Читать книгу Снайперы Сталинграда - Владимир Першанин - Страница 3

Василий Васильевич напоил Ермакова чаем. Не настоящим, конечно, но крепким, заваренным на сухих оранжевых листьях иван-чая. Сахару тоже не было, обошлись порошком сахарина. Зато ординарец принес несколько кусочков поджаренного хлеба.

Глядя, как долговязый боец пьет вторую кружку и жадно хрустит сухарями, лейтенант спросил с сочувствием:

– Не завтракал, Андрюха?

– Ночью кашей кормили. Ложек по пять досталось. Я и не разобрал, из чего она.

– Перловку разносили, – подсказал ординарец. – Только ротную порцию на весь батальон поделили. Два термоса во время обстрела утопили.

– Наши рыбы глушеной с утра набрали, – похвалился помощник командира взвода Матвей Черных. – Соменка приличного, судаков, ну и мелочи всякой. А до темноты уху не сваришь. Мы дымоход метров на десять вывели – не помогает. Бьют гады на любой дым.

Выбрались наружу, присели на откос железнодорожной насыпи. В этом месте крутой обрыв оставался позади. Метрах в ста через песчаные бугорки пробивался к Волге ручей. На отмели валялись остатки разбитой смоленой лодки и лежали несколько мертвых тел, расклеванных птицами.

– Не уберешь. Рискованно, – пояснил Черных. – Место открытое, да и тела разложились. Наши оружие и документы собирали, кого-то на спину перевернуть хотели, а человек, как студень, расползается.

Река была пустынна. Течение неторопливо несло горелые обломки, пятна нефти, иногда проплывали трупы. Тех, кого убили, прежде чем легкие заполнились водой, или разбухшие после нескольких дней пребывания на дне.

Волга к осени мелеет, появляется множество песчаных кос. Почти на каждой валялись какие-то обломки, лежали человеческие тела. Вокруг полузатопленной баржи возились мальчишки, чем-то набивали небольшие мешочки и везли добычу к берегу на автомобильных камерах.

– Баржа пшеницу везла, – рассказывал Палеха. – «Юнкере» бомбу под борт вложил, вот на косу и села. Поначалу бабы, мужики на плоскодонках мешки пытались вывозить. Им дали загрузиться, отплыть, а потом из пулеметов врезали. Почти всех побили. Одна женщина на плоту раненая лежала. Кричала, на помощь звала. Так ее и унесло вниз по течению. А мальчишек не трогают. Разрешают килограммов по пять-десять брать. Вот такая у них игра, детишек, значит, любят.

Покурив, выползли к огромной воронке, которая разнесла насыпь, согнула рельсы и разбросала вокруг расщепленные смоленые шпалы.

– Топливо для печки хорошее, – сказал Черных, – только дымит сильно. Если ночь светлая, лучше шпалами не топить.

Пристроившись на краю воронки, наблюдали по очереди из одного бинокля. Дот, находящийся метрах в трехстах, был практически неразличим. Прямоугольное черное отверстие, наверное, было раньше вентиляционным окном. Сверху груда кирпичей и балок.

– Глянь, место какое удобное выбрали, – показывал Палеха. – Низину под прицелом держат, ни днем, ни ночью не пролезешь. А главное, переправа здесь удобная. Только не сунешься.

В этом месте начинался остров Голодный, густо покрытый лесом и тянувшийся вниз по реке километров на тридцать. Суда, снабжавшие город, пересекали половину Волги под прикрытием острова, а затем выходили на прямой путь к причалам правого берега. Здесь им оставалось меньше километра, да и ближе к берегу переправу прикрывал высокий обрыв.

Путь, конечно, короче, чем пересекать всю реку, но суда постоянно поджидали немецкие артиллеристы и пулеметчики, непрерывно подсвечивая осеннюю ночь ракетами.

– Хрен с ним, со Щегловым, – делился своими мыслями Василий Палеха. – За всю войну первый раз под пули попал. Ободрали бок да новую шинель продырявили. Зато наконец обратили внимание на эту ловушку. Дот ближе всего к реке стоит. Две-три ночи молчит, речники начинают успокаиваться, пробуют протоку пересечь. Фрицы одну-другую фелюгу пропустят, а ту, которая покрупнее, как когтями цепляют. Патронов не жалеют.

Андрей и сам представил, какое выгодное место занимает дот. Шестьсот-восемьсот метров не расстояние для 13-миллиметрового пулемета. Пули броню пробивают, а от деревянных сейнеров только ошметки летят. Черпанет судно воды, или в двигатель пули угодят – сразу ход теряется, а он у этих развалюх и так больше десяти узлов не бывает. Вот здесь их и добивают. Минометы подключаются, если сейнер покрупнее. Фрицы в азарте даже из автоматов садят.

– На моих глазах, – рассказывал Палеха, – пулеметчики из дота сейнер перехватили. И не маленький, метров двадцать пять в длину. Первыми же очередями подожгли, а потом издырявили и ко дну пустили. Мы помочь пытались, а что нашими «Дегтяревыми» сделаешь, когда каждая пуля из дота пробоину с ладонь, а то и с две, выламывает.

– Сколько нам времени отпустили? – спросил Ермаков.

– Два дня. Обещали артиллерийскую поддержку с левого берега.

– Пустое дело, – отмахнулся Черных. – Выпустят с расстояния четырех километров десяток гаубичных снарядов, они на площади в гектар рассеются.

– Будем на себя, братцы, надеяться, – сказал Палеха. – Дот это мелочи, а вот у меня от сына письма полгода не приходят. Жена с ума сходит.

У Андрея тоже на душе тяжко. Братьям по пятнадцать-шестнадцать лет, может, и обойдет их война. Хотя берут уже семнадцатилетних. Кого в училище, кого «добровольцами» на фронт. В таком возрасте на что угодно уговорить можно. На двоюродного брата уже похоронка пришла. От отца, который служил в обозе, с весны ни одного письма.

Вроде в обозе безопаснее, но летом сорок второго целые армии вместе с генералами и обозами в плен попадали, а еще больше – сгинули без вести. Родину надо защищать, но больно уж эта защита кувырком летит.

Насмотрелся Андрей на поля, усеянные мертвыми телами, побывал в атаке, где комбат орал «вперед» и пулеметы выбивали цепи атакующих, как в тире. Только пыль, крики раненых, и бойцы, как оловянные солдатики, валятся.

Однажды увидели огромную колонну пленных. Это уже возле Дона было. Может, тысяча, а может, две тысячи оборванных, насквозь пропыленных бойцов. Кто, несмотря на жару, в шинели, кто – босиком, и молчаливое шлепанье тысяч ног.

Андрей решения умел принимать быстро, а тут заметался. Куда прятаться? Степь, полусгоревший хутор и речушка по колено. В одном из дворов увидел крышку погреба. Отсидимся, ребята? Может, не разглядят фрицы в бурьяне да среди горелых бревен и досок эту крышку. Ребята помялись. Двое вздохнули и пошли навстречу колонне, доставая листовки-пропуска из карманов.

А трое нырнули следом за Ермаковым в сырой темный погреб, куда проникали лишь мелкие лучики света. Просидели, пролежали на земляном полу без малого двое суток. Раньше выбраться не было возможности.

Наверху ходили, разговаривали немцы. Шарили по своей привычке, искали окруженцев, оставленное жителями барахло. Спасло ребят то, что сильный физически Андрей сумел подтянуть несколько обгорелых досок и хоть как-то замаскировать крышку.

После долгой ходьбы нестерпимо хотелось пить. Может, надо было вытерпеть, но обнаружили кадушку с осклизлыми мягкими огурцами и накинулись на них от голодухи и жажды, запивая огурцы заплесневшим рассолом.

На второй день всем четверым сделалось плохо. Соль забила гортань, нестерпимо пекло в желудке. Говорить не могли, потому что распухли языки, а губы, изъеденные солью, лопались и сочились кровью. Терпели. Хлебали остатки рассола, чтобы не задохнуться.

А когда соленая жижа кончилась, рванули из погреба напролом. Повезло, что в полусгоревшем хуторе остались лишь двое немцев с радиостанцией на мотоцикле. Андрей бежал к ближнему из них. Хотел крикнуть: «Руки вверх!» или «Хенде хох!», но из сожженной солью гортани доносилось лишь мычание.

Немец, несмотря на жару, был в каске. Перехватив винтовку, Андрей сбоку ударил с такой силой, что разлетелся на куски приклад, а у радиста смяло, раскололо обе челюсти. Второй фриц успел вскинуть автомат, но на него навалились сразу трое. Одного прошило через живот длинной очередью, но двое других красноармейцев молотили фрица прикладами, думая в этот момент только о воде.

Выхлебали трехлитровую флягу, вырывая ее друг у друга. Приятеля Андрея вырвало желчью. Ермаков и другой приятель почувствовали себя лучше. Кое-как завели мотоцикл, разбили рацию и двинулись в сторону Дона. Останавливались у каждого пруда или речушки, снова пили, а ночью кончился бензин. Мотоцикл бросили, двинулись дальше пешком, но вскоре умер еще один товарищ, видимо, соль сожгла желудок.

Когда вышли к своим, проверками их долго не мурыжили. Оба с оружием, в том числе, с трофейным МП-40, документы убитых захватили. Все в порядке, шагайте в строй. Автомат отобрали (не положено!), зато покормили. Холодную кашу проталкивали в глотку едва не со слезами. Снова трескались, кровоточили губы, лохмотьями покрылись языки. Но это ничего. Фельдшер прописал полоскать рот содой, и вскоре раны зажили.

А тот подвал Андрею снился еще долго. Ночью перехватывало дыхание, кричал со сна, почти наяву ощущая, как соль прожигает гортань. Жадно хлебал воду из фляжки, с которой никогда не расставался, и понемногу успокаивался.

Ермаков пристрелял за насыпью полученную трехлинейку. Хорошо, если бы снайперскую винтовку выдали, но приходится воевать, чем есть. Севернее, ближе к заводу «Красный Октябрь», не стихала орудийная пальба. Над огромным облаком дыма кружили две пары «мессершмиттов», наверное, вели огонь по каким-то целям, но непрерывный гул орудийных выстрелов, взрывы снарядов перекрывали все звуки.

От каждого подразделения требовали активной обороны, атак, которые заканчивались огромными жертвами. Ничего – за долгую октябрьскую ночь подвезут новое пополнение, которое растворится в узкой полосе обороны и за сутки будет снова выбито наполовину или на две трети. Чего-чего, а людей в России хватает, а сколько их гибнет – толком никто не считает.

На Мамаевом кургане и на «Красном Октябре» дерутся бригады, полки, и в контратаках участвуют тысячи людей. Что там по сравнению с этой мясорубкой возня на узком пятачке, который обороняет рота Орлова. Андрей сжал зубы и выпустил пулю в ломаный ящик, валявшийся на косе метрах в трехстах от берега. Услышал отчетливый треск, в сторону отлетела отколотая щепка. Попал. Отыскал еще несколько целей и с разного расстояния проверил прицел. Трехлинейка била точно.

Вечером, как и обещал Палеха, сварили уху. Даже картошки немного раздобыли, а вот хлеба не дождались. Хлебали рыбный отвар, обсасывали хребты. Запили жидкую уху водой и стали ждать ужина. А Ермаков лег пораньше спать. Место для завтрашней засады он уже присмотрел. Ныл синяк на ноге, расплывшийся желто-фиолетовым пятном до колена.

– Ты ужина ждать не будешь? – спросил Василий Палеха.

– Посплю, если удастся. Нога на ночь глядя разнылась.

Лейтенант покивал, налил граммов сто водки и протянул сухарь.

– Спи. Тебе завтра свежим надо быть.

– Буду.

Сквозь сон слышал, как явились снабженцы Их долго и сварливо ругали за то, что долго добирались. Те оправдывались и предлагали желающим пересечь разок-другой Волгу. В блиндаже спокойнее прятаться. Не дослушав окончания спора, Андрей снова погрузился в сон.

Когда проснулся, солнце, поднимавшееся огромным красным шаром за спиной, высвечивало безобразную картину всеобщего разрушения: закопченные скелеты домов, выгоревший поселок на горе, дым, поднимающийся из разных мест. На мысу острова Голодный догорал баркас. Большой тополь неподалеку искромсало прямым попаданием, оторвало метра три от верхушки, посшибало ветви.

Дом возле железнодорожной ветки зиял новыми пробоинами, там что-то дымилось. Удивительно, что Ермаков ничего этого не слышал, погрузившись в крепкий сон. Утром отказался от завтрака. Правило – на «охоту» идти только с пустым желудком, дольше проживешь. Фляжку с водой приготовил заранее, а Палеха (золотой мужик!) дал сверток с печеньем, сахаром и плащ-палатку. – С богом, Андрюха!

– К черту.

Боль в ноге немного за ночь утихла, двигаться стало легче. Отполз метров на восемьдесят от взводной траншеи и пристроился в старом окопе, вырытом еще в начале боев за город.

Снайперскому делу Андрея не учили, до всего доходил сам. Хотя на соревнованиях по пятиборью научился стрелять неплохо. Но снайперская охота это не только стрельба, а и умение находить надежную позицию для ведения огня. С вечера присмотрел укрытие на случай минометного обстрела у основания выщербленной стены, защищенной грудой кирпича, и частично прикрытой сверху расщепленной дверью. Укрытие – так себе, но лучшего поблизости не нашлось.

Передний край оживал. С высот Мамаева кургана дала несколько залпов по левобережному лесу батарея 105-миллиметровых гаубиц. Немецкие артиллеристы знали, что пусто там не бывает. Привозят запасы боеприпасов, продовольствия, ждут своей очереди на переправу маршевые роты. В кого-нибудь попадут.

Взрывы снарядов, падающих в лесу, малоэффективны. Деревья гасят осколки и взрывную волну, а людей размещают в глубине леса, низинах, пересохших ериках. Беда, если тяжелый снаряд ударит в дерево, возле которого находятся бойцы.

Здесь уж как повезет и под каким углом рванет снаряд. Может, осколки разлетятся поверху, срезая ветки и верхушки соседних деревьев, а может, обрушатся смертельным снопом вниз, там, где лежат тревожно переговариваясь, бойцы, в большинстве не нюхавшие пороха. Гадают, что их ждет завтра, доставят ли обед и когда поведут к переправе.

Ничего уже не будет. Сухие листья падают на тела, пробитые острыми, как зубья, осколками. Расползаются тяжелораненые. Кому-то повезло, их защитили раскидистые тополя и заросли вяза. Братскую могилу роют здесь же. Эти ребята до Сталинграда уже не дойдут. Отвоевались.

На закуску немецкие гаубицы выпустили несколько фугасов, целясь в бревенчатый причал у поселка Красная Слобода. Бревна массивные – этим калибром их не перешибешь. Порванные тросы быстро восстановят саперы, заменив заодно расщепленные доски и мелкие бревна.

Ермаков уже два часа следил за амбразурой дота, прикрытой металлической заслонкой. Блеснули линзы немецкой оптики, фрицы осматривали берег. Кое-где вели огонь пулеметы обычного калибра, легкие минометы. Мощные пули крупнокалиберного «машингевера», укрытого в доте, способны за полкилометра пробивать броневую плиту, но достойной цели для себя немцы пока не видят.

Внизу, на мокром песке, вышагивали вороны, раздергивая останки человеческой плоти. Эти ребята на кромке берега в большинстве останутся пропавшими без вести. Вряд ли их товарищи успели забрать документы, а упавший человек не обязательно убит. Да и кто там ночью чего понял? Упал боец, отлежался, а потом попал в другую часть. И будут ждать без вести пропавшего и год, и два и даже, когда война закончится.

Броневая заслонка поднялась повыше. Значит, фрицы что-то приметили. Левее окапывались бойцы соседнего полка, но их прикрывал бугор. Стрелять по ним бесполезно, немцы патронов на них не тратили. Вдоль левого берега на большой скорости прошел катер – до него слишком далеко. Тоже ни к чему себя лишний раз обнаруживать.

Переправа днем сокращалась до минимума. Но масса бойцов 62-й и 64-й армий постоянно нуждалась в огромном количестве боеприпасов. Без хлеба и махорки можно прожить. Раненые под обрывом потерпят до ночи, а кто умрет от заражения или не вовремя сделанной операции, такая, значит, судьба.

А без патронов никак не проживешь. Октябрь сорок второго был месяцем непрерывных немецких атак. Если кончатся патроны – труба дело. Бойцы копаются в заваленных окопах, выворачивают карманы убитых, воротя нос от нестерпимой вони. Находят пол сотни патронов россыпью, несколько обойм в порванном подсумке. Смятый пулеметный диск наполовину опустошен, но сколько-то патронов осталось.

В обрушенной ротной землянке должен бы оставаться небольшой старшинский запас. Рыхлую землю разгребают лопатками, касками. Есть! Среди глины, камней, клочьев одежды и останков тел нашли несколько просмоленных пачек патронов, две пулеметные ленты и ящик чудом не сдетонировавших гранат.

Ура, живем! Но если разделить найденные боеприпасы на взвод (тем более на роту), то до вечера не хватит. На штыках не продержишься. Поэтому с левого берега посылают мелкие суда, иногда бронекатера, а то и простые лодки с допотопными подвесными моторами, заранее обрекая половину из них на уничтожение.

Вот и сейчас прошел на полной скорости знакомый бронекатер С-40 с бортовым номером «Об». Кто везет, на того и грузят. Капитан «шестерки» – молодой, отчаянный, но уже набрался опыта и пересек Волгу почти благополучно.

Почти, потому что полевая 7 5-миллиметровка угодила в носовую часть фугасным снарядом, вырвала кусок палубы, но остановить ход смелого корабля не смогла. Хоть кто-то и погиб из экипажа, но тридцать тонн груза доставлено: мины, патроны, снаряды к легким пушкам, махорка, сухари и прочее.

А еще принято посылать с курьером засургученные конверты. Могут в спешке харчи и медикаменты забыть, но конверты с увесистыми гербовыми печатями не забудут. Там приказы, инструкции, грозные предупреждения: «Держаться… ни шагу назад… разъяснять бойцам ответственность… за трусость к трибуналу… к расстрелу… в штрафные роты (они только-только появились)». Как же такие пакеты забудешь взять? Без них война – не война, и все рухнет.

«Шестерка» доту с его крупнокалиберным «машингевером» не по зубам. Да и не хотят фрицы рисковать. На бронекатере трехдюймовое орудие в танковой башне и три пулемета. Могут ответить так, что мало не покажется.

И хотя риск получить снаряд в амбразуру минимальный (капитан отчаянно маневрирует, бросает корабль из стороны в сторону, уклоняясь от плотного вражеского огня), немцы не согласны и на этот минимальный риск.

Орудие бронекатера вело беглый огонь на ходу. Если шесть килограммов добротного русского тротила и стали влетят в амбразуру, то расчет размажет по стенам. Лучше не рисковать без нужды. Покурить, похлебать теплого кофе из термоса и дождаться подходящей цели, наблюдая за Волгой через опущенную броневую заслонку.

Такая цель вскоре появилась. Пассажирский катер-трамвайчик, который до войны ходил в заволжские хутора, возил отдыхающих на пляж. Многочисленные окна в трюме заколотили досками, рубку обшили тонким листовым железом, но пароходик остался тем же беззащитным речным извозчиком со скоростью десяток узлов.

Катер вывернулся из-за обрывистой оконечности острова и, выжимая все возможное из своего стодвадцатисильного двигателя, шел к правому берегу. Только острая необходимость заставляла пускать в почти безнадежный путь такие катера, лишенные брони и с трудом выжимающие свои десять узлов. Немецкие самолеты ввязались в схватку с нашими истребителями, и первую половину пути судно прошло благополучно.

Теперь катер обстреливали из полевых орудий – с холмов, а заслонка на амбразуре поползла вверх, давая возможность открыть огонь из крупнокалиберного пулемета.

Очередь. Еще одна. Ермакову показалось, что при свете вспышек он хорошо видит лицо в глубине дота. Андрей нажал на спуск. Пуля выбила рыжее облачко кирпичной крошки. Надо взять чуть левее и не торопиться. Стреляная гильза, звякнув, отлетела в сторону, а хорошо смазанный затвор подал очередной патрон с бронебойно-зажигательной пулей.

Удивительно, но Андрей не услышал своего второго выстрела – слишком сильно был напряжен. Но пулемет замолк, и, пока длилось это недолгое молчание, Ермаков загнал в казенник третий патрон. Пулемет снова ожил. Трассы хлестнули по воде, потом заплясали огоньками на борту катера, ближе к корме, там, где находится двигатель.

После третьего выстрела огонь из дота прекратился. Броневая заслонка сползла вниз. Но в катер, замедливший ход, летели мины. Андрей переполз на запасную позицию. В его сторону из окопа рядом с дотом посылал очереди чешский ручной пулемет «зброевка» с магазином сверху.

Укрытие у Ермакова надежное, но от мины не спасет. Пока минометчики добивают катер, но через пяток минут развернут один из самоваров, и если огонь будет плотный, то какая-нибудь мина обязательно влетит в окоп. Андрей лихорадочно пополз в сторону разваленной железнодорожной будки.

Чешский пулемет его не отпускал, срезая сухие стебли, выбивая крошево щебня. Одна из пуль прошла так близко, что Ермаков ощутил на лице толчок сжатого воздуха. Он скатился в воронку, понимая, что до будки доползти не сумеет.

Тем временем тяжелогруженый катер, избитый осколками и пулями, набирал все больше воды и едва плелся. Заслонка амбразуры дота снова поднялась, и пулемет ударил размеренными очередями по 8-10 пуль. Если мины летели с большим разбросом, то крупнокалиберный «машингевер» посылал пули точно в цель. Горела капитанская рубка, дымилось машинное отделение. Трассы ложились на уровне воды, и в отверстия пробивались десятки новых струек.

Ермаков, обозленный, уже не владея собой, выстрелил, стараясь попасть в ручного пулеметчика, который не давал ему поднять головы. Пучок пуль пропахал влажную землю, забросав его срезанной травой.

Взвод Палехи тоже вел огонь. «Максим», полученный по распоряжению комиссара, посылал длинные очереди в сторону дота, но дуэль закончилась быстро. Немецкий расчет на несколько минут отвлекся от тонущего катера. Тяжелые пули хлестнули по щиту, пробили казенник и кожух. Второй номер, подававший ленту, схватился за плечо и сполз в окоп.

Сержант, командир расчета, пытался перевязать глубокую рану, но пуля натворила дел: перебила ключицу, вырвала на выходе огромное отверстие. Парень истек кровью на руках сержанта.

Тем временем катер резко осел на корму. Из трюмов поднимались пузыри воздуха, судно тонуло, не дотянув до берега полсотни метров. Из десяти человек экипажа на поверхности воды виднелись шестеро. «Зброевка» оставила в покое Ермакова и вместе с крупнокалиберным пулеметом добивала команду. Андрей, приподнявшись на локте, поймал в прицел пулеметчика, который в азарте поднялся над гребнем стены.

Выстрел оказался точным. Пулемет, загремев, покатился по камням и, зацепившись сошками за арматурный прут, повис стволом вверх. Из дота, обозлившись, снова взялись за русского снайпера. Тем временем трое оставшихся в живых моряков с катера выбрели в прибрежные кусты, где их подхватили бойцы Палехи и повели в блиндаж.

– Был катер и нет его, – обжигаясь, пил горячий чай машинист в обгоревшей спецовке и перевязанными руками. – И капитана тоже нет. Тридцать лет по Волге и Каспию ходил. Все, отплавался наш капитан.

Пришла Зоя, сменила повязку одному из раненых моряков. Следом явился старший лейтенант Орлов, подвыпивший и раздраженный:

– Сидите? Катер у вас под носом на дно пустили. Как в тире, очередями дырявили, пока вы здесь лапу сосали. А ты, снайпер хренов? Для чего тебя держим? Да еще на медаль представили.

– Товарищ лейтенант, – не обращая внимания на выкрики Орлова, козырнул Палехе посыльный, – там в кустах еще одного моряка нашли.

– Живой?

– Нет, мертвый.

– Ну вот, еще один погибший. Попрятались по норам, никакой активности. Я…

– Иди-ка ты к себе, Юрий Семенович, – тихо посоветовал Василий Палеха. – Дай нам погибших похоронить. Успокоимся, решим, что дальше делать.

– А что решать и рассусоливать? Воевать надо. Читал, как гвардейцы сражаются? Ни днем, ни ночью фашистам покоя не дают. Ночью подползли и блиндаж взорвали, целый взвод накрыли.

– Так мы же не гвардейцы, – стругая ножом прутик, грустно сообщил Василий Васильевич. – Как умеем, так и воюем. Куда уж нам фашистский взвод одним махом накрыть или там шапками закидать.

– Умничаешь, Палеха? Забыть не можешь, как в больших начальниках ходил?

– Иди-ка проспись, Юрий Семенович. Несешь сам не знаешь что.

– Думаешь, если батальоном когда-то командовал, то теперь на меня наплевать? Я тебя…

– Что меня? – отбросил прут в сторону Палеха.

Чувствуя, что подвыпивший командир роты ввязывается в позорную склоку, Зоя поспешно тянула его из блиндажа. Знала, что Палеха куда опытнее свежеиспеченного ротного и все решит как надо. На выходе обернулась к Ермакову:

– Как нога, Андрей?

– Ничего, хожу потихоньку.

– Если потихоньку, то мышца воспалена. Приходи, гляну. Может, в санчасть надо обратиться.

– Какая санчасть! – буркнул в дверях лейтенант Орлов. – У него специальное задание от командира батальона. Или отсидеться хочешь? Я трусов у себя не потерплю. Восьмая рота всегда впереди.

Потом глянул по очереди на Андрея и Зою. Ничего не сказал, но погрозил кулаком:

– Смотрите у меня! Вижу, скучаете друг без друга? Ну-ну, доиграетесь…

– Иди… не устраивай сцены, Отелло хренов, – подтолкнула она Орлова.

А с левого берега, спустя час, скупо отстрелялась дивизионная батарея 122-миллиметровых гаубиц. Выпустили три пристрелочных снаряда и восемь фугасов по цели. 20-килограммовые снаряды поднимали фонтаны земли и битого кирпича. Грохоту было много. Только трудно поймать цель в мешанине разрушенных домов, грудах всевозможных обломков, среди обгоревших ломаных тополей и вязов. Да и расстояние в три-четыре километра сильно рассеивало снаряды. Одно утешение для наших артиллеристов – объектов фрицевских в городе много, авось, кого и накрыло.

Позвонил комбат Логунов. Ротный, видимо, наплел ему невесть чего. Обычно спокойный, капитан, повысив голос, отчитал Палеху:

– Отсиживаться никому не дам. Если на каждом участке катера топить будут, останемся без патронов и жратвы.

– Ну и чем ты мне прикажешь катера прикрывать? У меня во взводе, кроме винтовок и трех ручных пулеметов, другого оружия нет. Еще штыки имеются, но ума не приложу, как ими катера защищать. А винтовочные патроны кончаются. Почти все израсходовали, пока катер спасти пытались.

– Пришлю я тебе патронов, – смягчаясь, проговорил комбат. – Как там твой снайпер?

– Троих фрицев сегодня уничтожил.

Доклады ротных командиров о количестве убитых немцев Григорий Матвеевич Логунов воспринимал обычно с изрядной долей недоверия. Палеху он уважал, называл по имени-отчеству и знал, что тот не подведет.

Сейчас даже жалел, что поддался дурацкому самолюбию и не поставил опытного командира Палеху во главе роты. Да еще комиссар Щеглов масла в огонь тогда подлил: «Выдвигай молодых, напористых. Что, Орлов роту не потянет? Еще как потянет, воевать будет как надо, а не портянки у печки сушить». Вот и выдвинули бравого лейтенанта Орлова с подачи комиссара.

Тот, действительно, с первых дней проявлял активность. Уже на третий день лично пошел ночью со своими бойцами и закидал гранатами немецкий пулеметный расчет. И в атаку его взвод неплохо сходил, отбив мешавший батальону выступ. За что получил Красную Звезду и «старшего лейтенанта».

Рассчитывал на Орлова, оправдываясь перед собой за Палеху, только новый ротный надежды не слишком оправдывал. Быстро привыкал к водке, принимал решения наспех, полагая, что в этом и состоит боевая активность.

Вот и дождался. Приперся сегодня выпивший с жалобой на Палеху: «Или он, или я. Мне такие не нужны. Любимчиков развел, снайперы мух не ловят».

Комбат Логунов болтунов на место быстро ставил. Рявкнул на расходившегося Орлова:

– Иди проспись. Мелешь сам не знаешь что. Ермаков сегодня трех фрицев уничтожил. Все бы вы так воевали.

Отправив ротного отсыпаться, спросил Палеху:

– «Максим» нормально работает?

– Нет «максимки». Разбили.

– Ну, другого у меня нет. Жди, пока подвезут. Я тебе последний из резерва отдал. Миной, что ли, накрыли?

– Из дота крупнокалиберный пулемет казенник пробил и кожух издырявил.

– Ну вот видишь, какие там паскуды. Сожги или взорви этот дот к чертовой матери. И комиссар наш успокоится.

– Сожгу, – пообещал Палеха.

– А я тебя в гости приглашу. На жареную баранину.

– Только если Орлова там не будет.

– Чего он тебе сдался? И вообще, учти, что во взводных я тебя держать долго не буду.

– С Орловым местами поменяешь? – подковырнул Василий Палеха комбата. – Такого командира грех обижать. Одни сапоги да портупея чего стоят – хоть прямиком на парад отправляй.

– Ладно, не умничай, – буркнул Логунов. – На обиженных воду возят.

– А чего обижаться? Блиндаж у меня получше, чем твой. Командирский доппаек получаю. До лейтенанта даже дослужился.

– Иди к черту, – засмеялся Логунов и положил трубку.

Когда закончили разговор с комбатом, Палеха приказал подсчитать количество патронов, гранат и бутылок с горючей смесью. Боеприпасов, благодаря разворотливости Василия Васильевича, было пока в достатке.

Дней пять назад на отмели затонул баркас, и Палеха дважды посылал своих бойцов за добычей. Глубина была метра два, люди в холодной воде намерзлись до посинения, пока доставали ящики и коробки. Притащили тяжеленный мешок махорки, радуясь, что не будут страдать без курева. Но когда махру высушили, оказалось, что она никуда не годится – никотин вымыло водой.

– Спалим мы этот дот, – с азартом восклицал Палеха. – Иначе нам Щеглов всю плешь проест и комбату покоя не даст. Все за порванную шинель злится, а про своего погибшего автоматчика даже не вспомнил.

Помкомвзвода Матвей Черных, рассудительный, возрастом немногим более тридцати, задумчиво протирал патроны. Его побитое крупными оспинами лицо кривилось от давней контузии.

К октябрю сорок второго в роте осталось совсем мало бойцов, призванных год назад. Матвей был из немногих, прошедших вместе с отступающей армией путь от западной границы и почти до Москвы. За это время был трижды ранен и три раза выходил из окружения. Обязанности свои выполнял на редкость добросовестно, но все чаще его охватывала тоска. В селе под Борисоглебском у Матвея остались жена, четверо детей и мать с отцом в возрасте под восемьдесят. Тридцать человек ушли из села в первое военное лето и, судя по письмам, остались в живых всего двое-трое. Он уже примирился с неминуемой гибелью, старательно заполнил сведения о себе и закатал исписанный кусочек бумаги в «смертный медальон».

Палехе такое настроение своего помкомвзвода не нравилось, подбадривал, как мог, но Матвей лишь молча смотрел на лейтенанта влажными грустными глазами.

– Чего ты меня, Василий, утешаешь? – как-то выкрикнул он в сердцах. – Воевать за полтора года не научились, да и не научимся. Куда ни глянь, наши русские лежат. Пол-России уже под немцем. Такие у нас грамотные командиры и комиссары. Щеглов на передний край как на колхозное собрание приперся – теперь от страха отойти не может, а нам расхлебываться.

Сегодня в ночь Матвею предстояло идти взрывать дот. Заменил бы его Палеха, да некем. Надежным бойцом был младший сержант Никита Вереютин. Но медлительный, добродушный – в командиры, да еще на такое рискованное дело – не годится.

– Никита, – подозвал Палеха Вереютина. – Бросай свои задушевные разговоры с бойцами по делу и без дела. Эта доброта когда-нибудь дорого обойдется, а ты командир отделения, сержант, не забывай про это. Сегодня ночью, если что с Матвеем случится, возглавишь группу и доведешь дело до конца.

– Есть, – козырнул Вереютин и, помявшись, спросил: – А что с Матвеем может случиться?

– Убивают иногда на войне, заметил, наверное?

– Так точно, заметил.

– Ну и на хрена дурацкие вопросы задавать? В общем, Матвей Черных группу поведет, а Вереютин в случае чего его заменит.

– Поведу, куда я денусь, – отозвался Черных. – Только куда эта тропинка приведет, которые саперы протопчут?

– К доту, – отрезал Палеха. – И прекрати тоску разводить, ты у меня первый помощник. – Потом обернулся к Ермакову. – Ас тобой, Андрюха, я не знаю, что решать. Ты ведь снайпер, а там горючкой да гранатами действовать будем, автоматы возьмем, какие есть.

– Пойду со всеми. Мне же поручили дот уничтожить.

– Эх, нашему теляти волка бы одолеть!

– Вроде того и выходит, – согласился Андрей. – Два раза я в амбразуру попал. Может, зацепил кого из пулеметчиков, может, просто напугал, а что толку? Замену они быстро находят, а мне против ихнего «машингевера» и десяти минут не продержаться. Дурь какая-то – с трехлинейкой против дота воевать.

– Конечно, дурь, – согласился Палеха.

– Сильный у них пулемет, легкой пушке не уступит. Когда начали очереди сыпать, я думал, кирпичная стена меня защитит, а от нее обломки в разные стороны и дыра в две ладони.

– Винтовку с собой возьмешь?

– А чего же еще? – удивился Ермаков. – Автоматов лишних нет, нож у меня имеется, гранатами поделитесь.

– Поделюсь, – растроганно ответил взводный, у которого оба сына были старше Андрея. – Золотые вы все ребята, только…

А что «только» – недоговорил. Впрочем, Андрей старого лейтенанта и так понял. Недолгая жизнь золотым ребятам отпущена, и ничего с этим не поделаешь.

Вышли часа в два ночи. Город искрил ракетами и трассирующими очередями. Во многих местах что-то горело, хотя со времени большой бомбежки 23 августа и пожара, сожравшего Сталинград, прошло уже полтора месяца. Чему удивляться? Дома на три четверти одноэтажные, слепленные из всякой рухляди, кизяков, жердей, глины.

Немногие многоэтажки (в три-пять этажей), рухнув после бомбовых ударов, тлели, то затухая, то вновь загораясь. Нефть в огромных баках давно сгорела, сплывая огненным потоком по Волге. Но время от времени бомбы или тяжелые снаряды поджигали лужи мазута или нефти, скопившиеся в оврагах или подземных трубах.

Ночь в Сталинграде никогда не наступала. Загорались и медленно затухали многочисленные осветительные ракеты. Выгорали лесистые овраги, сухой кустарник – дожди большая редкость для этих мест. Вдруг вспыхивали от трассирующей очереди уцелевшие мазанки где-то на склоне оврага, огонь полз по уцелевшим тыквенным и арбузным плетям.

Первые метров сто прошли, лишь слегка пригибаясь. Впереди трое саперов, следом Матвей Черных, Никита Вереютин и еще шесть бойцов. Среди них Андрей Ермаков. Под ногами хлюпала овражная жижа, затем поднялись по обрыву и здесь едва не нарвались на веер разноцветных трассеров.

Может, услыхал дежурный пулеметчик подозрительный шорох, а может, встрепенулся со сна и врезал в сторону недобитых большевиков. Сколько их уже постреляли, разнесли снарядами, утопили в Волге. Но тянется с того берега нескончаемая орда в рыжих долгополых шинелях, ботинках, примотанных к икрам зелеными тряпками.

И перебежчиков хватает. С жадностью хлебают через край суп, жалуются на комиссаров, голод, бессмысленные атаки, проклинают колхозы, Сталина. Несут все подряд, и ложь, и правду, лишь бы выжить.

Но Сталинград держится. Бегут, в сущности, единицы, по сравнению с той массой, которая упрямо дерется за узкую полоску берега и сдаваться не желает. Летом больше бежали, а сейчас зима на носу. И русские, и немцы помнят, чем закончилась прошлая зима. Ударят морозы, русские тоже ударят – так говорят старые солдаты.

Пулеметчик глянул на часы. До конца смены оставалось минут сорок. С тоской задумался, в какую даль загнала его судьба. Полтора года служил в Польше. Веселая сытная жизнь. Женщин менял, когда хотел. С последней не рассчитался, задолжал двести марок. Пришла к казарме, а он товарища послал. Тот соврал, мол, перебросили срочно в Россию.

Вот и накликал. Под раскаленным солнцем катили через степи, которые не кончаются. Убогие деревушки, глиняные дома, дети в лохмотьях. Оживились, когда добрались до Дона. Там принимали заявки на будущие участки земли. Конечно, после победы.

А земля плодородная, черная, как ржаной хлеб, пойменные луга, где целые стада выращивать можно. И вода в реках чистая, прозрачная, видно, как шевелят хвостами рыбины.

Ели домашнюю сметану, ловили или покупали за гроши уток, гусей. Крестьяне кланялись, снимали картузы и никогда не торговались. Чувствовали будущих хозяев. Однажды изнасиловали девушку лет пятнадцати. Платить деньги было жалко. Кто-то предложил застрелить ее и бросить в воду.

– Всплывет через день-два, шуму не оберешься, – возразил самый старший в компании.

Застрелить и прикопать проще. Но долго, да и патруль набрести может. Девушка билась от страха в истерике, она понимала некоторые слова – учили ведь в школе немецкий.

Выход нашли. Девку успокоили. Собрали ворох ненужных, ничего не стоящих польских злотых, добавили горсть алюминиевых пфеннигов. На пальцах объяснили, что деньги большие, хватит купить новую одежду или поросенка. Девушка, спотыкаясь, брела прочь, она не пришла еще в себя от ужаса и судорожно сжимала в ладони потертые бумажки и серые алюминиевые монетки с изображением орла.

– Интересно, поверила сучка, что эти деньги ничего не стоят? – спросил кто-то.

– Русские тупые, – ответил пулеметчик. – Ей можно было сунуть фантики от конфет или подарить на память упаковки от презервативов.

Удачная шутка вызвала дружный смех.

На подступах к Сталинграду начались отчаянные бои. Высохшая за лето степь горела, лежали бесчисленные тела убитых – в основном, русских, но все чаще попадались и солдаты вермахта.

– Почему не убираете? – спрашивали у похоронщиков, показывая на безобразно раздутые на жаре тела камрадов.

– Не успеваем, – огрызались похоронщики. – Но мы стараемся. О вас позаботимся особо.

На глазах у пулеметчика стали грузить опухший труп. Внутри лопнуло, на землю потекло что-то тягучее, солдаты шарахнулись прочь от невыносимой вони.

– Чистенькими хотели до Сталинграда доехать, – смеялись над молодежью похоронщики, в основном, дядьки в возрасте.

В русских окопах блестели россыпи стреляных гильз. Из перемолотых гусеницами ячеек несло той же трупной вонью. Русские пушки были разбиты и сплющены, но артиллеристы, видимо, сражались до конца – неизрасходованных снарядов почти не оставалось.

То в одном, то в другом месте стояли обгоревшие танки, некоторые нового образца, с удлиненными орудиями и дополнительной броней. Новая броня от русских пушек их не спасла. Из кузова грузовика пулеметчик мог проследить картину недавнего боя. Русские подпускали панцеры на сотню метров и поджигали из своих мелких противотанковых пушек.

Кое-где тела русских и немцев буквально сплетались. Здесь, возле брустверов и в траншеях, виднелись следы недавних рукопашных схваток. Конечно, гренадеры действовали отважно и прорвали оборону. Но как страшны и обезображены были их лица, рассеченные саперными лопатками, головы, треснувшие от ударов кованых прикладов.

Все русские были вооружены винтовками со штыками. Четырехгранные узкие, как иглы, лезвия оставляли совсем крохотные отверстия, но каждый солдат вермахта знал, что удары этих штыков приносят смерть. Чаще всего мучительную, так как русские били врага в живот, прокалывая кольца кишок, мочевой пузырь или поражая самое уязвимое место – солнечное сплетение.

В этом месте машины двигались, как назло, медленно, все было изрыто траншеями и воронками. И со всех сторон на проезжающих смотрели помутневшие от жары выпученные глаза, а черные рты были распахнуты в последнем крике.

Кто-то из знающих рассказывал, что в Красной Армии не хватает патронов, а штыковому бою солдат учат весь день, оставляя час-два на изучение трудов Сталина.

Грузный рыжеволосый солдат неуверенно хвалился, что со своим пулеметом он не подпустит русских ближе ста метров:

– Гляди, сколько их навалено из МГ-34?

– А вон и пулеметный расчет лежит, – ободрили его. – Тоже с МГ-34 воевали, а затем бежать пытались, но их штыками в спину добили. Когда несется такая орда и каждый из них выпил по кружке водки, русских уже ничего не остановит.

– Перед штыковым боем не следует есть горох, – учил другой умник. – Один удар – и все содержимое плещется у тебя в брюшине.

От таких разговоров становилось тошно. Допивали остатки рома или шнапса, курили одну за другой сигареты.

Почти в каждой деревне или хуторе вырастало кладбище – ряды крестов с касками наверху и аккуратными табличками с именами-фамилиями. Говорили, что позже их заменят на мраморные памятники.

Мало кто в это верил. Генералам, может, и поставят, а солдаты – отработанный материал. Как говаривал Наполеон – «навоз истории». Русские, конечно, войну проиграли, но и Германии она обошлась такими потерями, что не скоро дойдет дело до мрамора. Все это было давно, в славное время побед и жирной жратвы. Сейчас все по-другому. Мрачные развалины, темная холодная река, много погибших друзей и ничего бодрого впереди. Русские поклялись, что не отступят за Волгу. Вдруг это так и случится? А когда река замерзнет, по льду хлынут резервные части, сытые, в полушубках, со своими начищенными штыками, к которым прибавилось немало пулеметов.

Пулеметчик наклонился и, загораживаясь воротом шинели от пронизывающего ветра, прикурил сигарету. Внезапно он почуял опасность, сделал движение, чтобы обернуться, но шею рванули с такой силой, что хрустнули позвонки. Нож вонзился ему в грудь. Сержант Черных осторожно опустил тело на дно окопа и быстро выпрыгнул наружу.

Во взводе очень бы пригодился пулемет. Тем более нового образца МГ-42 с оптическим прицелом, но тащить на себе лишнюю тяжесть было не с руки. Можно захватить на обратном пути. Только лучше не загадывать – будет ли он вообще, обратный путь.

Неподалеку резко хлопнул миномет. Зазвенела, набирая высоту, мина. Следом еще один хлопок, и все вокруг заполнилось ярким светом. Ракета медленно опускалась на парашюте, и длилось это долго.

Группа, растянувшись цепочкой, продолжила путь. Ночью, когда становилось относительно тихо, более отчетливо плыли запахи дыма, нефти, разлагающейся плоти, горелого железа. Временами ветерок с Волги, разгоняя вонь, приносил дух сырости, водорослей и нахолодавшей за последние недели воды.

Доты чаще всего оборудуют немного в стороне от основной линии траншеи. Обстреливают их гораздо чаще, и если пулеметчики могут отсидеться под толстым слоем бетона и кирпичей, то солдаты в землянках и легких блиндажах несут немалые потери.

Этот дот тоже находился в стороне от траншеи и кирпичных нор. Такое положение немного облегчало задачу, но какое-то охранение и наверняка мины поблизости имеются.

– Кажется, здесь, – прошептал сапер, показывая рукой в темноту.

– Давай присмотримся, – опустился на корточки Черных.

Но развалины выглядели одинаково. Гребень стены, который выбрал для ориентира сержант, ничем не отличался от соседнего. Амбразура пряталась в темноте.

– Кажись, вон там, – неуверенно подтвердил свою догадку сапер.

Ермаков дождался очередной ракеты и тоже узнал место. Гребень развалило снарядом, но амбразура различалась хорошо, по-прежнему прикрытая заслонкой. Боятся, что запустят гранату, а наблюдатель находится где-то рядом.

Двое бойцов, держа автоматы наготове, полезли по уступам вверх. У одного из-под ботинка вывалился кирпич. Раздался возглас на немецком языке. Бойцы замерли, вжавшись в груду кирпича. Возглас повторился, уже с угрозой. Требовали откликнуться или назвать пароль. Шипя, взлетела новая ракета. При ее свете Андрей увидел немца в громоздкой теплой шинели с автоматом в руках.

Тот, который запускал ракету, теперь держал наготове гранату, готовясь выдернуть запальный шнур. Оба бойца из взвода Палехи непростительно медлили. Если их даже не заметили, то немцы не успокоятся, пока тщательно не проверят подходы. Свет ракеты начал меркнуть, немец рванул шнурок, и почти одновременно выстрелил Ермаков.

Пуля вошла точно в середину груди. Гранатометчик исчез, а его напарник дал длинную очередь наугад. Если автоматные пули шли куда попало, то граната взорвалась под ногами одного из бойцов, который взбирался на дот.

Теперь медлить было нельзя. Черных и Ермаков выстрелили в автоматчика одновременно, но тот оказался на редкость проворным, нырнул в свою нору и выбросил оттуда сразу две гранаты. Теперь ракеты, шипя, взлетали повсюду. Взрывами гранат оба бойца, так и не сумевшие взобраться на крышу дота, были тяжело ранены и ворочались в луже быстро растекающейся черной крови.

Группа, как было условлено, разделилась на две части. Матвей Черных с одним из саперов минировали амбразуру. Андрей со вторым сапером подбежали к задней дверце. Куски тола были сложены в вещмешок, запальный шнур торчал наружу.

Спички гасли, их задувал ветер. Оба нервничали. Боец, подбежавший на помощь, сунул зажигалку, огонек бензинового пламени вспыхнул и погас, успев все же зажечь шнур. Мешок со взрывчаткой полетел под дверцу, но добровольный помощник, выронив зажигалку, упал, тяжело раненный очередью сверху.

Наблюдатель с крыши добил бойца и выпустил остаток магазина в Ермакова и сапера, которые вжались в стену. Пули размалывали обломки кирпичей у них под ногами, рядом шипел бикфордов шнур, подбираясь к брускам тола. В этот момент у наблюдателя закончился магазин.

– Бежим!

Андрей дернул сапера за руку, и оба кинулись в темноту. Унтер-офицер на крыше, меняя магазин, не увидел мешка со взрывчаткой, а шипение бикфордова шнура заглушали выстрелы и хлопки ракет. Рвануло так, что осыпался угол траншеи, за который успели нырнуть сапер и Андрей.

Дверцу вмяло внутрь, но металл выдержал. Тело бойца, так вовремя подоспевшего со своей зажигалкой, превратилось в бесформенный обрубок, на груди тлел изодранный в клочья бушлат. Ермаков секунду колебался, прежде чем бросить бутылку с горючей смесью, но времени оттащить в сторону тело бойца не оставалось.

– Ну что, кидаем? – спросил сапер, который считал Андрея за старшего. – Авось, не обидится парень.

Бутылки, звякнув, раскололись. Густая жидкость вспыхнула, залила бетонированную площадку перед дотом и сочилась в щель, где взрыв отогнул дверцу.

– Мало взрывчатки! – кричал сапер. – У них дверь сантиметров пять толщиной.

Матвей Черных и второй сапер тоже сработали не слишком удачно. Вещмешок с толом откатился по склону метра на полтора, и взрыв не вышиб заслонку, лишь отколол края кирпичей.

Из соседней траншеи уже бежали на помощь. Немцы разглядели при свете ракет, что взорвать дот русским не удалось. Красноармейцы скупо отстреливались из автоматов, но боезапаса надолго не хватит. Двое бойцов, которые первыми пытались взобраться на дот, лежали, иссеченные осколками. Их торопливо перевязали. Одному, который мог кое-как передвигаться, Черных приказал:

– Иди… ползи. В общем, выходи к нашим, пока всех в кольцо не зажали.

Проклятый дот не горел. Из-под дверцы выбивало дым, но команда дота затаилась, ожидая с минуты на минуту помощь.

– Матвей! – позвал Ермаков контуженного взрывом сержанта. – Я полезу наверх. Там позиция удобная, сколько смогу, задержу атакующих. А вы что-нибудь придумайте. У нас времени не больше десятка минут.

Пристроившись за мешками с песком, Ермаков выцеливал мелькающие фигуры и, нажав на спуск, торопливо передергивал затвор. Стрельба получалась неточной, хотя одного он, кажется, срезал. Важнее было прижать атакующих к земле. Беглый огонь, пули, пролетающие над головой, заставляли немцев искать укрытия, но одновременно они усилили огонь.

Атака прекратилась. Понеся какие-то потери, немцы не торопились подставляться под пули. Привычки противника Ермаков знал. Догадывался, что вот-вот посыпятся мины, и спасения тогда не будет. Обожгло руку повыше локтя. Андрей с руганью передернул затвор. Неужели придется подыхать на крыше этого проклятого дота?

К нему вскарабкался Матвей Черных. Что-то искал, потом показал на невысокую трубу, сантиметров тридцать в высоту.

– Вентиляция. Я так и думал, что она тут есть.

Пулеметная очередь заставила их прижаться теснее к бетонной плите. Из распоротого пулями мешка сыпался песок. Сержант осторожно опустил в трубу одну, за ней вторую бутылку. Вырвался язык пламени.

– Там, наверняка, решетка, – сказал Черных. – Может, двойная. Я с такими штуками уже сталкивался. Гранат бы еще или бутылку с горючкой.

Андрей пошарил руками вокруг: фляга с водой, ребристая коробка из-под противогаза и завернутая в тряпку бутылка с горючей смесью, про которую он в горячке забыл. В нише лежали две небольшие гранаты, похожие на гусиные яйца, и автоматные магазины.

– Кидай, у тебя лучше получается, – протянул он бутылку и гранаты Матвею.

Со всех сторон стреляли. Черных опустил бутылку в трубу а затем, выдернув запальные шнуры, бросил обе гранаты одновременно.

Взрыв перекосил трубу. Огненным языком взметнулась горючая смесь, внутри дота разгорался огонь. Часть команды выскакивала через амбразуру, остальные, отжав заднюю дверцу, пытались выбраться с тыла.

Трое пулеметчиков, которые выбирались через амбразуру, сумели выскочить. Забросали подходы гранатами, а затем под прикрытием автоматных очередей скатились по склону и исчезли среди развалин.

Трое других немцев с трудом протискивались через заклинившую дверь. Их подгонял огонь. На унтер-офицере горела одежда, но он непрерывно стрелял, прикрывая двух своих подчиненных. Их расстреляли в упор, и все трое остались лежать у входа. Внутри дота трещали в огне патроны, раза два рвануло как следует – видимо, сдетонировали гранаты.

На задание уходили одиннадцать бойцов, вернулись шестеро. Сапера с перебитыми ногами донести не смогли, истек кровью на полпути. Из амбразуры, задней дверцы и трубы вырывалось пламя, дот продолжал гореть, а на позиции роты посыпались мины.