Читать книгу Интенсивная терапия (сборник) - Юлия Вертела - Страница 7

– В последние годы столько замерших беременностей – никто не знает, отчего.

Милена почти пережила свое горе, она узнала о нем, лежа в клинике на Васильевском. В смятении ушла под расписку домой. Через какое-то время участковый гинеколог направил ее в больницу за железной дорогой. Там ее и освободили от мертвого ребенка.

– Полежите пять дней, антибиотики поколем, а то инфекция пойдет в трубы, плод ведь разложился, считайте, у вас в матке был кусок гнилого мяса.

Больная все время рисует его – своего сына (дочку?) – ангелочка, он совсем не похож на кусок гнилого мяса. Глазастенький, со смешными ножонками и крылышками за спиной…

Сама она удивительно уравновешенная – не захохочет, не сорвется с места. У Милены тело шестнадцатилетней девушки – свежее, упругое. Лицо – мудрое, в котором все остается прекрасным – и морщинки, и выразительные скулы. Золотистые волосы, глаза огромные и тихие. Ничего накрашенного. Сколько ей лет, не признается. Далеко за сорок. И все равно красивая!

В разговоре проста и искренна. А разговаривать с кем? Только с климактерической вахтершей Паней.

– Я себе морду с утра наваракала, – Паня показывает на густо накрашенные глаза и губы, – хотела на работу идти, а тут живот прихватило – кровотечение… Вызвала «скорую»… – Дальше этого эпизода вахтерша о своих бедах не распространяется, а только поддакивает Милене, которая прерывающимся исповедальным разговором штопает брешь от потери.

– …Мне не нравится мое имя. Когда-то мама еще школьницей нашла его в календаре и решила так назвать дочку. Всю жизнь, когда меня кто-то спрашивает, как вас зовут, я каждый раз ужасно напрягаюсь, будто чужое имя произношу: Милена.

Такую бесприютную жизнь, какой живет Милена, можно позволить себе в семнадцать лет, но не в пору зрелости. У нее всегда в маленькой сумочке комплект: паста, щетка, полотенце. Она не знает, где заночует: у подруги, у мужа или в комнатке, которую снимает у знакомых.

– Я не создана для семьи. Была любовь по молодости, но с ребеночком не получалось, тяжело болела, до тридцати шести лет месячные не могли установиться, все нерегулярно. И вдруг такое счастье: думала, рожу. Но видимо, судьба моя все-таки – помогать другим.

Милена много лет работает в приютах для бомжей и интернатах для детей-инвалидов.

– Ты красивая, зачем тебе такое надо? – Соседка разевает рот от удивления.

– Надо. Для меня это настоящая жизнь. Я ведь сама благословение у батюшки на эту работу просила. Детей у меня нет. А душа рвется служить людям. Мы, когда устраивали приют для бомжей, мы не переделывать их хотели. А помогать Христа ради. Чистили от вшей, раны промывали… Зимой ведь больница берет обмороженных, а после выписки – опять на мороз. И куда им? К нам в приют. Принимаем не всех, конечно. Помню, звонят из больницы, а я тогда директора замещала, и спрашивают: «Будете брать больного? Тридцать три года тюрьмы, два убийства». Пошла посмотреть. Мужик здоровенный, тело, как у голливудской звезды, красивый даже. Но страшно. Звоню батюшке посоветоваться, а он говорит: «Берите…»

– И что? – разинула рот вахтерша.

– Ничего, лежал он у нас какое-то время, вел себя прилично – приспосабливаться эти люди на зоне научились. В приюте выгодно переждать какое-то время – кормят, ухаживают, лечат, мы бомжам и документы оформляем, чтобы их потом интернат принял. Привезли как-то уголовника без одной ноги, мы за ним ходили как за маленьким. Он соседу-то и говорит: «И чего я раньше в этот рай не попал?» А тот ему: «А потому что у тебя вторая нога была». Вот такие шутки… Без веры с этими людьми нельзя. В них так же, как в детях-инвалидах, надо увидеть крупицу Божию. Батюшка их причащает. Арт-терапию с ними проводим. Но перевоспитать невозможно. Только Христа ради. Хотя иногда бывает жалко своих трудов. У нас жила одна женщина, мы с ней столько возились, оформили документы, договорились насчет места в интернате, а она сбежала. Потом как-то увидела ее на улице – грязная, глаза пустые. А бывает, встретишь бывшего подопечного, он бросится – помните ли вы меня, от вшей отмывали, лечили? А я уж и не припоминаю: когда они поступают – все на одно лицо. Потом отлежатся, отъедятся – вроде и лица прорисовываются… Но как их понять? Воровали, убивали… Без веры с ними нельзя. Хотя сколько таких, которые просто по глупости в девяностые на улице оказались. Одного деда бандиты заставили квартиру на них оформить, а самого свезли за город и в костер бросили. Дед обгорел наполовину. Долго в приюте выхаживали, спину и ноги разогнуть не мог… Наш ночной автобус часто едва ли не в последний момент спасает. Как-то подобрали зимой бомжиху, привезли в Мариинскую больницу, она вся мокрая насквозь – и пальто, и шапка… Стали раздевать, а это мокрое – кровь. Маточное кровотечение. Ей дважды переливание делали, гемоглобин оказался сорок. С таким уже не живут… Откачали.

– Наверное, ты к ним относишься как к кошечкам или собачкам: помыл, покормил, но ведь людьми они все равно не станут?.. – Паня пытается понять.

– Нет, это не так. Особенно с детьми. Я долго проработала в психоневрологическом интернате – и для маленьких в Павловске, и для тех, кто старше восемнадцати, в Петергофе. Жалеющие таких сразу уходят – не выдерживают. Остаются те, кто видит в них личность. У каждого можно угадать душу, даже если ребенок неподвижен – по взгляду, взмаху ресниц… Если он движется, его можно чем-то заинтересовать. У нас есть театр, мастерская. В будни воспитатели стараются что-то сделать для них. Больше всего детей умирает в выходные – няньки запираются у себя в комнате и ни к кому не подходят. Мой подопечный мальчик не перенес обезвоживания, потому что капельницу некому было поставить. У него грудка с рождения вдавлена, как тазик, купаешь его – в ней вода стоит, соответственно и все остальные органы не на своих местах… Иногда он не мог сам пить – бывали такие дни… Я ушла в пятницу, а в субботу он умер. Никто не поставил капельницу. Если не верить в Бога, то на это смотреть невозможно.

– А родители этих детей?

– Разные. Иные никогда при жизни ребенка не навещают, а как он умрет, приходят забрать инвалидную пенсию, которая у него на сберкнижке накапливается – там и сто тысяч может быть. Неподвижный куда их потратит? Небольшой процент идет интернату, остальное копится и после смерти отдается родным, которые и в глаза-то зачастую свое чадо не видели. Ну получат они эти деньги, ну машину купят… – Милена пожала плечами. – Бывают, правда, другие. Одна мамочка отказалась от младенчика, ей сказали, он два дня проживет. А он прожил много лет, а так как мы стараемся родителей все-таки искать, той мамочке тоже написали. И вдруг она обрадовалась, приехала. И хоть у девчонки безнадежная гидроцефалия, ходит к ней, рада, у нее других детей больше не было…

– Тебе платят?

– Мало. В приюте для бомжей шесть тысяч получала, в интернате – десять. В последние годы спонсоры стали обращать внимание на такие заведения. Деньги охотнее на детей дают, на стариков хуже. Старики особенно никому не нужны. Жила у нас в приюте бабушка. Она всю жизнь работала, блокаду пережила и любовь свою первую помнила. Помнила, как проводила паренька на войну, он ей варежку на память подарил: жди. Так она с этой варежкой всю жизнь прожила и замуж не вышла. Комнатка у нее была проходная в коммуналке, через нее все соседи ходили то в ванную, то в туалет, окошко узенькое темное. А когда совсем старая стала, сломала шейку бедра и к нам попала. У нас и умерла в приюте…

– А сейчас ты где?

– Сейчас как бы на перепутье. Занимаюсь с больными детьми, но мне не хватает видимого результата, если он и будет, то через несколько лет. А будни так тяжелы. Вот нам с тобой почему-то в больнице ни разу рыбу на обед не давали, а в интернате для детей-инвалидов каждый день рыба с костями, а это значит, что съесть они ее не смогут. Они яйца сжевывают со скорлупой, а косточки рыбные им никогда не вынуть. У одного мальчика кость застряла в горле, три дня «скорую» не вызывали, потом все-таки позвонили. Не пойму. Почему рыба? Дети остаются голодными. Это еще что… Когда я только пришла туда работать, в некоторых палатах для умственно отсталых в обед ставили на пол миски, и дети, ползая на четвереньках, ели – без ложек, без вилок. А вообще там есть разные. Есть и такие, что потрясают до мурашек. Талантливые…

Взглянула на часы и прервала рассказ – пошла узнать насчет капельницы. Долго не приносят.

Медсестра на взводе:

– Да, вам назначено. Но что я, штатив в палату потащу? Ваша палата самая дальняя по коридору. У меня и так работы невпроворот – садитесь здесь. – Сестра указала Милене на стул в процедурной и поставила ей капельницу сидя, так что руку пришлось все время держать на весу. Через полчаса от неудобства положения плечо Милены затекло, она встала и, схватив свободной рукой штатив, побрела вместе с воткнутой в вену иголкой в свою палату.

Постовая, увидев, развопилась…

– Вы что, потерпеть не можете?!

Уже в палате Милена жалуется:

– Я знала, что так будет, мне всегда не везет. Представляете, вернулась назад, а медсестра забыла обо мне в процедурной, лекарство прокапало, я зажала шланг и думаю: «Вот сейчас досчитаю до двадцати пяти и сама иголку выдерну». Считаю: «Двадцать один, двадцать два, двадцать три…» – на «двадцать четыре» входит.

Ближе к обеду две белоснежные юные ангелицы внезапно впорхнули в палату, погрузили вахтершу на каталку и увезли. После выскабливания женщина немного поплакала… Потом отошла от наркоза, повеселела и принялась есть тушеные овощи из столовой.

Милена по-прежнему сидела на койке как обмороженная. Только теперь на ее тумбочке появилась передача – ветка винограда и бананы.

– Что за бородатый мужичок к тебе прибегал? – прищурилась Паня.

– Муж. Мы с ним в Покровском приюте познакомились. Он тоже возится с бездомными, бомжами. Верующий… Самое тяжелое сейчас решаю для себя: оставаться с ним или нет. Есть две вещи, которые я не могу простить: каждодневная выпивка и женщины. Второе, пожалуй, даже главнее. Да-да, это самое мучительное…

– Если верующий, какие же женщины? – поперхнулась собеседница. Ладно ее Колька, про которого она молчит… Но верующий!

– Человек может верить, но не быть совершенным. Он столько раз мне обещал, но я точно знаю: не сдержит. Мне кажется, если я уйду от него, он нисколько не пострадает. Он до тридцати восьми лет жил один. Неторопливо, странно жил. В квартире беспорядок, но это его беспорядок, мне даже трогать ничего не разрешается – ни переставлять, ни ремонтировать. Потом вот появилась эта беременность. Нам казалось, ребенок переменит нашу жизнь. А теперь опять не знаю…

– Муж переживает?

– Да, конечно, переживает. Он даже плакал. А потом тут же пошел с друзьями куда-то обсуждать выборы, выставки… Но я люблю его. До него у меня пятнадцать лет не было мужчины. Я люблю с ним спать, я только от него могу ребеночка… Если мы расстанемся, я не смогу уже с кем-то без любви, только ради того, чтобы забеременеть…

За ужином Милена, кроме каши, ничего не ест, отделила себе от порции крошечный уголок гречи без масла.

– Ты на диете? – Паня трескает за двоих, Милена отдала ей свою сосиску.

– Нет, с детства не могу много есть. За это на меня всегда обижались бабушки моих подружек: «Почему ты не кушаешь?» – в гостях из-за этого неловко. А я просто физически не могу протолкнуть в желудок больше горстки – мне плохо становится. Может, все пошло из-за детских страхов? Когда маленькая болела с высокой температурой – в бреду видела семью из трех ужасно жирных людей, они много ели, пили, спали. И эта семья толстяков была для меня самым большим кошмаром. С детства и неприязнь к пьющим мужикам: отец выпивал каждый день, – Милена потупилась, – но я ему все прощала за то, что маму сильно любил, преданно ухаживал за ней в болезни до самой смерти…

В Милене загадочного больше, чем открытого. И только проблемы общебабские – любимый муж пьет, гуляет. Даже удивительно, что это коснулось и ее – красивой, милой. Видимо, настолько глобально – пьет, гуляет, – видимо, настолько тотально! Что ж, может, это и есть главный корень человечьей бесприютности.

Очухавшись и заскучав в больнице, вахтерша Паня живенько обзвонила подружек и родных, чтоб прибегали с пирогами да яблоками, и вереница посетителей потянулась в палату. Разговоры, пакеты, салаты…

Выбрав минутку, Милена робко обратилась к соседке:

– Я дам тебе пятьдесят рублей, ты попроси кого-нибудь из знакомых положить мне на сотовый. А то деньги на телефоне второй день как кончились, боюсь, никто не догадается заплатить. – Вздохнув, она снова взялась за карандаш, и принялась рисовать глазастого ангелочка с крыльями.

И себя с ним рядом…