Читать книгу Заметки молодого человека - Виктор Большой - Страница 14

Эта идиллия, это блаженство длится уже почти год. Санька не без удовольствия ходит в школу. Он стал таким важным, серьёзным – особенно когда собирает свой ранец или делает домашнее задание. В школу взрослые его сопровождают по очереди. Сегодня – я иду с ним. По дороге мы неторопливо беседуем о космосе, о современных самолётах. Он ещё не забыл авиашоу по случаю дня города, на котором нам удалось побывать. Фигуры высшего пилотажа у него вызвали настоящий восторг. А с каким видом он забрался в кабину настоящего спортивного самолёта.

К приближающемуся Новому году я купил ему подарок – приличных размеров подзорную трубу с треногой. Её можно устанавливать на балконе в ясные вечера и изучать небо. В эту трубу очень даже неплохо видны кратеры на Луне, особенно на линии терминатора, звёздные скопления – такие как Плеяды, кольца Сатурна и многое другое. Только не ленись.

Время от времени он высказывает довольно глубокие мысли. Детский ум, ещё не испорченный шаблонным мышлением, как это часто бывает у взрослых, иной раз видит лучше и яснее.

Однажды, видя как дорогая легковушка, едва не задев женщину с коляской на пешеходном переходе, проносится мимо, он говорит:

– Неужели дядя водитель не понимает, что его машина ничем не отличается от детской коляски? Она только немного больше и с мотором. Он должен был их пропустить. Он плохо видит? Что он за человек?

– Видит он, я думаю, хорошо, – отвечаю я ему. – Вот только с душой у него, возможно, не всё в порядке.

А про себя подумал: «Да и человек ли тот «дядя» – вообще?». С Санькой об этом, конечно, говорить не стоит. Когда-нибудь он и сам без труда поймёт, что в нашем мире есть люди – настоящие люди, а есть и те, кого и людьми, пожалуй, не назовёшь.

Незадолго до новогодних праздников, недели за две-три, Ольга меня встретила у порога квартиры. У неё в лице несвойственная ей растерянность, бледность и даже потерянность.

– Погоди, – говорит она мне. – Знаешь, мой бывший муж вернулся.

У меня было такое ощущение будто мы с ней стоим на железнодорожном полотне и на нас несётся поезд И, как во сне, ты не можешь сдвинуться с места.

– Да-да, конечно, – отвечаю я не очень внятно, стараясь не смотреть ей в лицо; боясь увидеть там – правду.

У Ольги почти истерика. Она хватает меня за плечи и начинает трясти так, что моя голова болтается как у пьяного:

– Ты понимаешь, что я тебя люблю!? Да-да, люблю! – Почти кричит она. – Но сыну нужен отец, его отец. Ты понял? Ты слышишь меня?

Не мне решать, какой отец нужен Саньке. Молча, прижимаю ненадолго её голову к лицу. Вдыхаю запах её волос. В последний раз.

Затем достаю подзорную трубу, свой новогодний подарок:

– Вот, передай Саньке. Скажи – от отца.

– Он-то вряд ли знает, что нужно ребёнку, – добавляю я.

Ольга, закрыв лицо руками, уходит в другую комнату.

Я молча начинаю собирать свои пожитки – благо их немного. И, уже минут через десять, не особо разбирая дорогу, бреду по ночному городу.

Вспомнилось лицо Саньки, как мы играли в футбол. Его звонкий смех, наши совместные прогулки.

Что-то всё поплыло перед глазами. Наверное, это прохладный ночной ветер вышибает слезу. Внутри у меня тоже ветер, настоящий ураган чувств и воспоминаний, который пытается разнести мою душу в клочья.

Подхожу к ближайшему чугунному столбу на обочине, прижимаюсь лбом к его ледяной поверхности. Но это не помогает. И тогда я просто стучу о него головой. Бум-бум – отдаётся во всём теле.

Кажется, кто-то начинает сигналить из проезжающих мимо машин. Думают, наверное, что допился человек до белой горячки – того и глядишь выскочит на проезжую часть под колёса.

Отмахиваюсь от них рукой – мол, не пью я, господа, совсем не пью; и не надо бояться.

А если и пьян я сейчас, то – любовью. Любовью к замечательной женщине.

В последний раз бабахаю головой в столб и бреду подальше от дороги – чего доброго, ещё вызовут для меня спецнеотложку; что совершенно ни к чему.

Кое-как добираюсь до своей мастерской. В ней совсем неуютно, пусто и неопрятно. Пашка успел здесь как следует похозяйничать. То тут, то там лежит и стоит использованная стеклотара, окурки и прочие предметы вольной жизни свободного художника.

Провозившись далеко за полночь, возвращаю помещению относительно жилой вид. Валюсь на свой холостяцкий топчан, не раздеваясь, и проваливаюсь, как в болото, в тягучий, липкий сон. Цветные и чёрно-белые картины из жизни, представленной в её совершенно фантастическом варианте, несутся, сменяя друг друга. То мы с Санькой гуляем по городу на какой-то неизвестной планете, то я оказываюсь на 9-й Советской улице у своей стены. Пишу её. И, вдруг, ни с того, ни с сего она начинает прямо на глазах разрушаться. Стена медленно валится прямо на меня. Я хочу бежать, но, как и в любом сне, это получается у меня мучительно медленно.

С бешено колотящимся сердцем я, то просыпаюсь, то опять проваливаюсь – то ли в сон, то ли в бред.

Вот мне снятся наши занятия. Ко мне опять подходит Ольга Владимировна, касается моего плеча. Только на этот раз она почему-то – обнажена. Я целую её замечательное бедро, в то, самое нежное его место, где оно переходит в нижнюю часть живота. Мне понятно, что мы не одни, меня охватывает стыд; но остановиться не могу. Потому что эта тяга к ней, эта невозможность быть без неё сильнее меня. Потому, что настоящая красота вообще – сильнее всего. Нет, не за горы злата, не за власть бьются мужчины в течении тысячелетий. Они бьются за то, чтобы доказать себе и другим, что они – самые мужественные. В конечном итоге – они бьются за любовь, за любовь женщины. Я говорю – о настоящих мужчинах. Я говорю не о тех, кто просто сходит с ума (или уже давно сошёл), пересчитывая пачки одинаково нарезанных и специальным способом раскрашенных листов бумаги – этого универсального обменного средства якобы затраченных усилий на приобретение того или иного (часто абсолютно бесполезного) барахла. «Якобы» потому – что станком, раскрашивающим и нарезающим эту бумагу, можно управлять. Как вы думаете – кто в данной ситуации выигрывает в первую очередь? Правильно! Тот, кто «сидит» на станке, то есть, им управляет. Свою долю получают и те, кто обеспечивает его сырьём и т. д. Несчастные полууроды…

Настоящие же женщины должны, выбирая себе спутника на всю жизнь, не допускать, чтобы мужики из-за неё калечили друг друга. Если они действительно настоящие – женщины.

И, вообще, я думаю, когда-нибудь именно женщины остановят эту вакханалию, этот полусумасшедший бег в никуда: войны, конфликты и всю ту муть собачью, что многие называют целью их жизни, а, часто, и историей человечества (хороша же эта история, главные, поворотные пункты которой знаменуются массовым истреблением себе подобных; нет, это история не людей (те, кого зовут людьми, не имеют права так себя вести), да, и не животных – они, тем более, так себя не ведут – по определению)). Под вакханалией я имею в виду погоню за несметным количеством различного добра. Ведь главное в этой жизни – это простота, гармония, красота, это стремление к себе настоящему, к тому, чтобы на самом деле понимать – кто ты и зачем живёшь. Только таким образом может выжить род человеческий. Но не в постоянной грызне и почти крысиной возне…

Ольге неудобно то, что она среди нас в нагом виде. Она отходит в угол помещения, к Афродите. Становится рядом. Они смотрят друг другу в лицо. Каменное изваяние, вдруг оживает и произносит:

– Ты – лучшая!

Афродита покидает свой постамент, уступая Ольге место, и направляется к выходу, сопровождаемая взглядами оторопевших студентов. Ольга, неторопясь, устраивается на нём, подыскивая наиболее подходящую позу. И, наконец, замирает.

Пока Афродита идёт на выход, пересекая класс для занятий академическим рисунком, вдруг, ненадолго ожили и другие гипсы. У Вольтера появилась всё понимающая, лукавая, с хитринкой улыбка, Аполлон и Геракл несколько раз кивнули головой, соглашаясь с решением Афродиты, Германик лишь проводил её взглядом, задумчиво и чуть грустно, а Давид уставился на мою Ольгу широко открытыми глазами, в которых было вожделение и страсть, что отразилось даже в его фигуре.

– «Надо же», – мелькнуло у меня в голове. – «Только этого мне не хватало…»

Я поднимаюсь с места и иду к стоящей на постаменте Ольге. Подхожу, обнимаю – она только моя! Но что это – она холодна как камень. Поднимаю глаза к её лицу – оно неподвижно. Только на губах играет улыбка Джоконды…

Весь в холодном поту просыпаюсь очередной раз, пью воду, пытаюсь уснуть…

Наконец наступает утро. В голове ещё вертятся обрывки снов. Кажется, что реальность и сны перемешаны в один удивительный многослойный коктейль. Который, правда, не очень хорош при употреблении – гудит голова, подкашиваются ноги и вообще как-то всё вокруг тоскливо и нехорошо.

– К чёрту! Долой занятия. – Говорю сам себе. – В конце дня схожу в деканат, надо перевестись в другую группу. Быть рядом с ней и не прикоснуться, не поговорить – это бред, этого не вынести!

Переговорив таким образом с собой, я немного прихожу в себя. Глотаю кое-какую еду, собираю этюдник, действуя, как автомат. И ухожу бродить по городу. Через некоторое время добираюсь до 9-й Советской. А вдруг дом мой на самом деле рухнул?

Нет, стоит родной. Ну ладно, значит – мир ещё не опрокинулся окончательно, – успокаиваю себя.

Пытаюсь сосредоточиться на картине, которая уже почти завершена. Ко мне подходит та самая бабушка, что приводила своего внука:

– Что пригорюнился, касатик? Что призадумался?

– Да не разобрать мне бабушка, что дальше делать. – Я ей отвечаю.

– Жизнь моя шла-шла да вышла на перекрёсток. Как в картине Васнецова – туда пойдёшь, то-то будет. Там, в картине, всё более или менее ясно прописано. А у меня – сплошной туман. Холодный.

– Не расстраивайся так. – Говорит она мне. – Жизнь сама дорогу укажет. Если совсем плохо будет – найдёшь меня. Есть у нас комната в квартире, мужа моего. Поживёшь там. Вижу – спокойный ты человек, хороший. И при деле.

– Спасибо вам, – говорю ей вдруг дрогнувшим голосом. – Спасибо. Доброго здоровья вам. – Подхожу, целую её в щёку.

В горле повисает какой-то ком, который никак не проглотить. Чем-то светлым повеяло от слов бабушки.

Ладно, ещё поживём.