Читать книгу Докричаться до отца - Владислав Дорофеев - Страница 3

Ефрем, сын Ильи, был еврей, да такой, что ни у кого не возникало в том сомнения, и не только по причине внешнего его вида, образа жизни и одежды местечкового еврея, жида, как говорили тогда в Российской империи, его лица и повадок, но, прежде всего по вере и силе веры раввинской, потомка Левита. Ефрем появился на свет в 1813 году. Об Илье отце Ефрема ничего не известно, кроме имени и его происхождения, ни единой детали.

Ефрем однажды понял, отчего народы в одной стране вдруг подчиняются героическому или гибельному инстинкту. Ефрем понял, что у каждого рода, каждого племени, каждой нации есть свой запах, особый ни с чем не сравнимый запах жизни, который никогда и нигде не повторяется, только у человека того же рода. Запах влек этот народ, или этот род, который влекся к гибели или подвигу. С тех пор запах рода сопровождал Ефрема повсюду. И никто не мог предугадать его намерений, потому что никто не мог и подумать, что его определяющим началом и стимулом был запах; он был первым человеком, который открыл закон запаха своего рода. И он понял со временем источник запаха. Это запах влагалища матери семьи, матерей семей рода, матерей семей народа.

У Ефрема была жена Мария. Печальные иудейские языки могли бы сказать, что Мария Ефрема похожа на Марию Иосифа. Возможно, что это так и было. Но вот что было совершенно точно, так это то, что Ефрем был раввином, поскольку был из левитов. Но на жизнь он зарабатывал ювелирным ремеслом. А на правах главы рода решал вопросы жизнедеятельности огромной еврейской семьи, предки которой вышли в пятнадцатом веке из Испании, затем через Францию и Германию добрались в восемнадцатом веке до Российской империи. Про таких принято говорить, евреи-ашкенази.

Дальше начинается период оплодотворения и ассимиляции рода в России. Было это в небольшом еврейском местечке с неблагозвучным названием Пинск, на территории нынешней Белоруссии. Частные и человеческие детали и обстоятельства истории ассимиляции моего рода утеряны. Видимо, навсегда.

Ефрем физически всегда чувствовал стремительную иглу веры, осязал устремленность своего народа к Богу. Он всегда видел внутренним зрением, как еврейский народ вытягивается в единую иглу, пронизывающую время, чувствовал ток желаний и стремлений к одной цели, слышал движение в едином направлении. Единое стремление к Богу. Ефрем знал, что, когда евреи уходили в сторону от Бога – они умирали при жизни. Еврей – это не синоним Бога. Бог – это синоним еврея. Бог у еврея в крови.

Об этом Ефрем говорил своим молящимся евреям. Всегда так говорил. И евреи его всегда так! слушали.

Утро 26 августа 1842 года Ефрем встретил в сложном состоянии души. Он верил в Бога, он знал, что все от Бога и всё – Бог. Но он не спал третьи сутки, и, все равно, кажется, не успевал с заказом для важного чиновника, который должен был сегодня, проездом из Варшавы в Петербург, заехать к нему за огромной рубиновой диадемой. Диадема расплывалась от усталости перед глазами, вот она превратилась в огромное мокрое пятно, в которое он погрузился с головой и ушами. Ему нужно было закончить сегодня диадему, потому как заказчик обещал за срочность заплатить в полтора раза дороже. Этих денег хватило бы на ремонт синагоги. Конечно, евреи проживут и с потрескавшимся потолком, и Господь не обидится на то, что в самые сильные дожди с потолка капает на спины благоверных. И, все же хотелось бы.

Но душа Ефрема была в смятении по другому поводу. Причиной явилась Мария. Мариины стоны.

Всю ночь за стеной стонала Мария. Она никак не могла родить. В полночь к ней вызвали русскую повитуху, потому что еврейская умерла утром того дня, потому что еврейская скоропостижно умерла утром того дня, и не было времени везти из другого местечка. Баба цепкими пальцами мяла и тискала его любимую жену, но напрасно. Уже шесть часов и тридцать две минуты его драгоценная Мария пытается родить на свет какого-то обормота. Конечно, Господь дает. Ефрем рад. Но Мария стонет. Марии больно. Марию жалко. До слез. И очень тревожно. До слез. Ефрем боялся, тревожился за судьбу ребенка. Еще больше Ефрем боялся за жизнь Марии. Господи! Прости меня! Но, если думаешь, кого мне оставить – Марию или ребенка – выбери Марию – она потом родит нам с тобой другого ребенка. Еще лучше, если ты мне подаришь их обоих.

Ефрему уже казалось, что Мария сейчас умрет, потому что потом умрет Иисус. Но сначала умрет маленькая, изящная головка Марии, её длинные черные волосы, и брови дугой. Крепкие маленькие ладони. И глаза. Тигровые глаза. Пламенеющий взгляд. Это не глаза, а куски пламени. Горящая свеча. В этих глазах всегда огонь, пламень. И огонь этот не адов. В глазах судьбы.

Крик? Чей?

Боже мой! Родила? Кто? Боже, кого ты мне подарил? Мальчик! Наконец-то сын. Дар Божий! Дорофей – по-гречески, а не Иисус! Пусть так и остается! А я успею сделать к сроку эту золотую заразу для петербургского брюхатого казенного вора.

Но на следующий день шаббат.

На следующий день Ефрем так говорил своим евреям: «Кажется мне иногда, что на пустыре времени я стою один. Но на площади смерти так тесно, что мне приходится расталкивать локтями толпу, спешащую к огромному дому, над входом в который написано: „Бессмертие. Вход не для всех.“. Давка ближе к двери усиливается. Стоп! Ложь одиночества была кажущейся ложью. Перед входом в дом огромная сила распускает свои лепестки, пространство становится непроницаемым, а прикоснувшиеся к нему исчезают, будто их и не было. А я вхожу под своды непозволительной силы, и оказываюсь на пустыре времени один и в тишине. Время дышит в спину. Теперь толкает в грудь. Сейчас окручивает кольца вокруг меня. За что мне дан этот выбор, почему я вхожу на пустырь? Кто меня ждет в доме. Моем? Теперь мне нужно сделать шаг и войти в мой дом. Я сейчас! Я – не смертен. Я – бессмертен».

А диадему Ефрем успел завершить к пятничному зажиганию свечей, то есть примерно к семи вечера.