Читать книгу Секс в СССР, или Веселая жизнь - Юрий Поляков - Страница 27

После пробежки мы поднялись ко мне, и я, скрипя сердцем, отдал другу папку с «Крамольными рассказами». Нет, читатель, ты напрасно ухмыльнулся: не «скрепя сердце», а именно «скрипя сердцем», ведь я буквально чувствовал, как мой миокард скрипит, изнемогая от опасного великодушия.

– Жека, я тебя умоляю!

– Жорыч, у меня – как в сейфе «Гохрана»!

– Ну, смотри…

Нина уже увела Алену в детский сад, а оттуда поехала через пол-Москвы в свой любимый архив, где занималась машинной обработкой единиц хранения. К делу она относилась очень серьезно, хотя, по-моему, женщины на службе в основном пьют кофе и чай, курят, вяжут варежки, хвастаются домашней выпечкой и бесят друг друга обновами. На кухонном столе лежал список продуктов, которые мне надлежало купить для дома для семьи. Поверх листка для убедительности жена положила хлебный нож.

Я тщательно побрился, подровнял маникюрными ножницами усы и, чтобы избежать вечерних обвинений в неряшливости, тщательно смыл с фаянса прилипшие волосяные обрезки. Затем я надел новый темно-синий югославский костюм-тройку, выстоянный женой в «Белграде», и повязал лучший галстук – бордовый с искрой. Пусть Ковригин видит, что «этот мудак Полуяков» не такой уж на самом деле и мудак. Экономно окропившись одеколоном «One men show», купленным в райкоме на закрытой распродаже для актива, я посмотрелся в зеркало и решил все-таки позвонить Лете, но в последний момент, обозвав себя тряпкой, придавил рычажки. Прежде чем ринуться в гущу трудового дня, оставалось проверить, выключена ли электроплита. Однажды я забыл это сделать, и если бы не теща, приехавшая постирать, все кончилось бы пожаром, пепелищем, катастрофой, что окончательно подтвердило бы мою профессиональную непригодность к семейной жизни.

Во дворе, залитом осенним солнцем, все так же стучал о стену теннисист из второго подъезда.

«Когда же этот тунеядец работает?» – подумал я, приветливо махнув ему рукой.

Клара Васильевна, как обычно, торчала в окне, сторожа кабачок.

– Заморозков не боитесь? – на ходу спросил я.

– Не-а, мы его в одеялко на ночь завернем, – с готовностью ответила селекционерка.

Влюбленный пингвин Гарик, разумеется, на линию не вышел. Я решил не связываться с автобусными доминошниками, повернул в обратную сторону, пересек Домодедовскую улицу и направился к Каширскому шоссе, где останавливался 71-й троллейбус, он ходил гораздо регулярнее. Натянутые провода под напряжением, видимо, дисциплинировали водителей. Основной народ уже откочевал из нашего спального района в места массового трудового энтузиазма, и я, человек полувольной профессии, ехал в почти пустом салоне, для разнообразия считая на фасадах лозунги, зовущие к коммунизму и славящие КПСС:

Партия – наш рулевой!

Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи!

Да здравствует партия Ленина!

Странная все-таки у нас партия: все время сама себя нахваливает. Это мне напомнило одну смешную историю. Нина иногда ходит в Краснопресненские бани в большой бабской компании. Заправляет всем ее однокурсница Зинка Гурнова, и та однажды привела на помывку свою начальницу – дебелую крашеную блондинку средних лет, похожую на Аллу Пугачеву. Новенькая сначала скептически наблюдала за тем, как раздеваются банные соратницы, а потом, расстегиваясь, совершенно серьезно объявила: «Теперь, девки, держитесь – такого тела вы еще не видели!» Ну, чисто – наша родная КПСС.

…Войдя в редакцию, я с удовлетворением отметил, что этажерка исчезла. Из каморки Веры Павловны слышался железный клекот: вчера она где-то шлялась и теперь наверстывала. Торможенко корпел над своим голографическим романом: дома ему мешала теща с редким отчеством «Афиногеновна», она тщетно пыталась принудить зятя к семейно-полезному труду. Наивная! Гении работают только на себя. Из-за двери доносилось редкое клацанье стальных литер, похожее на звук метронома, потом вдруг наступала тишина, и после мучительного, видимо, размышления следовал одинокий удар – «цок!» «Неужели, чтобы поставить точку или запятую, нужно столько думать?» – удивился я. Дверь в залу оказалась заперта: ни Крыков, ни Синезубка, ни Макетсон на работе еще не появлялись. Убью!

В моем кабинете пахло вчерашним табаком и мышами, шуршащими за плинтусом. Прежде они существовали тихо, побаиваясь, видимо, любопытной крысы, а теперь просто обнаглели. Я сел, закурил и долго смотрел на телефон, наконец, тряпка, все-таки набрал номер Леты. Пошли длинные гудки. Я вообразил, как звонок застал ее под душем и она ничего не слышит из-за шума воды, сбегающей по ее неведомой наготе, но потом настораживается, чутко хмурится, вышагивает из ванны, накидывает на влажное тело халат и, оставляя мокрые следы, спешит к трубке:

– Алло! Ах, это ты! Как же я рада! Извини, понимаешь…

Но никто не ответил. Бабушка, наверное, ушла в магазин или в поликлинику. От досады заныло сердце, и я закурил. За пыльным подвальным стеклом мелькали спешащие ноги. Мужские в ботинках на толстой подошве, женские в осенних сапогах. Впрочем, изредка попадались модницы в ботиках и даже в туфельках. Мысли приняли философское направление.

«Каждая пара ног, – размышлял я, – бежит по своей неведомой надобности: кто-то на работу, кто-то со службы, а кто-то на свидание. Однако над всеми торопящимися конечностями тяготеет рок, и тот, кто предвкушает объятия, может, переходя Садовое кольцо, попасть под машину. «Хрусть – пополам…» У другого возьмет и внезапно остановится сердце, как будильник, который забыли с вечера завести. А вот хорошо бы заболеть, внезапно, тяжело, но не смертельно. Все меня ищут, пропал председатель комиссии парткома! Лялин в бешенстве, Бутов в растерянности, а Розенфельд, седой кардиолог из поликлиники Литфонда, вздыхает: «Какая, голубчики, комиссия, какой там Ковригин! Ваш Полуяков под капельницей лежит. Ему нужен покой. Полный покой!»

В пятом классе меня попросили под маской Чиполлино выступить на празднике детской книги в Пушкинской библиотеке, куда я ходил постоянно и засиживался до вечера. Но родители совсем за меня не боялись, хотя из нашего Балакиревского переулка до Разгуляя шлепать полчаса, даже срезая путь через проходные дворы. Главное ведь – помнить правило: перед тем как перейти улицу, сначала посмотри налево, а потом, дойдя до середины, направо. Но однажды мама меня в библиотеку не пустила, в ту пору по городу разгуливал с топором душегуб по прозвищу Мосгаз. Впрочем, его вскоре поймали и расстреляли, а в нашем общежитии потом долго еще шутили, стуча в соседскую дверь:

– Кто там?

– Мосгаз.

Итак, назвавшись Чиполлино, я стал мастерить себе маску в виде луковки с зеленым ростком на макушке. Пришить к новым «техасам», добытым мамой в «Детском мире», несколько цветных заплат, а потом после представления их спороть пообещала бабушка Маня. Без заплат нельзя: все положительные герои у Джанни Родари крайне бедны и ходят в лохмотьях, в отличие от отрицательных персонажей, вроде герцога Лимона и сеньора Помидора. Но когда я попытался склеить из цветной бумаги большую полую луковицу, куда поместилась бы моя голова, ничего не вышло. Не удалось также приспособить для этого и проволочный каркас от старого абажура, найденный на чердаке общежития. Меж тем Неделя детской книги неумолимо приближалась, а я должен был открывать праздник стихами:

А какой я, к черту, Чиполлино без луковки на башке? Никто же не поверит. Вот тогда-то у меня и мелькнула сладкая спасительная мысль: хорошо бы заболеть. Наутро я свалился с жаром, в полубреду умоляя маму позвонить и предупредить: Чиполлино у них не будет! Его сразил тяжелый недуг. До библиотеки я добрел, когда праздник книги давно миновал и все уже готовились к Первомаю. Придя туда, я поднялся по старинной чугунной лестнице в абонемент, сдал, изнывая от стыда, книги, прочитанные за время болезни, но никаких упреков не услышал, а только сочувствие:

– Ах, Егорушка, какой же ты бледненький!

– Двухстороннее воспаление, – объяснил я, сильно преувеличивая. – Жаль, что так с Чиполлино получилось…

– С каким Чиполлино? Ах, с Чиполли-ино… Ничего страшного. Вместо тебя вышел Петя Егошин из 312-й школы…

– Егошин? А из чего он сделал луковку?

– Он вышел без луковки.

– Как это так без луковки?

– А вот так. Просто вышел и сказал: «Я Чиполлино из солнечной долины…»

– И ему поверили?

– Конечно! Даже захлопали. Потом он прочитал твои стихи. Вот и все. Как ты себя чувствуешь, бедненький, голова не кружится?

…Из коридора донесся грохот. Я вышел на шум: переругиваясь, Крыков и Эдик Фагин втаскивали обшарпанную оттоманку с ветхой гобеленовой обивкой, обрамленной деревянными кудрями.

– Ставим здесь! – распорядился Боба.

– Это что? – спросил я.

– Первая четверть девятнадцатого века. Ампир! – гордо сообщил Фагин. – По случаю оторвали. В «комке» держали для директора гастронома, а его вчера забрали. Наводят порядок-то! Взяточников метут.

– Несите домой! Тут и так не разойдешься.

– Понимаешь, экселенс, – Боба понизил голос, – у Папы жена на кинофестиваль в Аргентину улетела, и он с «тройкой нападения» у меня застрял. Девчонки бюллетень взяли. Неудобно Папу беспокоить. Я сам у Эдика ночевал. Даже Лисенку пришлось отказать. Пусть пока мебель здесь постоит, а?

– Ладно, только недолго.

– До вечера. Спасибо! Ты-то как?

– В три встречаемся с Ковригиным.

– Да уж – учудил былинник! За один разговор с генсеком ему голову отвинтят! – усмехнулся Эд.

– Ты-то откуда знаешь?

– У Бобы взял почитать.

– А ты?

– Папа дал, – сознался Крыков.

– И что Папа говорит про это?

– Говорит, Коврига к Нобелевке примеряется.

– Нобелевку только эмигрантам дают, – со знанием дела объявил Фагин.

– А Шолохов?

– Для отвода глаз. Ладно, мне бежать надо. – Эдик обернулся к Бобе. – Ну, так и сколько заказывать?

– Пятьдесят в ледерине и сто в мягкой обложке с прошивкой.

– Не отобьем. Будет как с лифчиками.

– С руками оторвут, вот увидишь!

– Ладно, уговорил, но неликвид на тебя повешу! – строго предупредил Эд и посмотрел на меня с просительной улыбкой: – Жор, не забудь, ладно? Справку надо срочно сдавать. За мной не заржавеет.

– Помню.

– По-бе-жал! – Послав нам двойной воздушный поцелуй, он ушел.

У Фагина была странная походка: словно бы он вдруг ощутил в заднице зуд, но решил справиться с ним без рук, при помощи лишь хаотичного движения ягодиц. Сынок крупного паркетного генерала, Эдик окончил хороший вуз, но по специальности не работал, а встал на учет в профком литераторов, хитрую организацию для тех, кто зарабатывал на жизнь сочинительством, но в Союз писателей вступить не смог по разным причинам: от клинической бездарности до неладов с советской властью. Главная выгода члена профкома заключалась в том, что он имел полное право не ходить на службу, при этом его не считали тунеядцем, ему капал трудовой стаж и даже оплачивались бюллетени. Но раз в год следовало сдавать гонорарную справку, подтверждавшую, что ты живешь литературой, зарабатывая не менее 72 рублей в месяц. Минимальная тогдашняя зарплата. За эти деньги в ту пору можно было купить: отечественный мужской костюм, или 15 бутылок водки, или 560 батонов белого хлеба, или полторы тысячи раз проехать в метро, или выпить 3400 стаканов газировки с сиропом… Будь Иосиф Бродский членом профкома, суд бы его оправдал. Да что я говорю! Милиция вообще к нему близко не подошла бы! Но тогда ему Нобелевской премии точно не дали бы…

Фагин не владел ни одним литературным жанром, он вообще с трудом излагал мысли на бумаге. Но без очередной справки о заработках Эдика сразу погнали бы из профкома, поэтому я и разрешил некоторые наши заметки подписывать его фамилией, на него же выписывались гонорары, которые он, получив в кассе, отдавал подлинным авторам. Более того, провернув очередное дельце, Фагин накрывал в редакции стол. Кормился он мелкой спекуляцией, в том числе валютной, но в основном перепродавал антиквариат и дефицитное тряпье, на чем они и сошлись с Крыковым. Недавно Эд взял на складе у знакомого барыги с большой переплатой партию лифчиков, застегивавшихся не сзади, как обычно, а спереди. В таком перед изумленным отечественным кинозрителем предстала красотка Анжелика, маркиза ангелов и ветреная жена графа де Пейрака. На какое-то время бюстгальтеры-«анжелики» оживили унылый мир советского нижнего белья, скромный до убогости. Но то ли Фагин заломил слишком высокую цену, то ли наши консервативные дамы предпочли обычные крючки на спине, то ли торопливые мужики нервничали, не находя застежки в положенном месте, но товар не пошел. Коробочки, разложенные по размерам и цветам, заняли целый угол свободной комнаты в коммуналке Бобы, и он теперь по случаю одаривал «анжеликами» всех своих барышень, даже бывших. Я тоже взял для Нины парочку – черный и красный.

– И что же вы опять затеяли? – скептически спросил я.

– Да так, по мелочи, – буркнул Крыков, отводя взгляд. – Когда планерка?

– Ждем Макетсона и Жабрину.

– Как бы Синезубка его не заездила. Не мальчик уже.

– А что – может?

– Она может, – со знанием дела кивнул Боба. – Перпетуум-баба…