Читать книгу Каспийская книга. Приглашение к путешествию - Василий Голованов - Страница 5

Небо чуть приподнялось, дождик больше не пробрызгивал. Мы прошлись по ровной площадке, огороженной балюстрадой, с которой открывался вид на бесконечный, продолжающийся во все стороны, до самого моря вдали, мир крыш. Море в этом пейзаже выглядело каким-то условным элементом вроде театрального задника.

– Слушай, – сказал Азер, – Чего ты все-таки хочешь?

– Понимаешь, – сказал я, – когда я приезжаю в незнакомый город, я всегда иду на рынок, в книжный магазин и в местный храм. Но в мечети я чувствую себя неловко. Ты сказал, тут пир 23. Мне эту аллею шахидов с себя стряхнуть хочется…

– Правильно, – сказал Азер. – Место подходящее… Тут тебя встряхнут!

Я обернулся. Внутри площади была еще одна выгородка, за которой почему-то стояла миниатюрная нефтяная «качалка», гоняющая по замкнутому циклу воду, и мавзолей, обрамленный кипарисами и небольшими деревцами вроде вишен, которые еще не цвели, но уже пробудились к жизни, тлеющей под красноватой корою и готовой вырваться, выстрелить кипенным белым цветом из набухших почек.

Место это на окраине Баку называлось пир Хасан – в честь захоронения суфийского учителя, умершего в XVI веке. Но центром паломничества оно стало из-за одного странно завершившегося разговора, который состоялся между знаменитым мудрецом Абу-Турабом и не менее, чем он, известным в Азербайджане человеком – Гаджи Зейналабдином Тагиевым.

Путешествуя, невольно поглощаешь самые разные сведения в количествах, опасных для любого сочинения, будь то даже обычный путевой дневник. Но мы ведь продолжаем наше исследование действительности. А Тагиев – слишком яркая фигура, чтобы в таком деле обойти его стороной. В нем выявился подлинный гений азербайджанского народа, гений жизненного обустройства и небывалых начинаний: достаточно сказать, что до революции 1917‐го Тагиев был одним из самых богатых бакинских нефтепромышленников. Родился он так давно, что нам попросту трудно представить себе это время – в 1823 году, в семье башмачника. А умер уже после революции. Взлет его совпал с началом первого нефтяного бума. Его прежняя жизнь, полная неустанных трудов, которые позволили ему, сыну ремесленника, выбиться в люди, была буквально взорвана. Ему было уже за пятьдесят, он был владельцем нескольких мануфактурных лавок, небольшого керосинового завода и участка арендованной земли неподалеку от Баку, когда в 1878 году на этом участке ударил нефтяной фонтан. Ба-бах! Тогда еще цена на нефтеносные участки была невысока, он прикупил 30 десятин 24 нефтеносной земли – и началась феерия. В буквальном смысле слова – новая жизнь. Он неожиданно стал очень богат. Причем чем невероятнее становилось его богатство, тем шире расточалась его щедрость. Всю жизнь он осуществлял грандиозный план преображения своей родины в просвещенный и процветающий край. Как бывший каменщик, он начал со строительства. Говорят, Тагиев хотел построить в Баку 100 домов, но успел только девяносто девять. Он открыл в городе первую в исламском мире школу для девочек. Для этого ему пришлось задобрить щедрыми дарами императрицу Александру Федоровну (жену царя Николая II) и отправить своих посланников, духовных лиц в Мекку и Медину, чтобы добиться от тогдашних имамов разрешения на школу. Когда в школу пришли первые 20 учениц, это был подлинный переворот в сознании народа! Очень быстро выяснилось, что школе не хватает преподавателей – и он открыл двухгодичные курсы для учителей. В 1915 году в Баку было уже пять женских школ. Тагиев тратил на просвещение в Азербайджане в несколько раз больше, чем государство! Ежегодно он отправлял 20 талантливых юношей на учебу в разные университеты мира. Основал на Апшероне две школы земледелия и садоводства… Простое перечисление сделанного им не влезает в строку, норовит расшириться все новыми и новыми подробностями… Первый городской драматический театр, первый трамвай на конной тяге, первый в городе водопровод… Даже первый автомобиль был у Тагиева – а уж потом у Ротшильда. В голод 1892 года он наполнил зерном хлебные амбары и когда спекулянты подняли цены на хлеб, за свой счет кормил народ. Он добился перевода Корана на азербайджанский язык, собрал библиотеку русской и мировой классики, при этом всю жизнь оставаясь неграмотным! Кроме того, он поддерживал несколько школ в Персии, исламскую газету в Индии, был председателем армянского, еврейского, мусульманского и русского обществ в Баку. И вот, когда слава его как мецената была в зените, а богатство воистину не знало пределов – помимо нефтепромыслов, казну Тагиева щедро пополняла выстроенная им грандиозная ткацкая фабрика и рыбные промыслы на Каспии от Махачкалы до Баку – и состоялся памятный разговор Тагиева с Абу-Турабом.

Абу-Тураб – ученый богослов, настоятель одной из крупнейших мечетей в Баку, просветитель – был старым другом Гаджи Зейналабдина Тагиева. Он даже отдал в его школу для девочек свою дочь, хотя многие духовные лица, не одобрявшие эмансипации, упрекали его за это. Разговоры по душам не были редкостью между друзьями. И однажды Ахунд мирза Абу-Тураб сказал своему другу, миллионеру Тагиеву, что тот, возможно, чрезмерное значение придает своей материальной, светской деятельности, невольно упуская из поля зрения Аллаха. «На что ты будешь опираться, если все, что ты имеешь, однажды исчезнет у тебя?» – спросил Абу-Тураб. Миллионер Тагиев два часа поутру посвящал слушанию газет на русском, азербайджанском и арабском языках, чтобы быть в курсе мировых событий. Но при этом он был и глубоко верующим человеком. Однако вопрос друга прозвучал так неожиданно, что Тагиев был поставлен в тупик: «Что значит «исчезнет?» – с удивлением спросил он. – Слава Аллаху, видящему, милосердному, все это богатство по воле Господа пришло ко мне в руки – так куда же оно денется? Дворец в Баку, особняк в Москве, два имения в Персии, рыбацкие шхуны, грузовые суда, нефтяные вышки, английские ткацкие станки – все то, что крутится, движется, работает, питает страну, поддерживает просвещение, – куда оно может «исчезнуть»?

Абу-Тураб промолчал. Он умер в 1910 году, перед смертью попросив похоронить его подле могилы святого Хасана, которого считал образцом совершенного человека.

Прошло десять лет. В 1920‐м большевики, практически не встречая сопротивления, овладели Азербайджаном. Председатель Совнаркома красного Азербайджана Нариман Нариманов когда-то выучился на деньги Тагиева. Поэтому он не стал его никуда вызывать, приехал к нему сам. Он сказал по хорошему: уважаемый отец, Гаджи, пожалуйста, выберите себе дом, где вы будете жить, остальное все равно придется отдать… Все отдать…

Тагиев попросил дачу в Мардакянах. Революция страшно прокатилась по его семье: один из сыновей, будучи офицером «Дикой дивизии» 25, неудачно сыграл в «русскую рулетку» и разнес себе голову выстрелом в висок, другой сошел с ума… Все рушилось. Благодаря удивительному здоровью Тагиев прожил 101 год и перед смертью велел похоронить его у ног своего друга, Ахунда Тураба:

– Ибо ноготь его ноги знал то, что я не мог себе даже вообразить…

Вот в каком драматическом месте мы оказались. Здесь была поставлена последняя точка в разговоре двух старых друзей. Правда, Тагиева похоронили не «в ногах» у Ахунда Тураба, а неподалеку. Когда комплекс пира Хасан приводили в порядок, над могилой Тагиева возвели купол на изящных высоких колоннах. Рядом стоял бронзовый бюст…

Однако мне нужно было не это.

Мы прошли по дорожке в глубь территории: там было здание с колоннадой, назначение которого я не запомнил, а напротив – два невысоких мавзолея. Возможно, один из них и был возведен над могилой святого Хасана, потому что Азер мне потом несколько раз повторил, что это очень «сильный» пир. И действительно, там со мной стали происходить воистину странные вещи…

Нам пришлось подождать: внутри были какие-то женщины, их одежда висела у входа, потом они вышли. Азер зашел внутрь, о чем-то поговорил и через минуту позвал меня:

– Иди. Только куртку сними, свитер… Оставь снаружи.

Я снял одежду, спустился по ступенькам в небольшое низкое помещение, в центре которого стояло надгробие из известняка. Справа сидела женщина в черном платке, в пестром, но темном платье.

– Подойди, – позвала она приветливо. – Садись. Расстегни рубаху, закатай рукава…

Я посмотрел в ее глаза – они были синими и казались глубокими, внимательными… Страха не было. И в следующий миг я поплыл… Не знаю, как она это сделала, но я сразу ощутил, что я уже не здесь. Тлеющими палочками она легонько прижгла мне запястья, руки на сгибах локтей, живот, две точки на лбу, одну на шее, потом на спине и колени. Потом попросила три раза обойти вокруг пира, закрытого в это время блестящей материей. Я как заговоренный прошел первый круг. На втором круге она пошла вслед за мной, подняв над моей головой какое-то покрывало. На третьем круге остановила меня и попросила обнять это надгробие… Все это время она гладила меня каким-то твердым предметом (или это был ее твердый, как железо, палец?!) вдоль позвоночника. После этого я, как мне казалось, подошел к надгробию с другой стороны: там покрывала были откинуты, и оно уже не казалось сделанным из белого извеcтняка, скорее, оно было из майолики. В цветной глазури были сквозные отверстия, куда надо было вставить пальцы обеих рук и загадать желание. Я стал было просовывать пальцы – но они не слушались меня. Неожиданно я почувствовал прикосновение рук к этим непослушным пальцам – это были руки женские, горячие, легкие – и кисти мои словно ожили под этими руками, и пальцы сами вошли в дырки…

– Проси, – сказал голос, в то время как руки… Я все время чувствовал эти руки… Не думал, что они у нее такие нежные…

Я не знал точно, о чем просить, мне только хотелось, чтобы меня покинуло чувство сиротства, пронзившее меня на аллее шахидов, чтобы затянувшаяся невстреча с городом обернулась, наконец, встречей, чтобы эта земля открылась мне, приняла меня, ответила мне, как угодно мне ответила, но только не оставалась бесчувственной, немой…

Я не произносил вслух этих слов, но едва успел все это подумать, как испытал невообразимое облегчение – как будто кто-то сказал: да, да, это будет тебе, будет…

И душа успокоилась.

Я стал приходить в себя, обернулся – и увидел женщину. Уже другую. Она была в синем платке, повязанном так, что видны были только часть носа и глаза. Эти глаза я узнал сразу: темные, с тюркским разрезом. Это была она, девушка из самолета! Похоже, она заметила изумление узнавания в моих глазах, потому что ее ладонь и пальцы охватили мой затылок и подтолкнули меня к выходу.

– Иди, иди, – сказал ее голос.

Потом я смотрел, как режут барана. Баран лежал со связанными ногами на белом кафельном полу. У него была чистая шерсть, белая, меченая синей краской. Рядом на белом кафеле лежали блестящие, чистые, без единой капли крови, внутренности другого барана, зарезанного, видимо, раньше. Потом из подсобки вышел мужчина, слегка небритый, в несвежей, хотя и белой, в синюю полоску, рубахе и серых джинсах. Он взял два ножа и наточил их друг об друга. Потом присел, аккуратно положил голову барана в кафельный желоб, почти ласково взял его за шею одной рукой, а другой одним движением перерезал ему горло. Рана распахнулась: в алом зеве разреза видна была трубка пищевода и кровь, короткими пульсациями брызгающая из перерезанной артерии в белый кафельный желоб. Мужчина некоторое время удерживал барана, как бы унимая его смертную дрожь, но потом сердце барана перестало выбрызгивать струйки крови, мужчина выпрямился, развязал барану путы на ногах, потом в два счета снял с него шкуру, вынул внутренности, отрезал голову, голяшки ног и подвесил освежеванную тушу на крюк.

– Что это было, Азер? – спросил я, когда мы тронулись обратно.

– Это был правильный баран, правильно зарезанный мусульманином. Чистая пища, «халал».

– Что?

– Исполненный обет, услышанная молитва – не остаются без ритуальной трапезы.

– Нет, я вообще не о том. Ты видел, как я вел себя в этом пире?

– Ну да.

– Почему у меня ощущение, что я обходил два разные надгробия: одно было из известняка, цельное, белое, второе – цветное, с дырками, куда я просовывал пальцы?

– Так и было: сначала в пире Хасан, а потом в этом, втором… Там какая-то святая лежит, сейидка 26. Ты там пальцы-то и просовывал…

– Пальцы помню… Не помню, как переходил из пира в пир. Там женщина была – другая, да? В синем платке? Молодая?

– Что, понравилась? – рассмеялся Азер.

– Да я не про то…

– Про то, про то, – опять усмехнулся Азер.