Читать книгу Дым империи - Ян Бруштейн - Страница 6

А дедушка скажет «Лехаим»,

А бабушка даст пирожок…

Не время, а мы утекаем,

И медленно таем, дружок.

Случилось что должно на свете —

На мелочь судьбу разменял…

Но папа на велосипеде

Ещё покатает меня,

Ещё я поплачу над мамой —

Ушедшей, седой, молодой…

Ещё постою я, упрямый,

Под нашей печальной звездой…

Когда я вышел из Египта —

Был молодым, весёлым, гибким,

Как абиссинская лоза.

Мы шли тогда по самым гиблым

Местам, и ветер ел глаза.

Потом я возле золотого

Тельца плясал, и гибло слово,

Горел песок, и стыла кровь…

Мне не было ни сна, ни крова,

Ни мяса жертвенных коров.

Я жил как шёл, кормился маном,

За облаком сухим и странным

Топтал пустынную тропу,

И знал, что там, за Иорданом,

Нет места беглому рабу.

Я умираю на границе,

И только молодые птицы

Летят свободно надо мной.

Я знаю: сын меня стыдится,

Уже чужой, уже иной.

Я вижу, плача и слабея,

Как амулет он сдёрнул с шеи —

Египетский подарок мой.

И золотого скарабея

Швырнул недрогнувшей рукой.

В забубённом Сестрорецке, возле озера Разлив,

Я своё пробегал детство, солнцем шкурку прокалив.

Там, где Ржавая Канава, там, где Лягушачий Вал,

Я уже почти что плавал, далеко не заплывал.

Эта финская водица да балтийский ветерок…

Угораздило родиться, где промок я и продрог,

Где коленки драл до мяса – эту боль запомнить мне б —

Где ядрёным хлебным квасом запивал солёный хлеб,

Где меня жидом пархатым обзывала шелупня,

Где лупил я их, ребята, а потом они – меня.

Только мама знала это и ждала, пока засну…

Я на улицу с рассветом шёл, как будто на войну.

Чайки громкие летали, я бежал, что было сил,

Со стены товарищ Сталин подозрительно косил…

Сам себя бедой пугая, сбросил маечку в траву,

Приняла вода тугая, и я понял, что плыву!

Непомерная удача, я плыву, а значит – жив…

Называлось это – дача, детство, озеро Разлив.

Мой прадед, плотогон и костолом,

Не вышедший своей еврейской мордой,

По жизни пёр, бродяга, напролом,

И пил лишь на свои, поскольку гордый.

Когда он через Финский гнал плоты,

Когда ломал штормящую Онегу,

Так матом гнул – сводило животы

У скандинавов, что молились снегу.

И рост – под два, и с бочку – голова,

И хохотом сминал он злые волны,

И Торы непонятные слова

Читал, весь дом рычанием наполнив.

А как гулял он! Стылый Петербург

Ножом калёным прошивая спьяну,

И собутыльников дежурный круг

Терял у кабаков и ресторанов.

Проигрывался в карты – в пух и прах,

И в жизни не боялся перебора.

Носил прабабку Ривку на руках

И не любил пустые разговоры.

Когда тащило под гудящий плот,

Башкою лысой с маху бил о брёвна.

И думал, видно, – был бы это лёд,

Прорвался бы на волю, безусловно!..

Наш род мельчает, но сквозь толщу лет

Как будто ветром ладожским подуло.

Я в сыне вижу отдалённый след

Неистового прадеда Шаула.

Маленький сапожник, мой дедушка Абрам,

Как твой старый «Зингер» тихонечко стучит!

Страшный фининспектор проходит по дворам,

Дедушка седеет, но трудится в ночи.

Бабушка – большая и полная любви,

Дедушку ругает и гонит спать к семи…

Денюжки заплатит подпольный цеховик,

Маленькие деньги, но для большой семьи.

Бабушка наварит из курочки бульон,

Манделех нажарит, и шейка тоже тут.

Будут чуять запах наш дом и весь район,

Дедушка покушает, и Яничке дадут.

Дедушку усталость сразила наповал,

Перед тем, как спрятать всего себя в кровать,

Тихо мне расскажет, как долго воевал:

В давней – у Котовского, а в этой …

                              будем спать…

Маленький сапожник, бабуле по плечо,

Он во сне боится, и плачет в спину мне,

И шаги все слышит, и дышит горячо,

И вздыхает «Зингер» в тревожной тишине.

Мальчишка с пристани ныряет.

Он нас с тобой не повторяет,

Хотя знакомые черты

В нем проступают ежечасно.

Ах, прыгать в море так опасно

С бетонной этой высоты!

Он неуклюжий, долговязый,

Грубит, и с нежностью ни разу

На нас с тобой не поглядел.

Из всех рубашек вырастает,

Вокруг него – иная стая,

И мы как будто не у дел.

…Из моря выйдет посиневший,

Так быстро вырасти посмевший

(Попробуй-ка, останови!)

Шагнет на край, взмахнёт руками,

И скроется за облаками

От нашей суетной любви.

Он приспособлен для полёта,

И радости тугая нота

В солёном воздухе дрожит.

Мальчишка с пристани ныряет,

Он нас с тобой не повторяет

И нам он не принадлежит.

Откликнется на имя Сына,

Потом – сажёнками косыми

Навстречу ветру и волнам

От нас, от нас – по белу свету.

Но отчего ж в минуту эту

Так горестно и сладко нам?

Лубны, Миргород, Диканька —

Ты попробуй, чудик, встань-ка

На забытые следы.

Девочкой была бабуля,

И степные ветры дули,

И стихали у воды.

Принимала речка Сула

Всё, что смыло и уснуло,

Уносила до Днiпра —

Все испуганные плачи,

Все девчачьи неудачи,

Все побеги со двора…

Лубны злые, золотые,

В прежнем времени застыли,

Словно муха в янтаре,

Вместе с криками погрома,

Вместе с ликами у дома,

И с убитым во дворе.

Миргород, Диканька, Лубны…

Снова улицы безлюдны,

Только ходит в тишине

Николай Василич Гоголь —

Вдоль по улице убогой,

В страшном бабушкином сне…

Мой брат бородат, преисполнен огня

И радостной веры.

Возможно, мой брат осуждает меня,

Надеюсь, что в меру.

Он беден, и ноша его велика:

Всевышний да дети.

В его бороде утонули века,

В глазах его ветер.

Он там, где ракеты летят во дворы,

Он вместе со всеми.

Лежат между нами века и миры,

Пространство и время.

Молись же, молись, чтобы здесь, на звезде,

Огни не погасли…

Приехал ко мне на один только день —

Я плачу, я счастлив.

Его поджидают судьба и хамсин,

Пути и потери.

Что делать, так вышло, он Божий хасид,

И ноша по вере.

А я, стихотворец, вовеки неправ,

И верю не слишком…

Печаль моя, свет мой, возлюбленный рав,

Мой младший братишка.

Я там, где иглы минаретов

Звездами небо помечали,

Стремился в клезмерное лето

Навстречу счастью и печали.

Где величавые хасиды

На языке почти забытом

Субботу пели с древней силой,

Как будто шторм гудел за бортом.

И эта музыка на идиш

Среди победного иврита —

Казалось, дверь толкнёшь, и выйдешь

Во время, что давно закрыто.

И дед, в губах зажавший дратву,

И бабушка с кошерной рыбой…

Я на горячий Север, к брату,

Где всё припомнить мы могли бы.

Под небом выжженным и тусклым

Одна судьба на многих лицах.

А я писал стихи на русском,

На самом близком во языцех.