Читать книгу «Мессершмитты» над Сицилией. Поражение люфтваффе на Средиземном море. 1941-1943 - Йоханнес Штейнхоф - Страница 3

ТРАПАНИ, 25 ИЮНЯ 1943 Г

Оглавление

Вражеский налет на Мессину (200 самолетов). Тяжелые повреждения частного жилья, общественных зданий, казарм и других военных объектов. Хранилище топлива в огне, склад боеприпасов взорван. Железнодорожное сообщение между Палермо и Катанией прервано. Потери, сообщенные к настоящему времени: 62 убитых, 75 раненых.

Военный дневник главного командования вермахта. 25 июня 1943 г.

Мы обнаружили тяжелые бомбардировщики в 160 км от Трапани. Они были справа у воды, скользя над гребнями волн в направлении Северной Африки. К этому времени мы израсходовали все наши боеприпасы, топлива оставалось мало. Это было то, что тревожило и стариков и новичков. Над нами было серо-синее небо. Я мог слышать отчаянные крики: «Мой бак почти сух – я утону!»

Дневник гауптмана Кёлера из 1-й группы 77-й истребительной эскадры. 25 июня 1943 г.

В ходе оборонительного боя против бомбардировщиков, атаковавших Мессинский пролив, истребительные части провалили свою задачу. По одному пилоту из каждой истребительной группы будет отдано под трибунал по обвинению в трусости в боевой обстановке.

Геринг, рейхсмаршал. Дневник гауптмана Кёлера из 1-й группы 77-й истребительной эскадры. 25 июня 1943 г.

Генерал[28] прибыл 24 июня и сразу выехал на командный пункт на горе Эриче. В привычной для себя лаконичной манере он попросил доложить о наших недавних действиях и выразил желание поговорить с командирами обеих групп и командирами их эскадрилий.

Рассевшись на табуретах и в шезлонгах перед бараком, они смотрели ему в лицо, когда он начал говорить. Он рассказывал о противовоздушной обороне рейха, о способах борьбы с четырехмоторными бомбардировщиками и о тактике. И когда он закончил, ни один из них не задал вопросов. Пока он говорил, выражения их лиц, словно быстрорастущее дерево, стали задумчивыми и скептическими.

Со словами «Очень хорошо – тогда до завтра» генерал поднялся и отбыл.


Толстяк разбудил меня в сумерках на рассвете. Я чувствовал себя опустошенным, поскольку спал мало, и в моих ушах еще звучали слова генерала: «Сближайтесь. Не открывайте огонь слишком рано. Заходите на них на встречном курсе в сомкнутом строю…»

Очень рано мы были уже готовы к вылетам. Предыдущим вечером с Сардинии перелетела истребительная группа Кудделя Уббена[29], 3-я группа моей эскадры, ее прилет совпал с прибытием группы Мейера[30] и одной группы эскадры «Туз пик»[31]. Теперь аэродром Трапани был переполнен «мессершмиттами», словно на авиашоу, и мы очень хорошо понимали, какие гибельные последствия мог бы иметь внезапный налет.

Мы сидели перед бараком под оливковыми деревьями, в нескольких шагах от наших самолетов и от щели тоже, и вели пустые светские беседы, абсолютно не связанные с тем, что действительно каждый из нас думал. При этом мы все время настороженно прислушивались, не принесет ли утренний бриз угрожающий грохот двигателей.

Ночь не принесла свежести, а день обещал стать настоящим пеклом.

– Хорошо, парни, генерал собрался показать нам, как надо вести воздушный бой, – сказал Фрейтаг, – и это будет точно так же, как парад на партийном съезде.

– Куддель, ты когда-нибудь «Летающую крепость» видел вблизи?

– Нет, – ответил Куддель Уббен. – Я считаю, что это опасно. Они не скажут мне спасибо.

– Но генерал вчера вечером сделал это все так замечательно просто, – назидательным тоном школьного учителя заметил Фрейтаг. – Вы все еще сомневаетесь в том, что мы должны атаковать их на встречном курсе, снизу и с задней полусферы, или в фантастических вещах, которые делают синеглазые мальчики из ПВО рейха? Он только забыл спросить, сколько из нас не умеют плавать.

– Вы все равно утонете, даже если умеете плавать. Если вы выпрыгнете на парашюте и не увидите землю, никто не сдвинется, чтобы подобрать вас.

Уббен кое-что знал о море. До того как перевестись в авиацию, где сделал быструю карьеру, он служил матросом на эсминце. Как и Гёдерт, он был одним из тех, на ком держалась эскадра.

Фрейтаг ударил рукой невидимую муху.

– Конечно, только вы не думаете об этом, – заметил он.

– Забавная вещь, – произнес Уббен, – как только я пересекаю побережье и удаляюсь от моря, мне всегда кажется, что мой двигатель шумит в два раза сильнее.

Слушая этих молодых гауптманов, было трудно вообразить, что они занимают важные военные посты. Но это был профессиональный стиль – стиль, который развился в ходе этой особенной войны. Командир авиационного подразделения, без сомнения, первым атаковал противника, но когда бой начался, никто не мог быть лидером, все становились просто пилотами, которые рассчитывают только на свои собственные силы в единоборстве с другим летчиком – одним из тех, кто присягал Англии.

Мейер был молод, ярок и мало отличался от Фрейтага с его известной беспечностью. Они оба принадлежали к особому типу летчиков, типу, родившемуся в успешные годы войны в воздухе.

Нежный утренний бриз покачивал деревья оливковой рощи, но не приносил никакой прохлады, воздух был влажным и липким – типичная погода сицилийского лета.

Я потерял счет тому, сколько раз сам с собой обсудил, как буду вести атаку. Мне не хватало опыта. Над Ла-Маншем, в ходе Битвы за Англию, я командовал эскадрильей. Я знал теорию управления большими группами истребителей, но никогда еще не делал это на практике. Если лидер летит слишком быстро, так, что все формирование растягивается в задней полусфере, начинается настоящий концерт, повторяющиеся запросы по радиотелефону от тех, кто отстает позади. Если же он летит слишком медленно, это означает, что во время виражей, – которые в любом случае должны выполняться плавно со скольжением, – внутренний пилот[32] будет терять высоту из-за недостатка скорости.

Я задавался вопросом, смогу ли обеспечить целостность своего формирования к моменту перехвата четырехмоторных бомбардировщиков? Возможно, я должен буду атаковать на встречном курсе? А затем, конечно, возникали обычные мысли – те, что вы никогда не сможете подавить: убийственный ответный огонь с «Летающих крепостей», спуск на парашюте, резиновая спасательная шлюпка…

– Господин майор, – слышал я чьи-то слова, – только что приземлился оберст Лютцов[33], инспектор на Юге.

Последний раз я видел Лютцова на юге России. Летом 1942 г., когда началось наступление на Сталинград, моя группа была придана его эскадре. С тех пор мы стали друзьями. Едва выйдя из автомобиля, он закричал мне: «Я хочу быть здесь во время вашего первого большого оборонительного боя!»

Под оливковыми деревьями около барака были полукругом расставлены шезлонги. Мы сели в них и рассказали друг другу о том, что произошло с нами после последней встречи. Нельзя было представить летчика-истребителя, ожидающего команды на взлет, без этого предмета мебели. Сколько часов я провел в шезлонге с начала войны? Это началось на Западе, в ходе «сидячей войны» с Францией, когда мы лишь иногда гонялись за разведывательными самолетами, – абсолютно безопасное занятие по сравнению с тем, что мы делаем теперь. Но начиная с того времени мы были почти в постоянном состоянии готовности, и если не в «кабинной готовности», сидя в своих самолетах, то в шезлонгах рядом с ними. День кажется очень длинным, когда тратишь его на ожидание и нечем занять голову, кроме войны в воздухе.

Сегодня, впервые после Битвы за Англию, я ощущал ту же самую гнетущую атмосферу, что поражала нас тогда. В августе и сентябре 1940 г. мы обычно были в состоянии готовности уже на рассвете. После завтрака, который у большинства застревал в глотке, пилоты собирались перед штабом, бараком Ниссена на краю аэродрома. Бледные и невыспавшиеся, молодые, почти мальчики, они молча стояли, прислонившись к стене барака, или подпирали коленями капот «кюбельвагена»[34]. Иногда кто-то бросал короткое замечание о погоде или предстоящем вылете. В сумерках мерцали огоньки сигарет. Наши брюки из плотной ткани, щедро снабженные карманами, были известны как «штаны Ла-Манша». Поверх кожаных курток мы надевали желтые спасательные жилеты, к которым было пристегнуто различное снаряжение, предназначенное для того, чтобы дать нам больше шансов на спасение в случае, если придется покинуть самолет: пакет с краской, окрашивающей воду в ярко-желтый цвет, неуклюжий сигнальный пистолет «Вери», патроны к нему, сигнальный фонарь и аварийный запас продуктов. И каждый из нас щеголял в желтом шарфе, изношенном от частого употребления. Отчасти это было щегольство, но он оказывался необходим, когда вы падали в море и хотели привлечь внимание своих спасательных гидросамолетов или британских скоростных катеров – с неизбежным пленом как условием спасения.

Затем принималось решение о вылете, о времени, о порядке взлета эскадрилий, о боевом порядке, который они должны сформировать. Если же метеоусловия над Британскими островами задерживали нашу отправку, мы подвергались испытанию ожиданием в шезлонгах во мраке бараков Ниссена около пункта рассредоточения эскадрильи. Разговоры очень быстро затихали или превращались в неясный ропот. Большинство пилотов, прикрыв глаза, дремали или притворялись спящими. Звонок полевого телефона действовал на нас подобно удару током: ну наконец-то! И если звонок был всего лишь сводкой погоды или стандартным запросом о состоянии самолетов, многие проклинали телефон, как инструмент пытки, продлевавший агонию пассивного ожидания, возможно, на минуты, а возможно, на часы. И все снова обосновывались в удобных шезлонгах, в которых можно было, по крайней мере, физически расслабиться.

Именно к таким шезлонгам в тени оливковых деревьев я вел Лютцова. Ветераны с пестрым прошлым, они были наиболее ценными предметами в нашем багаже. Их веселая полосатая обивка мирных дней давно расползлась и была удалена. Теперь их деревянные каркасы, отполированные постоянным контактом с человеческой кожей, были обтянуты крепким серым палаточным холстом.

– Сегодня ваш большой шанс, – сказал Лютцов. – Во время атаки вы должны держаться друг к другу близко и отклонять любые мысли о столкновении со «спитфайрами». «Крепости» подобны флоту линкоров, и вы можете добраться до них, только если прорываетесь через их заградительный огонь компактной фалангой.

– Ради бога, Францл, – вставил я замечание, – избавьте меня от благоговейных речей! И так день за днем сверху на наши головы дождем сыплются советы и инструкции. Генерал то и дело ставит нам в пример храбрых пилотов ПВО рейха. Он также сообщает нам, что рейхсмаршал имеет чрезвычайно низкое мнение о летчиках-истребителях, воюющих здесь, на Юге. Фактически наши рассуждения о слабости достигли той стадии, когда единственной реакцией ребят будет сарказм и они просто не будут больше слушать. Вы должны помнить, что они больше не группа молодых героев, которые рискуют жизнью, не задумываясь ни на секунду. Но они не теряют и мужества. Горстка их пережила Битву за Англию, и с тех пор они без передышек были в боях и вели их смело и хорошо. Когда подходит чья-то очередь уйти, его место занимает менее опытный человек. Но новички имеют мало шансов пройти через этот ад. Они недостаточно обучены, и немногие из них переживают первое критическое время.

– Вы там не знаете, как ужасен этот театр. Это главным образом вода, и в конечном счете она добирается до всех нас. Мы открыты врагу и не имеем никакого прикрытия. Они сотрут нас, держа на земле и уничтожая наши стоянки и мастерские. Вы, используя любую возможность, случайно, не верите в тевтонского сверхгероя, который после бомбежки вылезет из земляной щели и, отряхнув пыль со своих ног, поднимется на стальных крыльях в ледяные небеса, чтобы сеять опустошение среди «Летающих крепостей»?..

В этом месте я понял, что скатился до непочтительной манеры разговора Фрейтага. Лютцов, казалось, был такого же мнения, поскольку посмотрел на меня долгим, пронзительным взглядом. Какое-то время он молчал, затем внезапно, как будто с его глаз упала пелена, спросил:

– Да, но каким образом это все закончится здесь?

– Как раз об этом я хотел спросить у вас!

Опять наступила тишина. Что-то, вероятно, его сдерживало, прежде чем он продолжил:

– Сегодня перед вылетом из Рима я был на оперативном совещании у главнокомандующего на Юге. Этой ночью англичане бомбили Вупперталь. Свыше 10 тысяч зажигательных бомб вызвали сплошные пожары на расстоянии от 3 до 5 километров. В то же самое время были атакованы Дюссельдорф, Нойс, Мёнхенгладбах и Золинген…

– И вы полагаете, что мы сможем остановить это систематическое разрушение нашей родины?

– Генерал[35] давно и безуспешно просит больше истребительных эскадр. Но они не могут возникнуть из воздуха. С тех пор как стало ясно, что эти четырехмоторные бомбардировщики действительно настоящие крепости, которые можно взять лишь поодиночке, были выдвинуты несколько нелепых предложений, как бороться с ними. Вы скоро будете получать из армии ракеты – их называют «Небельверфер». Это крупнокалиберные ракеты, которые по одной устанавливаются под каждым крылом[36]. Их выстреливают так, чтобы они взорвались в центре боевого порядка бомбардировщиков противника и заставили их рассеяться. После того как круговая оборона «Крепостей» будет нарушена, их можно без труда уничтожить. Другие пробуют сбрасывать сверху на их соединения крупные бомбы с таким расчетом, чтобы они взрывались на той же высоте, где находится противник. Задумка состоит в том, чтобы разом уничтожить целую группу самолетов или, по крайней мере, рассеять ее. Но очень трудно занять правильную позицию выше «Крепостей». Ваша высота должна быть рассчитана с абсолютной точностью, так как бомба имеет взрыватель с таймером и совершенно неэффективна, если взрывается не на нужной высоте.

– Без сомнения, истребители сопровождения недолго будут попадаться на эту уловку и удостоверятся, что воздух над потоком бомбардировщиков чист.

– Точно. Иное дело – крылатые бомбы, буксируемые истребителями при помощи стального троса. Они, как предполагается, разорвут «Крепости» на части или хотя бы вызовут переполох и упадок духа. Никогда нельзя заранее наверняка сказать, окажется ли любое из этих изобретений полезным или лишь частью прочей бессмыслицы. Но фронтальный удар – атака с близкой дистанции на встречном курсе – вызывает панику среди экипажей бомбардировщиков и сокращает бой до одиночных столкновений. Сегодня это классическое начало сражения.

– При условии, что истребители позволят вам приблизиться…

– Да, при условии, что истребители позволят вам приблизиться. И при условии, что вы сумеете вывести свое формирование в плотном строю туда, где получите достаточно пространства и высоты, чтобы атаковать их спереди и сверху. Часто есть только секунды между моментом вашего перехода в пикирование и столкновением. И конечно, при этом сумасшедшем маневре скорость вашего сближения равна сумме ваших скоростей. Силуэты четырехмоторных бомбардировщиков вырисовываются на вашем лобовом стекле, словно на ускоренной кинопленке. В вашем распоряжении всего несколько секунд, чтобы открыть огонь из пушек. Вы должны целиться в стеклянный фонарь кабины «Крепости», и в это же время все ваши парни должны стрелять как безумные. После этого вы уходите резко вверх или, наоборот, пикируете далеко вниз. Затем можете действовать по собственному усмотрению, поскольку ваше формирование будет рассеяно по всему району. Это время, чтобы самостоятельно атаковать и сбивать «хромых уток», у которых заглохли двигатели или позади белые шлейфы струящегося из них бензина.

– Но это все здесь будет по-другому, Францл. Этот остров подобен авианосцу без двигателей. Они могут приближаться к нему с любого направления и лететь домой на любой высоте, на какой захотят. Единственные места, где мы имеем какую-нибудь зенитную артиллерию, – это окрестности портов и аэродромов и по обоим берегам Мессинского пролива.

– Это так. Полет короткий, и весь остров в пределах досягаемости истребителей с Пантеллерии и Мальты.

– С тех пор как они взяли Пантеллерию, их истребители появляются уже к завтраку. Эта сдача была прекрасным шоу. И заставляет задуматься о том, какая судьба уготована Сицилии. Я был там, на Пантеллерии, в апреле, и после того, как приземлился в Марджане, на единственном аэродроме, комендант приложил изрядные усилия, чтобы создать впечатление решительных намерений. Пока мы ходили вокруг убежищ и огневых позиций в скалах да пили кофе в его облицованной деревянными панелями комнате, он с великолепной уверенностью рассуждал о неприступности острова. У него была подвижная голова, болезненного цвета лицо с темными кругами под глазами. Я еще помню, что, посмотрев на никотиновые пятна на его пальцах, отчетливо увидел, как у него нервно подрагивают руки. А между тем он потрясающе разливался о бодрости духа, храбрости и братстве по оружию. В то время как я садился в свой самолет, он салютовал мне, стоя, точно бронзовая статуя, между двумя карабинерами с красными перьями на шлемах. А затем он сдал остров без единого выстрела.

Лютцов спокойно выслушал мою тираду и вернулся к главному вопросу:

– Это будет трудное время для всех вас. Генерал реалист. Вы сможете убедиться, что он в последнюю очередь думает, будто вы не показываете ваших лучших…

Три выстрела из зенитных орудий заставили его замолчать. С востока, из-за горы Эриче, послышался все возраставший рев двигателей. Пока мы бежали к щели, засвистели бомбы – мерзкий звук. Я нырнул в траншею, приземлившись на спину летчику, добравшемуся туда быстрее меня. В течение нескольких секунд щель была полна. До нас доносился ужасный грохот взрывов. Группы одна за другой сбрасывали свои бомбы так, что следовавшие с определенным интервалом серии взрывов грохотали все ближе. Каждый из сидящих в траншее затаил дыхание, надеясь, что следующая бомба упадет далеко в стороне.

Рядом с собой я увидел Лютцова. По тонкому слою пыли, покрывавшему его лоб, сочился пот, собираясь в темные ручейки. Мы прижались лицом к земле, поскольку взрыв рядом с нами почти разорвал наши барабанные перепонки и поднял облако пыли, заполнившее траншею. Теперь звук двигателей стихал, и через мгновение или два наступила полная тишина, которая почти сразу была нарушена стонами раненых, криками команд и призывами санитаров-носильщиков.

– Чертовски хорошо генералу, – выругался Лютцов, – сидящему там на своей горе[37], среди телефонов и раций, и наблюдающему, как мы проходим через эту мясорубку…

– Нет абсолютно никакого сравнения, Францл. Вторая волна может появиться в любой момент, так что мы тоже могли бы остаться в этом восхитительном месте и продолжить наше осуждение наступательной тактики применительно к «Летающим крепостям».

Единственным ответом на мое саркастическое замечание стало добродушное «Замолчи!». К этому моменту пыль осела. Посмотрев вверх, я увидел глубокое синее небо и ветви оливковых деревьев. Где-то слышалось «поп-поп» взрывавшихся боеприпасов в горящем самолете.

– Пошли, позвоним по телефону генералу и спросим, есть ли у него для нас еще сюрпризы, подобные этому.

– Да, – ответил Лютцов, – давай так и сделаем.

Мы поднялись и, подтянувшись до уровня земли, на мгновение присели на край, спустив ноги в траншею, готовые в любой момент нырнуть в нее снова. Группы людей уже сновали между деревьями и бараками, словно ничего не случилось. В солнечных лучах вспыхивали осколки выбитых взрывами стекол. Недалеко два техника, уперев руки в бока, молча рассматривали жалко выглядящий «Мессершмитт-109», накренившийся из-за разрезанной на полоски шины. Его фюзеляж и кабину прошили неисчислимые осколки разорвавшейся рядом бомбы. Из пробитых топливных баков капал бензин и сразу же впитывался в землю.

Теперь мы днями занимались устранением последствий работы бомбардировщиков, и общая апатия по отношению к утрате нашего боевого потенциала начала принимать тревожный характер.

Техники вынули из кабины парашют и стали искать повреждения. Пилот этого самолета получит новую машину, если служба снабжения примет меры по быстрейшему выполнению наших заявок. После полета он скажет другим: «Она очень быстрая» или «Она имеет отличный двигатель», но любые личностные отношения между человеком и машиной уже давно прекратились.

В начале войны мы имели обыкновение давать нашим самолетам имена, – обычно имена девушек, – которые тщательно рисовали на фюзеляжах. В ходе Битвы за Англию началось внезапное помешательство относительно того, что обшивка самолета должна быть максимально гладкая. Мы хотели уменьшить сопротивление воздуха и летать быстрее, так как выяснили, что не только у нас были хорошие самолеты. Это продолжалось до тех пор, пока несколько изобретательных умов не вычислили, что от этого нет никакой пользы, так как дополнительный вес содержимого компенсирует любую прибавку скорости. До недавнего времени большинство наших ветеранов обозначали свои победы на рулях направления своих самолетов. Но с тех пор как мы возвратились на Сицилию, наши передовые мастерские, которые находились в больших палатках около аэродрома, не наносили на фюзеляжи ничего больше, чем тактические номера высотой 90 сантиметров, возможно также добавляя эмблему эскадры – красное сердце. Это было все, для больших фривольностей не оставалось времени. В предыдущие дни мы получили и начали использовать несколько самолетов, переданных нам базой снабжения в Бари. Подобно маложивущим насекомым, одни из них не сумели пережить вылеты, в то время как другие умерли на земле, прежде чем даже смогли подняться в воздух.

– Это был мой самолет, – сказал я. – Ему только пара месяцев. У него хороший двигатель, да и вообще прекрасная машина. Я в некотором роде любил его…

– Что нам делать, господин майор? – спросил мой старший техник.

– Пусть инженер-механик подберет лучшую машину в одной из эскадрилий. Повторно уложите мой парашют, и побыстрее.

Писарь эскадры доложил, что связь с командным пунктом прервана. Спустя короткое время перед бараком остановился «кюбельваген», водитель которого передал мне распоряжение генерала немедленно связаться с ним по телефону с командного пункта 1-й группы, где линия все еще действовала.

В 1-й группе перед моими глазами предстала мрачная картина. В тени барака санитары складывали рядами наземный персонал, который был поражен осколками бомб, пока прятался в щелях. Врач группы склонился над одним из раненых. Когда я подошел, он поднялся и посмотрел на меня, не сказав ни слова. Бомбы перерыли откос, находившийся сразу после пункта рассредоточения.

– Сожалею, что не смог предупредить вас заранее, – сказал генерал. – Мы не знали, что «мародеры» были уже в пути. Они летели так низко над морем, что наши пеленгаторы не засекли их. У вас есть хоть какие-то сведения о понесенных потерях?

– Нет, господин генерал-майор.

– Вы должны как можно быстрее подготовиться к взлету. Служба радиоперехвата сообщает о большом числе проверочных сообщений с бомбардировщиков в Тунисе. Я ожидаю большой удар.

– Господин генерал-майор, разве нас не предупредят, как только они отправятся?

– Конечно, Штейнхоф, наши радиооператоры попробуют немедленно их засечь, но без большой надежды на успех. Как только бомбардировщики настроят свои рации, они соблюдают радиомолчание. Ремонтная команда должна немедленно ликвидировать разрыв линии, ведущей к вашему командному пункту.

Я вернулся в барак эскадры и шлепнулся в свой шезлонг. Снова ожидание. Вскоре телефонная связь с генералом была восстановлена. Все разговоры прекратились, жара действовала усыпляюще. Каждый раз, как в бараке звонил телефон, мы напрягали мускулы и задерживали дыхание.

Наконец, генерал вышел на связь и сказал мне, что наши пеленгаторы засекли к северу от острова соединение бомбардировщиков, летевшее в направлении Неаполя. Было уже слишком поздно пытаться перехватить их сейчас, но он собирался поднять мою эскадру в воздух, чтобы атаковать их, когда они будут возвращаться обратно. Он сказал, что у нас есть один час для этого.

Один час! Я вызвал по телефону своих командиров, Уббена, Фрейтага и Мейера, и сообщил им о новой ситуации.

– У вас есть хорошие шансы, – сказал Лютцов. – Они не ожидают атаки на обратном пути; их боевой порядок не будет таким плотным, так что с ними легче иметь дело.

Фактически я не слушал его, поскольку мои мысли были уже заняты вылетом. Я понимал, что нужно показать им, что мы еще в порядке и не сломлены… Следовательно, надо действовать с большой осторожностью. Сначала я намеревался собрать своих людей на аэродроме на совещание, что было обычной нормой перед вылетом.

Заканчивались последние приготовления. Повсюду шли работы на поврежденных самолетах, их заправляли и перевооружали. Внезапно посреди этого поступил приказ генерала на старт:

– Штейнхоф, взлетайте немедленно. Бомбардировщики направились на юг и напали на порт Мессины. Вы должны спешить, если собираетесь догнать их…

– Взлет по тревоге! – закричал я писарю командного пункта. – Дайте им зеленый!

В который раз началась доведенная до автоматизма процедура подготовки к бою. Несколько двигателей уже заработали. Техники запустили мой новый самолет и теперь помогали мне. Я вырулил и ждал свое штабное звено.

Рулежка, увеличение оборотов двигателя, проверка зажигания. Взгляд назад. Спасательный жилет с плотным капковым воротником затрудняет поворот головы; кислородная маска качается туда-сюда на уровне подбородка. Везде, куда я смотрю, облака пыли. Штраден и Бахманн заняли позицию. Я машу рукой – подтверждение: готов к взлету.

Как только я отпустил тормоза и передвинул вперед рычаг дросселя, в сотый раз восхищаясь одной и той же рутинной процедурой, ко мне пришло непреодолимое чувство свободы, которая должна принести нам встречу с врагом и разрушить нашу напряженность. С двигателем, вибрирующим на максимальных оборотах, мои колеса оторвались от земли. Следующая задача, стоявшая передо мной, – осторожное выполнение плана, разработанного, чтобы собрать над аэродромом эту вереницу из ста истребителей. Этот план, который требовалось исполнять неторопливо, все же было жизненно необходимо ускорить, поскольку мы не хотели впустую тратить топливо. Мое намерение состояло в том, чтобы встретить бомбардировщики широкой фалангой, летящей на разных высотах. Я убрал газ, шасси и закрылки и начал плавный разворот с набором высоты вокруг горы Эриче, чтобы истребители могли сформировать назначенный боевой порядок.

Затем я установил радиосвязь с командным пунктом:

– «Одиссей-один» – «Орлу», слышу вас громко и ясно. Конец.

Теперь микрофон взял сам генерал:

– «Мебельные фургоны» отходят. Координаты: два «А», два – два «К»[38]. Направление: ноль – два – пять.

Делая широкий левый поворот, я позволил 2-й группе занять позицию позади себя. Продолжая набор высоты, сделал еще один круг над горой Эриче, затем пересек северное побережье острова на высоте 3000 метров. Выше и сзади мое соединение собралось в боевой порядок. Подобно огромному дракону, треугольник из ста самолетов направлялся на север. Я приказал соблюдать радиомолчание до того момента, пока мы не перехватим противника, и шипение в наших наушниках прерывалось лишь приказами и сообщениями о его последней позиции.

Тем временем на командном пункте микрофон снова взял генерал. Его голос был ясным, речь – размеренной и почти безразличной. Его спокойствие передавалось сотне людей, которые летели в бой в состоянии сильного нервного возбуждения. Успех прямо зависел от аккуратного и дисциплинированного использования радиосвязи до самого момента перехвата. Но если этого достаточно трудно было достигнуть даже в небольшой группе, которая ежедневно вместе летала и вела бой, то насколько тяжелее обстояло дело в массированном соединении, собранном случайно? Один неконтролируемый возглас предупреждения, единственное сообщение, которое выпаливают не подумав, могли расстроить все формирование, поскольку паническая нервозность даст себя знать и наша длина радиоволны будет наводнена не поддающейся контролю болтовней.

Генерал заговорил вновь:

– «Одиссей», поворот на ноль – три – ноль, «мебельные фургоны» на 6000 метров, направление – запад.

– Сообщение получено.

Море можно было увидеть, лишь посмотрев вертикально вниз. Я ненавидел такую погоду, – называемую синоптиками областью высокого давления, – которая характеризовалась заметным уплотнением тумана. В таких условиях с большой высоты удавалось разглядеть лишь контуры пейзажа, а кроме них, ничего, что указывало бы положение, никаких установленных контрольных точек, земля, небо и море сливаются в темно-синем тумане. Глаза напрягаются в попытке что-нибудь разглядеть через это небытие, возвращаясь через короткие интервалы к приборам, единственным надежным источникам информации. В этом «киселе» было практически невозможно вести большое соединение истребителей.

– «Одиссей», вектор два – девять – ноль, «ангелы» – четыре и девять[39].

Очень плавно изменяю курс. Оглянувшись, вижу позади силуэты самолетов, перекрывающие друг друга и изменяющие позиции в очевидном беспорядке, пилоты прилагают усилия сохранить формирование, расходуя слишком много топлива.

В стеклянной трубке около моего левого колена начали расти воздушные пузырьки – признак того, что подвесной топливный бак под фюзеляжем пуст. Прошел целый час летного времени!

В наушниках снова звучат спокойные слова команды:

– «Одиссей», курс два – восемь – ноль. «Мебельные фургоны» теперь, возможно, на малой высоте, так как «Фрейя»[40] потеряла контакт.

Немедленно все глаза обратились вниз, пытаясь проникнуть сквозь туман, но все, что можно было заметить между крылом и фюзеляжем, – это небольшой клочок моря с белыми гребнями волн.

К этому времени мы, вероятно, были больше чем на полпути между Сицилией и южной оконечностью Сардинии. Самолеты позади меня демонстрировали все увеличивающуюся тенденцию вертикальных перемещений – верный признак возрастающей нервозности пилотов, поскольку каждый из них все острее и острее чувствовал свое одиночество в одноместном истребителе.

Словно предвидя, что у нас теперь нет практически никаких шансов на успешный перехват, я начал надеяться на то, что мы вообще не найдем бомбардировщики. Я не собирался оставаться на этом курсе больше 10 минут, по истечении которых нехватка топлива заставит нас повернуть обратно. В наибольшей опасности были самолеты на внешних флангах соединения; чтобы сохранить свое место в строю, они должны были преодолевать большее расстояние, всякий раз, когда я менял курс, что подразумевало, что они часто летели на форсаже и максимальных оборотах, расходуя при этом драгоценный запас топлива для боя.

Соединение уже сильно растянулось. На 3000 метров туман был исключительно плотным, и когда я оглядывался, то видел в небе лишь группу Фрейтага. Другие были проглочены мраком.

– Говорит «Одиссей», сомкнуться! Сомкнуться!

– Пожалуйста, уберите немного газ, мы расходуем слишком много топлива – надо поворачивать обратно…

Когда работала рация, пилоты чувствовали себя не столь угнетенными одиночеством, имея возможность разговаривать друг с другом и слышать собственные голоса. Их тон был само хладнокровие, за которым, конечно, маскировалось чрезвычайное внутреннее напряжение, поскольку каждый из них ждал первый доклад об обнаружении врага, восклицание «Вижу!» или «Они там!». Каждый раз потрескивание рации, предшествующее словам, заставляло их вздрагивать.

– «Мебельные фургоны» прямо под нами – прямо под нами, большое количество, направляются на запад!


Это был голос Кёлера – его произношение нельзя было спутать ни с каким другим. Он говорил так громко, точно намеревался привести в готовность каждого, кто его слышал. Наэлектризованный, я посмотрел вниз, на серое море под собой, и тоже увидел их: поверхность внезапно стала пестрой от странных светло-коричневых пятен. «Летающие крепости» с верхними поверхностями, выкрашенными в желтый, пустынный цвет, четко выделялись на фоне серебристо-серого моря. Они летели очень низко и быстро, крылом к крылу над волнами. Я мог видеть их лишь в секторе между собственным крылом и капотом двигателя; в других секторах они были скрыты туманом. Они летели к Северной Африке курсом, противоположным нашему. Были интервалы между эскадрильями из девяти, возможно, двенадцати самолетов. Гребни средиземноморских волн походили на своеобразный ковер, медленно прокручивавшийся под ними.

Я знал, что времени для тщательно рассчитанного тактического маневра нет, и был вынужден начать атаку из неблагоприятной позиции без промедления, независимо от того, следовало мое соединение за мной или нет. Оставалась еще маленькая надежда на команды по радио! Когда я пикировал в направлении левого фланга бомбардировщиков, крики и шум в наушниках достигли такого уровня, что я смог различать лишь отдельные слова или фразы.

– Вижу «Мебельные фургоны», очень низко, их множество!

– Поворачиваю обратно…

– Оставайтесь там, оставайтесь там!

1800 метров. Скорость «Мессершмитта-109» стремительно растет. Чем больше я снижался, тем быстрее, казалось, перемещались бомбардировщики. Штраден, Бахманн и Бернхард следовали за мной, сохраняя правильную позицию. 900 метров!

Внезапно между вражескими эскадрильями возник промежуток. Я должен был еще снизиться, чтобы оказаться на той же высоте, что и бомбардировщики. Перекатывающиеся волны теперь были в считаных метрах ниже меня. Растянувшаяся шеренга огромных самолетов приближалась с невероятной скоростью. Я пристально смотрел через лобовое стекло, держа светящийся зеркальный прицел на самолете в центре формирования. «Вы должны целиться в застекленную кабину „Крепости“…» Точно не знаю, когда открыл огонь, – в нужный момент для этого, должно быть, автоматически сработал мой большой палец на ручке управления. На этой последней фазе атаки все внезапно стало похоже на хорошо знакомое упражнение. Я вывел свой «Ме» на ту же высоту, что и бомбардировщики, как если бы делал это сотню раз прежде. Моя задача состояла в том, чтобы засыпать сверкавший фонарь кабины градом выстрелов. Искривляющиеся траектории светящихся трассеров понеслись из пулеметов к гигантскому бомбардировщику, рассекая синий туман. Светящееся перекрестье моего прицела вздрагивало от «поп-поп-поп» пушек. Вспыхивающие прозрачные панели были четко видны, и затем я должен был резко дернуть машину вверх, перегрузка вдавила меня в кресло. Запас скорости позволил мне уйти значительно выше бомбардировщиков. У меня во рту пересохло, и слюна стала горькой на вкус. Кабина заполнилась запахом кордита[41]. Выполняя вираж, я заметил, что мое собственное, штабное звено распалось. Посмотрев назад, я увидел высокий белый столб воды, поднявшийся в том месте, где упал бомбардировщик.

Радиоэфир был заполнен гвалтом. Приказы и ободряющие возгласы смешивались с истерическими воплями начинающейся паники:

– …Курс на Трапани, пожалуйста, я нахожусь на…

– У меня топливо кончается!

– Пожалуйста, позицию Трапани!

Фрейтаг и его группа, должно быть, последовали за мной вниз в атаку на бомбардировщики, поскольку я мог слышать обрывки боя:

– Подходим ближе, подходим ближе…

– Сбрось подвесной бак!

– Выравнивай!

Но в то же время увеличивалось число сообщений о нехватке бензина и необходимости отхода. Мой собственный топливный расходомер показывал, что в моем распоряжении 20 минут летного времени. Сквозь туман я набрал 3000 метров и теперь уже в одиночестве повернул на курс, который, как я определил по компасу, должен был вывести меня обратно к острову.

Только сейчас я начал понимать, что произошло. К несчастью, мы натолкнулись на бомбардировщики в последнюю минуту. Не было никаких инструкций относительно тактики, применяемой при нападении на низко летящие «Крепости». Ничто, абсолютно ничто не благоприятствовало нашей атаке.

Бомбардировщики растаяли в тумане. Внезапно я снова впал в состояние беспокойства, которое всегда охватывает тех, кто в одиночку летает над морем. Я тревожно вслушивался в звук работы двигателя, снова и снова рассчитывал курс и полетное время, пристально всматриваясь в серо-синюю стену впереди, из которой должна была скоро появиться гора Эриче.

К этому моменту истерический шум на нашей длине радиоволны стал непереносимым, и меня охватил гнев.

– «Одиссей-один» всем пилотам «Одиссея», – вызвал я, – закрыть рты. Ваш курс один – три – ноль.

Поскольку бледно-синий сужавшийся конус горы Эриче, словно маяк, поднялся из тумана, я был способен помочь одиночным «мессершмиттам», которые, словно слепые, пытались достигнуть острова. Паника спала, и теперь лишь изредка кто-нибудь запрашивал курс для возвращения домой.

Возвращавшиеся самолеты один за одним кружили над аэродромом Трапани. Я наблюдал за их посадкой и рулежкой и видел пылевые вихри, которые они поднимали, разворачиваясь на стоянках.

Едва выключив двигатель, я осознал, что мы потерпели поражение. До этого момента я подавлял эту мысль и даже тогда, вопреки здравому смыслу, еще продолжал надеяться, что мы смогли сбить несколько «Крепостей», хотя это казалось маловероятным. В рации не было слышно никаких признаков успехов, и ни один из самолетов, приземляясь после меня, не качал крыльями, традиционным способом объявляя о воздушной победе.

Бахманн и Штраден стояли около моей машины, когда я открыл фонарь. Я снял шлем и вытер пот со лба. Здесь, на земле, на меня снова напала невыносимая жара. Моя рубашка под спасательным жилетом прилипла к телу.

Когда я спрыгнул с крыла, Штраден схватил мою руку, поздравляя.

– Вы разнесли кабину того «боинга» в щепки, господин майор, – сказал он. – Я чудом не влетел в водяной смерч. Он врезался прямо в воду, и обломки полетели в воздух на десятки метров.

– Вы видели других сбитых?

– Нет, отход уже начался, и атака была невозможна.

– Фрейтаг и его группа открыли огонь?

– Они перехватили – я слышал по радио, но добились ли чего-нибудь?..

– Бахманн, я хочу видеть командиров групп, как только они приземлятся.

– Хорошо, господин майор.

Когда я подошел к бараку, со ступенек поднялся Фрейтаг.

– Замечательная была неразбериха, – сказал он.

– Что, ваша группа никого не сбила?

– Нет, никого. Я потерял вас из виду в тумане и только затем увидел бомбардировщики. Так что мы должны были атаковать с задней полусферы. Мы все испортили, по-настоящему испортили. Очевидно, две другие группы вообще не нашли бомбардировщики.

– Все ваши пилоты приземлились?

– Все, кроме двух унтер-офицеров. Я слышал аварийный вызов вскоре после того, как мы атаковали. Заградительный огонь был действительно мощным. Мы летели на той же высоте, что и бомбардировщики, и град трассеров полетел в нашу сторону, едва мы оказались в пределах досягаемости.

Уббен по телефону сообщил о возвращении своей группы. Он сказал, что увидел «Крепости», когда уже повернул обратно; преследование их сделало бы возвращение в Трапани невозможным.

Вскоре после этого Мейер также сообщил о безуспешной атаке: они атаковали из невыгодной позиции и вернулись на последних каплях топлива. Двое из его пилотов пропали без вести.

Момент спустя меня вызвал на связь генерал.

– Господин генерал-майор, докладываю о возвращении эскадры из вылета, – сказал я. – Мы обнаружили четырехмоторные бомбардировщики в последнюю минуту, в 160 километрах к северо-западу от Трапани. Было уже слишком поздно для запланированной атаки, многие пилоты уже повернули назад из-за нехватки топлива. Пока я могу сообщить только об одной сбитой «Крепости»…

На другом конце провода повисла длинная пауза. Наконец послышалось:

– Но я заранее сказал вам, что они ушли вниз. Это невозможно – сотня истребителей и лишь один сбитый враг…

Залпы 88-миллиметровых зенитных пушек сотрясли тонкие деревянные стены барака и вызвали паническое бегство в противовоздушную щель. Телефон упал на деревянный пол, и, пока я бежал к двери, а потом к укрытию, слышал гул двигателей, смешанный с грохотом зенитной артиллерии. Там, как будто был в траншее все это время, уже сидел Лютцов, вжавший голову в плечи. Он посмотрел на меня и поднялся, позволяя мне спуститься.

Прижавшись друг к другу, мы молча лежали на земле, в то время как свист и вой падающих бомб продолжал смешиваться с разрывами зенитных снарядов. Когда все стихло, я встал и поглядел поверх края траншеи. Хотя я чувствовал себя угнетенным и измотанным, не смог удержаться от саркастического вопроса:

– Вы сидели здесь, Францл, все время, пока мы вели наш «большой бой»?

– Не будьте задницей. Я следил за всеми действиями по радио. Плохо, очень плохо. Он кипит от гнева. Действительно абсолютно ничего нельзя было сделать?

– Нет, – ответил я, – абсолютно ничего.

– Но вы нашли бомбардировщики, и при них не было даже эскорта истребителей…

Я почувствовал легкий упрек, даже при том, что мои силы были на исходе, резко повернулся к нему и раздраженно сказал:

– Я отвечу перед генералом за все, но добьюсь, чтобы вы, наконец, поняли, что планы, рожденные в ваших головах, которые мы пытаемся осуществить, невыполнимы.

Я намеренно связал его с генералом в этом последнем замечании, а затем сказал то, от чего испытал удовольствие, когда слова слетали с моих губ:

– Если хотите почувствовать вкус воздушного боя здесь, лучше поднимитесь наверх, когда бомбардировщики появятся в следующий раз.

– Мне жаль, – вздохнул Лютцов, – искренне жаль. Я не хотел упрекать вас. Но, мой бог, каким образом все это прекратить? Чем все закончится?


В этот час на дороге, ведущей к горе Эриче, было интенсивное движение. Поскольку местное население приобрело привычку проводить дневные часы вдали от опасных зон города и аэродрома, теперь двуколки с ослами, телеги с мулами и женщины с узлами на головах спешили назад, в Трапани. Ночью они могли опасаться лишь одиночных налетов «веллингтонов», потому возвращались в свои дома в городе, чтобы заняться повседневными заботами.

Солнце было уже низко, когда я достиг командного пункта эскадры, где теперь находился личный штаб инспектора истребительной авиации.

Генерал сидел на складном стуле, спиной к стене барака. У его ног простиралась великолепная панорама сицилийского пейзажа. Мирные и невинные, покрытые виноградниками склоны горы Эриче спускались к предместьям города, чьи здания желтели в лучах бледного вечернего солнца. Высокие сосны и кипарисы выглядели темно-синими на фоне неба.

Но генерал, казалось, не оценивал грустную красоту этого зрелища. Когда я поприветствовал его, он поднялся на ноги со словами:

– Я возвращаюсь в Комизо.

– Мне жаль, господин генерал-майор, что все вышло не так, как надо.

– Мы не можем продолжать в таком духе. Ответ четырехмоторным бомбардировщикам – массированная атака. Пока действуем небольшими группами и пытаемся бороться с каждым вторгшимся самолетом, никогда не достигнем успеха. Вы узнали, как перехватить бомбардировщики, как приблизиться к ним в сомкнутом строю и атаковать их на встречном курсе. Но вы нерешительны и не можете подойти достаточно близко…

Он говорил, перекатывая черную сигару из одного угла рта в другой и недружелюбно глядя на меня.

«Скоро, – подумалось мне, – я буду иметь возможность рассказать прямо противоположные вещи». Все, что они могли сказать нам в настоящий момент, мы знали наизусть из боевых донесений летчиков-истребителей рейха. Я понимал его разочарование и хотел сказать ему, что здесь все другое – погода, тактические обстоятельства, условия обнаружения – и что были другие сопутствующие факторы, о которых они в рейхе не знали ничего… Но я ничего не сказал, отчасти потому, что чувствовал себя виноватым в том, что мы так сильно его разочаровали, отчасти потому, что, по моему мнению, солдат не должен оправдываться, если думает, что сделал все правильно.

Без сомнения, генерал и сам понял, что мы вряд ли придем к согласию, поскольку закончил разговор жестом, который наполовину выражал примирение, а наполовину – отчаяние.

– Я позвоню вам позже. Мы должны рассмотреть различную тактику. – С этим он сел в автомобиль.


Пронзительный звон телефона настолько резко прервал мой короткий сон, который унес меня так далеко от действительности, что потребовалось несколько секунд, прежде чем я смог назвать свое имя и понять, что говорю с генералом, который к этому времени достиг Комизо. Когда я сегодня оглядываюсь назад, эта беседа все еще кажется мне нереальной, а тогда я, по крайней мере в течение нескольких секунд, надеялся, что это дурной сон.

– Штейнхоф, – сказал он, – я только что получил телеграмму от рейхсмаршала. Пожалуйста, не волнуйтесь, когда я прочитаю ее вам. Не предпринимайте никаких сиюминутных действий. Но я должен вас информировать. Слушайте. «Командующему истребителями, Сицилия. Во время отражения налета бомбардировщиков на Мессинский пролив истребительные части не выполнили свою задачу. Один пилот из каждой группы, участвовавшей в этом, должен быть отдан под суд военного трибунала по обвинению в трусости в боевой обстановке. Геринг, рейхсмаршал». Повторяю: ничего не предпринимайте. Я сообщил в министерство авиации в соответствующих выражениях, что это невозможно.

Я продолжал молчать, потому что предъявленные обвинения были слишком возмутительными, чтобы их опровергать. Я прилагал все усилия, чтобы обдумать и четко осознать всю величину их.

«Трусость в боевой обстановке». Голос на другом конце телефонной линии имел незнакомую интонацию: «Один пилот из каждой группы…» Это не могло быть, это не должно было быть правдой!

– Вы все еще там?

– Да, господин генерал-майор.

– Я позвоню вам завтра. Он всегда впадает в ярость, когда истребители не отвечают его требованиям.

– Разве мы не отвечаем?

– Я не говорил этого. Позвоню вам завтра утром. И не волнуйтесь!

Как не волнуйтесь? Мог ли я, как офицер, не волноваться, когда случилось подобное? Рейхсмаршал презирал нас, хотя было ясно, что бой с численно превосходящим противником мог закончиться только поражением. Нежели он действительно воображал, что может поднять наш боевой дух, называя нас трусами? Незадолго до этого он, как оскорбление, отклонил возможность того, что четырехмоторные бомбардировщики смогут прорывать оборону рейха. Тем временем они фактически достигали каждого угла рейха. Так теперь он пытался сделать нас ответственными за собственные проблемы. Он имел в виду нас всех, каждого в отдельности летчика-истребителя на Юге. Это было коллективное оскорбление: «один пилот из каждой группы» – один летчик, выбранный наугад!

Вскоре должны были прибыть Фрейтаг и Гёдерт, и я намеревался незамедлительно сообщить им об этом. Уббен и Мейер улетели обратно на свои аэродромы, один – на Сардинию, а другой – на восток Сицилии. Я не предполагал передавать им этот приказ, пока не переговорю с генералом. Он не сможет позволить, чтобы эта абсурдная директива была исполнена.

Все еще продолжая держать телефонную трубку, которая уже давно молчала, я сидел, глядя прямо перед собой. Из гостиной за дверью доносился звон стаканов и фарфора, и я мог различить голоса Бахманна и Штрадена, говоривших вполголоса, чтобы не тревожить меня. Наступила ночь. Со своей кровати я мог видеть кусок усыпанного звездами бархатно-синего неба, красоту и великолепие которого можно оценить только на Юге.


Теперь я почти сожалел, что выбрал эскадру в Северной Африке, когда генерал предоставил мне выбор между командованием в рейхе и на Юге. Я прибыл в короткий отпуск домой из своей истребительной группы в Крыму и прилетел в Берлин на «шторьхе»[42]. Инспектор истребительной авиации уже ждал меня. Он пребывал в мрачном настроении. Сначала он поинтересовался, как обстоят дела у наших истребителей на Востоке, но вскоре я понял, что беспокоит его совсем другое. Почти сразу он перешел к вопросу о «Летающих крепостях», сообщив мне об их первых налетах на побережье Ла-Манша и об их кажущейся неуязвимости, которая так удивила немецких летчиков-истребителей. Он предупредил рейхсмаршала и потребовал увеличения истребительной авиации. В том же самом контексте он указал, что вооружение «Мессершмитта-109» и «Фокке-Вульфа-190» было неадекватным, и предложил некоторые усовершенствования. Когда он предсказал, что однажды «Крепости» появятся непосредственно над Берлином, рейхсмаршал грубо отверг все его предложения, заявив, что отказывается слушать такую пораженческую болтовню.

Без какого-либо перехода генерал продолжил говорить о смерти майора М.[43], словно его единственное намерение в ходе всей этой беседы состояло в том, чтобы закончить ее потрясающими словами:

– Я боюсь, что вы оказываетесь перед необходимостью сократить свой короткий отпуск. Необходимо заменить двух командиров. Есть выбор между эскадрой в Северной Африке и в рейхе.

Я без колебания выбрал Северную Африку. Я не знал Юга, и это привлекло меня, так же как и перспектива рыцарских поединков с западными пилотами. В то время я и не подозревал, какие предстоят безжалостные бои с противником, имеющим такое сокрушительное численное превосходство.

«Вы возглавите 77-ю истребительную эскадру в Северной Африке. Ее командир погиб». Не очень ободряюще, но в военное время это был единственный путь, по которому происходило продвижение по службе. Все мы продвигались, занимая места убитых, так же как и летчики другой стороны, те, кого мы при каждой возможности пытались сбивать.

Я летел в Мюнхен и тащил свой тропический комплект. Невозможные мешковатые брюки цвета хаки, несколько рубашек и коричневый китель – все с вешалки и изготовленное в соответствии с принципом «подойдет так или иначе».

Так что в марте я приземлился в Чиампино, около Рима. Впервые в жизни я вступил на землю Вечного города. Это был изумительный весенний день. На пути в штаб генерал-фельдмаршала я открыл окна автомобиля и вдыхал ароматы, расточаемые природой в полном расцвете. Фраскати было одно из наиболее роскошных жилых римских предместий. Около виллы командующего меня встретил дежурный офицер, который должен был отвести меня к начальнику штаба. Но сначала он представил меня настоящей действующей секретарше, и молодой к тому же, она расставляла в вазе гвоздики и в своем плиссированном платье напоминала видение весны. А затем я стоял перед шефом, генералом, одетым в белый мундир и восседавшим за огромным столом. Никогда в жизни не забуду оперативного совещания в штабе воздушного флота, на котором мне разрешили присутствовать. Я, боевой офицер, был свидетелем прогнозирования и комплексного отображения будущего хода сражения в Северной Африке, сражения, которое на следующий день я буду видеть собственными глазами. Штаб собрался в просторной солнечной комнате. Офицеры образовывали белое кольцо вокруг стола, на котором были развернуты карты, знаки на них были не очень знакомы мне. Там, где показывалась земля, преобладали большие, пустые желтые пространства, но главным образом там была вода, одна вода, если бы не пересекающиеся линии координатной сетки.

Одетому в плохо пригнанную пустынную униформу, мне было не по себе среди этих невероятно великолепных созданий. Я целую вечность не видел такого блеска. Возможно, потому, что два года боев в России огрубили меня и научили презирать такие вещи, эта слабо скрытая напыщенность выражений их лиц, фигур и поведения вообще стала для меня прямым оскорблением, и мое отвращение к ним росло от минуты к минуте.

Может у меня аллергия на верховное командование и штабных офицеров? Это было не так, поскольку после того, как вся штабная работа была выполнена, нам предстояло просто «подставлять свои задницы». Но такие, по общему мнению, вульгарные выражения больше не были в ходу среди них, хотя почти все они должны были некоторое время служить на фронте, где язык не управлялся правилами эстетики. Я нашел их пижонскую притворность и общую надменность невыносимыми. В их присутствии любой, удостоенный встречи с генерал-фельдмаршалом, должен был чувствовать себя неуклюжей ломовой лошадью; снисходительным движением руки ему предложили бы стул в одной из передних штаба воздушного флота, где он должен сидеть и ждать. Я приехал с Восточного фронта, где в течение двух русских зим узнал, что мы были «человеческим материалом, предназначенным для немедленного расходования». В Сталинграде я видел умирающую армию. Я был свидетелем краха фронта; я летал и снова летал, везде, куда меня посылали, я выполнял свои обязанности, как любой другой солдат. Затем, почти без паузы, меня направили в Северную Африку, чтобы сразу сделать актером и зрителем следующей катастрофы. Но прежде всего я должен был увидеть пролог на столе с картой.

Я уже давно испытывал недоверие к ценности информации, обозначенной флажками и цифрами на карте. Что такое был батальон или эскадрилья истребителей? Никто не спрашивал об их реальном боевом значении. В течение часового вылета эскадрилья могла сбить около десяти самолетов противника, и наплевать, как она это сделает. Никто не исследовал фактическое состояние пехотного батальона, чей командный пункт обозначался на карте маленьким треугольным флажком. Кто думал о том, что эта жалкая полоска была гауптманом и сотней людей, истощенных, отчаявшихся, наполовину безумных, возможно, пятьдесят процентов из которых были более или менее тяжело ранены? Кто-нибудь мог это сказать? Однако все эти генералы и офицеры Генерального штаба – по крайней мере большинство из них – сами участвовали в боях; они должны были, конечно, знать обо всем этом, с тех пор как их собственный опыт должен был намертво выгравировать это в их умах.

Была критика наших итальянских союзников, высказанная опечаленным тоном, был разговор о подкреплениях, о необходимых поставках тонн топлива и боеприпасов. Я слышал и наблюдал окончание славной кампании, представляемое прозаически, почти безразлично. Отношение отдельных из этих элегантных оберстов привело меня в ярость. Я там был единственным участвовавшим в боях? И я наверняка должен вступить в бой, на следующий день должен был приземлиться в Тунисе, чтобы в этом финальном раунде вести свою эскадру против более сильного врага.

Тогда мы имели более мощного противника, чем на ранних стадиях войны. Теперь мы сами узнавали вкус поражения, но само поражение имело два аспекта: один из них я узнал в Сталинграде; другой был только что продемонстрирован мне в ящике с песком в нарядном, с иголочки, штабе воздушного флота.

Когда все закончилось, мы сели за большой стол, на котором был накрыт превосходный обед и за которым председательствовал генерал-фельдмаршал.

– Как только вы сами ознакомитесь с районом боевых действий, – начал он, – вашей главной задачей будет убедить людей в вашей эскадре в том, что Северная Африка должна быть удержана – удержана любой ценой. Мы будем укреплять плацдарм и уменьшать линию фронта так, чтобы позиции можно было оборонять без труда. Но мы сами должны стать лучшими во всей авиации. Поэтому самая главная вещь – и ваша первейшая забота – это чтобы пилоты эскадры вместе с вами заново прониклись тем агрессивным духом, который вдохновлял каждого в ходе наступления на Эль-Аламейн.

– Хорошо, господин генерал-фельдмаршал.

Каким же образом я, по его мнению, должен был повторно внушить им агрессивный дух и восстановить их наступательный порыв? Я сказал: «Хорошо», но, вступая в новую должность, не представлял, как это делать, прибыв с очень отличавшегося театра боевых действий, с опытом, который здесь не очень-то годился…

Через день или два я столкнулся с действительностью. Впервые стоя перед пилотами, собранными на маленьком аэродроме к северу от Сфакса, я по выражениям лиц читал их мысли. С дружелюбным скептицизмом они изучали вновь прибывшего, который впредь должен был вести их в бой. Подразумевалось, что лидер истребительной эскадры – это я знал из примеров, которые имелись на каждом театре военных действий, – возглавляет вылеты, подает пример, сбивает самолеты. Именно так оценивались командиры эскадрильи, группы и, прежде всего, командир эскадры. Они хотели знать, какого сорта это человек, прибывший с Восточного фронта, сможет ли он справиться с воздушным боем в их собственной зоне боевых действий и каков он в бою, поскольку Восточный фронт расценивался среди летчиков-истребителей как «легкий». Мне стало стыдно за громкие слова, которые я подготовил и которые, несомненно, отвечали требованиям генерал-фельдмаршала, и просто сказал, что горжусь возможностью возглавить эскадру и что наша работа в том, чтобы летать и уничтожать вражеские самолеты. Спасибо, господа.

И уже на следующий день я узнал, как они летали и как вели бой здесь. Я также учился не забывать, что задача врага также была летать и уничтожать самолеты противника и что он с некоторого времени выполнял эту работу превосходно. Во всяком случае, это относилось к пилоту «спитфайра», который несколькими точными выстрелами пробил мой радиатор, принудив меня совершить посадку «на живот» в пустыне южнее Кайруана.


Они сидели вокруг стола, когда я вошел. Их расслабленный, беззаботный вид напоминал о довоенной офицерской столовой, хотя все, что мы занимали в то время, – это квартира или примитивный аэродром. Сходство было лишь внешнее, а на самом деле не оставалось сомнения, что они смертельно устали. Это было не столько физическое истощение, сколько моральное утомление. Гёдерт только что прибыл из Шакки. Приветствуя меня, он смотрел печально, как будто говоря: «Боюсь, что не могу сообщить вам ни о каких победах».

Толстяк подал яичницу и наполнил наши стаканы вином. Мы говорили о вылете и неудавшейся атаке бомбардировщиков. Во время пауз в разговоре мы смотрели друг на друга; у всех в глазах было понимание неизбежности конца, которого никто не мог избежать. Не было никакой надежды, потому что чудес не бывает, потому что нет никакого чудо-оружия, а есть только люди, которые сражались до тех пор, пока их не сбивали. Налеты на остров продолжались с убийственной точностью – точностью, которая когда-то была нашей специальностью, но которая теперь, казалось, передалась нашему врагу. И мы должны были продолжать до конца атаковать нашего противника, который, мы знали, прибывал, и не могли ничего сделать, чтобы остановить его.

Каждый пилот здесь знал это, даже тот, кто только что прибыл. То, что случилось этим вечером и о чем никто пока не знал, должно было еще больше их озлобить. Однако им нужно было сказать – я не мог скрывать это от них. Подбирая наиболее осторожные выражения, я начал говорить:

– Я должен передать вам приказ рейхсмаршала. Генерал только что позвонил мне по телефону, чтобы сообщить, что рейхсмаршал рассержен и считает, что сегодня мы не выполнили нашу задачу. Один пилот из каждой участвовавшей в вылете группы должен быть отдан под трибунал за… – внезапно слова застряли у меня в горле, – трусость в боевой обстановке.

Над столом повисла мертвая тишина. Они смотрели на меня, не веря, словно я только что пошутил в дурном вкусе.

Фрейтаг был первым, кто обрел дар речи. Подняв стакан, он сказал:

– Хорошо, давайте, в общем, выпьем за это – я буду добровольцем.

Я готов был обнять его. Своим сарказмом он указал единственно возможный способ действий, доступный для нас, командиров. Застенчивый молодой Бернхард, который выглядел крайне несчастным и который еще не прикоснулся к еде, потрясенно спросил:

– Кто это решил? Что думает рейхсмаршал? Конечно, фюрер не может… – Он замолчал и беспомощно посмотрел вокруг.

О, достойный продукт гитлерюгенда[44], подумал я. Но прежде чем успел что-нибудь сказать, Фрейтаг ответил:

– Ничего он не думает. Он только хочет, чтобы мы со страху наделали в кальсоны. Возможно, все мы станем более проницательными, когда трибунал найдет среди нас нескольких виновных и подарит этой отбивной…

Я не мог позволить разговору продолжаться в таком тоне; цинизм не поможет в этой ситуации. Так что я размеренно и бесстрастно произнес:

– Генерал попросил, чтобы я сообщил вам, что он вмешается, чтобы защитить нас, и что мы не должны волноваться. Но сам он был тоже разочарован. Сотня истребителей в воздухе и только один сбитый противник – он все еще не может поверить в это.

Бомба, разорвавшаяся недалеко от дома, заставила зазвенеть стаканы на столе. Электрический свет моргнул один или два раза, затем погас.

– Неприятности снова здесь, – произнес Толстяк в темноте. – Господин майор, я отнесу вашу раскладушку и спальный мешок в грот.

Мы скатились вниз по лестнице и только под открытым небом смогли услышать звенящий гул двигателей «веллингтона». Ночью все еще было жарко. Яркий свет от горящих домов отражался на поверхности бухты.

Протиснувшись через проем в стене, я выпрямился. Воздух в гроте был тяжелым из-за сигаретного дыма и запаха пота. Фрейтаг стал произносить лекцию на предмет храбрости. В его правой руке была зажата бутылка марсалы[45], его любимого напитка; этим вечером он обходился без стакана. Лицо Кёлера, по контрасту с его черными как смоль волосами, при свете карбидной лампы выглядело прозрачным и очень бледным. Недавно он перенес малярию, однако отказался от отпуска домой, чтобы остаться со своей эскадрильей.

Гёдерт с закрытыми глазами полулежал в шезлонге. Штраден и Бахманн, подпирая коленями стол, беседовали шепотом. В сумраке около узких каменных ступеней, ведших на виллу, сидела светловолосая девушка Тереза. Около нее стояла ее бабушка, как всегда, прямая точно шомпол и едва различимая среди окружающих теней в черном платье и черной вуали.

Бернхард и Цан сидели на стульях, лицом к Фрейтагу. Толстяк поставил мой шезлонг рядом со стулом Фрейтага и налил мне стакан вина. Беседу только что прервал новый взрыв, и все, что услышать можно было, – только шипение лампы.

Фрейтаг повернулся ко мне.

– Хорошо, разговор закончен, – произнес он. – Лидеры групп, участвовавших в вылете, должны сделать шаг вперед. Это нас они должны будут отдать под трибунал.

– Да, – согласился Гёдерт, – именно так и надо поступить.

– Но не означает ли это признания в трусости? – возразил Кёлер.

Фрейтаг замахал руками, почти как итальянец:

– Только суд может выяснить, вели ли себя летчики-истребители как трусы. Он должен сообщить нам, как атаковать противника и является ли каждый, кто вернулся домой, не сбив самолета, трусом. Предположим, вы приближаетесь с задней полусферы и в вас стреляют сотни пулеметов, вы использовали весь свой боекомплект, а тяжелые бомбардировщики все же продолжают катиться вперед и с этим ничего нельзя поделать, – тогда вы должны идти на таран, иначе вы трус.

– Да, – сказал Кёлер, – это то, что он[46] подразумевал в своей телеграмме: предполагается, что мы должны таранить «Крепости».

Внезапно все замолчали и с надеждой посмотрели на меня, как будто я должен был знать ответ. Большие глаза Бесенка, с их обычным испуганным выражением, сейчас особенно внимательно глядели на меня, словно спрашивая: «Это правда?»

Но опять первым заговорил Фрейтаг; он был слишком разгневан, чтобы оставаться молчаливым, ему требовалось выпустить пар.

– Конечно. Они напечатают вашу фамилию в сводке вермахта, и ваш старик получит любезное письмо, которое можно заранее напечатать, чтобы при необходимости вписать только ваше имя внизу. А еще можно сэкономить на таком бесполезном мусоре, как парашюты и спасательные жилеты.

– Я полагаю, что вы больше не будете нуждаться в пушках, – добавил Кёлер.

Бахманн оставался серьезным – цинизм был чужд его характеру.

– Кто мог забить такой ерундой его голову? – спросил он. – Вы же знаете, что он сам был летчиком-истребителем. Как он мог так поступить с нами?

– Рейхсмаршал все еще не понял, что мы перестали летать на бипланах с крыльями на проволочных расчалках, – ответил я, – и что мы больше не сидим в открытых кабинах в мехах и не носим огромных защитных очков. Он, конечно, никогда не носил кислородную маску и понятия не имеет, как мы определяем курс или пользуемся рацией. Так как же можно ожидать, что он поймет характер современной воздушной войны?

– А это ему ни к чему. Возможно, как главнокомандующий люфтваффе, он и не обязан знать о подобных вещах. Но другие там должны советовать ему… – Кёлер умолк и задумался.

– При условии, что он их слушает, – усмехнулся Фрейтаг. – Я скажу вам, что он хочет. Он хочет побед. Как он беспечен. В последнее время не все для люфтваффе складывалось хорошо. Раньше были Крит, или Норвегия, или, в самом начале, Польша – тогда были успехи. Но теперь, когда другая сторона демонстрирует нам более совершенный тип воздушного боя, чем существовавший ранее, единственное, что ему остается, – требовать побед!

– Но эти «малиновые штаны»[47], которые роятся вокруг него, – возразил Кёлер, – разве они не могут ему доказать?

– Они втыкают флажки в оперативную карту, говорят: «Да, господин рейхсмаршал» и весьма приблизительно представляют, как мы ведем войну. Они даже не имеют мужества прямо сказать ему, что происходящее теперь отличается от его воспоминаний 1917 года. Чего можно ждать от них? Лишь несколько из них когда-то слышали, как ведут огонь по противнику, и, в конце концов, все они хотят однажды стать генералами.

– Но он был летчиком-истребителем, – продолжал Кёлер, – и если он не понимает специфики наших действий или воздушного боя на высоте 9000 метров, то настало время, чтобы кто-нибудь объяснил это ему!

– И кто же объяснит ему? – спросил Бахманн. – Начальник технического управления люфтваффе служил в той же эскадрилье, что и рейхсмаршал; он также был одним из самых известных пилотов Первой мировой войны[48]. Геринг, конечно, выслушал бы его. Я уверен, что у него получилось бы. Но он застрелился.

– Он, конечно, смог бы, – подтвердил я, почувствовав, что должен вмешаться, чтобы прекратить этот саморазрушительный диалог. – Он единственный был способен на это. Я расскажу вам, почему рейхсмаршал думает по-другому и как произошло, что он больше не понимает наш особый мир.

Когда началась война, я командовал эскадрильей ночных истребителей. Да, мы имели их даже тогда! Мы размещались на маленьком травяном аэродроме около Бонна и пытались перехватывать одиночные «бленхеймы»[49], которые вторгались на территорию рейха, сбрасывая агитационные листовки. Утомительная была работа преследовать этих парней. «Бленхейм», подобно старому «юнкерсу»[50], был полностью оборудован для слепых полетов, и это подразумевало, что мы на своих одноместных «мессершмиттах» должны были взлетать в любую погоду. Гражданское население строго соблюдало светомаскировку, так что полет в кромешной темноте был жутким опытом. Я все еще задаюсь вопросом, как мы набирались храбрости снова и снова испытывать удачу; мы имели очень малый опыт ночных полетов, и наше навигационное оборудование было чрезвычайно примитивным. Неудивительно, что с таким набором мы так ничего и не положили в свой мешок. Британцы летали очень высоко, преимущественно в облаках.

Умные головы в Берлине начали волноваться, поняв, что угроза со стороны британцев весьма серьезная, – вслед за листовкам, падающими на города рейха, могли последовать бомбы. Они продолжали запрашивать боевые донесения. Прежде всего, хотели знать, почему мы не сбиваем британцев, несмотря на четкий приказ делать это.

В конце сентября пришла телеграмма, в которой мне приказывалось прибыть в Берлин для участия в совещании, посвященном совершенствованию тактики ночного боя. Как ожидалось, на нем должен был присутствовать сам рейхсмаршал[51]. На следующее утро я явился в министерство авиации и оказался в зале заседаний, где собралась небольшая группа участников совещания: начальник Генерального штаба люфтваффе, начальник технического управления люфтваффе, командующий зенитной артиллерией, инспектор истребительной авиации, офицеры Генерального штаба и стенографистки.

Пока мы ждали рейхсмаршал а, у меня было время осмотреть зал заседаний. Его стиль показывал, что рейхсмаршал предпочитает дуб, кожаную обивку и внушительных размеров мебель. Светлые деревянные панели покрывали стены до самого потолка, на котором висела огромная люстра в форме тележного колеса. Стулья, с сиденьями и спинками, обитыми светлой воловьей кожей, были расставлены с трех сторон дубового стола, во главе которого темнел стул, отличавшийся от других, стул поистине титанических размеров. Это был стул рейхсмаршала.

Одна секция деревянных панелей заскользила, открываясь, и он вошел. Он носил белый мундир. Разместившись в своем огромном кресле, он зажег одну из тех длинных сигар «Вирджиния», которые курят в Австрии, и только после этого начал говорить. Он говорил о британских налетах и о неудачах зенитной артиллерии и ночных истребителей. В то время не было никаких радиопеленгаторов ни для нас, ни для зенитчиков, которые полностью зависели от звукопеленгаторов. Он считал позором, что «бленхеймы» слоняются над рейхом как хотят.

Он говорил, переполняясь гневом, и внезапно стал вспоминать о Фландрии, о воздушных боях над ней и о лучшем истребителе века бароне фон Рихтхофене[52]. Он поднял руки, демонстрируя атаку снизу; перемещая вытянутую правую руку по кругу перед своим лицом, он преследовал ее своей левой и наконец подстрелил ее. Рейхсмаршал с энтузиазмом рассказывал о полетах при ярком лунном свете, о вылетах на перехват, когда они летали прямо над дорогами Фландрии, чтобы обнаружить силуэт врага на фоне более светлого ночного неба вверху; как они затем увеличивали скорость и начинали атаку снизу…

Он говорил ярко и впечатлил меня своей убедительной манерой, в которой описывал агрессивный дух известных летчиков-истребителей и методы их действий. Но постепенно меня охватило чувство горького разочарования, поскольку целый мир отделял детально разработанную тактику рейхсмаршала от современной воздушной войны. Этот человек, подумал я, теперь не имеет абсолютно никакой концепции воздушного боя. Он живет прошлым и не знает своих люфтваффе. Нужно будет ему сказать, как все обстоит в действительности. Именно поэтому мне приказали присутствовать. Совершенно очевидно, что я должен прямо сказать ему то, что они ожидают от меня!

Когда он вещал о далеком прошлом, его жесткие фразы звучали немного патетически. Я начал ерзать на стуле. Меня переполняло непреодолимое искушение вскочить и рассказать ему о современных проблемах.

Когда он сделал паузу, чтобы повторно зажечь сигару, я поднял руку. И в тот же момент меня охватила паника, потому что лица генералов, которые теперь все, как по команде, повернулись ко мне, весьма явно выражали то, что они думали о моей наглости. Но было уже поздно прятаться в свою раковину. Рейхсмаршал взмахнул сигарой – это был его сигнал, разрешавший мне говорить. Я встал и начал говорить. Прежде всего, я объяснил, что условия боев изменились, и затем указал на трудность перехвата врага, чье навигационное оборудование позволяет летать на больших высотах и в плотных облаках. Мы же имели возможность найти и атаковать противника, только когда он был пойман лучами прожекторов с земли. А так как мы не имели никаких средств управления в сложных метеоусловиях, были не способны эффективно выполнять нашу задачу. Требовались более совершенное навигационное оборудование для наших самолетов и новая тактика, если мы хотели найти врага в темноте. Я говорил кратко и надеялся, что убедительно. Если кто в то время и знал, как вести ночной бой, так это был я.

Когда рейхсмаршал, наконец, вынул сигару изо рта, чтобы прервать поток тщательно подбираемых мною слов, он выглядел скорее удивленным, чем сердитым.

«Сядьте, – сказал он мне, словно школьнику, – сядьте на вашу маленькую задницу, молодой человек. Вам нужно пройти еще длинный путь, прежде чем вы сможете участвовать здесь в обсуждении».

Затем он обратился к одному из генералов своего штаба и больше даже ни разу не поглядел на меня.

Так что я там сидел на своей «маленькой заднице», проглотив оскорбление, пристыженный перед этими старыми генералами. Однако один из них, начальник технического управления, исподтишка подмигнул мне. Он рисовал в своем блокноте бессмысленные узоры. Именно тогда я понял, что наш главнокомандующий не разбирается в современной войне.


В течение последней части моей истории позади моего шезлонга стоял дежурный офицер. Хотя и пришел с сообщением, он не прерывал меня. Теперь он склонился над моим стулом и сказал:

– Господин майор, только что пришел приказ на завтра. Мы должны обеспечить защиту от налетов из Северной Африки и с Пантеллерии. На рассвете боевая воздушная разведка должна вылететь к Мальте, Пантеллерии и Тунису.

– На рассвете, – отозвался я, – это в три часа.

В течение короткого времени в гроте стояла тишина. Парни уснули в своих шезлонгах. Время от времени кто-то беспокойно возился – в подвале, которому, по правилам, полагалось быть прохладным, было жарко и влажно. Я страстно мечтал об освежающей ванне и чистом нижнем белье, всем сердцем ненавидя этот театр военных действий.

Как только рассвело, я улетел в Комизо.

28

Имеется в виду инспектор истребительной авиации люфтваффе генерал-майор Адольф Галланд.

29

Курт Уббен, который с 5.09.1941 г. по 10.03.1944 г. командовал 3-й группой 77-й истребительной эскадры. Он имел прозвище Kuddel, которое можно перевести как Путаник, так как оно, вероятно, было образовано от старонемецкого разговорного выражения Kuddel-Muddel – путаница.

30

Гауптман Отто Мейер, временно исполнявший обязанности командира 2-й группы 27-й истребительной эскадры.

31

2-я группа 53-й истребительной эскадры люфтваффе. Эскадра имела наименование «Туз пик» («Pik As»), и ее эмблемой был белый ромб с черным тузом пик.

32

Имеется в виду пилот самолета, находящегося ближе других к точке, относительно которой происходит разворот группы.

33

Гюнтер Лютцов, имевший прозвище Францл, находился в подчинении у генерал-майора Галланда и занимал должность инспектора дневной потребительной авиации люфтваффе. В июне 1943 г. Лютцов вместе с Галландом прибыл на Сицилию и в следующем месяце был поставлен во главе всех истребительных частей люфтваффе в Италии.

34

Немецкий военный автомобиль-вездеход «Kubelwagen», которого из-за формы корпуса чаще называли «ковшом».

35

Здесь и далее имеется в виду инспектор истребительной авиации люфтваффе генерал-майор Галланд.

36

Речь идет о неуправляемых ракетах «WGr.21» калибра 210 мм.

37

Имеется в виду упоминаемый выше командный пункт 77-й эскадры на горе Эриче.

38

При переговорах немецкие пилоты использовали условный код, чтобы затруднить работу службы радиоперехвата противника. Кодовые слова в различных эскадрах могли несколько отличаться. В данном случае «мебельные фургоны» означает «тяжелые бомбардировщики», а «А» и «К» – обозначения квадратов на карте секторов, использовавшейся в истребительной авиации люфтваффе.

39

«Ангелы» – условный код для радиопереговоров, обозначавший высоту полета в тысячах метров.

40

Радиолокационная станция FuMG80 «Freya». Дальность ее действия зависела от высоты полета цели и месторасположения самой PJIC. Самолет, летевший на высоте 50 м, она могла засечь на дальности 20 км, а на высоте 8000 м – на дальности 120 км.

41

Кордит – бездымный порох, использовавшийся в патронах и снарядах.

42

Легкий одномоторный Fieseler Fi-156 «Storch», использовавшийся в качестве связного и спасательного самолета.

43

Речь идет о командире 77-й истребительной эскадры люфтваффе майоре Йоахиме Мюнхенберге, который погиб 23.03.1943 г. в Тунисе в бою со «спитфайрами» из 52-й истребительной авиагруппы ВВС США.

44

Гитлерюгенд – молодежная нацистская военизированная организация, созданная 1.12.1936 г. специальным распоряжением Гитлера. В нее вошли все ранее существовавшие в Германии молодежные клубы и союзы. Принадлежность к гитлерюгенду была обязательной. Организация проводила спортивные соревнования, турпоходы, молодежные слеты, международные встречи с членами аналогичных организаций из Италии и других стран. Любой немецкий юноша мог найти в гитлерюгенде что-то интересное для себя: авиамоделирование, спорт, занятия музыкой, журналистикой, народными промыслами и т. п. Но при этом, конечно, основной упор делался на идеологическое и физическое воспитание. Еще 6.09.1935 г., выступая на партийном съезде в Нюрнберге, Гитлер говорил: «Нам не нужны интеллектуальные упражнения. Знание разрушительно для моей молодежи. По нашему мнению, молодой немец будущего должен быть стройным и ловким, резвым как борзая, гибким как кожа и твердым как крупповская сталь».

45

Марсала – виноградное вино, производимое в окрестностях города Марсала, на Сицилии.

46

Имеется в виду рейхсмаршал Геринг.

47

Такое прозвище дали в боевых частях офицерам Генерального штаба люфтваффе.

48

Речь идет об Эрнсте Удете, который в ходе Первой мировой войны сбил 62 самолета и стал вторым по результативности летчиком-истребителем кайзеровской Германии. После войны он работал автомехаником и некоторое время пилотом на пассажирской авиалинии Вена – Мюнхен. Затем, в 1925 г., Удет уехал в Аргентину, где стал пилотом чартерных линий, и летал в Африку. Позднее он переехал в США, где зарабатывал на жизнь, выступая в различных авиашоу, и даже снялся в нескольких голливудских фильмах, выполняя воздушные трюки. В июне 1935 г. Удет по приглашению Геринга вступил в люфтваффе и затем 4.02.1938 г. в звании генерал-майора занял должность начальника технического управления. На первоначальном этапе создания люфтваффе он, бесспорно, играл положительную роль, так, благодаря ею стараниям были сформированы первые группы пикирующих бомбардировщиков и самолетов-штурмовиков. Однако в остальном деятельность Удета, отвечавшего за разработку и производство новых самолетов, не отличалась успехами, так как он не имел соответствующего образования и технической подготовки. Позднее Геринг сказал про него: «Именно он полностью развалил нашу программу развития люфтваффе». Это не могло не сказаться на Удете. Он неделями не появлялся на службе, предаваясь пьянству и принимая наркотики. В моральном и физическом отношении он опускался все ниже и в конце концов 15.11.1941 г. в состоянии глубокой депрессии покончил жизнь самоубийством.

49

Британский двухмоторный средний бомбардировщик «бристоль-бленхейм» (Bristol «Blenheim»).

50

Имеется в виду трехмоторный «Ju-52», использовавшийся до войны в качестве пассажирского самолета.

51

В сентябре 1939 г. Геринг имел еще звание генерал-фельдмаршала. Персональное почетное звание рейхсмаршала было присвоено ему в июле 1940 г. после успешного завершения кампании в Западной Европе.

52

Манфред фон Рихтхофен в сентябре 1916 г. – апреле 1918 г. в боях над Францией и Бельгией одержал 80 воздушных побед. Погиб 21.04.1918 г., когда его триплан «Fokker Dr.I» врезался в землю по другую сторону фронта. Точные обстоятельства гибели фон Рихтхофена так и остались неизвестными. По одним данным, он был сбит в воздушном бою истребителем «сопвич-кэмел» (Sopwith «Camel») капитана Артура Брауна из 209-й эскадрильи Королевских ВВС Великобритании, а по другим – пулеметным взводом 11-й зенитной батареи 14-й австралийской бригады полевой артиллерии.

«Мессершмитты» над Сицилией. Поражение люфтваффе на Средиземном море. 1941-1943

Подняться наверх