Читать книгу Если в подвале завелись змеи - Владимир Ходаков - Страница 1

Собственным домом я обзавелся лишь к концу своей жизни, в возрасте столь преклонном, что одно упоминание о нем вызывает во мне душевный скрежет, по нетерпимости своей сравнимый разве что с зубной болью. Их мне порой бывает трудно различить, где-то к 70-ти годам я и вовсе прекратил всякие попытки разграничить две эти ненавистные всем существом моим вещи.

Мне много о чем приходится сожалеть. В конце концов, старость для того и дана человеку, чтобы заняться самокопанием и бесконечными блужданиями по чертогам памяти, пока они в конец не обратились в призрачные руины. Существо мое, подобно безволосому, безвольному червю, ползет по коридору сознания, раня нещадно свою склизкую кожу об острые углы и ребристые выступы, оттого испытывая немалое удовольствие, сравнимое, разве что, с опьянением гашишем. Сокрушаюсь я о некоторых решениях и поступках, которые, несомненно, должен был совершить, но приведших чуть ли не в одночасье к одному, как теперь я осознаю, неминуемому исходу: на всем свете я совершенно одинок, 90-летний старик, отчаянно жаждущий возвращения тех немногих дней, когда бывал счастлив и любим. К счастью, только стоит мне впасть в уныние, только сознанье мое, утомленное и ослабленное, погрузится вновь в горестные мысли, как вспоминаю я о том, что являюсь счастливым обладателем собственного дома, к чему стремился всю свою долгую жизнь, и самочувствие мое мгновенно улучшается.

Жилище мне удалось раздобыть действительно великолепное. Не то чтобы я искал одиноко стоящий столетний коттедж (прям под стать мне!) в самой гуще ельника, куда не захаживала нога путника, и не каждый зверь осмеливался ступить, но по счастливому волеизъявлению судьбы именно его я и заполучил. Спросите, к чему одинокому старику пятикомнатный домище? Так вот я отвечу: идите к черту. Не намерен я отвечать на подобные вопросы, да и если имел бы хоть толику желания на то, не смог бы. Память совсем подводит, теперь я вряд ли назову, не раздумывая собственное имя. А дом действительно хорош. Не вредят его образу сплошь поросшие цветным мхом бревенчатые стены, кое-где гнилые из-за сырости этих мест, но оттого имеющие некий первозданный шарм, который я очень люблю и ценю. На их телесах возведена крутая двускатная крыша с острым коньком. На ней я ни разу не бывал, не только из-за возраста: место это является поистине неприступным благодаря могучим еловым лапищам, иные из которых так плотно обвивали крышу, словно стремились пронзить домишко насквозь своими живыми иглами. Под сводами обитых листовым металлом скатов располагается чердак, поделенный двумя толстыми бревенчатыми перекрытиями на три ровные части. Там я появлялся лишь изредка, по большей степени из тревожных соображений – не близится ли тот миг, когда еловые конечности так сильно сдавят крышу, что она рухнет мне на голову с жалобным скрежетом? Подобные вылазки я совершал не реже одного раза в неделю и после каждой громко облегченно вздыхал, обнаружив свой чердак невредимым. Бывали и деньки, когда мне просто взбредало в голову посидеть часок-другой у крохотного слюдяного окошка, вырубленного со стороны моего личного лесного озера, вглядываясь в мутные очертания дикого пейзажа. В такие моменты одиночество нет-нет, да отступало от моего сознания, и я мог, хоть и недолго, свободно дышать. Чердак же был пуст, как, впрочем, и весь остальной дом. Обжить за то короткое время, что им владею, я успел только малую из двух спален, кухню и часть гостиной (в последней и вовсе жилой является островок подле камина с размещенными на нем креслом и шкафом, ломившимся от распиханных наспех по полкам ветхих книг и упаковок с виниловыми пластинками). До события, о котором я, набравшись-таки решимости, намереваюсь рассказать, дни мои проходили однообразно, один незаметно перетекал в другой, и за чтением, игрой в шахматы с оппонентом в лице самого себя, и прослушиванием затертых до дыр дисков проходили месяцы, а затем годы остатка моей бессмысленной жизни. Так и испустил бы последний дух в своем кресле со стаканом пунша в одной руке, с томиком Бродского – в другой, пока однажды дождливым августовским вечером (не менее дождливым, чем дюжина вечеров до него, оттого ожидания чего-то из ряда вон выходящего от этого дня у меня не было) не услышал Стук.

Само собой, я удивился. Даже не так: испугался. Кому пришло в голову навестить дряхлого старика в такую погоду в такой поздний час? На минуточку, был поздний вечер, такой, что до полуночи еще далеко, но совершать визит в подобное время уже можно небезосновательно полагать дурным тоном. Я бросил взгляд на календарь – был вторник. По нечетным дням меня навещает доставщик из лавчонки, что на окраине городка в миле отсюда. Но это по нечетным! Чертовы понедельник, среда и пятница! На кой ему тащиться сюда во вторник, да еще и поздно вечером?

На подходе к двери я вдруг понял, что это может быть вовсе не курьер с корзинкой консервов. Что если это корыстные люди? Условные беглые преступники, которых могли содержать в секретной колонии или лечебнице глубоко в дебрях этих лесов из-за их чересчур опасной натуры? Да, но стали бы такие люди вежливо стучать? Поразмыслив, я прихватил по дороге швабру с широкими деревянными рогами и подкрался к двери. Стук и не думал повторяться, словно некто за порогом решил схитрить и затаиться, посмеиваясь над глупым стариком, чешущем лысую репу над образовавшейся незадачей.

– Рори, долбанный ты ублюдок, – проворчал я так тихо, чтобы человек по ту сторону двери точно меня не услышал. Поставь чертову корзину на крыльцо и убирайся от моего дома!

Слова мои повисли в воздухе, ответом им был лишь мерный стук дождевых капель по водостоку. Что если их песню я и принял за стук в дверь? Неожиданная догадка мигом освободила мой разум от пут страха, я без колебаний откинул чугунную щеколду и выглянул наружу. Никого. Ни Рори, ри беглых убийц-психопатов, ни гребаных консервов в ивовой корзинке. Стоит ли упоминать, что внезапно накативший приступ тревожности испарился без следа, и вечер вновь стал томным и ленивым, коим ему и положено быть.

Я аккуратно прислонил швабру к стойке с обувью, захлопнул поплотнее дверь и возвратился в гостиную, где подобрал оброненный томик Бродского и вновь погрузился в чтение. Как выяснилось позднее, ненадолго, ведь настойчивый и ошеломительный стук повторился, в этот раз заставив меня всерьез озаботиться мыслью, а в безопасности ли я? Больше всего бояться приходилось безумия, ведь за дверью-то никого нет. Что если за годы одиночества я сошел с ума? Я и раньше с большим подозрением относился к собственному здравомыслию, по крайней мере, разные слуховые галлюцинации, подобные этим, обходили меня стороной. Теперь, получается, время пришло? Так разве подступает безумие? Единовременно и стремительно, подобно снежной лавине, обрушившейся с гор из-за неосторожного действа растяпы далеко внизу? Или нарастает, как ком из все того же треклятого снега, с каждым днем, с каждой мыслью становясь все неотвратимей и опасней? Если второй вариант имеет место быть, то как я проглядел это? Не имея других занятий, кроме самокопания, уж точно должен был уследить за собственным превращением в безумца. Ох, судьба, до чего же ты жестока!

Когда Стук прозвучал в третий раз я уже полностью уверовал в свое сумасшествие. Стакан же к тому моменту совсем опустел, а книга отправилась на полку собирать новый слой пыли. В этот раз стук был не таким настойчивым, готов поклясться, что даже различил в мерном его звучании извиняющиеся нотки, которые хоть и не вернули мне умиротворенный настрой, отношения к нежданному и невидимому гостю все же улучшили.

– Я бы открыл тебе, – проворчал я. – Дай только знать, что ты реальный. Ну ка, стукни еще!

Ответ не заставил себя ждать. в иной ситуации сердце мое мигом ушло бы в пятки от осознания того, что стучат снизу, из подвальчика, в котором я никогда не бывал (по той лишь одной причине, что терпеть не могу змей, а там их полно, как и в любом другом подвале – каждый мало-мальски здравый человек это знает). Собственно, и теперь не горел желанием туда спускаться, но любопытство разыгралось не на шутку. К тому же, если все это всего лишь галлюцинация – чего мне бояться? Полный надежды не столкнуться с ползучими гадами, я схватил с журнального столика керосиновую лампу и поспешил в прихожую. Само собой, люк в подвал размещался не там, добраться до оного я мог только отодвинув книжный шкаф и подняв с полу древний ковер, который, как меня клятвенно уверял улыбчивый агент с навощенными волосами, истинно персидского происхождения. Но кто в здравом уме (а я, несмотря на некоторые очевидные признаки безумия все еще считал себя человеком разумным) полезет в темный холодный погреб без должной подготовки? Ищи дурака!

Перво-наперво я снарядил сапоги. Резиновые, с высоким голенищем, достигавшие мне чуть ли не до бедра – их я очень любил. В августовскую слякоть незаменимая вещь для бесцельного скитания по ельнику. Для них у меня имелись специальные чулки из драпированной ткани. Поколебавшись, я натянул и их. На всякий случай. Далее на очереди был дождевик. Он, как и многие предметы, достался мне с приобретением дома, и я остался этим очень доволен. Еще бы, столько замечательных вещей – -и все даром! Когда-нибудь я обязательно расскажу если не о всех, то о многих из них. А плащ этот был настоящей находкой. Не новомодные прозрачные клеенки, которые если и надеваешь, мигом жалеешь об этом и при первой возможности без раздумий отправляешь в урну. И есть за что: шуршащие, сковывающие движения полиэтиленовые мешки, они и годятся, в общем-то только для того, чтобы добежать в них от офиса до такси или наоборот, и нет в их существовании философии или хотя бы мимолетного смысла, кроме скучной единовременной надобности. Тьфу на них, презираю всей душой и вам настоятельно рекомендую! То ли дело мой плащ. При одном взгляде на него сердце исходится благоговейным трепетом, каждая складка, каждая трещинка имеет за собой целую историю. Это настоящая реликвия, прошу заметить! Много ли нынче вещей могут похвастаться богатой биографией? Взять те же накидки-однодневки. Тьфу на них дважды и трижды! Никто не станет беречь их пуще ока и уж точно не достанут хмурым вечерком эту клеенку просто так, полюбоваться ее видом и с теплом вспомнить те приключения, через которые прошли вместе. А на исходе ее дней не отдадут кожевнику, чтобы дать ей новую жизнь в виде брючного ремня или, на худой конец, шнурков. Тьфу на них еще раз!

На самом деле, в таком одеянии я чувствовал себя хоть и безопасно, крайне нелепо. Ноги, обутые в теплые чулки, мигом начали потеть и затекать, от чего у меня появилось стойкое желание сбросить поскорее их вместе с тяжелыми сапогами. Но для того нужно было быстрее управиться со своей задумкой, приступить к ее исполнению я все еще не мог, потому как руки мои все еще были незащищены, а мои верные перчатки из толстой кожи с подкладом куда-то запропастились. Обыскав всю прихожую и потратив на это непростительно много – аж 20 минут – я плюнул и отправился на встречу с неведомым посетителем без них. С фонарем наперевес я чувствовал себя более-менее спокойно, даже герпетофобия ненадолго отступилась от моего разума, который я старательно заполонил джазом и размышлениями о природе Стука.

С первыми трудностями я столкнулся даже не успев спуститься вниз. Отодвинуть шкаф не составило больших усилий (признаюсь, я сильно был польщен этим моментом, потому как сомневался в собственных далеко не первой годности мышцах) , войдя во вкус, я даже умудрился перетащить его посредством обхвата корпуса двумя руками ближе к камину, где, собственно, и желал его наблюдать все эти годы. На этом месте, чуть поодаль от моего кресла, стоит он и теперь: уж больно удобно менять книжки, не поднимая зада с теплого места. Воодушевленный успехами со шкафом, я ухватился за ковер и попытался одним рывком, сильным и резким, стянуть его с люка и… так и замер, наверняка с самым глупым выражением лица, что только можно себе вообразить, ведь в руках моих остался болтаться добрый кусок хваленого персидского ковролина. Разумеется, дело было не в моей чудовищной силе, все-таки, я не настолько самолюбив, стоит признать. Нет, банальный тлен, доведший некогда красивую и качественную вещицу до такого состояния, что теперь она буквально рассыпалась на глазах и ничего, кроме жалости и желания отправить ее на помойку, не вызывала.

– Эх… – сокрушенно вздохнул я. – А ведь мог еще послужить, дружище… Да иду я, иду!

Настойчивый Стук отвлек меня от размышлений, из какой бы части дома утащить замену павшему в обреченной схватке со старостью ковру. Не меньше того занимала мысль, чем закончится подобная стычка у меня. По крайней мере, из меня пока еще не торчат истлевшие нити, покрытые выгоревшей краской. Не то чтобы я удивился, если таковые все же присутствовали. Люк я открывал уже с некоторой опаской, осторожно. К счастью, он был полностью исправен и легко распахнулся без единого скрипа. Воздух в гостиной мигом наполнился неприятным запахом холодной сырости, перемешанной с отчетливыми нотками гниющей растительности, травы или грибов. Вниз вели узкие деревянные ступени, я в очередной раз пожалел, что не имею в хозяйстве электрического фонарика, который без проблем можно было бы сейчас приладить к поясу или груди вместо того, чтобы, рискуя свалиться кубарем вниз со скользкой лестницы, тащиться с керосиновой лампой. Видимо, рок в ту минуту смилостивился надо мной, потому как совершить этот маневр мне удалось без злоключений, которых, как выяснилось позже, на мою долю выпало немало.

– Ау, – негромко позвал я. Голос мой, усиленный стократно гулким эхом, пронесся по всему подвалу и вернулся прямиком мне в уши, причинив ужасный дискомфорт. – Отзовись!

Ответом мне стало недовольное сопение и другой звук, который я невольно сравнил с тем, как скребутся о порог кошки. Мой нежданный гость – кот? – пронеслась у меня в голове нелепейшая мысль. Чертово любопытство опять взяло вверх над разумом, поэтому, не дождавшись иного ответа, я проклял свою жаждущую познания натуру и поплелся в дальний угол подвала, стараясь по пути не угодить в змеиную нору (и не вздумайте меня убеждать, что их здесь нет!). поиски мои продолжались недолго. После беглого осмотра стен погреба я пришел к выводу, что никого здесь нет и быть не может. Ни одной живой души.

– Стало быть, я все же безумец, – резюмировал я и горько усмехнулся.

Иного выхода не оставалось, кроме как подняться наверх, небрежно набросить остатки ковра на люк и отправиться на кухню за новой порцией пунша. По возвращению к своему креслу, уже изрядно повеселевший и полный решимости предаться чтению, я стал свидетелем такого удивительного зрелища, что немедленно обронил стакан, содержимое которого растеклось по моим подошвам и деревянным половицам. В моем кресле, удобно подложив под себя крошечные лапки, спал еж.

***

Было в этой картине что-то настолько сердечное и умиротворяющее, что первой моей мыслью было ни в коем случае не будить нежданного гостя, а пойти заняться неотложными делами, коих у меня, если начистоту, не было вовсе, но отыскать можно было без особого труда. И все же ситуация требовала разъяснений, я твердо намеревался получить их со своего посетителя. Любой другой на моем месте счел бы эту процедуру необязательной, но только не я. К жилищу своему я относился с трепетом ревнивца, и уж точно не был намерен позволять незнакомым мне ежам разгуливать по нему, как им вздумается! К слову, подобных зверят я в местных лесах не встречал. Это совсем не значит, что они тут не обитают, просто не в одну из своих вылазок я не задавался целью повстречаться с колючим комком, подобный тому, который мирно посапывал в моем кресле, крохотный нос-пуговка при этом беспрестанно подергивался, словно и во время дремы пытался учуять приближение врага. Меня же он, судя по всему, за опасность не принимал вовсе, иначе немедленно бы подал сигнал тревоги своему владельцу. Признаться, мне даже стало слегка обидно, но я быстро совладал с негодованием: ну разве может дряхлый старикан-развалюха испускать запах опасности?

Вновь в разум мой закрались сомнения, порожденные предательским умилением, и сколь яростно не отбивался я от подобных, как вы понимаете, совершенно неуместных помыслов, совладать с ними до конца я никак не мог. Оттого и гнев мой был совсем не настолько гневным, как мне хотелось полагать, а походил скорее на обыденное состояние ворчливого пенсионера (то есть на ту мою часть, которую я старательно прячу). Как ни странно, именно это противоречие помогло мне принять волевое решение. Я собрался с духом и с силой пнул по ножке собственного кресла, от чего то с свою очередь изошлось ходуном, издав жалобный стон, отчего я всерьез обеспокоился его нынешней прочностью.

– А ну, просыпайся! Улегся в чужом кресле и бессовестно спит! Где такое видано, а? просыпайся и немедленно отвечай, что делаешь у меня дома!

Голос мой прозвучал не так грозно, как ожидалось. Должно быть, на тоне сказалось сожаление за необдуманный удар, которым я вполне мог перешибить ножку собственного имущества, а допустить подобную непростительную порчу (особенно если вспомнить о свежей утрате драгоценного персидского ковра, останки которого теперь стыдливо прятались в темном углу гостиной) я никак не мог.

Зверек медленно раскрыл глаза-угольки, в которых не было ни следа дремы, из чего я сделал вывод, что не спит он если не давно, то какое-то время точно, и мои пинок и крики не стали причиной его пробуждения. С чего не знаю, но от подобного открытия я испытал немалое облегчение, от которого, впрочем, тут же поспешил избавиться.

Еж, к слову, не спешил с ответами. Он сладко зевнул, вытянув на удивление длинное и тощее тельце и обнажив при этом белое брюшко. Такое зрелище непременно бы убавило мой и без того скудный гнев до абсолютного минимума, если бы глаза мои в тот момент не наблюдали, как острые бесчисленные иголки нещадно пронзают велюровую обивку моего кресла, за которой я старательно ухаживал и проходился мягкой щеточкой не реже двух раз за день.

– Я этого не видел, не видел…

Эмоции так сильно захлестнули мой разум, что мне пришлось приплясывать на месте, чтобы охладить негодующий пыл. Со стороны, должно быть, это выглядело нелепо и комично, да я и сам был не в восторге от подобных действий, ноги к тому же быстро устали, ведь все еще были облачены в громоздкие болотные сапоги с теплыми чулками. Желаемого результата я все же добился: гнев отступил, дав мне возможность вспомнить о разлитом пунше и опустевшем стакане, который, как выяснилось, закатился под кресло и теперь преспокойно собирал на себе пыль.