Читать книгу Der Kamerad - Виктор Улин - Страница 5

Когда я отправился сюда, то был уверен, что оторвусь по полной программе.

Сидя в самолете – гнуснейшем, вонючем «Ту-154», какие только и ходили в Анталью из нашего города, – я сладостно думал о том, что ждет меня впереди.

Едва оборвалась жуткая тряска разбега, едва самолет отделился от полосы и сквозь надсадный грохот двигателей, треск и скрип разболтанного планера я услышал, как закрылись створки носовой опоры шасси, я почувствовал невероятную, распирающую меня свободу.

Я оторвался от земли, я потерял связь с нею – проклятой и сосущей из меня соки. Чтобы через четыре часа, припасть к ней опять.

Но – в другом времени.

В другом месте.

А главное – в совершенно ином качестве.

Все осталось позади.

Позади и внизу.

И удалялось все быстрее и быстрее.

И я верил, что прекрасно проведу время в этом своем выморочном отпуске перед казнью.

* * *

Да, со стороны все могло показаться странным, диким и вообще невозможным.

Я был безработным.

Потерявшим все, что имел еще две недели назад: работу, неплохой заработок, положение, служебный кабинет, служебную машину, служебную связь, нескольких достаточно ногастых и грудастых девушек-подчиненных, и так далее.

Безработный, выброшенный за дверь, я летел отдыхать.

Но так сложилось.

Так легли жизненные планы, поскольку работу я потерял одномоментно, и даже неделей раньше ничто не предвещало моего падения.

Мы с женой планировали провести отпуск вместе. Ведь в прошлом году в это время я тоже потерял работу и находился в состоянии прострации, и она ездила отдыхать одна.

Нынче мы все четко спланировали. Правда, не слишком веря и не очень стремясь, но до конца играли игру, положенную для супругов.

Эта игра разрешилась без нашего ведома. Сначала без намеков на грядущую катастрофу: просто жене дали отпуск, а мне – нет. Она собралась и опять улетела одна. В ту же Турцию, только в другой город. А через несколько дней мне позвонили из отдела кадров головного офиса и радостно сообщили, что отпуск все-таки предоставляется.

Я, конечно, сначала возмутился, заявив, что на хрена мне отпуск сейчас, когда сломаны все семейные планы и ни при каких условиях я уже не сумею достать путевку в тот же отель и присоединиться к жене. То есть, конечно, теоретически переиграть можно было все: я мог взять две новых путевки здесь, а по приезде в Турцию забрать жену к себе. Но это означал отказ от путевки с ее стороны. Насколько я знал, в таких случаях турагентство удерживало неустойку в девяносто процентов. И наш совместный отдых получился бы золотым.

Хотя если честно, я уже и не ощущал особого огорчения со стороны жены, что отдыхать придется врозь.

Поэтому, спустив излишек пара, я сказал кадровичке, что отпуск беру, только не со следующего понедельника, а дождусь возвращения жены. Чтобы с одной стороны, по-человечески ее встретить, а с другой, не встать перед проблемой сохранения ее машины на тот срок, когда нас обоих не будет в России: мы имели перед подъездом сделанный на свои деньги – как у многих жильцов нашего дома – собственный парковочный карман на две машины, загороженный столбами и цепями. Пока я оставался дома, я мог без страха хранить красную машину жены на парковке, время от времени выезжая на ней и переставляя в другое положение – чтобы со стороны не возникло подозрение о долгом отсутствии хозяина. Если бы мне пришлось уехать прямо сейчас, то машину стоило поставить на охраняемую стоянку. Что означало дополнительные траты и лишние хлопоты по возвращении.

Начальница отдела кадров легко согласилась переделать приказ на удобную мне дату. Причем дали мне не привычные в наше время две недели, а полных двадцать восемь дней.

Все это по совокупности благоприятных факторов сразу показалось мне крайне подозрительным. Я попробовал навести справки о перспективах своей судьбы в компании, используя разные побочные каналы – и, разумеется, ничего не выяснил.

Поэтому решил отдохнуть, что бы там потом ни случилось. Спланировал отдых, заказал путевку и даже выпросил отпускные в счет внепланового аванса.

И как раз в тот день, когда я получил у финансового директора подтверждение и осталось дождаться завтрашнего утра, чтобы снять с зарплатной карточки деньги, поехать в турагентство и оплатить путевку…

…Как раз в этот день к нам нагрянул президент компании. Точнее, ее владелец.

Молодой москвич – двадцатичетырехлетний прыщ, которому отец дал денег на забаву в виде собственного бизнеса. Он внимательно осмотрел офисное помещение, которое я весной расширил и отремонтировал за смехотворную для нашего города цену. Поговорил по очереди со всеми сотрудниками. А потом, когда мы закрылись в моем кабинете, абсолютно равнодушным голосом сказал – глядя в сторону – что за оставшиеся дни плюс месяц отпуска я, вероятно, сумею найти себе другую работу.

Честно говоря, в этой компании, я ожидал подобного поворота практически каждый день. Как и прочие сотрудники, которые ощущали себя под козырьком лавины. Я ожидал неприятностей; я даже культивировал в себе внутреннюю готовность к худшим из перемен.

Но все-таки на какой-то момент стул качнулся подо мной. Точно самолет провалился в воздушную яму, проходя зону турбулентности.

Отчеканив, эти слова, зачеркивающие мою карьеру и саму жизнь, президент заговорил дальше. Он говорил много, подчеркивая мои заслуги как хозяйственника и организатора, и из перечисления этих заслуг не становилось яснее, за что он меня увольняет.

Хотя я знал, к чему он придрался. В нашей конторе, занимавшейся продажей и доставкой химического сырья, еще весной произошел неприятный случай: пропала фура с грузом. Точнее, попала в аварию и была отогнана на штрафстоянку. Все это было известно всем и давно. Несколько месяцев шли претензионные препирательства с поставщиком, одним из ключевых клиентов. В какой-то момент страсти достигли высшей точки, и я оказался перед альтернативой, которая означала лишь выбор способа смертной казни. Мне предлагалось подписать акт о признании суммы ущерба – за что я подлежал расстрелу. В случае неподписания вручалось официальное уведомление о разрыве отношений с нами, что означало потерю ключевого клиента и каралось повешением. Попросив две минуты, я позвонил президенту – его телефон оказался отключенным. Генеральный директор – наемный полусонный, никогда ни за что не отвечающий тридцатипятилетний пидараст из Подмосковья – до которого я сумел достучаться, велел действовать по обстоятельствам. То есть ушел в сторону, что было как раз в его стиле.

Я подписал акт о признании ущерба, договорился о выгодном для нас погашении путем взаимозачета. Клиент был сохранен, пусть и ценой неимоверных усилий.

Но я чувствовал, что как бы ни легли последующие карты, в этой фирме мне уже не жить.

Как оно и оказалось. Впоследствии президент сказал, что генеральный директор впервые слышит и о подписанном мною акте и о предложенном письме. Руководство подставило меня, бросив выпутываться самостоятельно, заранее зная, что в любом случае я буду уволен. А в наше время московские работодатели относились к наемным работникам периферии примерно как маршал Жуков к солдатам на фронте: дивизией больше, дивизией меньше, Россия велика, а трупами можно врага завалить с головой.

Я не помню, каким образом в тот день доехал из офиса до дома.

Увольнение для меня означало полную катастрофу. Остаться без работы в сорок восемь лет – значит уже нигде не устроиться по-нормальному. В этом заключался весь ужас моего положения.

Прежде, случалось, люди медленно шли ко дну, но у них все же оставался какой-то шанс вынырнуть. Теперь же за каждым увольнением зияла пропасть вечной безработицы.

Я пил всю ночь. Наливал себя водкой методично, до полного остекленения. Довел себя до состояния, которое не позволило бы совершить какой-нибудь неразумный поступок.

Наутро, в отчаянии подойдя к окну и посмотрев на стоящую внизу служебную машину, с которой вот-вот предстояло расстаться, я подумал – а какого черта?

Какого черта уже сегодня рвать на себе одежды и посыпать голову пеплом, если это не изменит ровным счетом ничего?

Деньги, которые должны были прийти ко мне как отпускные, не решали проблем, на них я не прожил бы и пары месяцев. Так может, было разумнее не менять планов? Уехать в Турцию и хоть на две недели оторваться перед тем, как погрузиться в смертную пучину отчаяния?

И злобно махнув на все, я снял деньги и выкупил путевку.

Жене, которая вернулась через несколько дней, о своем увольнении я ничего не сказал.

А она и не слишком интересовалась моими делами.

Отношения наши с женой были сложными. И, возможно, редкими для людей нашего возраста.

Мы сошлись с нею четырнадцать лет назад на базе страстной любви.

Если признаться честно, я и сейчас ее любил.

Любил беспамятно, безумно и остервенело.

Не кладя на руку на сердце, я мог сказать: если бы понадобилось, я бы подставил ради нее свою грудь под пули. Хоть под КПВ, крупнокалиберный пулемет Владимирова, о котором в любом военном наставлении сказано, что попадание одной пули в конечность отрывает ее, и любое ранение смертельно.

Но от меня, к сожалению, никто не требовал защищать жену под дулом КПВ.

Требовалось лишь обеспечить ей безбедное существование.

Чего у меня не получалось.

Я тащил на себе дом, заботясь обо всем: от ремонта холодильника до поддержания запаса туалетной бумаги. Я готовил, мыл, стирал… Оберегал жену от мелочей быта, так уж сложилось у нас с самого начала. Я изо всех сил старался заработать деньги; в прежние времена, когда был моложе и соответственно востребованнее, работал одновременно на четырех, иногда на пяти работах. Но денег все равно не хватало. Жене нужно было больше и больше и больше.

Она постоянно требовала, чтобы я открыл какой-нибудь свой бизнес. Укоряла в неспособности заработать деньги из трусости; осыпала всеми возможными упреками, на какие способна женщина, считающая что мужчина сломал ей жизнь.

А я бился, как рыба об лед.

Понимая, что каждый удар лишь отбирает у меня силы, не отзываясь ничем положительным.

Я не был трусом. Просто трезво рассчитывал все наперед и знал, что у меня нет ни средств, ни поддержки кого-то из близких, чтобы действительно начать бизнес.

Впрочем, судьба однажды дала мне реальный шанс. После смерти мамы освободилась старая квартира, в которой я родился и прожил основную часть жизни. Я спешно продал ее, выручив около пятидесяти тысяч долларов. Сумма была слишком маленькой для открытия своего независимого бизнеса. И я вложил деньги в автомагазин… Точнее, дал их под расписку человеку, которого знал много лет и кому доверял как родному. Что вышло из этого партнерства я уже вспоминал сегодня утром; больше вспоминать не хочется.

Иных шансов ждать не приходилось.

И я судорожно цеплялся за возможность найти хорошую, денежную и постоянную работу.

Что иногда получалось, но никогда не длилось достаточно долго.

Если античный царь Мидас прикосновением превращал предметы в золото, то я все обращал только в прах.

Наверное, наша семейная пара была просто обречена.

Будь у нас большая квартира да еще и ребенок впридачу, наш брак, надо подумать, остался бы вполне благополучным. Но у меня уже имелись сын и дочь от первого брака; я не любил детей и не желал заводить еще. Правда, в первые годы жизни моя нынешняя жена тоже не хотела детей.

Потом вдруг изменила решение, но родить уже не могла.

В итоге она превратилась в истеричку, а я, опасаясь лишиться то одного, то другого места работы, жил в постоянном страхе.

Сейчас моей жене было сорок два года. Она неплохо зарабатывала – для женщины в России – и все, абсолютно все деньги тратила на себя. На тряпки, косметику, фитнесс. Жена панически боялась близящейся старости и в лучшие минуты, когда возвращалась некогда окутывавшая нас душевная близость и я вдруг видел в ней прежнего родного человека, честно говорила мне, что ей осталось на жизнь два, максимум три года.

Я ее понимал. Хотя она выглядела прекрасно, ей давали на десять лет меньше. И с нею до сих пор продолжали знакомиться мужчины и даже молодые парни. Причем не только на улице, но и на дороге, где она великолепно ездила на своем красном «лансере», который я подарил ей на нынешний Новый год.

Все осложнялось тем, что мы с нею уже восемь лет не жили как супруги.

Я сам не могу установить теперь точно, когда так получилось и с чего началось.

Кажется, в тот год, когда заболела мама.

Я был потерян и смят, я превратился в живой труп от неожиданности и отчаяния. А она устроилась на новую работу, в молодой коллектив – ей тогда было тридцать четыре года, и ею всерьез увлекались двадцатилетние парни. Один из них, тощий ублюдок, которого я знал, несколько лет был ее любовником.

Она сама рассказывала об этом; у моей жены никогда ничто не держалось на языке. Рассказала в минуту душевной близости и отчаяния, зная, что я прощу ее. Разумеется, я простил; я слишком любил ее для необратимых перемен в отношениях.

Но уже тогда жена потеряла ко мне интерес: я не сомневался, что молодой любовник мог больше, чем я. А потом начались перипетии с недолгим периодом моего бизнеса. Затем суды, уголовные дела, и наконец полное разорение… Все это на какое-то время сделало меня импотентом.

Потом вроде бы все – или почти все – восстановилось. Я любил жену по-прежнему, и дуло КПВ до сих пор не пугало меня.

Но мы успели отдалиться друг от друга. Спали под разными одеялами. Уходили из дому в разное время: я просыпался рано утром, страдая плохим сном. И сразу уезжал на работу. Жена спала, пока не выспится. Потом часами слонялась по дому, делала зарядку и красилась, выезжала по делам ближе к обеду. Возвращаясь к вечеру, зная, что я уже давно дома и приготовил ужин. Мы общались по часу в день, если не меньше.

За последний год наша жизнь вообще превратилась в сущий ад.

Жена постоянно упрекала меня в отсутствии секса, но при малейшей попытке сближения с моей стороны находила тысячу причин для отказа.

Она обзывала меня ничтожеством, импотентом, алкоголиком. испортившем ей жизнь.

Правда, через минуту она уже нежно прижималась ко мне, прося прощения.

А еще через минуту все начиналось заново и на новом уровне.

Жену терзали иллюзии, что я сковываю ей руки. Что она лишь формально считается замужем. Что не будь меня, она бы давно уже познакомилась с нормальным человеком и начала новую совершенно счастливую жизнь.

Я понимал, что – практически почти во всем – она права. Хотя не один я был виновен в нынешнем положении.

Но я молча выслушивал упреки.

Помня непреложную истину:

«Никогда не спорь с женщиной, все равно она окажется права».

А сам думал, что вряд ли она сможет найти мужчину, который возился бы с нею и прощал ей все капризы, как я.

Она и сама понимала это, и каждая затеянная ею ссора заканчивалась примирением.

Но уже давно не находилось в этом примирении той сладости, которая служит доказательством истинного супружеского счастья.

Наш брак, вся эта хрупкая, скромная жизнь рухнула: не было никакой мало-мальской уверенности в завтрашнем дне, не доставало каких-то жалких грошей. Я понимал, что есть миллионы таких людей, и вечно им не достает немного уверенности и денег. Жизнь чудовищно измельчала. Она свелась к одной только мучительной борьбе за убогое, голое существование.

По большому счету, я сам был сыт по горло такой жизнью, особенно в последние годы, когда с возрастом стало все труднее находить работу после очередного увольнения.

И все чаще меня охватывало желание уйти.

И хотя я знал, что жене без меня придется нелегко, я чувствовал, что уйдя, освободил бы ее от себя – и в самом деле, возможно, сделал бы ее не такой несчастной.

Беда состояла в том, что уйти мне было некуда. Мы жили в двухкомнатной квартире, купленной когда-то совместно и записанной на имя жены.

У меня не было ничего.

И никого.

Ни одного родного человека – кроме возненавидевшей меня жены.

Ни родственников, ни друзей.

Ни женщины, к которой я мог бы в самом деле уйти.

Да, когда-то у меня были относительно постоянные любовницы – как и у всякого нормального мужчины.

Но в последние годы, в период моего медленного погружения в неудачи, они рассосались. И более того, я перестал искать знакомств с новыми женщинами, познав их алчную и примитивную природу.

Даже моя жена, которую я любил безумно и которая в начале семейной жизни казалась мне необыкновенной, теперь проклинала меня и втаптывала в землю. Так что можно было ожидать от другой – абсолютно чужой, посторонней, равнодушной ко мне женщине?

Надо сказать, в редкие периоды хороших отношений жена меня жалела. Констатировала факт, что своими бесконечными упреками согнула меня, заставив жить в постоянном чувстве вины. Говорила, что с нею я не выпрямлюсь. Что для освобождения и возврата веры в себя мне нужно найти новую женщину. Которая вернула бы мне ощущение молодости.

Я благодарил жену за ум – качество, которое проявлялось в ней очень остро. Но у меня не осталось внутренних сил искать новую женщину, пытаться обрести опору и уверенность.

Но вот сейчас, когда мне дали отпуск, жена, кажется, искренне обрадовалась за меня.

И совершенно серьезно выразила надежду, что я найду себе на две недели женщину, которая возродит меня к жизни.

* * *

И я летел сюда, окрыленный.

Летел вперед самолета.

К теплому берегу Средиземного моря.

В рай отдыха и удовольствий.

В сонмище женщин, которых, как мне казалось, на любом курорте хоть отбавляй.

Я рисовал сладостные картины того, как из всех возможных выберу себе на две недели подругу, наиболее близкую к идеалу.

Умную, скромную, понимающую, красивую…

И в бюстгальтере минимум 80D.

Я пребывал в самом радужном из своих настроений.

Забыв, что мне уже почти 48 лет.

* * *

Что такое почти 48 лет, я понял сразу.

* * *

Честно говоря, сначала отель не пришелся мне по вкусу, и я даже пожалел, что выбрал именно его.

Правда, по причине, с женщинами не связанной.

Покупая путевку, я заказал в турагентстве одноместный номер – «сингл», согласно их терминологии – и ожидал приемлемого убежища. Не большого, конечно, но все-таки уютного. С креслами – хотя один черт мог знать, зачем мне требовались кресла на двухнедельном отдыхе – столиком для неторопливого питья, балконом и – обязательно! – стеклянным окном во всю стену.

Прилетел я вечером, мой отель оказался самым дальним из всех и пока огромный трансферный автобус, как черепаха, выруливал туда и обратно в узких проездах других местечек, сгустилась почти полная темнота.

Когда бой – он же привратник – привел меня в мой сингл, я был не просто потрясен.

Я буквально онемел от разочарования, отчаяния и еще не оформившегося в действиях возмущения – и в первый момент не мог произнести слова, превратясь в монаха из ордена кармелитов.

«Сингл», за который я отдал тридцать пять тысяч рублей, размером не превосходил камеру-одиночку.

В нем поместились только кровать средней ширины, узкий шкаф в ногах и еще более узкий комод сбоку. Ширина прохода – равно как и ширина шкафа – не позволяли даже положить в раскрытом состоянии мой средней величины чемодан. Балкона, разумеется, не имелось. В придачу к крушению надежд, одно-единственное окно размером с задницу виднелось высоко над кроватью – опять-таки напоминая тюрьму – и было задернуто шторой, поскольку явно не открывало хорошего вида. Вместо цивилизованной сплит-системы в стене торчал допотопный, кубообразный проточный кондиционер – типа тех, какими в советские времена оснащались вычислительные центры. Но даже не это показалось главным. Привыкнуть можно было к любому номеру, если бы он был чистым, светлым и уютным.

Однако сюда требовался полный дефектный лист.

Из пяти возможных лампочек в цветочной турецкой люстре под потолком наличествовала лишь одна. Прикроватное бра не горело по той же причине. В унитазе, несмотря на наклейку о «санитарной подготовке», стояла вода – правда, чистая. Косяк двери санузла был выломан и держался на честном слове. Кронштейн для душа отсутствовал, головка со шлангом валялась на дне ванны. Комод, покрытый разнообразными липкими пятнами, не имел ни одной целой ручки…

Этот список можно было продолжать бесконечно.

Но я не собирался требовать устранения чего бы то ни было; это являлось в общем нереальным: если учесть, что номер, забронированный мною давным-давно, турки не подготовили к нужному часу.

Защелкнув дверь, я очень быстрым шагом направился обратно к портье, который – как выяснилось – единственный из трех хорошо говорил по-русски.

И заявил прямо, что в этом номере я жить не буду.

Я был столь возмущен, что не нашел в себе даже сил орать по-немецки, что на турок действовало лучше всех прочих слов. Впрочем, строить немца перед портье, который только что принял от меня анкету гражданина РФ, оказалось бы, конечно, бессмысленным делом.

Турок спокойно выслушал мой рассказ. Сочувствующе улыбнулся, сверкнув великолепнейшими зубами. Округло развел руки: он все прекрасно понимал и искренне сожалел о встреченных неудобствах, но гостиница была заполнена на сто процентов и он, при всем желании – при этих словах он сложил ладони лодочкой и прижал к груди – не в состоянии предоставить мне другой номер. Но добавил, что, возможно, сумеет что-нибудь придумать завтра после завтрака…

Я не мог терпеть до завтра; я не собирался проводить в этой бессветной камере даже одну ночь из тринадцати, о чем тут же заявил.

На что портье вздохнул и заботливо посоветовал мне поужинать, пока не закрылся ресторан.

На что рассчитывал хитрый турок, произнося последние слова?

Я понял это сразу; тут не требовалось провидение великого сыщика.

На сговорчивость, которая появится, едва я, уставший от перелета и трехчасового трансфера, приду в сытое состояние. И еще на то, что за я ужином крепко выпью, и разговаривать со мной станет проще. А скорее всего – на то и другое в совокупности; турок несомненно знал русских очень глубоко.

В нехорошей растерянности я поднялся в ресторан. Который в тот первый вечер тесным, показался жарким и таким же неуютным, как и чертов «сингл». Я еще не решил, как стану бороться с турками, но знал, что делать это надо немедленно. И превозмогая острейшее желание сразу напиться, я налил себе только «Кока-колы». Поскольку знал, что турки в общей массе трезвенники, пьяный человек у них почти что вне закона, и даже слегка выпившему мне будет бороться трудно. Или почти невозможно.

Портье ошибся в расчетах, отправив меня на передышку.

Потому что пока я ел вкусную жареную рыбу, зажевывая ее веточками свежей турецкой травы, во мне родилось решение, которое сторонний наблюдатель назвал бы гениальным.

Поужинав, я вернулся в злополучный «сингл», достал фотоаппарат и методично, не торопясь, выбирая оптимальный режим съемки для каждого нужного мне кадра, сфотографировал все, чем меня встретил отель «Романик». Включая венец сервиса: намертво засорившийся унитаз; над ним пришлось поработать дольше всего, пока удалось найти вариант, при котором четко получилась прозрачная вода, стоящая почти вровень с краями.

Спустившись – теперь уже совершенно неторопливо – к портье, я молча продемонстрировал ему фотосессию. От начала до конца. А потом довольно миролюбиво поинтересовался, хочет ли он, чтобы серия снимков «сингла», предоставленного по брони за чудовищную цену, появилась бы в Интернете. Особенно при учете жестокой конкуренции отелей.

Выждав небольшую паузу, я добавил, что снимки уже отправлены в Россию через интернет-кафе. Я сильно блефовал, не зная окрестностей отеля; хотя потом оказалось, что соврал идеально: с территории можно было выйти по дорожке за водяной горкой незамеченным со стойки ресепшн, а интернет-кафе имелось за углом.

Тогда, конечно, я еще ничего этого не знал, я просто боролся за свои права.

Поэтому, выложив все, добавил: если они не хотят огласки в Интернете, то пусть предоставят мне хороший номер. Причем не завтра и не после завтрака, а немедленно.

Портье изменился в лице, схватил телефон и начал звонить поочередно каким-то туркам. Как я догадался по тону его голоса – своими начальникам, поднимаясь по ступеням. И каждому по несколько раз повторял слово «фотографир». Видимо, таким мощным шантажом тут не воздействовал еще никто. Особенно русские, привыкшие растопыривать пальцы, но мирящиеся с любым обращением за границей.

Впоследствии, узнав и полюбив этот отель, я понял, что мой разваленный «сингл» вовсе не был неуважением к моему русскому происхождению или желанием нажиться на мой счет. А попался мне как результат общего бардака, творящегося в этом небольшом отеле, чем-то напоминавшего родной бардак российский.

Но в тот вечер я не был склонен к сантиментам.

Я дрался за свои права, за свой отдых, купленный на последние деньги. Надо сказать, что в жизни я хорошо умел отстаивать свои права в таких мелких стычках – например, при разборках с патрульными ДПС. Другое дело, что выигрывая в мелочах, я всегда проигрывал по крупному – как сейчас, с проклятой работой – а согласно восточной мудрости, даже из тысячи кошек не составить одного льва… Но это, видимо, было уже чертой моей личности, которая не подлежала исправлению.

Да и вспомнил я подробно этот первый вечер, начавшийся поединком с турками, лишь для того, чтобы подчеркнуть, какая ошеломительная радость взвилась во мне, едва портье с легким шипением подал мне другой ключ, и все тот же бой-привратник в синей рубашке забрал мой нераспакованный чемодан из тюремного «сингла» и перетащил в другой номер.

Впрочем, справедливости ради стоит вспомнить, что и мое бурное возмущение «синглом», и еще более бурный восторг по поводу переселения, не помешали мне сунуть злополучному портье десятидолларовую бумажку. Которую он, не дрогнув ни одним мускулом загорелого лица, мгновенно спрятал в карман.

А я пришел в Номер с большой буквы.

На самом деле, с точки зрения привыкшего к роскоши туриста то был обычнейший номер типа «два плюс один» – но для меня, уже видевшего перспективу провести две недели в полутемном застенке…

Довольно большая комната и две кровати, образующие квадратное ложе размером два на два, плюс маленькая узкая кровать в углу, большой новый комод под зеркалом, две полноценных прикроватных тумбочки, отличный шкаф, куда я разместил чемодан, санузел размером с первый «сингл», оборудованный новой сантехникой и нормально спускающим унитазом…

Вот это был именно рай турецкого берега, о котором я мечтал.

Стащив с себя пропотевшие за дорогу джинсы и толстую рубашку, приняв душ и обсушив короткие волосы имевшимся тут феном, я голый плюхнулся поперек кровати.

Точнее, поперек кроватей.

Которые отозвались обещающим звоном пружин.

Черт побери, – сладко думал я, разглядывая мирно горящие бра на бронзовых ножках в римском стиле. – Наконец-то я там, куда мечтал попасть.

На такой кровати спать одному было грехом.

И я сказал себе, что так и быть, согласен провести тут в одиночестве самую первую ночь, суматошную и невнятную.

Уверенный, что начиная с завтрашней ночи эти кровати будут заняты не одной моей тощей фигурой.

* * *

Окрыленный победой, я витал в эмпиреях, не сомневаясь, что и дальше все пойдет как по маслу. В точном соответствии моим желаниям.

Забыв, что мне почти 48 лет.

Сейчас срок моего отпуска перевалил через половину.

А я по-прежнему спал один, тоскливо перекатываясь во сне с кровати на кровать. И уже точно знал, что в одиночестве роскошного номера, в тишине и равнодушии чистых простынь проведу оставшиеся дни.

В первый день моего пребывания я с самого утра – с завтрака, куда пришел поздно, поскольку проснулся все-таки не по восточноевропейскому, а по своему прежнему времени – жадно искал женщину своей мечты.

На второй день я отказался от главного условия: бюстгальтера с чашечками калибра D.

На третий я искал уже любую женщину, какая только подвернется.

А на четвертый отказался от попыток, поняв их бесполезность.

И начал пить; до сего времени я все-таки выпивал не больше полулитра в день, сокращая дозу перед вечером, чтобы беречь потенцию.

Так разбиваются хрустальные мечты, с маху налетев на камень…

Хотя истинный бог, я не ожидал подобного поворота.

За последние годы я привык, что в России мужчины просто выродились. Почти поголовно.

Что на девять женщин фертильного – то есть детородного – возраста приходится всего один мужчина.

А из десяти мужчин – приходящихся соответственно на сто женщин – лишь один является нормальным человеком, а не спившимся придурком.

Сам себя я спившимся не считал. Хоть я и пил много и почти постоянно, но мог в любой момент прекратить это занятие.

Более того, в иных условиях я мог не пить вообще, если того объективно требовала ситуация. Например, когда еще на этой, только что потерянной работе ездил в дальние командировки со своим коммерческим директором, сидя сам за рулем служебного «форда». Гнал тысячу километров в один конец и тысячу обратно. Ехал целый день, с остановками в придорожных кафе. Абсолютно не испытывая ущербности от того, что мой напарник в каждой точке пьет пиво или водку, а я нет. Мне не хотелось пить, я любил дорогу больше, нежели алкоголь.

И сейчас на мне все-таки не было написано, что я неудачник, отвергнутый собственной женой, выгнанный с работы и потерявший надежды.

Я не отличался спортивным сложением, но был высок, довольно строен, не имел намеков на живот. Да и внешность моя не могла считаться отталкивающей.

Однако с женщинами в Турции у меня абсолютно ничего не получалось.

В ресторане, правда, я еще ничего сакраментального для себя не понял.

Но придя на пляж, обнаружил, что подавляющее большинство отдыхали не в одиночку. Как, впрочем, и следовало ожидать.

Я видел кругом супружеские пары. Или мамаш, пасущих великовозрастную дочку.

Видел еще худший вариант: около меня обосновалась троица откуда-то из Восточной Европы, говорившая на непонятном языке. Женщина моих лет, женщина помоложе и маленькая плаксивая девочка. Как я сразу понял, то отдыхала мать с дочерью под присмотром свекрови. Именно свекрови, а не матери, поскольку старшая была белесой, а младшая – жгучей стройной брюнеткой. Я глядел на младшую и видел все устремления ее возраста. По движениям ее тела, даже по тому, как проступали сквозь купальник напряженные соски, я понимал, до какой степени ей хочется заниматься сексом. Ее, очевидно, возбуждал пляж, чужая свобода, обилие обнаженных тел. Но надзор свекрови изначально ставил крест.

Мне было жаль эту черноволосую женщину.

Хотя прежде всего мне стоило пожалеть самого себя.

Поскольку мною не интересовался никто.

Некоторое количество свободных женщин в отеле все-таки имелось.

Подружки или попутчицы, приехавшие отдыхать парами для дешевизны. И даже одинокие.

Но подавляющее большинство их было молодыми – до тридцати лет.

Хотя еще недавно я спокойно смотрел на женщин такого возраста. А на предыдущей работе даже имел короткий, но плодотворный роман с двадцатисемилетней девушкой.

То было вроде бы совсем недавно.

Недавно – но не сейчас.

А сейчас…

То, что делалось сейчас, подтверждало общий крах моей жизни.

Я никогда не был истинным, записным бабником, но всегда радовался своему отражению в женских глазах. И поэтому остро ощущал на себе их взгляды. Заинтересованные и просто изучающие.

А здесь на меня не смотрел никто.

Ни в одетом виде, ни в раздетом, ни в ресторане, ни на пляже, ни в море.

Даже когда я пел с эстрады, вкладывая в голос всю мощь запрограммированных автором романтических страданий, меня ласкали лишь взгляды восхищенных слушательниц. Ничего, обращенного лично ко мне, я не ощущал.

Всем женщинам требовались молодые мужчины.

Двадцатилетним нужны были двадцатипятилетние.

Двадцатипятилетним – те, кому еще не перевалило за тридцать.

И так далее.

С определенной черты шкала возрастных соответствий начинала идти в обратную сторону.

Пропустив мой возраст так, будто его не существовало.

Сорокалетние искали снова тридцатилетнего.

Мои ровесницы непристойно западали на совсем молодых, не брезгуя даже черномазыми турками…

Зрелый одинокий мужик не был нужен никому.

Правда, я не разговаривал с русскими и вообще вел себя как немец.

Но во-первых, мною не заинтересовалась и ни одна немка. А во-вторых, взглядов, обращенных ко мне как к мужчине абстрактной национальности, я тоже не ловил.

Я находился в неожиданном вакууме.

И страшно страдал от этого первые дни.

Не только морально, но и физически.

Ведь женские тела, мелькающие перед глазами, дразнили, манили, обещали, приоткрывали… Соответствующие органы, мечтавшие оказаться запущенными в дело, то и дело испытывали прилив крови. Которое никак не разрешалось, и к вечеру я не мог выпрямиться от боли внизу живота. Как мальчишка, который несколько часов гулял за руку с девочкой, но так и не был допущен до тела.

* * *

Довольно быстро отчаявшись в отношении себя, я стал просто присматриваться к окружающим.

И с изумлением понял, что местный половой баланс смещен в сторону, противоположную российской. Здесь наблюдался избыток мужчин, которым катастрофически не хватало женщин.

За одну женщину вели поединок двое а то и трое мужиков разной национальности.

Только один – тот самый козлобородый уродец, что сжигал меня глазами во время первого выступления на сцене – упорно ходил с двумя девками.

Я не мог понять, какой силой он привязал их к себе – молодых, грудастых и ногастых.

Однажды Кристиан кивнул в его сторону и сказал, что это – албанец.

И добавил – дикий народ, без ножа шагу не ступит.

Я усомнился насчет ножа, вспомнив, как тщательно прочесывал меня спецконтроль на вылете. На что поляк возразил, что албанец без ножа – все равно что русский без мобильного телефона.

Я был русским и не имел с собой мобильного телефона. Но спорить не стал: последнему факту Кристиан вряд ли бы поверил.

* * *

Настоящее, космическое одиночество и полную ненужность никому на всем белом свете я испытал на третий день по приезде.

Когда меня свалил приступ лихорадки непонятного происхождения.

Которую ничто не предвещало.

Я провел утро на пляже, в еще не угасшем до конца томлении по женским телам. Принял пару стаканов около бассейна, потом – еще три за обедом. И завалился спать.

Забыв – точнее, не подумав – вывесить на дверь номера табличку “No disturb”.

Спал я как убитый; несмотря на все страдания и страсти, Турция дарила мне хороший сон. И когда раздался стук в дверь, я вскочил, как ошпаренный, не сразу соображая – кто я, где я, и который сейчас час.

– Ein Moment! – закричал я, мечась в поисках шорт, поскольку спал всегда голый.

Дверь тем временем отворилась, и на пороге возникла замотанная в платок горничная.

– Хэлло, – сказала она.

С явным интересом наблюдая, как я лихорадочно прикрываю двумя руками свой объемистый волосатый срам.

Потом я понял, что горничные в этом отеле не знали ни одного слова ни на одном цивилизованном языке кроме «хэлло» и «окей». И при стуке в дверь сразу хватал простыню.

В тот раз пришлось сделать именно так: попрыгав с руками между ног, я завернулся в простыню и с дикой досадой попусту разбуженного человека вышел в душный коридор. Точнее, на тянущийся мимо номеров балкон длиной во весь корпус, смотрящий на солнечную сторону, как прогулочная палуба на пароходе.

И вот тут, ожидая, пока горничная приберется у меня в номере, я вдруг почувствовал, как мне с ураганной скоростью становится плохо. Не заболел живот, не першило в горле, не заложило нос… Мне просто сделалось плохо всему, точно сверху навалилась темная душная перина, не давая ни дышать ни просто шевелиться.

Едва горничная с привычным «окей» выскользнула из моей двери, я бросился к себе, включил кондиционер и упал на кровать.

И тут же ощутил, что прохладный воздух не дает облегчения.

Меня бил озноб.

Натуральный озноб.

На улице стояла жара в тридцать шесть градусов. В номере, выходившем на запад, было чуть-чуть прохладнее.

Градусов тридцать.

А меня трясло, и руки мои вдруг сделались ледяными.

Я укрылся обеими толстыми простынями что имелись на кроватях, я сжался в комочек – ледяной озноб продолжался, выжигая меня изнутри.

Я прислушивался, пытаясь уловить какой-то симптом известной болезни. Я считал себе пульс – он оставался в пределах нормы.

Термометра у меня, разумеется, не имелось, но по ощущениям кожи я понял, что температура подходит к сорока.

Это было чудовищно… и необъяснимо.

У меня была нормальная страховка с нулевой франшизой, но я не стал вызывать врача, зная, что при внезапном жаре без видимых причин мне могут сразу поставить инфекционную болезнь и выдворить из страны. Особенно учитывая мои художества в первый вечер. А я не хотел уезжать, я хотел отдыхать и жить…

Хотя слово «жить» плохо подходило к моему нынешнему состоянию.

Я лежал, трясясь на кровати, и крайне отчетливо представлял себе, что запросто могу умереть.

Прямо тут и прямо сейчас… ну через полчаса… от этой непонятной лихорадки. И меня никто не хватится до завтрашнего вечера, когда горничная опять придет убираться. А потом турки начнут смотреть мои документы и искать домашний телефон, который я кое-как накарябал на анкете…

Нет, умирать я еще не хотел.

Хотя и не знал, что делать; в небольшом запасе захваченных лекарств не имелось жаропонижающего, я не предвидел такой необходимости.

Спас меня горячий душ – да, в этот вечер, движимый непонятным инстинктом, я раз пять принимался париться. В жаре и духоте включал самую горячую воду, на которую был способен турецкий водопровод, и стоял под обжигающими струями – и ощущал как жар выходит из меня, и озноб сменяется покоем.

За ужином, куда я поднялся из последних сил, я даже не пил бренди.

Тихо вернулся к себе в номер и помылся кипятком еще несколько раз.

Потом выпил снотворное – сразу две таблетки – и лег спать, надеясь на чудо.

Наутро в теле осталась лишь легкая слабость.

И я понял, что то был просто шок акклиматизации.

Которым часто пугали путешественников в жаркие страны, но которого я еще ни разу в жизни не испытывал.

И если вчера со мной произошло такое, значит это первый звонок… о приближающейся старости.

Старости, разом отметающей мысли о женщинах, перспективах, надеждах…

И вот тогда я наконец полностью осознал свое положение и начал пить.

Пить по-настоящему – до остекленения и полной потери реальности.

Пить по-черному, со знанием дела и твердым намерением заглушить в себе все лишние желания.

Алкоголь, конечно, был лучше любой женщины, поскольку приходил по первому зову, не требовал ничего за доставленное удовольствие и без слов переводил в иную плоскость.