Мы растем, но не созреваем, мы подвигаемся вперед по кривой, т.е. по линии, не приводящей к цели. Мы подобны тем детям, которых не заставили самих рассуждать, так что, когда они вырастают, своего в них нет ничего; все их знание поверхностно, вся их душа вне их. Таковы же и мы".

По словам литератора Свербеева "Журнальная статья Ч. Произвела страшное негодование публики и поэтому не могла не обратить на него преследования правительства. На автора восстало все и вся и небывалым до того ожесточением в нашем довольно апатичном обществе".

По приказу Николая I журнал немедленно закрыли, Чаадаева посадили под домашний арест и признали "сумасшедшим", Надеждина и цензора Болдина вызвали в Петербург для объяснений. Первого спешно судили и сослали в Усть-Сысольск, затем в Вологду, второго отстранили от работы. Не забыл и о Белинском, который находился в это время у Бакунина в гостях в Тверской губернии. По возвращении в Москву, 15 ноября 1836 года, его доставили к обер-полицмейстеру. Все обошлось. В изъятых рукописях и статьях ничего порочащего власть полицейские не обнаружили.

Белинский вновь не у дела. Одно время он надеялся на сотрудничество с А.С.Пушкиным. По независящим от них причинам, альянс не состоялся. 1837 год стал для поэта роковым. Позже критик напишет цикл из 11 статей, посвященных А.С.Пушкину, вызывавшие большой интерес у читателей России. В статьях четко определены этапы истории развития русской литературы, начиная с XVIII века, этапы творчества Пушкина и его значение для становления русской словесности.

Белинский не мыслил себя без работы. Решил, если дело не идет на журнальном поприще, то надо попробовать написать учебник по литературе и русскому языку для гимназий. Через несколько месяцев учебник "Основания русской грамматики для первоначального обучения. Часть I. Грамматика аналитическая (этимология)" был готов. Встал вопрос об издании. Меценатов не нашлось. Взяв в долг тысячу рублей, автор отпечатал небольшой тираж, надеясь, что не залежится на полках книжных магазинов. Мечты не оправдались.

Волнения, неустроенность в жизни сказались на здоровье Виссариона Григорьевича. На средства друзей в мае-августе 1837 года он лечился на Кавказских минеральных водах. После возвращения, ничего не оставалось делать, как поступить на службу в издательство К.А.Полевого и заняться корректурой "Деяний Петра Великого" автора И.И.Голикова,

4

Начало 1838 года оказалось счастливым для Виссариона Григорьевича. Издатель В.П.Андросов предложил ему в негласное управление свой журнал "Московский наблюдатель". Работа закипела!

Новый редактор привлек на работу в журнал Бакунина, Боткина, К.С.Аксакова, И.П.Коюшникова и поэта Кольцова. Однако ни кипучая деятельность Белинского в роли руководителя, ни серьезность философской направленности издания не смогли удержать его на плаву. Закрытию способствовали идеологические расхождения между руководителем, Бакуниным и Боткиным, а также чрезмерная строгость Московского цензурного комитета, да и типография часто запаздывала с выпуском очередных номеров.

Работа, работой, но самообразование Виссарион Григорьевич считал главным в своей жизни. Он оставался во власти философии Гегеля. Современники считали его годы "гегелевскими", годами примирения с действительностью, в фундамент которых положено гегелевское высказывание: "Что разумно – то действительно". Из фразы вытекали фатальные выводы: власть определена Богом, значит, она незыблемая; войны, голод и болезни – закономерные и т.д.

А.И.Герцен, встретив Белинского, отметил в его взглядах разительную перемену. В связи с этим написал: "Белинский – самая деятельная, порывистая, диалектически-страстная натура бойца – проповедовал тогда индийский покой созерцания и теоретическое изучение вместо борьбы. Он веровал в это воззрение, и не бледнел ни перед каким последствием, не останавливался ни перед моральным приличием, ни перед мнением других, которого так страшатся люди слабые и не самобытные: в нем не было робости, потому что он был силен и искренен; его совесть была чиста.

– Знаете ли, что, с вашей точки зрения, – сказал я ему, думая поразить его своим ультиматумом, – вы можете доказать, что чудовищное самодержавие, под которым мы живем, разумно и должно существовать?

– Без всякого сомнения, – отвечал Белинский.

Этого я не мог вынести, и отчаянный бой закипел между нами".

Ошибался Виссарион Григорьевич не только в оценке самодержавия, но и комедии Грибоедова "Горе от ума". Чацкий, по мнению критика, должен был согласиться с действительностью, а не быть как: "… крикун, фразер, идеальный шут, на каждом шагу профанирующий все святое, о котором говорят… Это новый Дон Кихот, мальчик на палочке верхом, который воображает, что сидит на лошади". Потом еще добавление: "… пустой, глупый человек, сухой эгоист есть призрак; но идея глупца, эгоиста, подлеца есть действительность, как необходимая сторона духа, в смысле его уклонения от нормальности. Отсюда являются две стороны жизни – действительная, или разумная действительность, как положение жизни, и призрачная действительность, как отрицание жизни".

Из этого следовало, что Чацкий должен быть комическим персонажем, а сама пьеса, не состоявшейся, поскольку не имела глубокой и целостной идеи.

В своих суждениях Виссарион Григорьевич, часто руководствовался эмоциями, о чем говорил И.С.Тургенев: "В его натуре лежала склонность к преувеличению, или, говоря точнее, к беззаветному и полному высказыванию всего того, что ему казалось справедливым; осторожность, предусмотрительность были ему чужды".

13 апреля 1839 года в доме актера Щекина Белинский познакомился с Иваном Ивановичем Панаевы, дружба с ним и его женой, Авдотьей Яковлевной, продлится до последних его дней. На следующий день Панаев посетил нового знакомого в переулке, неподалеку от Никитского бульвара. Он жил, вспоминал Иван Иванович, в: " деревянном одноэтажном домике, вросшем в землю, окно которого были почти вровень с кирпичным узким тротуаром… я вошел на двор, поросший травою, и робко постучался в низенькую дверь…Дверь отворилась, и передо мною стоял человек среднего роста, лет около 30 на вид, худощавый, бледный, с неправильными, но строгими и умными чертами лица, с тупым носом, с большими серыми выразительными глазами, с густыми белокурыми, но не очень светлыми волосами, падавшими на лоб, – в длинном сюртуке, застегнутым накриво. В выражении лица и во всех его движениях было что нервическое и беспокойное".

Осенью 1839 года Белинский из Москвы переехал в Петербург и временно остановился у Панаевых. Свои впечатления о городе он отправил В.П.Боткину в Москву: "Да, и в Питере есть люди, но это все москвичи, хотя бы они и в глаза не видали белокаменной. Собственно Питеру принадлежит все половинчатое, полуцветное, серенькое, как его небо, истершееся и гладкое, как его прекрасные тротуары. В Питере только поймешь, что религия есть основа всего и что без нее человек – ничто, ибо Питер имеет необыкновенное свойство оскорблять в человеке все святое и заставить в нем выйти наружу все сокровенное. Только в Питере узнать себя – человек он, получеловек или скотина: если будет страдать в нем – человек; если Питер полюбится ему – будет или богат, или действительным статским советником. Сам город красив, но основан на плоскости и потому Москва – красавица перед ним".

Белинский с Гоголем познакомились в 1839 году и потом несколько раз встречались в Петербурге. Тем не менее, не без помощи Виссариона Григорьевича поэма "Мертвые души" вышла в свет.

После гибели Пушкина и Лермонтова, Белинский высоко ценил творчество Николая Васильевича. "Вы у нас теперь один, – говорил критик, – и мое нравственное существование, моя любовь к творчеству тесно связана с Вашею судьбою: не будь Вас – и прощай для меня настоящее и будущее художественной жизни моего отечества".

В одной из статей о "Мертвых душах", Белинский поставил Гоголя выше Пушкина за то, что "… мы в Гоголе видим более важное значение для русского общества, чем в Пушкине: ибо Гоголь более поэт социальный, следовательно, более поэт в духе времени; он также менее теряется в разнообразии создаваемых им объектов и более дает чувствовать присутствие своего субъективного духа, который должен быть солнцем, освещающим создание поэта нашего времени".

Другие критики считали "Мертвые души" злой сатирой на современную жизнь. Критик же видел в них серьезное эпическое произведение, заключая, что "… не в шутку назвал Гоголь свой роман "поэмою". Мы не видим в ней ничего шуточного и смешного; ни в одном слове автора не заметили мы намерения смешить читателей: все серьезно, спокойно, истинно и глубоко… Не забудьте, что книга эта есть только экспозиция, введение в поэму, что автор обещает еще две такие же большие книги, в которых мы снова встретимся с Чичиковым и увидим новые лица, в которых Русь выразится с другой своей стороны… Мы не видим в ней ничего шуточного и смешного…"

Нашлись в поэме и замечания, о которых Белинский писал: "… в немногих, хотя, к несчастию, и резких – местах, где автор слишком легко судит о национальности чуждых племен и не слишком скромно предается мечтам о превосходстве славянского племени над ними".

5

Душевный дискомфорт не оставлял Белинского. В начале 1840 года он письменно жаловался Боткину: "Вера в жизнь, в духа, в действительность отложена на неопределенный срок – до лучшего времени, а пока в ней – безверие и отчаяние. Мысли мои о бессмертии снова перевернулись; Петербург имеет необыкновенное свойство обращать к христианству".

Известие об аресте М.Ю.Лермонтова после дуэли с де Барантом 11 марта 1840 года послужило поводом для Белинского посетить поэта на гауптвахте. Они бегло встречались и раньше, но дружба их тогда не связала. О своем посещении Виссарион Григорьевич 16 апреля писал Боткину: "Недавно был я у него в заточении и в первый раз поразговаривался с ним от души… Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура!.. Печорин – это он сам, как есть. Я с ним спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это сказал ему – он улыбнулся и сказал: "дай бог!" Боже мой, как он ниже меня по своим понятиям, и как я бесконечно ниже его в моем перед ним превосходстве. Каждое его слово – он сам, вся его натура, во всей глубине и целостности своей. Я с ним робок, – меня давят такие целостные, полные натуры…"

В летних номерах "Отечественных записок" за 1840 год была помещена критическая статья Белинского о "Герое нашего времени". Оценивая роман, он исходил из того, что "мы должны требовать от искусства, чтобы оно показывало нам действительность, как она есть, ибо какова бы она ни была, эта действительность, она больше скажет нам, больше научит нас, чем все выдумки и поучения моралистов…".

"Герой нашего времени", – по заключению критика, – это грустная дума о нашем времени, как и та, которою так благородно, так энергически возобновил поэт свое поэтическое поприще и из которой мы взяли эти четыре стиха…

И ненавидим мы, и любим мы случайно,

Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,

И царствует в душе какой-то холод тайный,

Когда огонь кипит в крови".

В феврале следующего года вышли критические статьи на том "Стихотворения Лермонтова", которые явились для Белинского раскаянием за прошлые незрелые взгляды. Он писал: "Боже мой! Как я изменился!… Но эта метаморфоза – общий удел всех людей: и вы, мой благосклонный читатель, изменитесь, если еще не изменились… Но прежде, чем закончите мою элегию в прозе, я хочу попросить вас об одном: вы можете меня читать или не читать – как вам угодно, но, бога ради, не смотрите с ненавистию как на человека злого и недоброжелательного, на того, кто в лета сурового опыта, обнажившего перед ним действительность, протирая глаза от едкого дыма лопающих, подобно шутихам, фантазий, на все смотрит мрачно, всему придает какую-то важность и обо всем судит желчною злостью: может быть это происходит от того, что некогда сердце билось одним бесконечным, а в душе жили высокие идеалы, а теперь его сердце полно одного бесконечного страдания, а идеалы разлетелись при грозном светоче опыта, и он своим докучливым ворчаньем мстит действительности за то, что она так жестоко обманула его".

Изменилось отношение критика и к "Горе от ума". Об этом свидетельствует письмо к Боткину от 10 декабря 1840 года: "… всего тяжелее мне вспоминать о "Горе от ума", которое я осудил с художественной точки зрения и о котором говорил свысока с пренебрежением, не догадываясь, что это – благороднейшее гуманистическое произведение, энергический (и притом еще первый) протест против гнусной расейской действительности, против чиновников, взяточников, бар-развратников, против нашего онанистического светского общества, против невежества, добровольного холопства … должно было развить и идею отрицания, как исторического права, не менее первого священного, и без которого история человечества превратилась бы в стоячее и вонючее болото".

В следующем письме от 28 июня 1841 года слышатся восклицания, прозревшего человека: "Во мне развилась какая-то дикая, бешенная, фантастическая любовь к свободе и независимости человеческой личности… Я понял и французскую революцию. Понял и кровавую любовь Марата к свободе… Гегель мечтал о конституционной монархии, как идеале государства, – какое узкое понятие! Нет, не должно быть монархов, ибо монарх не есть брат людям. Люди должны быть братья!"

Смена настроений – одна из черт Белинского. Восторг сменился безнадежностью. "Мы люди без отечества, – считал он, – нет, хуже, чем без отечества: мы люди, которых отечество – призрак". Снова наплыв оптимизма. "Россия по преимуществу – страна будущего. В будущем мы, кроме победоносного русского меча, положим на весы европейской жизни еще и русскую мысль… Тогда будут у нас и поэты, которых мы будем иметь право равнять с европейскими поэтами первой величины… Да, у нас есть национальная жизнь, мы призваны сказать миру свое слово, свою мысль; но какое это слово, какая мысль – об этом еще рано пока нам хлопотать. Наши внуки, наши правнуки узнают это без всяких усилий напряженного разгадывания, потому что это слово, эта мысль будет сказана ими…"

6

И.С.Тургенев оставил нам словесный портрет Виссариона Григорьевича: "Это был человек среднего роста, на первый взгляд довольно некрасивый и даже нескладный, худощавый, со впалой грудью и понурой головой. Всякого, даже не медика, немедленно поражали в нём главные признаки чахотки… Лицо он имел небольшое, бледно-красное, нос неправильный, как бы приплюснутый, рот слегка искривлен; маленькие частые зубы. Густые белокурые волосы падали клоком на белый, прекрасный, хотя и низкий лоб. Я не видывал глаз более прекрасных, чем у Белинского. Голубые с золотистыми искорками в глубине зрачков, эти глаза, в обычное время полузакрытые ресницами, расширялись и сверкали в минуты воодушевления. Голос у Белинского был слаб, но приятен…".

По характеру Белинский был общительным человеком, несмотря на это, испытывал душевное одиночество. Как-то, в разговоре с А.Я.Панаевой, Виссарион Григорьевич коснулся темы одиночества, сказав: "Право, околеешь ночью, и никто не узнает! Мне одну ночь так было скверно, что я не мог протянуть руки, чтобы зажечь свечу".

"Женитесь", – был ее ответ. "А чем я буду кормить свою семью? Да и где я найду такую женщину, которая согласилась бы связать свою участь с таким бедняком, как я, да еще хворым? Не, уж, придется мне околевать одному!.."

Белинский был ярым сторонником эмансипации женщин. "Мы в деле женщин,– говорил он, – ушли не далее индейцев и турок. Получая воспитание хуже, чем жалкое и ничтожное, превратное и неестественное, скованные по рукам и ногам железным деспотом варварских обычаев и приличий, жертвы чужой, безусловной власти всю свою жизнь, до замужества – рабы родителей, после замужества – вещи мужей, считая за стыд и грех предаться вполне какому- нибудь нравственному интересу, например, искусству, науке,– они, эти бедные женщины, все запрещённые им Кораном общественного мнения блага жизни хотят, во что бы то ни стало, найти в одной любви – и, разумеется, почти всегда горько и страшно разочаровываются в своей надежде… Бедная, для неё в этом столько счастья, тогда как только Манилов-мужчина способен найти в этом своё счастье…".

Несмотря на приступы неуверенности и порой, разочарования в женщинах, Виссарион Григорьевич мечтал найти такую, которая сможет понять его душу, стремления и стать надежной опорой в жизни. А вообще он был воздержанным в разговорах о женщинах. В их обществе смущался, стараясь, как можно быстрее покинут его.

Тургенев вспоминал: "Сам он почти никогда не касался этого деликатного вопроса… По понятию Белинского, его наружность была такого рода, что никак не могла нравиться женщинам; он был убеждён до мозга костей, и, конечно, это убеждение усиливало его робость. Я имею причину предполагать, что Белинский, со своим горячим и впечатлительным сердцем, со своей привязчивостью и страстностью, Белинский, всё-таки не был никогда любим женщиной… В молодости он был влюблён в одну барышню, дочь тверского помещика; это было существо поэтическое, но она любила другого, и притом она скоро умерла. Произошла также в жизни Белинского довольно странная история с девушкой из простого звания; помню его отрывистый, сумрачный рассказ о ней… Сердце его безмолвно и тихо истлело…».

Одно время Виссарион Григорьевич горячо увлекся молоденькой мастерицей. Желая поднять ее образование и культуру до своего уровня, наткнулся на непонимание, отчего впал "в бешенное исступленное отчаяние или в мёртвую апатию". Второй, безответной любовью, заставившей его страдать в течение трех лет, была родная сестра Михаила Бакунина – Александра Александровна.

В 1843 году Москве, в доме писателя Лажечникова, Белинский встретил миловидную тридцатидвухлетнюю Марию Васильевну Орлову – классную даму Екатерининского института. Оказалось, она читала его статьи и после одной из них, написала автору и получила ответ. Затем еще письмо, еще и еще.

Уезжая, Виссарион Григорьевич понял, что именно Мария Васильевна – женщина его мечты. Он писал ей из Петербурга: "Я разорван пополам, и чувствую, что недостаёт целой половины меня самого, что жизнь моя не полна, и что я тогда только буду жить, когда вы будете со мной, подле меня. Бывают минуты страстного, тоскливого стремления к вам. Вот полетел хоть на минутку, крепко, крепко пожал вам руку, тихо сказал вам на ухо, как много я люблю вас, как пуста и бессмысленна для меня жизнь без вас. Нет, нет – скорее, скорее – или я с ума сойду".

Вот и еще одно письмо к возлюбленной: пылкое, страстное: "… Пусть добрые духи окружают вас днем, нашептывают вам слова любви и счастья, а ночью посылают вам хорошие сны. А я, – я хотел бы теперь хоть на минуту увидать вас, долго, долго посмотреть вам в глаза, обнять ваши колени и поцеловать край вашего платья. Но нет, лучше дольше, как можно дольше, не видаться совсем, нежели увидеться на одну только минуту, и вновь расстаться, как мы уже расстались раз. Простите меня за эту болтовню; грудь моя горит; на глазах накипает слеза: в таком глупом состоянии обыкновенно хочется сказать много и ничего не говорится, или говорится очень глупо. Странное дело! В мечтах я лучше говорю с вами, чем на письме, как некогда заочно я лучше говорил с вами, чем при свиданиях. Что-то теперь Сокольники? Что заветная дорожка, зеленая скамеечка, великолепная аллея? Как грустно вспомнить обо всем этом, и сколько отрады и счастья в грусти этого воспоминания".

Под бурным потоком объяснений Мария Васильевна не устояла. Однако ее родители не воспринимали неимущего молодого человека мужем их дочери. Он же был иного мнения, изложив его в письме А.Я.Панаевой: "Мы оба пролетарии, – моя будущая жена не молоденькая и требований никаких не заявит… ". Когда встал вопрос о венчании и свадьбе, невеста отказалась ехать к жениху в Петербург. Ему пришлось потратить время на письменные уверения выехать.

Венчание состоялось 12 ноября 1843 года в церкви Строительного училища на Обуховском проспекте. Молодые сняли квартиру в доме Лопатина на углу Невского и Фонтанки.

13 июня 1845 года их семья пополнилась дочерью Ольгой. Расходы увеличивались. Глава семьи обожал домашний уют, часто тратил их на внезапно полюбившиеся вещи. По словам И.И.Панаевой: "… он больше любил домашний угол и устраивал его всегда. По мере средств своих, с некоторым комфортом. Чистота и порядок в его кабинете были всегда удивительные; полы как зеркало, на письменном столе все вещи разложены в порядке, на окнах занавесы, на подоконниках цветы, на стенах портреты различных знаменитостей и друзей, и между прочими портрет Станкевича и несколько старинных гравюр, до которых он был большой охотник…Библиотеку свою, состоявшую большей частью из русских книг, он умножал с каждым годом и в последнее время, когда уже свободно читал по-французски, начал приобретать и французские книги".

Чтобы свести концы с концами главе семейству часто приходилось занимать в долг. Хорошо, что друзья не отказывали.

Виссарион Григорьевич оказался заботливым отцом и семьянином. Принципиальных разногласий в семье не было. Жена умело ограждала его от мелочей жизни. Однако мятежная душа Виссариона Григорьевича не знала покоя. Будучи на лечении за границей писал жене: "Разлука сделает нас устойчивее в отношении друг друга… Разлука будет очень полезна для нас: мы будем снисходительнее, терпимее к недостаткам один другого и будем объяснять их болезненностью, нервической раздражительностью, недостатком воспитания, а не каким-нибудь дурными чувствами, которых, надеюсь, мы оба чужды…».

В другом письме от 7 мая 1846 года он, раздумывая, писал: "Странные мы с тобою, братец ты мой, люди: живем вместе – не уживаемся, а врозь скучаем. Поэтому, я думаю, что для поддержания супружеского состояния необходимы частые разлуки".

30 июня он снова пишет ей с горечью в сердце: "Видно, вам не суждено понимать меня… ни житье вместе, ни отдаленные разлуки, ничто не научило вас понимать мой характер".

Каждый человек имеет слабости. Белинский говорил о них: "Господи, человеческие слабости всем присущи и прощаются, а с нас взыщут с неумолимой строгостью за них, да и имеют право относиться так к нам, потому что мы обличаем печатно пошлость, развращение, эгоизм общественной жизни; значит, мы объявили себя непричастными к этим недостаткам, так и надо быть осмотрительным в своих поступках; иначе, какой прок выйдет из того, что мы пишем? – мы сами будем подрывать в веру в наши слова!".

Слабостью Виссариона Григорьевича оказалась игра в преферанс. Компанию чаще всего составлял В.П.Боткин, И.И.Панаев, Н.А.Некрасов, Н.Н.Тютчев, М.А.Языков. По мнению Тургенева, критик играл плохо.

7

С осени 1839 года по 1846 год Виссарион Григорьевич заведовал критическим отделом в журнале "Отечественные записки", издаваемым А.А.Краевским. О своей работе критик писал: "Мы живём в страшное время, судьба налагает на нас схиму, мы должны страдать, чтобы нашим внукам легче было жить… Нет ружья, – бери лопату, да счищай с "расейской" публики (грязь). Умру на журнале, и в гроб велю положить под голову книжку "Отечественных записок". Я – литератор; говорю это с болезненным и вместе радостным и горьким убеждением. Литературе расейской – моя жизнь и моя кровь… Я привязался к литературе, отдал ей всего себя, то есть сделал её главным интересом своей жизни…"

Изнурительная работа подрывала здоровье Белинского. Видя, что чахотка набирает силу, друзья отправили его на юг (Херсон, Симферополь, Севастополь) с полным пансионом вместе с труппой актера Щепкина.

Путешествие не улучшило здоровье больного. Возвратившись, жаловался А.Я.Панаевой: "Сто раз каялся, что поехал; хорош отдых – из одного города в другой скакать; всю грудь, все бока отколотило. Приехав в Петербург, думал, что слягу…"

Виссариону Григорьевичу не давали покоя мысли издавать свой альманах с привлечением в него Тургенева, Достоевского, Панаева, Некрасова, Ап.Майкова, С.Соловьева, Герцена, Грановского. Название альманаху придумал Некрасов – "Левиафан", обещая материально помочь, и тут же рассчитал прибыль. Будущий издатель воскликнул: "Да я буду Крез! О, тогда, имея обеспеченное существование на год, я не позволю себя держать в черном теле… Господи, да неужели настанет такая счастливая минута в моей жизни, что я сброшу с себя ярмо батрака!"

Н.Т.Грановский, профессор истории, усомнился в экономических способностях, предупредив: "Белинский менее, чем кто-нибудь, может вести хозяйственную часть журнала, разве он способен будет отказать кому-нибудь из своих сотрудников!.. Раздаст деньги вперед и сам останется без гроша; да и вряд ли он взялся бы с ответственностью за чужие деньги".

Предостережение не смутило. Окрыленный идеей, он писал Герцену в январе 1846 года: "К Пасхе я издаю толстый, огромный альманах… Мне рисковать нельзя; мне нужен успех верный и быстрый". К сожалению, "Левиафану" не суждено было появиться на свет.

Н.А.Некрасов и И.И.Панаев выкупили у П.А.Плетнева право на издание журнала "Современник", с расчетом, что критический отдел "нового" журнала возглавит Белинский.

Как всегда, он горячо взялся за дело. Нашлось место в журнале и на две его работы: "Взгляд на русскую литературу 1846 года" и за 1847 год. В них были ярко отображены не только социально-политические и философско-этические взгляды на литературу, но и дана резкая критика утопии, сохранявшейся в русской литературе и философии. "Идея истины и добра, – писал критик, – признавались всеми народами, во все века; но что непреложная истина, что добро для одного народа или века, то часто бывает ложью и злом для другого народа, в другой век. Поэтому безусловный или абсолютный способ суждения есть самый легкий, но зато и самый ненадежный; теперь он называется абстрактным или отвлеченным. Ничего нет легче, как определить, чем должен быть человек в нравственном отношении, но ничего нет труднее, как показать, почему вот этот человек сделался тем, что он есть, а не сделался тем, чем бы ему, по теории нравственной философии, следовало быть".

Если в предыдущих статьях Белинский больше касался эстетического анализа произведений, предлагаемых журналу авторами, то теперь вектор критики повернулся в сторону социальных проблем общества. По этому поводу он писал: "В наше время искусство и литература больше, чем когда-либо прежде, сделалась выражением общественных вопросов, потому что в наше время эти вопросы стали общее, доступнее всем, яснее, сделались для всех интересом первой степени". Таким образом, он вставал на защиту "натуральной школы" в литературе, которая правдиво изображала крепостное право и сочувственно относилась к простому народу. О крепостном рабстве Белинский говорил так: "Я не верю в возможность человеческих отношений раба с рабовладельцем! Рабство такая бесчеловечная и безобразная вещь и такое имеет развращающее влияние на людей, что смешно слушать тех, кто идеальничает, стоя лицом к лицу с ним. Этот злокачественный нарыв в России похищает все лучшие силы для ее развития. Поверьте мне, как ни невежествен русский народ, но он отлично понимает, что для того, чтобы прекратить свои страдания, нужно вскрыть этот нарыв, очистить заражающий, скопившийся в нем гной. Конечно, может быть, наши внуки или правнуки будут свидетелями, как исчезнет этот злокачественный нарыв: или народ сам грубо проткнет его, или умелая рука сделает эту операцию. Когда это совершиться, мои кости в земле от радости зашевелятся!"

В качестве примера писателей "натуральной" школы критик приводил Герцена и его роман "Кто виноват?" и "Обыкновенную историю" Гончарова. Кстати фантазии в литературе критик не допускал, называя их "подлейшей частью человеческой души".

Во втором номере журнала Белинский опубликовал рецензию на книгу Гоголя "Выбранные места из переписки с друзьями". Перед этим в письме В.Боткину 28 февраля 1847 года он гневно писал: "Статья о гнусной книге Гоголя могла бы выйти замечательно хорошею, если бы я в ней мог, зажмурив глаза, отдаться своему негодованию и бешенству".

Весной 1847 года Виссарион Григорьевич лечился в германском Зальцбрунне. В это же время во Франкфурте находился Гоголь. 20 июня 1847 года он пишет в Зальцбрунн: "Я прочел с прискорбием статью вашу обо мне во втором № «Современника». Не потому, чтобы мне прискорбно было то унижение, в которое вы хотели меня поставить в виду всех, но потому, что в ней слышится голос человека, на меня рассердившегося. А мне не хотелось бы рассердить даже и не любившего меня человека, тем более вас, о котором я всегда думал, как о человеке меня любящем. Я вовсе не имел в виду огорчить вас ни в каком месте моей книги. Как это вышло, что на меня рассердились все до единого в России, этого я покуда еще не могу сам понять. Восточные, западные и неутральные – все огорчились. Это правда, я имел в виду небольшой щелчок каждому из них, считая это нужным, испытавши надобность его на собственной своей коже (всем нам нужно побольше смирения), но я не думал, чтоб щелчок мой вышел так грубо-неловок и так оскорбителен. Я думал, что мне великодушно простят и что в книге моей зародыш примирения всеобщего, а не раздора. Вы взглянули на мою книгу глазами рассерженного человека и потому почти всё приняли в другом виде. Оставьте все те места, которые покаместь еще загадка для многих, если не для всех, и обратите внимание на те места, которые доступны всякому здравому и рассудительному человеку, и вы увидите, что вы ошиблись во многом.

Я очень не даром молил всех прочесть мою книгу несколько раз, предугадывая вперед все эти недоразумения. Поверьте, что не легко судить о такой книге, где замешалась собственная душевная история человека, не похожего на других, и притом еще человека скрытного, долго жившего в себе самом и страдавшего неуменьем выразиться. Не легко было также решиться и на подвиг выставить себя на всеобщий позор и осмеяние, выставивши часть той внутренней своей клети, настоящий смысл которой не скоро почувствуется. Уже один такой подвиг должен был бы заставить мыслящего человека задуматься и, не торопясь подачей собственного голоса о ней, прочесть ее в разные часы своего душевного расположения, более спокойного и более настроенного к своей собственной исповеди, потому что в такие только минуты душа способна понимать душу, а в книге моей дело души. Вы бы не сделали тогда тех оплошных выводов, которыми наполнена ваша статья. Как можно, например, из того, что я сказал, что в критиках, говоривших о недостатках моих, есть много справедливого, вывести заключение, что критики, говорившие о достоинствах моих, несправедливы? Такая логика может присутствовать в голове только раздраженного человека, продолжающего искать уже одно то, что способно раздражать его, а не оглядывающего предмет спокойно со всех сторон. Ну а что, если я долго носил в голове и обдумывал, как заговорить о тех критиках, которые говорили о достоинствах моих и которые по поводу моих сочинений разнесли много прекрасных мыслей об искусстве? И если я беспристрастно хотел определить достоинство каждого и те нежные оттенки эстетического чутья, которыми своеобразно более или менее одарен был из них каждый? И если я выжидал только времени, когда мне можно будет сказать об этом, или, справедливей, когда мне прилично будет сказать об этом, чтобы не говорили потом, что я руководствовался какой-нибудь своекорыстной целью, а не чувством беспристрастия и справедливости? Пишите критики самые жесткие, прибирайте все слова, какие знаете, на то, чтобы унизить человека, способствуйте к осмеяныо меня в глазах ваших читателей, не пожалев самых чувствительнейших струн, может быть, нежнейшего сердца,– всё это вынесет душа моя, хотя и не без боли и скорбных потрясений. Но мне тяжело, очень тяжело (говорю вам это истинно), когда против меня питает личное озлобление даже и злой человек, не только добрый, а вас я считал за доброго человека. Вот вам искреннее изложение чувств моих!"

15 июля 1847 года неистовый Виссарион ответил: "Вы только отчасти правы, увидав в моей статье рассерженного человека: этот эпитет слишком слаб и нежен для выражения того состояния, в какое привело меня чтение Вашей книги. Но Вы вовсе не правы, приписавши это Вашим, действительно не совсем лестным отзывам о почитателях Вашего таланта. Нет, тут была причина более важная. Оскорблённое чувство самолюбия ещё можно перенести, и у меня достало бы ума промолчать об этом предмете, если б всё дело заключалось только в нём; но нельзя перенести оскорблённого чувства истины, человеческого достоинства; нельзя умолчать, когда под покровом религии и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность как истину и добродетель.

Да, я любил Вас со всею страстью, с какою человек, кровно связанный со своею страною, может любить её надежду, честь, славу, одного из великих вождей её на пути сознания, развития, прогресса. И Вы имели основательную причину хоть на минуту выйти из спокойного состояния духа, потерявши право на такую любовь. Говорю это не потому, чтобы я считал любовь мою наградою великого таланта, а потому, что, в этом отношении, представляю не одно, а множество лиц, из которых ни Вы, ни я не видали самого большего числа и которые, в свою очередь, тоже никогда не видали Вас. Я не в состоянии дать Вам ни малейшего понятия о том негодовании, которое возбудила Ваша книга во всех благородных сердцах, ни о том вопле дикой радости, который издали, при появлении её, все враги Ваши – и литературные (Чичиковы, Ноздрёвы, Городничие и т. п.), и нелитературные, которых имена Вам известны. Вы сами видите хорошо, что от Вашей книги отступились даже люди, по-видимому, одного духа с её духом. Если б она и была написана вследствие глубоко искреннего убеждения, и тогда бы она должна была произвести на публику то же впечатление. И если её принимали все (за исключением немногих людей, которых надо видеть и знать, чтоб не обрадоваться их одобрению) за хитрую, но чересчур перетонённую проделку для достижения небесным путём чисто земных целей – в этом виноваты только Вы. И это нисколько не удивительно, а удивительно то, что Вы находите это удивительным. Я думаю, это от того, что Вы глубоко знаете Россию только как художник, а не как мыслящий человек, роль которого Вы так неудачно приняли на себя в своей фантастической книге. И это не потому, чтоб Вы не были мыслящим человеком, а потому, что Вы столько уже лет привыкли смотреть на Россию из Вашего прекрасного далёка, а ведь известно, что ничего нет легче, как издалека видеть предметы такими, какими нам хочется их видеть; потому, что Вы в этом прекрасном далёке живёте совершенно чуждым ему, в самом себе, внутри себя или в однообразии кружка, одинаково с Вами настроенного и бессильного противиться Вашему на него влиянию. Поэтому Вы не заметили, что Россия видит своё спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение. А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр – не человек; страны, где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Стешками, Васьками, Палашками; страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей. Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение по возможности строгого выполнения хотя бы тех законов, которые уже есть. Это чувствует даже само правительство (которое хорошо знает, что делают помещики со своими крестьянами и сколько последние ежегодно режут первых), – что доказывается его робкими и бесплодными полумерами в пользу белых негров и комическим заменением однохвостного кнута трёххвостою плетью. Вот вопросы, которыми тревожно занята Россия в её апатическом полусне! И в это-то время великий писатель, который своими дивно-художественными, глубоко-истинными творениями так могущественно содействовал самосознанию России, давши ей возможность взглянуть на себя самое, как будто в зеркале, – является с книгою, в которой во имя Христа и церкви учит варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, ругая их неумытыми рылами!.. И это не должно было привести меня в негодование?.. Да если бы Вы обнаружили покушение на мою жизнь, и тогда бы я не более возненавидел Вас за эти позорные строки… И после этого Вы хотите, чтобы верили искренности направления Вашей книги? Нет, если бы Вы действительно преисполнились истиною Христова, а не дьяволова ученья, – совсем не то написали бы Вы Вашему адепту из помещиков. Вы написали бы ему, что так как его крестьяне – его братья во Христе, а как брат не может быть рабом своего брата, то он и должен или дать им свободу, или хоть по крайней мере пользоваться их трудами как можно льготнее для них, сознавая себя, в глубине своей совести, в ложном в отношении к ним положении. А выражение: ах ты, неумытое рыло! Да у какого Ноздрёва, какого Собакевича подслушали Вы его, чтобы передать миру как великое открытие в пользу и назидание русских мужиков, которые, и без того, потому и не умываются, что, поверив своим барам, сами себя не считают за людей? А Ваше понятие о национальном русском суде и расправе, идеал которого нашли Вы в словах глупой бабы в повести Пушкина, и по разуму которого должно пороть и правого и виноватого? Да это и так у нас делается вчастую, хотя чаще всего порют только правого, если ему нечем откупиться от преступления – быть без вины виноватым! И такая-то книга могла быть результатом трудного внутреннего процесса, высокого духовного просветления!.. Не может быть!.. Или Вы больны, и Вам надо спешить лечиться; или – не смею досказать моей мысли…

Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов – что Вы делаете?.. Взгляните себе под ноги: ведь Вы стоите над бездною… Что Вы подобное учение опираете на православную церковь – это я ещё понимаю: она всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма; но Христа-то зачем Вы примешали тут? Что Вы нашли общего между ним и какою-нибудь, а тем более православною, церковью? Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения. И оно только до тех пор и было спасением людей, пока не организовалось в церковь и не приняло за основание принципа ортодоксии. Церковь же явилась иерархией, стало быть поборницею неравенства, льстецом власти, врагом и гонительницею братства между людьми, – чем и продолжает быть до сих пор. Но смысл учения Христова открыт философским движением прошлого века. И вот почему какой-нибудь Вольтер, орудием насмешки потушивший в Европе костры фанатизма и невежества, конечно, больше сын Христа, плоть от плоти его и кость от костей его, нежели все Ваши попы, архиереи, митрополиты и патриархи, восточные и западные. Неужели Вы этого не знаете? А ведь все это теперь вовсе не новость для всякого гимназиста…

А потому, неужели Вы, автор «Ревизора» и «Мёртвых душ», неужели Вы искренно, от души, пропели гимн гнусному русскому духовенству, поставив его неизмеримо выше духовенства католического? Положим, Вы не знаете, что второе когда-то было чем-то, между тем как первое никогда ничем не было, кроме как слугою и рабом светской власти; но неужели же и в самом деле Вы не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и русского народа? Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочь и попова работника. Кого русский народ называет: дурья порода, колуханы, жеребцы? – Попов. Не есть ли поп на Руси, для всех русских, представитель обжорства, скупости, низкопоклонничества, бесстыдства? И будто всего этого Вы не знаете? Странно! По-Вашему, русский народ – самый религиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиетизм, благоговение, страх божий. А русский человек произносит имя божие, почёсывая себе задницу. Он говорит об образе: годится – молиться, не годится – горшки покрывать. Приглядитесь пристальнее, и Вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ. В нем ещё много суеверия, но нет и следа религиозности. Суеверие проходит с успехами цивилизации; но религиозность часто уживается и с ними; живой пример – Франция, где и теперь много искренних, фанатических католиков между людьми просвещёнными и образованными и где многие, отложившись от христианства, всё ещё упорно стоят за какого-то бога. Русский народ не таков: мистическая экзальтация вовсе не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме: и вот в этом-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его в будущем. Религиозность не привилась в нём даже к духовенству; ибо несколько отдельных, исключительных личностей, отличавшихся тихою, холодною аскетическою созерцательностию – ничего не доказывают. Большинство же нашего духовенства всегда отличалось только толстыми брюхами, теологическим педантизмом да диким невежеством. Его грех обвинить в религиозной нетерпимости и фанатизме; его скорее можно похвалить за образцовый индифферентизм в деле веры. Религиозность проявилась у нас только в раскольнических сектах, столь противуположных по духу своему массе народа и столь ничтожных перед нею числительно.

Не буду распространяться о Вашем дифирамбе любовной связи русского народа с его владыками. Скажу прямо: этот дифирамб ни в ком не встретил себе сочувствия и уронил Вас в глазах даже людей, в других отношениях очень близких к Вам по их направлению. Что касается до меня лично, предоставляю Вашей совести упиваться созерцанием божественной красоты самодержавия (оно покойно, да, говорят, и выгодно для Вас); только продолжайте благоразумно созерцать её из Вашего прекрасного далёка: вблизи-то она не так красива и не так безопасна… Замечу только одно: когда европейцем, особенно католиком, овладевает религиозный дух, – он делается обличителем неправой власти, подобно еврейским пророкам, обличавшим в беззаконии сильных земли. У нас же наоборот, постигнет человека (даже порядочного) болезнь, известная у врачей-психиатров под именем religiosa mania, он тотчас же земному богу подкурит больше, чем небесному, да еще` так хватит через край, что тот и хотел бы наградить его за рабское усердие, да видит, что этим скомпрометировал бы себя в глазах общества… Бестия наш брат, русский человек!..

Вспомнил я ещё, что в Вашей книге Вы утверждаете как великую и неоспоримую истину, будто простому народу грамота не только не полезна, но положительно вредна. Что сказать Вам на это? Да простит Вас Ваш византийский Бог за эту византийскую мысль, если только, передавши её бумаге, Вы не знали, что творили…

«Но, может быть, – скажете Вы мне, – положим, что я заблуждался, и все мои мысли ложь; но почему ж отнимают у меня право заблуждаться и не хотят верить искренности моих заблуждений?» – Потому, отвечаю я Вам, что подобное направление в России давно уже не новость. Даже ещё недавно оно было вполне исчерпано Бурачком с братиею. Конечно, в Вашей книге больше ума и даже таланта (хотя того и другого не очень богато в ней), чем в их сочинениях; зато они развили общее им с Вами учение с большей энергиею и большею последовательностию, смело дошли до его последних результатов, все отдали византийскому Богу, ничего не оставили сатане; тогда как Вы, желая поставить по свече тому и другому, впали в противоречия, отстаивали, например, Пушкина, литературу и театр, которые, с Вашей точки зрения, если б только Вы имели добросовестность быть последовательным, нисколько не могут служить к спасению души, но много могут служить к её погибели. Чья же голова могла переварить мысль о тождественности Гоголя с Бурачком? Вы слишком высоко поставили себя во мнении русской публики, чтобы она могла верить в Вас искренности подобных убеждений. Что кажется естественным в глупцах, то не может казаться таким в гениальном человеке. Некоторые остановились было на мысли, что Ваша книга есть плод умственного расстройства, близкого к положительному сумасшествию. Но они скоро отступились от такого заключения: ясно, что книга писалась не день, не неделю, не месяц, а может быть год, два или три; в ней есть связь; сквозь небрежное изложение проглядывает обдуманность, а гимны властям предержащим хорошо устраивают земное положение набожного автора. Вот почему распространился в Петербурге слух, будто Вы написали эту книгу с целию попасть в наставники к сыну наследника. Ещё прежде этого в Петербурге сделалось известным Ваше письмо к Уварову, где Вы говорите с огорчением, что Вашим сочинениям в России дают превратный толк, затем обнаруживаете недовольство своими прежними произведениями и объявляете, что только тогда останетесь довольны своими сочинениями, когда тот, кто и т. д. Теперь судите сами: можно ли удивляться тому, что Ваша книга уронила Вас в глазах публики и как писателя и, ещё больше, как человека?

Вы, сколько я вижу, не совсем хорошо понимаете русскую публику. Её характер определяется положением русского общества, в котором кипят и рвутся наружу свежие силы, но, сдавленные тяжёлым гнётом, не находя исхода, производят только уныние, тоску, апатию. Только в одной литературе, несмотря на татарскую цензуру, есть ещё жизнь и движение вперёд. Вот почему звание писателя у нас так почтенно, почему у нас так лёгок литературный успех, даже при маленьком таланте. Титло поэта, звание литератора у нас давно уже затмило мишуру эполет и разноцветных мундиров. И вот почему у нас в особенности награждается общим вниманием всякое так называемое либеральное направление, даже и при бедности таланта, и почему так скоро падает популярность великих поэтов, искренно или неискренно отдающих себя в услужение православию, самодержавию и народности. Разительный пример – Пушкин, которому стоило написать только два-три верноподданнических стихотворения и надеть камер-юнкерскую ливрею, чтобы вдруг лишиться народной любви. И Вы сильно ошибаетесь, если не шутя думаете, что Ваша книга пала не от её дурного направления, а от резкости истин, будто бы высказанных Вами всем и каждому. Положим, Вы могли это думать о пишущей братии, но публика-то как могла попасть в эту категорию? Неужели в «Ревизоре» и «Мёртвых Душах» Вы менее резко, с меньшею истиною и талантом и менее горькие правды высказали ей? И она, действительно, осердилась на Вас до бешенства, но «Ревизор» и «Мёртвые Души» от этого не пали, тогда как Ваша последняя книга позорно провалилась сквозь землю. И публика тут права: она видит в русских писателях своих единственных вождей, защитников и спасителей от мрака самодержавия, православия и народности, и потому, всегда готовая простить писателю плохую книгу, никогда не прощает ему зловредной книги. Это показывает, сколько лежит в нашем обществе, хотя ещё и в зародыше, свежего, здорового чутья; и это же показывает, что у него есть будущность. Если Вы любите Россию, порадуйтесь вместе со мною падению Вашей книги!

Не без некоторого чувства самодовольства скажу Вам, что мне кажется, что я немного знаю русскую публику. Ваша книга испугала меня возможностию дурного влияния на правительство, на цензуру, но не на публику. Когда пронёсся в Петербурге слух, что правительство хочет напечатать Вашу книгу в числе многих тысяч экземпляров и продавать её по самой низкой цене, мои друзья приуныли; но я тогда же сказал им, что, несмотря ни на что, книга не будет иметь успеха, и о ней скоро забудут. И действительно, она теперь памятнее всем статьями о ней, нежели сама собою. Да, у русского человека глубок, хотя и не развит ещё, инстинкт истины!

Ваше обращение, пожалуй, могло быть и искренно. Но мысль – довести о нём до сведения публики – была самая несчастная. Времена наивного благочестия давно уже прошли и для нашего общества. Оно уже понимает, что молиться везде всё равно, и что в Иерусалиме ищут Христа только люди, или никогда не носившие его в груди своей, или потерявшие его. Кто способен страдать при виде чужого страдания, кому тяжко зрелище угнетения чуждых ему людей, – тот носит Христа в груди своей и тому незачем ходить пешком в Иерусалим. Смирение, проповедуемое Вами, во-первых, не ново, а во-вторых, отзывается, с одной стороны, страшною гордостью, а с другой – самым позорным унижением своего человеческого достоинства. Мысль сделаться каким-то абстрактным совершенством, стать выше всех смирением может быть плодом только или гордости, или слабоумия, и в обоих случаях ведёт неизбежно к лицемерию, ханжеству, китаизму. И при этом Вы позволили себе цинически грязно выражаться не только о других (это было бы только невежливо), но и о самом себе – это уже гадко, потому что, если человек, бьющий своего ближнего по щекам, возбуждает негодование, то человек, бьющий по щекам самого себя, возбуждает презрение. Нет! Вы только омрачены, а не просветлены; Вы не поняли ни духа, ни формы христианства нашего времени. Не истиной христианского учения, а болезненною боязнью смерти, чорта и ада веет от Вашей книги. И что за язык, что за фразы! «Дрянь и тряпка стал теперь всяк человек!» Неужели Вы думаете, что сказать «всяк», вместо «всякий», – значит выразиться библейски? Какая это великая истина, что, когда человек весь отдаётся лжи, его оставляют ум и талант! Не будь на Вашей книге выставлено Вашего имени и будь из неё выключены те места, где Вы говорите о самом себе как о писателе, кто бы подумал, что эта надутая и неопрятная шумиха слов и фраз – произведение пера автора «Ревизора» и «Мёртвых Душ»?

Что же касается до меня лично, повторяю Вам: Вы ошиблись, сочтя статью мою выражением досады за Ваш отзыв обо мне, как об одном из Ваших критиков. Если б только это рассердило меня, я только об этом и отозвался бы с досадою, а обо всём остальном выразился бы спокойно и беспристрастно. А это правда, что Ваш отзыв о Ваших почитателях вдвойне нехорош. Я понимаю необходимость иногда щёлкнуть глупца, который своими похвалами, своим восторгом ко мне только делает меня смешным, но и эта необходимость тяжела, потому что как-то по-человечески неловко даже за ложную любовь платить враждою. Но Вы имели в виду людей, если не с отменным умом, то всё же и не глупцов. Эти люди в своём удивлении к Вашим творениям наделали, может быть, гораздо больше восторженных восклицаний, нежели сколько Вы сказали о них дела; но всё же их энтузиазм к Вам выходит из такого чистого и благородного источника, что Вам вовсе не следовало бы выдавать их головою общим их и Вашим врагам, да ещё вдобавок обвинить их в намерении дать какой-то предосудительный толк Вашим сочинениям. Вы, конечно, сделали это по увлечению главною мыслию Вашей книги и по неосмотрительности, а Вяземский, этот князь в аристократии и холоп в литературе, развил Вашу мысль и напечатал на Ваших почитателей (стало быть, на меня всех больше) чистый донос. Он это сделал, вероятно, в благодарность Вам за то, что Вы его, плохого рифмоплёта, произвели в великие поэты, кажется, сколько я помню, за его«вялый, влачащийся по земле стих». Всё это нехорошо! А что Вы только ожидали времени, когда Вам можно будет отдать справедливость и почитателям Вашего таланта (отдавши её с гордым смирением Вашим врагам), этого я не знал, не мог, да, признаться, и не захотел бы знать. Передо мною была Ваша книга, а не Ваши намерения. Я читал и перечитывал её сто раз, и всё-таки не нашёл в ней ничего, кроме того, что в ней есть, а то, что в ней есть, глубоко возмутило и оскорбило мою душу.

Если б я дал полную волю моему чувству, письмо это скоро бы превратилось в толстую тетрадь. Я никогда не думал писать к Вам об этом предмете, хотя и мучительно желал этого и хотя Вы всем и каждому печатно дали право писать к Вам без церемоний, имея в виду одну правду. Живя в России, я не мог бы этого сделать, ибо тамошние Шпекины распечатывают чужие письма не из одного личного удовольствия, но и по долгу службы, ради доносов. Но нынешним летом начинающаяся чахотка прогнала меня за границу и N переслал мне Ваше письмо в Зальцбрунн, откуда я сегодня же еду с Анненковым в Париж через Франкфурт-на-Майне. Неожиданное получение Вашего письма дало мне возможность высказать Вам всё, что лежало у меня на душе против Вас по поводу Вашей книги. Я не умею говорить вполовину, не умею хитрить: это не в моей натуре. Пусть Вы или само время докажет мне, что я ошибался в моих о Вас заключениях – я первый порадуюсь этому, но не раскаюсь в том, что сказал Вам. Тут дело идёт не о моей или Вашей личности, а о предмете, который гораздо выше не только меня, но даже и Вас: тут дело идёт об истине, о русском обществе, о России. И вот моё последнее заключительное слово: если Вы имели несчастие с гордым смирением отречься от Ваших истинно великих произведений, то теперь Вам должно с искренним смирением отречься от последней Вашей книги и тяжкий грех её издания в свет искупить новыми творениями, которые напомнили бы Ваши прежние. Зальцбрунн".

По оценке Герцена, эта "гениальная вещь" в списках быстро разошлась по Европе, затем и по России. Ее читали многие, в том числе: петрашевцы, народники, революционные демократы и марксисты. Власти запретили ответ Белинского для печати, а за нелегальное чтение предусматривал каторгу. Лишь в 1855 году в газете "Колокол", издаваемой Герценом в Лондоне, был опубликован полный текст ответа.

8

Работа изнуряла Виссариона Григорьевича. К тому же, много душевных сил и здоровья уходило на цензоров, которые беспощадно кромсали его статьи. Об этом он говорил Панаевой: "… сегодня я взволновался, когда мне принесли лист моей статьи, окровавленной цензорами; извольте печатать изуродованную статью! От таких волнений грудь ноет, дышать трудно!"

И.И.Панаев вспоминал: " … Говорят, что чахоточные никогда почти не сознают своей болезни, опасности своего положения и постоянно рассчитывают на жизнь. Белинский очень хорошо знал, что у него чахотка и никогда не рассчитывал на жизнь и не утешал себя никакими мечтами она будущее… Его болезненные страдания развивались страшно в последнее время от петербургского климата, от разных огорчений, неприятностей и от тяжелых и смутных предчувствий чего-то недоброго. Стали носиться какие-то неблагоприятные для него слухи, все как-то душнее и мрачнее становилось кругом его, статьи его рассматривались все строже и строже… болезнь начала действовать быстро и разрушительно. Щеки его провалились, глаза потухали, он еле передвигал ноги и начинал дышать страшно. – "Плохо мне, плохо, Панаев". "Все кончено! – думал я – через несколько дней, а может быть и через несколько часов не станет этого человека!"

Даже будучи тяжелобольным, Белинский оставался под наблюдением III Отделения императорской канцелярии. Дубельт, ее начальник, приказал чиновнику М.М.Попову отнести Белинскому повестку с явкой "единственно для того, чтобы лично познакомиться с Леонтьем Васильевичем Дубельтом, хозяином русской литературы". Свидание с высоким начальством не состоялось, поскольку Виссарион Григорьевич уже не вставал с постели из-за одышки, кашля, слабости. Эпизод прихода полицейского в дом изобразил художник А.Наумов в 1881 году на картине с названием: "Н.А.Некрасов и И.И.Панаев у больного Белинского".

Критическим здоровье стало с апреля 1848 года. Последней работой Белинского, напечатанной в "Современнике", стал некролог о великом русском артисте П.С.Мочалове.

Ранним утром 26 мая 1848 года на улице Набережная реки Фонтанки, 17, за четыре дня до своего тридцатисемилетия перестало биться сердце Виссариона Григорьевича Белинского. А.В.Орлова, его свояченица, рассказывала со слов Марии Васильевны, как за 4 часа до смерти он пришел в себя и: "Необыкновенно громко, но отрывочно начал произносить как будто речь к народу. Он говорил о гении, о честности, спешил, задыхался. Вдруг с невыразимой тоской, с болезненным воплем говорит: "А они меня не понимают, совсем не понимают! Это ничего: теперь не понимают – потом поймут. А ты, понимаешь ли меня?" – "Конечно, понимаю". – "Ну, так растолкуй им и детям". И все тише и невнятнее делалась его речь"

О том, как заботилась Мария Васильевна об безнадежно больном муже, знакомая сообщала И.С.Тургеневу: "Бедная жена не отходила от него ни на минуту и совершенно одна прислуживала ему, поворачивала и поднимала его с постели. Эта женщина, право, заслуживает всеобщего уважения; так усердно, с таким терпением, так безропотно ухаживала за больным мужем всю зиму". Мария Васильевна на 42 год пережила своего мужа и умерла в 1890 году.

Похороны Белинского состоялись 29 мая на Волковом кладбище Петербурга. В последний путь его провожали родственники, а также писатели и журналисты "Современника".

"Смерть Белинского, – по словам А.Я.Панаевой, – может быть, избавила его от больших неприятностей. Только по удостоверению его доктора Тильмана, что дни больного сочтены, Белинского оставили в покое. Носились слухи, что ему грозила высылка из Петербурга и запрещение писать. Не было ли это для него равносильно смерти?".

Н.Н.Тютчев вспоминал, чтобы помочь жене и детям Белинского, решено было: "… разыграть в лотерею, в пользу семейства, библиотеку покойного. Для этого надобно было выхлопотать разрешение правительства. Вспомнив мои недавние переговоры с Поповым и теплый отзыв последнего о Белинском, друзья Белинского возложили на меня переговоры и в настоящем случае. Услышав о смерти Белинского, Попов выразил сожаление о столь преждевременной кончине замечательного критика, но только я заговорил о лотерее, он весь изменился в лице, окрысился и зашипел на меня: "Это все равно, милостивый государь, как если бы вы просили разрешения на объявление о лотерее в пользу государственного преступника Рылеева".

Значительную материальную поддержку вдове оказывал редактор "Современника" – Н.А.Некрасов. И.С.Тургенев выплачивал пенсию Ольге Белинской до возраста пятнадцати лет.

Современники по-разному относились к Белинскому. Поэт, литературный и театральный критик Аполлон Григорьев так сказал о нем: "Все наши сомнения и надежды выносил он в своей душе, – и оттого-то все мы жадно слушали его вулканическую речь, шли за ним как за путеводителем… Бесстрашный боец за правду – он не усумнился ни разу отречься от лжи, как только сознавал ее, и гордо отвечал тем, которые упрекали его за изменения взглядов и мыслей, что не изменяет мыслей только тот, кто не дорожит правдой… Смело и честно звал он первый гениальным то, что он таковым сознал, и благодаря своему критическому чутью ошибался редко. Так же смело и честно разоблачал он, часто наперекор общему мнению, все, что казалось ему ложным и напыщенным, – заходил иногда за пределы, но, в сущности, в основах, никогда не ошибался. У него был ключ к словам его эпохи, и в груди его жила могущественная и вулканическая сила".

А.И.Герцен, в воспоминаниях "Былое и думы", писал о Виссарионе Григорьевиче: "… в этом застенчивом человеке, в этом хилом теле обитала мощная гладиаторская натура; да, это был сильный боец! Он не умел проповедовать, поучать, ему надобен был спор. Без возражений, без раздражения он не хорошо говорил, но когда он чувствовал себя уязвленным, когда касались до его дорогих убеждений, когда у него начинали дрожать мышцы щек и голос прорываться, тут надобно было его видеть; он бросался на противника барсом, он рвал его на части, делал его смешным, делал его жалким и по дороге с необычайной силой, с необычайной поэзией развивал свою мысль. Спор оканчивался часто кровью, которая у больного лилась из горла…"

Идейный противник великого критика Ив.Аксаков вынужден был признать в 1865 году: "Много я ездил по России; имя Белинского известно каждому сколько-нибудь мыслящему юноше, всякому, жаждущему свежего воздуха среди вонючего болота провинциальной жизни. Нет ни одного учителя гимназии в губернских городах, которые бы не знали наизусть письма Белинского к Гоголю… И если вам нужно честного человека, способного сострадать болезням и несчастиям угнетенных, честного доктора, честного следователя, который полез бы на борьбу, – ищите таковых в провинции между последователями Белинского".

"Литературные петербургские знаменитости, – вспоминал И.И.Панаев, – смотрели на Белинского с высоты своего величия. Они не удостаивали замечать его или отзывались о нем как о наглом, недоучившемся студенте, который осмеливается посягать на вековые славы. Один Пушкин, кажется, в тайне сознавал, что этот недоучившийся студент должен будет занять некогда почетное место в истории русской литературы…"

Владимир Иванович Панаев, чиновник высокого ранга, член Российской академии, генерал, так отозвался о критике: "Намордник следует надеть такому писаке, на цепь его посадить, а ему дозволяют печатать. До чего теперь дошла литература! Появились в ней разночинцы, мещане! Прежде все литераторы были из привилегированного класса, и потому в ней была благонадежность, сюжеты брались сочинителями нравственные, а теперь мерзость, грязь одну описывают. Распущенность, страшная распущенность допущена, необходимо наложить узду на нынешних писак! Просто срам – такое лицо, как Жуковский, сажает мужика в свою коляску, потому что он, видите ли, мужицкие стишки пописывает".

Друг Пушкина, П.А.Вяземский – поэт, критик и цензор, называл Белинского "литературным бунтовщиком, который за неимением у нас бунтовать на площади, бунтовал в журналах".

Для Фаддея Булгарина, публициста, редактора газеты "Северная пчела", агента III отделения Белинский значился "бульдогом", который приехал в Петербург, якобы для того, чтобы травить литераторов. Однако "Бульдог" не только "травил", но и поощрял таланты.

После прочтения Достоевского "Бедные люди", критик попросил срочно пригласить автора к себе.

Федор Михайлович вспоминал: "… меня привели к нему. Помню, что на первый взгляд меня очень поразила его наружность, его нос, его лоб; я представлял его себе почему-то совсем другим, "этого ужасного, этого страшного критика" Он встретил меня чрезвычайно важно и сдержанно… но не прошло, кажется, и минуты, как все преобразилось: важность была не лица, не великого критика, встречающего двадцатидвухлетнего начинающего писателя, а, так сказать, из уважения его к тем чувствам, которые он хотел мне излить, как можно скорее, к тем важным словам, которые чрезвычайно торопился мне сказать… Я вышел от него в упоении… Я припоминаю ту минуту в самой полной ясности. И иногда потом я не мог забыть ее. Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом".

Время не властно над памятью, выражаемой во множестве форм. Первый акварельный портрет молодого Белинского написал художник К.А.Горбуновым в 1838 году. Горбуновский портрет повторил художник П.А.Брюлов. Писали портреты Белинского и другие художники, в том числе и в XX веке.

Жизнь неистового Виссариона оценивается не количеством прожитых лет, а тем, что оставил потомкам.

За пятнадцать лет творчества им написано 30 томов, в число

которых вошли критические статьи по творчеству некоторых писателей, поэтов, драматургов, а также обзорные статьи о различных направлениях в русской и зарубежной литературе и многое другое.

Продолжателями его дела стали критики: Н.А.Добролюбов, Д.И.Писарев, Н.Г.Чернышевский и др.

При жизни Белинского печатались лишь отдельные статьи в периодических изданиях. Лишь спустя пятнадцать лет со дня его смерти, в 1859 в московском издательстве К.Т.Солдатёнкова отпечатали двенадцатитомное собрание сочинений. В 1891 году в товариществе "Общественная польза" вышел исследовательский труд М.А.Протопопова "Виссарион Белинский". Тринадцатитомник под ред. С.А.Венгерова и В.С.Спиридонова начал выходить в Москве с 1900 по 1917 и закончился в двадцатые годы. В 1908 году в Петербурге была издана книга Пыпина "Белинский, его жизнь и переписка".

В СССР память о Белинском обрела вторую жизнь. 1938 году в Чембаре Пензенской области открыли первый в стране музей – усадьбу, посвященный великому земляку. В экспозиции представлены его личные вещи, книги, карандаши и многое другое. Здесь же, перед зданием музея, ему установлен памятник. В 1948 году Чембар переименовали в Белинск.

Имя Виссариона Белинского в России носят 478 улиц, площадей и переулков. Только в одной Пензенской области его именем названы улицы в 22 городах, поселках и селах. В Пензе установлено четыре памятника критику, один из них напротив драматического театра скульптора Е.Вучетича, причисленный к объектам культурного наследия федерального значения.

Есть улицы Белинского в Минске, Одессе, Севастополе, Харькове, Херсоне и др. городах бывшего СССР. Имя Белинского присвоено Пензенскому педагогическому институту, московской школе № 19, средней школе города Белинск, Пензенской области и классической гимназии в Пензе. С 1898 года в Пензе библиотека носит имя Белинского. Такого же названия есть библиотеки в Калуге, Новосибирске, Нижнем Новгороде, Красноярске, Якутске и др. городах нашей страны.

В Советском Союзе широко и всестороннее исследовалось творчество Белинского. О нем написано множество научных работ, монографий, отдельных статей, помогающих понять его творчество. Систематически Белинского начали издавать с 1937 года. Например, под редакцией Н.Н.Мордовченко в Ленинградском издательстве Гослитиздат вышла работа Белинского "Сочинения Александра Пушкина". В 1944 году в издательстве "Молодая гвардия" в серии ЖЗЛ вышла книга Н.Водовозова – "Белинский", в 1948 года, трехтомник его работ. За период 1953 по 1959 вышло в московском издательстве Академии наук СССР 13 томов Белинского. С 1976 года по 1982 год добавлено еще девять. В 1951 году на студии "Ленфильм" режиссер Г.Козинцев поставил полнометражный художественный фильм – "Белинский". С 1957 году выпускались почтовые марки, посвященные Белинскому.

11 июня 1961 года на пензенской земле отметили 150-летие со дня рождения Виссариона Григорьевича Белинского. На празднование в Белинск съехались гости из Москвы, Ленинграда, Пензы, Куйбышева, Грозного, Саранска и др. городов Союза. На следующий день в областном театре драмы состоялись научные чтения. Слово о великом критике сказал и депутат Верховного Совета РСФСР писатель Б.Н.Полевой.

Не забыт Белинский и в XXI веке. В издательстве Тверской университет в 2010 году Строганов М. и Трифаженкова И. выпустили научную работу: "Словарь филологических терминов В.Г.Белинского".

К 200-летию со дня рождения критика в 2011 издательство "Московский университет выпустило сборник статей ученых

Москвы, Петербурга, Казани, Екатеринбурга, Воронежа, Томска

под редакцией Прохорова И.Е

с названием "

Личность и творчество В.Г.Белинского: взгляд из XXI века".

В статьях данные новые подходы к изучению личности и творчества великого критика.

В издательстве "Грифон" в 2011 году вышла переписка Белинского с названием "Вся жизнь моя в письмах". В этом же году "Книжный Клуб Книговек" выпустил 3хтомное собрание сочинений Белинского. Издавался Белинский и другими издательствами.

Московский гуманитарный университет подготовил расширенное "Электронное научное издание В.Г.Белинский 1811 – 1848г.", которое будет полезным школьникам, студентам и тем, кто интересуется становлением в России реалистической литературой.

В интернете можно найти научные фильмы-клипы, посвященные Белинскому.

В заключение приведу слова критика Н.А.Добролюбова. "Чтобы не случилось с русской литературой, – говорил он, – как бы пышно не развивалась она, Белинский будет всегда ее гордостью, ее славой, ее украшением. До сих пор каждый из лучших наших литературных деятелей сознается, что значительной частью своего развития обязан, непосредственно или посредственно, Белинскому".

ПОЭТ, ИДУЩИЙ ВПЕРЕДИ ВРЕМЕНИ

Из детских рано вырвался одежд

И сердце бросил в море жизни шумной,

И свет не пощадил – бог не спас!

            М.Ю.Лермонтов.

Удивительная страна Россия! Рождая гениев, тут же выносит им приговор и вспоминает убиенных по их датам рождения или смерти, а то и вовсе забывает. Как в прошлое, так и в настоящее время, в худшем положении, чем Пушкин, оказался Лермонтов, хотя по значимости для русской словесности их ставили рядом.

Хочу своей работой побудить читателя перечитать Лермонтова, насладиться музыкой слова, осмыслить истоки творчества, пройтись по его “кремнистому” жизненному пути и почувствовать, насколько поэт современен и в наше время.

Творец не обделил Михаила Юрьевича талантом, эпоха сделала его одиноким скитальцем под белым парусом надежды, а судьба отмерила жизненный путь длинной в двадцать семь лет, из них творческого – тринадцать. Надо уложиться вовремя, все успеть и писать, писать, писать…

1

Алексей Емельянович Столыпин, отец Елизаветы, будущей бабушки Мишеля Лермонтова, оказал услугу Алексею Орлову, участнику дворцового переворота при возведении на царствование Екатерины II, и пользовался фавором высокого покровителя. Жил на широкую ногу, имея почти девятьсот душ крепостных, огромные земли, псовую охоту, один из лучших домашних театров и был отцом пяти дочерей и шести сыновей. Сыновьям дал образование и пристроил на государственную службу. С девицами оказалось труднее, особенно с Лизой, имевшей высокий рост, крупную кости и заурядную внешность, не привлекавшей сватов, и потому ее в двадцать лет домашние в шутку называли “старой” девой.

На одном из театральных представлений Лизу свели с небогатым орловским помещиком Михаилом Васильевичем Арсеньевым, гвардейским прапорщиком, любителем театра, охоты и других развлечений. С помолвкой не тянули. Свадьбу сыграли скромно, в семейном кругу. Кроме тридцати тысяч рублей, золота, серебра, доставшихся от умершей тетушки, Елизавета получила от отца купленное у Нарышкиных имение Никольское, что в Пензенской губернии, переименованное потом в Тарханы, четыре тысячи десятин земли и пятьсот крепостных. Живи и радуйся! Однако рок преследовал Елизавету Алексеевну. Первые дети оказались нежизнеспособными. Муж от неразделенной любви соседки-помещицы Мансыровой отравился, оставив жену вдовой в тридцать семь лет и дочерью навыданье. Романтичной, с черными выразительными глазами, отец успел привить ей любовь к музыке, вокалу, книгам. Увлекалась она фантастическими повестями мадам Жанлис, любила романы и драмы Коцебу и была далека от денежных проблем. Зато деятельная маменька отсудила у родственников покойного мужа долю дочери в тридцать тысяч рублей и двадцать семь крепостных. Таким образом, приданное было собрано. Дело за женихом…

Как-то вдовствующая Елизавета Алексеевна решила навестить родственников мужа в селе Васильевском Елецкого уезда Орловской губернии. Там гостили соседи, незнатные Лермонтовы, в их числе Юренька, офицер в отставке, но служивший по гражданской части в Петербурге. Маша сразу заметила белокурого, светлоглазого, пылкого молодого человека. Сердце забилось тревожно, но еще тревожнее у родительницы. В офицеришке она почувствовала опасность. Не такого зятя хотела иметь Елизавета Алексеевна Столыпина. Её убеждения дочери, что это вертопрах, картежник, пьяница, и гол как сокол, не возымели действия. Сердцу не прикажешь. Венчались молодые в Тарханах под звуки оркестра, выписанного из Пензы.

Юрием Петровичем овладела страсть к деятельности, жена поддерживала. Теща была вынуждена отдать бразды правления движимым и недвижимым в руки новоявленного хозяина. Однако доход от имения заметно упал. И без того угрюмая, Елизавета Алексеевна косо смотрела на зятя. Конфликт назревал, но началась война с Бонапартом. Юрий Петрович с одобрения жены записался добровольцем в ополчение; теща на нужды армии выделила триста рублей ассигнациями.

В декабре 1813 года Маша и маменька забрали больного воина из витебского госпиталя, где он находился на излечении, и поехали в Петербург. Мария Михайловна пением покорила салоны, а муж обаянием дамские сердца, на почве этого между супругами возникали сцены ревности. Теща не на шутку всполошилась, да и карточный долг зятя рос с каждым днем, чтобы оградить семью от развала она настояла на отъезде семейства в Москву. Они поселились рядом с Красными воротами в двухэтажном доме. Юрий Петрович играл в карты, домой возвращался поздно. Жена была на сносях.

2

В ночь со второго на третье октября 1814 года родился мальчик. В церковной книге записано: "В доме господина покойного генерал-майора и кавалера Федора Николаевича Толя у живущего капитана Юрия Петровича Лермонтова родился сын Михаил". Повивальная бабка предсказала ему двух жен и великое будущее. Прежде чем дать имя новорожденному, между отцом и тещей разгорелся спор. Он настаивал на имени Пьер, а она на имени покойного мужа. Уплата карточного долга решила исход – Михаил, так Михаил.

Мария Михайловна еще не оправилась от родовой горячки, а супруга будто бы бес попутал: карты, женщины, вино. Ослабленной матери доктора предрекали чахотку. Лучшего места для младенца и лечения дочери, чем Тарханы, Елизавета Алексеевна не видела, да и зятька пензенская глушь может остепенить

Весной 1815 года, как только высохли дороги, двинулись в путь. Так у ребенка начался тринадцатилетний тарханский период жизни. Складывался он неблестяще. Отец скучал, играл в карты, в хозяйство не вникал. Раздоры в семье продолжались. Разрываясь между ребенком, мужем и маменькой, Мария Михайловна таяла как свечка. Хворал и мальчик: золотуха, чирьи на коже, расчесы, вялые ножки.

В дни примирения, родители пели дуэтом, писали в альбомы друг другу собственные стихи. Некоторые из них Мария Михайловна перекладывала на музыку и, посадив сына на колени, напевала. "Когда я был в возрасте трех лет, то была песня, от которой я плакал: я не могу теперь вспомнить, но уверен, что если б услыхал ее, она произвела прежнее действие. Ее напевала мне покойная мать", – запишет Лермонтов в 1830 году. Такая безоблачность сохранялась в усадьбе недолго. Очередная крупная ссора вызвала у Марии Михайловны смертельное легочное кровотечение. Было ей от роду 21 год, 11 месяцев и 7 дней.

На второй день после похорон между зятем и тещей разгорелась распря из-за ребенка. Каждый тянул в свою сторону. Елизавета Алексеевна боялась, что Юрий Петрович похитит сына и лишит её самого дорогого, что осталось в жизни. Выставляла на дорогах дозоры, чтобы вовремя заметить похитителя и спрятать внука подальше; убрала в доме все, что могло напоминать об отце. В довершении, друг семьи Столыпиных пензенский губернатор М.М. Сперанский помог Елизавете Алексеевне составить завещание. “Если отец внука моего истребовает, чем, я не скрывая чувств своих, нанесет мне величайшее оскорбление, то, я, Арсеньева, все ныне завещанное мною движимое и недвижимое имение представляю по смерти моей уже не внуку моему, Михайле Юрьевичу Лермонтову, но в род Столыпиных, и тем самым отделяю означенного внука моего от всякого участия в остающемся после смерти моей имении”. Угроза подействовала. Мишель на всю оставшуюся жизнь оказался под опекой бабушки.

С завещанием улажено. Можно с внуком отправиться на богомолье в Киев. Отмолившись, прямиком к родственникам в Пензу. Приглянулся дом на Дворянской. Здесь был написан портрет трехлетнего Мишеля. Неизвестный художник изобразил его старше, в платьице, с кистью в одной и свитком бумаги в другой руке. Мальчик долго смотрел на изображение. Покуда нянюшка отлучилась, дополз к коробке с шитьем, взял ножницы и принялся резать на себе девичий наряд. Поднялся переполох, доложили бабушке. Она осталась довольной поведением внука и приказала заказать у портного шаровары и рубашку.

Мишеньке шел четвертый год, а ножки не хотели слушаться, нарывы на коже не сходили. Пензенские медики посоветовали серные воды Кавказа, да и Елизавете Алексеевне пора поправить здоровье. После смерти дочери долго болела, и в сорок лет выглядела старухой.

Лечение водами пошло впрок. Миша окреп, стал бегать, кожа очистилась. Бабушка посвежела, воспрянула духом. В Тарханах их ждал новый дом. Старый снесли, мебель продали, чтобы не напоминала о черных днях. Выстроенную каменную церковь в память об умершей дочери, освятили во имя Марии Египетской.

Миша чувствовал себя одиноко, не хватало отцовской руки, тепла, участия. Бабушка продолжала ограждать внука от нежелательных для нее встреч. Чувствуя несправедливость, мальчик протестовал по-своему: впадал в обмороки, в ознобы. Сердце опекунши сжималось. Посыльных гнали за отцом. Сколько радостных, светлых минут они проводили вместе. Но отец уезжал, так требовала бабушка, и ребенок погружался в грусть, замыкался в себе, становился вспыльчивым и даже злобным, взгляд крупных темных глаз тяжелел. Проницательность, тревога в них были недетскими. В чуб вплелась седая прядь.

Болезнь не отставала. Вновь появилась хромота, кожа покрылась струпьями, чесалась, сочилась, липла к одежде. Мучения заставляли ребенка отворачиваться к стене и большую часть времени проводить в кровати. Он разлюбил игрушки, кроме деревянных лошадок, которых дарил отец.

Любимым занятием шестилетнего больного стало рисование и перелистывание альбома покойной маменьки. Он не понимал написанного по-французски, но чувствовал, что это писала дорогая для него рука, и сделал рисунок памятника над могилой матери. Бабушка включила его в альбом с датой: 19 декабря 1820 года.

Кроме рисования и альбома, Мишель любил рифмовать слова, лепить из разноцветного воска фигурки, а особенно наблюдать за облаками, их игрой, движением, цветом и, наверное, в мечтах плыл за ними. Когда долго не мог заснуть, смотрел на луну, звезды и, как знать, может быть, тогда услыхал, как “звезда со звездою говорит".

Его душа, как губка, впитывала все: русские сказки, былины, песни, предания о Пугачеве, рассказы живых участников войны с Наполеоном, о Бородинском сражении, новогодние колядки и похоронные пения. Он видел кулачные и петушиные бои и разудалые праздники на масленицу. Из сказок больше всего полюбил о Еруслане Лазаревече, который сиднем сидел до двадцати лет, а потом стал богатырем. Сказка нравилась мальчику от того, что в герое видел себя, слабого на ноги. В шестилетнем возрасте Миша задавал вопросы о Наполеоне, позже интересовался истоками бессмертия, славы, таинственными силами природы. Касался любви и ненависти, но взрослые отмахивались, считая, что ребенок еще не дорос до таких материй. Он уединялся, отдаваясь грезам наяву. Его душа "чудесного искала".Он не был понят в детстве, как не был понят большинством и потом.

Учение Мишелю давалось легко. В семь лет научился играть в шахматы, владел скрипкой, фортепиано. Бонна Христина Осиповна учила немецкому языку и увлекала рассказами о доблестных рыцарях, поединках, прекрасных дамах. У гувернера мосье Капе учился французскому. Уроки священника тарханской церкви мальчик избегал, а русскую грамоту освоил за месяц с небольшим по стихам Жуковского и Державина, ставшими для него любимыми поэтами наряду с Пушкиным. Родственник А.А. Столыпин прислал любознательному племяннику “Кавказского пленника” и “Бахчисарайский фонтан”, и не забыл журнал “Полярная звезда” со стихами Александра Бестужева и Кондратия Рылеева.

Природа таланта многолика. Многие дети отмечены печатью того или иного, но этого мало, надо увидеть, дать толчок, поверить в талант. Отец первым отметил у сына поэтические наклонности. “Хотя ты еще в юных летах, но я вижу, что ты одарен способностями ума, – не пренебрегай ими и всего более страшись употребить оные на что-то вредное или бесполезное: это талант, в котором ты должен будешь дать ответ Богу”.

Болезни преследовали Мишеля. Тяжелая корь дала осложнение на ноги. В третий раз далекий путь на минеральные воды. Лето 1825 года много значило для мальчика. Кавказ оказался неисчерпаемым миром, насыщенный необыкновенной историей, песнями, танцами народов гор. Легенда о Прометее, прикованном к скале, долго не давала покоя подростку. Слышал он и перестрелки, видел пленных горцев и отряды русских солдат, идущих на передовые позиции. Виды Эльбруса, Бештау, Машука зачаровывали.

В доме родственницы Е.А.Хастатовой Миша, как утверждали некоторые современники, встретился с девочками Верзилиными, и влюбился в девятилетнюю Эмилию. “Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея 10 лет от роду?… Это была страсть сильная, хотя ребяческая: и это была истинная любовь; с тех пор я не любил так…Белокурые волосы, голубые глаза”. Стихотворение “Первая любовь” того периода.

В ребячестве моем тоску о любови знойной

Уж стал я понимать душою беспокойной.

Здоровье восстановлено до того, что в Тарханах Мишель мог галопом скакать на малорослой лошадке, играть с деревенскими мальчишками в войну в траншеях, вырытых в усадьбе по настоянию отца, играть в снежки, кататься на коньках…

Характер мальчика складывался из противоречий добра и зла, открытости и замкнутости, жесткости и мягкости, вспыльчивости и отходчивости, из увиденного неравенства богатых и бедных, унижений слабого перед сильным. Длительные болезни сформировали в нем определенный комплекс из самооценки: нескладен, плох собой, заносчив, мстителен, обидчив, с которым потом боролся всю жизнь.

Чем чаще ребенок улыбается в детстве, тем благосклонней будет к нему судьба. Биограф Лермонтова П.А. Висковатов писал: «Всеобщее баловство и любовь делали из него баловня, в котором, несмотря на прирожденную доброту, развивался дух своеволия и упрямства, легко при недосмотре переходящий в детях в жестокость».

Резкие смены настроения не способствовали сближению Лермонтова с окружающими. Отраду он находил, перечитывая альбом матери, в котором старался постичь ее душевный мир, страдания, их причину. Мальчик многого не мог понять, но тайна исповеди на страницах, запала в его душу и невольно возникло желание скрывать и свои мысли, и чувства. В ранней смерти матери он увидел и свой недалекий знак гибели, под которым прошла его короткая жизнь и творчество.

Я знал: удар судьбы меня не обойдет…

3

Дети растут быстро, еще быстрее растут внуки. Вот и Мишеньке тринадцатый год. Пора думать о серьезном обучении. Осенью 1827 года бабушка повезла внука в Москву. Перед тем, как тронуться в дальнюю дорогу, он простился с милыми сердцу Тарханами: обошел дом, коснулся колонн церкви Марии Египетской, постоял под вязом, где были привязаны качели. Шурша бронзой опавшей листвы, медленно побрел к прудам, спустился в траншею – военной забаве детства. Миновал теплицы. Постоял у могилы дедушки, матери…

Кавалькада тронулась. Прощайте поля, туманы, осенний хрусталь лесов, сизый дым тлеющей стерни, таинственные овраги, речка Милорайка и ты, “чета белеющих берез”. От нахлынувших чувств, влага затянула глаза подростка, сердце застучало чаще. Свист кнута в руках кучера вернул его из мира воспоминаний и грусти. Приоткрыв заветную шкатулку, убедился, что тетрадь, “Разные сочинения…” в голубом бархатном переплете на месте, успокоился. В нее он собственной рукой переписывал понравившиеся стихи. Потом впишет: “Бахчисарайский фонтан” Пушкина, “Шильонский узник” Байрона в переводе Жуковского и др.

Златоглавая столица показалась издалека. Остановились у родственников на Сретенке. Перезимовав, перебрались на Поварскую, ближе к другим родственникам Столыпиным и знакомым Верещагиным.

Московский университетский благородный пансион считался одним из лучших учебных заведений того времени и предназначался для детей дворянского ранга. По уровню подготовки он приравнивался к Царскосельскому под Петербургом. В течение шести лет в пансионе на высоком уровне преподавались науки, спорт, искусство, военное дело. Демократизм – отличительная его черта.

Лермонтов оказался настолько хорошо подготовленным, что был принят сразу в четвертый класс, причем математический. Богатая библиотека заведения побуждала пансионеров к чтению Пушкина, Рылеева, Жуковского, Козлова, Грибоедова… Споры о прочитанном возникали часто среди учащихся. Лермонтов всегда защищал кумира – Пушкина от несправедливых нападок оппонентов.

Среди педагогов выделялись поэты: А.Ф. Мерзляков, С.В. Равич, Д.Н. Дубенский, которые прививали слушателям любовь к русскому языку, народной песне. Мишель не ограничивался учебной программой, а стремился к всесторонним знаниям: посещал частные художественные собрания Юсупова, Маслова, Власова, у букинистов покупал редкие книги и по ним изучал историю Отечества, любил посещать театр. От игры актера П.С. Мочалова был в восторге и писал родственнице М.А. Шан-Гирей как заправский театрал: “Помните ли, милая тетенька, вы говорили, что наши актеры (московские) хуже петербургских. Как жалко, что вы не видели здесь “Игрока”, трагедию “Разбойники”… Мочалов во многих местах превосходит Каратыгина”.

Сверстники замечали странность за Лермонтовым. На него вдруг что-то находило, убегал, уединялся и чем попало, и на чем попало писал. Писал торопливо, взахлеб. Это потом станет его привычкой.

Несмотря на общительность, постоянных друзей у Мишеля не было. “Маленький ростом, с большой головой и бледным лицом… глаза производили чарующее впечатление на того, кто бывал симпатичен Лермонтову. Во время вспышек гнева они были ужасны”. Таким запомнился художнику Меликову “болезненно-самолюбивый, экзальтированный ребенок”, которого в пансионе дети прозвали “лягушкой”.

Неровно складывались его отношения с Мишей Сабуровым. К стихотворению, ему посвященному, автор сделал приписку: “…(Как он не понимает моего пылкого сердца?)…” … “Наша дружба смешана со столькими разрывами и сплетнями – что воспоминания о ней не веселы… Я сам не знал, от чего так дорожил им”. “…Таких друзей не надо более”… Иное отношение было с теми, кто импонировал ему. “… Дурнов – друг, которого по ныне люблю и уважаю за открытую и добрую душу – он мой первый и последний”. Таким двойственным по характеру был подросток Лермонтов, но это не исключало в нем способности отличать правду от лжи, искренность от лицемерия.

11 марта 1830 года пансион неожиданно посетил высочайший “фельдфебель с оловянными глазами” и был возмущен отсутствием “надлежащей” дисциплины в заведении. Николай I хорошо понимал к чему приводит свободомыслие, и помнил как “ценой крови своих подданных” пришел к власти 14 декабря 1825 года, и повелел пансион преобразовать в гимназию с телесными наказаниями. Многие ученики покинули пансион, и в их числе Лермонтов. Но не это было главной причиной ухода, рамки заведения оказались тесными для одаренного юноши. За четвертый класс он имел “весьма похвальное поведение”, высшие баллы по математике, русскому, немецкому, французскому чуть ниже оценен по латыни и закону божьему. “Я сижу первым учеником”, – сделал он заметку на своей ведомости по успеваемости.

За успехи в учебе был награжден книгой и картиной. Письмо к М.А. Шан-Гирей: “Ваканции продолжаются, и … прости достопочтенный пансион. Но не думайте, что я рад был оставить его, потому учение прекратится; нет, дома буду заниматься еще более, нежели там”.

Уйдя из благородного пансиона, с января 1831 года Лермонтов приступил к занятиям в Московском университете, как самый молодой из студентов, на “нравственно – политическом” отделении, на современном языке – юридическом.

Проучился там два года. Прилежание и рвение к наукам не проявлял, а чаще садился в аудитории поодаль от всех и углублялся в совершенно другое чтение, оживляясь лишь на лекциях историка Погодина и профессора английской словесности Гарвея, который наизусть цитировал Байрона и других английских поэтов. Лермонтов и раньше был влюблен в поэзию английского лорда, а после зажигательно прочитанных лекций любовь стала еще большей. Байронизм войдет темной конвой в поведение и юношескую поэзию Мишеля. В дальнейшем он найдет в себе силы избавиться от преклонения кумиру и пойти своим путем.

Нет, я не Байрон, я другой,

Еще неведомый избранник,

Как он, гонимый миром странник,

Но только с русскою душой.

За московский период жизни Лермонтовым было написано около трехсот стихотворений, пятнадцать поэм и три драмы. В драме “Испанцы” он пытался постичь суть социального неравенства и пришел к выводу о всемогуществе “презренного металла”.

Что значит золото? – оно важней людей,

Через него мы можем оправдать

И обвинить…

Грешить…

И, несмотря на то, попасть и в рай…

В то время, когда большинству одногодок было не до высоких идеалов, а их интересовали маскарады, мундиры, доходы, Лермонтов в своих произведениях скорбит об Отечестве, об угнетенном народе и выступает против пороков общества. Он верит в торжество правды и гуманизма.

Лермонтов крепко встал на ноги как поэт. Он пишет поэму “Черкесы”, затем “Кавказский пленник”. Несмотря на то, что «пленник» походил на пушкинского, но в юном сочинителе чувствовалось умение владеть словом и сюжетом. Поражает диапазон раннего творчества: стихотворения, эпиграммы, песни, баллады, поэмы, драмы и пробы сил в прозе. Стихи лирические, интимного содержания чередовались с историческими. «Предсказание” написано шестнадцатилетним юношей в 1830 году.

Настанет год, России черный год,

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь.

На события во Франции он откликается стихотворением “30 июля 1830 года”.

Из многообразия пансионских сочинений Лермонтов составил рукописный сборник “Мелкие стихотворения. Москва 1829 году”. Стихотворение “Весна” было отобрано для журнала “Атеней” и напечатано двумя годами позже.

Чтобы писать обо всем, необходим не только запас житейских наблюдений и глубокие знания истории, искусства, литературы, но главное – иметь поэтический дар. Однако, не каждый его имеющий, может облечь знания в доступные для читателя литературные формы. Язык лермонтовских произведений прост. Язык народа всегда понятен народу. Не беда, что многие ранние произведения носили подражательный характер, этого никто из поэтов не избежал.

Время сделало свое дело. Лермонтов выбрал свой стиль, слог и направление впереди идущего, готового на изгнания, страдания и жертву собственной жизни ради свободы. В нем жил пророк. К этому времени относится начало “Демона”.

Нет, не мирной доле,

Но битвам, родине и воле

Обречена судьба моя.

В 1830 году Лермонтов узнает о завещании бабушки, и ему становится ясной причина оторванности от отца. Через год в деревеньке Кропотово в возрасте 42 лет умер Юрий Петрович. Как бы не осуждали его за легкомыслие, невнимание к сыну, но внутренняя близость между ними была абсолютной: “Благодарю тебя, бесценный друг мой, за любовь твою ко мне и нежное ко мне внимание, которое я мог замечать, хотя, и лишен был утешения жить с тобой. Тебе известны причины моей с тобой разлуки, и я уверен, что ты за сие укорять меня не станешь. Я хотел сохранить тебе состояние, хотя и самою чувствительнейшею для себя потерью, и бог вознаградил меня, ибо вижу, я в сердце и уважении твоем ко мне ничего не потерял”.

Ужасная судьба отца и сына

Жить розно и в разлуке умереть.

Душевные волнения сказались на характере. Лермонтов становится более замкнутым, угрюмым. Переживания он высказал в трагедии “Люди и страсти” и в “Странном человеке”.

“Люди и страсти” в его понимании – это хаос космоса, обрекающий человека на страдания, одиночество. Обман и предательство, по словам Лермонтова, причина гибели лучших людей. Им никто не протянет руку помощи. Каждый живет в хаосе сам по – себе. Юрий, герой драмы, умирает, а его подруга обращается к богу, прося о милости, о чуде. Но и бог оказался бессилен. Одиночество, скитания – лейтмотив этой драмы, который утвердился в дальнейшем творчестве молодого сочинителя. В ранней смерти Юрия автор увидел свою, и потому, торопился отыскать место в жизни. Счастлив тот, кто его найдет, и горе тому, кто окажется на бездорожье.

Не видя смысла дальнейшего пребывания в ее стенах альма – матер, Лермонтов первого июня 1832 года закончил студенческую жизнь. Итак, позади Москва. “… Москва моя родина и такою будет для меня всегда: – там я родился, там много страдал, и там был слишком счастлив”, – написал он в письме к М.А. Лопухиной.

4

Свойство внешне некрасивого человека влюбляться в красавиц, и потом терпеть муки отвергнутого, было присуще влюбчивому Лермонтову. Так случилось с Н.Ф. Ивановой, которой он посвятил цикл стихотворений 1830 – 1832 года. Наталья вначале ответила взаимностью на чувства Мишеля, но спустя время между ними наступило отчуждение. Лермонтов был оскорблен холодом и непониманием. Это повторилось и с Екатериной Сушковой. Ей он виделся как: “Неуклюжий косолапый мальчик лет шестнадцати или семнадцати, с красными неумными глазами, с вздернутым носом и язвительно насмешливой улыбкой”. Это при обостренном-то чувстве собственного достоинства и заносчивости Мишеля! Он позже назвал Екатерину: “Летучая мышь, крылья которой цепляются за все, что попадает на пути. – Было время, когда она мне нравилась”.

Спустя пять лет, в Петербурге, он встретил ее вновь и разыграл ложную пылкую страсть, вплоть до женитьбы. Она откликнулась на чувство, и отказала сватавшемуся к ней Алексею Лопухину. Лермонтовская интрига возымела действие. Свет смеялся над Сушковой. ”Итак, вы видите, что я хорошо отмстил за слезы, которые заставляло проливать кокетство м-ль С. пять лет назад”, – из письма Мишеля к А.М. Верещагиной.

Из всех влюбленностей у Лермонтова, настоящим увлечением было Варварой Лопухиной, скромной блондинкой с темными глазами и родинкой на лбу.

“У Вареньки родинка, Варенька уродинка”, – звали ее дети. “Уродинкой” она не была. Мечтательная, веселая, общительная, умная. В минуты подъема ее лицо загоралось, глаза расширялись, и казалась неземной. В короткую встречу осенью 1831 года в Москве, Мишель, как долг вежливости, написал ей в альбом стихотворение. Весной следующего года ее привезли из провинции в столицу на “ярмарку невест”.

Как-то молодежь на линейке, запряженной шестеркой лошадей, отправилась на прогулку в Симонов монастырь. Мишель оказался рядом с Варей, и после поездки зачастил к ней домой. Жила она напротив, на Большой Молчановке.

Чувство молодых людей окрепло во время совместных прогулок по аллеям подмосковного имения Середниково, в котором юноша неоднократно отдыхал летом. Здесь он написал акварельный портрет возлюбленной в образе испанской монахини.

Молодые во время прогулок люди часто говорили о будущем. В житейском плане свою будущность Лермонтов изложил Варваре позже, в письме от 4 августа 1833 года: “Боже мой! Если бы вы знали, какую жизнь я намерен вести! … Во-первых, чудачества, шалости, и всякого рода поэзия, залитая шампанским… нет больше веры: мне нужны материальные наслаждения, счастье осязаемое, счастье, которое покупают на золото… Моя жизнь до сих пор была цепью разочарований, теперь они смешны мне, я смеюсь над собой и над другими. Я только отведал всех удовольствий в жизни, не насладившись ими, пресытился”. Бравада сквозь слезы, бравада. Следом другое письмо, полное отчаяния: “…с каждым днем я все больше убеждаюсь, что из меня ничего не выйдет… Я теперь бываю в свете … Ах! Я ухаживаю и, вслед за объяснением в любви, говорю дерзости”.

Накануне отъезда на учебу в Петербург, Варя призналась Мишелю в любви и обещала ждать возвращения. Он же любил странно: любя страдал и хранил от всех, и даже от нее, свое святое чувство. Может быть боязнь, что и эта любовь обернется новым разочарованием и презрением, или может быть чувствуя свою обреченность на раннюю смерть, был не в праве связывать свою судьбу с судьбой Варвары. Так честнее и любил на расстоянии до самых последних своих дней. Судьбе было угодно провести влюбленные сердца по параллельным дорогам. Незаконченный роман “Княгиня Лиговская” свидетельство тому.

Посвящая стихотворение Кате Быховец в роковом 1841 году, Лермонтов в лице Быховец видел – Лопухину.

Нет, не тебя так пылко я люблю…

Люблю в тебе я прошлое страданье

И молодость погибшую мою…

До Вари дошли слухи, что Мишель в Петербурге снова увлекся Екатериной Сушковой. Это была любовь-месть, но Варя этого не знала и в отчаянии, под нажимом родственников, вышла замуж за богатого и бесцветного Бахметьева, старше ее на двадцать лет. Умерла Варвара Александровна в тридцать шесть и похоронена на кладбище Донского монастыря в Москве.

5

Петербургский университет не устроил Лермонтова, так как надо было вновь сдавать вступительные экзамены, и к тому же, в высших учебных заведениях был добавлен четвертый год обучения.

По бабушкиной просьбе и советам родственников Мишель определился в престижную школу подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров – “двухгодичное заключение”. Здесь не поощрялось сочинительство, чтение художественной литературы, а в моде были пирушки, парады, погоня за чинами. Стены казармы давили. Лермонтов изнывал от душевного дискомфорта. В.И.Анненкова, посетившая Мишеля вместе с родственниками в лазарете, где он находился на излечении после перелома ноги в манеже, вспоминала: “У него был злой и угрюмый вид… Он был мал ростом, коренаст и некрасив… был желчным и нервным, и имел вид злого ребенка, избалованного, наполненного собой, упрямого и неприятного до последней степени”.

За маленький рост, сутулость, кривые ноги и желчность, Лермонтова прозвали в школе “Маёшка” – горбун. “Маёшка” – личина, защита, способ выжить и не растерять поэтического дара в этой обстановке. Марии Лопухиной он сетует: “… до сих пор я жил для литературной карьеры, столько жертв принес своему неблагодарному кумиру, и вот теперь я – воин. Быть может это особая воля проведения,… умереть с пулей в груди – это лучше, чем медленная агония старика".

Удивительное предчувствие юноши в восемнадцать лет! Добрая советчица Мария тут же откликнулась на письмо, советуя избегать: “… ту молодежь, которая бравирует всякими выходками и ставит себе в заслугу глупое фанфаронство. Умный человек должен быть выше этих мелочей … и следуйте своим путем”. На фоне душевного дискомфорта, на берегу Финского залива он пишет “Парус”.

Под ним струя светлей лазури,

Над ним луч солнца золотой…

А он, мятежный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой.

Страшно одиночество, еще страшнее быть одиноким среди людей. Занятия литературой скрашивали военную жизнь Мишеля. За это время им написаны стихотворения, эпиграммы и закончен роман “Вадим”, темой которого стали детские впечатления и рассказы о Пугачеве, услышанные в Тарханах. Из двадцати четырех глав первого прозаического произведения, автор в тринадцати рассказывает о нищем горбуне Вадиме и его готовности отмстить за отца. “Умы, предчувствуя переворот, волновались: каждая страница, и новая жестокость господина была записана рабом в книгу мщения, и только кровь могла смыть постыдные летописи”. В этих строках и заключается суть романа.

Два мучительных года в школе подпрапорщиков позади. 22 ноября 1834 года Лермонтов был произведен в корнеты и зачислен в лейб-гусарский полк, расквартированный в Царском Селе. По словам родственника А.П. Шан-Гирея: ”Нравственно Мишель в школе переменился не менее, как и физически, следы домашнего воспитания и женского общества исчезли; в это время в школе царствовал дух какого-то разгула, кутежа, бомбошерства; по счастью Мишель поступил туда не ранее девятнадцати лет и пробыл там не более двух, по выпуске в офицеры, все это пропало, как с гуся вода".

Окончание школы и чин были основанием на посещение того, чем развлекается свет. Бабушка писала своей приятельнице Крюковой: “Гусар мой по городу рыщет, и я рада, что он любит по балам ездить: мальчик молоденький, в хорошей компании и научится хорошему”. “Мальчик” понимал, что благодаря богатству бабушки и родственным связям был принят высшим обществом. Такое положение ему казалось унизительным.

Посещая салоны, балы, маскарады, видел перед собой маски, скрывающие истинные лица, в том числе и императора Николая I, о котором так сказал полковник Генштаба, адъютант цесаревича Александра Николаевича И.Ф. Савицкий: “Тридцать лет это страшилище в огромных ботфортах с оловянными пулями вместо глаз безумствовал на троне, сдерживая рвущуюся из-под кандалов жизнь, тормозя всякое движение, безжалостно расправляясь с любыми проблесками свободной мысли, подавляя инициативу, срубая каждую голову, осмелившуюся подняться выше уровня, начертанного рукой венценосного деспота. Окруженного льстецами, лжецами, не слыша правдивого слова”.

Лермонтов осмелился подняться выше начертанного уровня и осмелился сказать правду о николаевском обществе в своей драме “Маскарад”, с которой хотел начать дебют в большой литературе.

Незавидная была судьба драмы. ”Маскарад” – это страсти, протест против лжи, лицемерия, вызов тем, кто посещал маскарад в доме В.В. Энгельгардта: царю, царице, великим князьям, высшим офицерам, дамам света, карточным шулерам и другому ”всякому сброду”.

Слишком зорким был всесильный Бенкендорф, верно стоящий на страже нравственности России, чтобы дать простор драме. Три редакции, и даже изменение названия на “Арбенин” не возымели действия. “В новом издании, – отписывал Лермонтову работник жандармской канцелярии Ольденкоп, – мы находим те же неприличные выходки, нападки на костюмированные балы в доме Энгельгартов, те же дерзости против дам высшего света”… Разве можно допустить такую вольность юнца?

Как многие достигли до чинов, из грязи

Вошли со знатью в связи. А все ведь от чего? –

умели сохранять

Приличие во всем, блюсти свои законы,

Держались правил,…глядь!

При них и честь, и миллионы!

Итоговое мнение автора: “Драма “Маскарад” в стихах отданная мною на театр, не могла быть представлена по причине (как мне сказали) слишком резких страстей и характеров, и также потому, что в ней добродетель недостаточно награждена”. Через одиннадцать лет после его гибели только часть драмы была поставлена на сцене Александринского театра, а полностью Малым театром в Москве в 1862 году.

Еще в большей опале оказалась поэма “Демон”. Первую редакцию Лермонтов создал в пятнадцатилетнем возрасте. Чем взрослее становился автор, тем больше “дух изгнания” расправлял крылья, тем больше в Демоне раскрывался характер самого сочинителя и виденье им окружающего мира.

Где нет ни истинного счастья,

Ни долговечной красоты,

Где преступленья лишь да казни,

Где страсти мелкой только жить,…

Мучительно долгим оказался путь к завершению поэмы. Восемь редакций, а точка была поставлена лишь в 1839 году. Это говорит о том, насколько поэт был требовательным к себе, не терпя схематизма в творчестве, и насколько серьезно подошел к теме, в которой Бог своим проклятием опустошил душу Демона и превратил в орудие зла, и даже вспыхнувшая в нем любовь к Тамаре не стала возрождением его.

И вновь остался он надменный,

Один, как прежде, во вселенной

Без упованья и любви!

Цензура, считавшая церковь опорой монархии, узрела в поэме крамолу и наложила запрет на неё. Демон есть Демон, его не удержать в ежовых рукавицах чиновников. Поэму в списках читали, перечитывали и по-разному относились к ней. В.А. Жуковский не одобрил, а Плетнев, Вяземский и критик Белинский были в восторге. В.Ф. Одоевский поинтересовался: “Скажите, Михаил Юрьевич, с кого вы списали вашего “Демона”?”. “С самого себя, князь, неужели вы не узнали”, – последовал ответ. Вот и великий князь Михаил Павлович, возвращая автору список поэмы, спросил: “… Я только никак не пойму, кто кого создал: Лермонтов ли – духа зла или же дух зла – Лермонтова?”. Императрица Александра Федоровна тоже не упустила случая познакомиться с противоречивой поэмой и осталась довольной. Княгиня же Щербатова М.А. оказалась эмоциональнее всех: “Мне ваш Демон понравился: я бы хотела с ним окунуться на дно морское и полететь под облака”. Высшая оценка женщины, которая для Лермонтова “Такая, что не в сказке сказать, не пером описать”.

“Демона” напечатали в Германии в 1856 году с посвящением В.А. Лопухиной.

6

Смерть Пушкина повергла читающий Петербург в шок. Друзья поэта скромно умолчали истинную причину гибели, и лишь двадцатитрехлетний Лермонтов мужественно и достойно ответил убийцам гневным стихотворением “Смерть поэта”. Выстрел Дантеса в Пушкина он посчитал за выстрел в себя. Стихотворение в списках быстро разошлось по городу. Помог в этом С.А. Раевский. Петербург признал в Лермонтове настоящего поэта.

В начале февраля 1837 года к Мишелю зашел его родственник Николай Столыпин, служивший в канцелярии Нессельроде. Говорили о злополучной дуэли и гибели Пушкина. Столыпин оправдывал Дантеса. Лермонтов был возмущен, и после ухода гостя дополнил стихотворение еще шестнадцатью строками презрения и предупреждения власти о возмездии.

Но есть и божий суд, наперсники разврата!

Есть грозный суд: он ждет;

Он не доступен звону злата,

И мысли, и дела он знает на перед…

На стол главного жандарма – Бенкендорфа лег экземпляр стихотворения с угодливой заметкой цензора: “Воззвание к революции”. Докладная шефа легла на стол царя, в которой сообщалось, что возмутителя допросили, изъяли у него бумаги и содержат “…при Главном штабе без права сноситься с кем-либо извне… Вступление к этому сочинению дерзко, а конец – бесстыдное вольнодумство, более чем преступное…”

Арестованный Лермонтов просил камердинера приносить обеды, завернув в серую бумагу, и на ней спичками, обмакивая в вино с сажей, писал удивительные стихи: “Я, матерь Божия, ныне с молитвою…”, “Отворите мне темницу”, “Когда волнуется желтеющая нива”.

Кажется, что “нива” написана не опальным, а счастливым человеком, который беспечно идет по дорогим сердцу краям, где нет места житейским передрягам, ненависти.

Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе –

И счастье я могу постигнуть на земле,

И в небесах я вижу Бога.

Высшая гармония человека и природы высказана просто и откровенно.

Николая I незамедлительно отреагировал на бунтарское стихотворение: “Приятные стихи, нечего сказать… Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону”…, сослав на кавказскую войну, а С.А. Раевского, как распространителя “вредного сочинения”, упек в Олонецкую губернию.

Список “Смерть поэта” вдове Пушкина передал П.И.Мещерский. Знакомство поэта с Натальей Николаевной произошло в салоне Карамзиных в январе в 1839 года. “… чтобы вызвать ее доверие, сам начал посвящать ее в мысли и чувства, так мучительно отравляющие его жизнь, каялся в резкости мнений, в беспощадности суждений, так часто отталкивающих от него ни в чем перед ним неповинных людей. Прощание их было самое задушевное, много толков было потом у Карамзиных о непонятной перемене, происшедшей с Лермонтовым”, – из разговора между поэтом и вдовой Пушкина, записанный А.П.Араповой, дочерью от второго брака матери.

На гибель А.С. Пушкина откликнулся и Э.И. Губер, но его стихотворение, напечатанное в 1857 году в “Московских ведомостях”, не имело никакого резонанса.

7

Не предполагал Лермонтов что, в двадцать три года снова окажется на Кавказе, но не как вольный, а как поднадзорный. По пути простудился и “весь в ревматизмах” получил от начальства разрешение лечиться в Пятигорске. “…для меня горный воздух бальзам, хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит – ничего не надо в эту минуту; так и сидел бы и смотрел целую жизнь”, – из письма к С.А. Раевскому.

Несмотря на красоты Кавказа, участь ссыльного давала о себе знать. он жаловался М.А.Лопухиной в письме от 15 февраля 1838 года: “Милый друг, мне смертельно скучно… Я порядком упал духом… Бабушка надеется, что меня скоро переведут в царско-сельские гусары… она на этом основании не соглашается, чтобы я вышел в отставку”.

Усилия бабушки поддержал Бенкендорф и… “Принимал живейшее участие в просьбе… доброй и почтенной старушки Е.А. Арсеньевой в возвращении ее внука с Кавказа”. Николай I подписал приказ о переводе прапорщика Лермонтова в Гродненский гусарский полк корнетом, потом в лейб-гусары в Царское Село.

Будучи на Кавказе, Лермонтов с присущей ему наблюдательностью, увидел жизнь “водяного общества”, увидел доблесть офицеров и солдат в сражениях с горцами, увидел никчемность офицеров вне боев, увидел светских жеманниц, увидел среди этого многообразия и “лишних людей”, старающихся отыскать свое место в жизни.

Наблюдения вошли в основу романа “Герой нашего времени". Первые наброски его были сделаны во второй половине 1838 года. Роман состоит из пяти повестей: “Белла”, ”Максим Максимович”, “Тамань”, “Княжна Мери” и “Фаталист”. С 1839 года "Герой" начал печататься по частям и 19 февраля 1840 года цензор дал добро на публикацию в “Отечественных записках” полностью.

События, происходящие в романе, имеют подтверждение. “Бела” – случай с А.А.Хастатовым. Доктор Вернер из “Максима Максимовича” списан с реального военного медика Н.В. Майера. “Тамань” – пережита самим автором. “Княжна Мери” – якобы отпечатком сестры Мартынова Натальи Соломоновны. “Фаталист” Вуич очень похож на конногвардейца И.В.Вуича. Грушницкий и реальный Калюбакин – почти одно лицо, но с примесью Мартынова Н.С.

Известно, что любой автор наделяет своих героев индивидуальными чертами, списанными с многих образов, но и отдает им собственные достоинства и недостатки.

Печорин – главный герой романа – это зеркало того времени, времени не одиночек, а целого поколения, выросшего среди “разврата и подлости отцов”. Печорины находились в состоянии рефлексии, когда старое для них ушло безвозвратно, а новое не маячило в обозримом будущем. Человек без будущего, что барабан, гремит, а внутри пустой. Презрение к себе рождало презрение к окружающим. Страдая сами, заставляли страдать других. Проживи Печорин до времен французской революции 1848 года, Лермонтов бы поставил его на баррикады с красным флагом, и тогда роман можно было бы назвать биографичным, поскольку отвечал бы духу и стремлениям автора. Лермонтов отправил главного героя в Персию с целью обрести свободу, но и там её нет. Вернувшись в Россию, Печорин умирает в одиночестве.

Вердикт роману вынес “просвещенный” монарх в письме к императрице "12/24 июня 1840 года”. Я прочел ”Героя” до конца и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойную быть в моде… Такие романы портят нравы и портят характер… эту вещь читаешь с досадой… ибо в конце привыкаешь думать, что свет состоит только из таких индивидуумов, у которых кажущиеся наилучшими поступки проистекают из отвратительных и ложных побуждений. Итак, я повторяю, что по моему убеждению, это жалкая книга, показывающая большую испорченность автора…".

Редактор журнала “Маяк” Бурчак вторил: “Весь роман эпиграмма, составленная из беспрерывных софизмов, так что, философии, религиозности, русской народности и следов нет”.

Были и такие критики, которые видели еще и “безнравственность”, “психологические несообразности”, “клевету на целое поколение молодых людей”, а в Печорине находили сходство с автором. На что он в предисловии ко второму изданию романа отвечал: “Герой Нашего Времени”, милостивые государи мои, точно портрет, но не одного героя, не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном развитии. Вы мне опять скажете, что, человек не может быть так дурен, а я вам скажу, что, ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина?”

Виссарион Белинский дал свою оценку романа: “Глубокое чувство действительности, верный инстинкт жизни истины, простота – поэтический язык, глубокое знание человеческих сердец современного общества”…И Печорина он защищает: “Вы предаете его анафеме не за пороки, – в вас их больше и в вас они чернее и позорнее… в самих пороках его проблескивает что-то великое… Ему другое назначение, другой путь, чем вам”. В Евангелии сказано: “Авраам родил Исаака…, а Печорин родил Базарова…

“Никто еще не писал у нас такою правильною, прекрасною и благоуханною прозой”, – отозвался Н.В. Гоголь о романе.

Придет время и А.П. Чехов удивится: “Не могу понять, как мог он, будучи почти мальчиком, сделать это!”.

Удивиться есть чему. Лермонтов, несмотря на молодость, подобно искусному хирургу, беспощадно вырезал из организма общества язвы, а где надо осторожно прикасался «скальпелем» пера к оголенным нервам людей, заставляя их вспомнить не только свое человеческое имя, но и назначение на земле.

В романе автор проявил себя и как профессиональный художник-пейзажист. Восприятие природы – отражение души любого человека, а тем более такого, одаренного всесторонними талантами. Струны его души были открыты всем ветрам. Наружу вырывались бури, а в душе оставался минор, глубокий минор. В описании природы он достиг совершенства, умело, используя неисчерпаемые возможности русского языка. В природе лермонтовские герои искали смысл жизни и, не находя, гибли.

“Герой нашего времени” поставил Лермонтова в один ряд с Пушкиным и Гоголем.

8

Вот и долгожданный Петербург. Беготня, визиты, салоны. О своем возвращении Лермонтов заявил стихотворением “Дума”. Это вывод из наблюдений о быстротекущей, бездарно уходящей для многих молодых людей жизни.

Печально я гляжу на наше поколенье!

Его грядущее – иль пусто, иль темно,

Меж тем, под бременем познанья, и сомненья,

В бездействии состарится оно.

Лермонтов стал походить на человека-невидимку – видит всех, а его никто. Разочарован во всем и это подтверждает обращение к М.А. Лопухиной: “.. я несчастнейший человек… я каждый день езжу на балы… В течение месяца на меня была мода… Все эти люди, которых я поносил в стихах, стараются льстить мне… тем не менее я скучаю. Просился на Кавказ – отказали, не хотят даже, чтобы меня убили”…

И скучно и грустно, и некому руку подать

В минуту душевной невзгоды…

Желанья!… что пользы напрасно и вечно желать?

А годы проходят, все лучшие годы!

Он торопился жить. А для чего? На пользу Отечества, которое только и умеет отправлять на смерть и отпевать? Вот и задушевный друг декабрист Александр Иванович Одоевский умер от малярии на Кавказе и ему Мишель посвятил стихотворение “Памяти А.И. Одоевского”.

Я знал его: мы странствовали с ним

В горах востока, и тоску изгнанья

Делили дружно; но к полям родным

Вернулся я…

Между безысходностью и грустными мотивами в творчестве поэта нельзя ставить знак равенства. Безысходность, когда подошел к краю пропасти, и следующий шаг приведет в бездну. Грусть же – это состояние души человека, который с болью в сердце видит окружающий мир, анализирует, сомневается, но надеется на будущее и стремиться к нему. Лермонтов был в постоянном движении и поисках подвига реального.

Мне нужно действовать, я каждый день

Бессмертным сделать бы желал, как тень

Великого героя, и понять

Я не могу, что значит отдыхать.

Поэт был в ответе за настоящее, понимая свой долг гражданина. “Оно жило в каждой капле его крови, трепетало с каждым биением его пульса, с каждым вздохом его груди. Не отделиться ему от него! Он ждет от него своего просветления, уврачевания своих язв и недугов. Он, только он, может свершить это, как полный представитель настоящего”, – проницательно заметил В.Г. Белинский о скрытом смысле всего творчества Лермонтова.

Не каждый понимал его душу. Те, кому он был близок, зачастую смотрели на него с уважением, сочувствием, но как бы со стороны. Недруги, а их было большинство, видели в Лермонтове врага. Декабрист Н.И.Лорер, И.Н.Назимов, С.И.Кравцов, В.Н.Лихарев, отбывавшие срок наказания на Кавказе, изменив своим прошлым взглядам, сторонились неугомонного поэта. Отдушину Мишель находил в общении с друзьями А.С.Пушкина: С.Н.Карамзиной, А.А.Олениной, А.О.Смирновой. С ними мысли текли чередой, нервы успокаивались, и появлялось неодолимое желание жить, работать.

Самыми продуктивными годами творчества оказались последние годы его жизни с 1838 по 1841, и в тоже время самыми напряженными, которые прошли как по заранее написанному сценарию.

Вот на сцене появляется де Барант, законный сын французского посланника при дворе Николая I. Только спустя два года у сынка взыграло чувство достоинства за свою нацию, якобы оскорбленную в стихотворении Лермонтова в ответ на убийство Дантесом Пушкина. По этому поводу в декабре 1839 года секретарь французского посольства Андре от имени обиженного обратился к А.И.Тургеневу с вопросом: “Правда ли, что Лермонтов в известной строфе своей бранит французов вообще, или только одного убийцу Пушкина?”. Получив отрицательный ответ, де Барант пригласил поэта 2 января 1840 года на новогодний бал в свое посольство. Казалось, что вопрос французской чести закрыт, но в интригу включилась жена русского консула в Гамбурге Тереза фон Бахерт.

Ей удалось разжечь вражду Лермонтова с де Барантом. К этому же примешалось увлечение молодых людей вдовствующей графиней М.А. Щербатовой, которая предпочла русского. Француз был возмущен и неудовольствие высказал сопернику на балу: “Если бы я был в своем отечестве, то знал бы как кончить дело”. Лермонтов парировал: “В России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и мы меньше других позволяем оскорблять себя безнаказанно”. 18 февраля 1840 года на Парголовской дороге за Черной речкой (воистину “черной” для русских поэтов), состоялась дуэль при скверной погоде. Секундантом у Лермонтова был А.А. Столыпин-Монго, а у француза граф Рауль де Англес. Началось со шпаг. Лермонтовская сломалась, но де Барант успел оцарапать ему грудь. Подали пистолеты. Француз дал промах. Лермонтов выстрелил вверх. Пожав друг другу руки, дуэлянты разошлись. “Я выстрелил на воздух, мы помирились, вот и все”, – рассказывал Лермонтов. Все да не все. Деятельная мамаша Баранта, видя, что дуэль может лишить сынка места второго секретаря при посольстве, развернула бурную деятельность. Верхи отреагировали, и Лермонтова взяли под стражу. В начале марта 1840 года он пишет объяснительную записку командиру полка Н.Ф. Паутину: “… имею честь донести Вашему превосходительству, что… господин Барант стал требовать у меня объяснения будто мною сказанного (об “известной даме”); я отвечал, что все ему переданное не справедливо… На колкий его ответ я возразил колкостью”. Военно-судебная комиссия установила, что Лермонтов: “… вышел на дуэль не по одному личному неудовольствию, но более поддержать честь русского офицера”. Заключением комиссии вопрос был исчерпан. Однако французы разожгли интригу с новой силой. Теперь уже не “известная дама”, а высказывание Лермонтова на суде, что “выстрелил на воздух”, послужило поводом для возмущения де Баранта, и он резко высказался в сторону поэта. А.Н.Шан-Гирей оказал медвежью услугу и передал заключенному слова француза. Не таков Лермонтов! Для объяснения он пригласил де Баранта к себе на гауптвахту, где его ранее неоднократно посещали друзья, в том числе и В.Г. Белинский. Лермонтов подтвердил французу ранее сказанное им на суде о “выстреле на воздух” и предложил вторую дуэль. Француз при свидетелях отказался. На том и расстались, закончив спор. Беспокойная француженка-мама, опасаясь второй дуэли, пожаловалась великому князю Михаилу Павловичу. Лермонтова обвинили не только в вызове на вторую дуэль, но и в незаконном свидании на гауптвахте с де Барантом, хотя за прошлые свидания с другими лицами, осуждений не было.

Лермонтов неоднократно бывал дежурным офицером при великом князе, который вступался за провинности своего подчиненного. Вот и на этот раз он обратился к покровителю с письменным заверением: “… я искренне сожалею, что показание мое оскорбило Баранта… сказав, что выстрелил на воздух, я сказал истину, готов подтвердить оную честным словом”. Готовность не была принята, и 13 апреля 1840 года было решение о предварительном заключении Лермонтова на три месяца в крепость и затем переводе в один из полков на Кавказе. Николай I «высочайшим указом» заменил крепость Тенгинским пехотным полком и добавил: “Исполнить сегодня же”, а в письме к императрице пожелал тенгинцу “Счастливого пути, господин Лермонтов; пусть он очистит свою голову, если это возможно” …

В день отъезда Лермонтов зашел проститься к Карамзиным. Из окна их залы увидел гряду облаков над Фонтанкой и Летним садом и тут же с импровизировал стихотворение “Тучи” с такими словами:

Мчитесь вы, будто, как я же изгнанник,

С милого севера в сторону южную…

Этим стихотворением поэт закончил первый свой сборник. Кроме “Тучи” туда вошли: “Бородино”, “Песня про царя Ивана Васильевича…”, “И скучно и грустно…”, “Когда волнуется желтеющая нива…”, “Ребенку”, “Дума”, поэма "Мцыри".

Эпиграфом для поэмы автор взял изречение из Библии: «Вкушая, я вкусил мало меду, и вот я умираю». Сюжет "Мцыри" таков: горский мальчик, взятый в плен русским генералом, был отдан в православный монастырь на воспитание монахам. Мальчик рос, и кроме церковных книг ничего не читал и не видел: только стены ненавистного монастыря, и он бежит. Желанная свобода оказалась не долгой. Мцыри погибает…

9

Следуя предписанию монарха, Лермонтов покидает Петербург и по дороге на Кавказ останавливается в любимой Москве. Девятого мая 1840 года получает приглашение на именины Гоголя и дарит ему только что вышедшую книжку “Герой нашего времени”. По просьбе гостей поэт прочел главу из “Мцыри”, – бой с барсом. “И читал, говорят, прекрасно”, – вспоминал С.Т. Аксаков. В первый день Гоголю с Лермонтовым не удалось поговорить, но на следующий – отвели душу.

Лермонтов попал в самое пекло кавказской войны. “У нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось шесть часов сряду… дрались штыками. У нас убито 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на месте”.

Судьба хранила его от пулей горцев. Генерал Галафеев, представляя Лермонтова к ордену Станислава третьей степени за сражение на Валерике, в сопроводительной записке пояснял: “… исполняя возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием, и с первым рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы». Государь император вычеркнул Лермонтова из наградного списка и на это раз.

Если для Белинского стихотворение “Валерик” было “замечательнейшим произведением”, то для автора был криком души, поводом для раздумий.

…Жалкий человек.

Чего он хочет!… небо ясно,

Под небом места много всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он – зачем?

Раздумье заканчивается обращением к тем, кто развязал войну и подвел под пули тысячи солдат России.

В забавах света вам смешны!

Тревоги дикие войны;

Свои умы вы не привыкли мучить

Тяжелой думой о конце.

Поэт и в вопросе целесообразности войны шел впереди своего времени.

К этому же периоду относится и стихотворение «Завещание», в котором поэт чувствует приближающуюся пулю к своей груди.

На свете мало, говорят,

Мне остается жить!…

Скажи им, что на вылет в грудь

Я пулей ранен был…

Уступая просьбам внука об отставке, бабушка начала хлопоты, но вместо желаемого, получила разрешение на отпуск для него. Узнав, Баранты встревожились и просили Бенкендорфа, во избежание новой дуэли с их сыном, не разрешать Лермонтову появляться в Петербурге, а пусть видится с бабкой где-нибудь в Центральной России. Николай I почему-то не поддержал верного жандарма, и в начале февраля 1841 года опальный поэт приехал в северную столицу. Радость оказалась недолгой. Лермонтову вручили предписание от Бенкендорфа в сорок восемь часов покинуть её. В письме к А.И.Бибикову Мишель объяснил частично причину столь быстрого изгнания: “… ибо я сделал вот какие беды: приехав сюда, в Петербург, на другой же день отправился на бал к г-же Воронцовой, и это нашли неприличным и дерзким… и у меня началась новая драма, которой завязка очень замечательная, зато развязки, вероятно, не будет, ибо девятого марта отсюда уезжаю заслуживать себе на Кавказе отставку”… Что еще из рук вон выходящее натворил неугомонный Лермонтов, так и осталось втайне. Никто из современников не обмолвился об этом.

За сборами в дорогу, поэт успел встретиться с А.А. Краевским и высказать мысль об издательстве собственного журнала, где будет место лишь отечественному слову. “Мы должны жить своей самостоятельной жизнью и внести свое самобытное в общечеловеческое. Зачем нам тянуться за Европой и французами”.

13 апреля 1841 года писатель. В.Ф. Одоевский сделал подарок отъезжающему. “Поэтому Лермонтову дается сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам и всю исписанную”. Из более пятисот страниц, были исписаны только пятьдесят. Здесь и “Выхожу один я на дорогу”, и “Ветка Палестины”, и “Сон”, и “Родина”– признание ей в любви.

Люблю отчизну я, но странною любовью!

Ни полный гордого доверия покой,…

Не победит ее рассудок мой.

Ни слава купленная кровью,

Вначале записи в книге Лермонтов вел карандашом, затем все переписал чернилами. Мелкие, торопливые с наклоном влево буквы, будто бы спешили за мыслями хозяина. Последним написан “Пророк”, под которым автор провел две короткие черты – итог прожитому.

Смотрите ж, дети, на него:

Как он угрюм и худ, и бледен!

Смотрите, как он наг и беден,

Как презирают все его!

Видимо, Россия не та сторона, где любят пророков. Презрение – вот их удел, и ничего больше им не остается, как уйти из такой жизни. Книга была возвращена В.Ф. Одоевскому позже. “Сия книга покойного Лермонтова возвращена мне Екимом Екимовичем Хастатовым. 30-го декабря 1843 года”. Сейчас она хранится в Петербурге в Пушкинском доме.

Лермонтов не отличался религиозностью, атеистом не был, но и не числился в богохульниках, он верил в проведение, и перед отъездом на Кавказ посетил гадалку А.Ф. Кирхгоф, которая когда-то предсказала Пушкину смерть от “белого человека”. Лермонтову предрекла другую отставку: “… после которой, уже просить ни о чем не станешь”.

“Ничего, все перемелется – мука будет. Прощай, поцелуй ручку у бабушки и будь здоров”, – сказал напоследок Мишель А.П.Шан-Гирею.

Прощай, немытая Россия,

Страна рабов, стана господ,

И вы, мундиры голубые

И ты, им преданный народ.

Быть может, за стеной Кавказа

Сокроюсь от твоих пашей,

От их всевидящего глаза,

От их всеслышащих ушей.

Всего лишь восемь строк в стихотворении, но по силе мысли, силе гнева, презрения к власти и обиды за рабский народ, в русской литературе не найти. Стихотворение, как узника в одиночке “голубые мундиры” держали сорок шесть лет от дня написания, П.А. Висковатов опубликовал его в “Русской старине” в 1887 году.

Последним местом, где остановился Лермонтов в Москве, был Петровский дворец однополчанина барона Дмитрия Розена. Пять дней, проведенные в златоглавой, были заполнены до отказа. После разговора с Ю. Ф. Самариным о современном состоянии России, Лермонтов сделал вывод: “Хуже всего не то, что известное количество людей терпеливо страдает, а то, что огромное большинство страдает, не сознавая этого”.

Михаил Юрьевич успел побывать и в ресторане. Среди друзей оказался немецкий поэт и переводчик Боденштадт. Ему запомнился огромный лоб Лермонтова, холеные руки, белоснежная рубашка, черный шейный платок, поношенный военный сюртук. Среди кутящей молодежи поэт отличался злым языком, неприятным задором, остротами, направленным в адрес друзей, но, заметив их смущение, тут же извинялся. Иное впечатление сложилось у Баденштадта от второй встречи с поэтом в литературном салоне, где он был “кроток и нежен как ребенок”. За день до отъезда поэт побывал и в Благородном собрании. “Он был грустен – когда уходил из собрания в своем армейском мундире и с кавказским кивером, – у меня сжалось сердце”, – так писал однокашник по университету В.И. Краснов.

За полчаса до отъезда из Москвы Лермонтов прощался с Ю.Ф. Самариным и: “… говорил мне о своей будущности, о своих литературных проектах, и среди этого он проронил о своей скорой кончине несколько слов, которые я принял за обычную шутку с его стороны. Я был последний, кто пожал ему руку в Москве”.

Длинный и утомительный путь на Кавказ, тем более изгнаннику. Из Ставрополя 10 мая 1841 года отправляет письмо С.Н. Карамзиной: “… Пожелайте мне счастья и легкого ранения. Это самое лучшее, что только можно пожелать… Я не знаю, на долго ли это; но во время переезда мной овладел демон поэзии… Я заполнил половину книжки, которую подарил мне Одоевский, что, вероятно, принесло мне счастье… признаюсь, что я порядком устал от всех этих путешествий, которым, кажется, суждено длится вечность…”.

Последнее письмо бабушке на французском языке он отправил из Пятигорска 28 июня 1841 года с просьбой прислать собрание сочинений Жуковского и Шекспира на английском. Писал и о возможной отставке и закончил: “Прощайте, милая бабушка, будьте здоровы и покойны”.

Не было ей покоя за любимого внука, и уповала на семейную икону Спас Нерукотворный, перед которой когда-то получила от родителей благословение на брак с М.В. Арсеньевым, теперь у этого образа она вымаливала счастье для Мишеля и: “… Со слезами благодарю бога, что он на старости послал мне тебя в утешение”. Но не уберег его господь. “И я ли не молилась о здравии Мишеля этому образу, и он все-таки не спас» и велела унести икону из дома в тарханскую церковь Михаила Архангела

10

За Христом всегда следовал Иуда! Вот он – Николай Соломонович Мартынов, русский, православный. Родился в 1815 году семье пензенского помещика, полковника в отставке, винного откупщика Соломона Михайловича Мартынова. Кроме Николая он имел еще сына и двух дочерей.

С братьями Лермонтов сблизился в школе подпрапорщиков, и они часто навещали его на квартире, что на Мойке. Николай Соломонович – гуляка, сердцеед, искатель чинов и внимания, был недурен собой и, можно сказать не глупый, сочинял стихи, эпиграммы, в том числе и на Лермонтова. Поэзия этого экстравагантного человека дальше узкого круга не расходилась и больше напоминала стихи Лермонтова.

Выпущенный из школы в чине корнета в 1835 году в Кавалергардский полк, где служил Жорж Дантес, гордился назначением. Мишель и Николай были друзьями, но не задушевными. Бывая в Москве, Лермонтов навещал дом Мартыновых, и принимался радушно. “Лермонтов у нас чуть ли не каждый день… Эти дамы (дочери) находят большое удовольствие в его обществе”, – так писала мать сыну Николаю на Кавказ. Мишелю действительно одно время нравилась Наталья, и ей посвятил стихотворение, и, якобы неудачно сватался к ней, но получил отказ. Николай Соломонович так вспоминал свои встречи с другом в Москве: “Мы встречались с ним каждый день, часто завтракали вместе у Яра”. Дороги их пересекались не раз: Петербург, Москва, Кавказ.

Мартынов не был трусом. За службу имел двадцать семь высочайших благодарностей, а за кампанию с горцами в 1837 году получил орден Святой Анны с бантами. В чине ротмистра Гребенского казачьего полка он вместе с Лермонтовым участвовал в экспедициях А.В.Галафеева.

Красавец кавалергард кроме огромного тщеславия имел еще одну слабость – карточную игру, причем нечестную, за что и получил прозвище «Маркиз де Шулерхов». Шулерство, пренебрежение к однополчанам привели к тому, что офицеры полка подали прошение высшему начальству о переводе Мартынова в другой полк. В феврале 1841 года в чине майора он был вынужден пойти в отставку, и намеревался уехать в первопрестольную, но передумал и восстановился в другом полку.

Штабист М.А.Костенецкий, служивший при штабе в Ставрополе вспоминал: «Из веселого и светского изящного молодого человека сделался каким-то дикарем: отрастил огромные бакенбарды, в простом черкесском костюме, с огромным кинжалом, в нахлобученной белой папахе, вечно мрачный и молчаливый». Таким, в возрасте двадцати пяти лет он приехал лечиться на воды в Пятигорск.

Верзилинский дом привлекал к себе пятигорскую молодежь не только гостеприимством, но и дочерями генерала: Аграфеной, Надеждой, и Эмилией. На них Лермонтов написал экспромт.

За девицей Эмилией

Молодежь как кобели.

За девицей же Надина

Был их тоже не один;

А у Груши в целый век

Был лишь дикой человек.

Мишель и Николай симпатизировали Эмили, но она предпочитала внимание Мишеля. Эмилия Александровна потом вышла замуж за родственника Лермонтова А.П.Шан-Гирея и оставила воспоминания о поэте.

Мартынов никогда не расставался с длинными кинжалами. Как-то он пришел к Лермонтову играть в карты в бешмете, подпоясанном ремнем с оружием наперевес. Бритая голова Мартынова впечатляла. Увидев друга, хозяин продекламировал.

            Скинь бешмет свой друг, Мартыш,

Распояшься, сбрось кинжалы,

Вздень броню, возьми бердыш

И блюди нас, как хожалый!

Четверостишье было встречено хохотом. «Мартыш» смутился. Во время очередной пирушки кто-то из гостей съязвил в сторону Николая Соломоновича, касаясь его сомнительных достоинств. Мишель развил оброненную мысль.

Он прав! Наш друг Мартыш не Соломон …

Тот храм воздвиг и стал известен всем

Гаремом и судом,

А этот храм, и суд, и свой гарем

Несет в себе самом…

Парировать нечем. Снова скрытая обида на поэта. Не способствовали взаимоотношениям и иронические рисунки Лермонтова на Николая, над которыми часто смеялись в компаниях.

“У него была страсть отыскивать в каждом своем знакомом какую-нибудь комическую сторону, какую-нибудь слабость, и, отыскав ее, он упорно и постоянно преследовал такого человека, подтрунивал над ним и выводил его, наконец, из терпения… Не Мартынов, так кто-нибудь другой убил бы его”, – так считал И.И. Панаев.

Незадолго до дуэли полковник Ильясов имел задушевный разговор с Лермонтовым: “… я вас люблю… если бы у меня был такой сын, я бы вполне был счастлив!… Ведь вы такой умница!… И что же? Только дурачитесь… Бросьте все это…ведь они убьют вас!… Посмотрите, сколько вы врагов себе нажили, а ведь это все друзья ваши были”… Изменить себя Лермонтов не мог и, возвратившись домой, написал.

Мои друзья – вчерашние враги,

Враги – мои друзья,

Но, да простит мне грех господь благой,

Их презираю я…

Строки – отчаяние человека, стоящего у грани смертельного круга; еще мгновение, и грань исчезнет.

11

До роковой дуэли, кроме с Барантом, у Лермонтова оставалось несколько. В 1830 году он стрелялся с родственником – Столыпиным-Монго из-за двоюродной сестры. Потом, якобы «Лермонтов стрелялся с А.Н.Долгоруким, которого он убил» – это со слов А.Ф.Тирана. Смерть Долгорукого от пули Лермонтова не подтверждена. Еще Мишель дрался с другом детства Алексеем Лопухиным из – за Екатерины Сушковой в 1835 году. В 1837 по дороге в Георгиевск Мишель перессорился с тремя попутчиками и был вызван ими. Секунданты не допустили «смертоубийства». С Р.И.Дороховым тоже была проба пистолетов. Дорохов хотел проучить "столичную выскочку", но потом расстались друзьями. В 1841 году "друзья" провоцировали С.Д.Лисневича на дуэль, на что получили ответ: "Что вы, чтобы у меня поднялась рука на этого человека!"

Версий дуэли с Мартыновым много. Даже близкие друзья и откровенные враги Лермонтова не могли их четко назвать. В своей исповеди, спустя сорок лет после дуэли, Мартынов не коснулся истинных причин и деталей поединка, но не поскупился на похвалы убитого им.

… “все одинаково сознают, что он был очень умен, а многие видят в нем даже гениального человека. Как писатель, действительно, он весьма высоко стоит… он был добрый человек от природы… что все хорошие движения сердца, всякий порыв нежного чувства он старался так же тщательно в себе заглушить и скрывать от других, как другие стараются скрыть свои грустные пороки…”.

Версия оскорбленного брата за сестру Наталью, которая, возможно, и послужила прообразом княжны Мери, не выдерживает критики и не подтверждена современниками. Другая версия. Лермонтов якобы распечатал письмо, которое вез Мартынову и не вернул ему триста рублей, переданные родителями, но это не вписывается в мораль поэта, тем более, что его в Тамани обокрали и в числе вещей, похитили письмо к Николаю Соломоновичу. Он не был в обиде, так как Мишель отдал ему свои деньги. Не повод для дуэли и то, что главное действующее лицо романа Грушницкий похож на Мартынова, а тем более конкуренция Лермонтова и Мартынова из-за рыжей красавицы Эмилии Верзилиной.

Может быть, ближе к истине биограф Лермонтова П.Л. Висковатов: “Нет никакого сомнения, что г. Мартынова подстрекали со стороны лица, давно желавшие вызвать столкновение между поэтом и кем-нибудь из не в меру щекотливых или малоразвитых личностей. Полагали, что “обуздание” тем или иным способом “неудобного” юноши-писателя будет принято некоторыми влиятельными сферами в Петербурге… Мы находим много общего между интригами, доведшими до гроба Пушкина и до кровавой кончины Лермонтова”.

Могло быть и такое, как вспоминал секундант Мишеля А.И. Васильчиков: “Положа руку на сердце всякий беспристрастный свидетель должен признаться, что Лермонтов сам напросился на дуэль и поставил своего противника в такое положение, что он не смог его не вызвать… Этот печальный исход был почти неизбежен при строптивом, беспокойном его нраве и при том непомерном самолюбии или преувеличенном чувстве чести, которое удерживало его от всякого шага к примирению”.

Лермонтов и Мартынов – два противоположных человека, две противоположные психологии. Первый, разочаровавшись во всем, искал смерть, а второй пытался найти в жизни выгоды и, не найдя… “Всю ненависть и злобу он перенес на Лермонтова”, – такого мнения был однополчанин А.Ф.Таран.

13 июля 1841 года молодежь собралась в доме Верзилиных. Князь Сергей Трубецкой играл на фортепиано. Лермонтов, сидя на диване, разговаривал с Эмилей. При доспехах, в дверях залы, показался Мартынов.

Лермонтов сказал негромко: “Мадмуазель Эмиля, берегитесь, вот приближается свирепый горец”. На мгновение музыка смолкла и “свирепый горец” был услышан всеми. После некоторого замешательства веселье продолжалось. По окончании, когда Лермонтов вышел на улицу, Мартынов сказал ему по-французски: “Господин Лермонтов, я много раз просил вас воздерживаться от шуток на мой счет, по крайней мере, в присутствии женщин”. Последовал вопрос: “…вы действительно сердитесь на меня, и вызываете меня” “Да, я вас вызываю”. Лермонтов по характеру был не сахар, но меру шуткам знал и, если видел, что зашел далеко, извинялся, предлагая мировую.

Друзей старались примирить, но Мартынов стоял на своем: “… не хотел впоследствии подвергаться насмешкам, которые вообще осыпают людей, делающих дуэль предлогом бесполезной трате пыжей и гомерическим попойкам”, – так он объяснил свое нежелание Столыпину Дмитрию Аркадьевичу, брату Монго.

Перед тем, как распрощаться с компанией, Лермонтов сочинил экспромт.

Ну, вот теперь у вас для разговора будет

Дня на три тема,

И верно, в вас к себе участие возбудит

Не Миллер – Эмма.

После похорон автора Дмитриевский И.Д. расшифровал “Миллер”, как инициалы Ми Лер., а “Эмма” – Мартынова.

Катя Быховец, свидетель последних часов жизни поэта, писала подруге 5 августа 1841 года: “… Когда приехали в Железные, Лермонтов сейчас прибежал; мы пошли в рощу и все там гуляли… Он при всех был весел, шутил, а когда мы были вдвоем, он ужасно грустил…, но мне в голову не приходила дуэль… В колонке обедали. Уезжавши, он целует несколько раз мою руку и говорит: “Кузина, душечка, счастливее этого часа не будет больше в моей жизни”… Я еще смеялась… Это было в пять часов, а в 8 пришли сказать, что он убит…”.

Секундантом у Лермонтова был князь А.И. Васильчиков, а у Мартынова – корнет М.П. Глебов. На дуэли в качестве зрителей были А.А.Столыпин-Монго, С.В.Трубецкой, И.Д.Дмитревский, говорят, и Руфин Дорохов – известный дуэлянт и бретер. Компания, надеясь на примирение противников, не взяла врача, и экипаж на всякий случай, как было положено при поединке. Лев Сергеевич Пушкин, брат поэта, задушевный друг Лермонтова уверял: “… эта дуэль никогда бы состояться не смогла, если б секунданты были бы не мальчики, она сделана против всех правил чести”. А.Я. Булгаков подтверждает Л.С. Пушкина: “Удивительно, что секунданты допустили Мартынова совершить его зверский поступок".

Произошедшую дуэль, 15 июля 1841 года в 18 часов 30 минут, описывал Васильчиков: “Мы отмерили с Глебовым 30 шагов; последний барьер поставили на 10-ти и, разведя противников на крайние дистанции, положили им сходиться каждому на 10 шагов по команде: “марш”. Зарядили пистолеты. Глебов подал один Мартынову, я другой Лермонтову, и скомандовали: “сходись!” Лермонтов остался неподвижен и, взведя курок, поднял пистолет дулом вверх, заслонясь рукой и локтем по всем правилам опытного дуэлиста. В эту минуту, и в последний раз, я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом пистолета, уже направленного на него. Мартынов быстрым шагом подошел и выстрелил. Лермонтов упал, как будто его скосило на месте, не сделав движения ни назад, ни вперед, не успел даже захватить больное место, как это обыкновенно делают люди раненные или ушибленные.

Мы побежали, в правом боку дымилась рана, в левом – сочилась кровь, пуля пробила сердце и легкие”…

К убитому хотел подбежать и Мартынов, но Столыпин остановил: “Уходите, вы сделали свое дело”.

Иной взгляд излагает М.Давыдов на поединок. Гроза разразилась до него. Ливень хлестал во всю. По команде М.Глебова сходиться, Лермонтов не торопился. Столыпин-Монго не выдержав, крикнул: "Стреляйтесь, или я разведу вас!" Это принуждение было против правил. Лермонтов громко ответил: "Я в этого дурака стрелять не буду!" и выстрелил на воздух. Соперник не промахнулся… и, подойдя к смертельно раненому, попросил у него прощения. Вскочив на коня, поскакал к коменданту Ильяшенкову докладывать о дуэли и ему написал записку, такого содержания: «Для облегчения моей преступной скорбящей души, позвольте мне проститься с телом моего лучшего друга и товарища" на что получил ответ: "нельзя!!!". Последними словами Лермонтова, якобы были, обращены к М.Глебову: "Миша, умираю". Некоторые исследователи придерживаются версии, что Лермонтов жил еще около четырех часов после ранения.

После рокового выстрела Мартынова небо внезапно разверзлось: под проливной дождь, гром, молнии, труп лежал на тропе, пока Васильчиков ездил в город за медиком. Вернулся ни с чем; врачи отказали выехать из-за непогоды. Теперь Столыпин и Глебов поскакали в город, чтобы распорядиться о перевозке тела. Лишь в одиннадцать ночи приехали полицейские дроги. Несмотря на поздний час, известие о гибели Лермонтова разошлось по Пятигорску. А.Чакрыков, побывав ночью в доме поэта, вспоминал: “… Вхожу в сени, налево дверь затворенная, а направо, в открытую дверь, увидел труп поэта, покрытый простыней на столе; под ним медный таз… Но вот что меня особенно поразило тогда: я ожидал встретить толпу поклонников погибшего поэта, к великому удивлению моему, не застал ни одной души”.

Художник Шведе по заказу Столыпина сделал карандашный портрет покойного, а потом маслом. На нем поэт коротко острижен, глаза закрыты с “губ еще не сошла насмешка”. В настоящее время портрет хранится в Историческом музее Москвы. Художник сделал несколько повторений. Одно из них и пистолет кухенрейтер № 2, из которого был убит поэт, над своей кроватью повесил А.А. Столыпин.

Глебов и Васильчиков, как секунданты были посажены на гауптвахту, а Мартынов в тюрьму.

“На другой день, когда собрались все к панихиде, долго ждали священника, который с большим трудом согласился хоронить Лермонтова, уступив убедительным и неотступным просьбам кн. Васильчикова и других, но с условием, чтобы не было музыки и никакого параду… Наконец все уладилось, отслужили панихиду и проводили на кладбище; гроб несли товарищи; народу было много, и все шли за гробом в каком-то благоговейном молчании. Это меня поразило: ведь не все же его знали и не все его любили! Похоронили и положили небольшой камень с надписью: “Михаил”, – так вспоминала участница похорон Э.А. Шан-Гирей.

12

По-разному отреагировала Россия на смерть поэта. Официально лишь газета “Одесский вестник” напечатала маленькую заметку: “15 июля, около 5-ти часов вечера, разразилась ужасная буря с молнией и громом: в это самое время, между горами Машукою и Бештау, скончался – лечившийся в Пятигорске М.Ю. Лермонтов”.

“Плачьте, милостивый государь… плачьте, надевайте глубокий траур…Лермонтов… в семь часов по полудни убит на дуэли отставным майором Мартыновым… Мартынов – чистейший сколок с Дантеса… Мартынов никем не был терпим в кругу, который составлялся из молодежи гвардейцев… Мартынов в душе подлец и трус”, – написал П.Т.Поливодин спустя двенадцать дней.

Достоверных подтверждений слов Николая I в адрес убитого “Собаке – собачья смерть” и “Туда ему и дорога” нет. Императрица записала в своем дневнике 7 августа 1841 года: “Гром среди ясного неба. Почти целое утро с великой княжной, стихотворения Лермонтова”. Пройдет неделя и она поделится с Бобринской: “Вздох о Лермонтове, об его разбитой лире, которая обещала русской литературе стать ее выдающейся звездой”.

П.А.Вяземский – А.Я.Булгакову: “Да, сердечно жаль Лермонтова, особенно узнавши, что он так бесчеловечно убит. На Пушкина целила, по крайней мере, французская рука, а русской руке грешно было целить в Лермонтова”.

Не нашлось в России другого “Лермонтова”, чтобы во весь голос ответить на смерть поэта!

Следствие, учиненное по расследованию дуэли, пыталось выяснить мотивы, стрелял ли Лермонтов в Мартынова или вообще отказался стрелять, или выстрелил вверх? Даже при живых свидетелях не удалось установить многих фактов, но, тем не менее, 30 сентября вынесено: “Мартынов был признан виновным в произведении дуэли, приведшей к смерти Лермонтова, и приговорен к лишению чинов и прав состояния…”.

Николай Соломонович оправдывался на следствии: «…с самого приезда моего в Пятигорск Лермонтов не пропускал ни одного случая, где бы мог он сказать мне, что-нибудь неприятное. Остроты, колкости, насмешки на мой счет, одним словом, все, чем можно досадить человеку, не касаясь его чести. Я показывал ему, что не намерен служить мишенью для его ума, но он делал вид, как будто не замечает, как я принимаю его шутки».

Вообще дуэли появились в России в 18 веке, но вначале среди иностранцев. Дурной пример оказался заразительным для русской знати и поединки вошли в моду. Вскоре последовал запрет и жесткие меры против дуэлянтов. По “Положению о наказаниях” Мартынову полагалось заключение в крепости от четырех до шести лет и восьми месяцев. Монарх оказался выше “положения”: “Майора Мартынова посадить в Киевскую крепость на гауптвахту на три месяца и предать церковному покаянию. Титулярного советника князя Васильчикова и корнета Глебова простить, первого во внимание к заслугам отца, а второго по уважению получения тяжелой раны”. Закон, что дышло, куда царь повернул, туда и вышло.

Мемуарист Андрей Дельвиг вспоминал: “…Мартынов, убивший на дуэли поэта Лермонтова и посланный в Киев на церковное покаяние, которое, как видно, не было строго, потому что Мартынов участвовал на всех балах и в вечерах, и даже через эту несчастную дуэль сделался знаменитостью”. Каждый век российской истории рождает своих геростратов. Кто-то из них поджигает, кто-то из-за угла убивает, кто-то разваливает государства…

Приятель Лермонтова А.Н. Муравьев так описывал свою киевскую встречу с Мартыновым: “Мне случилось в 1843 году встретится в Киеве с тем, кто имел несчастие убить Лермонтова; он там исполнял возложенную на него епитимию и не мог равнодушно говорить об этом поединке; всякий год, в роковой его день, служил панихиду по убиенному…”.

Священный синод в этом же году сократил покаяние с 12 лет до пяти, а потом и вовсе освободил от епитимии. Мартынов благополучно женился в Киеве на польке, переехал в Москву в собственный дом. Прожив после дуэли тридцать четыре года, написав исповедь, умер в шестьдесят лет 25 декабря 1875 года в имении Знаменское-Иевлево, что неподалеку от Середниково, и был похоронен в церкви Знамение. Сейчас руины восстанавливаются. Якобы, в двадцатых годах, “шкидовцы”, которые проживали в имении, узнав, что в церкви лежит убийца Лермонтова, вскрыли склеп и кости развесили по деревьям.

Больших трудов стоило бабушке получить разрешение у властей на перевоз останков внука в Тарханы. Пензенский губернатор писал 9 февраля 1842 года епископу пензенскому и саранскому: “Государь император… объявил высочайшее соизволение на перевоз из Пятигорска тела умершего там, в июле 1841 года… Михаила Лермонтова… для погребения на фамильном кладбище с тем, чтобы упомянутое тело было закупорено в свинцовом и засмоленном гробе”.

В конце марта печальная повозка отправилась из Пятигорска и почти через месяц достигла Тархан. 23 апреля 1842 года было совершено отпевание. На памятнике из черного мрамора высечено: “Михайло Юрьевич Лермонтов 1814 – 1841г.”. Ветку Палестины, подаренную поэту А.Н. Муравьевым, поместили в ящичек под стекло и положили рядом. Шестнадцатилетний Мишель будто бы заранее знал, что

Есть место, где я буду отдыхать,

Когда мой прах, смешавшийся с землею,

Навеки прежний вид оставит свой.

Бабушка пережила внука на четыре года. Мраморная плита тому свидетель: “Елизавета Алексеевна Арсеньева, рожденная Столыпина, скончалась 16 ноября 1845 года. 85 лет”. В действительности ей 73. При составлении завещания она приписала себе годы, чтобы казаться старше.

В 1974 году из села Шилова привезли останки Юрия Петровича Лермонтова. Смерть соединила отца и сына. На памятнике отцу его слова.

Ты дал мне жизнь, но счастья не дал;

Ты сам на свете был гоним,

Ты в людях только зло изведал…

Но понимаем, был одним.

Сейчас в часовне находятся те же иконы, которые были в том далеком прошлом. На восточной стороне “Воскресение Христово”. С росписи купола внимательные глаза бога Саваофа смотрят на быстротекущее время, а Михаил Архангел со своим воинством готов покарать тех, кто посмеет нарушить покой усопших.

13

Для Николая I даже мертвый поэт представлял опасность, иначе бы не последовал высочайший запрет на издание биографии и мемуаров современников о погибшем. После его смерти в 1855 году, через два года вышли в свет воспоминания товарища по юнкерской школе А.М.Меринского о Лермонтове. Со временем начали откликаться и другие друзья и недруги. Видимо, чувствуя за собой вину в гибели поэта, не оставили даже строчки Трубецкой С.В., А.А. Столыпин, И.Д. Дмитриевский, ни секундант Мартынова Н.П. Глебов. Правда, он вскоре был убит на дуэли.

К пятидесятилетию со дня гибели Лермонтова профессор Дерптского университета П.А.Висковатов выпустил шеститомное собрание произведений поэта с подробной биографией в отдельном томе.

Музыкальность лермонтовских стихов заметили многие композиторы: А.И.Гурилев, Н.А. Титов, П.П. Булахов и другие. А.Г. Рубинштейн написал три оперы на сюжеты Лермонтова: “Месть”, “Демон”, и “Песня про купца Калашникова”…

“Демон” дебютировал в 1875 году на сцене Мариинского театра в Петербурге. В 1914 году в Большом театре Москвы арию “Демона” исполнял великий Шаляпин. 25 февраля 1917 года в Александринском театре В.Э. Мейерхольд поставил драму “Маскарад”. Фильм по этой драме был снят С. Герасимовым в 1941 году. Роль Арбенина играл Н. Мордвинов, а Нины – Т. Макарова. Фильм “Герой нашего времени” был обязательным для просмотра школьниками пятидесятых годов прошлого века.

С 1917 по 1920 год девятнадцать раз издавались произведения М.Ю. Лермонтова, а с 1946 по 1984 еще двадцать. В пятидесятые годы вышло шеститомное академическое собрание сочинений Лермонтова. В 1981 выпущена “Лермонтовская энциклопедия”, переизданная в 1999 году.

Когда-то Лермонтов сам иллюстрировал свои произведения. Его художественное наследие составляет 30 работ маслом, 51 акварель, 450 рисунков пером, карандашом в альбомах или на отдельных листах.

Художник Айвазовский, Шишкин, Поленов, Репин, Врубель, а затем Добужинский, Кузьмин, Маврина создали замечательные иллюстрации к лермонтовским произведениям. Врубель по психологическому настрою души оказался ближе всех к пониманию поэта и особенно его “Демона”, которого изобразил на впечатляющем полотне.

Только в семидесятые годы девятнадцатого века правительство разрешило собрать деньги по подписке на памятник Лермонтову. В 1889 году он был установлен в Пятигорске. Автор его скульптор А.М.Опекушин. Затем появились памятники в Пензе, Петербурге, Середниково, Тамбове, Тарханах… Москва увековечила Лермонтова скульптурой А.Д. Бродского, установленной в 1965 году, неподалеку от места рождения поэта.

Стоит обелиск работы Микешина у подножья Машука, где произошла дуэль, на самом деле она произошла в километре от памятника. На Пятигорском кладбище, на месте предполагаемого изначального места захоронения Лермонтова, тоже поставили памятник в 1903 году.

Сразу же после Октябрьской революции, среди памятников “Писатели и поэты”, утвержденных Совнаркомом, третьим по списку после Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского значился и Лермонтов.

В СССР было открыто множество памятных знаков, мемориальных досок и плит на местах, связанных с пребыванием там поэта. Его именем назван город, библиотеки, театры, школы, литературные кружки и объединения, парки, улицы…

Первый музей в России поэту открыт в Петербурге в 1880 году, затем в 1912г. “Домик Лермонтова” в Пятигорске. Сейчас он объединяет целый комплекс зданий. В 1939 году распахнул двери Тарханский заповедник в Пензенской области. В 1981 году в Москве принял первых посетителей музей на Малой Молчановке, где собраны уникальные материалы и предметы, касающиеся жизни и творчества Лермонтова.

Осенью 1989 года мне довелось побывать на первом лермонтовском празднике поэзии в селе Лигачево, около Зеленограда. Выступали лермонтоведы, фольклорный ансамбль из Солнечногорска; любители читали стихи поэта и пели романсы на его слова. Народу было мало, но не это главное, а то, что не угасла искра любви к Лермонтову, и она разгорелась до лермонтовского центра в Середниково. Это благое место Подмосковья, в котором Мишель четыре года подряд проводил летние ваканции, учась в Москве. Оно будто бы насыщено необыкновенной аурой, которая помогает усадьбе вернуться во времена счастливые для юноши-поэта, а для наших современников, любителям поэзии Лермонтова, стать притягательным источником его бессмертных произведений. Прежний вид принял главный усадебный дом, колоннады, соединяющие флигели. Хотелось бы верить, что лермонтовское Середниково будет таким же, как пушкинское Михайловское или Болдино. К сожалению, в настоящее время оно больше напоминает коммерческий развлекательный центр.

ГЛАЗА, НЕ ЗНАВШИЕ РАДОСТИ

      1

Утро вставало над Спасским. Туман клубился над землей, просачивался вглубь парка, обдавая влагой траву, деревья, цветы. В зарослях черемухи рассыпал трели соловей, из дальних кустов отвечал ему другой, более голосистый, звонкий.

– Давай поживее, нас давно ждут в Перемухине, – попросил кучера Иван Сергеевич, усаживаясь в тарантас.

Миновали пруд, выехали в поле. Земля отдавала свежестью. Искрилась роса. Ожидая тепло, ромашки повернули лица к солнцу. Розовели комочки клевера, плотными рядами поднимались хлеба. Жаворонки захлебывались утренней песней. Душа Тургенева вторила им. Да как не запеть от такой красоты, просторов! Сколько он видел, перевидал иноземных красот, но красоты Отечества ни на что не променять. Не может русский жить без России!

– Барин, может придержать? Лошадь в мыле.

– Поезжай, как знаешь, – задумчиво отозвался Иван Сергеевич.

Солнце зависло в зените, когда тарантас остановился у перемухинской усадьбы Михаила Бакунина. Крепкий, бородатый, с черными веселыми глазами, хозяин легко сбежал с крыльца и заключил в объятия долгожданного гостя. Расцеловавшись с Белинским, Иван Сергеевич медлил войти в дом, отыскивая глазами Татьяну Александровну, сестру Бакунина. Их объединяло облачко влюбленности, которое обоим не хотелось развеивать. Вот и она. Полувоздушная, кареглазая, с трогательной улыбкой на чуть припухших губах. Поправив локоны темных волос, присела в реверансе и протянула руку. Тургенев нежно поцеловал ее.

В зале оказалось душно. Расселись на веранде за самоваром. Разгорелся спор. Перебрали события в Азии, Европе. Особо коснулись дел российских. Бледные щеки Виссариона Белинского от возбуждения покрылись румянцем. Он умел убеждать слушателей.

– Посмотрите на Осугу, – указал он рукой, – вроде спокойная река, а в половодье? Такое задаст, так разбушуется, что сметет все на пути. Так и русский, пока дремлет – не опасен, но разбуди, растревожь – распрямится мужик и вспомнит свое имя, и Отечество не даст на поругание. Разве не русские разбили псов-рыцарей? Разве не русские встали живым щитом на пути татар? Разве не русские спасли Европу от Бонапарта? А что теперь? Пройдите по городам и весям: народ-победитель живет по-скотски, его меняют на собак и женят мужиков по прихоти барской! Его лишили всего; баре говорят по-французски.

– Успокойся, Виссарион, – заговорил Бакунин, – Европа знает русских, и ты трижды прав – рабство позорно для великой нации. Рабами легче управлять! Надо идти в народ и пробуждать сознание, что мужик достоин большего, чем имеет нынче. Как вы считаете, Иван Сергеевич?

Тургенев вздрогнул, заговорил, волнуясь.

– Время, в котором мы живем, сквернее того, в котором прошла наша молодость. Тогда мы стояли перед наглухо заколоченной дверью, теперь дверь как будто несколько притворена, но пройти в нее еще труднее. Вот в какое время мы живем, друзья. И насчет русского языка Виссарион прав. "Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде того, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!" И еще: "Берегите наш язык, наш прекрасный русский язык, – это клад, это достояние, переданное нам нашими предшественниками! Обращайтесь почтительно с этим могущественным орудием".

Все встали, зааплодировали. Никто с таким достоинством о русском языке не говорил раньше.

В беседе наступила пауза. Тишину нарушила Татьяна Александровна. Ее просьба рассказать о встречах с Пушкиным задела за сердце Ивана Сергеевича. Взглянув на девушку, он не мог отказать.

– Петру Александровичу Плетневу я отнес свои пробные стихи и получил ответ: «Что-то есть». Оценка друга Пушкина меня окрылила, и я налег на сочинительство. Первая встреча с Александром Сергеевичем была мимолетной. Мы столкнулись с ним в коридоре салона княгини Б., на нем была шинель с бобровым воротником. Он торопился и вряд ли заметил меня, но этих секунд хватило, чтобы понять, что я увидел нечто божественное, увидел Поэта.

Вторая встреча у Энгельгардта произошла за несколько дней до роковой Черной речки. Звучала музыка, танец следовал за танцем. Вы знаете, что человек от природы наделен удивительными струнами тревоги. Кто бывал в пустой зале наедине с арфой, знает: стоит громко сказать – и она зазвучит. Так и он, стоя у колонны, пытался отыскать, услышать созвучие своему настроению в зале. Кружились счастливые пары. Никто не обращал на поэта внимания, и только некоторые бросали на него колючие взгляды, шушукались, усмехались. Среди насмешников выделялся князь Долгорукий, "хромой бес", и красавица Идалия Полетика. Чем им Пушкин досадил, одному богу ведомо. Мне непонятен был их яд, и я восторженно следил за каждым движением поэта. Случайно наши взгляды встретились. Сверкнув африканскими глазами, он досадливо повел плечом и торопливо удалился. Мне стало неловко, будто застали за чем-то недозволенным, и смутился.

Вскоре земля раскололась – погасло солнце русской поэзии. Каждый, вступая в иную жизнь – жизнь вечной памяти, оставляет после себя либо крупицу, либо глыбу. Пушкин оставил нам поэзию разума, предвидения, справедливости и чистоты русского языка. На похоронах мне неодолимо захотелось оставить на память о поэте что-то зримое, материальное. Увидев волосы, прилипшие к его мраморному лбу, я попросил слугу срезать локон. Тот испугался просьбы, но, поняв мое состояние, взял ножницы и передал бесценный дар.

2

Всяк по-своему любит или ненавидит осень. Одних она к земле гнет, а у Ивана Сергеевича вызывала творческий подъем и желание поохотиться.

Как-то он шел по подмерзшей улице с ружьем за спиной. Ветер гнал по стеклышкам луж сморщенную листву, ерошил стрехи крестьянских соломенных крыш, раздувал перья озябшим воробьям, кружил над парком стаи воронья. Из-за плетней чему-то улыбалась краснолицая рябина, седые чубы распустил татарник. Вот над колодцем заскрипел журавль. Тургенев остановился. Простоволосая девочка в чинено перечиненном длинном платье, лаптях на босу ногу, красными тоненькими пальчиками изо всех сил поднимала из колодца бадью с водой. С трудом перелив ее в свое ведро, изогнувшись, спотыкаясь, понесла тяжесть вдоль улицы. Ей было не до барина, признавшего в ней свою дочь Полю. Однако подойти он не решился. Встреча расстроила охоту, наполнив сердце тоскою.

Вернувшись домой, Тургенев пошел по гулкой анфиладе комнат. В столовой часы пробили девять, созывая на завтрак когда-то большую семью. Откликаться было некому. Торопливо пройдя столовую, Иван Сергеевич лег на диван «Самсон», пытаясь вздремнуть и успокоиться. Не удалось. Мыли о дочери не давали покоя. Ворочаясь с боку на бок, он слышал, как гудели и скрипели пружины дивана, как голая ветка сирени стучалась в окно, будто бы просясь согреться, как где-то вдалеке ветер хлопал ставнями.

Повернувшись на спину, заложив руки под мышки, вспомнил, как среди девушек, работающих по найму в Спасском, он обратил внимание на рукодельницу Авдотью Ермолаевну Иванову. Ясные, с зеленцой глаза, тонкие черты лица и длинная, пшеничного цвета коса, уложенная венчиком на голове, вызвала в нем симпатию, а потом и любовь, скрыть которую от матери, всесильной Варвары Петровны, ему не удалось. Разгневанная, она велела Авдотью запереть в чулан, а его обвинила в безбожии. Вопреки запрету, он решил жениться, заявив об этом, открыто. Мать замахнулась на ослушника хлыстом. Под крик: «Стой, мошенник! Стой! Прокляну! Лишу благословения и наследства!» – он выбежал на улицу. На этом закончилась, было, разгоревшаяся их любовь. Авдотью спешно отправили в Москву, где родилась дочь Поля, очень похожая на неудавшегося отца.

Не успокоившись на изгнании «полюбовницы», Варвара Петровна отняла и ребенка, отдав его на содержание в крестьянскую семью. Иван не нашел сил противиться вздорной мамаше, иначе бы лишился наследства.

Поднявшись, Иван Сергеевич медленно дошел до кабинета и сел за письменный стол. Из угла напротив, с иконы семейного Спаса, на него смотрели суровые глаза и, словно подчиняясь их воле, взялся за перо, чтобы написать в Париж другой Поле, Полине Виардо, о бедственном положении своей восьмилетней дочери. В России говорят: «Не тот отец, кто породил дитя, а тот, кто вывел его в люди».

3

В любви Тургенев признавал лишь первое чувство, подобное восходящему солнцу: свежему, трепетному, яркому. Как-то Лев Толстой сказал об Иване Сергеевиче: «Тургенев ни во что не верит – вот его беда, не любит, а любить любит». Исключением оказалась любовь к Полине Виардо.

Имя Полина, новорожденная Гарсия, получила от княгини Прасковьи Андреевны Голицыной, крестившей ее. Отец крестницы, выходец из цыган Севильи, был знаменитым тенором и с раннего детства занимался с дочерью вокалом.

Юная Полина Гарсия собиралась замуж за поэта Альфреда де Мюссе, но эмансипированная подруга, Жорж Санд, сделала все, чтобы расстроить брак. Мужем Полины стал юрист Луи Виардо, страстный охотник на двадцать лет старше избранницы, это не помешало ему любить жену и пламенно, и нежно.

В 1843 году, в возрасте двадцати двух лет, в составе Итальянской оперы Полина Виардо приехала в Петербург. Голос ее околдовал молодого писателя, одурманил, а чернота испанских глаз приворожила, и он отправился с обожаемой певицей в Париж.

На общем увлечении охотой у Луи Виардо завязались дружеские отношения с Иваном Сергеевичем. Всю жизнь, как нитка за иголкой, Тургенев следовал за Полиной. Игла оказалась острой и колола подчас нещадно.

Певица всегда была окружена поклонниками. В зрелые годы среди ее увлечений оказался и молодой музыкант Юлиус Риц. Иван Сергеевич принял их роман не как оскорбление, а как испытание собственных чувств. Да что их испытывать?! Риц вернул стареющей певице молодость, а другу ее прибавил седины и горя в глаза. Не умножала радости писателя, и опасения за дочь Полю, у которой не сложились отношения с семейством Виардо. Ее считали чуть ли не сумасшедшей, коварной и неблагодарной. Какой она должен быть без материнской ласки, надежной отцовской руки и даже без настоящей фамилии? По совету Афанасия Фета Тургенев разрешил дочери в 1857 году подписываться – «П. Тургенева». Это ничего не изменило в судьбе дочери. Несчастья преследовали. Ей пришлось бежать от своего мужа-француза, пьяницы и мота.

В минуты меланхолии Тургенев писал: «Осужден я на цыганскую жизнь и не свить мне, видимо, гнезда нигде и никогда… Что я здесь делаю? Зачем таскаюсь по чужой стране за чужими?»

Грусть проходила, образ прежней, молодой Виардо, вспыхивал в сердце. Писатель обращался к ней: «Ах, мои чувства к Вам слишком велики. Я не могу больше жить вдали от Вас, я должен чувствовать Вашу близость, наслаждаться ею, – день, когда не светили ваши глаза, – день потерянный».

Очевидно, с возрастом любовь превращается в одеяло мечты, и оно тем сильнее греет, чем больше тепла получило в молодости. А что Тургенев? В своем одиночестве он напоминал птицу, запоздавшую с отлетом в теплые края. Сыро, ветрено, холодно… «Вы себе представить не можете, как тяжела одинокая старость, когда поневоле приходится получать ласковое отношение к себе как милостыню и быть в положении старого пса, которого не прогоняют только по старой привычке и из жалости к нему», – так пересказал слова Тургенева адвокат А.Кони, навестивший его в Париже на улице Дуэ, 50.

Годы шли, к ним прибавлялись болезни. В мае 1869 года врачи определили у Ивана Сергеевича подагру. К болям в суставах прибавились боли в сердце, которые доктор Готье расценил как грудная жаба (стенокардия).

Душевные силы Ивана Сергеевича шли на убыль; нарастали боли телесные. Все чаще и чаще болел позвоночник. Врачи посчитали симптомы болезни подагрическими, назначив соответствующее лечение. Консилиум из медицинских светил установил диагноз – рак позвоночника. Однако весной 1881 года писатель едет в Россию. Это была последняя поездка. Признанный в Европе, имеющий звание «доктора права» Оксфордского университета, он оказался неугодным властям своего Отечества. Это тот, который год назад на открытии памятника Пушкину в Москве вместе с писателем Аксаковым имел честь первым возложить венок.

Обер-прокурор К.П.Победоносцев заявил поэту Я. Полонскому: «Вижу по газетам, что Тургенев здесь. Некстати он явился. Вы дружны с ним: чтобы по-дружески посоветовать ему не оставаться долго ни здесь, ни в Москве, а ехать скорее в деревню».

Больной Иван Сергеевич вместе с Полонским отправляется в Спасское-Лутовиново, где его навестил Лев Толстой и Д.В.Григорович. Особенно памятным осталось посещение актрисы Марии Григорьевны Савиной, человека большой души и таланта. Это для нее струны тургеневского сердца исполняли последние, ранее не опубликованные «Стихотворения в прозе».

Сев в кресло покойной матери, Иван Сергеевич поставил свечу на пол. Ветер шевелил пламя, на стене качались тени, в раскрытое окно влетел дубовый листок и опустился на колени Марии Григорьевне. Покрыв его ладонью, она закрыла глаза и слушала грустные строки: «Как пуст, и вял, и ничтожен почти всякий прожитый день! Как мало следов оставляет он за собой! Как бессмысленно глупо пробежали часы за часами…».

Чуткое сердце актрисы улавливало настроение Ивана Сергеевича. Подойдя, пожала ему руку. В ответ он начал читать «Как хороши, как свежи были розы» – сожаление о несбывшиеся надежде на шумную семейную жизнь. До двух часов ночи он читал, читал, читал, торопясь выплеснуть остатки чувств, благодарному слушателю.

Закончив стихотворение «Мы еще повоюем!», Тургенев задумался и уверенно произнес его последние строки.

И пускай надо мной кружит мой ястреб… Мы еще повоюем, черт возьми!

Взяв Марию Григорьевну за руку, пригласил в парк. Ей идти не хотелось. Хотелось быть бесконечно рядом с ним и слушать песни сердца, песни мятущейся души. Он настоял.

Парк спал глубоким сном. Однако деревья в черной фате ночи то вздрагивали, то шелестели листвой, то поскрипывали, то по-стариковски тяжело вздыхали. Где-то ухал филин, ему отвечал другой. Месяц острым краем рожка зацепился за верхушку дуба-патриарха, бледно освещая дорожку к пруду. Тургенев находился в ударе. Гостье не верилось, что этот седовласый человек может еще по-детски чувствовать и переживать. Взявшись за руки, дошли до плотины…

К сожалению, счастье быстротечно. Савина уехала. Дом снова опустел. Иван Сергеевич, не выдержав одиночества, отправился во Францию и по пути заехал в Ясную Поляну. Были именины Софьи Андреевны. Толстые обрадовались неожиданному гостю и пригласили за праздничный стол. За чаем Лев Николаевич рассуждал о смерти: «Кто жил «истинной», а не «животной» жизнью, тому смерть не страшна»… После некоторого раздумья Тургенев спросил: «Кто боится смерти? Пусть поднимет руку». И сам поднял первым, за ним – Толстой.

4

Вернувшись в Париж, Тургенев окончательно слег. Страдания, как лавина, пока есть силы – сдерживаются, ослаб – понесло. Лекарства не снимали болей в позвоночнике. Операции, горькая судьба дочери, обостренное чувство лишнего в доме Виардо лишали последних сил.

Писатель Альфонс Доде, посетивший больного русского друга в роскошном особняке Полины, где Ивану Сергеевичу был отведен наверху маленький полутемный кабинет, увидел худого, молчаливого, съежившегося на диване человека, терпящего адские боли, да к ним: музыку, хохот, вокал, доносившиеся снизу.

29 марта 1883 года Тургенев продиктовал завещание о его литературной собственности. В нем говорилось: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Будучи в здравом уме и твердой памяти, я, нижеподписавшийся, коллежский секретарь Иван Сергеевич Тургенев, на случай моей смерти завещаю все авторские права и литературную собственность на сочинения мои, как изданные, так и неизданные, а равно еще должные мне по контракту книгопродавцем-издателем Иваном Ильичем Глазуновым двадцать тысяч рублей – всецело французской подданной Полине Виардо-Гарсиа. Писано со слов моих и по личной моей просьбе в квартире моей в Париже, улице Дуэ, № 50, семнадцатого – двадцать девятого марта тысяча восемьсот восемьдесят третьего года действительным статским советником А. Н. Карцевым. Коллежский секретарь И. С. Тургенев».

Силы таяли. Болезнь довела до того, что руки Ивана Сергеевича не держали перо, но писательский ум работал, и он попросил Полину Виардо записать последний свой рассказ – «Конец». Диктовка шла на французском, тяжело, надрывно.

3 сентября художник В.В.Верещагин навестил Тургенева в Буживале, услышав скорбные слова: «Я страдаю так, что по сто раз в день призываю смерть. Я не боюсь расстаться с жизнью».

Утром 22 сентября 1883 года Иван Сергеевич впал в забытье. В бреду прощался со всеми по-русски: «Ближе, ближе ко мне, пусть я всех вас чувствую около себя… настали минуты прощаться… Прощайте, мои милые, мои белесоватые…».

Белесоватые… Авдотья ли Ивановна, первая любовь, уходила за горизонт в венце белых волос? Или светлоглазая дочь Поля спешила за матерью вдаль? А может быть, «утро туманное, утро седое» вставало над Россией? А может быть, вся неспокойная жизнь Ивана Сергеевича скрывалась за белым покрывалом и застилала глаза, не знавшие радости? К двум часам он успокоился, умиротворился и отошел в мир вечный.

Медицинское заключение о болезни писателя: «И.С. Тургенев умер от ракоидной болезни (миксосаркома). Первоначально миксосаркома появилась в лобковой области и оперирована доктором Сегон в марте 1883 года. Перенос этого страдания в 3-й, 4-й и 5-й спинные позвонки произвел полное разрушение тел позвонков и образование нарыва спереди оболочек спинного мозга. Этот нарыв сообщался фистулезным ходом с одним из бронхов верхней доли правого легкого. Этот метастаз был причиной смерти».

Некролог на смерть Тургенева написал Ги де Мопассан, который считал его своим учителем: «…Не место анализировать творчество этого выдающегося человека, который останется одним из величайших гениев русской литературы. Наряду с поэтом Пушкиным, которым он страстно восхищался, наряду с поэтом Лермонтовым и романистом Гоголем он всегда будет одним из тех, кому Россия должна быть обязана глубокой и вечной признательностью, ибо он оставил ее народу нечто бессмертное и неоцененное – свое искусство, незабываемые произведения, ту драгоценную и непреходящую славу, которая выше всякой другой славы!», «Не было души более открытой, более тонкой и более проникновенной, не было таланта более пленительного, не было сердца более честного и более благородного».

В Буживале, затем в Париже, куда доставили гроб с телом покойного, при огромном стечении поклонников его таланта были отслужены панихиды. Затем гроб перевезли по железной дороге в Петербург. 9 октября состоялось погребение Тургенева на Волковом кладбище. По его завещанию, могилу выбрали рядом с В.Г.Белинским. Дорогу к кладбищу запрудили люди всех сословий, желающих проститься с любимым писателем, а попасть на отпевание в церковь при кладбище можно было лишь по билетам. Депутациям с венками, казалось, не будет конца. Прощальные речи сказали: ректор Петербургского университета А.Н.Бекетов, профессор Московского университета А.Муромцев, писатель В.Д.Григорович и др.

Писатель-сатирик М.Е.Салтыков-Щедрин тоже внес свои слова благодарности в память об Иване Сергеевиче, написав: «В современной русской беллетристической литературе нет ни одного писателя (за исключением немногих сверстников покойного, одновременно с ним вступивших на литературное поприще), который не имел в Тургеневе учителя и для которого произведения этого писателя не послужили отправною точкою. В современном русском обществе едва ли найдется хоть одно крупное явление, к которому Тургенев не отнесся с изумительнейшею чуткостью, которого он не попытался истолковать…».

Множество портретов, рисунков, фотографий было написано и сделано с Ивана Сергеевича. Среди них выделяются портреты В.В.Верещагина, К.Маковского, Н.Ге, В.Г.Перова, и на всех полотнах глаза Тургенева не знают радости.

КОСТЕР ПОЭЗИИ ПРЕКРАСНОЙ

"Самый счастливый человек тот, кто дарит счастье наибольшему количеству людей". Д.Дидро.

1

В средине XIX века было написано стихотворение "Песня цыганки":

Мой костер в тумане светит;

Искры гаснут на лету…

Ночью нас никто не встретит;

Мы простимся на мосту…

Автор этих замечательных строк Яков Петрович Полонский: поэт, прозаик, публицист, художник-любитель, один из ярких талантов послепушкинского периода в русской литературе.

Яков родился первенцем из семи детей 6(18) декабря 1819 года в Рязани, в семье обедневшего дворянина. "Бабушка моя, – писал в "Воспоминаниях" Я.Полонский, – была урожденная Умская, одна из побочных дочерей графа Разумовского… Звали ее Александрой Богдановной (это не значит, что отец ее был Богдан). Одиннадцати или двенадцати лет ее выдали замуж за Якова Осиповича Кафтырева, родного племянника генерал-аншефа Петра Олица, лифляндского помещика и рыцаря…"

Петр Григорьевич был родом из Малороссии – Нежина. Гимназии не кончал, но грамоте выучился самостоятельно. В чине капитана казачьего отряда участвовал в русско-турецкой войне 1828-1829г.г. После ее окончания получил место служащего интендантской части. Как вспоминал Яков Петрович: "… между тогдашними сослуживцами, он не был, однако же, из числа последних по своему развитию, напротив, считался между ними человеком весьма грамотным и всякое дело смекающим".

Из "Воспоминаний" Я.Полонского: "Жизнь наша была тихая и смирная. Моя мать олицетворяла любовь и кротость… любила литературу, читала все, что попадало под руку, и записывала в тетради, полюбившиеся ей романсы, песни, стихотворения. …Только отец мой, Петр Григорьевич, высокий худощавый брюнет, был несколько сух и вспыльчив…" К этому следует добавить, что "честность его доходила до педантизма".

Мальчик рос болезненным: то его мучили головные боли, то лихорадки. Как-то он невольно подслушал разговор матери со странницей, которая сказала: "Ох, матушка! Не хочется вас огорчать, а не жилец он у вас, не жилец он у вас на этом свете!.. Не долго ему осталось на белом свете жить!" С этого времени у него возникла повышенная мнительность.

Обладая хорошей памятью, Яков быстро заучивал стихотворения, которые мать читала детям вслух, а к восьми годам выучился писать, читать, осваивал французский и увлёкся рисованием. Читал он все, что находил в доме. Например: басни Крылова, сказки Дмитриева, и кое-какие трагедии Озерова.

Семейство Полонских, хотя и не имело постоянного дома в Рязани и часто меняло место жительства, но имело достаток, поскольку бабушка по материнской линии выделяла им значительные средства. После ее смерти, по разделу имущества, Полонским отошло небогатое сельцо Лозынино в Тверской губернии.

Когда Якову исполнилось десять лет, скоропостижно скончалась мать. Её похоронили в Ольговом монастыре в двенадцати верстах от Рязани. По служебным делам отец, вскоре, уехал на Кавказ, и заботы о детях легли на тетушек Веру и Анну Яковлевну Кафтыревых. Перед отъездом отец определил Якова в первый класс рязанской гимназии. Здесь он начал сочинять стихи.

Годом началом творчества, по мнению некоторых биографов Полонского, можно считать 1837, когда он вручил одно из своих стихотворений будущему императору России Александру II, который, путешествуя по России, заехал в Рязань. За стихотворение юный сочинитель получил от высокого гостя золотые часы.

2

В 1838 году окончив гимназию, Яков решил поступать в Москве на юридический факультет университета. В столице он поселился у Е.Б.Воронцовой, богатой двоюродной бабушке, которая предложила бедному родственнику стол и две комнаты рядом с кладовой в мезонине. Туда перенес свои вещи: чемодан и подушку.

На вступительных экзаменах Яков познакомился с Аполлоном Григорьевым, как потом выяснилось, тоже писавшим стихи. Через него он сблизился с Афанасием Фетом, считавшимся среди студентов уже зрелым поэтом. В "Моих студенческих воспоминаниях" Полонский писал: "… Я уже чуял в нем истинного поэта и не раз отдавал ему на суд свои студенческие стихотворения, и достаточно мне вспомнить, что я отдавал их не одному Фету, но и своим товарищам и всем, кого не встречал, и при малейшем осуждении или невыгодном замечании рвал их…"

Яков сдружился и с однокурсником Николаем Михайловичем Орловым, сыном опального генерала, участника войны 1812 года и теоретика декабрьского восстания на Сенатской площади Петербурга – Михаила Федоровича Орлова. Между молодыми людьми завязалась дружба. Молодой граф пригласил Якова к себе домой. Здесь он познакомился с А.С.Хомяковым, профессором-историком Грановским, поэтом и другом Пушкина – Чаадаевым и писателем И.С.Тургеневым. Такое окружение имело определенное влияние на формирование взглядов двадцатилетнего студента, который больше времени отдавал стихам, чем штудированию учебников. Одно из его стихотворений, "Дума", на лекции перед студентами прочитал профессор словесности И.И.Давыдов. Отзыв о прочитанном оказался благоприятным для автора. Вопреки этому, после лекции к нему подошел студент, и уличил в подражательстве поэту Кольцову. "Дума" была порвана и забыта.

Как жилось студенту Полонскому, можно судить по записи его воспоминаний: "Пока моя бабушка была жива, я был обеспечен, но и тогда денег у меня не было, я ходил в университет пешком и зимой в самые сильные морозы в одной студенческой шинели и без галош. Я считался уже богачом, если у меня в жилетом кармане заводился двугривенный; по обыкновению я тратил эти деньги на чашку кофе в ближайшей кондитерской… Часто посещать театры я, однако, не мог по недостатку средств…"

После смерти опекунши Якову пришлось поменять множество квартир и жить "… на грошовые уроки не дороже пятидесяти копеек за урок, но просить о присылке денег из Рязани мне было совестно". Чтобы прожить, стал учителем детей князя В.И.Мещерского, родственника историка Карамзина. В городском доме князя Полонский читал поэтессе графине Растопчиной свои стихи. Успех выпал на фантазию "Солнце и месяц". Фантазия пришлась по душе и поэтессе Каролине Павловой, пригласившая сочинителя к себе домой. Здесь он встретился с Ю.Самариным – публицистом, критиком и сторонником славянофильства, а также с бывшим декабристом Александром Ивановичем Тургеневым, который на короткое время приехал в Москву из Парижа.

Из многочисленных своих стихотворений, написанных в студенческий период, Полонский выбрал это

Священный благовест торжественно звучит –

Во храмах фимиам, – во храмах песнопенье…

и без подписи отправил в 1841 году в журнал "Москвитянин". Таким образом, состоялся официальный дебют начинающего поэта. Правда, до этого его стихи появлялись в студенческом сборнике "Подземные ключи". Как он потом выразился: "… под буквой П были мои еще крайне незрелые стихотворения".

Второе стихотворение – "Пришли и стали тени ночи" Полонский послал Белинскому и тот одобрил его для печати в "Отечественных записках". Затем, здесь же, напечатали стихотворную фантазию Полонского "Солнце и Месяц". О ней автор сказал: "Из числа моих стихотворений наибольший успех выпал на долю моей фантазии "Солнце и Месяц", приноровленной к детскому возрасту; его заучивали наизусть, особенно дети".

Жалование от князя Мещерского было скудным, Яков нуждался во многом, однако оставался чутким к страданиям других людей. Узнав, что студент медицинского факультета некий Малич остался без средств и крыши над головой. "Я немедленно послал ему все мое месячное жалование около пятидесяти рублей… Не доказывает ли это, что в те наивные годы моей юности я был гораздо лучше или добрее, чем во дни моего многоопытного мужества и суровой стрости". – "Из моих студенческих воспоминаний":

В начале 1844 года при активном участии сына актера Щепкина по подписке была собрана необходимая сумма для издания сборника стихов Полонского "Гаммы". Один из экземпляров он собственноручно вручил попечителю Московского университета графу Г.С.Строганову. Рецензент "Отечественных записок" П.Н.Кудрявцев так отозвался о сборнике: "Полонский обладает в некоторой степени тем, что можно назвать чистым элементом поэзии и без чего никакие умные и глубокие мысли, никакая ученость не сделает человека поэтом". Поэт Н.М.Языков, которому автор послал свою книжку, через журнал "Москвитянин" выразил свой восторг.

…О! пой, пленительный певец,

Лаская чисто и прекрасно

Мечты задумчивых сердец…

Не каждый начинающий поэт мог получить такое благословение на дальнейшее творчество.

Несмотря на успех, друг Вельтман предостерег: "Поздравляю, но вот что я скажу вам… Верьте мне, – как бы вы сами ни были даровиты и талантливы, вас никто в толпе не заметит или заметят очень немногие, если только другие не поднимут вас".

В университете Полонский не отличался прилежанием и вместо четырех лет проучился пять. "Я был рассеян, – вспоминал он потом, – меня развлекали новые встречи, занимали задачи искусства, восхищал Лермонтов". Узнав о его гибели, Яков записал: "… Я был и поражен, и огорчен этой великой потерей, не для меня только и всей России. Но если Лермонтов был глубоко искренен, когда писал "И скучно, и грустно, и некому руку подать…" – я бы лгал на самого себя и на других, если бы вздумал писать что-нибудь подобное".

Итог учёбы занесён в "Мои студенческие воспоминания": "Нисколько не жалуюсь на то, что в Москве не было у меня ни семейного очага, ни постоянной квартиры и ничего, кроме дорожного чемодана. Были студенты, которые испытывали не только бедность, но и нищету… Но судьба, которая рано познакомила меня с нуждой, одарила меня другим благом – друзьями…"

Перед выпуском из университета Яков Петрович не думал о месте службы, тем более, как он писал в воспоминаниях: "Я стал сомневаться в собственном существовании. В это переходное время моего умственного развития я стал писать нечто вроде поэмы, рисуя замирающую жизнь на нашей планете, и вымирание пресыщенного человечества… Меня стали преследовать, и как бы жечь мозг мой стихи и я боялся сойти с ума. Раз ночью, в полузабытьи, мне казалось, что душа моя отделилась от тела, и я вижу свой собственный труп…" Доктор, к которому обратился Яков, успокоил и приписал лавровишневые капли.

Весна 1844 – год окончания университета. Казалось – радуйся, но, судя по записи в "Моих студенческих воспоминаниях" радоваться, оказалось нечему: "… вышедшим из университета и, нуждаясь в партикулярном платье, я вынужден был продать золотые часы свои, полученные мною в дар, в то время, когда я был еще в шестом классе в рязанской гимназии". К тому же, предстоящая служба пугала его, тем, что: "Лучшие товарищи мои поступили в московскую гражданскую палату, откровенно говорили мне: "У нас все берут и живут взятками; на службе вы не удержитесь, если не захотите с волками по-волчьи выть".

3

Вместе с приятелем Полонский поехал в Одессу, надеясь там начать новую жизнь, но просчитался, подходящей работы не оказалось. Пришлось на жизнь зарабатывать частными уроками и редкими публикациями своих стихотворений в местной газете. Мизерные заработки не решали житейских проблем молодого человека.

Среди одесских знакомых Якова Петровича оказался доцент Ришельевского лицея А.А.Бакунин, брат Михаила Александровича, теоретика анархизма и народничества в России и Лев Сергеевич Пушкин, первая встреча с которым ознаменовалась шампанским. С увлечением Полонский слушал рассказы Льва Сергеевича о последних годах его знаменитого брата. Интересным было новому знакомому и то, как "Лев Сергеевич Пушкин превосходно читал стихи и представлял мне, как читал их покойный брат его Александр Сергеевич. Из этого я заключил, – вспоминал Полонский, – что Пушкин стихи свои читал как бы нараспев, как бы желая передать своему слушателю всю музыкальность их".

"Лев Пушкин, – отмечал Яков Петрович, – не раз пророчил мне славу на поэтическом поприще, и даже подарил мне портфель своего покойного брата".

Полезным для Полонского оказалось знакомство с женой австрийского консула в Одессе Л.Л.Гутмансталя, Марией Егоровной, племянницей В.А.Жуковского, которая рассказывала ему о жизни и поэзии своего знаменитого дядюшки.

В 1845 году кто-то из его друзей Якова Петровича выпустил без его согласия книжку "Стихотворений", которой из-за слабости материала раскритиковал В.Г.Белинский. После чего желание сочинять у автора значительно убавилось.

Дальнейшее пребывание в Одессе для Якова Петровича не имело смысла. Впечатления о городе он позже опишет в романе "Дешевый город".

В 1846 году одесский генерал-губернатор М.С.Воронцов стал наместником Кавказа. Многие чиновники из его окружения двинулись вслед за шефом в Тифлис. Вместе с ними поехал и Полонский, заняв место служащего в канцелярии наместника, одновременно совмещая в газете "Кавказский вестник" помощником редактора.

В Тифлисе Полонский сдружился с писателем В.А.Соллогубом, другом Лермонтова художником и архитектором Г.Г.Гагариным, артистами местного театра, а также с грузинским поэтом А.Г.Чавчавадзе и его дочерью Ниной, вдовой Грибоедова и польским ссыльным поэтом Тадеушем Лада-Заблоцкий, который, как вспоминал Полонский, "стал посещать меня, читая книги, переводить мне стихи свои и опять зажег во мне неодолимую жажду высказываться стихами".

Для местного театра Яков Петрович написал драму "Дареджана, царица имеретинская". Цензоры нашли в сочинении много недозволенного. Несмотря на защиту всесильного Воронцова, цензура не пропустила драму для показа ни в местном, ни и столичном театре. Лишь в 1852 году в журнале "Москвитянин" она была напечатана со значительными цензорскими купюрами.

Как статист, Яков Петрович обязан был собирать отчётные материалы, для чего месяцами находился в экспедициях. Каждая из них открывала для него новые и новые красоты Кавказа, побуждающие к творчеству. Объединив в книгу двенадцать стихотворений, он издал их в 1849 году. Некоторые из них: "Сатар", "Саят-Нова", "Тамара и певец Шота Руставели", "Грузинка" стали жемчужинами в ожерелье поэзии кавказского цикла.

Музой сборника была любимая женщина Якова Петровича – Софья Гулгац. Ей он посвятил рассказ "Тифлисские сакли" и стихотворение "Не жди".

4

Как не хорош Кавказ, но в 1851 году Полонский уехал оттуда. Своеобразным памятником полюбившемуся краю стало стихотворение "На пути из-за Кавказа". Возвращаясь, поэт навестил в Рязани больного отца, побывал в Москве, затем поехал в Петербург, надеясь здесь найти основательное место службы. Увы! О том, как жилось в северной столице, он позже рассказал в письме к А.Фету: "Когда в 50-х годах я жил в Питере и нуждался, я за 4 фельетона в "Санкт-Петербургских новостях" получал от Краевского 50 рублей в месяц – и за то говорил судьбе спасибо. Писать в последние годы царствования Николая I было невозможно; цензура разоряла вконец; мои новые повести: "Статуя весны", "Груня" и др. – были цензурою запрещены; стихи вычеркивались; надо было бороться с цензором из-за каждого слова. Получить место я не мог – писатели были в загоне… словом, страшное, тяжелое время я прожил в эти 50-е годы".

В изданном в 1855 году сборнике стихов Полонского Некрасов в рецензии писал: "Недавно нам случилось рассматривать бумаги, оставшиеся после Гоголя. Между прочим, Гоголь имел привычку выписывать для себя каждое стихотворение, которое ему понравилось, не справляясь, кто его автор. В числе стихотворений, выписанных его собственной рукой, мы нашли стихотворение г. Полонского". Белинский же дал сборнику отрицательную оценку, увидев в авторе "ни с чем не связанный, чисто внешний талант".

В бурные 40 – 60-ые годы XIX века русская культура искала свое направление. В литературных кругах разгорались философские споры Герцена и Белинского, славянофилов и западников. Стихами Некрасова, романами Тургенева, Чернышевского, Достоевского, Толстого зачитывалась прогрессивная интеллигенции России. Возвращение с каторги декабристов тоже получило отзвук в обществе, а отмена крепостного права вызвала критику правительства со стороны демократов и послужила толчком к революционной деятельности разночинцев.

Среди разнообразия мнений, Яков Петрович имел свое, которое записал в дневнике в 1856 году: "Не знаю, отчего я чувствую невольное отвращение от всякого политического стихотворения; мне кажется, что в самом искреннем политическом стихотворении столько же лжи и неправды, сколько в самой политике".

Все в стихах Полонского открыто, честно и без вуали лжи. Тем не менее, они оказалась непонятными не только цензорам, видевшим в ней что-то вольное, но и читателям, и друзьям. Непонимание друзей особенно тяготило поэта. что было выражено в стихотворении "Старый сазандар":

…Что мне в огромном этом мире

Невесело; что может быть,

Я лишь гость на этом пире,

Где собралися есть и пить…

И.С.Аксаков писал родственникам, получив стихотворное послание от Полонского: "Прочел стихи Полонского ко мне. Это было для меня совершенным сюрпризом, я ничего не знал об этом, да и с Полонским вовсе незнаком. Стихи – как стихи превосходные, особенно первый стих, но последние четыре строфы довольно темны; я в свою очередь не понимаю, что именно он хочет сказать".

В ответ Аксакову, Яков Петрович опубликовал в "Русской беседе" стихотворение:

Ты мир души не видишь тайный

Ты за вседневный принял строй

Восторга миг необычайный,

Порыв поэзии живой…

В Петербурге Полонский подружился с семейством видного архитектора А.И.Штакеншнейдера, его женой Марией Федоровной и дочерью Еленой, девушкой передовых взглядов, которая стала другом на долгие годы и первым его биографом. В ее "Дневнике и записках" дан объективный портрет Якова Петровича. В частности, она писала: "Странный человек Полонский. Я такого еще никогда не видала, да думаю, что и нет другого подобного. Он многим кажется надменным, но мне он надменным не кажется, он просто не от мира сего. Он очень высок ростом, строен и как-то высоко носит свою маленькую голову; это придает ему гордый вид. Он смотрит поверх толпы, потому что выше ее, но и своими духовными очами он смотрит поверх толпы, он поэт. Это не все понимают и не все прощают. Доброты он бесконечной, умен, но странен. Он любит все необыкновенное и часто видит его там, где его и нет… Он никогда не рисуется и не играет никакой роли, а всегда является таким, каков он есть… Он, кажется, на самом деле имеет дар слышать, как растет трава".

Другая современница отметила иные стороны характера Якова Петровича: "Серьезный и рассеянный, бродил он, охотно слушая, чем, говоря, и очень неохотно и по большей части плохо читал свои произведения. Он не умел потрафлять на мнение большинства ни едким отрицанием нравиться меньшинству. В лире Полонского нет тех струн, которые выражают гражданскую скорбь и гражданскую радость, и он ни одним звуком не коснулся той тревожной эпохи, точно не видел и не знал, что происходит вокруг".

Одинокую петербургскую жизнь Полонского скрашивало знакомство с четой Н.В. и Л.П.Шелгуновых и поэтом М.Л.Михайловым, которому он посвятил стихотворение "Качка в бурю". М.Л.Михайлов, знаток немецкой поэзии и переводчик Г.Гейне, увлек Полонского романтизмом своих стихов.

В 1859 году вышел сборник стихов и первая книжка "Рассказов" Полонского. Добролюбов тут же отреагировал на них, приняв за "… чуткую восприимчивость поэта к жизни природы и внутреннее сияние явлений действительности с образами его фантазий и с порывами его сердца". Иное мнение имел критик Д.И.Писарев: "Г.г. Фет, Полонский, Щербина, Греков и многие другие микроскопические поэтики забудутся так же скоро, как те журнальные книжки, в которых они печатаются… Они считают себя художниками, имея на это звание такие же права, как модистка, выдумавшая новую куафюру". Время опровергло слова критика.

5

Полонский считался признанным поэтом и прозаиком, но материально зависел от издателей, скупых на гонорары. Поэтому нанялся репетитором к сыну петербургского гражданского губернатора Н.М.Смирнова, жена которого, А.О.Россет, содержала модный в то время литературный салон. Яков Петрович вспоминал о своих отношениях с красавицей хозяйкой: "Я не раз имел удовольствие по целым часам с ней беседовать по утрам и слышать ее рассказы о Жуковском, Пушкине, Гоголе, Лермонтове и о временах, предшествовавших воцарению императора Николая I".

Весной 1857 года новоиспечённый репетитор вместе с сиятельным семейством выехал за границу. В письме к Е.А.Штакеншнейдер он описал отдыхающих в Баден-Бадене: "Соперничество, сплетни, страсть к французам, жалкое волокитство, дряблость мыслей, отсутствие всего, что может быть названо душою, вот вам главные черты этого милого общества".

Роль учителя тяготила Якова Петровича. В дневнике отметил: "гувернер" – клеймо безденежья". Простившись со Смирновыми, уехал в Женеву учиться живописи. "Пребывание в Женеве, – вспоминал Полонский, – с августа по ноябрь 1857 года, было самое счастливое время моей жизни… Живопись – или пристрастие к кистям и палитре спасло меня и от учительства и вынужденного нуждой гувернерства".

Несмотря на "самое счастливое время", тоска о России давала знать. Е.А.Штакеншнейдер он писал: "Как ни дурно в России, а только Русь и шевелится во имя прогресса… у всех слава позади, а у нас одних она светит в далеком будущем".

С целью продолжения занятиями живописью, Полонский уехал в Италию. В "Вечном городе" он почувствовал себя лермонтовским "Парусом", что и отразил в стихотворении "Чивита-Векиа".

… Снова помчуся я в море шумящее,

Новые пристани ждут меня странника;

Лишь для тебя, мое сердце скорбящее,

Нет родной пристани, как для изгнанника.

Настроения нет, в груди пустота. Сорокалетний поэт не находил душевного покоя, Лучом надежды для него стала встреча в Риме с литературным меценатом графом Г.А.Кушелевым-Безбородко, который предложил занять место соредактора своего журнала "Русское слово". Раздумья были недолгими.

6

После принятия решения, Полонский отправился в Париж, ставший для него судьбоносным. Здесь он снял небогатую квартиру неподалеку от православного храма. В часы прогулок он обратил внимание на юную красавицу, дочь псаломщика, восемнадцатилетнюю Елену Васильевну Устюжскую. Молодые люди познакомились и через некоторое время объяснились в любви друг другу.

В июле 1856 года счастливый Яков Петрович писал о невесте Л.П.Шелгуновой: "У нее высокий, умный лоб, глаза синие, с таким звездным блеском и такими большими зрачками, каких я отроду не видывал. Ее профиль правильный и строгий, выражение глаз тоже строгое, а улыбка веселая и совершенно детская… Роковая встреча с нею и вообще все это дело, мною начатое, подняли со дна души моей все, что чуть ли не с детства покоилось в ней. Все хорошие и дурные стороны моего характера, все выступили наружу, и я борюсь то со своим самолюбием, то с испугом за будущее, то с невольной боязнью взять на свою ответственность новое для меня существование, не имея у себя под ногами прочной основы… упрекаю себя в такой трусости".

Молодых обвенчали. Вскоре они выехали в Петербург. Недолгим оказалось семейное счастье: в начале 1860 года по неосторожности Полонский упал с дрожек и повредил ногу, став калекой на всю жизнь; от тяжелой болезни умер сын, а в июле скончалась жена, двадцатилетняя Елена Васильевна.

В последний путь Елену Васильевну провожали друзья семьи Полонских: Штакеншнейдеры, Майков, Михайлов, Щербина. О похоронах Е.Штакеншнейдер отметила в "Дневнике": "… В этом мягком, ранимом человеке было много истинного, благородного мужества. Его горе было сдержанным. С кладбища Полонский шел не останавливаясь, не опуская головы…" Памяти жены он посвятил стихи: "Безумие горя", "Я читаю книгу песен…", "Когда б любовь твоя мне спутницей была…", "Чайка", в которой писал:

Поднял корабль паруса;

В море спешит он, родной покидая залив,

Буря его догнала и швырнула на каменный риф.

Бьется он грудью об грудь

Скал, опрокинутых вечным покоем морским,

И белогрудая чайка летает и стонет над ним…

Прочитав стихотворение, Тургенев заметил: "Я не знаю стихотворений на русском языке, которые по теплоте чувств, по унылой гармонии тона стояли бы выше этой "Чайки". Весь Полонский высказался в ней… Всякий, даже поверхностный читатель легко заметит струю тайной грусти, разлитую во всех произведениях Полонского; она свойствен многим русским, но у нашего поэта она имеет особое значение. В ней чувствуется некоторое недоверие к себе, к своим силам: к жизни вообще; в ней слышится отзвучие горьких опытов, тяжелых воспоминаний…"

По достоинству это стихотворение оценил и А.Фет: "Это священная прелесть. Если бы я не считал себя одним из самых крупных, искренних, а потому и грациозных лириков на земном шаре, поправдивее, например Гейне, то, конечно, не дорожил бы так тобою как поэтом".

Теплом и заботой о Якове Петровиче наполнено письмо Тургенева к Фету. Иван Сергеевич писал: "Я получил от бедного Полонского очень печальное письмо. Я тот час отвечал ему. Он собирается весной за границу, но я его приглашаю к себе в деревню и рисую ему картину нашего житья втроем. Как иногда старые тетерева сходятся вместе, так и мы соберемся у вас в Степановке, и будем тоже бормотать, как тетерева. Пожалуйста, вы с своей стороны внушите ему ту же мысль. Бедный, бедный кузнечик-музыкант! Не могу выразить, каким нежным сочувствием и участием наполняется мое сердце, как только вспомню о нем".

К душевному горю примешался разлад в журнале "Русское слово". В июле 1860 года Полонский оставил его. Причину ухода он изложил А.Фету: "Граф не согласился на мои условия, при которых я брался издавать журнал. Я хотел или быть независимым редактором в выборе статей и сотрудников, или быть ничем и не марать своего имени".

Покинув журнал, Яков Петрович определился чиновником в Комитет иностранной цензуры, затем в Совет Главного управления по делам печати с достойным жалованием. В этом управлении он прослужил до 1896 года.

Внутреннее одиночество давило. Тень любимой жены Елены преследовала его. Вот и еще одно стихотворение он посвятил ей. О нём лучше, чем словами А.Фета, сказать нельзя: "Недавно, как-то вечером, я вслушивался в чтение наизусть… давно знакомого мне стихотворения: "Поцелуй меня, // Моя грудь в огне…" и меня вдруг как-то осенило всей воздушной прелестью и беспредельным страданием этого стихотворения. Целую ночь оно не давало мне заснуть, и меня все подмывало написать тебе ругательное письмо: "Как, мол, смеешь ты, ничтожный смертный, с такою определенностью выражать чувства, возникающие на рубеже жизни и смерти ты настоящий, прирожденный, кровью сердца бьющий поэт".

7

Время лечит. Боль потери любимой жены в сердце Якова Петровича утихла. Бывая у Тютчевых, он обратил внимание на дочь Федора Ивановича двадцатитрехлетнюю Марию. Через полгода он сделал ей предложение, но получил отказ

После неудачной попытки устроить личную жизнь, Яков Петрович решил больше не делать этого, но сердцу не прикажешь. 13 мая 1866 года он встретился в доме врача Конради юную Жозефину Антоновну Рюльман. Жозефина была сиротой, и одно время жила вместе с братом-студентом в доме революционера-народника П.Л.Лаврова. 2 июня 1866 года Яков Петрович сделал ей письменное предложение: "Если б в голове моей возникло хоть малейшее сомнение в том, что я люблю Вас, если б я в силах был вообразить себе те блага или те сокровища, на которые я мог бы променять счастье обладать Вашей рукою, если б на минуту струсил перед неизвестным будущим, я счёл бы чувство моё непрочным, скоропреходящим, воображаемым – и, поверьте, не осмелился бы ни писать к Вам, ни просить руки Вашей". 17 июля они обвенчались.

Е.А.Штакеншнейдер записала в "Дневнике" мнение относительно избранницы своего друга: "Он женился на ней потому, что влюбился в ее красоту. Она вышла за него потому, что ей некуда было голову преклонить… Живо помню это первое время после их женитьбы. Это недоумение с его стороны и эту окаменелость ее….. Новая жена Полонского первое время была холодной и молчаливой, как статуя. Голубиная душа отогрела статую, и статуя ожила. Потом обошлось, они сжились". В браке у них родилось трое детей: два сына Александр и Борис и дочь Наталья.

Яков Петрович был предельно внимательным к супруге. Почувствовав в ней талант скульптора, как мог, развивал его. Результатом стали скульптурные бюсты Пушкина и Тургенева; последний установлен на его могиле Волкова кладбища Петербурга.

8

В русской литературе Полонский, как лирический поэт, занимает одно из ведущих мест. Ап.Григорьев отмечал, что "Полонский обладает редким "слухом" и "зрением", способностью подмечать неуловимое в природе и заключать наблюдения в форму стиха".

Мемуаристка и близкий друг поэта Е.А.Штакеншнейдер в "Дневнике о поэте", как бы, вторила Григорьеву: "Он, кажется, на самом деле имеет дар слышать, как растет трава". И не только "как растет трава", он продолжал лучшие традиции пушкинской школы, сохраняя в своих стихах чистоту, мелодию и звучность русского языка. Стихи его – открытая душа для всех.

Во многих стихах Яков Петрович слышен восторг ночью. ("Зимний путь", "Ночь в горах Шотландии", "Лунный свет", "Грузинская ночь" и др.). Ночь – это что-то таинственное, сокровенное, с разнообразием чувств, предчувствий и бальзам на душу. Пример тому "Холодеющая ночь":

Метаморфозу в природе Яков Петрович с необыкновенным лиризмом перенес в стихотворении "Иная зима" на человека.

В основе любовной лирики Полонского лежит: радость, бесконечность и каскад чувств, переходящие из одного качества в другое. Есть в ней и искры космического масштаба:

… Не так ли две звезды – две спутницы небесных,

Не зная, что мечты за ними вслед текут, -

Горят – не греют – но… влекут.

Женщина для Полонского не только счастье и прощение, но и надежный щит в жизни. Квинтэссенцией его стихотворений о любви можно считать "Поцелуй":

И рассудок, и сердце, и память губя,

Я недаром так жарко целую тебя –

Я целую тебя и за ту, перед кем

Я таил свои страсти – был робок и нем,

И за ту, что меня обожгла без огня,

И смеялась, и долго терзала меня.

И за ту, чья любовь мне была бы щитом,

Да, убитая, спит под могильным крестом.

Все, что в сердце моем загоралось для них,

Дорогая, пусть гаснет в объятьях твоих.

Призыв к милосердию и состраданию – еще один лейтмотив его стихов. ("Прометей", "Под красным крестом"). В стихотворении "Что с ней?" поэт сочувствует нигилистке. Редактору журнала "Вестник Европы" М.М.Стасюлевичу автор писал: "Никогда еще не брал я на себя такой трудной поэтической задачи – изобразить нигилистку (начала 60-х годов), и, изобразить так, чтобы, во-первых, не раздразнить и не вооружить против себя ни цензуры, ни моралистов. Насколько справился я с этой задачей – не мне решать – скажу только, что немало положил я на нее труда – и долгих соображений".

В 1878 году он посвящает стихотворение "Узница" революционерке-народнице Вере Засулич.

Что мне она! – не жена, не любовница

И не родная мне дочь!

Так отчего же ее доля проклятая

Спать не дает мне всю ночь.

Спать не дает, оттого что мне грезится

Молодость в душной тюрьме,

Вижу я – своды … окно за решеткою,

Койку в сырой полутьме…

Это стихотворение композитор С.И.Танеев положил на музыку, и песня стала любимой среди революционного студенчества.

9

Полонский – автор поэм: "Кузнечик-музыкант", "Келиот", "Братья" и романа в стихах "Свежее преданье", правда, незаконченный. Фантастическая поэма-сказка "Кузнечик-музыкант" заключает в себе и страницы жизни автора, философию неразделенной любви кузнечика-музыканта к порхающей бабочке и ее любовь к соловью, и ее случайную смерть от него. В этих героях автор раскрыл человеческую добродетель, а больше всего – пороки.

Фет о поэме сказал: "Пушкинские сказки постоянно освещены тем волшебным фонарем юмора, которым ты так давно, с первой строки до последней, озарил своего "Кузнечика".

Первые главы роман в стихах "Свежее преданье" написаны Полонским в 1861 году. Роман больше похож на мемуары о жизни Москвы 1840-х г.г. В нем отчетливо слышится пушкинский "Евгений Онегин" и тургеневский "Рудин".

Редакция журнала "Время" сообщала своим читателям, что в "… следующей, июньской книге "Времени", мы печатаем одно из замечательнейших произведений нашей текущей поэтической литературы – первые три главы из романа в стихах Я.П.Полонского "Свежее преданье". Мы говорим об этом произведении как о событии в литературе".

Ф.М.Достоевский, прочитав "Преданье", поспешил уведомить автора: "3 главы Ваши вышли еще в июне и произвели сильное разнообразное впечатление. Во-первых, вообще, впечатление вышло неполное – это понятно. Весь роман, напечатанный целиком, произвел бы впечатление гораздо сильнейшее. В публике отзывы (как я слышал) различные, но что хорошо, что ценители делятся довольно резко на две стороны: или бранят или очень хвалят, – а это самое лучшее. Значит, не пахнет золотой срединой, черт ее возьми! Иные в восторге, хвалят очень и бранятся, что нет продолжения. Один, человек очень неглупый, так просто объявил, что ему роман совсем не нравится, потому что "ничего не развито и романа нет". Брат отвечал ему, что развитие романа еще только началось, и как услышал это ценитель, то разинул рот от удивления: он, было, вообразил, что эти три главы – и есть весь роман, совершенно оконченный. Он проглядел, что сказано о продолжении впредь. Друг Страхов заучил все эти три Ваши главы наизусть, ужасно любит цитировать из них, и мы, собравшись иногда вместе, кстати иль некстати, приплетаем к разговору Ваши стихи. В литературе, как Вы сами можете вообразить, отзывов еще нет, кроме тех, которым не терпится, чтоб не ругнуть. … В Москве я видел Островского. Некрасов, проезжая Москву до меня, был у него, и Островский рассказывал мне, что Некрасов от Вашего романа в восторге".

В плане дальнейшей работы над романом, Полонский оговаривал: "В напечатанных шести главах "Свежего преданья" далеко не исчерпывается содержание задуманного мной романа. Тем из моих читателей, которые, пробежав эти главы, найдут в них… посильный труд мой с высоты своего величия, намерен я в кратких словах доказать роман, мною когда-то задуманный, и таким образом познакомить их с его содержанием".

Смелой по замыслу была и поэма "Братья", в которой главный герой русский художник Игнат, уехав в Италию, примкнул к защитнику свободы – Гарибальди.

Много споров среди литераторов того времени вызвал незавершенный роман Полонского "Признания Сергея Чалыгина". Роман написан от лица подростка о событиях в Петербурге в 20-е годы XIX века. Это, прежде всего, декабрьское восстание на Сенатской площади в 1825 году. В обход цензуры автор завуалировал произошедшие события и не дал конкретных фамилий участников восстания. Роману предшествовала большая работа по сбору материала, который основан на подлинных рассказах декабриста генерала М.Ф.Орлова, знакомых декабриста Г.С.Батенькова, Д.И.Завалишина, а также рассказы А.Раевского, фрейлины двора А.С.Смирновой-Россет и др.

Тургенев считал роман "… замечательным произведением… что нашей публике не часто предстоит читать вещи, более достойные ее внимания. "Признания" эти принадлежат к роду литературы, довольно тщательно возделанному у нас в последнее время, а именно – к "воспоминаниям детства".

Салтыков-Щедрин имел на роман другое мнение, считая, что "…критика будет совершенно права, если скажет, что сочинение это лишено живой основы и не вызвано никакою внутреннею потребностью духа…"

Годам не скажешь: "Остановитесь, дайте отдых сил уставшим". Для празднования пятидесятилетия литературной деятельности Полонского по инициативе поэта А. Майкова в 1896 году был создан подготовительный комитет, а 10 апреля следующего года состоялось чествование юбиляра. На его имя поступило множество писем, телеграмм, подарков от поэтов, писателей, работников искусства и общественных деятелей. Великий князь Константин Романов преподнес ему адрес с автографом своего стихотворения "Незабвенных поэтов бессмертную лиру…" Прочитал приветствие и Д.Д.Минаев, прозвучавшее итогом творчества поэта:

Твоя задумчивая муза,

Поэта нежная сестра,

Не знала темного союза

С врагами света и добра.

К призывам буйного их пира

Глуха, шла гордо за тобой

И не была у сильных мира

Ни приживалкой, ни рабой.

10

Дружба с небольшим перерывом, связывала Якова Полонского и Афанасия Фета почти полвека. Они встречались редко, но переписку вели постоянно. После смерти мужа, Жозефина Полонская передала издателю Суворину пять тетрадей писем, но, к сожалению, из всего количества сохранилось лишь двадцать пять. Друзья посвящали другу стихотворения.

Дружил Я.Полонский и с Ф.Тютчевым, хотя и редко навещал его. Однако в трудную минуту жизни Федор Иванович обращался именно к Якову Петровичу.

4 августа 1864 года Тютчев пережил трагедию, связанную со смертью жены Е. А.Денисьевой, с которой он прожил душа в душу 14 лет. Через 11 дней после похорон – Федор Иванович писал в то время больному Полонскому: "Что с Вами, друг мой Яков Петрович, что Ваше здоровье? О, как мне больно, и за Вас и за себя, что Вы нездоровы. Мне с каждым днём хуже. Надо уехать, бежать – и не могу решиться. – Воля убита, всё убито".

В декабре снова письмо: "Друг мой, Яков Петрович!.. Человеку дан был крик для страданий, которых и крик вполне не выражает… Ещё при её жизни, когда мне случалось при ней, на глазах у неё, живо вспомнить о чём-нибудь из нашего прошлого, нашего общего прошлого, − я помню, какою страшною тоскою отравлялась тогда вся душа моя – и я тогда же, помнится, говорил ей: "Боже мой, ведь может же случиться, что все эти воспоминания – всё это, что и теперь уже так страшно, придётся одному из нас повторять одинокому, переживши другого", но эта мысль пронизывала душу – и тотчас же исчезала. А теперь. …О, друг мой, Яков Петрович, тяжело, страшно тяжело. Я знаю, часть этого Вы на себе самом испытали, часть, но не всё, – вы были молоды, вы не 14 лет…"

В 1873 году Тютчев умер. Ему Полонский посвятил стихотворение со словами:

Оттого ль, что не от света

Он спасенья ждал,

Выше всех кумиров

Ставил идеал…

Песнь его глубокой скорбью

Западала в грудь

И, как звездный луч, тянула

В бесконечный путь!..

В знак признания многолетней дружбы с Иваном Сергеевичем Тургеневым Яков Петрович написал очерк "И.С.Тургенев у себя в его последний приезд на родину". Последний приезд писателя в Россию они провели вместе в Спасском-Лутовинове.

Среди обширной их переписки сохранилось письмо И.Тургенева к Полонскому: "Ты один можешь и должен писать стихи; конечно, твое положение тем тяжело, что не обладаешь громадным талантом, ты не в состоянии наступить на горло нашей бестолковой публике и потому должен возиться во тьме и холоде, редко встречая сочувствие – сомневаясь в себе и унывая; но ты должен утешиться мыслью, что то, что ты сделал и сделаешь хорошего – не умрет, и что если ты "поэт для немногих" – то эти немногие никогда не переведутся".

В декабре 1887 года Полонский познакомился с А.П.Чеховым, а в январе следующего года попросил разрешение посвятить ему стихотворение "Двери", мотивируя тем, что оно " более всего походит к вашим небольшим рассказам или очеркам. Очень бы желал, чтобы его стихотворная форма была бы так же хороша и колоритна, как ваша проза".

Антон Павлович ответил: "На Ваше желание посвятить мне стихотворение я могу ответить только поклоном и просьбой – позволить мне посвятить Вам в будущем ту мою повесть, которую я напишу с особенной любовью. Ваша ласка меня тронула, и я никогда не забуду ее. Помимо ее теплоты и той внутренней прелести, которую носит в себе авторское посвящение, Ваше "У двери" имеет для меня еще особую цену: она стоит целой хвалебной критической статьи авторитетного человека, потому, что благодаря ему в глазах публики и товарищей вырасту на целую сажень". Чехов действительно посвятил в 1887 году Якову Петровичу рассказ "Счастье".

11

Полонский был настолько популярным, что с А.Фетом и А.Майковым вошел в поэтический триумвират России. В 1869 – 70году вышел 4-хтомник поэзии Полонского. В 1881 году вышел еще сборник стихов "На закате". Одно из них, "Старик" – рассуждение о скоротечности жизни.

Старик, он шел, кряхтя, с трудом одолевая

Ступеньки лестницы крутой,

А чудо-девушка, наверх за ним взбегая,

Казалось, веяла весной…

Постой, красавица! Жизнь и тебя научит

Кряхтеть и ныть, чтобы когда-нибудь

Мог перегнать тебя, когда тебя измучит

Крутой подъем – житейский путь!..

В 1885 – 86ом годах в Петербурге издали полное собрание сочинений в 10-ти томах. Наряду с ними выходили и издания меньшего объема. Его стихи печатали российские журналы, альманахи и газеты.

Дом Полонского в Петербурге по адресу: Владимировский проспект, 13, по пятницам был местом встреч ученых, литераторов, художников, поэтов, артистов, музыкантов, политических деятелей. Среди них были: И.Тургенев, И.Гончаров, Ф.Достоевский, А.Майков, П.Чайковский и А.Рубинштейн, художник И.Айвазовский и И.Репин, политик К.Победоносцев, историк Соловьёв, и начинающие поэты Надсон и Фофанов. После смерти Якова Петровича, благодаря Жозефины Полонской и ее сына Бориса, "пятницы" продержались до 1916 года. Вдова образовала литературный кружок имени "Я.П.Полонского" и подготовила к изданию многотомник его произведений.

За огромный литературный вклад в дело развития русской литературы семидесятивосьмилетний поэт был избран в 1889 году членом-корреспондентом Российской Академии наук по отделению русского языка и словесности. Император Александр III захотел лично познакомиться с новым членкором и пригласил на беседу с завтраком в кругу своей семьи. Яков Петрович принял предложение и явился в Зимний дворец в назначенное время. Беседа состоялась, а вот от обеда он отказался, сказав: "Нет, покорно благодарю, Ваше величество, я только что позавтракал, а дважды обременять свой желудок не имею привычки".

В 1890 вышел еще один сборник стихов Полонского – "Вечерний звон". В письме к А.Фету, он отметил: "По моим стихам можно проследить всю жизнь мою". На многих стихах последнего сборника лежит печать тяжелых душевных переживаний, связанных со смертью первой жены и мимолетности человеческого счастья.

Редкой, но яркой в творчестве Полонского стала публицистика. В 1895 он отправил в "Русское обозрение" статью в защиту церкви под названием "Заметки по поводу одного заграничного издания и новых идей графа Л.Н.Толстого "Царство божие внутри вас". Следующим был резкой ответ Полонского на статью Толстого "Что такое искусство?". В ней, в частности, говорилось: "Между нами, прошла пропасть, так как Вы отрицали для меня все святое – все мои идеалы: Россию, как народ и государство, церковь и проповедь, таинство брака и семейную жизнь искусство и присущую ему красоту… Пока проповедуете Вы нищенство и милосердие, Запад дошел до другой крайности. Золя говорит, что христианство отжило свой век и доказал нам, что милосердие не ведет к справедливости, а Вы отдаете без борьбы всю Россию в руки этого Запада. Он и так уже без выстрела одолевает нас и материально и морально грабит нас". Столь резкое высказывание не означало, что Яков Петрович отрицал творчество писателя, которому поклонялся всю жизнь. Тем более, что Лев Николаевич, узнав, что Полонский публично вступился в защиту гонимых в России духоборов, написал ему письмо с просьбой о примирении.

Природа наделила Полонского не только поэтическим талантом, но и талантом художника. Пожалуй, среди литераторов такое сочетание встречается редко. Увлечение живописью проявилось у Якова еще в гимназические годы, когда учитель рисования, увидев в нем задатки, пригласил к себе, дал краски, кисточки, лист бумаги и заставил срисовать пейзаж.

Желание учиться рисованию не покидало Якова Петровича. Стажировался он в Женеве, Италии, но из-за отсутствия средств не смог в полной мере осуществить задуманное. Считается, что таланту не обязательно иметь высокую школу, а надо желание отобразить на холсте или бумаге то, что увидели глаза, и подсказала душа.

Его кавказские альбомы полны карандашных зарисовок и тушью. Среди "Уголок старого Тифлиса", "Сакля Авлабара", не уступающие по мастерству профессиональным художникам. После Кавказа Полонский продолжил любимое занятие. Писал и рисовал портреты родственников, знакомых, Ольгов монастырь, окрестности Петербурга, тургеневское Спасское-Лутовиново и др. полюбившиеся места. О своем увлечении Яков Петрович писал Тургеневу из Павловска, что под Петербургом: "Мне кажется, я даже мыслить по-литераторски совсем разучился, благодаря палитре и кисти, которые я из рук не выпускаю. Написал я масляными красками уже шесть картин с натуры. Последняя лучше первых – значит, я успеваю – все больше и больше вглядываюсь в природу и понимаю краски – и этим успехам осень и зима полагаю предел, его же не прейдеши".

Художники-профессионалы дали высокую оценку его работам маслом, в том числе портрету И.С.Тургенева, его усадьбы и множеству этюдов. В знак признания Полонского как художника в 1888г, его пейзажи экспонировались на академической выставке, за что он получил звание почетного вольного общника Академии художеств. Около 500 работ Полонского, выполненных в разной манере, и 90 этюдов маслом хранятся в Пушкинском Доме в Петербурге. Альбомы и отдельные рисунки Якова Петровича являются гордостью Государственного Литературного музея в Москве. Имеются его рисунки и в других музеях России.

12

В 1896г. в Петербурге вышло собрание сочинений Полонского в пяти томах. В августе 1898 года Яков Петрович написал последнее четверостишье.

Еще не все мне довелось увидеть…

И вот одно осталось только мне:

Закрыть глаза, любить и ненавидеть

Бесплодно, смутно – как во сне!

Литературная жизнь Якова Петровича длилась более пятидесяти лет. Умер он в Петербурге 18(30) октября 1898 года. Отпевали тело в Пантелеймоновской церкви. Первоначально похороны состоялись за стенами Льговского монастыря рядом с матерью, а через 60 лет, весной 1958 года, прах перезахоронили на территории Рязанского кремля.

Среди множества соболезнований Жозефине Антоновне было и письмо Анны Григорьевны Достоевской. Литературная общественность Петербурга откликнулась многочисленными статьями в газетах и журналах, а так же речами на заседаниях различных обществ. Это была дань яркому поэту, который сохранил и преумножил традиции пушкинской школы в русской литературе.

К поэзии Я.Полонского обращались писатели и композиторы. Особая мелодичность, задушевность, интимность 75 стихотворений его были положены на музыку А.С.Даргомыжским, С.И.Танеевым, П.И.Чайковским, А.Г.Рубинштейном, С.В.Рахманиновым, М.М.Ивановым и др. композиторами. Петр Ильич на либретто Полонского написал оперу "Черевички" и кантату в честь 200-летия со дня рождения Петра. Все эти музыкальные шедевры вошли в золотой фонд русской оперной и камерной музыки России, звучащей и в наше время.

В 1854 году на бесхитростный сюжет: обманутая женихом девушка ждет, не возвратился ли ее возлюбленный? Полонский написал "Колокольчик", считая его своим любимым стихотворением.

Улеглася метелица… Путь озарен…

Ночь глядит миллионами тусклых очей…

Погружай меня в сон, колокольчика звон!

Выноси меня, тройка усталых коней…

То вдруг слышится мне – страстный голос поет,

С колокольчиком дружно звеня:

"Ах, когда-то, когда-то мой милый придет –

Отдохнуть на груди у меня…

Стихотворение прочитал Ф.М.Достоевский и строки драматически прозвучали в его романе "Униженные и оскорбленные". Иван Петрович, от лица которого развивается действие романа, ведет разговор с Наташей Ихменевой. "Я все тебя ждала, Ваня, – начала она вновь с улыбкой, – и знаешь, что делала? Ходила здесь взад и вперед и стихи наизусть читала; помнишь – колокольчик, зимняя дорога: "Самовар мой кипит на дубовом столе…", мы еще вместе читали:

Улеглась метелица; путь озарен,

Ночь глядит миллионами тусклых очей…

И потом:

То вдруг слышится мне – страстный голос поет,

С колокольчиком дружно звеня…

Как это хорошо! Какие это мучительные стихи, Ваня, и какая фантастическая раздирающая картина. Канва одна, и только намечен узор, – вышивай что хочешь… "я больная брожу"… Эта "больная", как тут хорошо поставлено! "Побранить меня некому" – сколько нежности, неги в этом стихе и мучений от воспоминаний, да еще мучений, которые сам вызвал, да и любуешься ими… Господи, как это хорошо! Как это бывает!"

Иван Бунин в эмиграции со щемящей тоской в груди вспоминал стихотворение Полонского – "Затворница": "Весенней парижской ночью шел по бульвару в сумерки, от густой, свежей зелени, чувствовал себя легко, молодо и думал:

В одной знакомой улице –

Я помню старый дом,

С высокой, темной лестницей,

С завешенным окном.

Чудесные стихи! И как удивительно, что все это было когда-то у меня! Москва… Глухие снежные улицы, деревянный мещанский домишко – и я, студент.

Там огонек таинственный

До полночи светил…

И там светил. И мела метель, и ветер сдувал с деревянной крыши снег, дымом развевал его, и светилось вверху в мезонине, за красной ситцевой занавеской…

Ах, что за чудо-девушка

В заветный час ночной

Меня встречала в доме том

С распущенной косой.

И это было".

В семействе поэта Александра Блока боготворили поэзию Я.Полонского. Александр Александрович вспоминал: "С раннего детства я помню постоянно набегавшие на меня лирические волны, еле связанные еще с чьим-то именем. Запомнилось разве имя Полонского и первое впечатление от его строф". В поэзии Блока можно найти созвучии с Полонским. У него:

Снится мне: я свеж и молод.

Я влюблен, мечты кипят…

От зари роскошный холод

Проникает в сад…

В блоковском стихотворении, написанном 31 июля 1902 года, то же ритм, та же мелодия.

Я и молод, и свеж, и влюблен.

Я в тревоге, в тоске и в мольбе,

Зеленею, таинственный клен,

Неизменно склоненный к тебе…

Мотивы поэзии своего кумира прослеживаются и в поэме "Возмездие".

В советское время поэт не был забыт. В 1935 и 1954 годах в Большой серии "Библиотека поэта" вышли два солидных издания его лирики, подготовленные к печати Б.М.Эйхенбаумом. В последующие годы выпускались массовыми тиражами сборники стихотворений, которые не залеживались на прилавках книжных магазинов СССР. Последний 2-хтомник стихов и прозы Я.П.Полонского вышел в 1986 года в московском издательстве "Художественная литература".

В новом веке чтят в Рязани Я.П.Полонского. С 8 по 28 февраля 2000 года в городе широко отметили 180летие со дня его рождения. Открыли выставку, рассказывающую о жизни и творчестве, показаны подлинные рукописи, первые издания. Здесь же были выставлена его графика, картины, этюды, выполненные маслом. В честь знаменитого земляка учреждена ежегодная литературная премия и поощрительные стипендии для студентов гуманитарных вузов Рязани. Оригинальной работой, посвященной жизни Я.П.Полонского, стал первый том книги под названием "Потайные ящики", изданные в 2011 году писателем из Рязани Евгением Крупиным.

Итогом очерку о Полонском могут стать слова философа, литературного критика и публициста Н.Н.Страхов: "Направление у Полонского – поклонение всему прекрасному и высокому, служение добру и красоте, любовь к просвещению и свободе, ненависть ко всякому насилию и мраку… В его стихах вы беспрестанно встречаете теплые слова, обращенные к светлым идеалам, которыми тогда жила литература и которые, в сущности, никогда не должны в ней умирать. Любовь к человечеству, стремление к свету науки, благоговение перед искусством и перед всеми родами духовного величия – вот постоянные черты поэзии Полонского. Если он не был провозвестником этих идей, то всегда был их верным поклонником".

Костер поэзии прекрасной, зажженный Я.Полонским, продолжает светить нам из тумана прошлого времени.

НЕУГАСИМАЯ ЗВЕЗДА ПОЭЗИИ А. ФЕТА

"Не могут люди вечно жить,

Но счастлив тот, чье будут помнить имя". Алишер Навои.

1

Пожалуй, нет такого русского поэта, рождение которого не вызывало бы и не вызывает повышенного интереса, как Афанасия Афанасьевича Фета. На это счет существовало много предположений, да и в наше время они имеют место быть.

В начале 1820 года сорокачетырехлетний русский дворянин, отставной ротмистр, Афанасий Неофитович Шеншин приехал в германский Дармштадт поправить здоровье. В гостиницах места не нашлось, посоветовали снять комнату у Карла Беккера. Кроме хозяина в доме проживала его дочь Шарлотта с малолетней Каролиной и мужем – чиновником Иоганном-Петром-Карлом-Вильгельмом Фётом. Дружное семейство ожидало рождение следующего ребенка.

Время шло, здоровье отставного ротмистра шло на поправку, а вместе с этим у него возникло и выросло чувство к Шарлоте. Та, несмотря на замужество, ответила русскому постояльцу взаимностью. Сговорившись, они бежали в Россию в его имение Новоселки Орловской губернии. Возмущенный поступком дочери, Карл Беккер 7 ноября 1820 года писал Шеншину: "Употреблением ужаснейших и непонятнейших средств прельщения лишена она рассудка и до того доведена, что без предварительного развода оставила своего обожаемого мужа Фёта и горячо любимого дитя…"

23 октября или ноября, а, может быть, 29 декабря 1820 года Шарлотта родила мальчика, которого крестили по-православному, нарекли Афанасием и дали фамилию – Шеншин, что и было записано местным священником в метрической книге. Через два года после рождения сына Афанасий Неофитович и Шарлотта Фёт обвенчались. Теперь ее стали звать Елизаветой Петровной. После Афанасия она родила еще четырех детей: Любовь, Василия, Надежду и Петра, получившие фамилию отца и дворянские титулы.

Иоганн Фёт, видя, что жена не собирается возвращаться к нему, женился вторично. Прожив с новой супругой шесть лет, скончался.

Узнав об этом, Афанасий Шеншин потребовал от брата Шарлоты деньги на содержание приемного ребенка, заявив в письме: "Очень мне удивительно, что Фёт в завещании забыл и не признал своего сына. Человек может ошибиться, но отрицать законы природы – очень большая ошибка". Получил ли Шеншин деньги не известно, но волнения, связанные с рождением Афанасия, пока затихли.

Дети росли. Требовались немалые деньги на их образование. Афанасий Неофитович ими не располагал, поэтому пользовался в качестве домашних учителей малограмотными семинаристами. Афанасий учился плохо. "Если бы я, – вспоминал он в зрелые годы, – обладал и первоклассной памятью, то ничему бы не мог научиться при способе обучения, про которое можно сказать только стихом Энеиды: "Несказанную скорбь обновлять мне велишь ты, царица".

До четырнадцати лет Афанасий носил фамилию Шеншин, а затем лишился ее. Кто-то из "доброжелателей" написал донос в орловское губернское управление, что он не имеет право носить эту фамилию, как и быть наследником Афанасия Неофитовича. Началось расследование. Чиновники установили, что священник, крестивший новорожденного, записал его на фамилию Шеншин "по уважению, оказываемому в оном доме". Епархиальные власти постановили, что "означенного Афанасия сыном г. ротмистра Шеншина признать не можно". Таким образом, подросток оказался без фамилии, а чтобы ее дать, Шеншин обратился к дармштадским родственникам Фёта, с просьбой признать Афанасия сыном Иоганна Фёта. 21 января 1853 года в Орловское губернское управление поступило уведомление, в котором говорилось, что "… нет сомнения, что упомянутый Афанасий имеет происхождение от родителей его асессора Иоганна Петра Карла Вильгельма Фёт и его бывшей жены Шарлоты Фёт". Так будущий поэт России, Афанасий Афанасьевич, стал Фётом. По законам Российской империи он не имел права на дворянство и называться русским, а мог лишь подписываться: "К сему иностранец Афанасий Фёт руку приложил". Со временем фамилия Фёт трансформируется в Фет.

Юноша еще не достиг пятнадцати лет, но родитель посчитал нужным отвезти его в пансион Крюммера в Лифляндии (местечко Выру в Эстонии), в котором преподавали и учились немцы, плохо говорящие по-русски. Правда, русский язык, наряду с немецким, был обязательным в этом заведении. Ведущими дисциплинами считалась математика и латынь.

С программой Афанасий справлялся легко. Когда наступали каникулы, учеников разбирали по домам, лишь он оставался за ненавистными стенами. С горечью потом вспоминал: "Оставался один в громадной пустой школе и пустом для меня городе. Я слонялся бесцельно каждый день, напоминая более всего собаку, потерявшую хозяина". На такое резкое суждение у ученика были основания – это: унижения, связанные с фамилией, бедность, унаследованный от матери заносчивый характер с выраженными элементами меланхолии, скепсиса, неверия в искренность и добро, бескорыстие и правдивость окружающих.

2

Через три года учебы у Крюммера, Афанасия определили в московский пансион профессора Погодина. Проучившись полгода, в 1838 году юноша успешно сдал экзамены на словесное отделение философского факультета Московского университета. В то время многие студенты увлекалась философско-религиозными и социалистическими идеями, но это не коснулось Фета, поскольку все цело отдался поэзии. Причем, в сознании он четко провел грань между "поэтом" и "человеком". "Поэт" в его понятии – это высшее творческое озарение, а "человек" – явление социальное.

Я.Полонский, сокурсник, в будущем видный поэт, вспоминая студенческие годы, рассказывал о неистощимой фантазии Афанасия для тем своих стихов: "Юный Фет, бывало, говорил мне: "К чему искать сюжеты для стихов; сюжеты эти на каждом шагу, – брось на стул женское платье или погляди на двух ворон, которые уселись на заборе, вот тебе и сюжеты".

Фет не проявлял должного рвения к учебе. "Вместо того, – так он обосновал затянувшуюся учебу, – чтобы ревностно ходить на лекции, я почти ежедневно писал новые стихи". Профессор Погодин заинтересовался творчеством студента и в декабре 1838 года он показал тетрадь его ранних стихотворений Н.В.Гоголю. Прочитав, тот заключил: "Это несомненное дарование".

В силу замкнутого характера Афанасий трудно сходился с однокурсниками. Однако крепкая дружба связала его с Апполоном Григорьевым, незаконным сыном своего отца, но не обоюдная обида на отцов сблизила юношей, а увлечение поэзией. Фет писал: "Связующим нас интересом оказалась поэзия, которой мы старались упиваться всюду, где она нам представлялась". Григорьев, ценя дружбу с Фетом, отметил в 1844 году: "Я и он – мы можем смело и гордо сознаться самим в себе, что никогда родные братья не любили так друг друга".

Афонасий был целеустремленным человеком и, раз поставленной цели, старался достичь. В письме к И.Введенскому в ноябре 1840 года писал: "… Теперь мечты о литературной деятельности проникли и заняли все мое существо, иначе бы мне пришлось худо".

Девятнадцатилетний сочинитель начал литературный путь с выпуска книжки стихов под названием "Лирический пантеон", подписав "А.Ф.". Несмотря на то, что стихи большей частью подражали античному слогу и содержанию, к которым примешивались разочарования в собственной жизни, тем не менее, сборник выделялся среди подобных ему книг лиричностью, одухотворенностью и правдивостью чувств автора.

В залитом сиянии лампады полусонной

И отворяя окно в мой садик благовонный,

То прохлаждаемый, то в сладостном жару,

Следил я легкую кудрей игру:

Дыханьем полуночи их тихо волновало

И с милого чела красиво отдувало…

Рецензент журнала "Современник" отметил, что у молодого автора "много недозрелого, неопытного: многое, что задумано верно, но не нашло себе верного отзвука; иное неполно, другому недостает ровного колорита, а кое-что даже вовсе бесцветно". Общий вывод свелся к следующему: "… г. "А.Ф." целою головою выше наших дюжинных стиходелателей". К этому критик Белинский добавил: "А. Ф. много обещает".

Прежние попытки Фета устроить стихи в журналы оказались неудачными. После отзыва "Современника" в 1841 года журнал "Москвитянин", издаваемый Погодиным и Шевыревым, напечатал его стихи, а со средины следующего года он стал постоянным сотрудником журнала "Отечественные записки". Это большая удача для начинающего стихотворца! За последующие два года эти журналы напечатали 85 его стихотворений! Белинский по этому поводу заметил: "Из живущих в Москве поэтов всех даровитее г-н Фет". Фет надеялся, что такая популярность обеспечит ему славу, материальную независимость и дворянское звание. Это оказалось заблуждением.

40 – 50 годы 19 века пришлись на упадок в русской поэзии. После гибели Пушкина, Лермонтова, ушедших за ними поэтов Полежаева, А.Одоевского, Дениса Давыдова, Баратынского, Языкова и др., читающая публика, критики, издатели, утратили интерес к поэзии, а ведущие литературные журналы вообще перестали печатать стихи.

Умами читателей завладели: Тургенев, Герцен, Достоевский, Гончаров, Лев Толстой, Григорович и др., выходцы из "Натуральной школы" В.Белинского. В своих произведениях они, так или иначе, касались социальных проблем русского общества, раскрывая его "физиологию".

Поддался поэтическому упадку и А.Фет. Если в 1844 году напечатали его десять стихотворений и тринадцать переводов од Горация, то в следующем году всего 5 стихотворений. В последующие два года он вовсе не печатался. В 1851 вышло одно стихотворение, а в 1852 – два. Таким образом, Фет оказался в тупике; поэзия не стала опорой в жизни и способом вернуть дворянство. К тому же, умерший брат отца, Петр Неофитович Шеншин, не оставил ему обещанного наследства. Однако желание занять должное место в обществе, не оставило честолюбивого поэта.

3

Имея университетское образование, Фет решил сделать карьеру на военном поприще, надеясь дослужиться до офицерского чина, дающего право на потомственное дворянство. В апреле 1845 года он определился унтер-офицером в Кирасирский полк, расквартированный в Крылове Херсонской губернии. Через год Афанасий Афанасьевич получил желанный чин, но по иронии судьбы, император Николай I подписал указ, по которому потомственное дворянство приравнивалось к чину майора, а до него Фету служить и служить.

Видя усердие молодого офицера, начальство полка откомандировало его в штаб корпуса. Через год там освободилась должность адъютанта, на которую рассчитывал Фет. Расчет не оправдался. Разочарованный, обиженный, несостоявшийся адъютант подал прошение о возвращении в свой полк.

Потянулись восемь лет беспросветной службы и душевного одиночества. Среди офицеров и провинциальных помещиков Афанасий Афанасьевич не встретил людей мало-мальски заинтересованных в его поэтическом таланте. Отчаянно звучат строки: "Никого кругом – и толчется около меня люд, который, пророни я одно только слово, осмеяли бы это слово".

Несмотря на далеко не поэтическую атмосферу, офицер продолжал писать стихи. Позже он напишет Л.Толстому: "Помню время и чувство, что стихам не может быть конца, стоит только поболтать бутылку – и она взорвет пробку". В 1847 году Фет составил из вновь написанных стихов сборник, представя его цензору. Тот дал добро, но издатель не нашелся. Через три года малым тиражом стихи вышли частным порядком. Автор писал С.П.Шевыреву: "Я удивляюсь одному, как при всех затруднениях, который представляет мне литературный мир, я до сих пор не отказался от низкопоклонничества перед музами и Апполоном".

1853 год оказался удачным для Афанасия Афанасьевича. Его перевели в лейб-гвардии "его императорского высочества цесаревича полк", расположенный в Новгородской губернии, который на маневры выезжал под Петербург. Этим воспользовался Фет. В свободное от службы время он посещал петербургские литературные салоны, кружки, редакции.

К этому времени читающее общество, как бы, очнулось от летаргии забвения поэзии и потребовало стихов. Этому способствовал журнал "Современник" и его сотрудники: Некрасов, Панаев, Тургенев, Л.Толстой, Гончаров и др. писатели и поэты, с которыми быстро подружился Фет. Особая дружба связывала его с И.С.Тургеневым. Редкое стихотворение, написанное Фетом, не ложилось бы на стол Ивана Сергеевича для проверки. Писатель высоко ценил лирику друга. В 1855 году писал ему: "Что Вы мне пишите о Гейне? Вы выше Гейне, потому что шире и свободнее его".

Я пришел к тебе с приветом,

Рассказать, что солнце встало,

Что оно горячим светом

По листам затрепетало;

Рассказать, что лес проснулся,

Весь проснулся, веткой каждой,

Каждой птицей встрепенулся

И весенней полон жаждой…

В 1856 году Тургенев, Некрасов, Дружинин и Л.Толстой подготовили к изданию сборник стихов Афанасия Афанасьевича. Автор дал свою оценку книге: "… издание из-под редакции Тургенева вышло настолько же очищенным, настолько и изувеченным". Однако любители поэзии и критики одобрили сборник, подняв тем самым рамку популярности автора. Его стали печатать ведущие журналы России того времени: "Современник", "Отечественные записки", "Библиотека для чтения", "Русский вестник" и др. Некрасов отмечал: "Смело можно сказать, что человек, понимающий поэзию и охотно открывающий душу свою ее ощущениям, ни в одном русском авторе после Пушкина не почерпнет столько поэтического наслаждения, сколько доставит ему г. Фет. Из этого не следует, чтобы равняли г. Фета с Пушкиным; но мы положительно утверждаем, что г. Фет в доступной ему области поэзии такой же господин, как Пушкин в своей, более обширной и многосторонней области".

Солидные гонорары не заставили ждать Фета. Чтобы увеличить их количество, он, под видом новых стихов, отдавал редакторам и не совершенные, что вызывало недовольство издателей. Так, Дружинин писал Л.Толстому: "Сам Фет прелестен, но стоит на опасной дороге, скаредность его одолела. Он уверяет всех, что умирает с голоду и должен писать для денег. Раз вбивши себе это в голову, он не слушает никаких увещаний, сбывает по темным редакциям самые из бракованных своих стихотворений…" Доходило до того, что Некрасов угрожал Фету вырезать его стихи из книжек из-за "неслыханной цены" требуемого гонорара.

4

Фет стал известен не только как поэт, но и переводчик стихотворений с немецкого, французского, английского, польского и латыни. К тому же писал и печатал статьи, очерки, рассказы, поэмы, причем, по его выражению, они не содержали "эпической жилки".

Литературная популярность не способствовали продвижению Фета к чину ротмистра, дающего право на потомственное дворянство. Тем более, что Александр II своим указом увеличил ценз на получение дворянства до полковника. Чувствуя, что в обозримом будущем этого звания достичь, Афанасий Афанасьевич решил уйти из армии. Взяв годичный отпуск, отправился путешествовать по Германии, Франции и Италии.

Возвратившись в 1858 году, он получил отставку и поселился в Москве. Литература стала основным занятием Фета. Его стихи в этот период были насыщены ароматами природы, чувствами и переживаниями.

Целый день спят ночные цветы,

Но лишь солнце за рощу зайдет,

Раскрываются тихо листы,

И я слышу, как сердце цветет.

И в больную, усталую грудь

Веет влагой ночной… я дрожу,

И тебя не встревожу ничуть,

Я тебе ничего не скажу.

Критик В.П.Боткин в одной из статей говорил о Фете: "Поэт, под одеждою временного, имеет в виду вечные свойства души человеческой. И тем всегда глубже и прочнее действие поэтического произведения, чем независимее оно от временных, и, следовательно, скоропроходящих интересов".

Затрагивая темы любви, состояния природы, собственных переживаний и ощущений, Фет не касался социально-политических проблем, а придерживался позиций "чистого искусства". Это давало повод для упреков со стороны революционных демократов: Некрасова, Добролюбова, Чернышевского и др.

По идейным соображениям "Современник", "Русское слово" и "Русский вестник" перестал печатать Фета, но это не означало отрицание его таланта. Н.Г.Чернышевский в своих высказываниях и статьях не раз подчеркивал изящество лирики Фета. В 1863 году, будучи узником Петропавловской крепости, в черновике романа "Повесть в повести" он поставил Фета на второе место по значимости поэзии после Некрасова. "Могу сказать мое мнение, – говорилось в черновике, – г. Фет – не Гете, далеко не Лермонтов; но после одного из нынешних наших поэтов, он даровитейший из нынешних наших поэтов. У него много пьес, очень милых. Кто не любит его, тот не имеет поэтического чувства".

На волне критики Фета, спустя время, Чернышевский иначе отзовется о его пьесах "очень милых": "… Только все они такого содержания, что их могла бы написать лошадь, если бы выучилась писать стихи, – везде речь идет лишь о впечатлениях и желаниях, существующих у лошади, как у человека. Я знавал Фета, он положительный идиот: идиот, каких мало на свете. Но с поэтически талантом".

Досталось Фету и от М.Е.Салтыкова-Щедрина, причислившего его к "второстепенным поэтам". В рецензии на собрание его стихов, критик был беспощадным: "Этот мир неопределенных мечтаний и неясных ощущений, мир в котором нет прямого и страстного чувства, а есть только первые стыдливые зачатки его, нет ясной и сформированной мысли, а есть робкий, довольно темный намек на нее, нет живых и вполне определенных образов, а есть порою привлекательные, но почти всегда бледноватые очертания их. Мысль и чувство являются мгновенною вспышкой, каким-то своенравным капризом, точно так же скоро улегающимися, как и скоро вспыхивающим; желания не имеют определенной цели, да и не желания это совсем, а какие-то тревоги желания. Слабое присутствие сознания составляет отличительный признак этого полудетского миросозерцания".

Многие любители поэзии того времени считали, что в стихах Фета изобилует "непонятность" и "нетрадиционность". В письме к В.И.Штейну поэт писал: "Если у меня есть что-то общее с Горацием и Шопенгауэром, то это беспредельное их презрение к умственной черни на всех сторонах и функциях. Скажу более. Мне было бы оскорбительно, если бы большинство понимало и любило мои стихотворения: это было бы только доказательством, что они низменны и плохи".

Не пощадили критики и переводы Фета, а проза, из-за "слабости" написанного, вообще не удостаивалась обсуждений. Под таким прессингом поэт растерялся и вновь оказался перед выбором: идти ли дальше дорогой литературы или сменить направление?

5

Поэзия Фета, как считали его современники, не носила следов биографии, а едва просматривались намеки на личную жизнь. Это отмечал и Я.Полонский в одном из писем Афанасию Афанасьевичу. "По твоим стихам, – считал корреспондент, – невозможно написать твоей биографии или даже намекнуть на события из твоей жизни, как нельзя по трагедиям Шекспира понять как он жил, как развивался и проч."

Об этом же в письме от 25 марта 1866 года Тургенев писал Фету: "Все Ваши личные, лирические, любовные, особенно страстные стихотворения – слабее прочих: точно Вы их сочинили, и предмета стихов вовсе не существовало".

Друзья ошибались. Говорят, чего не пережил, о том не напишешь. Вернее, написать можно, но в них не будет жизни, страсти, которые сопутствуют настоящему чувству. А они у Фета были.

Еще в студенческие годы Афанасий увлекся девицей Лизой, внешне и внутренне похожей на шекспировскую Офелию. Несмотря на замечание Якова Полонского, что отношения Фета были "романтической и, несомненно, напускной любовью", тем не менее, влюбленный посвятил ей четыре стихотворения. Вот одно из них.

Не здесь ли ты легкою тенью,

Мой гений, мой ангел, мой друг,

Беседуешь тихо со мною

И тихо летаешь вокруг?

И робким даришь вдохновеньем,

И сладкий врачуешь недуг,

И тихим даришь сновиденьем,

Мой гений, мой ангел, мой друг…

Последнее – спустя четыре года.

Офелия гибла и пела,

И пела, сплетая венки;

С цветами, венками и песнью

На дно опускалась реки.

И многое с песнями канет

Мне в душу на темное дно,

И много мне чувства, и песен,

И слез и мечтаний дано.

Этими посвящениями поэт как бы готовил себя к встрече с Александрой Львовной Бржеской. Александра Львовна. Красивая, одаренная, со столичным пансионатским образованием в девятнадцать лет вышла замуж за богатого херсонского помещика Бржеского. На одном из приемов в его доме, Фета представили хозяйке. Они подружились, причем, на многие годы. Как-то Бржеские прислали Фету цветы и ноты. Он был настолько взволнован подарком, что тут же написал стихотворение.

Откуда вдруг в смиренный угол мой

Двоякой роскоши избыток,

Прекрасный дар, нежданный и двойной, -

Цветы и песни дивный свиток?

Мой жадный взор к чертам его приник,

Внемлю живительному звуку,

И узнаю под бархатом гвоздик

Благоухающую руку.

Перевод Фета на службу под Новгород, не повлиял на отношения с Александрой Львовной. Их переписка длилась почти пятнадцать лет. За это время многое ушло: умер Бржеский, Фет женился, но отношения между Александрой Львовной и Афанасием Афанасьевичем сохранились, и даже больше. Он предложил вдове навестить его в имении Воробьевке. Она не отказалась.

Мы встретились вновь после долгой разлуки,

Очнувшись от тяжкой зимы:

Мы жали друг другу холодные руки –

И плакали, плакали мы.

Чувства, скрытые до времени в глубине души поэта, вдруг хлынули неудержимым весенним потоком.

Опять весна! Опять дрожат листы

С концов берез и на макушке ивы.

Опять весна! Опять твои черты,

Опять мои воспоминанья живы…

Минувшего нельзя нам воротить,

Грядущему нельзя не доверяться,

Хоть смерть в виду, а все же нужно жить;

А слово: жить – ведь значит: покоряться.

На предложение гостье остаться хозяйкой в его доме, Афанасий Афанасьевич получил отказ. Последним аккордом их многолетней дружбы стало это стихотворение.

Далекий друг, пойми мои рыданья,

Ты мне прости болезненный мой крик.

С тобой цветут в душе воспоминанья,

И дорожить тобой я не отвык.

Кто скажет нам, что жить мы не умели,

Бездушные и праздные умы,

Что в нас добро и нежность не горели

И красоте не жертвовали мы?..

Не жизни жаль с томительным дыханьем,

Что жизнь и смерть? А жаль того огня,

Что просиял над целым мирозданьем,

И в ночь идет, и плачет, уходя.

Мария Козьминична Лазич – огненная любовь Фета. С ней он познакомился на балу в доме бывшего офицера М.И.Петковича. Мария – дочь многодетного отставного генерала была образованной, серьезной, музыкальной, любила поэзию. На обоюдной любви к изящному слову взошла любовь сердец Афанасия Афанасьевича и Марии. О начале знакомства он вспоминал: "Я был изумлен ее обширным знакомством с моими любимыми поэтами, но главным полем сближения послужила нам Жорж Санд с ее очаровательным языком". Далее: "Бывало, все разойдутся, по своим местам, и время уже за полночь, а мы при свете цветного фонаря продолжаем сидеть в алькове на диване. С утра иногда я читал что-либо вслух в гостиной, в то время как она что-нибудь шила".

Другу детства И.П.Борисову влюбленный восторженно писал: "Я ждал женщины, которая поймет меня, – и дождался".

Может быть, молодые люди познали бы счастье в семейной жизни, но прозаический расчет Фета оказался выше любви. Бесприданница не смогла бы вывести его в люди. Он откровенно написал И.П.Борисову: "Я встретил существо, которое люблю – и, что еще, глубоко уважаю… Но у ней ничего и у меня ничего – вот тема, которую я развиваю и вследствие которой я ни с места".

Больше года решал Афанасий Афанасьевич, быть ли ему вместе с Марией Козьминичной. 1 июля 1850 года в письме к тому же другу изложил свое решение: "Я не женюсь на Лазич, и она это знает, а между тем умоляет не прерывать наших отношений… Знаешь, втянулся в службу, а другое все только томит, как кошмар…" Через несколько месяцев снова пишет ему, но в оправдательном тоне: "Давно я подозревал в себе равнодушие, а недавно чуть ли не убедился, что я более чем равнодушен. Итак, что же – жениться – значит приморозить хвост в Крылове и выставить спину под все возможные мелкие удары самолюбия. Расчету нет, любви нет, и благородства сделать несчастие того и другой я особенно не вижу". Трагической оказалась судьба Марии. Она сгорела в пламени собственного платья, от неосторожно брошенной на него спички.

Я верить не хочу! Когда в степи, как диво,

В полночной темноте, безвременно горя,

Вдали перед тобой прозрачно и красиво

Вставал вдруг заря.

И в эту красоту невольно взор тянуло,

В тот величавый блеск за темный весь предел –

Ужель ничто тебе в то время не шепнуло

Там человек сгорел!

Люди не уходят в вечность, а остаются в памяти до тех пор, пока есть живые, помнящие их.

Ты отстрадала, я еще страдаю,

Сомнением мне суждено дышать,

И трепещу, и сердцем избегаю

Искать того, чего нельзя понять.

А был рассвет! Я помню, вспоминаю

Язык любви, цветов, ночных лучей. –

Как не цвести всевидящему маю

При отблеске родном таких очей!

Очей тех нет – и мне не страшны гробы,

Завидно мне безмолвие твое,

И, не судя ни тупости, ни злобы,

Скорей, скорей в твое небытие!

После гибели М. Лазич в стихах Фета в том или ином виде присутствовал огонь.

Прости! Во мгле воспоминанья

Всё вечер помню я один, -

Тебя одну среди молчанья

И твой пылающий камин…

Возраст Фета подходил к сорока. Пора подумать о создании семьи. Первые увлечения не стали для него препятствием. И.П.Борисову он писал: "Итак, идеальный мир мой разрушен давно… Ищу хозяйку, с которой буду жить не понимая друг друга… Если никто никогда не услышит жалоб моих на такое непонимание друг друга, то я буду убежден, что я исполнил свою обязанность, и только".

Во время пребывания в Париже в 1857 году Фет познакомился с дочерью богатого московского чаеторговца – Марьей Петровной Боткиной, которой было в ту пору двадцать восемь лет. Спокойная, покладистая, к тому же, с завидным приданным. Обвенчались они в Париже, шафером у жениха был И.С.Тургенев. Марья Петровна сумела приспособиться к странностям мужа и создать атмосферу покоя и доброжелательности в доме. Детей у них не было, что не очень огорчало мужа, который всецело отдался поэзии. В мире и согласии они прожили 35 лет, но стихов он ей не посвящал.

6

Литература не смогла стать фундаментом для жизни Фета. Причину этому он увидел в высказывании критика В.П.Боткина "Все журналы наши, – говорил критик, – встретили книжку г. Фета сочувствием и похвалами, тем не менее, прислушиваясь к отзывам о ней публики не литературной, нельзя не заметить, что она как-то недоверчиво смотрит на эти похвалы: ей не понятно достоинство поэзии г. Фета, словом, успех его, можно сказать, только литературный". Поэт, признавая это, писал Якову Полонскому: "… мое солдатенсковское издание разошлось в течение 26-ти лет только в тысяче двухстах экземплярах".

После мучительных раздумий Фет посчитал, что его поэтическая карьера не состоялась. Принял решение стать помещиком. В письмах к друзьям приводились веские аргументы в пользу новой деятельности. "… нет возможности, – оправдывался он, – находить материальную опору в литературной деятельности… оскудение этого источника было причиной бегства в Степановку".

И.П.Борисов в письме И.Тургеневу, отмечал: "Фет очумел и нас всех доводит до отчаяния отчаянными покушениями купить землю, во что бы то ни стало, какую ни попало, где бы ни было".

В июле 1860 года он купил двести десятин (около 220га.) земли в Мценском уезде Орловской губернии. Построек не было. Пришлось все начинать с нуля. Посетив через год новоиспеченного помещика, Тургенев отметил: "Он приобрел себе 200 десятин голой, безлесной, безводной земли… он вырыл пруд, который ушел, и посадил березки, которые не принялись". Позже Иван Сергеевич писал П.В.Анненкову о Фете: "Он возвратился восвояси, т.е. в тот маленький клочок земли, которую он купил посреди голой степи, где вместо природы существует одно пространство (чудный выбор для певца природы!), но где хлеб родится хорошо… Он вообще стал рьяным хозяином, Музу прогнал взашею".

Не только внутренний мир менялся у помещика Фета, но и внешний вид, о котором Тургенев писал: "… он отпустил бороду до чресел – с какими-то волосяными вихрами за и под ушами – о литературе слышать не хочет и журналы ругает с энтузиазмом".

Отмена крепостного права в России в 1861 году вызвала протест со стороны помещиков, посчитавших, что власть плохо защищает их собственность от притязаний крестьян и наемных работников. Афанасий Афанасьевич встал на сторону собственников земли. Его статьи "Записки о вольнонаемном труде" и "Из деревни", напечатанные в "Русском вестнике", сторонники реформы встретили резкой критикой и даже больше, перекинулись на творчество, предав осмеянию его 2х томное собрание сочинений. Критик Писарев из журнала "Современник" полагал, что поэзию Фета: "… со временем продадут пудами для оклеивания комнат под обои и для завертывания сальных свечей, мещерского сыра и копченой рыбы. Г.Фет унизится, таким образом, до того, что в первый раз станет приносить своими произведениями некоторую долю практической пользы".