Читать книгу Изобретение Вальса (сборник) - Владимир Набоков - Страница 8

Сон, лихорадка, сон; глухие смены

двух часовых, стоящих у ворот

моей бессильной жизни…

                            На стенах

цветочные узоры образуют

насмешливые лица; не огнем,

а холодом змеиным на меня

шипит камин горящий… Сердце, сердце,

заполыхай! Изыди, змий озноба!..

Бессилен я… Но, сердце, как хотел бы

я передать мой трепетный недуг

столице этой стройной и беспечной,

чтоб площадь Королевская потела,

пылала бы, как вот мое чело;

чтоб холодели улицы босые,

чтоб сотрясались в воздухе свистящем

высокие дома, сады, статуи

на перекрестках, пристани, суда

на судорожной влаге!..

                            Элла!.. Элла!..

Портвейна дай и склянку, ту, направо,

с зеленым ярлыком…

                    Так что же, едешь

плясать?

    Да.

        Твой Клиян там будет?

                                    Будет.

Любовь?

        Не знаю… Странно это все…

Совсем не так, как в песнях… Этой ночью

мне чудилось: я – новый, белый мостик,

сосновый, кажется, в слезах смолы, –

легко так перекинутый над бездной…

И вот я жду. Но – не шагов пугливых,

нет, – жаждал мостик сладко поддаваться,

мучительно хрустеть – под грубым громом

слепых копыт… Ждала – и вот, внезапно,

увидела: ко мне, ко мне, – пылая,

рыдая, – мчится облик Минотавра,

с широкой грудью и с лицом Клияна!

Блаженно поддалась я, – и проснулась…

Я понял, Элла… Что же, мне приятно:

то кровь моя воскликнула в тебе, –

кровь жадная…

Кап… кап… пять, шесть… кап… семь… Довольно?

Да. Одевайся, поезжай… уж время…

Стой, – помешай в камине…

                                    Угли, угли,

румяные сердечки… Чур – гореть!

Я хорошо причесана? А платье

надену газовое, золотое.

Так я пойду…

            Ах, мне Клиян намедни

стихи принес; он так смешно поет

свои стихи! Чуть раздувая ноздри,

прикрыв глаза, – вот так, смотри, ладонью

поглаживая воздух, как собачку…

Кровь жадная… А мать ее была

доверчивая, нежная такая;

да, нежная и цепкая, как цветень,

летящий по ветру – ко мне на грудь…

Прочь, солнечный пушок!.. Спасибо, смерть,

что от меня взяла ты эту нежность:

свободен я, свободен и безумен…

Еще не раз, услужливая смерть,

столкуемся… О, я тебя пошлю

вон в эту ночь, в те огненные окна

над темными сугробами – в дома,

где пляшет, вьется жизнь… Но надо ждать…

Еще не время… надо ждать.

                        Войдите!..

Там, сударь, человек какой-то – темный,

оборванный – вас хочет видеть…

                                Имя?

Не говорит.

        Впусти.

                    Что вам угодно?

…И на плечах все тот же пестрый плед.

Позвольте… Муть в глазах… но – узнаю,

но узнаю… Да, точно… Ты, ты? Ганус?

Не ожидал? Мой друг, мой вождь, мой Тременс,

не ожидал?..

                Четыре года, Ганус!..

Четыре года? Каменные глыбы –

не годы! Камни, каторга, тоска –

и вот – неописуемое бегство!..

Скажи мне, что – жена моя – Мидия…

Жива, жива… Да, узнаю я друга –

все тот же Ганус, легкий, как огонь,

все та же страстность в речи и в движеньях…

Так ты бежал? А что же… остальные?

Я вырвался – они еще томятся…

Я, знаешь ли, к тебе, как ветер, – сразу,

еще не побывал я дома… Значит,

ты говоришь, Мидия…

                            Слушай, Ганус,

мне нужно объяснить тебе… Ведь странно,

что главный вождь мятежников… Нет, нет,

не прерывай! Ведь это правда странно,

что смею я на воле быть, когда

я знаю, что страдают в черной ссылке

мои друзья? Ведь я живу, как прежде;

меня молва не именует; я

все тот же вождь извилистый и тайный…

Но, право же, я сделал все, чтоб с вами

гореть в аду: когда вас всех схватили,

я, неподкупный, написал донос

на Тременса… Прошло два дня; на третий

мне был ответ. Какой? А вот послушай:

был, помню, вечер ветреный и тусклый.

Свет зажигать мне было лень. Смеркалось.

Я тут сидел и зыблился в ознобе,

как отраженье в проруби. Из школы

еще не возвращалась Элла. Вдруг – стучат,

и входит человек: лица не видно

в потемках, голос – глуховатый, тоже

как бы подернут темнотой… Ты, Ганус,

не слушаешь!..

                Мой друг, мой добрый друг,

ты мне потом расскажешь. Я взволнован,

я не слежу. Мне хочется забыть,

забыть все это: дым бесед мятежных,

ночные подворотни… Посоветуй,

что делать мне: идти ль сейчас к Мидии

иль подождать? Ах, не сердись! не надо!..

Ты – продолжай…

                Пойми же, Ганус, должен

я объяснить! Есть вещи поважнее

земной любви…

                …Так этот незнакомец… –

рассказывай…

                …Был очень странен. Тихо

он подошел. «Король письмо прочел

и за него благодарит», – сказал он,

перчатку сняв, и, кажется, улыбка

скользнула по туманному лицу.

«Да… – продолжал посланец, театрально

перчаткою похлопывая, – вы –

крамольник умный, а король карает

одних глупцов; отсюда вывод, вызов:

гуляй, магнит, и собирай, магнит,

рассеянные иглы душ мятежных,

а соберешь – подчистим, и опять –

гуляй, блистай, притягивай…» Ты, Ганус,

не слушаешь…

                Напротив, друг, напротив…

Что было дальше?

                    Ничего. Он вышел,

спокойно поклонившись… Долго я

глядел на дверь. С тех пор бешусь я в страстном

бездействии… С тех пор я жду; упорно

жду промаха от напряженной власти,

чтоб ринуться… Четыре года жду.

Мне снятся сны громадные… Послушай,

срок близится! Послушай, сталь живая,

пристанешь ли опять ко мне?..

                                    Не знаю…

Не думаю… Я, видишь ли… Но, Тременс,

ты не сказал мне про мою Мидию!

Что делает она?..

                           Она? Блудит.

Как смеешь, Тременс! Я отвык, признаться,

от твоего кощунственного слога –

и я не допущу…

                В другое время

ты рассмеялся бы… Мой твердый, ясный,

свободный мой помощник – нежен стал,

как девушка стареющая…

                        Тременс,

прости меня, что шутки я не понял,

но ты не знаешь, ты не знаешь… Очень

измучился я… Ветер в камышах

шептал мне про измену. Я молился.

Я подкупал ползучее сомненье

воспоминаньем вынужденным, – самым

крылатым, самым сокровенным, – цвет свой

теряющим при перелете в слово, –

и вдруг теперь…

                Конечно, он шутил!

Подслушала?

            Нет. Я давно уж знаю –

ты любишь непонятные словечки,

загадки, вот и все…

                Ты дочь мою

узнал?

    Как, неужели это – Элла?

Та девочка, что с книгою всегда

плашмя лежала вот на этой шкуре,

пока мы тут миры испепеляли?..

И вы пылали громче всех, и так

накурите, бывало, что не люди,

а будто привиденья плещут в сизых

волнах… Но как же это вы вернулись?

Двух часовых поленом оглушил

и проплутал полгода… А теперь,

добравшись наконец, – беглец не смеет

войти в свой дом…

                    Я там бываю часто.

Как хорошо…

            Да, очень я дружна

с женою вашей. Мы в гостиной темной

о вашей горькой доле не однажды

с ней говорили… Правда, иногда

мне было трудно: ведь никто не знает,

что мой отец…

            Я понимаю…

                                Часто,

вся в тихом блеске, плакала она,

как, знаете, Мидия плачет, – молча

и не мигая… Летом мы гуляли

по городским окраинам – там, где вы

гуляли с ней… На днях она гадала,

на месяц глядя сквозь бокал вина…

Я больше вам скажу: как раз сегодня

я на вечер к ней еду, – будут танцы,

поэты…

    Задремал, смотрите…

                                Вечер –

но без меня…

Без вас?

                            Я – вне закона:

поймают – крышка… Слушайте, записку

я напишу – вы ей передадите,

а я внизу ответа подожду…

Придумала! Придумала! Вот славно!

Я, видите ли, в школе театральной

учусь: тут краски у меня, помады

семи цветов… Лицо вам так размажу,

что сам Господь в день Страшного суда

вас не узнает! Что, хотите?

                                Да…

Пожалуй, только…

                        Просто я скажу,

что вы актер, знакомый мой, и грима

не стерли – так он был хорош… Довольно!

Не рассуждать! Сюда садитесь, к свету.

Так, хорошо. Вы будете Отелло –

курчавый, старый, темнолицый Мавр.

Я вам еще отцовский дам сюртук

и черные перчатки…

                        Как занятно:

Отелло – в сюртуке!..

                        Сидите смирно.

Ох… Кажется, заснул я… Что вы оба,

с ума сошли?

                Иначе он не может

к жене явиться. Там ведь гости.

                                Странно:

приснилось мне, что душит короля

громадный негр…

            Я думаю, в твой сон

наш разговор случайный просочился,

смешался с мыслями твоими…

                                Ганус,

как полагаешь, скоро ль?.. скоро ль?..

                                    Что?..

Не двигайте губами – пусть король

повременит…

            Король, король, король!

Им все полно: людские души, воздух, –

и ходит слух, что в тучах на рассвете

играет герб его, а не заря.

Меж тем – никто в лицо его не знает.

Он на монетах – в маске. Говорят,

среди толпы, неузнанный и зоркий,

гуляет он по городу, по рынкам.

Я видела, как ездит он в сенат

в сопровожденье всадников. Карета

вся синим лаком лоснится. На дверце

корона, а в окошке занавеска

опущена…

                …И, думаю, внутри

нет никого. Пешком король наш ходит…

А синий блеск и кони вороные

для виду. Он обманщик, наш король!

Его бы…

            Стойте, Элла, вы мне в глаз

попали краской… Можно говорить?

Да, можете. Я поищу парик…

Скажи мне, Тременс, непонятно мне:

чего ты хочешь? По стране скитаясь,

заметил я, что за четыре года

блистательного мира – после войн

и мятежей – страна окрепла дивно.

И это все свершил один король.

Чего ж ты хочешь? Новых потрясений?

Но почему? Власть короля, живая

и стройная, меня теперь волнует,

как музыка… Мне странно самому, –

но понял я, что бунтовать – преступно.

Ты как сказал? Ослышался я? Ганус,

ты… каешься, жалеешь и как будто

благодаришь за наказанье!

                                   Нет.

Скорбей сердечных, слез моей Мидии

я королю вовеки не прощу.

Но посуди: пока мы выкликали

великие слова – о притесненьях,

о нищете и горестях народных,

за нас уже сам действовал король…

Постой, постой! Ужель ты правда думал,

что вот с таким упорством я работал

на благо выдуманного народа?

Чтоб всякая навозная душа,

какой-нибудь пьянчуга-золотарь,

корявый конюх мог бы наводить

на ноготки себе зеркальный лоск

и пятый палец отгибать жеманно,

когда он стряхивает сопли? Нет,

ошибся ты!..

                Чуть голову направо…

каракуль натяну вам…

                                Папа,

садись, прошу я… Ведь в глазах рябит.

Ошибся ты! Бунты бывали, Ганус…

Уже не раз на площадях времен

сходились – низколобая преступность,

посредственность и пошлость… Их слова

я повторял, но разумел другое, –

и мнилось мне, что сквозь слова тупые

ты чувствуешь мой истинный огонь

и твой огонь ответствует. А ныне

он сузился, огонь твой, он ушел,

в страсть к женщине… Мне очень жаль тебя.

Чего ж ты хочешь? Элла, не мешайте

мне говорить…

                Ты видел при луне

в ночь ветреную тени от развалин?

Вот красота предельная, – и к ней

веду я мир.

                Не возражайте… Смирно!..

Сожмите губы. Черточку одну

высокомерья… Так. Кармином ноздри

снутри – нет, не чихайте! Страсть – в ноздрях.

Они теперь у вас, как у арабских

коней. Вот так. Прошу молчать. К тому же

отец мой совершенно прав.

                            Ты скажешь:

король – высокий чародей. Согласен.

Набухли солнцем житницы тугие,

доступно всем наук великолепье,

труд облегчен игрою сил сокрытых,

и воздух чист в поющих мастерских –

согласен я. Но отчего мы вечно

хотим расти, хотим взбираться в гору,

от единицы к тысяче, когда

наклонный путь – к нулю от единицы –

быстрей и слаще? Жизнь сама пример –

она несется опрометью к праху,

все истребляет на пути своем:

сперва перегрызает пуповину,

потом плоды и птиц рвет на клочки,

и сердце бьет снутри копытом жадным,

пока нам грудь не выбьет… А поэт,

что мысль свою на звуки разбивает?

А девушка, что молит об ударе

мужской любви? Все, Ганус, разрушенье.

И чем быстрей оно, тем слаще, слаще…

Теперь сюртук, перчатки – и готово!

Отелло, право, я довольна вами…

«Но все же я тебя боюсь. Как смерть,

бываешь страшен ты, когда глазами

вращаешь так. Зачем бы мне бояться, –

не знаю я: вины своей не знаю,

и все же чувствую, что я боюсь…»

А сапоги потерты, да уж ладно…

Спасибо, Дездемона…

                    Вот каков я!

Давно, давно… Мидия… маскарад…

огни, духи… скорее, ах, скорее!

Поторопитесь, Элла!

                        Едем, едем…

Так ты решил мне изменить, мой друг?

Не надо, Тременс! Как-нибудь потом

поговорим… Сейчас мне трудно спорить…

Быть может, ты и прав. Прощай же, милый…

Ты понимаешь…

                Я вернусь не поздно…

Иди, иди. Клиян давно клянет

тебя, себя и остальное. Ганус,

не забывай…

            Скорей, скорее, Элла…

Так мы одни с тобою, змий озноба?

Ушли они – мой выскользнувший раб

и бедная кружащаяся Элла…

Да, утомленный и простейшей страстью

охваченный, свое призванье Ганус

как будто позабыл… Но почему-то

сдается мне, что скрыта в нем та искра,

та запятая алая заразы,

которая по всей моей стране

распространит пожар и холод чудной,

мучительной болезни: мятежи

смертельные; глухое разрушенье;

блаженство; пустота; небытие.

Морн говорит, – хоть сам он не поэт:

«Должно быть так: в мельканье дел дневных,

нежданно, при случайном сочетанье

луча и тени, чувствуешь в себе

божественное счастие зачатья:

схватило и прошло; но знает муза,

что в тихий час, в ночном уединеньи,

забьется стих и с языка слетит

огнем и лепетом…»

                Мне не случалось

так чувствовать… Я сам творю иначе:

с упорством, с отвращеньем, мокрой тряпкой

обвязываю голову… Быть может,

поэтому и гений я…

                    Кто этот –

похожий на коня?

            Поэт Клиян.

Искусный?

            Тсс… Он слушает…

                                    А тот –

серебряный, со светлыми глазами, –

что говорит в дверях с хозяйкой дома?

Не знаете? Вы рядом с ним сидели

за ужином – беспечный Дандилио,

седой любитель старины.

                            Так как же?

Ведь это – грех: Морн, Морн и только Морн.

И кровь поет…

                Нет на земле греха.

Люби, гори – все нужно, все прекрасно…

Часы огня, часы любви из жизни

выхватывай, как под водою раб

хватает раковины – слепо, жадно:

нет времени расклеить створки, выбрать

больную, с опухолью драгоценной…

Блеснуло, подвернулось, так хватай

горстями что попало, как попало, –

чтоб в самый миг, как лопается сердце,

пятою судорожно оттолкнуться

и вывалить, шатаясь и дыша,

сокровища на солнечную сушу

к ногам Творца, – он разберет, он знает…

Пускай пусты разломанные створки,

зато гудёт все море в перламутре.

А кто искал лишь жемчуг, отстраняя

за раковиной раковину, тот

придет к Творцу, к Хозяину, с пустыми

руками – и окажется в раю

глухонемым…

            Мне в детстве часто снился

ваш голос…

            Право, никогда не помню,

кому я снился. Но улыбку вашу

я помню. Все хотелось мне спросить вас,

учтивый путешественник: откуда

приехали?

            Приехал я из Века

Двадцатого, из северной страны,

зовущейся…

        Как? Я такой не знаю…

Да что ты! В детских сказках, ты не помнишь?

Виденья… бомбы… церкви… золотые

царевичи… Бунтовщики в плащах…

метели…

            Но я думала, она

не существует?

            Может быть. Я в грезу

вошел, а вы уверены, что я

из грезы вышел… Так и быть, поверю

в столицу вашу. Завтра – сновиденьем

я назову ее…

            Она прекрасна…

Я нахожу в ней призрачное сходство

с моим далеким городом родным, –

то сходство, что бывает между правдой

и вымыслом возвышенным…

                                    Она,

поверьте мне, прекрасней всех столиц.

Я поражен ее простором, чистым,

необычайным воздухом ее:

в нем музыка особенно звучит;

дома, мосты и каменные арки,

все очертанья зодческие – в нем

безмерны, легкие, как переход

счастливейшего вздоха в тишину

высокую… Еще я поражен

всегда веселой поступью прохожих;

отсутствием калек; певучим звуком

шагов, копыт; полетами полозьев

по белым площадям… И говорят,

один король все это сделал…

                                Да,

один король. Ушло и не вернется

былое лихолетье. Наш король –

гигант в бауте, в огненном плаще –

престол взял приступом, – и в тот же год

последняя рассыпалась волна

мятежная. Был заговор раскрыт:

отброшены участники его –

и, между прочим, муж Мидии, только

не следует об этом говорить, –

на прииски далекие, откуда

их никогда не вызовет закон;

участники, я говорю, но главный

мятежник, безымянный вождь, остался

ненайденным… С тех пор в стране покой.

Уродство, скука, кровь – все испарилось.

Ввысь тянутся прозрачные науки,

но, красоту и в прошлом признавая,

король сберег поэзию, волненье

былых веков – коней, и паруса,

и музыку старинную, живую, –

хоть вместе с тем по воздуху блуждают

сквозные электрические птицы…

В былые дни летучие машины

иначе строились: взмахнет, бывало,

под гром блестящего винта, под взрывы

бензина, чайным запахом пахнёт

в пустое небо… Но позвольте, где же

наш собеседник?..

            Я и не заметил,

как скрылся он…

            Сейчас начнутся танцы…

А вот и Элла!..

            Кто же этот черный?

Страшилище какое!

                В сюртуке,

подумайте!..

            Озарена… воздушна…

Как твой отец?

                Все то же: лихорадка.

Вот – помнишь, говорила? – трагик наш…

Я упросила грим оставить… Это

Отелло…

            Очень хорошо!.. Клиян,

идите же… Скажите скрипачам,

чтоб начали…

            Что ж Морн не едет?

Не понимаю… Дандилио!

                        Надо

любить и ожиданье. Ожиданье –

полет в ночи. И сразу – свет, паденье

в счастливый свет, – но нет уже полета…

А, музыка! Позвольте же вам руку

калачиком подать.

                    Ты недоволен?

Кто спутник твой? Кто этот чернорожий

твой спутник?

                Безопасный лицедей,

Клиян. Ревнуешь?

                Нет. Нет. Нет. Я знаю,

ты мне верна, моя невеста… Боже!

Войти в тебя, войти бы, как в чехол

тугой и жгучий, заглянуть в твою

кровь, кости проломить, узнать, постичь,

ощупать, сжать между ладоней сущность

твою!.. Послушай, приходи ко мне!

Ждать долго до весны, до нашей свадьбы!..

Клиян, не надо… ты мне обещал…

О, приходи! Дай мне в тебя прорваться!

Не я молю – голодный гений мой,

тобой томясь, коробится во прахе,

хрустит крылами, молит… О, пойми,

не я молю, не я молю! То – руки

ломает муза… ветер в олимпийских

садах… Зарей и кровью налились

глаза Пегаса… Элла, ты придешь?

Не спрашивай, не спрашивай. Мне страшно,

мне сладостно… Я, знаешь, белый мостик,