Читать книгу Черный русский. История одной судьбы - Владимир Александров - Страница 7

Пересечение границы Российской империи не было похоже ни на что из того, что Фредерику приходилось испытывать прежде. Иностранцы вызывали подозрения, и визирование их паспортов в другой стране было только началом. Западноевропейские поезда не могли идти по более широкой «русской колее», которая была в России сделана в том числе и для того, чтобы не позволить врагу воспользоваться при вторжении железной дорогой. В результате все пассажиры, прибывавшие на границу, должны были, чтобы поехать дальше на восток, пересаживаться на русские поезда. Эта остановка также давала время чиновникам в форме внимательно изучить пассажирские паспорта и тщательно досмотреть багаж; иногда этот процесс занимал несколько часов. Тех несчастных, чьи документы были не в порядке, отправляли назад на том же поезде, которым они прибыли.

Но на границе государственный контроль не заканчивался. Где бы Фредерик ни останавливался, он должен был сам предъявлять полиции паспорт, хотя чаще всего это делалось за него хозяином гостиницы или домовладельцем. Кроме того, приезжий не мог по окончании своей поездки в Россию просто собрать чемоданы и сесть в поезд; он должен был сообщить о своем намерении в полицию и получить свидетельство от районного начальника, подтверждающее, что он не сделал ничего такого, что мешало бы его отбытию. А поскольку Фредерик собирался оставаться в России дольше обычного шестимесячного срока, на который выдавалась виза, он должен был оставить свой американский паспорт в государственном учреждении – паспортном столе – и получить взамен вид на жительство, который предстояло продлевать каждый год.

Ограничения российской таможни касательно табака и алкоголя были те же, что и в остальной Европе. Но кроме этого были еще запреты, которые поражали приезжих своей странностью, такие как, например, запрет на ввоз игральных карт, печать которых была государственной монополией, а вырученные от их продажи средства шли на благотворительные цели. Печатные материалы на самые разные темы могли быть конфискованы на месте на основании законов цензуры. В популярном путеводителе Бедекера приезжающим в Россию рекомендовалось во избежание неприятностей не брать с собой никаких «произведений политического, общественного или исторического характера»; «во избежание любых поводов для подозрений» их даже предостерегали от использования газеты в качестве обертки.

В 1899-м, то есть в год приезда Фредерика, Российская империя вступала в свои последние годы, хотя и трудно было предсказать, что она обрушится так быстро и яростно. При молодом и слабом царе Николае II автократический режим, казалось, еще глубже впадал в дряхлую старость. Некомпетентный, коррумпированный и реакционный, режим этот был уже неспособен отличать реальные угрозы от собственных иллюзий. Радикалы пропагандировали подрывную деятельность, революционеры подстрекали к беспорядкам, террористы покушались на государственных чиновников и членов императорской семьи. Но пытаясь защитить себя от врагов, режим также бил по тем, кто мог бы быть участниками его реформирования: по прогрессивным юристам и редакторам газет, требующим создания гражданского общества, студентам университетов, жадно поглощающим западную политическую философию, всемирно известным писателям, изображающим самые мрачные стороны русской жизни. А посередине было подавляющее большинство населения – в основном деревенское, неграмотное, нищее.

Когда поезда отъезжали от границы и начинали долгий путь в сердце страны, приезжие часто поражались тому, как озабоченность империи контролем доводила ее до муштрования своего мужского населения. Половина мужчин на платформах крупных станций были одеты в ту или другую форму – полицейские, солдаты, железнодорожники, учителя, гражданские служащие, даже студенты. И едва ли приезжий мог не заметить, что даже само время в России шло иначе, словно и оно вторило реакционной политике режима. Поскольку Россия использовала юлианский календарь, а не типичный для Запада григорианский, приезжавший в Россию из Австрии или Германии в 1899 году обнаруживал, что вернулся на двенадцать дней назад, потому что 22 мая в Вене или Берлине было 10 мая в Москве или Санкт-Петербурге. В 1900 году это расхождение даже еще увеличилось – до тринадцати дней.

Казалось, что время шло по-другому и тогда, когда приезжие путешествовали по России, – из-за ее больших размеров. Ландшафт был преимущественно плоский, пейзаж – монотонный. Пассажирам, направлявшимся в Москву, после пересечения российской границы с Восточной Пруссией в Вержболове предстояла 23-часовая поездка длиной в семь сотен миль. Поезд сонно полз со скоростью двадцать пять миль в час, с долгими остановками на станциях. Города и поселки были маленькие, стояли далеко друг от друга и чаще всего оказывались безынтересны. Мелькали мимо телеграфные столбы, вторя размеренному стуку колес поезда. Пруды и ручьи в конце мая, все еще переполненные после весенней оттепели, холодно блестели вдалеке. Березовые и хвойные леса, почти черные, прерывали зеленеющие луга, уходящие за горизонт. Было мало дорог, а на дорогах редко можно было увидеть хоть что-то, кроме какого-нибудь косматого крестьянина в телеге, запряженной медленно тащившейся лошадью.

* * *

Лучшую часть своего первого года в России Фредерик провел в путешествиях – он был в Санкт-Петербурге, Москве, Одессе, где вновь работал в гостиницах и ресторанах и присматривался к новому городу. В конце концов он поселился в Москве, и этот выбор примечателен. Санкт-Петербург, великолепная имперская столица на севере России, основанная по указу Петра Великого в 1703 году, выглядела как современный западный город – с широкими проспектами, большими дворцами и министерствами, способными соперничать со всем, что можно было видеть в Париже или Берлине. Большинство лучших ресторанов города, в которых мог работать Фредерик, принадлежали французам и немцам и отличались западными кухней и атмосферой. Одесса, крупный черноморский порт в тысяче миль к югу, тоже была современным, построенным по плану городом, отличающимся красивыми площадями и зданиями, озелененными улицами и духом космополитизма. Москва же, расположенная почти посередине между ними, постепенно росла на протяжении восьми веков, подобно дереву, прибавляющему кольца, и не была похожа ни на что из того, что Фредерик видел прежде.

Будучи изначально столицей молодого российского государства, Москва являлась историческим и религиозным центром страны. «Если какой-нибудь город и выражает характер и своеобразие своих жителей, – говорилось в «Бедекере», – то этот город – Москва». Первым, что поражало гостей города, были золотые купола в виде луковиц и кресты из трех перекладин, венчающие сотни православных церквей и сверкающие над крышами буквально повсюду. На рубеже XIX–XX веков большинство зданий в Москве были двух- или трехэтажными, лишь в центре было несколько домов повыше, поэтому церкви были видны издалека и едва ли какой-нибудь адрес в городе был дальше от церкви, чем в двух или трех улицах. Для западного человека русские церкви с их яркими красками и многочисленными куполами, устремленными ввысь, представляли экзотическое зрелище. Так, для Наполеона Бонапарта, когда он в 1812 году стоял на холме и обозревал Москву, перед тем как его армия начала вторжение, бесчисленные купола и колокольни, мерцающие вдали, были чем-то определенно восточным.

Оказавшись в центре города, путешественник наблюдал еще одно архитектурное чудо. На возвышенности у Москвы-реки стоял Кремль – огромная средневековая крепость обхватом в милю с лишним, состоящая из девятнадцати заостренных башен, которые возвышались над стенами высотой 65 футов, украшенными зубцами в форме ласточкиного хвоста. Рядом с ним простиралась Красная площадь, на краю которой стоял, словно взвиваясь в небо, собор святого Василия Блаженного – невероятный вихрь красочных форм, увенчанный многогранными и полосатыми куполами. Для москвичей этот ансамбль из крепости, площади и храма был благоговейным местом и живой связью с заветным прошлым. Первые цари, утвердившие величие Москвы и заложившие основы империи, были захоронены в стенах Кремля – в Архангельском соборе. Всех русских царей возили из Санкт-Петербурга в кремлевский Успенский собор на коронацию. И именно стоящая в Кремле колокольня Ивана Великого возвещала о коронации городу, империи и миру. «Над Москвой высится Кремль, – гласит русская поговорка, – а над Кремлем – только небо».

* * *

Тот, кто впервые, как Фредерик, приезжал в Москву и выходил из одного из четырех главных вокзалов на улицы города, тотчас же попадал в богатое сплетение многообразных звуков, видов и запахов, одновременно чужих и знакомых. Это был оживленный, шумный город. Ежедневный распорядок церковных служб знаменовался колокольным звоном, затейливый рисунок которого соответствовал многоцветному блеску самих храмов и являлся неотъемлемой частью «звукового ландшафта» города: резвое бренчание колоколов поменьше соединялось с размеренным звоном средних и глубоким, медленным гулом больших, многотонных колоколов. Бойкое стаккато отбивали копыта семенящих мимо лошадей; стучали и громыхали по булыжным улицам и площадям колеса экипажей и телег. К моменту приезда Фредерика автомобили еще только начинали появляться в Москве, и время от времени один из них проезжал по улице, громко рыча и оставляя позади себя едкие выхлопы – и заставляя лошадей в испуге вставать на дыбы. В 1899 году уже был построен первый электрический трамвай, но Москва все еще передвигалась преимущественно на лошадях. По всему городу запах навоза смешивался с запахом угля и древесным дымом из труб тысяч кухонь и самоваров – переносных медных водонагревателей для приготовления чая, которые в каждом доме растапливались по нескольку раз на дню.

Толпы, заполнявшие главные московские улицы, были чрезвычайно пестры. Многие прохожие носили европейскую, или, как ее называли в народе, «немецкую» одежду. Господа в цилиндрах и сюртуках, дамы в элегантных платьях, благоухающие ароматами от Коти и Герлена, военные в парадной форме с блестящими эполетами – все они смотрелись бы в Вене или Лондоне как у себя дома. Иностранцы в Москве были привычным зрелищем, и на магазинных вывесках в центре города то и дело встречались немецкие и французские имена. Но рядом со всем этим была старая русская Москва: густобородые крестьяне в овчинных тулупах и лаптях, православные священнослужители в подметающих улицу рясах, чьи лица были прикрыты бородами, а прямые волосы – широкополыми шляпами, старомодные купцы в долгополых пальто с их демонстративной тучностью – признаком коммерческого успеха. Путешественников неизменно поражало открытое проявление набожности на улицах. Всякий раз, минуя храм или придорожный крест, простолюдин снимал шапку, кланялся и размашисто крестился – лоб, живот, правое плечо, левое. Когда же в пределах досягаемости оказывалась икона, то он осторожно наклонялся, чтобы почтить ее поцелуем.

В противоположность тому, что Фредерик видел в Западной Европе, не у каждого в Москве кожа была белая, а глаза – круглые. Славянский центр империи был окружен странами, которые русские покорили или поглотили в прошлые века, так что две трети империи лежали за уральскими горами, в Азии. Подвластные народы со всех окраин можно было увидеть на улицах Москвы: черкесов с Кавказа, татар из Крыма, бухарцев из Центральной Азии. Их красочные национальные костюмы служили напоминанием о том, как далеко на восток забралась Москва, и укрепляли веру многих европейцев в то, что в жилах русских имелась как минимум примесь азиатской крови. Из трех главных человеческих «рас» немногочисленны были лишь «черные»: в отличие от многих стран Европы Россия никогда не имела колониальных амбиций в Африке и в отличие от многих стран Нового Света никогда не порабощала людей африканского происхождения. За исключением случайных артистов, гастролировавших по Европе, очень немногим черным доводилось побывать в России, и очень немногие из них оставались в ней жить. В те годы, что провел там Фредерик, в Москве было, по-видимому, не более дюжины других черных – постоянных жителей среди более чем миллионного населения. Но, поскольку гуляющая по улицам города публика была столь пестра, Фредерик не так выделялся в толпе, как можно было бы ожидать ввиду его действительной исключительности.