Читать книгу Чудо - Владимир Алексеев - Страница 6

Проснуться богом…

Оглавление

…Для меня обычное дело. Я открыл глаза и провел стандартный тест самоидентификации, который практикую уже лет двадцать.

– Ты хочешь проснуться?

– Да.

– Ты знаешь, что должен сделать сегодня?

– Да.

– Ты сделаешь это?

– Да.

Тест был пройден, как всегда. Это все еще я. Однажды я решил проверить теорию доктора Волкова о самоидентификации. Он разработал концепцию о том, что каждый день человек становится другим. Соответственно, просыпается он уже не таким, каким засыпает. Доктор Волков предложил придумать для себя три любых вопроса и задавать себе каждое утро. И однажды, по его словам, какой-то из ответов изменится. Даже если спрашивать свое имя. Это покажет, что личность изменилась настолько, что теперь это заметно даже окружающим.

Вот уже двадцать лет я опровергаю его теорию самоидентификации. Но это было не напрасно. Благодаря этому я разработал свою. По-моему, чтобы быть собой, человек должен быть тем, кем должен. Вот, скажем, ты дочь швеи, но при этом чудесно поешь. Как тебе стать собой? С одной стороны, если ты станешь швеей, ты вроде как не самостоятельно сделала выбор. Но с другой, если ты шьешь лучше, чем поешь, это и есть то, что ты должна делать, чтобы быть собой.

Я знал одного паренька, который сходил с ума от желания спеть для всех. При этом петь он, как часто бывает, не умел. Настолько плохо это у него получалось, что слушать его было почти невозможно. Все диву давались, ну как у него могут сочетаться эти два качества. Такое сильное желание при полном неумении. Был ли он собой? Нет, конечно. Он все время пытался стать кем-то еще.

Помню, в моем классе был мальчик, который страшно боялся отвечать у доски. Он краснел, мычал и почти терял сознание, но не мог толком ничего сказать. А если говорил, это звучало так жалко, что хотелось провалиться под землю. Он рассказывал урок так, как будто признавался в каком-то постыдном поступке. И голос его расщеплялся и дрожал. Тогда, будучи ребенком, я наивно думал, что передо мной хрупкая индивидуальность, что хоть он мне и неприятен, но его напрасно обижают, и следует к нему относиться как-то по-особенному. Как глуп я был. Сейчас я знаю, что весь его страх был от высокомерия, от гордыни, за которой скрывалась пустота. От чувства собственной обособленности. Но как раз это чувство делает человека рядовым, ничтожным и скучным. Тогда как причастность к общему возвышает.

Когда вывел эту теорию, я понял, что всегда искал свою причастность к общему и как высший идеал ставил соответствие высшему замыслу. Природы или Бога – неважно. Главное, что это был не мой замысел, а проявление Судьбы. И для себя я отвел роль – быть рукой Судьбы. Вы даже не представляете, как это примиряет с тем безобразным в жизни, что обычно вызывает приступ тошноты, отвращения, пробуждает желание поскорее покончить со всем этим. Когда ты становишься частью общего, ты как будто вступаешь в секту самого Бога, в тайное общество матушки-Природы, в орден Судьбы. Везде начинаешь видеть своих братьев по ордену и радуешься встрече. В каждом нелепом событии начинаешь видеть сопричастность к большому делу.

Что происходит дальше? Это очень интересно. Мне не стоило бы делиться этим знанием, до которого каждый должен дойти сам. Но извольте. Дальше ты начинаешь предчувствовать замысел Судьбы, правда, окружающие по ошибке принимают это за провидение. Но я не провидец, я такое же дитя Божье, как и все. Просто я чуть-чуть внимательнее. Это как слепое зрение. Ты не видишь, но чувствуешь изображение как-то иначе, совсем по-другому. И в нужный момент на краю пропасти, которую почти никто не замечает, ты вдруг останавливаешься. Многие падают, но есть и те, кто остановился рядом. Ты на них смотришь и улыбаешься, ибо это твои братья по оружию.

Вот такая нехитрая у меня мораль. Мне, конечно, по-человечески очень жаль Писателя. Хороший был человек, хоть и глуповат. Но не без просветлений. Однажды он меня даже удивил. Помню, он написал детский рассказ про то, как страшно умирать. Ну, думаю, старик наконец-то делом занялся, потому что раньше он писал про каких-то розовых свиней, про приключения совка, про страну зефирного варения. А тут сразу такой прорыв. Я бы эту книгу назвал «Детям о главном», но он же Писатель. И в его версии это звучало так: «Последний вздох Дурашки». От этой Дурашки просто мурашки.

Но это было лишь однажды. В последнее время из-под его пера перестали выходить даже примитивные Зефирные страны, ибо старик исписался. Лучше всего ему начали удаваться жалобы на жизнь, правдоискательство и, конечно, традиционные творческие страдания, самокопание и все такое. Его мучила совесть за весь тот разврат, в который он пустился в своей жизни, и внутренний голос подбивал его совершить самоубийство. Но на это он вряд ли бы отважился.

Недавно, кстати, я с удивлением узнал, что у всех людей есть внутренний голос. Это странно, у меня его нет. И поэтому мне так трудно что-то написать. Приходится самому себе почти вслух диктовать слова. А у Писателя был внутренний голос, да еще какой. Заноза в одном месте. Я буду помнить его. Прощай, старина! Право же, я и не помышлял о твоей смерти, я только говорил о ней. А она пришла.

Есть три теории зла. Одна гласит, что материальный мир создал злой демиург. И человеку, чтобы соединиться со светом-добром, необходимо отвернуться от всего материального. Зло – это материя. Вторая теория заключается в том, что зло – это несовершенство мира, а именно возникающая в мире асимметрия. И третья теория гласит, что зла вообще нет, это только понятие. То есть зло идеально. Удивительно, как бессмысленны эти теории, раз дают такие разные, противоположные друг другу ответы.

У меня есть своя теория, как вы понимаете. Зло – это все, что противоположно моей воле. Стало быть, если что-то соответствует моей воле, то это добро. Как бы больно при этом мне самому ни было.

Несмотря на нестерпимый рвотный запах, я терпеливо ждал, когда меня вынесут из машины, а потом позволил врачам положить себя на носилки.

– Голубчик, – сказал я молодому полицейскому, когда меня несли, – с нами был четвертый человек. Он пропал.

– Имя знаете?

– Клавдий.

– Как он выглядит?

– Просто, – удивился я. – В костюме. Волосы слегка длинноватые, темные. Довольно высокий, не полный.

– Понятно. Особые приметы есть?

– Нет. А, да. Пугливый.

– Хм, – оскалился полицейский. – Трупы обычно не пугаются.

– Что вы! Что вы! Он жив. Просто от шока растерялся и убежал куда-то.

– Куда?

– Я не видел, был без сознания.

– Понятно. Поищем пугливого. А как именно авария произошла?

– На дороге появился неожиданно человек в маске. Выскочил откуда-то. И водитель резко свернул с дороги. Дальше вы сами видите.

– В маске? Как спецназ?

– Нет. Как на карнавале. В маске оленя. Еще с такими рогами широкими.

– Чертовщина какая-то. Не буду это записывать.

– Пишите. Я же говорю.

– Я напишу, что водитель не справился с управлением. Какая разница?

– Это неправда. А должна быть правда.

– Вам померещилось. Я не могу опираться на показания человека на заднем сиденье. Тем более у вас был обморок.

– Голубчик, я не буду с вами спорить. Вообще, я с вами разговариваю, потому что у вас лицо приятное. Если не хотите, не пишите. Напишут за вас. Но я бы посоветовал сообщить руководству, что дело тут не вашего уровня. Пусть пришлют специальный отдел. Вы меня поняли? Повторять я больше не буду.

– Я при исполнении, – нерешительно сказал полицейский.

– Я тоже, – отозвался я с носилок.

– Ну хорошо, только бумажной работы прибавилось.

– Это очень разумное решение. Счастливо, лейтенант. Твое имя я запомнил.

Тем временем к месту аварии слетались мои пчелки – помощники, сотрудники, подрядчики. Мне даже пришлось подписать какие-то документы, как всегда, не читая. От этого на душе становилось спокойнее. Я это делал, пока меня обследовали в машине «Скорой» и пришли к выводу, что мое тело пострадало от времени больше, чем от аварии. Затем приехали также батюшка из части – отец Казимир – и сам полковник Кузнецов. К ним я вышел уже на своих двоих.

– Борис Андреевич! – начал Кузнецов. – Вы нас сильно напугали.

– Не время пугаться, командир.

– Храни Осподь, – буркнул Казимир. – Вас надо в тепло и отпаивать малиной.

– Успеете отпеть, святой отец, – сказал я и пригласил жестом гостей за импровизированный походный стол, тем временем организованный для меня рядом у дороги.

Когда мы сели, я спросил:

– Ну, рассказывайте, что тут происходит.

– Я могу доложить по обстановке и расположению групп, но оценку давать не возьмусь, – сказал Кузнецов, щуря один глаз. – Много всего зафиксировали, но объяснить не можем.

– Давайте по обстановке.

– Скажем так: пока все тихо. Но тишина очень напряженная. У них тут три лагеря.

– У кого?

– У паломников, – с задержкой, оборачиваясь на батюшку, продолжил Кузнецов. – Сами они их называют коммунами, а участников коммун – СВП.

– Как?

– СВП – свидетели Второго пришествия.

– И сколько их здесь?

– Численность различная. Лагерь православных – самый организованный, я разрешил разбить его с южной стороны холма. Он насчитывает до ста тысяч человек. У исламистов…

– Мусульман, у мусульман, – поправил Казимир.

– У мусульман, – продолжил командир, – с организацией похуже, и их больше.

– Намного?

– По нашим оценкам, втрое. Это очень подвижное образование, которое заняло западную и центральную часть за периметром оцепления Разлома. Они очень подвижны, и отдельные группы часто меняют дислокацию. Третья группа смешанная. Их пока немного, всего тысяч пятьдесят, но они совсем неорганизованные. Есть еще…

– Кто?

– Ну, это совсем другой контингент. Дети в костюмах… супергероев. Этих человек сто, не больше.

– А как они все тут живут, чем питаются? Как поставлен быт?

– Отец Казимир подробно изучал все группы.

– Да, – застенчиво и довольно улыбнулся священник. – Понимаете, Борис Андреевич, эти СВП очень одухотворенные люди.

– И что, они не едят и не гадят?

– Отчего же не едят? Просто немного. Кто что с собой принес, тот тому и рад. Они больше молятся, слушают духовную музыку, проповедуют, беседуют друг с другом.

– Слушайте, Кузнецов, четыреста тысяч… – возмутился я.

– Пока. Неделю назад было всего сто тысяч. Они продолжают поступать. И батюшка прав, пока питаются тем, что принесли. Поставок и организованных сообщений мы не наблюдаем.

– Да, – горячо подхватил священник. – Они много молятся. Не кричат. Сидят в палатках, в поле или в лесу у костров и разговаривают.

– Скоро еда закончится, начнутся эпидемии от нечистот. Будет столпотворение и бардак, многих одухотворенных людей просто затопчут во время молитвы, – сказал я.

Кузнецов посмотрел нерешительно на батюшку, потом на меня и наконец решился сказать:

– Это сложно объяснить, Борис Андреевич. Но тут такое дело. Короче, я буду оперировать только фактами. А выводы делайте сами.

– Ну.

– Когда все это началось, потребление пищи в столовой части сильно сократилось. Этак раза в четыре. То же касается питья. Прекратились конфликты среди военнослужащих. За последнюю неделю случаи нарушения устава можно пересчитать по пальцам.

– К чему вы клоните, что-то не пойму? – спросил я, точно зная, к чему он клонит. Но мне надо было услышать его собственный вывод. Вывод человека, далекого от моей жизни.

– Борис Андреевич, в лагерях паломников происходит то же, что и в части. Следовательно, – он с надеждой обернулся на батюшку, – должна быть какая-то общая причина. Нас так учили, что единое следствие – общая причина. Это не эзотерика какая-то, простите, а военное дело, логика. – Командир говорил уверенно, но на слове «логика» его голос все же дрогнул.

– Да, Борис Андреевич, – неожиданно сказал Казимир совсем другим голосом, серьезно и доверительно. – Мы с Кузнецовым много раз это обсуждали: вроде мы люди не фанатичные и до сих пор заслуживали уважения. То, что здесь происходит, совсем не так просто. Мы очень рассчитываем на вас, что вы разберетесь, и…

– Вы сомневаетесь, святой отец? – сказал я, подчеркивая каждое слово. – Сомневаетесь в моей способности в этом разобраться?

– Человеку свойственно…

– Послушайте, Казимир. Я понимаю, что вы слабы, чтобы верить своему разуму, и предпочитаете верить глазам. Я понимаю, что командир в своей жизни никогда не сталкивался с подобным.

– Никогда, – кивнул Кузнецов, глядя в сторону.

– Я даже понимаю, что все это может казаться реальным и это вас смущает. Но «после» не значит «вследствие», командир. Перед нами очевидный пример эпидемии. Я уже сталкивался с таким в Австралии.

Последние мои слова, похоже, пришлись моим слушателям по вкусу. Видя это, я продолжил беззастенчиво резать воздух откровениями, указывая им верный путь.

– Это, несомненно, тот же или подобный вирус. Он почти молниеносно поражает целые населенные пункты и вызывает такие симптомы, как галлюцинации, бредовые идеи, может быть, тошноту.

– Тошноты нет, – как на приеме у врача, рапортовал Кузнецов.

– Понятно, – ответил я. – В части есть врач?

– Конечно, – улыбаясь, сказал Кузнецов. – Не столичный, конечно, но он много раз…

– Отлично, тогда организуем лабораторию и аккредитацию. Эти ваши СВП должны в обязательном порядке сдать анализ крови, и все зараженные будут госпитализированы.

– Но, Борис Андреевич, это же сколько…

– Времени?

– Нет, крови. Нам негде ее хранить.

– Вам и не придется. Анализы будем посылать в областной центр, я договорюсь.

– Спасибо, Борис Андреевич! Вы только приехали, а уже такое облегчение. Борис Андреевич!

– Храни Осподь, – сыто пропел священник.

Гости удалились. Я набрал номер и услышал приятные длинные гудки.

– Это я.

– Да, Боря.

– У нас есть неделя. Но надо торопиться.

– Хорошо, Боря.

– Подожди, не клади.

– Что?

– Нет, ничего. До скорого.

Дела дали немного отдохнуть и прийти в себя, но скоро обязанности снова потянули меня в пучину бесконечных консультаций и управления процессами.

– Борис Андреевич, – раздался голос взволнованного Казимира в трубке тем же вечером, – вам следует знать, что у нас намечаются переговоры.

– С кем, отец мой?

– Коммуны прислали своих представителей. Называют себя епископами.

– Много их?

– Двенадцать. И еще одна девушка с ними.

– Девушка?

– Ну, да. В цветной, с трудом натянутой на тело, тряпочке. Срам один. Может, вы приедете?

– Я сейчас не могу. Узнайте, что они хотят, и перезвоните мне.

– Хорошо.

– Кстати, как идет сбор анализов?

– Желающие есть, но их совсем немного.

– Ясно.

Разговор был окончен. Тем временем мой штаб занял несколько домов в поселке, и началась работа. К счастью, бюджет был почти не ограничен, и моя команда приступила к планированию масштабных мероприятий самого разного характера. В этот раз я лично контролировал все действия, так как не хотел допустить ни малейшей ошибки. Нужно было свести воедино нашу концепцию и реальность, с которой мы столкнулись на месте, для чего требовалось изучение многих факторов. Работа нашлась почти для всех в моей компании, и дело закипело.

Поиски Клавдия, к сожалению, пока не увенчались успехом. Нашли только его окровавленный пиджак, самого мальчика нигде не было. Это было, конечно, очень печально. За последние годы я так привык к его обществу, что мне уже было сложно без него обходиться. Сердце, впрочем, подсказывало, что он жив, но голова отказывалась понимать, куда он мог деться. Я не допускал никаких чудес, хотя рассказ командира не оставил меня равнодушным. Поведение паломников еще можно было как-то объяснить, но почему солдаты вели себя так же? Может, и правда эпидемия? Во всяком случае, этому должно быть объяснение.

На территории Разлома уже несколько дней работала группа ученых. Это было забавно, потому что на фотографиях, которые мне присылали, ученые были в скафандрах, будто они работали под водой или на Луне. По совпадению, группу возглавляла Екатерина Армстронг, молодая амбициозная женщина, уже заработавшая репутацию непоколебимого борца с ересью в науке. А теперь ей предстояло бороться с тем, что называют ересью не в шутку. Как-то раз мы пересеклись с Екатериной на конференции, и она произвела на меня впечатление честолюбивого ученого с твердыми убеждениями. Поэтому я ждал отчета о деятельности группы с большим интересом и надеждой на объяснения. К сожалению, первые данные, которые поступили еще вчера, не обнадеживали. Если коротко, то ничего особенного. Все в норме. И радиация, и давление, влажность, вещества и примеси в почве, температура, все известные излучения – в норме. Биологический анализ требует больше времени, поэтому надежда на диковинный вирус еще оставалась.

Я отгонял от себя вопрос, а что, если? Если научного объяснения не будет? Как в этом случае я должен поступить? И во что мне верить тогда? Я решил оставить эти непростые дилеммы на потом и вернуться к ним только в том случае, если не найдется никакой спасительной уловки или лазейки для разума, которая поможет скрыть от себя самого важные последствия происходящего. Иными словами, до того момента, когда, а точнее, если, произойдет что-то неотвратимое и я лицом к лицу столкнусь с чудом. С таким чудом, которое пошатнет все мои фундаментальные представления и заставит признать для себя что-то новое. Что-то, чего сейчас я не признаю.

Таков был план. Учитывая мою врожденную способность к мысленным уловкам, должен сказать, что план был совсем неплох. Ведь если я увидел бы что-то невероятное, то счел бы это галлюцинацией. А если бы увидел что-то невероятное в окружении других людей и они увидели бы то же самое, я бы сказал – это фокус или трюк. Или неизвестное еще науке явление природы, но его обязательно скоро изучат. Загнать мой разум в ловушку в таких вещах невозможно. Поэтому план был хорош и позволял не думать о чудесах серьезно. Я решил называть все это фокусами и говорить не «Батюшка, какие сегодня были новые чудеса?», а, скажем, «Ну, поведайте нам, святой отец, какие нам показывали фокусы?». Хотя, конечно, и я, и святой отец понимали, что все в этом вопросе было неконкретно. Кто показывал? Кому показывал? Тем не менее это меня устраивало.

Когда стемнело, раздался звонок.

– Добрый вечер, Казимир! Как прошли переговоры?

– Добрый, Борис Андреевич! Боюсь, что это были не переговоры. Нам объявили условия.

– Серьезно? И что они хотят?

– Дело в том, что, по словам епископов, чудеса происходят теперь все чаще.

– Фокусы, говорите – фокусы.

– Дело в том, Борис Андреевич, что фокусов становится так много, а случаются они так часто, что епископы рассчитали, когда ждать, так сказать, коронный фокус.

– Коронный? – удивился я сначала, а потом догадался, о чем речь. – И что же, когда нам его ждать?

– Осталась неделя, Борис Андреевич. Ожидаем Второго пришествия в грядущий четверг.

Я задумался.

– А они не ошиблись? Какой-то день для пришествия неудачный. Я думал, что это будет, ну, скажем, воскресенье.

– Так это и будет воскресенье, Борис Андреевич. По их расчетам. Они теперь ведут исчисление дней как-то иначе, и на следующий четверг придется как раз их воскресенье.

– М-да, – сказал я. – Святой отец, у нас есть свои люди в епископате?

– К сожалению, нет. Наших людей не избрали, несмотря на все наши действия и их профессионализм, – ответил Казимир. – Хотя выдвигали лучших.

– Это жаль. Ну, и какие у них требования?

– Ничего особенно. Мы, в принципе, ждали этого. Они хотят в день ВП беспрепятственно подойти к Разлому. Чтобы оцепление было снято и они могли своими глазами все видеть и молиться.

– А если оцепление не будет снято?

– Они сказали, что паломники все равно будут идти, невзирая на оцепление и вооруженных охранников.

– Пойдут грудью на штыки?

– Да. Пойдут. Так как говорят, что смысл жизни всех, кто сюда пришел, в том, чтобы увидеть чудо своими глазами. И если они не увидят, то и жить незачем.

– А что командир? Он готов их остановить?

– Эх, – вздохнул Казимир. – Я понимаю, Борис Андреевич, что вы это спрашиваете вовсе не потому, что рассматриваете такой вариант всерьез. Это гипотетический вопрос. А значит, и я могу ответить на него гипотетически, без последствий для моей души.

– Да, никаких последствий, – подтвердил я на правах старшего по душе.

– Тогда я скажу так. Кузнецов стрелять не будет. А если их водой или газом разгонять, то толку будет ноль.

– Все ясно. Святой отец, теперь я поставлю вопрос по-другому. А что, собственно, плохого в том, чтобы убрать оцепление? Почему не пустить? Ну придут они, помолятся, посмотрят свое знамение и разойдутся. Нам же лучше. В чем проблема? Нет никакой проблемы.

– Я думал, что вы понимаете, Борис Андреевич, – сказал священник тихо. – Точнее, что вы знаете, в чем проблема. Но если и вы не в курсе. Я, в принципе, тоже…

Я осекся. Пора было переходить к очередной простой инструкции.

– Значит, так. Это была проверка. Записывай.

– Да, пишу.

– Передайте епископату, что в день пришествия оцепление будет снято. Пусть готовятся, усердно молятся, медитируют. Скажите, лучше вообще пока не есть, иначе на сытый желудок они ни черта не увидят. Ясно?

– Да, Борис Андреевич. Вполне. А вы уверены?

– В чем?

– Что знамения не будет.

– Как это не будет? Оно будет.

– Да?! – удивился священник. – Значит, будет. И мы…

– Да, и мы…

– Борис Андреевич?

– Доброй ночи, святой отец.

– Доброй.

Я повесил трубку. Таких осведомленных в тонкостях идеологической работы, но слабых людей, как Казимир, надо было всегда держать в состоянии легкого шока. Это единственное, что может их сдерживать от необдуманных поступков. Что же касается знамения, то его еще надо было подготовить. А времени уже почти не осталось. Поэтому я вернулся к работе и на время забыл про Казимира, епископов и девушку в костюме супергероя. Забыл я и про Клавдия, и Писателя, и Катерину Армстронг. Теперь надо было сконцентрироваться и наконец призвать демона вдохновения. Ничего не оставалось. Я налил себе виски.

У многих великих умов был свой демон. У Лапласа, Декарта, Максвелла. И каждый демон выполнял какую-то важную функцию. Например, мог все знать или сделать все что угодно. Я все же не причислял себя к великим, поэтому мой демон просто спал. И в этом была его важная функция. Зато, когда он засыпал, я мог видеть все, что он скрывал до этого.

И вот я ему говорю:

– Здравствуй, демон. Не желаешь ли со мной выпить?

А он отвечает:

– Ты меня снова обманешь, Борис Хитрый. Я выпью, усну, а ты сможешь увидеть все, что хочешь.

– Да зачем это мне? – обижаюсь я. – Я уже тысячу раз все видел. Поэтому и так все знаю, что там есть.

– Ну, значит, не все, – говорит демон. – Что-нибудь осталось. Или новое появилось.

Тогда я говорю:

– Слушай, а даже если и так. В чем радость твоей жизни? Разве, глядя вот на этот стакан с прохладной янтарной жидкостью, ты не желаешь его попробовать?

– Хочу, – говорит Демон, – но ведь и я уже пробовал его много раз. И отлично знаю, какой он на вкус. Зачем же еще раз пробовать?

– Тем не менее ты хочешь. И я уже вижу, что ты глотаешь слюну и весь в нетерпении от одной мысли об этой жидкости. И когда ты наконец поймешь, что мое желание ничуть не меньше твоего, мы оба обретем удовлетворение.

Демон думает и говорит:

– Ты прав, но налей мне сначала немного. Может быть, я смогу противостоять своему желанию. И попробовав, откажусь от продолжения.

– Да, – говорю, – это мудро. Выпей немного. Постарайся в первом же глотке прочувствовать все то отвратительное, что с тобой будет потом. И остановись. Ну, что? Выпил? И как?

Демон закрывает глаза, его слегка передергивает.

– Еще, – говорит он уже другим голосом. И я наливаю.

Он пьет снова и снова. После того как его глаза становятся красными, я спрашиваю:

– А вот скажи, Демон, что ты скрываешь?

– Я скрываю то, что ты и так знаешь.

– Да? Уверен? А почему ты это скрываешь? Ведь я это знаю.

– Ты знаешь, но не веришь в это. Тебе нужно меня усыпить, – говорит он, зевая, – чтобы еще и поверить в это.

– Ну хорошо, – говорю, – тогда спи. И я в это поверю.

Он засыпает. И я вижу, что все вокруг белое. Вдруг из пустоты выходит Клавдий и обращается ко мне:

– Борис Андреевич, за что вы так со мной?

– Что? – спрашиваю, не понимая.

– Вы погубили Писателя. А теперь вы хотите погубить и меня.

– Нет, – отрицаю я. – Ты хороший мальчик. Зачем мне тебя губить?! Тебя кто-то обманул. Здесь творится много странного, но я тут ни при чем.

– Борис Андреевич, разве вы не видите? Разве вы не понимаете?

– Что? Я не понимаю.

– Вы всю жизнь заставляете людей верить во что угодно. Но эти люди легковерны. Они верят вам, потому что у них в душе пустота и ее надо чем-то заполнить. А здесь совсем другое дело. Это люди одухотворенные.

– Нет, – говорю. – Вот тут, дорогой Клавдий, ты неправ. Если у человека в душе пустота, он может поверить только насилию. Я же меняю одну сильную веру на другую, потому что проще сменить ее содержание, чем научить верить в принципе. А это значит, что все люди здесь должны быть лучшей почвой для моего семени. И значит, именно здесь и сейчас всходы от моих трудов будут самыми значительными. И, может быть, войдут в историю.

И тогда Клавдий показывает мне свои руки в крови.

– Вот, – говорит, – это стигматы. Вы верите?

– Нет, – отвечаю.

– Тогда постарайтесь не верить до самого конца. Потому что стоит вам усомниться в своем неверии – и вы погибните. И погибнет все, что вы ценили до сих пор. И тогда вы не только не войдете в историю, но и себе самому будете искренне противны.

Я задумался и выпил еще. И на свет вышел Писатель и сказал:

– Борис, ты же знаешь, что я на твоей стороне. Я всегда был на твоей стороне.

– Я знаю.

– Всегда, и сейчас нет никакой разницы, во что верят другие. Ты знаешь это. Значение имеет только то, во что веришь ты сам. И насколько у тебя самого хватит сил.

– О чем ты?

– Ну, скажем, зачем я погиб? Как ты думаешь?

– Дружище, ты бы мог погибнуть зачем-то, но сейчас ты просто умер. Не зачем, а почему.

– Хорошо. Почему?

– На дорогу выбежал олень. Или человек с рогами оленя, я не помню. Чертовщина какая-то произошла. Птицы летали кругами. Ты нес какую-то чушь про прощение. Все это было как-то…

– Некрасиво?

– Да, некрасиво. А ведь ты мог бы публично, при стечении тысяч изумленных фанатиков, сгореть в огне. Или быть распятым. Или вознестись, а потом воскреснуть. А ты…

– Просто сдох в обычном ДТП?

– Да.

– Понимаешь, Борис. Ведь тогда ты бы сам не верил в то, что творишь. Ты бы не верил, что я умер и воскрес. Что я сгорел за веру. Понимаешь?

– Нет. Не понимаю. Хотя…

Я посмотрел на Писателя. Он начал таять в дымке, улыбаясь, как чеширский кот. А на его месте снова появился мой демон.

– Я снова здесь, Борис Провидец.

– Значит, я увидел все, что мог? Все, что будет?

– Да. Теперь ты знаешь все, и больше нет никакой определенности в будущем.

– Ясно. От тебя мало толку, мой добрый демон.

– Прощай.

Чудо

Подняться наверх