Читать книгу Третий источник - Виталий Вавикин - Страница 2

Часть первая
Глава первая

Оглавление

За три месяца до сезона дождей.

Планета Нуминос.

Мастерская Назифа Харра аль Саммана.


Жирный таракан бежит по незаконченной картине. Его тонкие лапки вязнут в не успевшей засохнуть краске.


– Чертово животное! – говорит Назиф.

Женщина лежит на кровати. Смотрит на художника и улыбается.

– А ты так и оставь, – говорит она.

– Так? – Назиф смотрит на картину. Таракан приклеился к женской груди: чуть выше дряблого коричневого соска, чуть ниже черного родимого пятна. – Хотя ты права, – говорит художник. – Разницы все равно не будет.


Натурщица одевается и уходит.


– Завтра приходить? – спрашивает она, перед тем как закрыть дверь.

– Завтра? – художник считает оставшиеся деньги. – Нет. Завтра я, пожалуй, поем.


Натурщица смеется. Дверь закрывается. Тишина. Пыль летает в лучах далекого солнца. Вялые мухи ползают по столу, собирая оставшиеся крошки.


– Скоро и они подохнут, – говорит Назифу слуга. Араб лежит на грязном тюфяке и чешет ввалившийся живот. – Почему бы вам не нарисовать мадам Чиджир? – спрашивает он. – Она, кажется, обещала неплохо заплатить, к тому же явно питает к вам слабость.


Назиф молчит. Последняя женщина, которую он рисовал, расплатилась натурой, отданной за ненадобностью слуге. Назиф смотрит на араба. Сейчас, он, наверное, предпочтет сытый обед любой красотке…


– Так как насчет Ясмин? – спрашивает его Кемпбел по телефону.

– Ясмин? – Назиф смотрит на картину обнаженной женщины. Единственную картину, которая что-то стоит в этой мастерской. Все остальное – хлам. Без сердца. Без души. Всего лишь краска на грязных холстах. – И что у меня останется, если я продам Ясмин? – спрашивает Назиф.

– Не думай о том, что останется! – смеется Кемпбел. – Думай о том, что приобретешь!


Художник смотрит на слугу. Араб пожимает плечами.


– Даже ты меня предал, – говорит ему Назиф.

– Я есть хочу, – говорит араб.

– Он есть хочет, – говорит Назиф, сжимая телефонную трубку.

– Сто тысяч кредитов, – говорит Кемпбел.

– Это хуже, чем смерть, – говорит художник.

– Это лучше, чем твоя жизнь. Когда ты последний раз рисовал что-то стоящее? А я предлагаю тебе шанс.

– Ясмин дороже ста тысяч.

– Ясмин бесценна, – Кемпбел снова смеется. – И никто не сможет заставить ее остаться в твоей мастерской.

– Я ее сожгу, – Назиф смотрит по сторонам. – Мастерскую, слугу, себя.

– Картину только отдай!

– Отдам.

– Тогда я уже в пути.

* * *

Слуга пересчитывает деньги и говорит, что все в порядке. Художник не смотрит на него. Не слушает. Его взгляд прикован к картине Ясмин. Кемпбел запаковывает картину, что-то напевая себе под нос. Оберточная бумага прячет обнаженную женщину слой за слоем. Сначала ноги, потом живот, грудь. Зеленые глаза в последний раз смотрят на художника.


– Хочешь совет? – спрашивает Кемпбел. – Найди ее. Найди эту бабу и скажи, что у тебя теперь много денег. Трахни ее и сними это дурацкое напряжение!

– Береги ее, – говорит Назиф.

– А хочешь, я достану тебе ее клона? – Кемпбел закуривает. – У тебя же теперь есть деньги.

– Уходи.

– Можно со скидкой. У тебя есть уже слуга-араб. Почему бы не приобрести слугу-картину? Когда-то же должны они послужить и тебе.

– Забирай ее и проваливай! – орет Назиф.

– Береги его, – говорит Кемпбел арабу. – Когда-нибудь он может создать еще одну Ясмин, – сигарета падает на пол, и он тушит ее ногой. – Хотя, может, и нет.


Шум города врывается в открытую дверь.


– Надо было ее сжечь, – говорит художник.

– Надо было, – говорит слуга.

– Но я бы не смог.

– Истинная правда.

– Сходи в магазин.

– Вот это я с радостью!

– Купи кислоту и спирт.

– Может, лучше еды и вина?

– Нужно сжечь все здесь.


Слуга вздыхает. Берет двадцать кредитов и идет в магазин. Продавщица улыбается ему и спрашивает о художнике.


– Он никого не рисует, – говорит араб.

– Жаль, – она вздыхает и показывает ему свою грудь. – Видишь? Я все уже починила.

– Ты – не Ясмин.

– Зато я никуда не сбегаю и жду своего часа, – смеется продавщица.


Араб возвращается в мастерскую.


– Начнем с денег, – говорит художник, обливая их спиртом.

– Может, лучше с картин? – вздыхает слуга.

Назиф смотрит на сотни полотен. Кислота сжигает холсты. От ядовитых паров режет горло и слезятся глаза.

– Подойди, – говорит художник слуге.

Спирт льется на голову араба.

– Можно уехать, – говорит слуга.

– Уехать? – Назиф разбрызгивает спирт по мастерской. – Некуда ехать, араб.

– Уезжать можно и не куда-то.

– Вот как? – спичка вспыхивает в руке Назифа.

Слуга кивает.

– Можно ехать от чего-то, – слуга смотрит, как пламя подбирается к рукам художника.

– А что потом, араб?

– «Потом» уже не будет, – слуга закрывает глаза и рассказывает о планете Мнемоз. – Говорят, там можно забыть грехи и почерпнуть вдохновение.

– У меня нет грехов. А вдохновение… Вдохновение ушло уже давно. Очень давно.


Араб пытается задержать дыхание. Последние секунды тают. Тают. Тают…


– Говоришь, на Мнемозе невозможно остаться? – спрашивает Назиф.

– Лишь на пару месяцев.

– А что потом?

– Потом безумие.

– Для всех?

– Для каждого.

– И там никто не живет постоянно?

– Только клоны.

– И ничего нет, кроме отеля?

– Только леса. – Араб открывает глаза и смотрит на потухшую спичку. – Там вы сможете создать еще одну Ясмин, хозяин.

– Там мы сможем остаться.

– Так мы не сгорим сегодня?

– Не знаю. Спичка сама затухла.

* * *

Межгалактический корабль «Прайс-16» обещает доставить пассажиров до планеты Мнемоз меньше чем за месяц.


– Вы, наверное, очень известный художник, – говорит Назифу Хейзел.

Араб прислуживает хозяину, лавируя между подушек с подносом в руках.

– Почему известный? – спрашивает женщину Назиф.

– Потому что у вас самая дорогая каюта и самый опрятный слуга, которых я видела, – говорит она.

– А как же ваш муж? – спрашивает Назиф.

– А что муж? – Хейзел вытирает с подбородка капельки красного вина. – Он наемник. Гладиатор. Вы слышали что-нибудь о планете Бирей?

– Я художник, а не военный.

– Ну, конечно! – Хейзел смеется. – Всегда мечтала быть женой художника!

– Так в чем проблема?

– Проблема в том, что богатых художников единицы, да и те в большинстве своем либо гомосексуалисты, либо безумцы, – она снова позволяет красному вину скатиться по ее подбородку. Берет салфетку и промокает упругую грудь в дерзком вырезе вечернего платья. – Вот вы, например, кто? – спрашивает она.

– Я художник, – говорит Назиф. – Просто художник.

– Я так и думала, – вздыхает Хейзел. – Думаете, Мнемоз поможет вам стать еще более известным?

– А что думаете об этом вы?

– Я ничего не думаю, – Хейзел откидывается на подушки. – Мой муж надеется избавиться от грехов, а я надеюсь, что если ему это удастся, то он снова сможет вернуться на арену, а я в светское общество.

– Так ваш муж стал трусом?

– Ну, не как художники, но… – Хейзел улыбается. – Знаете, каким он был диким, когда мы познакомились? О! – она неосознанно сжимает ноги. – Это были лучшие дни и уж тем более ночи! Помню, как он бил моего бывшего любовника! Это было что-то! А сейчас, – губы Хейзел изгибаются в разочарованной ухмылке. – Сейчас я могу привести любовника в супружескую кровать, и мы останемся живы.


Она уходит разочарованная и неудовлетворенная.


– Зря вы так с ней, – говорит художнику слуга. – Лететь еще долго, а друзей у нас и так здесь немного.

– Так сходи и купи друзей.

– Да я все вспоминаю ту продавщицу с Нуминоса, – вздыхает слуга.

– Думаешь, Хейзел согласилась бы лечь с тобой?

– Думаю, я мог бы в нее влюбиться.

– В Хейзел?!

– В продавщицу, – слуга улыбается. – Когда желудок сыт, как-то сразу начинаешь думать о чувствах.

– Ты слуга, а не поэт.


Араб смеется, вылавливая с подноса виноград, который не доела Хейзел.


– Умереть ради любви! – говорит он. – На супружеском ложе бывшего гладиатора. По-моему, это лучше, чем сгореть в старой мастерской. И никакой поэзии, хозяин! Всего лишь любовь и желание лучшей смерти!

* * *

Отель «Амелес» встречает новоприбывших шумом бесконечного праздника.


– Даже не верится, что здесь всего один отель! – говорит Хейзел.

Ее муж, которого она держит под руку, молчит. Слуга художника улыбается ей. Она улыбается художнику. Художник смотрит на город-отель, который находится в стороне от посадочной полосы, и до своих номеров приходится идти по дорогам из белого камня.

– Слишком безвкусно, – говорит Назиф, открывая дверь.

– Может, добавить свечей? – спрашивает слуга.

– Будет нелишним.

– А как с вдохновением? Уже что-то пришло или нет?

– Скорее, нет, – Назиф разбирает чемоданы.

– Ну, может, тогда отпустило? – слуга с надеждой смотрит на него.

– Думаешь, я сюда грехи замаливать прилетел?

– Забывать.

– У художников нет грехов, – Назиф улыбается. – Лишь ошибки и разочарования.

– Вот это уже хорошо! – говорит слуга. – Очень хорошо. Хотите, чтобы я отправился за натурщицами?

– Не хочу натурщиц.

– Тогда блудницы, – Араб перебирает десятки каталогов. – Здесь очень богатый выбор.

– Хочу отдохнуть, – говорит Назиф. – Просто немного отдохнуть. Без красок и мольберта.

– Очень хорошо! – слуга кланяется. – Очень-очень хорошо.

* * *

Она была танцовщицей – Ясмин. Гибкая женщина, укротившая змею. Желтую, с черным пятном на голове в виде короны. Она шла в проходе между столиков, и даже самые закоренелые гомосексуалисты оборачивались в ее сторону. Это не была демонстрация плоти. Это было искусство танца, где ничто не имеет право остаться скрытым. И змея. Она обвивала Ясмин. Сжимала ее ноги и шею. Гладкая желтая кожа скользила по темным гениталиям. Раздвоенный язык целовал открытый рот. Человек и змея сливались в одно целое, продолжая подчеркивать свои различия, дополняя друг друга, собираясь воедино, как пазл, чтобы потом рассыпаться под гром аплодисментов.


– Я должен нарисовать тебя, – сказал ей Назиф после выступления.

– Меня не рисуют, – улыбнулась Ясмин. – Меня пьют, как хорошее вино, – она приняла из рук охранника накидку, скрывая свою наготу. – Разве можно запечатлеть вкус вина? Разве можно передать его неповторимость? – Ясмин смерила взглядом рыжеволосого спутника Назифа. – Разве можно нарисовать любовь? – спросила она. – Или страсть? Ни один холст не сможет сохранить непогрешимость подобного момента. Скорее, обезобразит его. Испортит бесцельным нагромождением ненужных форм и деталей.

– Но и без этого нельзя, – сказал Назиф.

– Но разве страсть и любовь вот здесь? – руки Ясмин опустились к промежности. – Это лишь похоть. Лишь животные инстинкты. Тело врет. Слова врут. Даже глаза иногда врут.

– Так это означает «нет»? – спросил Назиф.

– Это означает, что не родился еще художник, который сможет запечатлеть любовь и страсть. А тело… Мое тело… Оно так же продается, как и мои клятвы. Даже мой змей, и тот продается. Но все остальное… Оно принадлежит только мне.


В эту ночь Назиф ушел с танцовщицей, оставив своего спутника искать себе нового возлюбленного.


– Так ты гомосексуалист? – спросила его Ясмин.

– Я тот, что я вижу, – сказал он, открывая ей дверь.

– И что ты видишь сейчас? – спросила она, снимая с плеч прозрачную тунику.

– Я вижу усталость, – сказал он, возвращая тунику танцовщице на плечи.

– Я не устала, – сказала она, проходя мимо него. – Я возбуждена.

– Я говорю о себе, – Назиф снял с мольберта незаконченный холст и выбросил в мусоропровод. – Все, что я делал прежде, – усталость.

– Зачем же ты делал это?

– Быть может, затем, чтобы сегодня найти тебя.

– Я всего лишь тело. Всего лишь твоя натурщица, которая слишком часто хочет секса и лишь иногда любви.

– И чего ты хочешь сейчас?

– Сейчас я хочу выпить, – Ясмин сбросила с дивана одежду Назифа. – Вино. Красное и крепкое. Ты ведь не бедный художник?

– Бедны лишь влюбленные художники. А я не влюблен. Ни в людей. Ни в искусство.

– А как же я? – Ясмин освободила от одежды левое плечо.

– Ты – это другое, – Назиф протянул ей бокал с вином. – Пей.

– До дна? – губы танцовщицы обхватили хрустальный край. Густое вино наполнило рот. Красные струйки вытекли из уголков рта.

– Еще?

– Все что захочешь.

– А что я хочу?

– Меня.

– Ты ошибаешься, – Назиф вставил в мольберт новый холст.

– Ты даже не представляешь, от чего отказываешься, – Ясмин стянула через голову прозрачную тунику. – Возьми меня, художник.

– Я уже взял, – Назиф открыл новый комплект кистей. – Взял намного больше, чем ты можешь себе представить.

* * *

Мощенная белым камнем дорога сворачивает налево. Карликовые пальмы нависают над головами туристов. Две реки с лилово-розовыми водами текут параллельно друг другу. Жидкий туман клубится над их поверхностью.


– Ночью, – говорит туристам проводник, – тумана становится так много, что реки практически невозможно заметить.

– Мистер Кавендиш, – зовет проводника Хейзел. – А правда, что на этой планете невозможно оставаться дольше месяца?

– Нет, – говорит Кавендиш. – Я знал тех, кто оставался вдвое дольше.

– А что потом? – спрашивает Хейзел.

– Потом у каждого своя судьба.

– А как же вы?

– С нами все иначе, – бесцветные глаза проводника безразлично смотрят на Хейзел. – Вы ведь прилетели сюда с мужем?

– Скорее, он со мной.

– И где же он?

– Остался в номере, – Хейзел улыбается. – Говорит, хочет дождаться ночи, – она смотрит на других туристов. – Говорит, единственное, что ему по душе здесь, так это бордели.

– А вы что говорите? – спрашивает Кавендиш.

– Если это позволит ему стать снова мужчиной, то я не против, – Хейзел подмигивает художнику. – С мужчинами всегда так сложно! – она подходит к Назифу и берет его под руку. – Не возражаете?

– Если меня потом не убьют на вашем супружеском ложе, то нет, – говорит он.

– Думаю, вам этого не грозит.

– А другим?

– А вам есть дело до других?

– Просто интересно.

– Вы слышали об эффекте Лаффера? – они идут вдоль странных рек. – Чем выше процент налога, тем больше сборы. Нужно лишь верно все рассчитать.

– И каким же должен быть процент?

– Три четверти, – Хейзел снова улыбается. – Так же и с супружеским ложем.

– Мистер Кавендиш, – спрашивает один из туристов. – А в этих реках водятся рыбы?

– И не только рыбы.

– А местные жители?

– Местные?

– Туземцы, – турист с фотоаппаратом показывает альманах. – Здесь ничего не написано о них.

– Потому что их нет, мистер Чарутти.

– Верится с трудом.

– Воля ваша, – Кавендиш пожимает плечами. – Если будет интересно, то у нас есть большая библиотека. Попробуйте почитать, может быть, что-то и найдете для своей статьи.

– Я больше привык доверять глазам, – Чарутти снисходительно улыбается.

– Он милый, – говорит Назифу Хейзел. – Не находите?

– Возможно.

– Не ваш вкус?

– Я не рисую мужчин.

– Я говорю не о картинах, – Хейзел облизывает пурпурные губы. – Нужно будет обязательно познакомиться с этим Чарутти. Надеюсь, он не художник, – она снисходительно улыбается. – Не обижайтесь.

* * *

Финлей стоит перед зеркалом, проверяя белизну зубов.


– Кто-то уже есть на вечер или снова в поисках? – спрашивает Адриана.

– В поисках, – он обнимает ее за плечи.

– Только не целуй в губы, – говорит она. – Не хочу потом снова стирать с тебя помаду.

– Не буду, – он поднимает на женщине юбку. – Надеюсь, там у тебя нет помады?

– Там нет, – Адриана улыбается. Пальцы Финлея скользят по гладкой коже. – Скажи, если бы ты могла придумать себе детство, каким бы оно было?

– Не знаю.

– Я тоже, – Финлей осторожно расправляет на Адриане юбку. – Так много планет, а мы знаем только эту.

– Каждому свое.

– Кто-то считает нашу профессию порочной, – Финлей смотрит в темные глаза Адрианы. – Один клиент сказал мне, что на его планете за это предают смерти.

– Поэтому мы здесь.

– И ты никогда не мечтала?

– Нет, – Адриана улыбается. – Те, кто покупает меня, редко рассказывают о своей жизни и своих планетах. Мы идеальны, и этого достаточно, – она прикасается сквозь одежду к гениталиям Финлея. – Нас создали цельными, а те, кто прилетает сюда, – лишь половинки. Люди по пояс, а ниже животные. И если мы попытаемся понять их, то, боюсь, сойдем с ума. Между нами пропасть. И эта планета – тот единственный дом, где мы будем счастливы.


Они улыбаются друг другу. Расходятся, отправляясь к своим клиентам. Таким разным. Таким одинаковым. В ресторане тихо и по стенам ползут рваные тени. Финлей курит за стойкой. Время перешагивает за полночь.


– Это местный табак? – спрашивает Финлея Назиф.

– Местный.

– Тогда я, пожалуй, выкурю одну.

– Бренди тоже местный.

– Только вино, – Назиф подзывает бармена. Бумажная спичка вспыхивает в руках Финлея. Назиф прикуривает. – Вы и спички делаете здесь? – спрашивает он.

– Нет. Спички привозят. Как и многое другое. Торговцы добираются куда угодно, где можно заработать. А до тех пор, пока у нас есть отель, торговцам не будет конца.

– И давно ты здесь?

– С рождения.

– Я слышал, никто не может оставаться здесь больше месяца.

– Мы другие.

– Вот как? – Назиф смотрит на Финлея. – Я бы хотел посмотреть на эту планету ночью. Составишь компанию?


Они выходят из ресторана. Идут по залитым искусственным светом улицам.


– Я бы хотел посмотреть на реки, – говорит Назиф Финлею.

– Все хотят посмотреть на реки.


Они сворачивают на узкие тропы, оставляя «Амелес» за спиной. Белые камни под ногами слабо люминесцируют. Фонарей нет. Лишь слабый бледно-голубой свет. Местное животное с тремя парами крохотных женоподобных грудей роет пятаком землю под старым дубом. Выводок существа терпеливо ждет позади, тихо похрюкивая. Назиф останавливается.


– Новые образы? – спрашивает Финлей.

– Что?

– Картины. Вы же художник, верно?

– Верно, – Назиф смотрит на Финлея, требуя ответа.

– От вас все еще пахнет краской.

– Неправда.

– Многое уже никогда не смыть, – говорит Финлей.

Животное у дуба уводит свой выводок в кустистые заросли. В тишине слышно, как ее грузное тело ломает сухие ветви.

– Это очень странная планета, – говорит Назиф.

– Все планеты странные, – голос Финлея сливается с шумом воды.

Густой туман клубится над реками. Извивается, заползая на мощенные камнем тропы, прилипает к ногам, разрываясь на части.

– Хотите сделать это здесь? – спрашивает Назифа Финлей.

– Сделать что?

– Ну…

– Нет.

– Почему?

– Потому что я пришел посмотреть на реки.

– Я знал художника, который постоянно приходил сюда ради меня.

– Не все художники одинаковы.

– Но ведь вы богаты.

– Всего лишь фарс, – Назиф наклоняется к речной глади. – Почему она бурлит?

– Она не бурлит. Это охота.

– Рыбы?

– Много кого.

– А туман?

– Вам нужны факты или пейзажи?

– Мне нужно то, что мне нужно, – Назиф поворачивается к Финлею. – Я хочу посмотреть на истоки этих рек.

– Это невозможно.

– Почему?

– Потому что я не знаю, где исток.

– А кто знает?

– Никто.

– Но ведь можно подняться вдоль по течению.

– Реки завораживают лишь приезжих. Для нас это просто реки.

* * *

Араб собирает вещи и провожает художника до сдвоенных рек.


– Можно я приведу женщину в ваше отсутствие? – спрашивает он Назифа.

– Нет.

– Почему?

– Потому что ты все еще мой слуга. К тому же здесь полно дешевых борделей, которые ты можешь позволить себе.

– Уверены, что не хотите взять меня с собой?

– Уверен.


Назиф взваливает на плечи тяжелый рюкзак. Узкие тропы извиваются вдоль рек, уводя его в чащу. Глубже, в самое сердце. Пестрые птицы, срываясь с ветвей, оберегают свои гнезда. Причудливые животные выбираются из нор, разглядывая незнакомца. Кроны старых деревьев скрывают полуденное солнце. Дневная жара медленно переходит в вечерний зной, а затем в ночную свежесть. Назиф видит, как приходит туман: медленно и неторопливо, словно флагманский корабль, отправленный вниз по течению. И вместе с туманом просыпается лес. Оживает, наполняя воздух дикими инстинктами. Хищники выходят на охоту. В непроглядной тьме слышатся крики жертв. И даже в воздухе пахнет смертью. Мрак, который способно развеять лишь утро – заменить отчаяние пением птиц и ароматами цветов, согреть замерзшие тела, чтобы потом неизменно отступить под натиском сумерек. И так каждую ночь. И так каждый день. Лишь тропы из белого, люминесцирующего камня продолжают вести художника вперед. В горы, где белый снег лежит на вековых вершинах. Оттуда спускаются реки и приходит туман. И туда ведут тропы.


Назиф останавливается у подножия гор. Его взгляд трогает их. Изучает, как когда-то изучал Ясмин. Но это не она. Можно нарисовать сотни женских тел, но нужным останется лишь одно. Можно переправиться через тысячи рек, но у каждой из них будет свой исток. Своя истина. И Назиф поднимается к ней.

Третий источник

Подняться наверх