Читать книгу Массаж лезвием меча - Юлия Лавряшина - Страница 3

Дверь в свою комнату брат запрещал смазывать, чтобы никому не удалось застать его врасплох. Когда я вошла, Аркадий даже головы не повернул. Вернувшись ночью, он не догадался задернуть шторы, и теперь солнце вовсю издевалось над ним. Я преградила путь свету, и в который раз пожалела о том, что так и не смогла уговорить брата поменяться комнатами. В нашей с сестрой неотлучно царил полумрак, мне казалось, что Аркадию будет там куда вольготнее. Он не приводил никаких возражений против, просто отказывался, рассеянно скользя по мне взглядом, и я чувствовала, что в который раз упускаю его. И меня охватывала тоска, словно прочь уплывала волшебная рыба – спокойно, безо всяких судорожных телодвижений, а мои пальцы не слушались и разжимались, разжимались.

– Что тебе принести? – Спросила я, присев на кровать брата, и осторожно положила руку на обтянутое простыней плечо.

Аркадий дернулся, показав, что в моем прикосновении не нуждается, и просипел наполовину в подушку:

– Цианистого калия…

Он всегда отвечал именно так, но я каждый раз спрашивала, и это уже стало ритуалом, значившим, что все идет как обычно.

– Кваса хочешь?

– Угу. Отец дома?

– Ушел снимать студентов.

– Бедные студенты… Это Крыска там орет?

– Не называй ее так. Когда-нибудь она перережет тебе за это горло.

– Ой, позови скорее, я скажу ей это миллион раз!

– Достаточно будет и двух, – я потянула простыню.

Аркадий сморщился от света, точно котенок, и закрылся руками. Это было жестоко, но мне нравилось, как он гримасничает, и я всегда подставляла его лицо прямым лучам.

– Что-нибудь помнишь?

Он с трудом приоткрыл темный глаз и поспешно зажмурился:

– Слава Богу, ничего.

– В какой-нибудь точке две реальности пересекутся, – пообещала я.

– Это не точка, – простонал он, отбирая у меня простыню. – Это крест. Мой могильный крест. Как ты думаешь, меня похоронят на русском кладбище под Парижем?

– Лет через пятьдесят – обязательно.

– Типун тебе на язык! Еще пятьдесят лет таких мучений? Ты – добрая душа. Иди отсюда.

– Мы скоро все уйдем, отоспишься в тишине… Ты опять заходил к ней?

Простыня медленно сползла. Брат смотрел на меня трезвыми печальными глазами. За этот трагический взгляд первая учительница прозвала его Безутешным Арлекином. Высокообразованная была женщина.

Но я, конечно же, не ее имела в виду, задавая вопрос. И брат прекрасно понимал, что я спрашиваю о Наталье Николаевне. Ее бессмертное имя сыграло роковую роль: Аркадий изумился и посмотрел на нее повнимательнее, а после уже не смог отвести взгляда.

В их знакомстве не было ни грана поэзии. На свою беду Аркадий вышел из подъезда в тот момент, когда немолодая женщина со старомодным чемоданом пыталась преодолеть «разлив Нила», как мы называли потоки канализационных вод, которые то и дело обрушивались на Тополиный переулок. Он подал ей руку и предложил донести чемодан.

Первое прикосновение не поразило обоих молнией. Идти оказалось недалеко: Наталья Николаевна приехала к одинокой старшей сестре, живущей в соседнем доме, и собиралась остаться у нее навсегда. Позднее мы узнали, что до этого она жила в Ялте с мужем, после смерти которого не смогла остаться в Крыму. Он был лучшим нейрохирургом, и умер на пороге операционной, едва закончив свою работу.

Аркадий донес чемодан до самой квартиры, потому что спешить ему, как обычно, было некуда, и сказал на прощание:

– Выходит, мы теперь соседи. Что ж, будем знакомиться?

Он назвал ей свое имя, а она в ответ свое. Учитывая разницу в возрасте, – с отчеством.

– Натали? – Удивился он. – Надо же…

Тогда-то Аркадий и увидел ее глаза, и без того огромные, магнетические, да еще и увеличенные стеклами очков. В отличие от своей знаменитой тезки, Наталья Николаевна не косила, но этой особенности уже и не требовалось. Поэтическое очарование имени, бездонность взгляда и так сделали свое дело. «Участь моя решена…»

Она с радостью позволила ему зайти на чашку чая. Как-нибудь вечерком… Вечерок тянулся уже третий год, а милый талантливый мальчик никак не хотел замечать, что Наталье Николаевне уже за сорок, и даже не едва, что она выше его чуть не на голову, и ей все еще снится ночами похороненный в Ялте муж. Все попытки Аркадия объясниться, она пресекала беспощадно. Но позволяла ему приходить, охотно рассказывала о домике Чехова, где работала много лет, об известных литераторах, с которыми была знакома. Мальчику с окраины провинциального городка открывался мир удивительных слов, аромата магнолий, разбухших от времени фолиантов. А пришелица оттуда, большеглазая, печальная богиня только и позволяла поцеловать на прощание руку, и зыбкий мир ускользал из-под его губ. Ему же хотелось влиться в него, стать его частью, обладать им.

Когда на брата находила тоска, он запирался в комнате, включал старенькую «Вегу», и чистый голос Хулио Иглесиаса начинал протяжно выводить одно имя: «Натали…» У меня разрывалось сердце, стоило представить, как Аркадий с плачущими глазами сидит на кровати, обхватив колени, и шепчет вслед за не знающим поражений испанцем: «Знать увидел вас я в недобрый час…»

Мамино лицо покрывалось пятнами, и в глазах сверкали черные молнии. Наталья Николаевна была единственным человеком в переулке, с кем она никогда не здоровалась. Ей вообще не нравились крупные женщины, потому что у отца была к ним слабость. Даже думая о новой соседке, мама начинала задыхаться от бессилия, и в такие минуты ее мысли были яснее ясного.

Когда Аркадий закончил свой роман и отнес рукопись Наталье Николаевне, в нашем доме наступила неделя тягостного ожидания, какое бывает при тяжелобольном, которому обещан скорый кризис. Прочитав роман, она впервые пришла к нам сама, и они долго шептались с братом в его комнате. Мама в сотый раз кипятила чайник и резко дергала за шнур, норовя оторвать болтавшуюся розетку. А Татьяна была близка к обмороку из-за неутоленного любопытства.

Наконец, Наталья Николаевна вышла из комнаты, но, сославшись на родительское собрание, торопливо удалилась, распрощавшись с нами на ходу. Кроме меня никто не решился войти к Аркадию, ведь побег первой читательницы мог означать лишь полный и окончательный провал его писательского дебюта.

Я прокралась к нему, стремясь слиться с сумерками, но Аркадий тут же поднял голову. Глаза его так и сияли, а в руках он держал какой-то странный предмет, я никак не могла разобрать, что именно.

– Смотри, – он поднял это на ладони, – она подарила мне чеховскую спиртовку. Настоящую.

– Откуда это у нее?

Он смущенно хмыкнул:

– Она стащила ее из домика Чехова. Чувствовала, что в праве взять хоть что-то на память, ведь она проработала там столько лет.

– А теперь подарила ее тебе?

– А теперь подарила ее мне.

Его голос вибрировал от ликования, но Аркадий сидел, не шевелясь и не спуская глаз с приземистой, покрытой ржавчиной спиртовки.

– Аркаша, это ведь много значит!

– Да.

– Как ты можешь быть так спокоен? Я бы на твоем месте рыдала от счастья.

– А я и рыдаю.

– Я так за тебя рада!

– Я тоже.

Наверное, брат, как и я, полагал, что теперь начнется не только бурная творческая жизнь, но и новая эра в их отношениях. Однако этого не произошло. Наталья Николаевна стала относиться к нему разве что чуть бережнее. В свою очередь, я тоже мечтала сойтись с ней поближе, но это казалось мне неслыханной дерзостью.

На этот раз мое предположение оказалось неверным: брат напился вовсе не из-за Натальи Николаевны.

– Я был вчера в издательстве.

– Тогда понятно.

– Ничего тебе не понятно! Им понравился мой роман.

– Как он мог им не понравиться?! Так ты с радости?

Аркадий сердито пихнул меня коленом:

– Ты можешь дослушать или нет? Они готовы издать, но только за мой счет.

У меня сжалось сердце. Этот глупыш даже не понял, что ему отказали.

– Мне предложили поискать спонсора. Нужно миллионов семнадцать…

– Всего-то? Так я займу тебе с получки.

– Ха-ха. Очень смешно.

Отвернувшись к стене, он принялся выщипывать из ковра ворс. Этим ковром Аркадий занимался с детства, и, разделавшись с нижним правым углом, уговорил маму перешить петли и перевернул его. Брата ничуть не смущало, что этот китайский ковер прижился в нашей семье с незапамятных времен. Скорее всего, он был подарен родителями нашего отца. Только в их огромном доме такие вещи могли чувствовать себя на своем месте. У нас же этот темно-синий тяжеловесный толстяк выглядел таким же чужестранцем, как и немецкое трюмо. Может поэтому мама не особенно и возражала против странной привычки Аркадия.

– И что же ты собираешься делать? – Я миролюбиво похлопала его, и этого оказалось достаточно, чтобы обида разлетелась невидимой пылью.

Он живо подскочил на постели, забыв о своем похмелье, и принялся обволакивать меня умоляющим взглядом.

– Надо искать спонсоров.

– Зайди к соседям. Вдруг они тайные миллионеры?

– Я серьезно. Из твоих одноклассников никто не скатился до бизнеса?

– Насколько я знаю, все гордо нищенствуют.

– Как ты думаешь, семнадцать миллионов – это много для какого-нибудь банка?

– А ты решил ограбить банк?

– Для начала хочу поклянчить, а уж если не дадут…

Я почувствовала, что каменею, словно меня изнутри заливали цементом.

– Ты… пойдешь просить деньги?

– А что ты предлагаешь? – Рассердился он, и я поняла, что его самого так и корежит от омерзения. – Ждать, пока они сами придут и предложат? Так не придут ведь!

– Тихо, тихо, – я уверенно погладила его взъерошенные, жесткие волосы – брат позволял проделывать такое только мне. – Надо подумать.

– Пока ты думаешь, цены на бумагу растут!

– Что ты хочешь, – инфляция!

– Я хочу издать мою книгу, – он вдруг побледнел так, что я решила, будто его сейчас стошнит, и непроизвольно отстранилась.

Но Аркадий понял это движение по-своему и отрывисто спросил:

– Что? Считаешь это белой горячкой? Вы все думаете, что я безнадежен?

– Никто так не думает, ты же знаешь.

– Я знаю. Я действительно безнадежен. Но разве это может помешать мне издать книгу?

– Конечно, не может.

Он опять вспылил:

– Почему ты вечно со мной соглашаешься? Моей утешительницей подрядилась? Может, тебе стоило хоть разок на меня разозлиться?

– Сейчас разозлюсь, – пригрозила я, и Аркадий не выдержал, разулыбался. Он никогда не был красивым мальчиком, но радость делала его удивительно милым.

Запустив руки в густые волосы, он тихо пожаловался:

– Мне так плохо… Кажется, умереть легче.

– Никто из нас не знает, каково это – умирать.

– А вдруг и не суждено узнать? Умрешь, а там темнота. Никакого длинного коридора. Никакого света в конце.

– Приятная утренняя болтовня…

Аркадий вдруг встревожился:

– Крыска еще не ушла? Нехорошо отпускать ее без пары ласковых…

– У нее последний экзамен сегодня, – напомнила я.

– Ну, за Крыску можно не беспокоиться.

– Не такая уж она и железная.

– А кто сказал, что железная? Умная просто. Подвинься-ка.

Беззастенчиво отбросив простыню, Аркадий бережно спустил с кровати ноги и замер в томительном ожидании. Я ни разу не изнывала от похмельного синдрома, и тем не менее отчетливо представляла, как разливается по суставам злая ломота, готовая вывернуть их и расплющить; желудок ворочается у горла отвратительным сгустком, а испускаемый им яд вливается в мозг, раскаляя беззащитную кору до температуры вулканической лавы. Брат живописал свои мучения столь смачно, что я не однажды разделила их с ним. Когда он впервые заговорил о похмелье, я поверила в его писательский талант.

– До ванной дойдешь? – Я уже готова была помчаться за тазом.

– Ты называешь ванной тот убогий метровый гибрид, что позволяет умываться, не вставая с унитаза, но лишает удовольствия побултыхаться в горячей воде?

– Не прибедняйся, зимой у нас есть горячая вода.

– Смешно сказать, из батарей воруем! Может, этим мы и довели страну до нищеты?

Я повернула к себе его осунувшееся лицо и сказала противным бодрым голосом:

– А ты, видно, неплохо себя чувствуешь. Может, и завтрак осилишь?

Его худое горло испуганно дернулось, и я отскочила. Но мой маленький братик становился мужчиной. Выпучив глаза, он переждал приступ, осторожно выдохнул и сам скривился от запаха. К обеду на него «нападет жор», и он примется жадно поедать наши скудные запасы, стоя у распахнутой дверцы холодильника и порыкивая от нетерпения.

– Не сейчас, – произнес Аркадий гордо и поднялся, бесцеремонно опершись о мое плечо.

Не успев приготовиться, я так и осела, сдавленно крякнув, хотя брата никак нельзя назвать гигантом. Татьяна презрительно кличет его «недомерком», но чувствует, что это прозвище, при всей его вульгарности, не дотягивает до ласковой «Крыски».

Я помогла брату надеть его единственный, доставшийся от деда, халат из темно-зеленого шелка, с ядовито-лиловыми цветами, стелющимися по подолу, и обшлагами им в тон. Аркадий утверждал, что дед подбирал расцветку под стиль своей жизни, и передал внуку, как родовое проклятье. Последние пятьдесят лет своей жизни наш дед практически не выходил из запоя и мирно скончался во сне, ни разу не пожаловавшись на какие бы то ни было боли. В моменты ясности рассудка он успел сварганить нашего отца, купить двухэтажный дом на берегу таинственного пруда с дикими утками и перевести особнячок на бабушкино имя. Каким образом ему удалось осуществить все это, никто из нашей семьи вслух не рассуждал.

Когда мы выбрались из комнаты брата, допивавшая свой кофе Татьяна метнула в нас взгляд, способный взорвать шаровую молнию. Глаза у нее очень темные, и почти лишены белков. Но стоит сестре опустить ресницы, как ее узкое лицо начинает излучать розовое свечение кротости. Уверена, что отвечая экзаменатору, Татьяна вообще не поднимает веки.

– Я уже ухожу, – заявила она обиженно.

Кофе ей почему-то нравилось пить стоя. От негодования она притоптывала и отхлебывала так громко, что Аркадий снова судорожно схватился за горло.

– Смерти моей хочешь? – Простонал он и едва заметно скосил глаза в сторону кухни.

Мама не могла не слышать его голоса: в нашей квартире трудно сообщить что-то по секрету даже шепотом. Просто утро плавно вступало в стадию наказания. Маме неизменно удавалось опутать Аркадия сетями самобичевания, в которых он корчился и плакал до тех пор, пока она не считала нужным ослабить узелок.

– Я пошла, – громко повторила Таня и, оставив чашку на подоконнике, прошла мимо с независимым видом.

– Дикая кошка дико замахала своим диким хвостом, – пробормотал Аркадий ей вслед.

– Что ты с ним вечно нянчишься? – Прошипела сестра, когда я вышла проводить ее. – Еще наплачешься…

Я молча поправила ей галстук. Татьяна предпочитала брючные костюмы и тонкие галстуки, считая, что выглядит стильно. Именно так это и выглядело, особенно в сочетании с рассыпанными по плечам светлыми волосами. У нас троих были очень жесткие волосы, отец полагал – в бабушку. Только женщина с сильным характером могла на протяжении десятков лет управляться со взбалмошным, вечно нетрезвым человеком, каким был наш дед. Похоронив его, она неожиданно устроила в его огромном, по нашим меркам, доме нечто вроде приюта для обиженных жен. Наверняка бывали дни, когда она сама мечтала поселиться в подобном приюте.

Я вспомнила о ней, провожая сестру, потому что вечером прочла письмо, в котором одна из бабушкиных компаньонок просила меня приехать. Бабушка была больна и даже не могла написать самостоятельно.

– Постой, – я придержала Таню за галстук. – Ты подумала? Ты поедешь со мной?

Она недовольно скривилась:

– Слушай, у меня сейчас экзамен, а ты…

– Не очень-то тебя вчера волновал этот экзамен.

– А у тебя есть деньги на дорогу?

– Отец сказал, что немного подлевачил.

– Порнографию состряпал?

– Так ты поедешь?

– Возьми своего любимого братца, – ехидно предложила Татьяна. – Бабушка очень рада будет такому внучку. Безработный алкоголик!

– Он не алкоголик.

– Все алкоголики так говорят!

– Это я тебе говорю.

– Подумаешь!

Я чуть натянула галстук, и петля услужливо сдавила ее шею. Татьяна отшатнулась, но я крепко держала узкую полоску, в то же время стараясь не помять ее. В глубине черных глаз бледно вспыхнул испуг. Сестра не позволяла ему разрастись и отклонялась, пытаясь вырваться. Мы боролись, не произнося ни слова. Наконец, Татьяна не выдержала.

– Сдурела? – Взвизгнула она и ударила меня по руке. – Что за тупые шутки?!

Это не было шуткой, и Таня это прекрасно поняла. Она была умненькой девочкой.

– Конечно, он не алкоголик, – небрежно бросила она, поправляя костюм. – Еще не хватало!

– Ты поедешь со мной к бабушке?

– Ну ладно, если тебе так приспичило… Что, прямо сегодня? Я Витьке обещала…

– Обойдется твой Витька.

– А если я экзамен завалю?

– А ты постарайся не завалить.

Затворяя дверь, Таня пробурчала вполголоса, но так, чтобы я расслышала: «Ненавижу!»

Из коридора отлично просматривалась кухня, но, разговаривая с сестрой, я ни разу не взглянула на маму, и даже не улавливала ее движений боковым зрением. Кажется, она вообще не шевелилась все это время.

Но, зайдя на кухню, я обнаружила ее укрывшейся между холодильником и раковиной. Мама сидела на краешке грубого облезлого стула, на котором громоздился эмалированный бак с мукой, и беззвучно растирала по щекам слезы. Когда я присела перед ней, все скрытые мышцы ее лица разом задрожали, точно внутри неумолимо нарастал взрыв, а мама сдерживала его из последних сил.

– Что ж, он даже не извинится? – Проговорила она укоризненно, и губы ее тоже затряслись. – Ночью обозвал меня, как хотел… Ты опохмелиться ему дала?

– Зачем? Не надо приучать его к этому.

– Все опохмеляются. Так положено.

– Что вы там шепчетесь? – Раздался звонкий от злости голос брата. – Неужто вы знаете обо мне что-то такое, чего я не знаю?

– Мы с Таней сегодня едем к бабушке, – сказала я уже громко и поднялась. – Вчера пришло письмо, ей очень плохо.

– Разве может быть хорошо в восемьдесят лет?

– Ей еще семьдесят девять, – поправила мама и произнесла с чувством: – Надеюсь, я не доживу до таких лет.

Аркадий немедленно откликнулся:

– Я тоже надеюсь.

Мама в замешательстве заморгала и спросила шепотом:

– Это он обо мне или о себе?

– Конечно, о себе.

– Разве в его возрасте можно говорить такие вещи?

Уловить ее логику мне порой было не под силу.

– Ты бы вышла к нему, – шепнула я ей на ухо.

Она дернула головой и быстро потерла мочку, как будто я укусила ее. Серег мама никогда не носила, и ее мочки сохранили младенческую пухлость. Ее ненависть к «украшательству» обескураживала. Но при всей приверженности к естеству, слово «секс» мама ухитрялась окрасить голосом в столь мрачные тона, что спрашивать об ее отношении к этой стороне жизни было уже ни к чему. Аркадий считал, что когда спишь на раскладном скрипучем диванчике в проходной комнате, других красок разглядеть невозможно. Даже у телевизора мама отворачивалась, если героям приходила в голову нелепая мысль поцеловаться у всех на виду. Всего несколько лет назад она заставляла отворачиваться и меня.

Все-таки мне удалось вытолкать маму из кухни. Я была уверена, что Аркадий покорно стоит посреди комнаты и ожидает положенной порции презрения. Что бы он там не выкрикивал, как бы не хорохорился, уйти он не посмеет. Я ошиблась самую малость: брат перебрался к окну и отстукивал ногтем рваный ритм по Таниной чашке. Солнце добродушно путалось у него в волосах, призывая сжалиться и не казнить эту глупую головушку. Мама глядела на него сурово, поджав губы и выпятив острый, с ямочкой, подбородок. В выражении ее лица проступало сейчас нечто иезуитское. Казалось, она готова была вытянуть из сына душу раскаленными щипцами, лишь бы вместе с ней высыпались и слова прощения.

– Ты извини… мам, – наконец выдавил Аркадий и умоляюще посмотрел на меня.

– А ты можешь обещать, что это больше не повториться? – Ледяным тоном произнесла мама.

Для нее мысль изреченная являлась не ложью, а закрепленным голосом символом, который, лишь прозвучав в пространстве, обретал силу.

– Конечно, мама, – поспешил заверить Аркадий. – Это больше никогда не повторится.

На него жалко было смотреть, но мама не унималась.

– Ты вел себя, как последний подонок. Не думала, что у меня вырастет такой сын.

– Я тоже не думал, мам.

– Я честно отработала двадцать шесть лет, воспитывая чужих детей.

– Я знаю.

– Из моих детсадовцев вышли прекрасные люди, а собственный сын…

– Мама, мне пора идти, – прервала я. – Ты не сделаешь мне кофе?

– Конечно, сделаю, – ответила она, не меняя тона. – Я-то для вас что угодно сделаю…